Не свезло мне с местом рождения - в Москве угораздило. Москвичей же, после отбытия срока и выхода «на свободу с чистой совестью», ближе чем на сто километров к родному крову не подпускали. Отсюда и выражение «за сто первый километр». Я был одним из таких. Причём не просто на Родину не мог вернуться, но даже прописаться в любых других городишках, кроме указанного в направлении, выданном на вахте. А в нём чёрным по белому обозначено: Красноярский Край, посёлок Таёжный. Пипец!!! Подёргался конечно вначале, в Крым метнулся, в совхоз, который знакомый нахваливал, он оттуда родом. Но по своему природному раздолбайству взял билет на поезд таким образом, что прибыл в субботу, когда конторка совхозная оказалась закрытой. То есть два дня: субботу и воскресенье надо было где-то кантоваться, а где? Ну и снова билет на ближайший поезд - и обратно. В другой раз двинул в Оренбургскую область, на нефть! Захотелось дырок в землице насверлить. И вроде удачно складывалось, нашёл отдел кадров, договорился. Брали пом. бура, помощником главного бурильщика, определили зарплату, место в общаге обозначили, дело за небольшим оставалось - у ментов зарегистрироваться, припёрся в отделение не чуя подвоха, а мне тут же по ушам – хрен тебе, дорогой московский товарищ, есть у тебя направление, вот и езжай по нему, в посёлок Таёжный, тайгу валить, древесина стране тоже нужна. Ну и пришлось утереть сопли - и на вокзал. Там в ожидании увидел табор, цыганский. Их сгоняли с площади. Может это был последний табор? Интересно. Они кочуют… Я кочую… Знаковая встреча. Не зря мотанулся.
Но вот в Москве уже другие мыслищи полезли во время редких протрезвлений: А ну как опять сяду? Ведь реально сажали за то, что не работаешь более трёх месяцев, а чтоб на работу устроиться, надобно прописаться, а чтоб прописаться, нужны основания… а у меня основание одно, железобетонноё – посёлок Таёжный! Слашал я про него, ещё в зоне, таких посёлков полно, которые заявки подают в зоны, чтоб раб. силой себя обеспечить, ну а администрация лагерная, за мзду не большую, а может и великую, выписывала не глядя всем подряд направления туда, откуда приходила благодарность. В моём случае, кто-то эту благодарность привёз из таёжного рая.
Но безвыходных ситуаций не бывает! Встретился с дружком своим по зоне, земляком. У него как раз с пропиской всё в порядке оказалось. «Как так?» - спрашиваю. «Да, просто» - отвечает. «Через дурку, по-другому никак, хоть усрись».
Оказалось, что он сходил в диспансер для дураков, прикинулся, родители чего-то главному по дуракам подкинули, ну, и «заточковался», то есть на учёт встал. Как дурак. Понятно что не сразу: в дурку прилёг, на комиссию, она потом признала, что мол такие люди должны находиться под присмотром, в тепле и радости, а то не дай Бог чё в башку втемяшится и пойдёт мокруху за мокрухой лепить. Кому от этого легче?
«Блииин! - Подумалось, - Всё так просто, а я, чудило, пол страны обскакал и всё без понту!" Поблагодарил за науку и начал действовать. Не брился дня три, приоделся с чудниной, волосья взлохматил, а на кисть руки всякую дребедень намотал: резинки, шнурки, вроде "феньки" по-современному. И в путь.
Врач диспансерный посмотрел на меня с опаской.
- Что это у вас на руке? Для чего резинки? Вы колетесь?
- Чем?
- Вам виднее.
Ну, - думаю,- самого бы тебя заколоть в задницу, шприцом мясисто-жилистым. Но вслух: «Что вы, доктор, я уколов с детства боюсь». И взгляд в окно, отрешённый такой. Интерес ко мне пропал враз, как только всплыла тема прописки.
- Я у вас отклонений не вижу. Так что ступайте себе к новой жизни в обществе.
Ну ни хрена ж себе напутсвийце!
- А жить-то мне где, в обществе этом?
- У вас в предписании всё обозначено, будьте фаталистом, не противьтесь судьбе и не заморачивайтесь.
Короче вышел я, как оплёванный. Хоть в петлю или в бутылку. Но и тут друган подсобил советом. Надо, оказывается, выше идти, к самому главному над всеми врачами по дуракам. Главному психиатру Москвы. Как сейчас помню - Котов фамилия. Попёрся к нему всё в том же наряде. Разве что взгляд потускнее стал, пожалобней. Но там уже главный свой козырь на стол выложил – жизть говорю не в радость! Куда не сунусь – облом, и все свои скитания обрисовал, под конец добавил, ежели и от вас ни с чем выйду, то прямо на парадной и вскроюсь, мол у меня стёклышко от бутылки запрятано. А он тот ещё ухарь – Покажи?
- Чего показать?
- Стёклышко.
