ВНИМАНИЕ!!! : Только для читателей 18+
ОТПУСК ОДНОГО НУДИСТА В КРЫМУ
Курортно-познавательный эротический роман
Глава 108. ПРИШЁЛ, УВИДЕЛ И... ВЛЮБИЛСЯ
* * *
Современная картинная галерея Айвазовского располагается в двух зданиях, и после внезапной грозы, загнавшей Романа в Музей древностей, сейчас он снова находился в главном зале галереи, в центральном выставочном павильоне. Здесь представлены все из наиболее известных и постоянно экспонируемых работ Айвазовского: «Бриг "Меркурий"», «Севастопольский рейд», «Корабль «Мария» на Северном море», «Георгиевский монастырь», «Море. Коктебель», а также огромная картина «Среди волн».
Со стороны могло показаться, что Роман прилежно изучал картины Айвазовского, а не осматривал их поверхностно, как любой залётный турист. Но в этой прилежности была скрыта тайная подоплека: ему хотелось как можно дольше пребывать в зале, где в качестве стража красоты царил бирюзовоглазый Аполлон.
Видимо, Роман всё же чем-то выдал себя, потому что по прошествии некоторого времени он снова наткнулся на его насмешливые омуты, причём, случилось это на одновременном встречном движении – глаза в глаза! Бесконечную секунду продлилось очередное очарованное замешательство, и Роман отвернулся первым. Следом он начал злиться на себя и на всю эту ситуёвину: ведь, казалось бы, посматривал он на этого красавца Аполлона так редко и максимально неприметно, тайком!
Как знать, может быть, избалованный вниманием к своей персоне Алекс-Аполлон в силу своих должностных обязанностей и свойств южной натуры, пресыщенной невольным общением с массой разнородной публики, таким же насмешливым взглядом осматривал всех посетителей галереи, ведь это его работа – следить за порядком, чтобы никто ничего не трогал и не залезал туда, куда не положено.
Но за время пребывания в главном выставочном павильоне несколько раз Романа охватывала оторопь при встрече с пытливо-пристальным, несколько высокомерным и насмешливым взглядом темно-голубых глаз Алекса. Этих случаев было всего три..., нет, четыре. И этого было уже слишком много для сильно расшатавшейся и заметно напрягшейся психики Романа.
* * *
А вскоре пришла ОНА! Это была девушка Алекса, как впоследствии выяснилось. Красивая – очень! Невероятно притягательная! И... бесподобно опасная.
Поражённый идеально красивым и вместе с тем очень опасным для сохранения безмятежности её видом, Роман не сразу мог определиться с более точным определением этой страшной (по силе воздействия, а не по внешнему виду) красоты, вдруг явившейся взору отнюдь не поражённой её появлением публики в галерее: выставочная жизнь здесь продолжалась своим размеренно увлекательным ходом.
Но белое рядом с чёрным – это ведь соседствующие Ангел с Демоном во плоти! И вот теперь они, эти две абсолютных противоположных стихии, так мило щебечут и улыбаются друг другу. Роман немедленно влюбился в обоих – сразу и бесповоротно. Две Красоты рядом – это ведь такое редкое явление в нашей суетной жизни!
Судя по всему, двое очень красивых молодых людей – глаз от них никак не отвести! – были не только очень хорошо знакомы, но и близки настолько, что ближе не бывает. В уверенном поведении молодых людей сквозило обоюдное влечение друг к другу, явно не раз (и очень горячо, судя по характеру и манерам поведения Демоницы) уже взаимно удовлетворённое в порывах неземной, необузданной мирскими стихиями страсти. Об этом необязательно знать наверняка – достаточно было увидеть эту парочку воркующих голубей, чтобы сразу всё понять и расставить по своим местам.
При этом такая невероятная сексуальность сразу же стала излучаться этой, внешне не проявлявшей никаких нарушений правил общественного приличия парочки, что Роману на миг показалось даже, будто с момента появления Демоницы в галерее и воцарения её рядом с ангелом-Алексом, вся эта шикарная галерея со всеми её шедеврами и прочими атрибутами всемирного значения стала совершенно неуместной и никчемной рядом с великим явлением – очевидной любовью двух стихий, ничуть не противоборствующих в бренной земной жизни, но абсолютно противоположных и по биологически наследственной сути, и по контрастному внешнему виду, и по совершенно разным характерам. Правда, последнее утверждение было лишь предположительным, но очень вероятно утвердительным – впоследствии так оно и оказалось на самом деле.
