ВНИМАНИЕ!!! : Только для читателей 18+
ОТПУСК ОДНОГО НУДИСТА В КРЫМУ
Курортно-познавательный эротический роман
Глава 107. СУДЬБОНОСНАЯ ВСТРЕЧА С ОХРАННИКОМ ГАЛЕРЕИ
* * *
Из Музея древностей Роман вышел на заметно посветлевшую после грозы улицу, тщательно вымытую обильным дождём, и неспешно направился к галерее, до которой оставалось пройти меньше квартала. После грозы воздух стал насыщенно-свежим и очень приятным своей прохладой. К тому же, по распорядку светового дня дневная жара резко пошла на убыль, а с моря потягивал приличной силы, привычно слегка йодированный здесь ветер.
Несомненно, культурным символом Феодосии и визитной карточкой для туристов является старинная картинная галерея, основанная известным художником-маринистом И.К. Айвазовским, коренным жителем, прославившим не только родной город, но и всю Россию. Картинная галерея Айвазовского – один из старейших музеев России и первая на её юге публичная, постоянно действующая выставка картин. Главную ценность её составляют более 400 работ самого Айвазовского, а также произведения его современников, учеников и представителей других школ живописи из разных стран.
При входе в галерею Роман предусмотрительно сдал на хранение свой рюкзак (да его иначе и не пропустили бы), развернулся от гардеробной с камерой хранения, чтобы пройти в выставочный зал, как тут...
И тут состоялась их ВСТРЕЧА – как впоследствии это счастливым образом оказалось, роковая встреча после дождичка в четверг. Но поскольку ничего трагичного не произошло ни в этот день, ни в последующие, как и в обозримом будущем, то теперь вернее было бы назвать эту встречу судьбоносной. значение этого слова станет яснее читателю по прочтении последующих глав романа.
А тот день действительно был четвергом, и только что действительно прошла мощная, но короткая летняя гроза с порывами ветра, раскатистым громом, страшным посверком молний будто из распоровшегося над небом неба, откуда на голову каждого из ошалевших горожан и гостей славного приморского города в один момент было вылито тысячу сто одиннадцать вёдер тёплой дождевой воды. А, может, и больше: да кто из учётчиков в это время считал те самые вёдра, когда от них нужно было спасаться хоть куда-нибудь да поскорее.
Итак, развернувшись от камеры хранения, Роман столкнулся с тем, что буквально перед его носом при входе в главный выставочный зал галереи невозмутимо и, как это показалось на первый мимолётный взгляд, чуть насмешливо наблюдая за послегрозовой суетой посетителей галереи, стоял атлетического вида не очень высокий, немногим выше среднего роста, и значительно моложе Романа годами невероятно голубоглазый охранник.
И всё-то в тот раз прошло бы заурядно, ничего бы в этом мимолётном столкновении двух молодых людей не было особенного, но в комплекте с чудесными глазами охранник этот оказался невероятной красоты – как это вмиг показалось Роману, который издавна априори однозначно реагировал на красоту людей, независимо от их пола – он немедленно влюблялся.
Причём, влюблялся именно в Красоту – красоту лица и тела, а не в конкретно данного человека, которого воспринимал несколько абстрактно: лишь как носителя этой Красоты. При несчётном предшествующем множестве примерно таких же необычных влюблённостей Роман, что чаще всего бывало, не знал, да и не хотел знать имена этих случайно встреченных, а то и вовсе мимолётно увиденных своих летучих кумиров – живых идолов во плоти, явно снизошедших да бренности земного мира прямиком из бесконечной свиты божественного её величества Красоты.
Роман едва не врезался в охранника и слегка опешил из-за своей неловкости, ведь только что его здесь «вовсе не стояло», как в таких случаях говорят в Одессе. Резко остановившись из-за внезапно возникшего перед ним препятствия, молодой человек недоумённо-извинительно поднял глаза и тут же опешил уже вторично.
Из-за отсутствия возможности в один короткий миг оценить всю высочайшую степень совершенства красоты облика молодого человека (не зря же по-есенински говорится, что лицом к лицу лица не увидать), Роману показалось, будто это очень тщательно и, как всегда, великолепно изваянный самим Зевсом юный голубоглазый бог Аполлон, покровитель всех муз и красоты, неким чудесным образом ожив из прекрасного статуя, вдруг материализовался в форме охранника галереи и бдительно встал при входе в свой храм изящных искусств.