Я сделал вид, что долго до меня доходит, по карманам пошарил, а он вижу улыбкой тащится, только я заранее предполагал, что так и выйдет, нащупал заготовленный осколок, дааа кааак выхвачу ему под нос! Его аж отбросило.
- Выбросьте сейчас же, в мусор, вон туда.
Я сделал вид, что задумался, потом вздохнул и, подойдя к корзине, опустил аккуратно на самое дно.
- Вот что я вам скажу молодой человек, ситуация у вас сложная... но зайдите-ка вы ещё раз в свой диспансер.
- Так я ж там вчера был?!
- А сегодня ещё раз сходите. Всё.
На этот раз, тот, в диспансере, который к моим уколам нездоровый интерес проявлял, не проронил вообще ни слова. Молча накарябав что-то на бланке сказал, что я прямо сейчас отправлюсь в заветное путешествие, в психушку.
Прибыв туда, ощутил себя львом, выпущенным в вольер. Мы, психически не здоровые, занимали третий этаж целиком. Он состоял из комнатухи у входа, где медсёстры бодяжили свои препараты, кабинета заведующего отделением и, дальше по длиннющему коридору - из нескольких палат с одной стороны и большущего зала - с другой. Зал был заставлен столиками и стульями, в обед на них дураки ели, а во время досуга просто сидели, кто медитировал, улетев в астрал, кто, ещё находясь в оболочке, играл в домино или в шахматы.
- А карты есть? – спросил я какого-то малого благообразного вида. Тот посмотрел на меня, как на дурака.
- Нет. Карт нету. – И улыбнулся. По улыбке стало очевидно – он тут не просто так.
Вообще контингент делился на две половины, «сознательных» и дураков. Кто и когда так определил разграничения, так для меня и осталось тайной не разгаданной. Подошёл другой и спросил напрямик: «Ты сознательный?» И тут, меня, как по затылку лопатой шваркнуло – я ж молчать должен, мне ж «косить» надо правдоподобно, чтоб ни одна тварь не распознала. Поэтому я по-доброму посмотрел на вопрошающего и мило улыбнулся в ответ. Тот вздохнул.
- Понятно.
Я подошёл к стене и подпёр её спиной, так чтоб можно было наблюдать за происходящим, а когда мимо проходила медсестра, каменел, будто часовой на посту номер один, у Мавзолея. Один раз сестра остановилась.
- Панкратов, вы хорошо себя чувствуете?
Она была женщиной, а перед ними, я устоять не мог.
- Нормально.
И тут понял – расколола, сука провокаторша! Был бы на её месте мед.брат, хрен бы я повёлся. Через пару минут, она прошла из палаты обратно к себе в каморку, а я за ней, узнать, будет ли что в журнал записывать? Они ж ушлые, всё фиксируют. У двери она обернулась, уже встревоженно.
- Уж не за мной ли?
- Я тут же вжался спиной в стену и опять встал на часы.
Жизнь дурдома обняла меня словно смирительная рубашка, но маскироваться, смог не более суток, потом натура взяла своё. Я научился безошибочно определять сознательных и перезнакомился с частью этого контингента. В основном это были алкоголики, после посещения белки. Причём почти все не по первому разу, и встречались, как старые друзья в пансионате по профсоюзной путёвке. Один - здоровенный добродушный мужик, работал директором склада «Берёзки», была такая сеть магазинов, торговавшая не за рубли, а за чеки - разрисованные бумажки, выданные родным государством вместо кровно заработанной валюты. Я позже заглядывал на склад к этому директору. Пользы не извлёк, но нарезались изрядно, прямо на вверенном ему объекте. Катались между стеллажей на погрузочных электрокарах и повизгивали от восторга.
Сейчас, прикидывая, думаю – если по пьяни разобраться, то диву даться можно сколько в этих палатах в одно время собрано. Что ни персонаж – то глашатай, или того хлеще – пророк! Что ни действие – то знак! Вот раз подходит ко мне дурачак по фамилии Коваль и предлагает: «Давай Панкратов с тобой фамилиями меняться, ты будешь Коваль, а я Панкратов?» Чего ж божьего человека не уважить? «Давай». – говорю. Но пришло время приёма лекарств, из процедурной, сёстры стали выкрикивать фамилии тех кому «колёса» в рот запихнуть предполагалось и тех, кому в задницу чего по-серьёзней влупить. Меня «колёсами» подчивали, но я их сплёвывал, потом отдавал другим сознательным, а они, как доки, выбирали нужные, копили, и «закидывались», глотали для кайфу. Так вот, подходит этот Коваль и вопрошает: «Чего на уколы не идёшь, тебя же зовут?»
- Меня зовут? Не слышал.
- Так крикнули уже: Коооваль!
И тут я смекнул.
- Так ты для этого со мной поменялся, чтоб твою лошадиную дозу в мою задницу всадили?
