ИНТЕРЕС НА ДВОИХ
В отдаленных Сибирских деревнях, по нелегко сложившимся убеждениям, после прихода власти рабочих и крестьян, последним этой самой власти то и не досталось. Ну если не считать тех, кто по Сельсоветам да собраниям с красно-тряпочными плакатами носился; тем ее хватало — это же Агитация, нужная вещь, не то, что на пашне затылок парить. Нашлись такие и в Новоселово, кто новую власть принял безропотно; это больше вялых мужичков касалось, какие за смутные времена даже работать на земле разучились, ко всему интерес потеряли кроме самогонки, винтовки и бабы на сеновале. А зачем, ежели завтра отнимут. А тут власть раздают — бери, только прежде в колхоз вступай, да все что трудом нажито сдавай подчистую для коллективного ведения общего хозяйства: «Может еще и жену с детьми общей сделают, а мужики? Кто на этот вывих согласный?..» — выкрикивали, недоумевая некоторые сельчане по неграмотности. Новая власть — знать обычаи и традиции новые, а про старое забыть надо. Иначе ты вроде как элемент не сознательный: «Да как же это, люди, — завопил как-то на собрании кузнец, — да чтобы я свою Надьку кому на „попробовать“ передал, тогда в кузню не заходи, как подкову согну, загублю — не отладить!..» — так и сказанул мужик в сердцах. У председателя аж речь при людях после того не завязалась. Такой шум пошел, что собрание отложили; якобы для прояснения инструкций в Райкоме. Недовольных в первое время было с лихвой; не однажды устраивались погромы, поджоги и даже восстания. Что греха таить; находились противники местной власти и вообще, с решениями, по всякого рода земельным вопросам несогласные, но только вот шибко медленно доходила до многих крестьян сама организация работы в неких колхозах, будь они не ладные; без них ранее как-то ведь управлялись. Да оно ведь и урожай от того, как ты на земле зовешься, вовсе не зависит; пашня то все более от погоды хорошей, да труда вложенного богато родит, а не от прозваний разных. Вроде бы так, а на собрание придешь, там тебя все равно в этот колхоз как бычка на цепи тянут…
Все то оно так, для тех, кто интерес к делу имел, а вот у Степана как-то после последнего собрания Сельсовета интерес шибко поубавился. Дымя среди ночи махрой-самосадом, стал о своей жизни размышлять. Да так стало складно получаться, словно медом мазано; не отбиться тут от мыслей назойливых, словно медведю от пчел липучих. Счел идею, в голову пришедшую, уж больно нужной и полезной в столь хмурое время перемен. Да и в конце-то концов не вечным же хранителем при казенных вещах быть; должно время пришло их своими сделать и жить без нужды, да оглядки на власть, которая сегодня одна, а на завтра, умоет рыло, и видели ее… А деревня как стояла, так и будет стоять, куда ей деваться.
Что касаемо хозяина припрятанного добра, то уж пять годков почитай прошло после его последних наставлений, которые уж и забыть должно пора, а вот Степан от чего-то помнил: «То ли примерности во мне многовато, то ли страху?» — упрекал себя Степан и вновь курил: в табаке мысль, а от дыма прозрение… Уж под утро, накурившись до полной потери сна, Степан оделся и не тревожа жену, на верховом коне направился к «Черному озеру». Решил все же потаенные вещи «беляка» перетряхнуть. Все теперь, стало быть, его и решение пересмотру не подлежит. Тропка то им одним протоптана: «Заросла уж поди, найти бы?.. А то, почитай, как аккуратный тайничок сладил, более сюда и не наведывался. Зверью без надобности, а мне для порядку; слово дал, держи».
Некоторое время винтовка стучала по спине, да горсть патронов карман тянула, пока не выехал к лесу. Остановился, перевесил ствол поудобней и пошел наметом к яру, за которым троп не видать; так бурьяном забиты, заплутаешь… А болотная выпь спозаранку хрипом кричит со спины, обернуться велит, нет ли кого следом, тайком?.. И жуткое эхо пугливой птицы, схоже так, по человечьи, вторит: «Куда, мол, Степан? Не тронь не свое! Бедой обернется!»
