Я человек безнадежно плебейского происхождения.
По отцу у меня все поголовно крепостные крестьяне, которые потом, опять же, все поголовно стали колхозными. Что в общем-то одно и то же. По матери – вятские мещане, которые потом стали московскими служащими. Что тоже сами понимаете.
Кто-то работал контролером в трамвае, кто-то торговал газетами в киоске. Один дорос до официанта в «Яре». Это был головокружительный взлет. Но спился от гордости. Говорят, помирал, шепча «ай-нэ-нэ».
Словом, все незатейливо, никакой тебе голубой крови. А вот насчет крови с молоком – это было. Хотя остались только обрывки легенд, что-то вроде скудных фрагментов берестяных грамот.
Как скудно шуршат наши родовые берестяные грамоты, мой прадед по отцовской линии, например, на заре перед покосом съедал ведро огурцов и пять луковиц. Это у него называлось «пососать зеленцы». Вы можете на заре умять ведро огурцов и пять луковиц, а потом весь день косить? Я – нет. Если я сожру хотя бы одну десятую часть этой биомассы, покос не состоится. Даже если я съем семь огурцов и полторы луковицы, я буду не косить, а, кряхтя и охая, пардон, весь день минировать поле.
Больше о моем прадеде ничего не известно. Но, согласитесь, вряд ли какой-нибудь доходяга, какая-нибудь, как у нас выражались, «глиста диетолога» способна на такой огуречный перформанс. Сомневаюсь.
Моя прапрабабушка по материнской линии, к примеру, имела двенадцать детей и прожила дольше девяноста лет. Я не думаю, что на это способна, скажем, Ольга Бузова, несмотря на всю ее сетевую прыть. Времена не те. Раньше острили: «шутки шутками, но могут быть и дети», а сейчас: «шутки шутками, но детей может и не быть».
Насчет национального разнообразия у меня тоже все просто. Русские, мордва, татары – этого добра хоть хлебай половником. Ликующее евразийское разнотравье. Вы гляньте на мою фотку. У меня ж, товарищи россияне, не морда, а контурная карта СССР.
В нашей семье сохранилось несколько фотокарточек предков по обеим линиям. Не дальше уровня «пра». Мои плебейские «прапра» фотосессиями охвачены не были. У всех морды круглые, носы курносые. И все, как сказал бы классик, если бы не страдал геополитической ипохондрией, с «раскосыми и добрыми глазами».
Никаких в моей родовой бересте французов, немцев, испанцев, персидских шахов, польских, прости Господи, шляхтичей. Даже евреями судьба сурово обнесла. Хоть бы какой-нибудь завалящий болгарский румын, типа Киркорова, выщелкнулся. Нет. Черемис верхом на русском едет и нанайцем погоняет.
Получилось так, что я видел в жизни только одну настоящую дворянку. Настоящую – это значит ту самую, из дореволюционных. В натуре видел. Потом я встречал много людей, трындевших о своем дворянском происхождении, но это было все не то. Накипь.
Шли семидесятые годы. Мне лет одиннадцать-двенадцать. Застой. Вырезание лобзиком. Луис Карвалан. Максим Максимыч Штирлиц. В сентябре жгут листья в Москве. Школьная физкультурная раздевалка, пахнущая переполненным лотком для кошек. Плавленый свинец на пустыре. Фруктовое мороженое за семь копеек. И прочие реперные точки здоровой ностальгии.
Во дворе у нас была девочка, моя ровесница, из соседней школы. Звали ее Алена. Очень-очень симпатичная, озорная, острая на язык. Кличка – Шоколад. Дело в том, что она была ужасно похожа на Аленку с одноименной шоколадки. Ну, Аленка так Аленка, Шоколад так Шоколад.
У нас во дворе, если мы были не из одного класса, не принято было как-то интересоваться фамилиями. Только если ради клички. Иногда кличка шла из школы. Поскольку в нашу дворовую компанию входили мои одноклассники и одноклассницы, у нас уже в принципе имелись готовые клички.
Вообще, система эта была очень и очень сложная. Иногда в школе практиковалась кличка, а во дворе – имя, только такое, которое похоже на кличку, типа Борян, Валерыч, Костыль, Вовака, Петрюган и тому подобное. Могло быть наоборот. Могли мерцать клички от имени, могли - от фамилии. Могли создаваться гибриды. Могло вообще все это отходить куда-то в сторону.
Я, например, в моем родном классе был Елик, или Ела, а во дворе почему-то Елдос. А в соседнем дворе я неожиданно мутировал в Еву, то есть как бы в аббревиатуру: фамилия плюс имя. А дальше стали происходить семантические чудеса.
Как-то раз один острослов из соседнего двора, как сейчас помню, по прозвищу Сися крикнул мне: «Эй, Ева без подогрева, а где твой Адам?!»
