Уилсону нравился закат, нравилось наблюдать за ним, нравилось испытывать в момент прощания земли с солнцем сладкую щемящую тоску и сознавать своё одновременно и ничтожество в мире, и единение с ним. Он немного писал стихи в молодости, и такое настроение было очень близко к поэтическому абсансу.
Но Хаус не возвращался, небо сделалось из золотистого сначала багровым, а потом сиреневым, и тоска, как его цвет, тоже сгустилась и сделалась тягостной.
Тогда Уилсон подумал использовать выпавшее ему время одиночества для тренировки, как и собирался. Он решил встать с кровати и попробовать дойти до окна, придерживаясь сначала за грядушку кровати, а потом за стену. Задача представлялась ему средней по сложности, следовало только не торопиться и не делать резких движений, чтобы голова не закружилась, а ослабевшие мышцы не подвели.
В первый раз, когда Уилсон рискнул подняться, хватаясь за кровать, и сразу же сесть обратно, он был слишком поглощён своим движением, чтобы замечать что-то ещё, но сейчас – может быть, из-за отсутствия рядом спящего Хауса, которого страшно потревожить – он чувствовал себя как-то свободнее, раскованнее. Голова снова закружилась, едва он сел, спустив ноги на пол, но несильно, и Уилсон был к этому готов. Зато он почувствовал босыми ступнями тёплый от ещё недавно падавшего на него солнца пол, жёсткий ворс прикроватного коврика, под рукой пластик кроватной спинки был тоже тёпловатым и гладким на ощупь. Это разнообразило его ограниченный мир, будило желание расширить его.
Уилсон пересидел головокружение, покрепче уцепился за спинку и поднялся. Ноги дрожали от слабости, но не настолько, чтобы не выдержать его вес. Голова снова закружилась – он и это предвидел по прошлому опыту, поэтому не спешил – совершенно не спешил, припоминая отдельно каждое следующее движение. Дождавшись, когда комната перестанет вращаться перед глазами, он убрал руку с опоры и остался стоять, выпрямившись во все свои шесть футов роста, впервые за свою жизнь подумав о себе, что вообще-то он довольно высок – ненамного ниже Хауса. До потолка гостиничного номера было рукой подать.
«Я стою, - подумал он с лёгким оттенком гордости дошкольника, впервые дотянувшегося до дверного глазка. – Я могу стоять. Я могу ходить, – и, как неожиданный, ослепляющий, перехватывающий дыхание восторгом, вывод: - Я выжил!»
Он перехватил руку на спинке кровати, как на поручне и оторвал одну ногу от пола. «Самое трудное в акте ходьбы – отрывать от земли и переносить вперёд ногу. По сути, ходьба – ряд последовательных падений с высоты своего роста с опорой на эту самую заблаговременно вынесенную ногу», - вспомнил он цитату из статьи – одной из множества статей, которые он перечитал, пока Хаус после инфаркта четырёхглавой мышцы и паллиативной калечащей операции заново учился ходить.
Уилсон вынес ногу вперёд и совершил «падение» с опорой на неё. Равновесие давалось с трудом – он бы рухнул, если бы не держался. Подумав, он сообразил, что напрасно пытается ставить ноги по одной линии, как канатоходец, внёс поправку и сделался устойчивее. На четвёртом шаге кровать надо было отпустить и перехватиться за стену. Уилсон замешкался, не решаясь даже на миг остаться без опоры, что было большой ошибкой – ослабевшие, дрожащие ноги не удержали его в состоянии шаткого равновесия, его повело в сторону, он взмахнул руками и сверзился на пол, в последний момент уклонив голову от металлического уголка кровати.
«Здравствуй, пол, - сказал Уилсон, справившись с ошеломлением от падения и проведя наскоро ревизию своему телу на предмет повреждений. – Привет от потолка. Он спрашивает: и как я теперь встану?»
Он ушиб задницу, на которую хлопнулся с высоты своего роста, и его пролежни, наверное, закровили, но серьёзно он вроде бы не пострадал. На этом месте Уилсон слегка разозлился на свою беспомощность: «Молодой мужик – пятидесяти нет – барахтаюсь на полу, как перевёрнутый жук. Положим, мышц у меня не осталось, но ведь и веса тоже. Ходил же я как-то раньше, вставал с полу, бегал в парке. Нужно просто вспомнить»
Он перевернулся на живот, подобрал под себя колени и снова схватился за кровать, как за турник, с усилием стараясь подтянуться и одновременно оттолкнуться от пола ногами. Вывести себя в вертикальное положение удалось с пятого раза - «Йес-с!». Он вспотел и сбил дыхание, но вернулся к тому месту, с которого «завалил номер» - стоя у кровати с опорой на спинку. Отдышавшись, он снова выпустил спинку, но на этот раз следил за ногами куда внимательнее – у них теперь просто не было шансов запутаться. Руками он балансировал, ловя равновесие, и выглядел, должно быть, забавно, но на него некому было смотреть. А потом у него стало получаться, и он дошёл до окна, хотя по дороге взмок, как будто не пять шагов сделал, а пробежал спринтерскую дистанцию на ежегодных медицинских «побегушках» Нью- Джерси.
Эти побегушки сделались традиционными, когда Хаус уже стал инвалидом, и Уилсон старался лишний раз не упоминать о них, подозревая, что Хаусу – в прошлом великолепному бегуну, с его-то длинными мускулистыми ногами и худым лёгким телом – это будет неприятно. До своего инфаркта, до боли, до хромоты, до трости и викодина, Хаус, как триединый Бог, воистину был всемогущ в трёх ипостасях: медицина, музыка и спорт. Так он мог практически с ходу сыграть хотя бы одну мелодию почти на всём, из чего, в принципе, можно извлекать звуки – на фано и губной гармошке, на гитаре, на расчёске, обёрнутой фольгой, на ксилофоне, на пиле, на индейской дудке и маракасах. Не говоря уж о любимом фортепьяно. То же и со спортивными занятиями: лыжи, скейт, рэкетс, лакросс, пейнтбол, теннис, баскетбол – да любая командная игра, если ему рассказать правила. Клюшек для гольфа у него была целая коллекция. Если утром он вытаскивал Уилсона на пробежку, то выматывал его в хлам, не особо упираясь. Что касается мотоцикла, он становился чем-то вроде кентавра, седлая свой лёгкий спортивный «Honda CT70». Уилсон, нередко оказывавшийся у него за спиной, бывало, ложился щекой на натянутую между лопаток кожу его куртки и, зажмурив глаза, силился для подстраховки вспомнить хоть кусочек из «Шмонэ эсрэ», не забывая, однако, помогать удерживать равновесие и исправно откренивая на особенно крутых поворотах.
Инфаркт перечеркнул всё это безжалостно и одномоментно. Рассыпавшийся на куски Хаус представлял собой зрелище и пугающее, и жалкое, и Уилсон в те дни готов был жизнь положить, лишь бы как-то собрать, склеить осколки.