- Да. – отвечает с душевной простотой и добавляет: «А когда передачи будут раздавать, мы опять поменяемся, чтоб я свою съел». Вот тебе и дурак! А ведь мы, которые сознательные, частенько так и живём.
В другой раз, другой умалишённый заговорщечиски подмигнул мне и показав простынь, связанную им в огромную петлю, сообщил, что надо в эту петлю себя продеть с головы до самых пяток, тогда произойдёт чудо и обретётся свобода.
- Ну так давай, лезь в свою петельку простынную.
- Нееет … - отвечает, - у одного меня не получится, надо всем вместе, вместе мы сила!
Вот так, наверное, и партии политические создаются? Главное, чтоб единомышленники образовались, а где их больше всего? Приаааиильно – в дурке! Может, и все мы живём в одном большущем дурдоме, а?
- Чифирнуть хочешь?
Парня, задавшего вопрос, звали Серёга, он хоть и был молод, но водяра, влитая в его нутро годами упорных тренировок, видно, стала вылезать наружу, сморщивая одутловатое и вечно не бритое лицо. Когда он ухмылялся, а это являлось перманентным состоянием его мимики, то на свет божий вылезали два жёлтых клыка, как у вампира. Это были последние корешки, с теплящейся жизнью на грядках прополотых дёсен.
- Чифирнуууть?!
Я думал, что уж никогда больше не отведаю этого терпкого, вяжущего вкуса заваренной травы а тут такое предложение.
- С удовольствием.
Кружок в из нескольких сознательных примостившихся в углу зала, с благоговением передавал друг другу сакральный артефакт в виде кружки с настоянным эликсиром. Каждый, зажмурившись, делал по три шумных с воздухом глотка, причмокивал и напускал на себя вид улетевшего в космос от удовольствия.
- Чифир, на печень говорят влияет. – философски произнёс кто-то из психов круглого стола. Серёга не менее философски ответил: «Зато на дёсны действует благоприятственно и зубы в них укрепляет. Сам читал.
- Откуда такая радость? – кивнул я на чифирок.
- Верка подогревает, Жилкина, мед.сестра старшая, мы с ней из одного дома. Она сама на психиатра учится, а тут вроде как практика, или подработка по профилю. Вон она.
Я повернулся и …Господи, что это?! По коридору шла не мед.сестра, а плыла богиня в белом халате! Будто шампанского с похмелья всадил! Жизнь, она ведь своё возьмёт, хоть в психушке! Хоть и из трещины сквозь асфальт вылезет!
Верка выглядела лет на двадцать семь-двадцать восемь, чуть старше меня. Среднего для девушки роста, приятной внешности и с какой-то магнетической силой! Всё остальное долепливало воображение....
- Ты куда? А чифир?!
Но я уже не слышал. Побрёл, как сомнамбула. За ней. Приоткрытую дверь в процедурную распахнул настежь и уставился на стоящую у столика Верку. Она повернулась.
- Тебе чего?
Мысли, которые обычно в общении с девками сами трансформировались в нужные слова и фразы, почему-то бессильно захлопали крылышками, как бабочки возле светильника.
- Время…Сколько…сейчас?
- Часы в зале. На стене.
Наконец, усилием воли удалось вытащить из этого порхающего роя хоть что-то, как обычно нагловато-простецкое, но на некоторых смешливых производящее желаемое впечатление.
- Я им не верю. Они для дураков. А мы с тобой разве на них похожи? Моя вера, только твоим часам, Вера. Так сколько?
- А уж не клеиться ли ты ко мне решил? Тогда для начала пижамку на костюмчик смени.
И она улыбнулась - это был «контрольный!» Тот, которым из башки враз вынесло все остатки моего серого… Нефертити, Клеопатра Египетская, Джульетта Капулетти, Мата Хари, Верка Жилкина … какая разница? Имена разные, но деваха-то, всегда была одна и та же! И она, сейчас стояла перед мной в одном медицинском халатике!
С этого момента жизнь моя поделилась на день, залитый солнечным светом её дежурства и полярную ночь, когда дежурила не она. Плюнув на маскировку, в те часы когда не было заведующего, из-подлобья протыкавшего взглядом, я крутился возле двери процедурной, находя любой повод обратить на себя внимание. Даже пошёл на отчаянный шаг – демонстративные скоростные проходы по коридору, туда-обратно. В тюряге это называлось «бить пролётки». Вот я и бил их до умопомрачения. Расстёгивая «хебэшную» пижамку, полы которой развевались от скоростных проходов, светил своим открытым торсом, полагая, что этот сексапильный образ непременно должен сразить Верку наповал! Как только она появлялась на горизонте, живот сам собой втягивался, а грудь выдавалась вперёд, шаги убыстрялись и, казалось, ещё чуть-чуть - и произойдёт отрыв от земного тяготения. Однажды, спрятавшись за дверью палаты вдоль которой она проходила, вдруг резко открыл дверь, выскочил и подняв растопыренные пальцы, крикнул басом: «У-у-у!» Она выронила поднос с лекарствами и спросила: «Ты дурак, Панкратов?» На что я справедливо заметил, мол в стенах этого заведения, её вопрос звучит неуместным.