Отмахнулся… Никогда ранее, бывая в тайге, Степан не был так взволнован как сейчас. Он знал; все в порядке и вот уже та самая, извилистая тропа, но нет — то было ощущение, словно он проникал в недозволенное ему, чужое пространство, будто вероломно и тайно нарушал данную им клятву. Однако, засунуть куда по дальше свою проснувшуюся не ко времени совесть, у Степана получалось слабо; она лезла изо всех потаенных мест наружу, не зная запретов, словно и не было над ней хозяина. И вот, перед дерзнувшим хозяином положения, стояли вещи, принадлежавшие когда-то Белогвардейскому поручику, который категорично велел забыть о них и не прикасаться до его личных распоряжений. Сейчас, Степан уже ничуть не опасался угроз и предостережений канувшего на войне, Белого офицера. За пять лет терпеливого ожидания и редкой выдержки, невостребованное наследие стало его заслуженным трофеем. Теперь, все эти вещи, стало быть, его и претендентов нет. Он один владеет тем, что когда-то ему перепоручили. Отныне лишь ему и тайге суждено знать о содержимом вещмешка бывшего владельца, канувшего в суровом лихолетье Гражданской войны: «Ну сколько можно нищенствовать в ожидании благодетеля? — оправдывал себя Степан. — Того уж нет давно, а здесь нужда… Нет человека, стало быть, и добро не грех определить; чего рядить и ждать. Оно, вон; скоро мхами затянется — не сыщешь…»
В мешке особо то и не было ничего, кроме множества монет, да тетради, сплошь исписанной всякими воспоминаниями и суждениями. Степан к такому без интереса, чего их читать? А вот листок один заинтересовал его очень. Нечто вроде карты с подробным указанием ориентиров на местности и в лесу, с привязкой к протокам реки Оби и стрелками, указывающими направления движения с отображением даже сторон света. Карту Степан посчитал вещью ценной; свернул и сунул ее за пазуху. Решил, пусть отдельно от золота хранится; Бог даст и понадобится. Червонцев золотых много; все брать не стал, отсыпал в подсумок с десяток тяжелых монет для траты, остаток там же и оставил. Пусть лежат, «есть не просят», а ему на первое время хватит; сбрую да коня нового справить, хозяйство к осени подлатать, да чтобы семье не впроголодь жилось. Бабе, как и водится, ничего говорить нельзя — разнесет глупая по округе…
Так вот и стал Степан после того незабываемого визита в тайгу, частенько на крестьянский рынок, заглядывать. Коня молодого купил, да сбруей новой обзавелся, старая-то вся крысами изъедена, на ладан дышит. Днями телку молодую привел; все оттуда же, из Колпашево. Дорогой давал ей передохнуть, травы сочной приболотной в сласть поесть, а то маялась у барыги без сытости и пригляда. Теперь его скотинка, да и баба рада будет; глядишь к весне, по-доброму и телка принесет. Одно слово — жизнь стала налаживаться. А в районе золотым царским червонцам почитай каждый торговец рад был до безумия; меняли на все что угодно. Все только и слышалось, откуда взял?.. Их вон, даже в Томске — поискать. Самые разные там опасения где-то в глубинах крестьянской, опасливой души водились, но думалось Степану, что ежели подозрение какое на его счет выявится, то и откреститься он всегда сможет; как ни как много «белых» на постое за войну побывало. На крайний случай, ради этакой сладкой жизни и следок замести не грех. Деревень то в Сибири полно; будет где определиться, да и он со своим хилым хозяйством, «не на самый бугорок той лысины лезет». Сибирь, что тайга — края не имеет…
Расположилась как-то к Степановой Марье с душевным разговором Любка, что через два дома одиноко жизнь коротала. Последний раз должно быть в Гражданскую постоялому мужику и порадовалась, а как «белые» ушли, то «красным» мужикам и вовсе не до баб стало; все на восток подались — контру добивать. Только вот воротились не многие; одним бабам пришлось пашни поднимать: поневоле задумаешься; кто там кого добивал, на этом далеком востоке.
— Не то твой мужик золоту бабу в лесу отрыл, а она ему пол куля добра отсыпала? — позавидовала соседка бурному расцвету обычного с виду крестьянского хозяйства.
