Вериги муз. Часть3

                ЧАСТЬ   ТРЕТЬЯ
                ДОРОГИ  СУДЕБ
                1
Утром в офис писательской организации позвонила Винная, объявила о своём возвращении из США и, вкратце рассказав о перелёте, пожаловалась на недомогание от временн`ых сдвигов, попросила дать прийти в себя.
— Я, Сергей Витальевич, полумёртвая в этот раз. Ведь без меня тут мамы не стало, я писала вам, не могу собраться с силами. Так тяжело. Спасибо, роман меня поджидает – одна радость. Неужели так дорого за него плачу?
— Я думаю, это вам в утешение. Хочется поговорить, всё обсудить…
— Непременно устрою чаепитие, всё расскажу… Но сейчас надо научиться спать ночью и бодрствовать днём. А что нового?
— Есть новости, но не хочу вас тревожить, поговорим позже, ничего от этого не изменится.
— Ну вот, заинтриговали меня, Сергей Витальевич! Теперь и впрямь спать расхочется! Выкладывайте!
— Нет, потерпите. Мне надо самому как-то сориентироваться в ситуации… а вам покой нужен.
— Да будет вам! Сейчас в России утро, мне наоборот надо взбодриться! Расскажите, в чём дело.
— Эх, Зинаида Романовна! Я из-за этого спать не могу в нормальное ночное время. А вы… Ну, как хотите. Наши изгнанники примкнули к двум оппозиционным группам: к жёлтой и бездарной газетёнке «Горячие факты» и к этому словоплёту Царькову, помните, к вам на семинары несколько раз приходил?
— Как же не помнить! Нервы мотал не хуже Тискова! Семинар для обучения, а он являлся учить других и возвеличивать себя. А потом домой мне названивал, самоутверждался, не давал покоя. А бездарь! А амбиции… И что? Что они творят?
— Да уж творят… Царьков выпустил второй номер своего журнала «Местный литератор», вот он, у меня на столе. Вступительная статья: «Писатели, члены СП России – против демократии». Поняли о чём и о ком?
— Понятно… Ну, о чём – понятно, а как?
— А так, как и тут у нас – всё со слов Тискова и Манякина, наших Витюш, всё та же песня: мы с вами гнобим таланты и воруем деньги. И газетёнка им подпевает, радостно так! Это после статьи Кукец.
— А в газетке-то кто заправляет? И почему они так на нас обозлены?
— А там теперь Тупонов, вечный наш завида, злопыхатель! Его из главной газеты попёрли, он свою основал. И деньги нашёл, прохиндей!
— А… деньги его научил находить Царьков. Всё тот же способ вымогательства. Он и меня учил, как издавать свои книги, говорил, есть в Ранске человек пятьдесят, с которых можно хоть тысячу сорвать. Так, видно, и на журнал свой набрал.
— Ну да… Видно так. Кто же ему всю сумму выложит… А вы когда свой роман заберёте? Он в издательстве лежит, в пачках по двадцать штук.
— Ой, не терпится! Завтра, думаю, надо созвониться с издательством. На обычном такси перевезу?
— Запросто. Журнал и газету с кляузами я для вас сохраню. Ждём Вас в полном здравии!
— Пока, Сергей Витальевич.
Зинаида разволновалась не на шутку. Перед глазами стояли наглые физиономии с подлыми ухмылками в поджатых губах. Грубые, бессовестные люди, жаждущие ломать и властвовать, разрушить построенное в течение многих лет и насадить, утвердить своё. А какое своё? Она видела неукротимое желание Тискова командовать, повелевать, «казнить и миловать». Он управлял своей фермой в родовой деревне и сам же рассказывал, как его ненавидят жители села, как вредят ему и воруют всё, что попадается под руку. Разве возможно такое у справедливого, рачительного хозяина? Может быть, какой-то отдельный эпизод, некий преступной породы выродок, но поголовное неуважение – это не случайность. А Царьков? Ему все профессионалы в лицо говорят о безграмотности и откровенной слабости его творений, а он плюёт на мнения писателей, утверждает, что есть люди, которым его романы-кирпичи нравятся. Да, некоторым и похабные частушки по душе, и сквернословные анекдоты…  И что? Писатель должен на них ориентироваться? Манякин же просто надутый спесью болван. Ещё и клевещет на Правление, мол, воруют. А что воровать? Общественная организация не финансируется. Писатели работают: пишут, выступают перед читателями всех возрастов и слоёв общества, не получая за это нигде и ничего.
Горькие, обидные мысли действительно взбудоражили ум и чувства, и Зинаида заставила себя переключиться на собственные заботы. А в них была радость: взять в руки свою книгу, перелистать, вдохнуть её аромат!  Надо будет позвонить Чинскому, ещё раз поблагодарить. Но… Мутно было на душе. Незадолго до вылета в Россию она звонила ему домой (он дал домашний телефон, так как мобильный плохо соединял). Был день его рождения, она горячо поздравила его, с великой благодарностью за книгу, а он вдруг сказал, что приедет в Москву и встретит её. Зинаида удивилась и смутилась. Тяжёлая, неприятная мысль пришла в голову: «Зачем ему это? Ехать надо вечером, в Ранске будем ночью, и что? Неужели я должна как-то банально и пошло отплатить этому человеку, такому, по сути, чужому? Что он обо мне думает? Нет, этого не может быть…» Она резко отказалась от его предложения и, прощаясь, услышала в его голосе обиду. Было так неприятно, тяжко на душе! Да, они ровесники, но богатый, властный и свободный мужчина, безусловно, имел многочисленное женское окружение, наверняка был избалован вниманием и доступностью молодых дам. «Неужели ему интересна моя зрелая натура? Простое любопытство? Желание подчинить? Или какя-то цель, которую пока не разглядеть?» Эти сомнения портили всю радость от выхода книги. В какой-то момент подумалось: «А вдруг это искренне? Вдруг любовь?» Но она отмела эту мысль: любовь не торопит события так оскорбительно, не обижается, а ждёт. «Что ж, понаблюдаем. Всё со временем прояснится», – решила она.