Рядом с ангелом-Аполлоном эта милая богиня-Демоница выглядела роковой жгучей брюнеткой, которая в отнюдь не изысканной манере, а с первого же мига уверенно и прочно повсеместно, без никакого усилия со своей стороны утверждала себя своей неотразимой, подавляющей красотой. И в ней чувствовалась сила ещё более страшная и неотвратимая, ещё более притягательная и губительная, чем в Алексе-Аполлоне
Энергичная, но не чрезмерно подвижная, лёгкая в речи и движениях – как это казалось Роману уже согласно второму его впечатлению, эта небесно-воздушная прекрасноликая Афродита, капризно вдруг надумавшая сменить свой имидж и перекрасившая волосы в радикально чёрный цвет, эта бессмертная богиня в нынешней её феодосийской плоти совершенно нечаянным порывом ветерка неведомо каким образом и для чего запорхнула на миг-другой в галерею, широко известную по всему миру.
Такая же, как Алекс-Аполлон, тонкая и гибкая, такая же сильная в стане, в отличие от служебной сдержанности своего парня вела она себя очень расковано и свободно, выглядела даже бесшабашно беззаботной. Ещё бы: прекрасная в своём любовно-бесподобном величии Афродита легко могла противостоять всем вместе взятым, зазнавшимся своей божественностью олимпийцам!
Немного привыкнув к ослепительной красоте новоявленной богини, Роман заметил, что глаза её были жёлтые, кошачьи – они так и переливались, так и сыпали солнечными искрами. Понять настоящий их цвет было сложно: уж очень славно лучились эти божественные глаза, в которых иногда, казалось, вспыхивали красноватые искры – как будто блики закатного солнца зажигались в море или будто Демоницу изнутри распирало несокрушимое пламя неведомой смертным земным пламя такой любви, о которой им лучше не знать.
Но улавливалась в них, как и во всем её нарочито небрежном, несколько цыганском по внешнему виду облике, некая обособленность. Возможно, так Роману показалось из-за природной гордости и древнего родового стремления к воле и свободе этой девушки. Это явно читалось в горделивой её осанке и в её независимом, слегка высокомерном и абсолютно бесстрастном поведении, несмотря ни на какую внешне кажущуюся его лёгкость, беспечность и бесшабашность.
Из земных смертных так величаво ведут себя только прекрасные королевы, абсолютно уверенные в неотразимости воздействия своей красоты на верноподданных вассалов – к их всеобщему восхищению своей королевой и умилёно-благодарному благоговению и преклонению перед ней.
Роман залюбовался, можно сказать уже – любовно восхитился этой парой.
Алекс выглядел служебно-раскрепощённым: он не забывал привычно поглядывать в зал в то время, когда очень мило расслабился рядом со своей девушкой.
Зато ОНА теперь показалась даже слишком свободной – ещё не вульгарной, но уже близкой к этому: пелена первого совершенно восхитительного и от того слепого впечатления о красоте Алекса и его девушки всё же потихоньку начала спадать с глаз очарованного Романа.
Лёгкий и открытый аляповато цветастый сарафанчик, перетянутый узким чёрным лакированным пояском, выгодно подчёркивал шикарный высокий бюст, едва ли чем поддерживаемый, а также осиную талию девушки, которая легко могла бы составить конкуренцию знаменитой талии актрисы Людмилы Гурченко, а заодно и неожиданно... очень аппетитные, прекрасно выраженные бёдра.
Ооо! Для Романа это была отдельная всепоглощающая стихия для прихотливой игры воображения – от первого впечатления до последующих действий по освоению так шикарно представленных тазобедренных территорий. Впрочем, о чём это он так фривольно размечтался?..
В действиях Алекса и его пассии чувствовалось полное небрежение сторонним мнением о них, и это выглядело нисколько не вызывающее, а воспринималось как совершенно естественное поведение двух самоуверенных людей. Так же пренебрегали они и чьим-либо вниманием к себе, как совершенно не нужным для них и нисколько их не интересовавшим. Просто они были всецело увлечены друг другом, и в этом состояла вся суть и прелесть их юности.
Почувствовав над собой всё растущую магическую власть этой красивой пары, платиноволосого и бирюзовоокого Аполлона с желтоглазой роковой брюнеткой Афродитой, Роман на ватных ногах и в каком-то сомнамбулическом состоянии прошел мимо них в гардеробную, механически поменял жетон на свой рюкзак и вышел из галереи – на воздух, на свободу от наваждения столь великолепной двойной Красотой и от всеподавляющего её воздействия на Романа, начавшего чувствовать не только полное внутреннее опустошение от пресыщения ею, но и заметную слабость во всё теле, проявлявшейся лёгкой дрожью в непослушных ногах.