Чувствовала Мария, что не к добру соседка разговор заладила, но отмахнулась; мол, мужик не промах, умеет, стало быть, с людьми ладить. А тут, вечером, уж и стук в двери; ее куманек Петро до Степана просится. Разговор, говорит мужицкий, пойди-ка к куме на Курник, уж больно сытный заладила, буде вам чем себя потешить, а мы тут со Степкой за чаркой посидим, чтобы не мешал никто. Не стала Марья мужикам перечить, ушла с дитем вечерять к хитрой соседке, безо всякого домысла. А та и рада гостье. У баб, у них свое; всегда есть о чем поговорить, а мужики те причину ищут или когда уж совсем невмоготу, а без нее иной раз и не заглянут; все больше издали головой кивают. За пирогом с чаем и вовсе не до мужицких забот стало.
— Надо бы нам с тобой, Степан за былое выпить, — издалека повел незамысловатую с виду речь заезжий Петр. Степан без мыслей и бутылочкой стол подкрепил. Свежий каравай подрезал. Уж коли баба до соседки подалась, то и вечер сулил стать на разговор богатым.
— Проходи, садись Петро, — пригласил хозяин за спешно накрытый Марией стол, — чего не поговорить, коли зашел, не забыл старого друга. Не частишь ты в наши края, Петро, али кума плохо привечает? Чего так-то?..
— Эх, Степан, я так тебе скажу; ежели бы не кума, то и ждать тебе меня, не дождаться. Но в этот раз, меня одна нелегкая мысль к тебе направила. Так что земляк, без доброго первачка вряд ли мы с тобой полезный разговор сладим, — шел на откровение гость.
— Что так, Петро?.. Я к тебе завсегда с полным уважением, ну ка, ну ка — говори…
— Это не я, Степан, а ты мне расскажи, как и где, сукин ты сын, золотыми червонцами разжился, что во всю соришь имя на рынке. Звон аж на всю Сибирь идет, а монеты то для наших мест не простые — редкие. Знакомые мне монетки, смекаешь, Степан?.. Одну такую, помнится мне, офицер «белый» за услугу даровал. А ты, я погляжу, уже одну за одной меняешь на рынке. Не боишься, что сплетня не в те уши влетит или еще кто, полюбопытней меня, окажется? Ты благодарным должен быть, что это я к тебе пришел, а не чекисты с расспросами.
Не сразу сообразил Степан, что ответить; прокрутил серьезный намек в голове и чувствуя откровенное недоверие земляка, налил стаканы до краев. Присел медленно на лавку, удивленный неприятным оборотом разговора на какой Петро так лихо перевел.
— Так ведь последнее дареное и поменял, чего им киснуть?.. — отмахнулся первой пришедшей в голову мыслью хозяин, — Решил, пущай для хозяйства и послужат: коня вон доброго привел, телушку. За просто так, конечно, червонцы с неба не валятся, но ты же помнишь того Белого офицера, что постояльцем был. В благодарность, стало быть, и получил от него. Спаси Господь его душу, — перекрестился Степан, без особого волнения присаживаясь к столу. — Давай выпьем, Петро, за прошлое; какое оно у кого было…
— Эх, хитришь, Степан, — не унимался гость, закусывая луковой головкой, сочно хрустнувшей на прикусе, — Я к тебе с добром, а ты сдается мне и делиться не захочешь? Или мне на тебя донести; как ты конвойных офицеров у себя приютил, пособничал Белой власти, будучи Красным партизаном. Знаешь, что с тобой по нынешним временам станется? — ухмыльнулся Петр. — К стенке, как контру и предателя поставят, а золото, упрятанное тобой, на конфискацию пойдет. И кому с того польза?.. — хитровато опустил он взгляд.
Над столом предупреждающе прожужжала большая муха, словно делила едва завязавшийся разговор на до и после.
— С каких это пор, Петро, ты ко мне доверие потерял, ведь почитай всю Гражданскую бок о бок партизанили, под пулями ходили. Я же к тебе как к человеку, а ты вон значит, как все выставил. Грозишься, властям уже жалиться готов, а про свое то золотишко сказать забыл?.. Ну и сука же ты, Петро, ну и сволочь! — не выдержал Степан накала разговора и муху со стола согнал. — Давай, беги докладывай!.. — Громко, в сердцах, бросил хозяин. Встал и нервно прошелся до окна и обратно, — Я ведь через тебя тогда Красного командира спасал, а ты меня за это сдать и оговорить надумал? — расходился земляк, серчая на Петра.