Мою гиперактивность Верка конечно же чувствовала, наверное, ей было приятно внимание мужчинки, пусть и с придурью. Постепенно, стал замечать, что мои словесные перлы и возбуждённая назойливость, отнюдь не отталкивают Верку, а скорее рождают любопытство, как прилежного работника зоопарка к тянущемуся к ниму орангутану. И тогда решился на следующий шаг. Как только вошёл в процедурную для приёма таблеток, не зашвырнул их в пасть, а в наглую зажав в кулаке переложил в карман - и продолжил светскую беседу. Она обязана была не только проконтролировать перемещение каликов(таблеток) в мой улыбающийся рот, но и заставить проглотить в случае попытки смошенничать.
- Думаешь я не знаю, что ты ни одного препарата не принял? Знаю конечно, но … не фиксирую. Только ты сам это не афишируй.
- Значит, теперь мы повязаны общей тайной?
Улыбаясь, я приблизился и взял её за запястье. Она подняла глаза, и прежде чем высвободиться, несколько секунд вглядывалась в мои.
- Не трогай меня больше. Тут, этого делать нельзя. Вы - пациенты. Понятно?
Сердце у меня закалошматилось.
- А потом…Когда пациентом не буду?
Она не ответила и я протянул ей свою руку, из которой она вырвалась.
- Смотри, ты меня током шарахнула. Рука до сих пор трясётся.
Я показушно вибрировал ладонью и пальцами, но сам понимал - рука тряслась на самом деле.
Как-то идя на встречу моим «пролёткам» Верка поравнявшись, положила свою руку мне на живот замерший от вожделения, останавливая мой променад и обронила: «Ты бы не скакал тут, главный на обход собрался. Полежи в палате».
Ого! Предупреждение! Это дорогого стоит. Что ж - палата, так палата. Двинул туда, да только лёг, радио подвешенное на стене под потолком, взорвалось Пугачёвой, песенкой её, про старинные часы. Рефрен там – старинные часы ещё идут и звук сопровождения бом…бом…бом. Звучала не долго, словно кто-то опомнившись щёлкнул выключателем. Пугачёва поперхнулась и растворилась в проводах. Но этих секунд хватило для того, чтобы лежащее на соседней койке тело возбудилось. Тело принадлежало одному безвестному режиссёру, попавшемуся на афере и ушедшему в астрал, спасаясь от срока. Беда оказалась в том, что творческая натура настолько добросовестно отработала образ, что потеряла связь с реальностью и не смогла вернуться обратно. Тело режиссёра жило одной мышечной памятью и при звуках бом-бом, оно схватило металлическую «утку» стоявшую под кроваткой и начало методично стучать себя по голове. Чувство ритма было поразительным. Может и режиссёром-то он был не театральным, а музыкальным? На галёрке, в углу палаты захлопали двое не ходячих. Их астральные души вернулись и возрадовались. Меня сотрясали конвульсии хохота - и в этот момент зашёл главный, с обходом. По бокам стояли Верка и престарелый санитар.
- Что тут за концерт?
- Пугачёвой.
Режиссёр снова ушёл в высшие сферы, оболочка дрябло осела на постель, но взгляд по инерции ещё пронзал мизансцену насквозь теряясь в космических пределах. Тело раскачивалось метрономом, а вместо «бом-бом» безучастно вышёптовало: «Верю…верю…верю…» Может, там наверху, он в этот момент обнимался со Станиславским? Аплодисменты на галёрке тоже постепенно затихли и лишь мой гомерический хохот, только набирал обороты. Я понимал, что это конец, но сделать ничего не мог, ржал, как колхозный мерин. В глазах отражались Верка… Главный… Санитар...а лицо и живот распирал и корёжил смехом вселивший дьявол.
- Прекратить! Ложитесь на кровать и успокойтесь, иначе вызову санитаров.
Санитар с опаской отодвинулся от врача, я же послушно рухнул на лежбище. Накрыл голову подушкой и уже в неё, снова выплеснул приступ веселья. Обход закрыл за собой двери и переместился в другую палату.