Реабилитация шла не слишком хорошо. Не безнадёжно - прогресс был - но так тягуче-медленно. Впрочем, когда Кадди уступила уговорам и дала всё ещё условно-нетранспортабельному Хаусу отдел, стало лучше. Появился наглый длинноволосый, как битник, доктор Чейз, который смешно обижался на выходки босса, смеялся его шуткам и оценивал его идеи. Появилась Кэмерон, старательно делающая вид, что не влюблена в циничного и бесцеремонного начальника и каждое утро подающая ему кофе. Наконец, появился чёрный, как рояль, и чопорный, как концертный рояль, Эрик Форман, лауреат премии по неврологии, диплом с отличием - просто потому, что «работать у Хауса» стало к тому времени престижно и круто. Инвалидное кресло же, наоборот, исчезло, а костыли сменила трость. И только оранжевые баночки с белыми продолговатыми таблетками раздражали и беспокоили Уилсона всё больше. Он сам прописывал Хаусу викодин и видел, что потребность в нём медленно, но верно возрастает, тогда как, по идее, должна снижаться. Эрго: Хаус становился зависимым от гидроксикодона. Но поделать ничего было нельзя: при попытке снизить дозу боль не только усиливалась, но становилась «прорывной», худшей для онколога, болью, доводя Хауса до исступления. И Уилсон, глядя на него, сдавался и прописывал новый рецепт ещё задолго до окончания расчетного периода.
Так вот: «побегушки» начинались в первых числах августа, когда вернувшиеся из отпусков загорелые и отдохнувшие сотрудники в спортивных майках и трусах представляли собой более отрадное зрелище, чем обычно, особенно девушки из онкологии, где при приёме на работу, кроме конкурса резюме, работал фейс-контроль. Но глава отдела Уилсон традиционно обходил тему подготовки к «побегушкам» молчанием, привычно уклоняясь от предложений если не участвовать, то хотя бы поболеть за своих.
Однако, на этот раз, примерно за неделю до очередных соревнований, Хаус, по обыкновению таская в больничном кафетерии картошку-фри из его тарелки, вдруг заговорил о них сам:
- Ты почему никогда не ходишь на «побегушки»? У половины онкологинь за это на тебя зуб. А как же с корпоративной этикой?
Уилсон пожал плечами. Он прекрасно понимал, что Хаус догадывается о причине игнорирования им этой забавы, как догадывается и о том, что Уилсон прекрасно понимает, что он догадывается. Вместо ответа он спросил:
- Тебе, может, взять картошки?
- Зачем? – искренне удивился Хаус. – Мне твоей хватает, - и снова вернулся к начатой теме: - А я записался в группу поддержки. Отдельный конкурс. Почему нет? Будет весело. Мои, кстати, участвуют и в основном забеге, и в «конных боях» - думаю, как глава отдела, я просто обязан поддержать их.
Уилсон подумал, что, даже увидев Хауса далеко на трибунах, «утята», скорее, придут в ужас, чем воодушевятся, но вслух это соображение не озвучил. Вместо этого спросил:
- И кто у тебя заявлен? Чейз?
- Все трое, - гордо заявил Хаус, и тут же вызывающе выставил подбородок. – А что? К участию допускаются даже по пятеро, если говорить об отделе Уистлера, например.
Джон Уистлер возглавлял неотложку и приёмник, у него работало около двадцати единиц персонала – самый крупный отдел в больнице, не считая родильного отделения.
- Сравнил! – хмыкнул Уилсон - Сколько у них, и сколько у тебя…
- Да, у меня небольшое отделение, - согласился Хаус. – Но это не значит, что нас можно дискриминировать по этому признаку Мы свободные граждане, и имеем такое же право бороться за приз «Принстон-Плейнсборо», как и парни Уистлера.
- И какой приз? – поинтересовался Уилсон, который начал догадываться, что Хаусом движут не только мотивы поддержания корпоративности и любительского спорта.
- Кабельное, - сказал Хаус. – Больница покупает и оплачивает на год, экран, как в кинотеатре, без ограничений по «взрослым» каналам.
- Ясно…
- А ты? Девочки из сестринской школы будут разносить по трибунам бургеры и пепси, в таких коротких халатиках. И будет тотализатор, - стал соблазнять Хаус. – Хочешь?
- Да, конечно, хочу, - признался Уилсон. – Халатики - это же…- он скорчил сладострастную рожу.
Вечером того же дня можно было лицезреть всё отделение Хауса, вовсю нарезающее круги по парковой дорожке. Хаус контролировал процесс с секундомером в руках и, похоже, получал от этого огромное удовольствие. Форман со злой и вспотевшей физиономией показывал неизменно лучший результат, и Хаус громко рассуждал о чернокожих стайерах из Гвинеи и Мозамбика, а Чейз в мокрой майке упирался ладонями в колени, пытаясь отдышаться и смеяться одновременно.
Уилсон купил всем по банке энергетика и по бургеру в больничном кафетерии, поэтому, когда он подошёл, его встретили благосклонно.
- Кормить – корми, - разрешил Хаус. – А гладить можно только мне.
- Дождёшься от вас, - хмыкнул Чейз, в ответ на что Хаус дотянулся и потрепал его по взмокшим волосам:
- Хорошая собачка. Куш, - и вытер ладонь о футболку Кэмерон.
- Наслаждаешься? – сощурился Уилсон, старательно сдерживая ползущую улыбку.
- Это весело, - подтвердил Хаус.
- Смотри, - Уилсон развернул перед ним рекламный проспект с приглашением на «побегушки», отпечатанный в больничной типографии. – Вот программа забегов. Сначала будет командный зачёт, потом личный. Опаснее всего администрация – с ними объединились уборщики, а Боло – ты его знаешь, такой здоровый, рыжий. Он профи, брал первое место на состязаниях на приз Нью-Джерси всего пять лет назад, но молчит об этом, потому что, если судьи узнают, что он профи, его дисквалифицируют. Но если его не дисквалифицируют, ни моим, ни твоим его не сделать.
- Предлагаешь настучать на него в судейскую коллегию?
Уилсон покачал головой:
- «Стук» – не наш метод. Ни ты, ни я этого не сделаем, и нам конец, потому что я уже видел: он заявлен и будет участвовать.
- И в «скачках» тоже?
- Естественно. Ты посмотри, какой он шкаф – ему не то, что Кадди, ему и ту блондинистую пышку из бухгалтерии поднять – раз плюнуть.
- Кадди? – переспросил Хаус. – Серьёзно? Кадди будет жокеем на «скачках»?
- Она оказалась самой лёгкой из всех заявленных от администрации.
- И вот зачем уборщику кабельное, если у него нет кабинета? – горестно и риторически вопросил Хаус – Боло он знал, и хотя о его спортивном прошлом Уилсон рассказал только что, Хаус и сам всё равно подозревал, что этот парень не на перине жизнь провёл. – Ты твёрдо уверен, что «стук» – не наш метод?
- Просто нужно его нейтрализовать, - сказал Уилсон.
Хаус задумался.
- Заказное убийство – штука дорогая, - наконец, заметил он.