С братом и невесткой общались пока по телефону, встретиться договорились, когда Зина немного привыкнет к новому режиму жизни. Но, конечно, говорили долго, вернее, Зинаида слушала долго, всё о маме, о похоронах...
А прежде всего, чуть придя в себя, Винная пошла в церковь и оттуда на кладбище. Заказала всё, что возможно для поминания, побыла на панихиде, пришла к материнской могиле. Свежий холм рядом с отцовским, пока что лакированный крест с железной табличкой... «Мама! – зашлась душа, прервалось дыхание, – это я... Я вернулась, а ты... Прости, мамочка! Прости!..» Гвоздики склонили грустные головки, но вдруг яркий и тёплый солнечный луч пробился сквозь облако.
На такси поехала в издательство, договорившись вечером с Берутиным. Водитель такси за скромную плату помог погрузить и затем выгрузить и занести в квартиру тяжёлые, перевязанные тесьмой, пачки.
И вот книга дома. Аккуратно запакованные пачки разместились в прихожей подобно стенке  из крупных серых камней. «Строили мы, строили и, наконец, построили», – пело в душе Винной детским голоском из мультфильма. Одна пачка была распечатана, и с десятка обложек смотрели на неё освещённые окна храма за аллеями оголённых деревьев, а с другого десятка – сама Винная в дарёном дочкой вишнёвом жакете с фотографии на фоне пруда. Зинаида вдруг горько заплакала. Картина мужа – воплощённое, но недоступное его взору ожидание, осуществилось. Радоваться бы вместе! Но вот стоит она одна перед этой книжной стеной, а за ней, за этими дорогими душе пачками её творений – только горечь воспоминаний и осознание пустоты дома, самой жизни. Зинаида перенесла раскрытую пачку книг в комнату, разложила книги на журнальном столике, сама навзничь легла на диван. «Боже мой! Зачем? За что? Как дальше жить в этой пустоте? Найдутся ли силы и желание для творчества?» Потом была пауза немоты в мыслях, и постепенно начинало вызревать осознание необходимости действий. «Надо презентовать книгу в областной библиотеке, обговорить дату, подготовиться…  Подписать пару пачек экземпляров, разослать приглашения… Фуршет организовать…» Она задремала. И впервые со дня утраты матери, та пришла к ней в этом дневном сне. Улыбнулась, посмотрела в глаза своими нежными, зеленоватыми глазами и проговорила тихо, ласково: «Не грусти, моя детка. Всё будет хорошо…» Зинаида протянула к ней руки, заплакала и проснулась в слезах. Но стало немного легче. Мама была на удивление смиренной, терпеливой в любых жизненных невзгодах и горестях. «Я должна учиться у неё. Я переживу, перенесу свои печали! Слышишь, мама?» Закатный луч вдруг ударил в глаза, вся комната засветилась красным и золотым светом. Зинаида поднялась с дивана и вышла на балкон. Красная кайма у горизонта – плотная полоска облаков – пропускала по временам острый огненный луч, спрятанного за ней алого солнца. Знакомый пейзаж, лента шоссе под окном, идущие по делам и гуляющие люди… «Дома я. Дома», – выдохнула Зинаида. 
                2         
Дмитрий Музовский вслед за Винной позвонил в писательскую организацию, спросил у Волчкова, прилетела ли Зинаида Романовна. Сергей предупредил его о желании Зинаиды прийти в себя после перелёта, напомнил о её совсем свежем горе.
— Не стоит пока ей звонить. Она сама об этом просила. Я позвоню тебе, когда она отзовётся.
— Спасибо, Сергей Витальевич. Не хочется быть слоном в посудной лавке.
Он задумался. Ему не терпелось неспешно прочесть книгу Винной. Конечно, он уже держал издание в руках, пробегал глазами по страницам, но на работе читать было некогда. Дима обозначил Зинаиду в своём сознании как учителя и подаренного судьбой благожелателя.