Точно так же переместилось и лето. На его место втиснулась осень, сразу обозначив своё присутствие резким похолоданием и ранним снегом. На прогулку дураки и сознательные выходили без прежнего удовольствия, да и гардеробчик зимний был не у каждого. Кому-то домашние приносили тёплые вещи и обувь, а у кого не было ни вещей, ни того, кто мог бы их принести, надевали бесхозное барахло, оставленное прежними посетителями, не забравшими его по различным уважительным причинам. Я на прогулки не ходил. Во-первых: именно в это время мог остаться с Веркой почти наедине, пока санитар и сестра-помощница бдительно пасли своё выведенное стадо. Оставшиеся, за отсутствием вменяемости, вниманием особо не досаждали. Жаль, конечно, что в целях конспирации, приходилось отказываться от прогулки не только в Веркино дежурство, но и вообще. А во-вторых: у меня действительно не было тёплозащиты – прилёг-то ведь в конце лета. Маман же сказал, чтоб не заморачивалась и приносить ничего не надо. Общение наше тоже перешагнуло определённый барьер скованности, тяга друг к другу ощущалась обоими и, возможно, не только. Но изменения произошли не только душевные, Верка потяжелела, формы её стали более выпуклыми, точно налились соком. Это её не портило, скорее наоборот открывало ещё один ракурс.
- Вер, а ты случайно не передачки у дурачков подъедаешь? Они худеют, а тебя в ширь попёрло?
Верка шутку не оценила, зыркнула колюче и ответила, как сапогом кирзовым оглоушила: «С женщинами такое иногда случается, ты не знал?»
- Ты что… беременна? От кого?
- Ну ты точно дебил. Ничего, что я замужем?
Об этом факте я знал, но никогда не придавал значения, он было в какой-то другой жизни, а вот сейчас эти две параллели пересеклись. То-то я математику и геометрию с детства недолюбливал, как чувствовал подлянку Лобачевского. Настроение шутить сразу пропало, и я побрёл в свою палату.
Ближе к отбою, в двери показалась Веркина голова и поманивший палец. Панцирная сетка кровати мгновенно катапультировала меня в коридор.
- Чего?
- Есть шанс отличиться, женишок. Матрас со склада надо поднять, мужиков нет, а мне, сам понимаешь, нежелательно.
- Вееер! Да с тобой вместе, не только матрас поднять готов, но и расстелить его!
- Размечтался! Склад в подвале, поэтому на улицу выходить придётся, там снег, подбери себе что-нибудь.
В раздевалке, на стене, висели куртки, пальто и телогрейки со штампами психушки. Более-менее подходящая по виду и размеру, была директора «Берёзки», а разношёрстная обувь валялась почти по всему полу. Из всего разнообразия глаза выхватили пару, до боли знакомых штиблет, такие были несколько лет назад моднявыми, и я сам в подобных щеголял на зависть приятелям. Примерил - как влитые. И только напялив, обратил внимание на надписи по обоим мыскам, накарябанные гвоздём или другим острым предметом – «Барон».
В детстве и молодости, в нашей дворовой шпанистой компании, был приятель с такой кликухой. У него и на руке было наколото «Барон», может, на случай амнезии? Потому как пить и курить он начал раньше всех. Весёлый малый, с простоватой хитринкой, вечно попадавший в какие либо удивительные приключения. Ещё он запомнился своим враньём. Врал, как жил! Смотрел простодушным искренним взглядом, хлопая ресницами и врал так талантливо, что наверное и сам верил. Он был должен абсолютно всем, причём по нескольку раз, а люди всё равно верили его историям и обещаниям. Скорее всего это враньё было не от корысти, а являлось его существом. Жил он так. Всё, что связано с его присутствием в моей жизни стёрлось, кроме трёх не связных эпизодов. Однажды зимой Барона остановил участковый возле заглохшего «воронка».
- Барон, почему по улице шатаешься, опять не работаешь?
- Устраиваюсь.
- Это я каждый раз слышу. Вот сейчас считай устроился, иди сюда, машину завести поможешь, ты ведь на водителя отучился?
- Да, курс прошёл!
Обрадованный Барон схватился за дверцу, но тут же получил сапожищем по копчику.
- Куда лезешь дебил?! К капоту иди, ручку проворачивай!
Оказалось, что надо на морозе крутить стартер вставленной в бампер кривой рукоятью. Так он и крутил. Но машина не завелась. Вот так и с жизнью бывает, крутишь-крутишь, а она даже не схватывается, а у кого-то – с пол пинка, ррраз и поехала. Другое воспоминание связано с водкой. Её Барон любил особенной любовью, не как все, за возможность уйти в другую обитель, он её любил ещё и за вкус! Она казалось ему вкусной! Однажды, нарезавшись до чертей у кого-то на квартире, он сполз под стол и на время отключился, а частично придя в себя сделал безуспешную попытку вернуться к застолью. Продолжавшие гулянье заметили признаки жизни в распростёртом возле стола теле.
- Барон, твой стакан остался, никто не трогал, будешь?
Обессиленный Барон раскрыл пошире рот и сказал: «Заливай». Так ему весь стакан в раскрытую пасть и влили.
Последняя картинка, кода Барон заявился ко мне домой, в квартиру. Стояла зима, а ступни его прикрывали лишь домашние тапочки в маленьких сугробах тающего снега.
- Совсем очумел или закаливаться решил?
- Да не, матери чёт хреново, надо бы до больницы добежать. Дай ботинки.