- Убийство? Кто говорит про убийство? Ты знал, что он экономит на автоматах и тырит сахар и кофе у педиатров?
- У педиатров? Почему у педиатров?
- Потому что их не бывает в ординаторской чаще других и их ординаторская ближе всего к техническим комнатам.
- Предлагаешь подмешать в сахар или кофе слабительное? Нет, мне, в принципе, нравится, но мы же так всё педиатрическое отделение из строя выведем.
- Слабительное в кофе – примитив, - пренебрежительно хмыкнул Уилсон. – Сделаем многокомпонентный коктейль. Боло пользуется водой из кулера в приёмнике, педиатры наливают у себя. На этом и сыграем. Кое-что я добавлю в кофе, кое-что – в сахар, а кое-что – в воду. Коктейль сработает только если все компоненты встретятся в одном стаканчике, так что Боло его получит, а педиатры и все, кто будет пить воду в приёмном отделении - нет.
Хаус помолчал, обмозговывая предложение. В том, что Уилсон вполне способен изготовить нужное зелье, он не сомневался – за Уилсоном уже начинала укрепляться слава вдохновенного фармаколога, и не за горами был титул «анальгезис-сомелье», прилипший к нему несколько позднее, но мотивы, движущие завонкологией, чья репутация могла при разоблачении серьёзно пострадать, были ему пока непонятны. А не понимать чего-то Хаус не любил.
Но на серьёзное расследование сейчас не было ни настроения, ни времени, поэтому он просто и прямо спросил:
- А с чего это ты решил начать грязную игру, Джимми-бой? Телик на работе ты не смотришь, слава лучшего бегуна тебя не прельщает, да ты и не заявлен. Зачем?
- Просто мне не нравится, когда кто-то без спросу таскает чужой кофе, - соврал Уилсон.
На самом деле ему просто хотелось по-настоящему расшевелить Хауса, и он, действительно, недолюбливал Боло – ленивого, хитрого и нечистого на руку ирландца с длинными ногами, работающего уборщиком просто потому, что на такой работе он мог ни за что не отвечать. Не то, чтобы совесть совсем не мучила Уилсона из-за всех этих коварных замыслов, но он успокаивал эту свою совесть медицинскими соображениями: «Это совершенно безвредно. Даже полезно. Изредка прочищать кишечник рекомендуется всем людям, питающимся переизбытком рафинированных продуктов». Совесть не то, чтобы успокаивалась, но пожимала плечами и отходила в сторонку.
Однако, взявшись за дело, Уилсон решил подойти к нему всерьёз и, не полагаясь на память, погрузился в пузатый том «Фармацевтической биохимической прикладной техники». Соревнования должны были начаться в субботу, Уилсон был готов к четвергу. Кулер в вестибюле взял на себя Хаус, кофе и сахар педиатров – Уилсон. Просто потому, что Хауса педиатры терпеть не могли. И если уж он оказывался в их ординаторской, они с него глаз не сводили, нетерпеливо ожидая, пока он уйдёт. На Уилсона же особого внимания не обращали, да он и часто заходил – у него было с педиатрами много общих больных. Так и в пятницу вечером он зашёл обсудить интеркуррентную кишечную инфекцию у девочки с лимфосаркомой, а попутно «зарядил» и сахарницу, и баночку, где хранился кофе. По его расчетам, ночной набег на них Боло был неизбежен.
Ужинали они в тот вечер у Хауса, а Джулии Уилсон наврал, что останется наблюдать за послеоперационным больным.
- Сначала невинный обман, потом прямой кобеляж, а там и до алиментов недалеко, - прозорливо предостерёг Хаус.
- Если периодически не сбегать из дому хоть на несколько часов, кроме работы, до них станет вообще рукой подать, - ответил Уилсон – он был всё ещё под впечатлением утренней ссоры с женой, вспыхнувшей из-за пустяка. Собственно, Уилсон мог бы и промолчать, но он до тошноты не выносил вида длинных женских волос, намотавшихся на расчёску. И замечание-то было сделано корректно. Но Джулия сказала в ответ, что Джим сделался таким невыносимым занудой, что она, пожалуй, подозревает его в беременности, и посоветовала сходить к гинекологу. Уилсон, обидевшись, не остался в долгу и заметил, что зануда-мужчина лучше, чем неряха-женщина. После чего рекомендацию посетить гинеколога сменила рекомендация податься в геи, раз мужчины с бабскими чертами нравятся больше, а Уилсон ответил, что иногда предпочёл бы, может, и мужчину, если в качестве альтернативы только она, Джулия. Джулия в ответ побледнела и метнула в него ручную мельницу для специй. Уилсон увернулся, чихнул от рассыпавшегося перца и сказал, что на работу её теперь подвезёт не он, а таксист.
Правда, в глубине души он признавался себе, что бросок мельницей был ему куда приятнее, чем презрительное молчание Саманты или укоризненное – Бонифации. Да и позвонила Джулия первая, и они вроде помирились, но домой идти всё равно не хотелось, вот он и наврал про тяжёлого пациента.
А у Хауса было хорошо. Негромко бормочущий телевизор, пиво со снэками из морепродуктов, Хаус в мятой домашней футболке, пижамных штанах и босиком, разговор, перескакивающий с одного на другое, а то вдруг замирающий на минуту-другую уютной тишины. И подкрадывающаяся дремота.
- Устал? Засыпаешь? – мягко спросил Хаус.
- Немного…
- Останешься?
- Ну, если ты не против…
- А Джулия не против?
- Я же в больнице, присматриваю за тяжёлым больным, - напомнил он.
- Заврался…
- Ага, - легко согласился Уилсон.
- Ну, а дело-то ты сделал?
- Ты о чём? – не сразу понял он.
- О кофе и сахаре педиатров, конечно. О нейтрализации Боло.
- А ты?
- Я всё сделал, как ты сказал. Как только сменили бутылку.
- Должно сработать, - зевнул Уилсон.
- И даже лёгкой краски стыда не выступило, - удовлетворённо заметил Хаус и погрозил Уилсону пальцем.
Лёгкая краска стыда выступила – Уилсон вообще легко краснел, и Хаус говорил, что с точки зрения неврологии и ангиологии это хорошо.
- Он сам сжульничал, заявляясь на любительские соревнования, - сказал Уилсон в оправдание. - Это не его уровень.
Хаус кивнул, соглашаясь, но сказал:
- Просто интересно наблюдать, как трещат по швам твои моральные устои.
«Ты знаешь, почему я это делаю», - глазами ответил Уилсон.
«Догадываюсь. И благодарен тебе», - так же без слов отозвался Хаус, а вслух спросил:
- Ну что, спать?
- Жалко вечера, - честно признался Уилсон.
- Тогда, может, ещё пива?
- Ты же понимаешь, что так «побегушки» начнутся у нас раньше, чем у остальной больницы? – спросил Уилсон. Но пиво взял.
- Лишь бы ты в постель не напрудил, - хмыкнул Хаус.