Работа в издательстве его вначале захватила, но времени на творчество оставалось совсем немного, в основном ночью. Катюша часто оставалась ночевать с Викой у родителей, в их с дочкой спаленке, чтобы дать ему возможность поработать над своими текстами. Дима испытывал двойное чувство: да, хотелось углубиться в творчество, поработать всласть, без отвлечения и помех, но он скучал по своим девчонкам, ему недоставало их присутствия, звука голосов, взглядов… Он чувствовал, что эти их ночёвки вне его квартиры – стремление к привычному комфорту, к утраченным удобствам быта. В его однокомнатной квартире Вике негде было побегать, разбросать игрушки, даже если он работал на кухне, устроив ноутбук на краю обеденного столика. Оставлять же часто дочку у родителей Катя не хотела, да и Дима понимал, что это неправильно. У него было такое чувство, что семья его не складывается. Не получалось ни общего бюджета, ни каждодневных встреч за столом. Только в выходные они с утра до ночи бывали вместе, и то ночь с воскресенья на понедельник их часто разлучала. «Надо работать на расширение жилплощади», – грустно, от сознания утопичности этой мечты, думал Дмитрий. Было ещё одно… Катя не взяла его фамилию, оставалась на фамилии отца Вики, видимо, из солидарности с дочкой. Стараясь подавить обиду, Дима мысленно уговаривал себя, что это неважно, что даже правильно, потому что когда у них будут свои дети, Вика одна останется Леденёвой. Но сердце ныло. Как-то мама тихо и сдержано напомнила ему: «Мы и в той нашей тесноте жили все вместе. А Катюшины родители могли бы разменять квартиру…»  Он долго не решался заговорить с женой о такой возможности, а когда попытался, Катя покраснела, рассердилась: «У моих родителей не квартира, а их собственный дом, ими созданный! Разве можно его у них отнимать?!» Дима умолк, решив никогда не возвращаться к этому вопросу.
Прошёл год  их совместной жизни. Дмитрий заговорил о ребёнке. Он полюбил Вику и мечтал подарить ей братика или сестрёнку, втайне надеясь на скрепление своей молодой семьи. Но Катя наотрез ему отказала: «Дима, ты что? Мы так не устроены, ещё не встали на ноги! У тебя работа только наладилась, я свою боюсь потерять… Нет-нет, это невозможно». Новая обида наполнила его горечью. Он ценил заботу Кати о нём – в холодильнике всегда была еда: супы или щи-борщи, котлеты или тушёное мясо, молоко и овощи-фрукты, но не было в доме постоянного присутствия родных людей, от чего он часто испытывал тоскливое одиночество. И вот, на втором году супружеской жизни Дмитрий вдруг поймал себя на том, что привыкает к этому одиночеству, смиряется с ним, и, становясь спокойнее, отрешившись от обид, теряет ощущение счастья. Не с кем было поговорить об этом, Катюшу он огорчать не хотел. Только мама, видимо интуитивно, понимала его. Он замечал её короткие сочувственные взгляды, улавливал скрытные вздохи и печалился, что и её покою и счастью наносится урон.
В институте дела шли прекрасно. В семинаре его хвалил мастер, помог напечатать два рассказа в центральном журнале. Поездки в Москву подстёгивали в работе. Семинары были наполнены духом соперничества, задора и возможностью проявить свои творческие успехи. Дмитрий признался, что пишет крупную вещь, читал несколько готовых глав. Роман двигался, но Дмитрий ловил себя на мысли, что ему надо как бы дожить трудный период своей любви, чтобы дописать историю отношений героев романа.
Было и ещё одно огорчающее обстоятельство: Катя  почти перестала писать. Это тоже осложняло их взаимопонимание. Он, написав несколько новых стихотворений, стремился на очередной семинар в писательскую организацию, готовился прочитать написанное, выслушать мнение коллег, а она, наоборот, избегала занятий, потому что нечего было предъявить. Только в последние два месяца стала приходить на семинар, но молчала, сидела рядом, и он чувствовал её напряжение и беспокойство. Стоило кому-то из женщин прочесть хорошие стихи, получить похвалы, Екатерина вовсе теряла настроение. И однажды пришла тяжёлая и постыдная мысль: «А не поспешили ли мы с женитьбой? Может быть, не стоит лететь на любовный огонь так порывисто? Скорее всего, опыт поколений не врёт – чувства надо проверять временем…» Дима остро захотел поговорить с мудрым человеком, и наметил поездку в Плащанскую пустынь – мужской монастырь – с целью исповедаться и причастится. Катю он с собой не позвал.
Как-то в разговоре о памятниках архитектуры в области, была затронута тема о храмах и монастырях, и Чинский обронил, что иногда посещает пустынь. Дмитрий вздохнул:
— Вот бы съездить туда! Автобус ходит, но это надо целый свободный день найти…
— Поехали в воскресенье. На машине за полдня обернёмся, – предложил Олег Ефимович.
— Ой, спасибо! Не откажусь.
В воскресенье выехали рано утром. С Олегом в машине сидела женщина лет сорока, он представил её как свою коллегу Лену, но Дмитрий понял, что там совсем другие отношения. Он сидел позади и напряжённо думал о своей исповеди, формулировал вопрос, который мечтал задать священнику. Душа его горела, мучилась. «Почему? Почему мне так больно? Неужели это тяжёлой смолой, как из раны на стволе дерева, уходит любовь? Год, всего один год жизни с любимой женщиной, прекрасной, схожей со мной развитием, воспитанием, взглядами на жизнь… и утрата той связующей нити, которая только и способна удержать рядом…» Он, ощущая этот незаметный чужому, да и родственному взгляду разрыв, чувствовал тягучее нытьё в груди, где и разорвалась, раскровилась живая связка. «Тоска, уныние, отчаяние – вот мои грехи! Господи, что мне делать? Как жить дальше?» – вызревали тяжёлые, полные яда вопросы.