Больница находилась недалеко, но давать что-то Барону - означало навсегда проститься с тем, что даёшь.
- Нет. Ты и так во всём моём прикиде ходишь, даже трусы на тебе и то мои. Звони по телефону, вызывай скорую.
- Так телефон сто лет отключен, за неуплату, мы и за свет не платим, вообще ни за что. Мать запойная. Ей по хрену, а сейчас чёт скрутило, боюсь не померла бы.
- А твои ботинки где?
- Хрен знает… Набрался вчера, не помню, как и дома очутился, может, принёс кто… Но без ботинок. Да ты не переживай, я туда-обратно, мухой метнусь! Верну тебе твоё, а потом уж и домой. Минут двадцать делов-то, а?
Он жалобно захлопал глазами. Я понимал, что добром это не кончится и сделал ещё одну слабую попытку сопротивления.
- У тебя размер с моим не совпадает, не влезут твои ласты в обувку мою, изысканную.
- Не боись, мои ноги имеют свойство сжиматься и разжиматься в зависимости от размеров чужой обуви. Сказал верну - значит верну. Зуб даю – ещё наденешь свои ботиночки, ты что мне, не веришь?!
Он впрыгнул в боты и испарился. Совсем. Больше я в своей жизни его не встречал.
- Вер, а чьё это добро?
Я, выйдя к ней, указал на ботинки. Она, на секунду задумавшись, выпалила: «Так это ж Сашкины. Был у нас такой постоянный. Весёлый парень. У него шизофрения и алкоголизм, два в одном. По три раза в год посещал».
Точно, Сашка, так его и звали… Сашка.
- А почему "был"?
- Так постоянные если перестают появляться, значит нет их, померли. Тебе-то что?
И верно, мне всё равно, если не считать, малости, что он был частью моей жизни. Верка точно ножнями сделала обрезание моему вставшему было романтическому настрою. Такое же щемящее чувство жалости и тоски испытал в тюрьме, когда увидел на стене нацарапанное слово «Дуче». Оно могло быть написано кем угодно, но я был уверен что это именно тот, которого я знал – Дуче Муссолини, а короче, просто Дуче. Шустряк из ресторанной жизни. Когда каждый божий день, точнее вечер, в кабаки на Калининском проспекте проникали кучками и поодиночке, те, кому до страсти хотелось музыки, света, девок и просто праздника. Я всегда был в окружении приятелей, а Дуче появлялся один, вливался в чью- либо компаху, радовал её своим присутствием и незаметно по-английски исчезал. Чем занимался? Да Бог его знает. Никто друг у друга этим особо не интересовался, всех объединяло то, за чем приходили – радость. Ведь буквально за огромными стёклами ресторанов, в беспросветных от серости вечерах, жил другой город, со своими повседневными проблемами, рутиной и тусклостью.
Пока шли по улице и спускались в подвал, Барон незримо присутствовал рядом. Подумалось: «Не обманул, хоть раз в жизни – надел я свои чоботы! Вернул таки».
Матрасы лежали друг на друге скрученные в рулоны.
- Бери любой и пошли.
Я развёл руки и схватил. Только не матрас, а её, Верку. Она замерла от неожиданности. Вжав её грудь и живот в себя уткнулся в ухо, но поцелуя не получилось, вместе с мочкой в рот влезли прядки волос. Выплюнуть было неудобно. Ухо пришлось дегустировать с волосами.
- Тише ты, чёрт…
Верка упёрлась в мою грудь обеими ладонями, но отталкивающая сила ослабевала по мере моего продвижения от уха к шее. А когда халат в районе её груди сжался моей кистью, её пальцы, точно связанные с моими, тоже сжались пробуя на прочность материал из Берёзки.
- Вееер…
Я шептал, даже не слыша и не понимая что. Она отвернула лицо и всё таки отодвинула меня.
- Нет. Так не могу. Ты ещё пациент.
Она тоже шептала и дышала тяжело, прерывисто.
- Всё. Пошли.
Оболочка моя вернулась в палату, но душа, всю ночь и следующий день, и все последующие дни и ночи, ещё жила в складских стенах, ещё обнимала и тискала Верку и она там, отвечала взаимностью.
А ещё, через несколько дней Верка объявила по секрету, что у меня на днях экспертиза наметилась.
- И что потом?
- Выписка. Максимум неделя и домой.
- Домо-ой… Если бы так.
- Тут уж от тебя ничего не зависит, как комиссия решит. Только придуряться не вздумай, симулянтов на раз вычисляют.
- А как быть-то?
- Никак. Будь самим собой. Мы психиатры сами с прибабахом, найдём чего и нет.
О предстоящем консилиуме сообщил матери на свиданке. Она заволновалась, сказала, что обязательно должна встретиться с моим врачом. Узнав что он сегодня до вечера, заторопилась.
- Домой съезжу, надо успеть вернуться, подарок врачу привезу.
- Мать, ты что, какой подарок? Чем ты его удивить можешь? Брось, как выйдет так и выйдет.
