Смерть императора сразу породила слух, что его лечили неправильно! Тотчас отыскали главного виновника врачебной ошибки –– профессора Захарьина. Газеты писали, что началась «настоящая вакханалия ложных слухов и вымыслов», обвиняющих Захарьина в неправильной тактике лечения. Самое время было кусать гениального доктора, как кусали и Менделеева, пока Витте не взял его под свое покровительство.
Григорий Антонович вынужден был публично оправдывать избранную врачебную тактику, но его объяснения только подлили масла в огонь. Его оппоненты делали всё, чтобы сжить гениального терапевта со свету. И сжили; через три года Григорий Антонович умер в возрасте 68 лет.
27 октября гроб с телом покойного императора на руках перенесли на крейсер «Память Меркурия». В траурной эскадре шли броненосец «Двенадцать Апостолов» и пароход Добровольческого флота «Орел». Георгий простился с отцом, –– в Петербург ему ехать было нельзя.
С императором сначала простилась Москва. Губернатор Сергей Александрович это обставил помпезно.
«Суетились военные, отдавая громкие приказания среди тишины городского люда, который они теснили с мостовой к краям тротуаров, зазвонили протяжно колокола. Издалека катящаяся и дальше прокатывающаяся волна колыхалась морем рук к головам –– Москва снимала шапки, крестилась. Под отовсюду поднявшийся погребальный звон показалась голова нескончаемого шествия: войска, духовенство, лошади в черных попонах с султанами, немыслимой пышности катафалк, рыцари и герольды в невиданных костюмах иного века. И процессия шла и шла, и фасады домов были затянуты целыми полосами крепа и обиты черным, и потупленно висели траурные флаги», –– записал очевидец.
Затем с Александром простился Петербург. Сильная женщина Мария Федоровна, всё время державшая себя в руках, все-таки сорвалась, и с ней случился припадок.
–– Довольно! Довольно! –– закричала во время заупокойной службы. –– Только она и жалела всем сердцем своим государя –– Сашу... И, вероятно, вся жизнь прошла перед ней в тот момент.
Едва только гроб с императором был помещен в усыпальницу, как ошалевший народ наблюдал уже свадьбу Ники и Аликс!
Всеми силами родственники отговаривали Николая от этой свадьбы. Ведь даже Александр II, не чаявший поскорей узаконить свои отношения с Долгорукой, выдержал 40 дней и венчался тайно, поскольку православие не допускает повторного брака раньше годичного траура. Министр императорского двора Воронцов-Дашков пытался объяснить молодому царю необходимость отложить свадьбу, но «Николай II закинулся, остался недоволен».
Ники вдруг напрочь забыл, что он не в Германии и не в Англии, что Россия –– страна православная, и народ никогда не простит, что празднуют свадьбу под погребальный звон. Но слушал он Аликс, которая хоть и крестилась, осталась чужой всему русскому. Ей абсолютно не улыбалось ходить целый год в царских невестах, имея всего 50 тысяч рублей содержания, да и жених мог устать, катая ее в инвалидной коляске. Во время страшного, всенародного горя она примеряла наряды. Не отставал и любезный Ники.
Торжественный день Николай описал в дневнике: «После общего кофе пошли одеваться. Народу на улицах было пропасть –– едва могли проехать! По приезде в Аничков, мама ждала с хлебом-солью. Сидели весь вечер и отвечали на телеграммы. Завалились спать рано, так как у Аликс сильно разболелась голова».
А Аликс писала сестре Виктории: «Ты можешь вообразить себе наши чувства. Один день в глубоком трауре, оплакиваем горячо любимого человека, а на следующий день в пышных одеждах встаем под венец. Невозможно представить себе больший контраст, и все эти обстоятельства сблизили нас еще больше». (Император отнюдь не был ею любим. А в остальном оправдала отзыв гофмаршала).
«Самая нарочитая драматизация не могла бы изобрести более подходящего астролога для исторической трагедии последнего русского царя» (А. М. Романов).
В народе заговорили, что Гессенская въехала в Петербург «на гробах» и принесет беду. Как это разнилось с приездом в Россию Дагмар! Как полюбили ее, юную, жизнерадостную, открытую! И как благодарна была она! «Никогда я не смогу забыть ту сердечность, с которой все приняли меня. Я не чувствовала себя ни чужой, ни иностранкой, а чувствовала себя равной им, и мне казалось, что то же чувствовали и они ко мне. Как будто я была такой же, как они».
В Аликс никто не увидел признательности. Никому не сказала теплого слова. Элла ее наставляла: «Надо уметь очаровывать. Твоя улыбка, слово — и все будут тебя обожать... Улыбайся, улыбайся, пока у тебя губы не заболят».
Но чего Аликс никак не могла, того не могла.