Монастырь издали поражал своей строгой красотой. Подворье полнилось народом. Люди были заметно взволнованы, сосредоточены, на руках молодых супругов часто можно было увидеть деток. Дима жалел, что не было возможности пригласить Катю с Викой, особенно, пожалел, что нет Викуси. Любовь к девочке была по-настоящему отцовской, из-за неё-то ещё горше было терять отношения с женой. Он написал записки о здравии и упокоении родных, купил свечи.
В большом храме образовались очереди из групп прихожан к нескольким монахам. Чинский с подругой пошли пройтись по территории монастыря, они приехали не молиться, а словно на экскурсию. Дима встал в хвост очереди к высокому средних лет монаху с золотой полосой на рясе. Он внимательно вглядывался в ритуал покаяния, понимая, что мало подготовлен к нему, боясь сделать что-то не так. Около получаса дано ему было на внутреннюю подготовку, он подошёл к отцу Михаилу, так звали монаха, и взглянул ему в глаза. Голубые, тёмные от неяркого освещения храма, они поразили его внутренней силой энергии, требовательным выражением. Дмитрий оробел, разволновался. Еле собрав мысли, начал говорить. Если бы кто-то потом попросил его повторить сказанное исповеднику, он бы не смог. Слова изливались тяжело, мучительно, выжимая слёзы. Монах спросил, венчан ли он с супругой. Дима ответил, нет. Тогда отец Михаил сказал две короткие фразы: «Развод с женой – грех. И ложь – грех. Молись о вразумлении». Накрыл голову Дмитрия и отпустил грехи.
С чем Дима приехал, с тем и уехал. Ему не стало легче, но некоторое направление он уловил: надо быть честным во всём, со всеми. Главное, не тонуть в сомнениях, а искать правду своей жизни.
Чинский и Лена восхищались красотой и ухоженностью монастыря, удивлялись молодости многих монахов, а Дмитрий молчал. Он даже из вежливости не мог включиться в беседу, тяжёлая грусть переполняла его, качалась в душе, как ртуть в сосуде. Когда подъехали к его дому, а это было Олегу с Леной по пути, Дмитрий поблагодарил их и вышел. Он сел на скамейку у дома, закатное солнце било в глаза, отчего они наполнились влагой, а, может быть, и не от света солнца. Он молча молился какими-то странными, путаными словами о вразумлении, о милости Бога, о помощи сил небесных.
Дома его никто не ждал. Пустая квартира встретила тишиной и еле уловимым запахом Катиных духов. Он упал спиной на диван и закрыл глаза. «Чего я хочу? – спросил себя прямо, – а ничего я не хочу. Так мутно, так гадко в душе, что, кажется, взял бы и умер! Господи, прости мне грех мой, грех уныния и отчаяния. Помилуй меня!»
На семинаре прозы в писательской организации Дмитрий поймал на себе пытливый взгляд Винной. Она высказала несколько дельных замечаний по его новому рассказу, попросила задержаться после занятия.
— Что ты, Димушка, не весел, что головушку повесил? – шутливо начала она разговор.
— Да так… Как у Гайдара: и всё вроде хорошо, да что-то нехорошо.
— В работе, в творчестве, в семье?
— В работе и творчестве всё нормально.
— А-а-а… Прости, в семейные дела без разрешения не влезаю.
Неожиданно для себя Дмитрий выпалил:
— А я вам разрешаю. Даже прошу вас, если не противно, выслушайте меня, скажите что-нибудь… Пожалуйста!
— Слушаю, Дима, – лицо Винной посуровело, напряглось.
Дмитрий, опустив глаза, негромко, взволнованно поведал ей свои сомнения. Он говорил короткими, конкретными фразами, словно обрубая лишнее, чтобы добраться до сути. Винная долго молчала, думала.
— Во-первых, не торопись решать. Неужели прошла любовь?
— Нет, не прошла. Но от неё не радостно, а больно. Всё время ощущаешь: не то, не так. И как бы увеличивается расстояние между нами. Она тоже другая, в ней что-то чужое, не моё…
— Надо потерпеть, переждать. Непременно будет жизненная подсказка. Люди в наше время часто расходятся, теперь не те традиции, не церковные браки. Но, самое печальное, – ломаются судьбы детей. Вот у тебя не родной ребёнок, а ты сам говоришь, что более всего жалеешь девочку. И это правильно, предать детское доверие – грех, ты это чувствуешь. Но и обманывать детей нельзя. В фальши и лжи ребёнок тоже подвергается ломке, муке.
 — Мама всё понимает, переживает. Мне так её не хочется огорчать! Анина трагедия, Генка пьёт, Римма в чужой стране, а тут ещё я… Об отце уж и не говорю.
— Да, маме тяжело. А с женой ты поговори, просто, откровенно, доброжелательно. Не таи обиды – это ржавчина, разъедающая отношения. Спроси ещё раз, чего она хочет, как собирается строить вашу жизнь? Объясни, чем недоволен, чего сам желаешь. И не носи всё в себе, приходи, высказывайся, пиши.
— Спасибо, Зинаида Романовна. Большое спасибо! Мне так нужен мудрый, добрый друг!