- Нет. Поеду.
И она уехала, но действительно вернулась, когда свидания с родственниками были уже закончены, но благодаря Верке пару минут мы смогли пообщаться.
- Была у твоего врача. Ничего он мне не сказал ни хорошего, ни плохого.
Помолчала и добавила: «Когда уходила, конверт ему в халат сунула, Пятьсот рублей».
- Зачеееем?!
Как я мог объяснить, что это для неё, как и для большинства советских работяг, меняющих своё здоровье на сто пятьдесят- сто восемьдесят рублей в месяц, пятьсот – целое состояние, но не для всех! И уж точно не для моего лечащего! Но чтоб не расстраивать согласился.
- Ладно, Обратно ведь не пойдёшь вытаскивать...
Экспертиза прошла спокойно и быстро, даже в памяти не отложилось, какие вопросы задавали и как на них отвечал. И к концу недели меня выписали. Чудом это произошло в день Веркиного дежурства, а ведь могло случиться иначе, тогда и вспомнить-то было бы не о чем…
Стоя с вещами у выхода, смотрел в открытую дверь процедурной и выглядел наверное настолько жалко, что Верка высунулась наполовину и напутствовала: «Ну что, давай прощаться?»
- Не хочу. Хочу тебя снова увидеть. Можно?
- Подожди.
Она закрыла дверь, но через минуту открыла, сунув бумажный обрывок.
- Тут телефон. Домашний. Звони только днём. По рабочему нельзя, кругом уши.
И это было ещё одно чудо, которое я зажимал в кулаке, боясь выронить из кармана. С этого момента движение моей судьбы, было ознаменовано сплошными вехами чудес! Я получил прописку! Временную, но ведущую к постоянной! Радостно выходя из отделения, притормозил у двери в КПЗ(камеры предварительного заключения), где я после побега с «химии» провёл недели три в окружении меняющейся компахи бывших и будущих зеков. Дежурный сержант казался таким милым и добрым, что не удержался от вопроса: «Почему дверь в КПЗ нараспашку?» Тот удивился вопросу но ответил, : «Нет там сейчас ни кого, КПЗ в другом месте. А ты откуда про КПЗ знаешь?»
- Имел когда-то такое редкое счастье быть прихожанином этого молельного дома.
- Когда?
Я назвал год и сержант оживился: «Я тогда тут служил, как раз в КПЗ на вахте частенько стоял. Хорошие времена были».
- Да, весёлые. Слышь сержант, а не помнишь случай, когда зеки, водяры обожрались, а потом чифир на горящих тряпках варить начали?
- Это когда все решили, что пожар и к ним в камеру ломились, а они наоборот нас из камеры выталкивали?
- Ну да! Я тогда через вашего, тоже сержанта домой записку передал, чтоб ему мать денег дала, сколько дала не знаю, но нам он литр занёс. А прикинь литруха в таких условиях? Вот и очумели.
- Так и ты там был?
- А как же! Я ещё сапогом в кого то из ваших запустил, когда он башку в камеру просунул, не знаю уж попал или нет.
- Попал гад! У меня потом морда опухла, больничный дали.
Мы рассмеялись, как добрые друзья, пожелали друг другу удачи - и я ушёл. К следующей чудесной вехе – телефонному звонку. График Веркиных дежурств у меня был уже выписан в тетрадке и я знал, что сегодня она выходная.
Звонки пробивали расстояния долго и настойчиво, наконец мембрана щёлкнула и с той стороны, ко мне полетел родной голос: «Алло?»
- Этт я... Вер.
- Привет. Что хотел?
- Тебя. Увидеть.
- Не получится, я в выходные дома зашиваюсь, а вечером тем более полный комплект домашних.
- Хорошо. Я на работу приеду.
- Что, опять потянуло в родную стихию? Ты прописался?
- Да, спасибо, всё в порядке. Так я приеду?
- Как себе это представляешь?
Сердце заметалось под рёбрами – она не сказала нет! Она спросила как?!
- Мы сейчас заранее договоримся во сколько я буду, звонить ведь больше не откуда, да и будок телефонных обратил внимание возле вашей больнички ни одной. А ты выйдешь к входу на первом этаже. Как?
Пока длилось молчание, казалось что сердечные удары бьют не только по моим ушам, но и по Веркиным.
- Приезжай. Смогу выйти после отбоя, часов в одиннадцать, может чуть позже.
- Веееер!!! Да я уже там!
- Дурак ты.
- Знаю. Целую!