И теперь это неземное божество в земном своём воплощении с неким недоверчивым и совершенно человеческим пристрастием пристально наблюдало за суетой грешных смертных, придирчиво оценивая недостойное их поведение на предмет потенциально возможного посягательства на лично ему принадлежащие любимые вещи, сплошь расставленные и развешанные по всему храму Красоты.
И здесь давайте мы слегка отступим от канвы основного повествования и всё же сознаемся хоть и в совершенно не показной, но явно присутствующей внутренней нескромности Романа: он давно и не без основания относил себя к типу если уж и не красивых, то очень привлекательных и бесспорно обаятельных молодых людей. Он очень хорошо знал свою цену, хотя и не заносился с этим достоянием не только до облаков, но даже не выше крыши.
Нарциссизмом Роман нисколько не страдал, конечно. Но ему всегда очень приятно было наблюдать свой фейс в зеркале, когда оно оказывалось перед ним при необходимости – например, для наведения порядка в одежде перед выходом из дома или для придирчивого осмотра лица и головы после умывания. Он никогда не заигрывал со своим отражением в зеркале, но приятельски всё же улыбался ему.
Итак, Роман знал, что он красив. Но совершенно (именно от слова – совершенство) великолепный вид молоденького стройного охранника и бесподобные голубые глаза его в особой особенности, выделенные Романом в первую очередь, почему-то несказанно поразили его. Именно несказанно: ничего подобного ранее Роман за собой не замечал, привычно влюбляясь в очередного представителя её величества Красоты.
Впрочем, даже достаточно ёмкого для понимания сути происходящего выражения «глаза Аполлона поразили его» оказалось бы совершенно недостаточно для того, чтобы описать то цунами восхищённых чувств и эмоций, смятений и состояний, которые, будто столкновением девятого вала с отвесным берегом набережной, вмиг с головы до ног окатили Романа, оглушив и обезволив его в какую-то микро-долю секунды.
Возможно, в этом случае сыграл свою роль фактор неожиданности: Роман только-только повернулся от прилавка камеры хранения, как тут же почти столкнулся с этим Аполлоном во плоти и его бездонными синими глазами. По этой же причине (из-за внезапности этого почти столкновения) юный бог внимательно посмотрел Роману прямо в глаза. И вмиг потерявшему ощущение земли под ногами ничтожеству, каким почувствовал себя Роман, которое столь невежливо и нагло близко, так неосторожно резко повернулось лицом к божеству, вмиг врезались в память эти два невероятные зеркала души юного Аполлона. Эти глаза были очень выразительные и большие, нет, просто огромные, удивительно правильной и тонко очерченной формы, до омутовой темноты глубоко синие и с золотинкой одновременно.
Ну, и это надо же! Вот у Романа глаза зелёные, то есть, в основном серые со светло-карей начинкой вокруг зрачков. Поэтому мерцание золотинок в его глазах – это привычная картина для него и в данный момент близко расположенных к нему людей. Но – насмешливые золотинки в тёмно-голубом? Это было слишком необычно.
Возможно, Роману всё это лишь так показалось? Может быть, золотинки эти мерцали в глазах охранника из-за мандаринового цвета стен в прихожей галереи и присутствия яркого солнца в ней? Но золотинки эти не так и важны были, по сути, а вот глаза его...
Но нет, не глаза это были! Перед Романом вдруг возникли и разверзлись два самых настоящих бездонно бирюзовых омута с их солнечно светящейся, прозрачной и завораживающей, сладко манящей своей прохладой гладью, неотвратимо увлекающей в свою безмерную глубину – навеки, навсегда...
Но нет, на самом деле глаза эти были, скорее, не бирюзовые, а очень насыщенной голубизны. Хотя точнее определиться с их цветом и глубиной было невозможно, а со стороны выглядело бы уже некрасиво: не станешь же пялится глаза в глаза якобы с познавательной целью. За время столь краткого взгляда ожившего божества прямо в глаза Роману они всё время как-то неуловимо меняли цвет, играли богатой палитрой синего и голубого со всеми их оттенками, но неизбежно утягивали в себя своей прозрачно светящейся поверху и пугающе таинственной, смертельно опасной глубиной.
