Мой поселок кто-то мог бы назвать медвежий угол, но это не так. Это не будет попадание в точку. Понятно, он чем-то отличается от других, и я люблю его. Есть нем завод и бумажная фабрика, но конечно это все же не город. Хоть и народу много. Есть пруд, река, разрезающая поселок надвое. Но мне кога-то хотелось, чтобы на всех улицах был асфальт, красивые здания, а не скучные деревенские домики. Хотелось, чтоб жизнь была, как в кино. Чтобы шли красивые люди, велись умные разговоры.
Здесь прошли мои детство и юность.
Казалось, что такого могло здесь произойти? Но случается всякое. Живешь, мечтаешь, и вдруг приходит к тебе любовь. И все становится другим. Даже не догадываешься, как это все получилось.
Чуть подрастешь, и вдруг понимаешь, здесь есть все - школа, кинотеатр, стадион, библиотека, и очень хорошие люди. Например, врачи и учителя. Не такая уж у нас глушь.
Мне в детстве казалось, когда я вырасту, обо мне тоже будут знать в поселке все. Буду либо летчиком, либо инженером на заводе. Самолеты – «кукурузники» летом пролетали над нами довольно часто, они берегли лес от пожаров и иногда летели так низко, что можно было увидеть лицо пилота в кабине. Я завидовал им. Это много интереснее, чем сидеть в кабине грузовика. Мне тоже летать хотелось.
Все помнят свою школу. А я вот поликлинику запомнил на всю жизнь. Все началось в восьмом классе.
Вспоминаю это хорошо мне знакомое строение. В детстве я много болел, Ни одна болячка меня стороной не не обходила. От обычной простуды, гриппа, до воспаления легких.
Здание замечательное. Огромный бревенчатый дом, двухэтажный, а кабинет, где вел прием наш врач, был небольшой комнаткой, на втором этаже, с окном, выходящим в сад, В нем вначале врачом была пожилая женщина, Августа Григорьевна, она работала много лет, и только когда я почти вырос, ушла на пенсию. А на замену приехала молодая девушка, выпускница мединститута.
Я сразу понял, что она красавица. Дети с родителями сидели на деревянных диванчиках около ее кабинета, а она выходила и раздавала всем градусники. Скоро она уже знала меня как облупленного.
Едва меня увидев, Яна Евгеньевна клала руку мне на лоб и спрашивала: - Температуры нет? Температуры не было. Я получал градусник и ждал очереди.
И вот однажды я, взяв градусник, помчался вниз на первый этаж. Там, в тихом уголке перевернул градусник вверх головой и стряхнул. Тридцать семь и пять. Довольный, я вернулся на место.
Очередь подошла быстро. Увидев показания, доктор встревожилась, а я сидел на стуле удовлетворенный.
– Горло не болит? Открой-ка рот.
Я открыл.
- Пошмыгай носом.
Вот этого я сделать не мог. Нос был напрочь забит, так, что я мог дышать только ртом. Она долго смотрела мое горло и сказала вдруг:
- А у тебя полипы. Надо на операцию.
Тут у меня сразу реально поднялась температура. Меня отправили в районную больницу. Сделали операцию. И я как будто вновь свет увидал. Нос, бесконечно меня мучивший, скоро зажил, и я перестал даже замечать его на лице, будто нет его вовсе...
Бабушка посмотрев на меня, сказала: - Ишь ты! Старая-то врачиха ничего не видела, а молодая какая востроглазая...
Мне было долго непонятно, сыграл ли свою роль градусник, но я никому не рассказывал об этой проделке. Мне тогда хотелось, чтобы Яна Евгеньевна обратила на меня внимание, и я своего добился. Фамилия у нее была Шевелева. Яна Евгеньевна Шевелева. Скоро, по понятным причинам, я уже не ходил к детскому врачу.
По моим прикидкам по своей неопытности я думал, что ей лет восемнадцать. Вернее, я вообще не думал, сколько ей лет.
У меня нет ни сестры, ни брата. А это красивая девчонка вполне могла бы стать мне сестрой. Она казалось мне сестрой, она была чуть только старше меня.
Я помню даже ее почерк. Тогда ручки были перьевые. В ручку, легкий прутик, покрашенный в зеленый или красный цвет, вставлялось перышко «звездочка». В зависимости от нажима, буквы получались разной толщины. Буквы соединялись тонкой «волосяной» линией. Я копировал ее почерк, рецепты, выписанные ею, стараясь повторить каждый изгиб. Буквы у нее были странные: толстый нажим сверху становился тонким уже с середины буквы. Я пытался писать так же, но у меня получалось плохо. Зато довольно хорошо выходила ее подпись. Шевелева. Шевелева, Шевелева.
