Сундук
На его крышке, покрытой кружевным покрывалом с бахромой, неудобно было сидеть. Крышка возвышалась горкой. Родители его хотели выбросить, а сестра жалела и не давала выбрасывать. Она еще тогда что-то слышала о старине. О русской старине. Тогда все вспомнили вдруг о старине, о деревне, и деревенские вещи вошли в моду. Кроме икон – ложки, прялки, игрушки: все вдруг стало модным, на все вдруг лег городской глаз с завистью и восторгом. Можно ведь было и так жить. Не стандартно. Без чешских стенок и шифоньеров. Бабушкина рухлядь становилась драгоценной. И кое-что можно было даже толкнуть иностранцам. Они тоже не прочь были приобщиться к русской старине. Своей-то у них давно не было. А у нас, сколько хочешь, черпай, полными ладонями, загребай. Да и не все сразу рассмотришь. Коньки, наличники, лавки, табуреты, пологи, кокошники, бусы. Все вдруг засверкало, закружилось. Словно водопады обрушились, пролились на городскую интеллигенцию, приводя в чувство, растревоживая душу. Приводя в сознание своей собственной потрясающей культуры.
Сестра уперлась. Сестра лила крупные слезы. И сундук оставили еще на несколько лет, пока из него не стали вылезать маленькие гвоздики и цепляться за капроновые чулочки. Пока железная обивка совсем не отстала.
Сундук был тяжелый, мы несли его вдвоем. Внутри он был деревянный, а снаружи обит металлическими пластинками. В помоечный бак он не вмещался, и мы поставили его рядом. На пригорке. И только здесь, на помойке я смог рассмотреть его поближе. Он всегда стоял в коридоре, самом темном месте, и всегда был закрыт чем-то. А здесь, на последнем своем подиуме, он вдруг открылся мне всеми боками, всей своей красотой, и я ни за что не захотел его там оставлять. Ручки были кованые, застежка была кованой и причудливой формы. Все было необыкновенным, не стандартным. И даже гвоздики оказались бронзовыми, золотистыми, а не белыми, не железными. И петли ни на что не похожими. Я его обнял и стал рассматривать пластиночки, которыми он был обит. Они все были разными, затейливыми, с диковинными, не повторяющимися орнаментами. Сундук был бабушкин. Она привезла его из деревни, когда ее дом продали. И в нем хранились деревенские вещи.
Я позвал сестру и стал упрашивать ее хоть на несколько дней вернуть сундук, чтобы получше рассмотреть его. Она по всей видимости, прочитала тогда уже что-то из Солоухина и согласилась вернуть сундук на прежнее место. Мы понесли. Место, где стоял сундук оказалось подметено и даже вымыто. Пол был мокрый и мы не стали ставить грязный сундук на чистое место. Я велел нести его в мой угол, туда, где были мои игрушки. Это был угол заповедный, и никому не дозволялось там что-то трогать. Мы поставили его и сложили внутрь игрушки. Оказалось, что места в комнате стало даже больше.
Я пожертвовал местом для своих игрушек ради сундука. И это оценили, никто не стал возражать. Только папа, вернувшись с работы, рассмеялся, увидев сундук, внесенный из коридора в комнату, на почетное место, хотя ему давно было на семейном совете определено место на помойке. Он тоже не стал возражать, да и как возразишь, если сундук как бы сам стал игрушкой, вместив в себя все, всегда разбросанные по всей комнате, игрушки. Сундук вымыли с порошком, и вся его дивная стать, стала еще более отчетливо видна.
Прошло еще несколько лет, я пошел в школу, забросил свои игрушки, взялся за учебники. И вот тогда пришел сундуку конец. Мы вынесли его на помойку вместе с моими, уже не нужными мне игрушками, которых я даже стыдился.
Зеленая лампа
Настольная лампа освещала комнату приглушенным светом. Стеклянный абажур у лампы зеленый, но никакого зеленого света он не дает. Закрывает лампочку и все. Надо кутаться с головой, чтобы свет не мешал. Но все равно, заснуть не удавалось. И лампу занавешивали, укрывали, оставляя маленькую щелочку, освещавшую стол. Лампа возражала, мстила и оставляла на ткани желтые пятна. Ткани начинали сначала пахнуть, потом дымиться. И в зависимости, когда замечали, пятна получались разного цвета, - от кремовых, коричневых, до черных. Насквозь не прожигалось никогда, до дыр дело не доходило. Потому что ткани давали знать сигнальными дымами, что их нужно спасать. Пятна в конце концов, украшали все: занавески, покрывала, одежду, свитера. Все, во что укутывали лампу. Но укрывать не переставали, только делалось это со всей возможной осторожностью. Сооружались специальные конструкции из книг. Прикреплялись дополнительные шторы к палкам.
Засыпая на своей пружинной кровати с никелированной спинкой и набалдашниками, я всегда за спиной улавливал легкий шелест - перевернули страницу, легкий скрип, - начинает работать перо, и хлюпающий звук, - перо окунали в чернильницу-непроливашку. Засыпая, я всегда знал, что сестра еще сидит и работает. И маленький лучик света освещал ее лицо. Ей разрешалось сидеть допоздна. Она училась в выпускных классах и готовилась к поступлению в институт.
Тихие полуночные занятия. Не знаю сколько знаний они принесли. Но атмосфера таинственности говорила, что эти знания велики, необозримы, неисповедимы. И бесконечны.