- А, высохнет, - отмахнулся Уилсон, не подозревая, что провоцирует Хауса на розыгрыш в будущем.
Ну, а в ту ночь он впервые услышал, как Хаус пользуется по ночам стеклянной банкой, чтобы не вставать в туалет и не тревожить ногу. Можно было об этом и раньше догадаться, но Уилсон как-то не задумывался. Нет, всё было рационально: разбуженная боль не дала бы его другу снова уснуть – возможно, до самого утра, а так, не вставая с постели, он мог сделать свои дела, толком не просыпаясь, и уснуть снова. Хаусу – самому рациональному человеку в мире – только так и следовало поступить, но Уилсона почему-то тряхнуло, когда он услышал за дверью спальни вороватое журчание и понял его причину. Говоря книжным и высокопарным языком, у него на миг сердце зашлось, потому что это был ещё один штрих к начатому, пока он пытался на конференции наладить отношения со второй женой, живописному шедевру в готическом стиле: «Хаус сломанный». Просто ещё один, добавленный к трости, к оранжевым баночкам с викодином, но впечатлённый им Уилсон ещё долго лежал без сна и смотрел в потолок.
Он никогда не миндальничал с Хаусом – был с ним достаточно жёсток, больше, чем с другими. И тому, возможно, была одна из причин – та, что и он, и сам Хаус боялись малейшего оттенка жалости, потому что знали, как легко этот снежный ком нарастает и катится, сбивая и без того не особо устойчивого с ног, скатывая к самому подножию горы. И когда уже Уилсон оказался в роли страдающего, и даже умирающего, Хаус тоже старался быть жёстким. Сначала…
В ту ночь он всё-таки заснул и был разбужен стуком трости – Хаус шёл в ванную умываться. Банки он с собой не захватил, и Уилсон понимал, что в его присутствии из-под кровати она и не появится.
- Ну, и как у тебя, сухо? – походя, спросил Хаус с усмешкой.
Такой тон с утра был хорошим признаком. Он означал, что Хаус более-менее выспался, нога болит не очень сильно, и раздражение его ниже среднего.
- А у тебя? – спросил Уилсон, тоже постаравшись усмехнуться.
- Мой сфинктер мощнее хватки Кинг-Конга, - сказал Хаус. – Поэтому и стояк у меня по утрам железный.
- Только по утрам?
- Не лови на слове, амиго, всё равно в среду вечером я расплачусь твоей картой. Лучше свари кофе.
И Уилсон отправился готовить завтрак. Когда он ночевал у Хауса, это было его платой за гостеприимство.
О том, что Боло «приболел» стало известно уже с начала рабочего дня. Уилсон, проходя по нижнему холлу в педиатрию, задрал голову и посмотрел наверх. Хаус, по обыкновению, опирался на перила недалеко от своего кабинета, озирая холл свысока, как правитель с балкона дворца. Уилсон показал ему колечко из пальцев, Хаус в ответ растопырил указательный и безымянный пальцы руки в знаке «viktory».
Однако, дальнейшие события принялись разворачиваться непредвиденно. В вестибюле его поймала очень энергичная и непреклонная Кадди.
- Джеймс, ты знаешь, что уборщик Боло заболел? Тебе придётся занять его место.
Уилсон опешил, его косящий глаз немедленно уехал к переносице:
- Ты меня из завотделом в уборщики переводишь?
- Да нет, - досадливо отмахнулась Кадди. – Я не о работе, я говорю о «побегушках». Он был заявлен от администрации, а бежать не сможет. Так что побежишь ты.
- Я?!!!
- Вот именно, ты.
- И какое я имею отношение к команде администрации?
- Ну что ж, давай-ка посмотрим, - Кадди принялась разгибать пальцы. – Ты заведуешь отделом. Это административная должность. Раз. Ты – член комитета по трансплантации. Два. Ты – член правления. Три. Мало?
- Я – онколог, - возмутился он.
- Однако, от онкологии ты не заявлен. Ну, перестань, Джеймс. Нас не так много, и не выставлять же мне старых пердунов или толстяков. Ты спортивный, молодой, бегаешь по утрам – я знаю, что бегаешь. Видела тебя и в зале с гантелями.
- Один раз!
- Не капризничай. Команда в неполном составе. Оставить так, это значит – сорвать половину забегов и испортить людям праздник. Ты же не хочешь, чтобы он был испорчен. Смотри, даже Хаус заявлен в группе поддержки – это вообще его первое участие в общественной жизни больницы с тех пор, как его нога… ну, ты понимаешь… Хочешь испортить праздник и ему?
И, конечно, она его уломала, а когда обескураженный Уилсон пришёл и пожаловался уже устроившемуся на трибунах Хаусу, настроение у последнего поднялось ещё на пару пунктов – хоть какой-то профит.
Первый общий забег он позорно проиграл – не было ни настроения, ни воли к победе, ни особого умения, да и бежали все скопом, пыхтя и толкая друг друга. Чтобы совсем не опозориться, перед финишем он поднажал и кое-как ускрёбся в зачёт. В «квалификации» для жеребьёвки тоже кое-как справился с дистанцией, оказавшись, неожиданно для самого себя, в круговых состязаниях по очкам. Но, готовясь к эстафете и уже стоя на своём этапе, он вдруг увидел, как на трибунах Хаус и две девушки из лаборатории, раздобыв где-то огромные помпоны, размахивают ими, и Хаус при этом смеётся и словно невзначай прижимает к себе то одну, то другую лаборантку. Это было настолько необычно, неслыханно и невиданно, что Уилсон уставился на их сектор, забыв подобрать отвисшую челюсть, и тогда Хаус, не переставая смеяться, снова показал ему растопыренные рогатиной пальцы – «victory». Он желал ему победы, не смотря на кабельное с годовой проплатой и огромным экраном. Желал победы ему, хотя на соседней дорожке переминался его собственный быстроногий Меркурий – Чейз. И Уилсону вдруг стало как-то по-особенному, азартно и весело. «А почему нет? - подумал он. – Ну-ка, какая у нас расстановка сил?»
Первый этап бежал другой уборщик, напарник несчастного Боло – Абдул Року, не то араб, не то индус, упёртый, как все выходцы с Востока. Против него от диагностического, усиленного функционалистами – Форман, из онкологов – Фрэнк Мадлер-джуниор, подающий надежды заместитель главы отделения, от Уистлера – техасец Джек Коррамен. Коррамен, правда, был парамедик, но его включили в команду без ограничений, как старого доброго друга. Он был здоровый и сильный, с мощными мускулистыми ногами, но чрезмерно тяжёлый. Второй этап, женский: от администрации – Кадди, от диагностов – Кэмерон, от онкологов – медсестра Софи, на которую Хаус возлагал особые надежды в расторжении брака Уилсона и Джулии, от приёмника – Эмма Збаровски, совсем молоденькая врач-реаниматолог – вот за ней бы Уилсон приударил, если бы, в самом деле, планировал развалить свою семейную жизнь. Третий этап – это как раз они: сам Уилсон – от администрации, Спайк от онкологии, Чейз – от диагностического и собственной персоной Уистлер от «неотложки». Расстановка сил понятна: третий этап решающий, а на четвёртый администраторы поставили длинноногого Брумеля из кадров. Брумель – зануда и педант - удержит, что получил, но сам рывка не сделает, зато от Хауса на этом этапе – всего лишь «усиление» с его, Хауса, бейджиком и номером синего цвета «диагностов» - маленький японец Син-Газимо, цитолог. Целеустремлённый и серьёзный, но ноги короткие, шаг Брумеля ему обойдётся в три. От онкологов – сплошное недоразумение во всех отношениях Сэм Хоккинс. И, наконец, из отдела Уистлера самый серьёзный бегун из всего четвёртого этапа – Карл Бонд, рентгенолог.