И всё же они зачаровывали. А всё это неестественное, неведомое ранее Роману состояние смятения и растерянности неумолимо засасывало, безжалостно подавляло его волю, неукротимо подчиняло какому-то служению себе. Это и привлекало, и в то же время страшило – одновременно и противоречиво, и неизбежно.
Тёмно-синие, с красивым египетским разрезом глаза охранника оказались очень близко к лицу Романа: большие, невероятно насыщенной голубизны, очень выразительно очерченные и выгодно подчёркнутые мохнатыми ресницами...
Такие глаза только на рисунках в книгах и на открытках для детей рисуют художники-романтики: красивенные, глубоченные, наивно распахнутые... и в то же время чуть насмешливые!
Омуты! Два очень опасной глубины омута!..
Подальше от них!..
За время почти лобового столкновения с охранником Роман хоть и оторопело, но тоже посмотрел ему в глаза. Длилась эта непонятка всего секунду или чуть больше, потому что едва пришедший в себя Роман с ужасом заметил, что в глазах недоумевающего Аполлона уже начал зарождаться и прорезаться нетерпеливый вопрос типа: гражданин, а за чем тут, собственно говоря, ваше дело стало? То есть, с чего бы это ваше тело столбом вдруг застыло в пригардеробной суете?
Роман окончательно опомнился и следом почему-то отчаянно смутился, буркнул извинение и тут же неловким бочком со склонённой головой и вежливым фейсом к охраннику поспешил пройти в главный выставочный зал.
* * *
Здесь Роман механически перевёл дух и бессмысленно остановился возле ближайшей картины, якобы изучая её. Но на самом деле он лишь бесполезно пытался унять отчаянно колотившееся сердце. И никак не умел при этом хотя бы сделать сосредоточенный вид созерцания прекрасного, если уж ему никак не получалось соответственно настроиться и проникнуться духом познания величия художественного замысла картины, вникнуть в суть идеи автора полотна и оценить степень реального её воплощения на холсте при помощи кисти и красок.
А ещё он был не в состоянии сделать хотя бы шаг в сторону удаления от столь сильно поразившего его зрение и воображение, столь непостижимым образом ожившего божества – этого телесного олицетворения мужской красоты и воплощения в охраннике безграничной силы её власти над душами и сердцами грешных землян. Такому божеству не нужно специально раскидывать сети для ловли чужих душ и сердец: у него они всегда имеются изначально и расставлены везде.
И вот сейчас в этих сетях беспомощно трепетало несчастное сердечко Романа. Оно не поняло пока, что в очередной раз, ни в коей мере не сравнимый ни с одним из сонма предшествующих аналогичных случаев, его сердце помимо воли хозяина его тела, в котором оно так отчаянно трепетало от избытка чувств – его сердце уже влюбилось бесповоротно, ни на миг не задумываясь о возможности тут же быть разбитым вдребезги из-за того, что столь привлекательный и внешне такой брутальный хозяин своей беспомощной плоти только что снова бесповоротно втрескался - влюбился в очередного, но на этот раз просто очевидно несравненного идола мужской красоты.
В былые времена только начитавшаяся французских романов о возвышенных отношениях курсистка постепенно теряла голову и всё более бесповоротно влюблялась в своего книжного кумира, лично ею облагороженного и выпестованного мечтами о собственном великолепном герое. И в то же время реальных героев – не настолько красивых и благородных, но с очень даже пристальным вниманием воздыхавших по ней – такой целомудренно чистой и наивной, такой недоступно желанной, она в упор не видела: для неё они были слишком обычные и приземлённые, ни в коей мере не соответствующие её представлениям об идеале – о фантомном идоле, по сути.
А с Романом что такое сейчас происходит? Всё с точностью до наоборот?
Он что, впервые в жизни видит красивых парней? Да нет. И видел, и общался. А при более внимательном рассмотрении не таким уж и писаным красавцем оказался этот Аполлон, каким он в первый миг предстал перед ошалевшими глазами Романа.
Профиль его носа оказался с лёгкой горбинкой явно кулачного происхождения. Да и очарование его голубых, сводивших с ума глаз пропало: ничего божественного и загадочного в них больше не было: охранник внимательно осматривал зал, в чём и состояла основная его профессиональная забота.