Они попрощались, Дима ушёл, а Зинаида задержалась, не по пути им было. Она переживала за эту, такую прекрасную пару. И ещё поняла, что рассказ Дмитрия о поездке в монастырь задел её, наполнил грустью. «Неужели меня коснулось печальное чувство утраты? Я же знала, что Олег не совсем одинок. Что ж, вот и мне подсказка жизни: не думать, не сомневаться».
А Дмитрию стало немного легче. Он думал по дороге о разговоре с наставницей и понимал, что решение не надо принимать сейчас, оно должно вызреть в душе и во времени.
                3
Странный разговор с дочерью растревожил Галину. Они с недавних пор общались по скайпу, и мать была поражена перемене в Римме: та заметно располнела, лицо стало одутловатым, тяжёлым, глаза словно уменьшились. А сегодня взгляд был особенно усталым и грустным.
— Доченька, ты здорова?
— Не совсем, мама. Обследуюсь. Что-то не то… Анализы ещё не готовы. Ты не расстраивайся, здесь хорошая медицина. Но, мама!  – она вскрикнула с болью, – Я так скучаю! За два года не смогла вжиться в эту среду. Всё мне не так… Муж любит, обеспечены мы хорошо, работа есть – я сейчас не танцую, учу молодёжь – но… Может быть, причина и в том, что нет детей. Обследовалась, лечилась, а результата нет.
Впервые Галина видела Римму такой: унылой, потерянной, печальной… «Это не Римма! Где её энергия? Где яркость и сила? Бедная моя детка! Ты больна. Господи, она больна! Спаси её, Боже!» Галина тосковала так, что из рук всё валилось, а надо было идти к Геннадию, оставаться с малышами, чтобы отпустить детей на работу. Она почти не спала в эту ночь, а ребятишки требовали неусыпного внимания. Таня с Володей ещё спали после вечернего спектакля. Галина встала под душ и, попеременно включая то горячую, то холодную, воду кое-как взбодрилась, заставляя себя ни о чём не думать. Но это ей никак не удавалось: человек способен голодать, даже не дышать какое-то время, но мысли отключить невозможно. Только один способ с ними справиться – переключить на что-то другое. «Господи, что я сделала в жизни не так? – думала она, – почему такое произошло: сначала муж задурил, потом Анечка чуть не погибла, Генчик к спиртному потянулся… Вот уехала Римма, я тосковала, но помогало терпеть сознание, что она счастлива. А теперь? Да и у Димы не всё ладится… Боже мой! Прожита такая трудная жизнь в бедности, тесноте, в труде бесконечном… Пять детей вырастили! Всем образование дали, вроде все устроены, и вот… В воскресенье пойду в храм, причащусь. Давно не была в церкви, может, и в этом причина? Всё труды, заботы… А душа как ноет!» Галина взглянула на часы и заспешила в квартиру сына, успев на мгновенье обрадоваться, что живут они все тут, рядом. Оба и Света, и Гена спешили к началу занятий. И хотя это не так уж рано, к девяти часам, Галина заметила, что лица у них серые, как помятые, недовольные. «Генчик, видать, с вечера был пьян, оттого и Света не спала. Он такой привязчивый пьяный…», – загоревала Галина. Она не успела перекинуться с детьми и парой слов, только выслушала Светлану, как и чем кормить малышей, и молодые родители унеслись, как вихрь. Галина присела на диван, притянула к себе детишек, заглянула в глазки каждому: «Что вас ждёт в жизни, мои крошечки? Какими вы вырастете? Дай вам, Боженька, здоровья и счастья!»
Наступило то время, которое всякий человек, имеющий малышей, считает самым напряжённым: дети научились ходить. Серёжа носился по квартире, залезал во все уголочки, открывал дверки шкафов, вытаскивал из них вещи… Галочка ходила не спеша, чуть вперевалочку, обследовала квартиру последовательно и серьёзно. Надо было следить за малышами и делать обычные дела. Два высоких стула с ограничителями выручали во время кормления. Галина усадила детей и поочерёдно сновала ложкой изо рта в рот. Ей было не привыкать, но, во-первых, её три дочки были спокойнее одного Серёженьки, во-вторых, старшие мальчики помогали матери, в-третьих, она была молодой. А сейчас, покормив ребятишек, Галина вдруг ощутила слабость во всём теле, словно подобно каше из опустевшей миски, ушли из тела её силы. «Что-то мне томно… голова кружится…» Она погладила по головке сытого и несколько отяжелевшего Серёжу и прилегла на диван, придерживая внука рукой. Галочка сидела с ней рядом и тут же рядом прилегла у её плеча. «Ой, не проходит моя слабость! Ещё хуже… Детям звонить? Они на уроках, мобильники  отключены. Татьяна с Вовой ушли на репетицию, наверное, тоже отключили телефоны.  Диме позвоню». Она набрала номер сына, он быстро ответил.
— Да, мама, слушаю.
— Сынок, я у Гены с детьми. Что-то мне плохо… очень плохо…
Голос матери, его интонации сильно встревожили Дмитрия.
— Мамочка, я еду, держись!
Он забежал к Игорю, тот, увидев его лицо, сразу отпустил его.
Дмитрий поймал такси и тут же позвонил на работу Геннадию. Тот отправил домой к детям Светлану, Дима подхватил её, благо, это было по дороге.