«А ведь может получиться», - с нарастающим волнением подумал Уилсон, когда раздался хлопок стартового пистолета, и упёртый, как бык, Абдул сразу на два корпуса «сделал» Формана и Фрэнка. Но, конечно, Коррамен был ему не по зубам, и эстафету Джек передал первым с большим отрывом, затем поднажавший Форман, а потом уже Абдул. Фрэнк был последним. Зрители и ожидающие своего этапа бегуны при передаче эстафеты запрыгали и заорали, поощряя каждый своих, потому что женский этап пошёл примерно на равных. Однако буквально в паре метров от промежуточного финиша Кадди рванула так, что обошла старательную Кэмерон. Збаровски потеряла часть преимущества, но всё равно она передала эстафету первой, и Уистлер уже стартовал на последний этап, а Кадди всё ещё мчалась в зону передачи, страшно вытаращив глаза, и Уилсон начал бежать, аккуратно рассчитывая, чтобы не заступить за черту до того, как палка окажется у него в руках. На нём был красный административный номер, и почему-то он подумал о бое быков, когда Кадди поравнялась с ним, шумно дыша через нос и вытянув палку перед собой так, что рука её казалась длиннее, чем на самом деле. Он взмахнул рукой, ловя эту палку тем же жестом, каким бы ловил муху, и, собрав все силы, погнался за Уистлером. С трибун кто-то – он догадывался, кто – пронзительно и остро засвистел в два пальца. Спайк его не волновал, но краем глаза он увидел, что Чейз догоняет его и обходит. Этого нельзя было допустить, и он ещё поднажал, упёрся так, что начал давиться сердцем, а всё-таки отстал, и Чейз передал эстафету за мгновение до него. «Третий, - выдохнул он. – Третий… Я всё просрал!», но перехватил удивлённый взгляд Чейза, и вдруг понял, что легендарный Бонд всё ещё в зоне передачи. Выходит, они с Чейзом обошли Уистлера, и он не третий, а второй. Бонд принял эстафету, Хоккинс принял эстафету и, разумеется, тут же уронил, а на дорожке впереди мелькала тощая задница Брумеля и катился колобком маленький Газимо. Катился быстро. Чудовищно быстро для колобка. Разбойничий свист с трибун звучал уже непрерывно, и Уилсон, сам себе не веря, вдруг заорал во всю силу лёгких: «Давай! Жми, Газимо! Делай его!» - и тоже засвистел на пару с Чейзом.
- Ты за кого же болеешь, проклятый? – старательно сдерживая улыбку, спросила Кадди. – Ты же администратор, а не диагност – забыл?
Газимо между тем из последних сил удерживал лидерство, и если бы за ним гнался не Брумель, а человек тех же способностей, но большего честолюбия, он непременно проиграл бы. Но Брумель не дотянул какие-то пол-корпуса, и когда финишная ленточка лопнула на узкой груди японца, трибуны взревели, а в том секторе, который так и притягивал взгляд Уилсона, неистовствовали помпоны и свист, свист и помпоны, Хаус привязал на трость синюю ленту – цвет номеров его команды и крутил над головой, словно чемпионка по художественной гимнастике, выделывая круги и петли.
Пока наступил перерыв, Уилсон поднялся к нему – как был, потный, в спортивных трусах и с красным административным номером. Девочки из группы поддержки успели куда-то деться, и Хаус сидел один, придерживая на колене большую запотевшую бутылку пепси-колы.
- Ты воняешь, как загнанная лошадь, - радостно сообщил он Уилсону.
- Всё аутентично. Я и заявлен лошадью, - сказал Уилсон. – Дай попить.
Хаус протянул бутылку.
На поле между тем капитаны команд участвовали в жеребьёвке. Четвёрка из подгруппы должна была определить лидера в круговых «скачках». Выглядело это так: мужчины сажали на плечи женщин, которые пользуясь надувными палицами, должны были спешить всадницу-соперницу или свалить на землю и «коня», и всадницу. Капитаны тянули карточки с номерами.
- Вам с Кадди достались Уистлер и Збаровски, - сказал Хаус, как оказалось, внимательно наблюдавший за процессом жеребьёвки. Мои будут для начала биться с твоими – Чейз и Кэмерон против Хоккинса и Софи.
- Почему Чейз? Почему не Форман? – удивился Уилсон - чёрный невролог казался куда крепче своего светловолосого коллеги.
- Потому что Кэмерон белая, - объяснил Хаус. – Не хочу, чтобы меня обвинили в расизме, а её – в попытке сесть афроамериканцам на шею. Иди, Кадди, кажется, хочет задать тебе овса… ну, или просто задать тебе.
Действительно, начальница, задрав голову, искала его глазами, и выражение её лица не обещало пряников, потому что искажённый мегафоном голос уже требовательно вещал:
- К барьеру приглашаются команды администрации и приёмного отделения.
- Куда ты пропал? – накинулась Кадди на Уилсона, едва он спустился. – Уже вызывают, а тебя нет. Всё-таки, Хаус на тебя не лучшим образом влияет – раньше ты был собраннее.
- Ты посмотри лучше на Хауса, - предложил он, пропустив упрёки мимо ушей. – Ты только посмотри на него. Он – живой, я его давно таким не видел.
- Я заметила, - согласилась Кадди, и её лицо смягчилось. – Это очень хорошо, Джеймс, тем больше у нас стимул не подгадить. Будешь конём, держи меня за ноги, чтобы мне об этом не думать, и мы победим. Уистлер систематически переедает, а Эмма, наоборот, лёгкая, и удар у неё никакой. Ты только не урони меня и не упади сам, а об остальном я позабочусь, - и она многообещающе покрутила в воздухе своей надувной палицей – вид у неё при этом сделался зловещий.
Когда по звуку стартового пистолета «всадницы» вскочили на своих «коней», Уилсон охнул с тайной мыслью, что начальница могла бы брать пример с Эммы Збаровски и быть тоже полегче. Уистлер под ней, правда, тоже пригнулся и побагровел, но он был здоровее и сильнее Уилсона.
- Эй, я долго не продержусь, - сдавленным голосом предупредил Уилсон свою наездницу.
- Долго и не придётся, - азартно откликнулась она. – Вперёд!