— Ты меня не сволочи, Степан, раньше времени. Я про другой расклад речь повести хочу; для обоих нас вроде бы и не вредный даже. У меня ведь тоже опасения на счет тебя имеются. За свое золото я перед кем надо отвечу, только вот к чему доводить до этого? Мирно поладим, может и обойдется. Так, что пользу от меня, Степан поиметь можно, ежели делиться станешь. А нет, то в аккурат станется и невинное дитя вдовьей бабе на выкорм оставишь. Вот такое у меня к тебе предложение. Налей лучше еще по полной, такой разговор на сухую не заладиться может…
Судили да рядили почти до света. Уже и хозяйка в дом воротилась, с дитем легла. Велела Петру шибко не засиживаться; там Любка ждет… Согласился, таки, Степан поделиться с земляком своими соображениями, однако, только при условии полного доверия и скрытности. Однако, беседу порешили продолжить на воздухе; в доме душно. Ушли в баньку, где когда-то разговор с Белым офицером и зачинался. Сказал Степан, что мол дело крутое, но одному, без умной поддержки на такое никак решиться не мог, от того и таился, скрытничал. Рискованно и опасно, вот и думал, не зная как к такому мероприятию подступиться. Спешить, конечно, нужно, но вовсе не потому, что кто-то опередит; кроме того «белого» поручика, сунуться в тайгу некому. Карта тайника у него, и никто из погибшего конвоя не выжил: «Стало быть, — как выразился Петро, — дело верное».
Глубокой осенью, на верховых лошадях, чтобы быстрее, еще до снега и зимних холодов, успеть отыскать затерянный тайник, оба сговорившихся сельчанина отправились в Сургут. Там, оставив на хранение лошадей, под видом рыбаков еще до ледостава переправились через Обь. Поиски решено было начать сразу же, а вот об остальном подумать на месте; ведь совсем не ясно, что хранится в обозначенном на карте тайнике и отыщется ли он вообще? В случае успеха; если в укромном месте окажется почти то же самое, что и в вещмешке поручика, то все ценное предполагалось вывезти тайком на санях, когда встанет Обь. В знакомых таежных местах, можно будет перепрятать найденное, хозяевами которого станут лишь они. Такой грандиозный план сулил превратить обычных крестьян в хозяев положения, напрочь отогнав мысли о существующей новой власти.
Вот уже пятые сутки блужданий по прибрежной тайге результата не имели и лишь ближе к вечеру наконец-то обнаружилось вероятное место стоянки парохода «Пермяк», о котором было прописано в той самой хранившейся в вещмешке тетради. Степан брать ее в дорогу не стал, в целях безопасности, однако, кое-что вычитал и зарисовал. Благодаря одному из ориентиров, указанных на карте поручика, место было обозначено верно. Однако из-за наступившей темноты, других указателей не нашли. Решили продолжить поиски с утра, строго придерживаясь незамысловатых рисунков Степана.
Еще в первую зиму, когда военный конвой, сформировав обоз, ушел с места своей вынужденной остановки в направлении Томска, аккуратно устроенный в тайге тайник обрел своего верного хранителя и хозяина. Молодой медведь, почуяв дух человека долго кружил окрест, опасаясь приблизиться к излюбленному месту, на которое он давно имел виды. При его естественном желании, под осень улечься спать, место оказалось кем-то напрочь замуровано и завалено валежником. Наткнувшись на непреодолимую преграду, зверю пришлось ограничиться той глубиной пещеры, которая все же позволяла чувствовать себя в безопасности и с удовольствием, наконец-то сунуть себе в пасть лапу и заснуть. Прошло много зим и больше его берлогу никто не трогал. Медведь вырос, и пометив местность окрест пещеры, разогнал всех претендующих на укромное место собратьев. Дерзко и порой настойчиво давая понять самым упрямым, что он не потерпит чужого присутствия рядом с его домом. Каждую осень, когда его громадные бока лоснились и шерсть становилась шелковистее от сытно проведенного лета, он возвращался к пещере, чтобы очистить для предстоящей лежки свое пространство. И тогда вновь, на долгую зиму, пещера обретала своего грозного хранителя.