Все, конечно, засмеялись, и я стал на какое-то время Адамка.
Через пару дней шутник Сися выдал: «Эй, Адамка, а где твоя дамка?!» И я стал Дамкой. А потом однажды ребята из соседнего двора пришли к нам, где я продолжал быть Елдосом. «Елдос» соседям понравился, и произошла моя, так сказать, междворовая унификация.
В общем, все это было забавно. Нам нравилось называть, переименовывать, играть словами. Сейчас этого стало меньше. Нет практической выгоды, наверное. Чего зря силы тратить?
И вот.
Однажды, когда мы гуляли во дворе своей компанией человек в десять, пошел дождь. Вторая половина мая. Дождь пах конфетой помадка. Хорошо, уютно. Мы все забежали в подъезд. Уселись на батареях. Похихикали, а потом от нечего делать стали выяснять у кого какая фамилия и что она значит.
Дело дошло до Алены. Саша Купцов (разумеется, Купец ), спросил:
- Эй, Шоколад, а твоя как фамилия?
Алена помолчала и очень тихо ответила:
- Фаульбаум, а что?
- Как-как?
- Фа – уль – ба – ум… Вынь трусы-то из ушей!
Все смеются.
- Ого! Ты нерусская, что ли?
- Какая надо, такая и есть.
- А почему фамилия такая?
- А твое какое дело?
- Да никакого. Я так просто… Интересно.
- Интересно – это когда шершень в рот залетит.
Всеобщий смех.
- Не сердись, Шоколад…
- Сердится тот, у кого в бане штаны украли.
Всеобщий смех.
В июне почти все ребята разъехались. Остались почти только мы с Аленой. Где-то к концу месяца Алена пригласила меня на день рождения. Точных дат не помню.
Я пришел в очень большую коммунальную квартиру. Подарил Алене какой- то косметический наборчик, который мне соорудила мама. Алена взяла меня за руку и бегом сопроводила в большую комнату. Помню: два поворота и направо.
В комнате был полумрак. Стены я толком не разглядел. Я помню большой стол и за ним две пожилые женщины.
Это сейчас я говорю: пожилые женщины. А тогда я ничего не мог сказать. Сейчас я могу сказать так: это были вечные египетские сфинксы, вышедшие на временную советскую пенсию. Одна из них, та, что справа, повернула свою гриву в нашу сторону и сказала голосом простуженного Левитана:
- Здравствуйте, молодой человек. Вы явились на наш зов. Ваша Дама Сердца ждет подвигов своего рыцаря. Вы готовы на него?
- Да, - ответил я, чувствуя, что очень хочу писать.
- Тогда, рыцарь мой, пройдя по коридору налево и сотворив обряд орошения полей, вы вернетесь в наш замок и свершите то, чего возжелает своим непорочным сердцем ваша дама. Не так ли?
- Так ли.
- Идите же, дитя мое, и орошайте.
Свершив обряд орошения полей, я вернулся в замок.
Ко мне повернулся второй сфинкс, тот, что слева, и сказал голосом смертельно уставшей Зыкиной:
- Итак, вы готовы на подвиг ради вашей Прекрасной Дамы…
- Да.
- Тогда взбивайте яйца! – нечеловечески воскликнул сфинкс. Я был в шоке.
Через пару десятилетий все выяснилось. Мы с Аленой каким-то странным образом держали связь вплоть до начала нулевых. Она мне все и рассказала.
Сфинксов звали Шарлотта Семеновна Фаульбаум и Генриетта Петровна Шпиль. Первая – бабушка Алены. Дворянка, ведущая родословную с эпохи Петра. Естественно, немка по происхождению. Генриетта Петровна – тоже из этих, хотя ведущая родословную с более поздних, екатерининских времен. По самым важным праздникам, уже лет сорок, у них была традиция: печь пирог шарлотку по имени сами понимаете кого. И пекли. Пекли до самого конца. Который для обеих наступил в конце девяностых. Не помню точные даты, но разница в их смерти была семь дней.
Я запомнил их трения по поводу приготовления шарлотки.
- Ты положила именно четыре яйца?
- Четыре.
- А яблок пять?
- Пять.
- Ну и не ангел мне ты больше. Потому что на пять яблок надо шесть яиц.
- Ну и ты мне не ангел, ангел мой Шарлотта, ибо в четыре яйца вкладывать нам надо семь яблок.
- Семь на четыре – это..
- Это…
Столбовая дворянка Шарлотта Фаульбаум каждый год пекла свой торт шарлотку в коммуналке в Москве. Торт своего имени. Я был этому свидетелем. Мне наплевать на ее дворянство. Я плебей. Но – уважаю.