Говорить о совершенстве спрятанной под служебной формой фигуры было затруднительно, хотя под лёгким этим летним одеянием угадывалось достаточно красивое и гармонично развитое тело, о чём свидетельствовало по-мужски уверенно в своей силе проявляемое изящество манер его поведения.
Но, что ни говори, а точёно-благородные черты его лица в целом очень сильно напоминали прекрасную античную скульптуру, поражающую глаз искушённого ценителя красоты совершенством своих пропорций и линий, очень тщательно отшлифованных рукой великого мастера скорее древнеримской, чем ещё более древней греческой школы изящного ваяния в мраморе.
Впрочем, вне всякого сравнения живая великолепная скульптура в галерее Айвазовского была несравненно лучше и совершеннее всех вместе взятых шедевров античности, потому что являла собою живую, непревзойденную красоту мужского тела, столь ярко выраженную в молодом охраннике.
Роман практически не замечал картин. Несколько раз он усердно силился, принуждал себя настроиться критически, чтобы найти изъяны в идеально выполненном теле ожившего божества, и не находил их. Возможно, что-то из неидеального на теле скрывала одежда. Но даже в ней охранник всё равно выглядел бесподобно: казался именно живым воплощением сошедшего с небес верховного покровителя земной красоты, известного нам под именем Аполлон...
В голове Романа всё не утихало смятение чувств, ощущений и переживаний. Из-за этого навязчивого состояния в нём потихоньку начала вызревать злость на самого себя из-за того, что он ведёт себя настолько неразумно, что ничего не может поделать с собой и никак не управится со своими эмоциями. Да где же это в нём так глубоко зарылось чувство самцовской гордости, безотказно действовавшее до сих пор: разве сам он не красавец-мужчина? И где же его сила воли, наконец?
Он тут же невольно усмехнулся, вспомнив коротенький анекдот про силу воли, когда слегка заросший щетиной мужик рассматривает в зеркале своё отражение с довольно приметным пивным животиком и говорит: «Ну вот, я же прекрасно вижу, что сила у меня есть (и напряг бицепсы). Воля у меня тоже есть (он нахмурился и выпятил подбородок). А вот силы воли нет...» – обречённо вздохнул и нырнул в холодильник за очередной бутылкой пива.
Но от этой самоиронии не стало веселей. Наоборот, нахлынула ещё более сильная волна отчаянного неудовольствия из-за того, что он никак не может совладать с собой, что не получается отвлечься от этого проклятущего наваждения в лице божественного охранника-Аполлона, что никак не вынырнуть ему из бездонных его синих омутов.
Наоборот, омуты эти становились только глубже и безжалостнее: охранник пару раз уже посматривал на него, с чего бы этот высокий чудак так надолго застыл перед одной картиной. Но проклятые омуты никуда не девались, они всё сильнее и неотвратимее утягивали совершенно безвольного Романа. Они будто по уходящей в неведомый низ спирали опускали его куда-то на своё невозможно глубокое дно...
На дно чего?..
Этого Роман не знал. Не знал, но уже страшился...
Внезапно разверзшуюся под ногами пропасть, в которую он полетел на всём ходу, будто зашоренный и от безумного страха понёсший абы куда конь, не успев при этом осознать, что такое происходит – эту большую опасность он тоже почувствовал почти сразу, но уже во вторую, совсем неясную пока очередь.
Потому что та самая искра, которая вмиг возжигает и порождает всё испепеляющее пламя костра, столь желанного и неизбежно губительного для двух сердец, вдруг молнией пронеслась между ними. Вернее, сверкнула она из глаз ничего о том не ведавшего Аполлона и вонзилась в глаза Романа.
Ну, так ведь совершенно непредсказуемый из-за последствий своих шалостей Купидон иногда так прихотливо выпускает коварные стрелы из своего магического лука, что у бренных землян, поверженных его стрелами, нет никакой возможности разобраться в сути озорных его прихотей.
Возможно, что и в тот миг в галерее Айвазовского была выпущена точно такая же коварная стрела, которую беспечный Купидон в мифические свои времена так неловко послал через глаза Аполлона в глаза античного героя Гиацинта, которому после этого невозможным стало различать грани между дружбой и любовью к Аполлону.