Уистлер выставил руки, готовый схватить и толкнуть. Уилсон с трудом подавил искушение последовать его примеру. Но он помнил, что говорила Кадди, и оставил руки на её щиколотках, удерживая. И оказался прав: Кадди, не дожидаясь, пока они сблизятся настолько, что Уистлер сумеет ухватить её «коня», издалека взмахнула палицей и обрушила её на Эмму. Удар был мощный – настолько мощный, что Уилсон чуть не потерял равновесия. Но в том-то и дело, что не потерял – он привык чувствовать крен мотоцикла, сидя за спиной одного из самых отчаянных байкеров Принстона ещё год назад, а в этом году привык подхватывать Хауса, когда у того внезапно скользил костыль во время ранней реабилитации. Навык не подвёл – он качнулся именно в нужную сторону, и Кадди ударила ещё раз. Уистлер, готовясь ухватить Уилсона, не пытался удерживать Збаровски, от удара Эмма отклонилась и стала съезжать назад. Стремительная и жёсткая, Кадди двумя ударами добила её, и, выронив свою палицу, Збаровски соскользнула с плеч Уистлера, заодно чуть и его не свалив.
- Победа за командой администрации, - объявил в мегафон ведущий. – К барьеру приглашаются представители сборной диагностики и онкологического отделения.
Уилсон, пыхтя, ссадил Кадди и хотел снова подняться на трибуны к Хаусу, но Хауса не увидел. Там, где он недавно сидел, одиноко стояла недопитая пепси-кола. Уилсон обеспокоенно заозирался.
На ристалище в это время Кэмерон верхом на Чейзе успешно спешила Софи и, в восторге от победы, расцеловала свою «лошадь».
«Куда же подевался Хаус?» - подумал Уилсон, продолжая искать его глазами.
На ристалище схватились хирурги с неврологами, круг завершали педиатры и акушеры-гинекологи против кардиологов, дальше следовал полуфинал. Уходить было нельзя – ему предстояли ещё бои, а проклятый Хаус куда-то запропастился.
А в следующий момент Уилсон ойкнул и завизжал, как девчонка, запрыгав на месте – на его голову, на плечи пролился целый ледяной водопад. Оказывается, Хаус, спустившийся вниз и притаившийся в тени трибун, открыл новую бутылку – на этот раз с газированной минеральной водой, прямо из холодильника и, улучив момент, сделал несколько шагов, припадая на больную ногу, и вылил содержимое этой бутылки приятелю на голову.
- Ты рехнулся?! – завопил Уилсон, едва дар речи вернулся к нему. – У меня сердце могло остановиться! – хотя в глубине души он был страшно доволен: во-первых, потому, что с Хаусом ничего не случилось, кроме очередного приступа тинейджерства; во-вторых, потому что Хаус уже очень давно не вёл себя так, шутя, дурачась и смеясь; в-третьих, потому что Хаусу пришлось, чтобы облить его, сделать несколько шагов без трости - руки-то были заняты бутылкой – и он смог это сделать. Ну а в четвёртых, как ни крути, обливание холодной водой, когда ты выложился и вспотел, а на улице стоит ещё совсем летняя жара, попросту приятно, хоть и заставило завизжать от неожиданности.
- У тебя здоровое сердце и нормально функционирующая симпато-адреналовая система, - сказал Хаус. – Кроме того, здесь почти всё отделение неотложки – тебе не дали бы умереть. И потом, признайся: тебе понравилось. А у Кадди намокнут шорты, когда она в очередной раз взгромоздится тебе на шею.
Уилсон не удержал улыбки, нашёл глазами оставленную прислоненной к высокому бордюру трость и подал её Хаусу, стоящему, как аист, фактически на одной ноге. Хаус трость взял и с облегчением подпёрся ею, а ему протянул бутылку, в которой на донышке ещё плескались остатки жидкости. Уилсон выпил и потряс головой, чтобы капли слетели с волос, а прядка, прилипшая ко лбу, отклеилась и улеглась, как положено.
На ристалище между тем новенькая, рыжая, как огонь, консультантка от неврологов – Уилсон уже подумывал познакомиться с ней поближе - забила палицей операционную сестру, а в следующей схватке Тростли из родильного победила Милли из инфарктного.
- Иди, - подстегнул Хаус. – Она тебя сейчас опять искать будет. Иди, пока не высох.
- Твои побеждают, - сказал он. – Кабельное…
- Я тебя не прошу под них ложиться, - сказал Хаус. – Играй честно. Кстати, я на тебя поставил – имей в виду.
Уилсон открыл глаза и увидел, что в номере уже темно. Он не мог сообразить, спал он или просто задумался, погрузившись в воспоминания. Но «побегушки» десятилетней давности привиделись ему, как наяву. Он словно снова побывал на маленьком стадионе «Принстон-Плейнсборо» и чувствовал приятную усталость в мышцах ног, обонял запах собственного пота и духов Кадди, ощущал на языке вкус пепси-колы и слышал сквозь шум и смех зрителей знакомый, чуть с хрипотцой, голос Хауса – голос словно специально созданный для того, чтобы негромко подпевать себе, когда пальцы бегают по клавишам рояля, наигрывая какой-нибудь классический блюз. Непременно классический – Хаус знает, как сильно Уилсону нравится классика.
А те «побегушки», кажется, и впрямь выиграла команда Хауса – во всяком случае, кабельное у него в кабинете точно появилось, и он нередко торчал перед экраном в своём любимом кресле, просматривая медицинские сериалы, в которых, к удивлению всех знакомых с ним сотрудников, находил для себя что-то недоступное их пониманию.
«Ну, хорошо, - подумал с беспокойством Уилсон. – Воспоминания – это прекрасно, но где Хаус? Пора бы ему появиться. Давно пора. Неужели повторяется история с арестом?»
В темноте он уже не видел часов. Можно, конечно, было попробовать снова встать и включить электричество, но Уилсону не хотелось раньше времени демаскировать себе, да и, к тому же, он здорово устал и боялся в темноте запнуться обо что-то или просто потерять и не найти опору. Ещё ему нужно было судно, и он хотел пить. Но больше всего мучило беспокойство.
Однако, взвинтить себя до предела он всё-таки не успел: дверная ручка клацнула и повернулась. И тут же вспыхнул свет.
- Как ты?
- Почему так долго? – капризно спросил он, но посмотрел на Хауса – и передумал капризничать. Лицо Хауса было серым и влажным, веки покраснели, он, словно ещё успел состариться за время отсутствия.
- Что с тобой? – быстро спросил Уилсон.
- Ничего, - устало отозвался Хаус и сел в кресло у двери, не подходя к нему.
- «Ничего» - это значит, что ты в порядке, или что ты ничего не нашёл? – спросил Уилсон, чувствуя, что, не смотря на возвращение Хауса, беспокойство его не стало меньше.
- Для местных драгдилеров мой разговорный испанский - слабоватый аргумент, - хмыкнул Хаус. – Боюсь, что мы друг друга не поняли.
- Разве они не говорят по-английски? – прикинулся дурачком Уилсон.