Нежданно явившиеся «хозяева положения», ранним утром смело двинулись на поиски означенной цели. Пару раз забредая в непроходимые топи слегка запорошенного первым снегом болота, мужики, имевшие достаточный опыт хождений по тайге, упрямо бороздили лесные, прибрежные чащи. Пока что успеха не было, но один ориентир им удачно указал на необследованный до этого, густо поросший сосняком, холмистый участок. Туда и направились. Добравшись до места, решено было сделать привал, осмотреться и начать очищать бурелом, под которым скорее всего и находился тайник — цель их долгого путешествия. Никто ведь даже не подозревал, что в местах, куда не часто заходят рыбаки и охотники, их планы может нарушить поселившийся в берлоге медведь.
Ничуть не чувствуя опасности, Петр снял ружье и вещмешок. Отправился осмотреть завал и по возможности очистить валежник, высвобождая путь, наверняка где-то там и был устроен, хитро замаскированный, тайник. Степан устало повалился на траву под сосной, чтобы перевести дух и достать из мешка что-нибудь съестное. Тут-то и началась страшная круговерть, о которой Степану позже совсем не хотелось вспоминать, хотя пришлось; как без этого…
Медведь таился от людей, давно чувствуя усилившийся неприятный запах, идущий от болота, но до поры лишь тянул носом принюхиваясь и выжидая, не решаясь откровенно проучить очередного гостя; он только-только улегся, а тут на тебе; на нос словно большая кедровая шишка свалилась. Проснешься, коли потревожили…
Явно различив двуногое существо, посмевшее так нагло и открыто идти прямиком на его берлогу, зверь не выдержал и, поднявшись во весь рост злобно взревел с такой силой, что ноги Перта стали ватными, совсем не способными его держать. Он присел от испуга, не в силах двигаться. Однако секундой позже, понимая, что перед ним стоит гигантского роста и неимоверной силы медведь, стал понемногу пятиться назад; бежать было глупо и бесполезно. Вся надежда на Степана; если тот не сглупит, то слабый шанс исчезнуть из видимости зверя еще оставался.
Приятель не сглупил и вмиг схватившись за ружье, направил его своим единственным стволом в сторону зверя: «Заряд-то, однако дробь…» — мелькнуло в голове Степана, да и стрелять опасно, можно приятеля зацепить. Рядом лежит двустволка Петра, только вот он знать не знает; заряжена ли?.. Мотанув когтистой лапой перед собой, словно очищая путь, медведь угрожающе двинулся вперед.
Не сдержался Петр, сработал инстинкт… Чувствуя худо, его ноги враз налились силой. Ринулся он бежать, что есть мочи; и про Степана, и про ружье забыл, будто и не было никого, лишь он да ноги, на них только и надежда. Где-то за спиной грохнул выстрел; Петр бежал прочь сломя голову через кусты и бурьяны, только бы оторваться, поскорее исчезнуть…
Хилым выстрелом Степан конечно же задержал и отвлек внимание зверя, но этой своей оплошностью еще больше разозлил раненого медведя, видевшего перед собой лишь убегающего прочь двуногого. До стрелявшего из-под сосны человека ему дела не было. И он, не чувствуя боли от раны, устремился в погоню. Степан, глядя в след удалявшемуся зверю, сообразил схватить ружье Петра и следом, вдогонку, сделать два выстрела в маячившую впереди тушу медведя. Ревом заполнилось пространство и, наскоро вогнав в стволы два патрона с пулями, Степан кинулся бежать следом за зверем, который хоть и замедлил бег, но целенаправленно продолжал его.
Там, в низине, за бурьяном, все неожиданно стихло, а Степан торопился, не видя и не зная, где Петр и куда вдруг исчез раненный медведь. И лишь когда под ногами хлюпнула вода он резко остановился. Перед ним была зыбкая трясина, в которую поочередно в порыве бегства и погони угодили оба; и Петр, и медведь. Кувыркаясь в паре метров друг от друга, они были обречены. Степан слышал крик Петра, взывающего о помощи и безысходный рев тонущего в болоте зверя, по-прежнему пытавшегося в злобном инстинкте дотянуться до своей жертвы. Намокшие сапоги поползли вниз, и Степан сделал два уверенных, и осторожных шага назад. Вновь ощутив твердь, он в страхе замер. Ни возможности хоть что-то предпринять, ни времени у Степана не осталось. Он поднял ружье и сделал два последних выстрела, чтобы облегчить суровую участь обреченных…