Галина чувствовала, как слабость разливается по телу, горячие слёзы скатились из глаз в тревоге за ребятишек, а рука всё придерживала шаловливого Серёжку, и плечо ощущало тяжесть головки внучки. Тихий вздох радости отпустил тягостную тревогу: в двери послышался звук ключа. Последним мигом сознания была благодарная мысль о сыне: «Димочка, родной, спасибо тебе, сыночек…»
Дмитрий вызвал «скорую». Пока ждал машину, держал маму за руку, смотрел в глаза, видел нежную ласку в её взгляде, увидел и отрешённость, угасающую осмысленность взора. Он не мог оторвать взгляда от затухающего огонька в материнских глазах, сквозь муть набежавших слёз всё пытался проникнуть в её сознание силой своего взгляда, но дрогнула её рука в его руке, и он понял – всё. Лицо Галины с каждой секундой становилось спокойнее, благороднее, словно молодело.  Позвонили в дверь, Светлана встретила врача, тот зафиксировал смерть и распорядился забрать тело в морг. Дмитрий поехал туда в «скорой», не мог оставить маму одну…
Хоронили Галину небольшой, но искренне скорбящей группой. Отпевали в маленькой деревянной церкви возле кладбища. На похороны, кроме всех родственников, пришла только Винная, принесла белые розы. Мерцали свечи у икон и в руках провожающих, грустно и терпко пахло ладаном, примешивался смешанный аромат цветов: гвоздик, роз, лилий.  Могила была в одной ограде с бабушкой Валей, солнце сочило свет сквозь сплошные, словно сбитые серыми комками облака. Прощались у гроба. Николай рыдал в голос, Дмитрий не мог сдержать слёз, плакали женщины… Винная вышла вперёд, начала говорить, силясь удержаться от всхлипываний.
— Дорогие родственники Гали. Я знала покойную с самого детства. Она была доброй, весёлой, заботливой и очень работящей. Вот могила её мамы, она бы подтвердила мои слова: дочка ей помогала с измальства, лет с четырёх. Мы вместе ходили с маленькими ведёрками на колонку за водой, пока в дом не провели водопровод. Сходим два раза, и я остаюсь дома, а Галя пойдёт снова, и снова… Она была нянькой тебе, Гена, хотя ты был моложе всего на два с половиной года. Галя была любящей сестрой, всё вкусное тебе отдавала. И всегда она пела! Её звонкий голосок звенел в коридоре, во дворе, лился из окон вашей комнаты. Пела она с душой.  Вот и дочек она наградила этим прекрасным даром: умением петь красиво, душевно. Как жаль прощаться навсегда! А ведь ей и шестидесяти не исполнилось! Она рано вышла замуж, в восемнадцать уже Диму родила, а потом ещё четверых. Вот такая жизнь: с радостью и горем, с трудностями и их преодолением. Дорогая, царствие тебе небесное, вечный покой и вечная память!
Зинаида, наконец, отпустила себя – залилась горючими слезами. Она поцеловала венчик на лбу покойной, отошла в сторону и видела, как потянулась вереница прощающихся. Застучали молотки, забивая гвозди в крышку гроба, потом, похоже – комья земли. И всё. Не стало на земле матери, жены, сестры, тёщи, свекрови, бабушки, подруги… Сколько имён уместилось в одном имени – Галина, сколько обязанностей, долгов, забот!.. А сколько любви… Любви не столько полученной, сколько отданной. Зинаида глотнула холодной водки и хотела уйти, но Дима подошёл, притронулся к её плечу и шепнул с горькой лаской: «Пожалуйста, останьтесь».
В ритуальном кафе прямо за оградой кладбища был накрыт стол. Рассаживались по семейным группам, Винную Дима держал за руку, усадил рядом, и она поняла, что её присутствие ему необходимо особенно потому, что она знала его мать дольше всех присутствующих, как бы несла в себе наиболее полную информацию о Галине. Это было так, и Зинаида ощущала его благодарность. Здесь произошло два тяжёлых эпизода: стало плохо, всё время молчавшей, Ане, она чуть не упала со стула, хорошо, брат Геннадий подхватил её, а Катина мама догадалась взять с собой успокоительное и нашатырный спирт. Ещё – через полчаса Геннадий младший был уже совершенно пьян, обходил стол по кругу и приставал ко всем с навязчивыми вопросами. Глупо улыбаясь сквозь слёзы, всё спрашивал: «Хорошая была моя мама? Добрая? Почему она так скоро умерла?»  Поминки быстро свернули и разошлись.
Зинаида доехала до дома на маршрутном такси, наполнила ванну и долго лежала в горячей воде, но в душе было пусто и холодно.
Дядя Гена на своей машине повёз Аню в монастырь, сначала по дороге завёз жену и дочку домой. Аня отказалась остаться ночевать в квартире, и её поняли, там, в своей церкви она могла молиться, сколько душа попросит. Татьяна с Володей задержались в кафе, они организовали поминки, теперь что-то там доплачивали, собирали нерастраченные продукты. Вообще, Татьяна держалась крепче всех, и Дима подумал, что это потому, что есть у неё Володя – опора и защита. Ключи от маминой квартиры были у Дмитрия, несмотря на то, что в ней жили Татьяна с Владимиром. Галина часто просила старшего сына о какой-либо бытовой помощи, ещё не привыкнув к зятю. Она видела, что Диме это в радость, что он дорожит ею, готов исполнять её желания. Таня даже слегка ревновала маму к брату, но ценила его отзывчивость и любовь к родным. Все устремились к своим очагам, к своим жизненным заботам, а Дима, извинившись перед женой, пошёл в материнскую квартиру, лёг на Галину постель и, поглаживая материнскую подушку, вдыхая чуть слышный родной запах, лежал без слёз и почти без мыслей, в ощущении пустоты и невыносимой горечи.