Сразу скажу, что Яна Евгеньевна скоро из поселка уехала. Но ее, как никого другого, я хорошо помню.
Это было время, когда появились на смену перьевым шариковые ручки. И вот однажды я, гуляя в больничном саду под ее окном, наткнулся на необыкновенную вещь. Это был тяжелый письменный прибор. Из хорошего камня, из яшмы, он был тяжелый, как и положено быть большому камню. Я поднял его и стал разглядывать. Похож на толстую книгу. С того края, где у книги переплет, приклеены два кубика. Это чернилки. А с другого края длинная выемка, куда надо класть ручку.
Я принес его к Нине Евгеньевне: - Посмотрите, это ваше.
- Да, но это мне не надо. Я шариковой авторучкой пишу. Возьми себе. Только видишь, на уголке царапина.
Этот старинный письменный прибор, редкой красоты вещь, и сейчас стоит у меня на столе. Я пресек первые же попытки родных и близких избавиться от него. Даже поехав в город учиться, я взял его с собой, как самую дорогую сердцу драгоценность. Я, глядя на него, все время вспоминал красивое лицо девушки, ее голос, глаза, улыбку.
Но на этом история не закончилась. Меня тогда не отпускала мысль, как было бы хорошо, когда бы у меня была старшая сестра, такая как Яна. Имя-то какое звонкое! Я никому об этом не говорил, но чувствовал себя одиноким. Никому не скажешь, не поймут.
Вот раз летом после девятого класса, я взял стеклянную банку и отправился в лес за ягодами. Я был один. Это полное одиночество увело меня куда-то далеко и я вдруг стал думать о Яне.
- В конце концов, пусть не старшая сестра, но она есть. С ней всегда можно встретиться, а я уже взрослый парень. Пусть это выглядит смешно, но я же не виноват, что жизнь так смешно устроена.
Литровая банка скоро была полна. Спелые красивые красные ягоды. Неописуемый аромат. И вдруг у меня возникла шальная мысль, а что, если вручить ее Яне? Эта идея ошеломила меня. Я не мог больше думать ни о чем. Мне захотелось бегом бежать из леса. К ней. А что, если бы были чудеса, и она бы оказалась тут, рядом со мной, уже не с робким парнишкой, а интересным парнем. Вот о ком я буду мечтать всегда, всю жизнь.
У меня покраснело лицо, мне стали мешать руки.
Через полчаса я уже вышел из леса. Скоро я был у заветной двери. Я на была здесь, за дверью. Я осмотрелся, открыл дверь и поставил банку с ягодами перед ней .
Я смотрел ей в лицо. Мой взгляд смутил ее. Впрочем и меня.
- Это мне?
Я сказал хриплым голосом: - Да. Только что из леса.
И услышал: - Спасибо, Коля. Я в здешний лес ходить боюсь. А по ягоде спелой соскучилась.
В воспаленном мозгу это прозвучало как музыка. Соскучилась. Знала бы она, как соскучился я. Может, позвать с собой по ягоды?
Она смотрела на мои крепко сжатые кулаки. Для нас обоих все было полной неожиданностью. А она сказала:
- Я скоро уезжаю отсюда. Буду в Свердловске работать.
А я, не веря в свою смелость, сказал неожиданно:
- Ты у меня, Яна, любимая девушка. Недостижимая как звездочка на небе Я буду помнить о тебе всегда...
Это было мое первое признание в любви. Это была чистое, светлое , волшебное чувство. Любовь. Больше такого глубокого потрясения я не испытывал никогда. Ни я, ни она не говорили ненужных слов. Жизнь была понятной и без них.
Тяжелый письменный прибор и сейчас жив. С легкой царапиной на боку. И я с царапиной на сердце. Зачем я тогда ходил под окном? Я этого не понимаю сам. Я думал только об ее божественной красоте.
Она действительно скоро уехала из поселка. Это был буквально за месяц до окончания школы. Я никому не говорил о своей любви. У меня не осталось даже фотографии. Через подружку она передала мне свою авторучку.
Я спросил: - Она одна уехала?
- Одна.
- А кто провожал?
В ответ: - Никто. Я только.
- Никого из парней не было?
- Никого. Про тебя она много хорошего говорила. Думала, что придешь.
А я не мог. Не хватило мне духу прийти, я тогда как сопляк мог расплакаться. Зато я плакал всю ночь, уткнувшись носом в подушку. Я сжимал кулаки. Если бы я пришел, я мог бы обнять ее на вокзале. Мог бы...
Я понял, что сильные мужчины тоже плачут. В одиночку. Они герои только в кино, когда стоят с гитарой и поют под любимым окном. Я не умею красиво петь, но тогда пела и страдала моя душа...