Но и тогда в древней Греции, и теперь в современной Феодосии стрела эта, как всегда, очень метко поразила выбранную Купидоном цель. Совсем привычно для этого капризного божка любви и даже несколько скучно для него из-за тысячелетнего однообразия её воздействия на цель, ударила стрела эта без промаха, вонзилась глубоко, не оставляя Роману никаких спасительных шансов или иных вариантов спасения от наваждения. От такой сердечной раны не излечиваются в одиночку и либо пропадают-погибают вскоре, либо счастливо обретают свою вторую половину.
Но о какой такой второй половине в данном случае вообще могла идти речь? О мужской, а не женской, половине для мужчины?
Вот, не хватало ещё этим злосчастным олимпийцам (речь идёт о Купидоне, Аполлоне и приближённом к нему Гиацинте) увлечь в их компанию подростка Кипариса. И тогда весь этот античный квартет, как это изображено на широко известной картине великого Александра Иванова, сошёлся бы в одном месте, чтобы что-то невразумительное запиликать, подражая басне Крылова.
Но по отношению к Феодосии произошло бы это очень далеко от родины оливковых ветвей и масла – случилось бы в Гиперборее, очень далёкой и холодной для олимпийцев со всех их приближением, каковой они в ту пору считали не только прекрасную Тавриду, а и все необозримые земли севернее неё.
В своё время Роман немного увлекался древнегреческой мифологией и по знаменитым «Метаморфозам» Овидия хорошо знал легенду о смертельно опасной дружбе и братской любви Аполлона и Гиацинта.
Но при чём тут Овидий вместе с древними распущенными нравами, если сейчас Роман в полной растерянности, сравнимой с переживаниями отбившегося от табуна стригунка, пребывает в самом центре Феодосии и нисколько не чувствует себя никаким Гиацинтом со всей его полубожественной красотой...
* * *
Дежурным охранником в галерее Айвазовского в этот день работал юноша примерно двадцати пяти лет по имени Алекс. Это имя Роман хорошо расслышал, обратив внимание на чей-то громкий зов, раздавшийся из гардеробного предбанника при входе в галерею: в тот самый момент, когда он в очередной раз неудержимо оглянулся на Аполлона, охранника окликнули по какому-то поводу.
И только теперь со спины он обратил внимание на волосы бирюзовоглазого Алекса-Аполлона. Они оказались очень светлыми, почти пепельно-русыми, и лишь слегка темнели ближе к корням. Да это был блондин самого естественного происхождения! Видимо, это под беспощадным крымским солнцем волосы его уже напрочь выгорели и стали несколько белёсыми. Они были достаточно длинными, достигали плеч и красиво вились своевольными локонами, в которых лишь ближе к макушке наблюдалась некая упорядоченность красивой их волнистости.
Алекс уже некоторое время стоял без форменной фуражки, которая аккуратно лежала рядом с ним на служебной тумбочке. Поэтому сейчас, при виде его головы в проыиль, светлые волосы очень приятно обрамляли точёное, классического греко-римского профиля, достаточно заметно загоревшее лицо.
Стан Алекса (именно стан, а не туловище и не корпус) в белой рубашке при длинных ногах, стройных и удивительно ровных для спортивного типа тела парня в светло-бежевых брюках, был несколько тонким и подвижным, казался даже по-кошачьи изящно гибким. Вместе с тем, стан этот соседствовал с хорошо накачанными плечами, шеей и руками, отчего вкупе со слегка приплюснутым носом, свидетельствовавшим о кулачных поединках, хозяин всего этого великолепия казался очень крепким молодым человеком, вполне уверенным в себе и своей силе, равно как и в своей яркой всесокрушающей красоте.
И Роман в очередной раз безнадежно почувствовал, как безвозвратно он тонет. Он же тонет, как «Титаник» после неразумного столкновения с айсбергом! Уже на всех парах, без оркестра и прочей патетики идёт ко дну тёмно-голубых омутов.
Очередное наблюдение Романа за Алексом продлилось чуть больше времени, по истечении которого внимание к чужой персоне могло бы расценено как неприличное, слишком откровенное и даже излишне назойливое. Почувствовав неловкость своего поведения, которое, впрочем, для стороннего взгляда в картинной галерее ничем не выделялось среди других, не очень многочисленных посетителей, Роман поспешил отвернуться и прошёл, наконец-то, вглубь зала, а следом сместился в соседний зал.
(продолжение следует)