                4               
Геннадий не пошёл домой, завернул к Дмитрию. Ему очень хотелось, чтобы брат был один, что, впрочем, случалось теперь всё чаще: Катерина после работы или сама забирала Вику из садика, или просила это сделать родителей и в любом случае шла к ним, потому что садик менять не хотелось, а он был недалеко от бывшей квартиры. Там «девочкам» был всегда готов ужин, всё те же кроватки могли приютить и днём, и ночью… Теперь и ночью не всегда она приходила к мужу. Она и сама не понимала, что происходит: её утомлял быт, угнетало постоянное присутствие рядом человека, неусыпно наблюдающего за ней, пытающегося чуть ли не мысли читать. А мысли были даже для неё мутные, вызывающие раздражение. Так, привыкшая к заботе родителей, Катя заботы мужа принимала, как способ единственно достичь интимной близости. Его нежность истолковывала, как неукоснительное, сиюминутное мужское желание. В этом браке она осознала, что холодна, что ей не хочется платить свободой за физическую близость с мужчиной, а духовная близость с каждым днём слабела, отступала. Странно, так желая выйти замуж, создать свою семью, она испытывала яркие вспышки вдохновения, была переполнена мыслями и чувствами, а, достигнув желаемого, словно опустела, сникла. Она почти перестала писать стихи. Самым постоянным её желанием было теперь пойти к людям, в общество, почувствовать на себе восхищённые взгляды мужчин, блистать во всей своей красе. В первом браке она не успела почувствовать себя женщиной, сразу забеременев, думала только о ребёнке, да и муж был совсем юным, весь в спортивных увлечениях, в поездках на соревнования, где и погиб, прыгнув со скалы в море. Потом Вика стала центром её жизни, лечением от горя. А Дима… Она подумала навсегда, а теперь чувствовала, что ей недостаёт комфорта, блеска жизни, удовольствий. Своё холодное подчинение его ласкам она ощущала, как уступку, подсознательно желая платы за неё. Самым для неё неожиданным стало то, что она вдруг почувствовала интерес к Волчкову, поймала себя на том, что идёт на семинар, чтобы побыть у него на виду, поймать его восхищённый взгляд, даже написала пару свежих, удачных стихотворений.
Дима её интереса к Сергею не замечал, ещё пытался успокоить себя объяснением, что её  частые отсутствия дома, охлаждение к нему, может быть, ещё пройдут, списывая это на усталость, большую загруженность на работе, на отсутствие развлечений. Но в глубине души он осознавал крах их отношений, ждал конца.
Пролетела неделя. Геннадий застал брата за завариванием чая, обрадовался возможности поговорить. Он потянул из чашки душистый, терпкий напиток, вздохнул и, отводя глаза от прямого взгляда Дмитрия, трудно заговорил.
 — Дим, я что хотел… Понимаешь, мы со Светой и детьми устали ютиться в однокомнатной квартире. У тебя тоже семья, ребёнок есть. А Татьяна с Володькой теперь в мамкиной трёхкомнатной блаженствуют. Разве справедливо?
— А… вон ты про что… Ну да, вам очень тесно, это так. Но ты забыл, что на мамину квартиру имеет право отец – он прямой наследник. Тут может такая свара начаться! Аня тоже прописана там. Никто не знает, сколько она ещё в монастыре пробудет, ведь не монашка. Она что на похоронах сказала? Помнишь? Соскучилась по дому, по всем нам…
— Ну да, я всё понимаю, но как нам-то быть?
— Гена, побойся Бога! У вас есть детский капитал за второго ребёнка, за вашу золотую Галочку, расширяйтесь! Надо действовать, а не скатываться в пьянство. Понятно, Свете не до того, теперь, видно, с работы придётся уходить, а ты? Ты на что? Живёшь, лишь бы день скоротать. Творчество забросил… Ты член Союза художников! Нельзя же почивать на лаврах. Эх, брат! Загубишь ты дар Божий, а это великий грех! И пьянство – грех. Ну, с чего тебе пить?
— Не поймёшь ты. Мне мастерская нужна, а её ждать надо, авось, кто-то умрёт. Во, какая гадость! Нету места под солнцем. Властям нашим дела нет до художников. А как только сувениры понадобятся для гостей или для наград, приходят и в училище, и в мастерские, мол, дайте. Дайте и всё! Ты понимаешь, какой это труд – написать хорошую картину или там скульптуру сделать, резьбу по дереву… Девчонки слепнут за вышивкой и ткачеством, а им дай! Выставки открываем, по районам ездим, работы треплем. Страшное время!