На следующий день, еле дождавшись вечера рванул в психушку. Трясясь в промёрзшем автобусе - потел, от разыгравшихся картин собственного воображения, только что получившего официально признанный статус! Проходная в каменном заборе была закрыта. Я об этом как-то не подумал. Потоптавшись побрёл в промозглой темени искать место переправы. Оно скоро открылось. Рядом с забором росло дерево и вспомнив навыки предков, я лихо вскарабкался по стволу, потом переместил себя по ветке на забор - и тут напоролся на штырь арматуры. Тот порвал джинсы под самым гульфиком, но не задел главного... ну чем не чудо?! Прибытие мое оказалось слишком ранним, и я хоть понимал бессмысленность потуг, но всё равно скрёбся в закрытую дверь больничного корпуса, постукивал, приглушённо зовя: «Вер! Вер!»
И вот опять случилось оно, чудо - дверь разомкнулась!
- Давай быстрей, холодно.
Поднявшись на этаж, оказались в каком-то, то ли подсобном, то ли в процедурном помещении, довольно просторном. Вдоль стен выстроились кушетки, стеклянные шкафчики с препаратами и мед.инструментами, а посередине стоял широкий металлический стол застеленный простынью. Свет пробивался через полуоткрытую дверь ещё одной комнатухи, создавая в нашей романтический полумрак. Не хватало только музона, чтоб душу окончательно пустить на тряпки. Сграбастав Верку, притянул к себе. Впился в рот. Она охнула и, тоже обняв, ответила поцелуем. Ёксель-моксель! Всё! Она моя! Я, всё ещё не переваривал происходящее. В меня, в мою оболочку влез Шива и тут же своим многоручьем принялся исследовать, тискать, мять и наглаживать то живое, сакральное, что атеисты по своей дремучести именовали Веркой! Почувствовав, что её начало подколачивать, подхватил снизу и опустил на стол. На миг, показалось, что мы в морге, и мне предстоит сейчас её вскрыть. Тряхнув головой отогнал наваждение, увидев, что руки Шивины, пока я по моргу путешествовал, уже половину дела сделали, расстегнули халат и кофтёнку под ним. С остальным Верка разобралась сама. Она ждала на столе, в позе, от которой было невозможно оторвать взгляд… Но когда я придвинулся и услышал: «Только осторожно…» Шиву, просто смыло волной! Явился Курчатов. Первое испытание! Не в лабораторных условиях, в реале. Осторожно с риском смертельного облучения он погрузил свой урановый стержень в реактор, который тут же заработал на максимуме. Перегрев зашкаливал и грозил вот-вот перевести реакцию в цепную, не управляемую… стержень в ручном режиме был извлечён и заменён на новый, откалиброванный и более устойчивый к температурному режиму. Курчатов лежал на реакторе, ловя изменения в урановом цилиндре подёргиваясь от творческого возбуждения. Лежал, пока не услышал звук исходящий с небес: «Ну?!» Это было последнее, что слышал ядерщик. По его телу давя копытами, уже мчался дикий мустанг, вырвавшийся из крааля! Впереди были только прерии и воля! В ушах звенело, с морды ветер рвал клочья пены и храп сливался со стонами дрожащей от топота земли. Из крупа вылезли руки Шивы и мустанг превратился Кентавра, на полном скаку сминавшего руками Веркины холмы и ложбины! И тут учёный-ядерщик в предсмертных судорогах выронил урановый стержень, заворожённо ловя помутневшими глазами не удержанный приборами ядерный взрыв! Он вырвался в космос, разнеся психушку и превратив планету в пустыню! Жизни суждено было зародиться заново и первыми прототипами Адама и Евы оказались мы - я и Верка.
- Ты всё?
Веркин вопрос обыденный и даже кощунственный вернул меня на металлический стол, с которого поспешно сполз и опять почувствовал себя в морге. Верка привела свой вид в надлежащий.
- Мне пора. Всё было замечательно.
- Как-то не чувствуется у тебя в голосе удовлетворительных ноток, а замечательных, тем более.
Она придвинулась, положила голову мне на грудь.
- Не обижайся. Сама не знаю что со мной. Даже представить не могла. Наверное от беременности, у беременных бывает бзики … крышу сносит. Всё копится-копится, а потом треснет где нибудь и прорвётся, в трещинку эту.
- В какую трещинку?
- В ту самую.
Она усмехнулась, и вроде повеселев, двинулась к выходу.
- Когда следующий раз?
- А он нужен?
- Мне - да.
- Звони.
И мы расстались. Это было моё первое и последнее романтическое свидание с Веркой. Память не удержала причин, по которым мы более не виделись… Не помню, звонил ли я сам? А если звонил, что она отвечала? Я даже не знаю, почему вдруг вспомнил этот эпизод? Почему записал в виде рассказика? Может, душа, с годами покрывшаяся защитной коростой от внешних повреждений, не удержала бурлящего ядра внутри? И оно, находя слабые, тонкие места в памяти, разрывало их прорываясь в трещины таким выплесками? Наверное, поэтому Барон и нацарапал на моих ботинках своё имя, а Дуче своё на стене тюремной камеры? Всё, что они могли выплеснуть… Мне повезло больше…Я могу это сделать на компьютере. А велика ли разница?
16.01.2023.