При выходе их галереи ему показалось, вернее, он затылком почувствовал на себе посланный ему вдогонку насмешливый взгляд глаз – пристальный взгляд голубых омутов Алекса и беглый взгляд золотистых глаз Демоницы. А раздавшееся следом беззаботное посмеивание влюблённой парочки он с отчаянным осознанием практически публичного позора относил только к себе – не без основания и очень верно полагая, что в галерее столь неосторожно выдал себя с головой.
Алекс, наверное, прекрасно раскусил столь странно озабоченное поведение Романа и тут же поведал своей подружке, что, мол, вот какой-то дурак с рюкзаком в галерею «пришёл, увидел и... влюбился». Ведь все последующие взгляды Романа в сторону прекрасной их пары этот самовлюблённый Аполлончик по-прежнему относил только на свой счёт, наверное. И не станешь же доказывать ему, что в тандеме красоты Алекса с Демоницей, его девушка без единого усилия со своей стороны в глазах Романа выглядела уже более властной и притягательной победительницей.
Всё в том же состоянии сомнамбулического лунатизма (да-да – именно такое вот масло масляное сбилось у него в галерее Айвазовского: ведь Красот там было – целых две!) Роман механически дошёл до музея Грина, расположенного за галереей немного далее от моря. И только возле входа в него опомнился и не стал заходить. Уставился на информационно-познавательный стенд музея и подивился: это же надо такой силой гипнотического воздействия обладать давешней велеречивой даме-экскурсоводу из Музея древностей, что властное её программирование смогло устоять даже против двойной магии очарования Аполлона с Афродитой в галерее Айвазовского.
Слегка помотав головой для полного освобождения от всяческого музейно-галерейного наваждения, Роман свернул на ближнюю Земскую улицу и почти тут же добрался до центрального городского рынка, до которого было всего пару кварталов.
Вряд ли он вполне адекватно осознавал, какие продукты покупал на рынке и в павильонах, расположенных на его территории и вблизи рынка. Видимо, кто-то из феодосийцев при этом хорошенько заработал на чудаковатом простофиле: к немалому удивлению продавцов Роман совсем не торговался!
И те, хотя не очень сильно проявляя своё состояние, а внешне действуя и вовсе неприметно, всё же недовольничали: да что это за базар может быть с этаким тютей? Ему называют цену, и он тут же лезет за кошельком, дурак. Ну, никакого удовольствия не получаешь от такой торговли, одна голимая нажива вылезает. Фу ты, ну ты на этого полного остолопа!
* * *
Как об этом не раз говорилось уже, в Феодосии Роман бывал не раз и хорошо ориентировался в центре города. Поэтому от рынка мимо какой-то школы и далее наискосок через небольшие дворы жилых многоэтажек он ближним путём вышел на Красноармейскую улицу, а затем на Армянскую, по которой ранее проходил к центру города. Здесь в павильоне купил две литровые банки пива, затем свернул налево, пересёк улицу Горького с её памятником потёмкинцам и снова оказался в начале платанового сквера. По нему он неспешно прогулялся в сторону парка Победы возле железнодорожного вокзала, но на этот раз остановился ближе к пакгаузам торгового порта: до моря от сквера было пройти всего пару шагов.
Дувший с акватории Феодосийской бухты ветер несколько остудил внутреннее смятение – большое и двойное, полученное в картинной галерее.
Роман расслабленно посидел в сквере, в три приёма выпил банку пива, в голове от этого слегка зашумело и даже прояснилось после тягостного из-за своей неумолимо-завораживающей и опасно притягательной сути впечатления от встречи с Аполлоном и Афродитой, во плоти вдруг материализовавшихся в галерее Айвазовского.
И он тут же начал злиться на себя в том смысле, что нельзя же до такой степени влюбляться в «живые воплощения божеств». От этого, знаете ли, крыша не просто слегка, а очень даже конкретно съезжает в непредсказуемую плоскость с последующим психотропным эффектом в какой-нибудь специализированной лечебнице.
Под дипломатическим воздействием лёгкого алкоголя немного придя в себя и более-менее успокоившись, Роман поднялся с парковой скамьи и... посетил ближайший биотуалет: малая нужда уж очень сильно заставляла посетить это заведение, столь немаловажное по части правильного регулирования биоритмов организма.
Затем вышел к набережной и свернул направо, чтобы уйти подальше от центра города, визит в который на этот раз оказался столь роковым для Романа. Далее вдоль берега моря он пошёл в сторону торгового порта, неспешно распивая на ходу вторую банку пива: в ту пору ещё не запрещалось делать это публично.
