Убейте, не помню, кем он был в Универе и почему его слово могло иметь вес.
Это была моя шестая(!) (три на очное отделение, три на заочную форму обучения) и предпоследняя абитура в УрГУ на "идеологический" факультет.
Вот я плохо помню, всё завершалось в августе или захватывало сентябрь. Если и сентябрь, то не очень понимаю, как я это совместила с поездкой с Элькой в её Орск и наши сместившиеся на осень сатурналии и вакханалии на небезызвестной улице.
Не суть.
Мы сидели с Виталиком на лавочке рядом с вокзалом (сфига ли? Кого мы провожали?) вдоль ряда домов по Челюскинцев, знаете, эти - со встроенными магазинами в первых этажах?
Виталик что-то долго мне втирал в надежде, что обломится. Это был молодой мужчина с приятной интеллигентской внешностью, светлый кудреватый, возможно, с семитской рыжинкой.
Он рвался похлопотать за меня на экзамене по инглишу, в чём я совершенно не нуждалась, но он очень, очень хотел быть полезен.
Опять же, я не помню, как мы познакомились и где. А может, это был конец августа и мы провожали поступивших, с кем я сдружилась за лето, на картошку? Может, как раз мою Нинулю, с которой предстояло пережить грядущую осень в унаследованной нами от бывших студентов квартиры?
На мне была купленная с рук у морячки моднячая импортная юбка из плащёвки с клёпками вместо пуговиц и контрастной отстрочкой и уже изрядно сбитые туфли с перепонкой вокруг щиколотки и на таком высоком каблуке, что природная горбинка стопы становилась ещё круче. Кроссовки были бы, разумеется, уместней. Но в семье они считались сугубо спортивной обувью, а девочкам полагались каблуки. Канареечного цвета куртка, тоже из модной тогда плащёвки. Было тепло, и я приспустила куртку с не по-местному загорелых плеч. Моя неизменная рыжая маечка машинной вязки, которую я оттаскала несколько сезонов. В солнечный день, на свету, она предательски обрисовывала детали плохо скрываемого ландшафта. Моя тогдашняя бодрая "двоечка" не требовала белья. Довершали эклектичный образ длинные золотые серьги (тогда я ещё носила обе, как положено), оканчивающиеся крошечными звёздочками на цепочках и цеплявшие ключицы. Кудри были пострижены довольно коротко и оголяли затылок.
Виталик (да откуда он взялся?!) разглагольствовал о высоких материях вперемежку с какими-то мутными предложениями, которые я либо не понимала, либо отметала. Мужчина не входил в мои планы, моей целью был студенческий билет и законный брак с городом, в который я втюрилась с первого взгляда и который почему-то не ответил мне взаимностью.
Внезапно одна фраза влезла в моё скучающее сознание.
- А почему ты не бреешь ноги? - Спросил Виталик.
Вопрос был настолько странный, что мне пришлось вслушаться. Я перевела взгляд на свои голени и не обнаружила, что бы там так настоятельно требовало лезвия. Два-три тонких, обесцвечиваемых солнцем волоска. Мне и в голову не приходило.
Никто из моих знакомых девушек этого не делал.
В городе, где я тогда проживала с родителями, размещалась женская колония, и у нас ходили страшилки про то, что зэчки-"мужчины" специально бреют ноги, чтобы у них там заколосилось, как у мужика. От одной мысли об этом к горлу подступала дурнота.
И вот теперь меня спрашивают, почему я не трогаю эту несчастную призрачную поросль.
Всё, Виталик. Не будет у тебя долгожданного приза.
Английский я сдала, в чём не сомневалась, на "пять". Девушка с экзамена, встретив меня затем в коридоре, сказала: "Не понимаю, зачем Виталий (дальше следовало отчество, которого я не помню) за тебя просил. Ты со своим английским в протекции не нуждаешься".
Я всё равно не поступила. Но мне некогда было расстраиваться: больное семя вовсю уже лилось на лезвия.
Но всё же я забрала потом у деда солдатскую опасную бритву. А вскоре в продаже появились станки.