- Они, скорее, не говорят с тем, кто говорит по-английски. Я смог получить по рецепту только пронтофорт – это что-то вроде нашего ультрама. Эндокодил удалось заказать только в одном месте, только одну упаковку, и прибудет она не раньше четверга.
- Ну… ультрам почти такой же сильный… - постарался придать ситуации оптимизма Уилсон.
- Ультрам, но не пронтофорт. Что-то у меня нет уверенности в мексиканском фармацевтическом рынке. И потом: одна пачка. На сколько её хватит? Это не викодин.
- Хаус… это, может быть, даже окажется лучше – к викодину ты привык…
- Это не лучше, - веско возразил Хаус.
- Ты… принял?
- Да, и толку почти нет.
- Знаешь… одной из особенностей психосоматических болей является… - осторожно начал Уилсон.
- Думаешь, лекционный курс мне заменит обезболивание? – перебил Хаус без злости и даже без особого раздражения – просто устало.
«Не жалей его, - напомнил себе Уилсон. – Не смей его жалеть ни словом, ни взглядом. Не сейчас. Ему и так почти невыносимо».
- Если ничего не нашёл, почему так долго? – спросил он. – Надеялся взять их измором или мотался в Мехико в центральную аптеку? Я уже изнервничался тут, тебя дожидаясь. И мне отлить надо.
Хаус покорно встал, чтобы подать ему утку, неловко ступил и – не выдержал – коротко сдавленно застонал, навалившись на трость.
- Так ставь её так, чтобы я сам мог дотянуться! - раздражённо воскликнул Уилсон, пряча за раздражением всё ту же острую жалость, уже подозрительно напоминающую страх. Если Хаус не сможет обходиться ультрамом, их ждут непростые дни. Запас, привезённый Чейзом, растаял поразительно быстро, включая те рецепты, которые Хаус использовал ещё до пожара в онкоцентре, обналичив их в больничной аптеке. Оставались чистые бланки, но с ними было легко «вляпаться», да и держал их Хаус на крайний случай. «А случай может стать и, действительно, крайним», - хмуро подумал Уилсон, видя, как Хаус пытается передвигаться по номеру на одной ноге.
- Я еды принёс, - сказал между тем Хаус, расстёгивая сумку. – Тебе молочную смесь «от года до полутора» и первый прикорм – яблочный сок с гомогенизированным творогом. Сейчас разведу и поешь.
Уилсон кивнул, почувствовав вдруг, что, действительно, проголодался.
Хаус развёл смесь до состояния полужидкой каши и стал кормить его с ложечки, хотя он, в принципе, мог бы держать ложку и сам. Но он не спорил – с Хаусом сейчас не стоило спорить ни по какому поводу. Только спросил:
- А ты сам-то что-нибудь ел?
- Да. Зашёл в городе в кафе.
- Хаус…
- Что?
А он не мог подобрать слов. Ему хотелось сказать: «Хаус, расслабься, пожалуйста, я начинаю всерьёз бояться за тебя». Но так сказать он никак не мог, поэтому сказал:
- Здесь есть ванна. Почему бы тебе не напустить в неё горячей воды и не полежать полчасика? Ноге станет легче, тебе – тоже.
- У ванны есть бортики, - хмуро сказал Хаус. – Через них нужно перелезать. Прекрасно обойдусь без этой акробатики. Прими таблетки, пока не забыл, - он протянул ему целую горсть вылущенных из упаковки таблеток. - И ляжем спать. Я устал.
Приём таблеток растянулся на полчаса – глотать все залпом Хаус не разрешил.
- Нагрузка на твой дохлый желудок непомерная – сблюёшь. Да и сочетание такое, что у тебя внутри может маленький ядерный реактор заработать.
- Ну и что? – слабо улыбнулся Уилсон. – Будет просто ещё один сеанс радиотерапии.
Он тоже чувствовал себя разбитым. Но этому было объяснение, не касающееся рака: он совсем недавно ходил по комнате, и такая физическая активность вымотала его не хуже, чем Хауса рысканье по аптекам и боль в ноге.
- У душевой кабины бортиков нет, - сказал он Хаусу. – А вода горячая и там. Попробуй. Если боль не станет меньше, так хоть грязь смоешь. И переоденься в свежее – от тебя уже козлом разит.
- От вонючки слышу, - вернул Хаус.
Уилсон улыбнулся:
- Я немощен, и у меня хреновая сиделка, которая не обмывает меня и не натирает ароматными восточными маслами.
- Ещё как натирает, - Хаус показал тюбик банеоцина, которым обрабатывал ему пролежни и язву на груди. Демонстративно понюхал и удовлетворённо подтвердил: - Ароматная.
Уилсон улыбнулся шире, но тут же и зевнул. И моментально заразил зевотой уставшего Хауса. Тот потряс головой, встал со своего места на краю постели Уилсона, нащупал брошенную на пол трость и поплёлся в душ, по дороге остановившись и подцепив с полупустой полки для одежды белые спортивные трусы и футболку со «спасателями Малибу».
Уилсон услышал, как полилась вода. А потом вдруг вздрогнул от глухого тяжёлого удара падения тела.
- Хаус! – испуганно крикнул он, спуская ноги на пол и уже почти готовый встать. – Хаус, ты…
Хаус в ванной глухо и замысловато выругался голосом, выдающим боль, и сообщил, что уронил на пол джинсы.
Уилсон едва ли ни с детства знал эту шутку, поэтому подхватил её, сразу почувствовав облегчение от того, что Хаус ответил и даже пытается шутить, и, значит, с ним всё относительно благополучно:
- Почему с таким грохотом? – крикнул он.
- Выскочить из них не успел, - мрачно закончил шутку Хаус. И добавил:
– Я – в порядке. Сейчас…
Уилсон настороженно прислушивался, по звукам угадывая, что именно делает его друг в душе. Слух у него обострился, как у дикого зверя, и он улавливал малейшие оттенки. Снова полилась вода, меняя тембр – Хаус регулировал напор, потом взвизгнули крепления душевой стойки – Хаус для страховки ухватился за неё, перешагивая низкий бортик, потом что-то неидентифицируемо зашуршало. Наконец, раздалось насвистывание – Уилсон узнал «Сентиментальное настроение» Эллингтона и совсем успокоился.
Но опять напрягся, когда Хаус появился снова, держа под рукой, прижав к боку, чтобы освободить другую руку для трости, большой пластиковый таз, в котором лежала внушительных размеров губка и флакон жидкого мыла. Поставил его на пол и деловито принялся застилать клеёнкой стул со спинкой.
- Эй, ты чего? Я же просто пошутил! – возопил Уилсон.
- В каждой шутке есть доля шутки, - наставительно сказал Хаус, устанавливая стул, застеленный клеёнкой, в таз и пододвигая всю эту конструкцию вплотную к кровати. Потом сходил снова в душевую и притащил ведро воды с плавающим в нём ковшиком.
– Сам переберёшься или помочь тебе?