Прошел мимо многочисленных длинных и тесновато притиснутых друг к другу пакгаузов и иных разнородных торговых складов. Безразлично посмотрел в сторону длиннющего Двенадцатого пирса с редкими суденышками, причаленными вдоль него. И всё так же меланхолично пошёл далее на запад: на ближней к морю окраине города он намечал остановиться на ночь всё в той же палаточке. Не тратил деньги на гостиницу он не из-за давления жабы, а следуя неизменной многолетней установке: весь отдых на море должен быть максимально лишённым благ цивилизации.
Всё так же механически добрался он до стен Генуэзской крепости, впоследствии несколько переделанной турками и переименованной в крепость Кафа. Стены некогда очень грозного приморского сооружения изредка проглядывали между жилыми строениями и купами деревьев справа. Но только он успел подумать «Большая, однако, эта крепость!», как она тут же внезапно закончилась.
Забирая несколько вправо и в сторону от моря, Роман вышел на небольшое открытое пространство. Всё так же безразлично механически прошёл мимо памятника Афанасию Никитину, одиноко стоявшему справа по курсу перемещения. Обратил внимание на жиденькие, явно недавно увядшие цветы у подножия памятнику тверскому неприкаянному бродяге, за три моря загулявшему. Вот и сосредоточенный в самом себе Роман сейчас прошёл мимо него – такой же неприкаянный и никому не нужный...
Всё в его голове продолжало происходить, будто в тумане: всё воспринималось на фоне Аполлона и Афродиты, виделось сквозь призму синих глаз Алекса и преломлялось через жёлтый фильтр глаз его девушки, проходило сквозь сито чуть насмешливой улыбки Алекса и натыкалось на полное безразличие к нему и на совсем не ему предназначенную улыбку демоницы-Афродиты. Из-за этого навязчивого состояния всё вокруг казалось нереальным, никчемным, пустым и ненужным. И очень странным казалось то, что сейчас в мире вообще хоть что-то ещё иное происходило, двигалось...
Впереди показалась небольшая группа церквушек и утопавшее в зелени невысокое здание горбольницы. Далее виднелись развалины ещё одних, уже вторых крепостных стен и каких-то бастионов при них...
Миновав памятник Афанасию Никитину, Роман равнодушно посмотрел на стены открывавшейся взору справа крепости Кафа с двумя примечательными башнями-бастионами, и прошёл вдоль берега моря до одиноко стоявшей, приземистой Доковой башни. Впрочем, к порту эта громадина не имела никакого отношения, поскольку некогда тоже была крепостной.
В этих местах Роман бывал уже несколько раз и планировал заночевать в этом относительно уединённом месте на берегу моря. За Доковой башней берег моря заканчивается глухим забором, возведенным перед какими-то постройками, ниже которых виднелись причалы. По всей видимости, это были частные водные гаражи владельцев катеров, баркасов и прочих маломерных морских судов, предназначенных для отдыха на воде и морской рыбной ловли.
На небольшом песчано-гравийном пляже западнее Доковой башни оказалось полно народу, чему Роман очень удивился: раньше тут бывало малолюднее. Разбивать здесь палатку, как он делал это ранее, показалось бессмысленным занятием. Купаться в толпе тоже не хотелось. Поэтому Роман равнодушно повернул назад, к горбольнице, и мимо неё по пустынному склону поднялся ко второму ряду стен и бастионов крепости – то ли той же генуэзской, или уже турецкой, а может быть и вовсе армянской: в Феодосии разные версии водятся на этот счёт.
Во всей этой приморской «крепостной истории» Роман до конца не разобрался. Ведь в исторические времена каждый раз при смене власти городская крепость причудливым образом меняла свои размеры и формы. Впрочем, в тонкостях метаморфоз Феодосийского форпоста даже местные краеведы с трудом разбираются, а историки и вовсе путаются и всё спорят, кто из них доказательнее.
Другое место, кроме прибрежного, несколько лет назад облюбованное Романом для разбивки бивака в Феодосии, находилось под невысоким фундаментом круглого бастиона. Вернее, это был узкий и относительно бастиона более низкий и достаточно узкий проход между бастионом и такой же невысокой крепостной стеной, растерявшей былую свою мощь под воздействием времени, природных стихий и различных антропогенных факторов – от войны до банального разворовывания.
Пару раз Роман уже ночевал в этом относительно спокойном и уединённом месте.
Поскольку в Феодосии ему предстояло провести две ночи, следовало убедиться, что известное ему место не занято. Как оказалось, в бастионе никого не было, и хоть это за сегодняшний день порадовало его. Но палатку разбить не стал: рановато ещё, а до ужина он планировал и город посмотреть, и в море покупаться.
(продолжение следует)