- Хаус, не надо, - запротестовал Уилсон. - Хаус, поздно, ночь уже…Хаус!
- Ты мне бросил в лицо оскорбление, - высокомерно заявил Хаус. – Обвинил в плохом уходе и своей свинячьей неряшливости. Сейчас я буду получать сатисфакцию.
- Может, хоть до утра отложим? – с безнадёжностью приговорённого предпринял он последнюю попытку. - Ты же устал, у тебя нога болит…
-У тебя что, водобоязнь открылась? – удивился Хаус. – У меня нога уже десять лет болит – больше. Это для тебя достаточный повод зарастать грязью?
- Ты что, принял всерьёз эту пикировку? – обеспокоился Уилсон. - Брось, я же пошутил, ты ухаживаешь за мной лучше всех на свете – это даже не дискутируется.
- Это, - Хаус указал на таз и ведро, - тоже. Давай, держись, не тяни кота за причиндалы.
Он перетащил Уилсона на стул и с проворством квалифицированной сиделки стянул с него бельё. Осторожно отклеил пластырь, удерживающий повязку.
- Щипать же будет, - заныл Уилсон.
- Ещё как! - злорадно пообещал Хаус, макая губку в ведро и выливая на неё часть мыла из флакона. – Закрой глаза.
Уилсон послушно закрыл.
Не горячие, но очень тёплые, щекочущие мелкими пузырьками пены струи побежали по лицу, по плечам – забытое ощущение, и, что особенно ценно, ещё одно ощущение жизни. Он замер, наслаждаясь этим ощущением, хотя повреждённую кожу, действительно, заметно пощипывало. Хаус, придерживая за плечо, принялся тереть его губкой, всё тело, даже изъязвлённую грудь, но делал это так мягко и осторожно, что боли не причинял. И Уилсон почувствовал то, чего уже не чувствовал давно – физическое наслаждение, удовольствие, принимаемое кожей. Это было восхитительно. Не в силах сдерживаться, он тихонько замычал.
-Ты чего? Больно? – испугался Хаус.
- Наоборот, приятно…
- И, главное, полезно, - сказал Хаус наставительно. – Только глаз пока не открывай, а то мыло попадёт, и будет уже не так приятно.
Ему и не хотелось открывать глаза, но пришлось. По-прежнему придерживая за плечо, ставшее мокрым и скользким, Хаус сунул намыленную губку ему в руку:
- Давай, сделай то, чему учила тебя мать, и будем считать процесс завершённым. Я на твою святая святых покушаться больше не стану, раз ты уже настолько подрос, что бросил пустышку.
Уилсон порозовел, но губку послушно взял и применил со всем старанием.
- Молодец, - сказал Хаус. – Теперь снова зажмурься, - отнял и бросил губку в таз, а его стал поливать из ковшика. В ковшике вода казалась прохладнее. Она текла, медленно смывая пену, и тоже собиралась в тазу, где стояли его ноги. Упавшая губка, плавая в воде, слегка касалась их, Уилсон шевелил пальцами ног, и ощущение было такое, словно он на мелководье пугает мальков, мечущихся возле его ступней, кажущихся слишком бледными сквозь толщу воды.
Всё, - сказал Хаус, и вода перестала течь. – Глаза можно открыть, - но увидеть всё равно ничего не дал, набросив Уилсону на голову махровое полотенце.
Процесс вытирания также происходил крайне аккуратно и тщательно.
- Я за бельём отойду, - сказал Хаус. – Не упади. Вот здесь держись за спинку, - и сомкнул его пальцы на квадратного сечения деревянной планке.
И снова Уилсон почувствовал, что всё немного слишком, но по-прежнему не знал, как это выразить словами.
Хаус вернулся и надел на него тонкую, но с длинным рукавом, светлую футболку, подставил плечо:
- Остальное лёжа, не то сейчас намочим всё. Держись.
Уилсон послушно ухватился. Он чувствовал слабость. Мышцы расплавились от теплой воды, суставы превратились в разболтанные шарниры, голова с трудом удерживалась на шее, так и норовя ткнуться подбородком в грудь.
Хаус уложил его, по ходу дела обтерев полотенцем окончательно, натянул на него почти такого же цвета, как и футболка, боксеры из бамбукового волокна, унёс таз и клеенку и, вернувшись, тряпкой, зацепленной за трость, подтёр воду. Теперь он выглядел совсем вымотанным, и Уилсон вдруг где-то на интуитивном уровне понял, для чего он вдруг затеял это полуночное мытьё, зацепившись за случайно брошенную в дружеской пикировке фразу.
Это была игра с неутихающей болью в ноге. Хаус боялся, что боль не даст ему заснуть и домучивал себя до последнего предела, надеясь перехитрить, взять усталость в союзницы. Хаус, выглядевший таким уверенным, ни в чём уже не был уверен. Он, кажется, осознал, что их мексиканский вояж всё больше походит на бег в никуда. Пока он боролся за жизнь Уилсона каждую минуту, ему не было времени думать об этом. Теперь время появилось.
Они остались одни в маленьком отеле на берегу залива без связей, без друзей, почти без денег. Больница сгорела. Их врач умер. Женщина, принимавшая в них участие, улетела. Им нельзя было возвращаться в Принстон – что бы там Хаус ни говорил, успокаивая его, Уилсон понимал, что в Принстоне Хауса ждёт тюремный срок, куда больший, чем отпущенные ему в лучшем случае три года, и они едва ли ещё хоть когда-нибудь увидятся. Без лицензии они бы не смогли работать даже в мексиканском захолустье, а лицензии – сохранённую у него, аннулированную у Хауса – они тоже никак не могли предъявить, да и выписаны-то они были не на имена Джосайи Соло-Дайера и Джорджиано Экампанэ. Впрочем, Хаус мог устроиться тапёром в какой-нибудь бар, а Уилсон попробовал бы себя в качестве бармена.
При последней мысли он невольно улыбнулся, представив себе это, и Хаус его улыбку заметил:
- Чему ты?
Уилсон не стал скрывать:
- Представил нас работающими в мексиканском пабе. Ты играешь на рояле, а я смешиваю коктейли и слушаю, что ты играешь.
- И что я играю? – серьёзно спросил Хаус.
- Ну… не знаю, - растерялся Уилсон. – Что-нибудь… Ну, вот это… - он попытался насвистеть «Old man blues», но почувствовал боль в губах, ещё недавно покрытых корками кандидоза, и перестал.
- Фальшивишь, - сказал Хаус всё так же серьёзно. – Там вот так…, - и сам насвистел.
- У тебя абсолютный слух? – спросил Уилсон и удивился тому, что раньше почему-то не спрашивал.
- Относительный: до полутона точно навру, если сразу. Но для рояля этого хватает. Так что тапёром, возможно, я и мог бы. А может, даже и придётся, когда деньги закончатся… Давай спать.
Он выключил свет, обошёл их сдвоенные кровати, и Уилсон услышал, как сначала стукнула об пол брошенная трость, а потом скрипнули шарниры кроватной конструкции под тяжестью его тела.