— А когда было хорошее время для искусства, особенно, провинциального? При советской власти? А цензура? А идеология?.. Правда, я теперь часто думаю, что цензура – не самое плохое. До того доходит, что безнравственность и пошлость верх берут. Растление искусства видно невооружённым взглядом. Национальное всё искореняется, к «глобальному» тянут силы, обладающие финансовой властью. Это «современное» искусство – старый способ эпатажа публики – уничтожает лицо нации. Стирает его, превращая в серийную маску. Да ладно, не о том речь. Ты, брат, берись за дело, то есть, бери себя в руки, а то скатишься. В храм сходи. Про мамину квартиру забудь, как я забыл. Тут я тебе не товарищ, а во всём другом, чем могу, готов помочь. Завтра матери девять дней, утром – на кладбище, Рано пойдём, надо же на работу, а в обед в кафе встретимся. Я заказал на родственников: мы, вы, Таня с Вовой и отец. Как вы с детьми, решили?
— А решили. Светланкина мать взялась за дело. Она с работы увольняется, отец настаивает. Так что выход есть.
— Бог есть. Всё у вас нормально, брат. Нечего нагнетать, унывать нельзя. Если не бросишь пить, я тебя свяжу и в больничку отвезу. Алкоголиком быть не позволю.
— Ну, напугал, брат! Не собираюсь быть алкоголиком. Только, Дим, ты сначала со своими делами разберись. Все мы чужие дела судим, а сами… Ладно, пойду я. Пока.
«Все видят, что у нас с Катериной не ладится. Значит, уже очень заметно… Надо с ней прямо поговорить. Вот, немного отойду от смерти мамы и тогда…»
Но получилось по-иному. На семинар в писательскую организацию Екатерина пришла нарядная, возбуждённая. Принесла новое стихотворение о любви, о тайной связи между влюблёнными. Дима был потрясён её состоянием и поведением: глаза её сверкали, искрились, манили. И кого?.. Волчков смотрел прямо в глаза его жене, улыбался одними уголками губ, не скрывал любования ею. Дмитрий словно прозрел. Сердце его заколотилось так, что он положил руку на грудь, пытаясь его успокоить. Не просто ревность, прозрение ожгло его изнутри. Он, слыша давно разговоры о неладах в семье Волчкова, явно увидел, что тот искал новые отношения, что готов к ним. А Катя… Вот что подвигло её на взрыв творческой энергии! Вон куда повело!
Неожиданно для себя, дождавшись перерыва, Дмитрий, не говоря ни слова жене, ушёл с занятий, закрылся дома, выключив свет. Он лежал плашмя на кровати в одежде и глотал, давящий горло, колючий ком. Душа болела так, что казалось, рану было бы вынести легче. Жизнь была разрушена, но любовь ещё горела, истязая ревностью и обидой.
«За что? Что я сделал не так? А… я не богат, ещё не знаменит, мелок для её амбиций. Она не любви ищет, успеха в жизни. Разве это не проституция? А он чего хочет? На двадцать лет её старше, он утверждается в мысли, что ещё неотразим. Льстит себе. Хотя… Она не страсти хочет, блеска. Боже мой! Где же настоящее, святое?»
Он исторгал сухие рыдания, глухие вопли боли. И в то же время он её ждал. Придёт? Позвонит? Ночь текла в окно, холодные сентябрьские звёзды мерцали ритмично, отрешённо. Она не проявила никакого внимания к мужу, не обеспокоилась. Не поинтересовалась, почему он ушёл без неё. Дмитрий ещё сильнее растравил свою боль мыслью о том, что помог ей отдалиться от него: теперь появился повод для обиды на его поступок. Потом пришла мысль о том, что нет ни малейшей возможности спасти их отношения, а потому, чем скорее они закончатся, тем лучше. Он вспомнил слова матери: «Никогда, сынок, не спрашивай судьбу, за что даёт боль, спрашивай: зачем? для чего? Разгадывай и действуй».  Он не успокоился, нет, на покой и малой надежды не было. Но он нашёл в душе точку холода, словно заморозил свои чувства, закрыл сухие глаза. И тут мозг отыскал в самом дальнем своём уголке тихую песню мамы, её живой голос, поющий колыбельную. «Мама, ты со мной? – спросил он мысленно. – С тобой, сыночек. Переживётся твоя боль, станешь сильнее, мудрее… Нет ноши непосильной, если Богом дана… – Мама, не покидай меня, родная…» Его яростные, раздирающие душу чувства смягчились, дыхание перестало клокотать в горле. Нет, не стало легче, просто он ощутил, что старается привыкнуть к боли. Он открыл глаза. В черноту ночи начали проникать капли света, растворяя гущу тьмы, как капли воды краску. Дмитрий встал, его качнуло, словно после ночи пьянства. Он прошёл на кухню и выпил полграфина воды, сел перед окном, задумался.
Когда назавтра вечером, засидевшись на работе, вернулся домой, увидел, что Катя была в квартире, что увезла свои вещи. На столе в хрустальном блюдце лежало её обручальное кольцо. Сердце его сжалось. «Что ж, зато честно», – подумал он горько.
Но огромная глыба горечи ещё нависала над Дмитрием: в самую трудную минуту жизни любимая женщина так ударила его! У его Кати  с Волчковым на виду у всех завязались отношения. Сергей как-то попросил Диму задержаться после семинара прозы.
— Дим, я должен сказать...
— Может, не надо? Всё понятно. Вы ни при чём, это её желание, её решение.
— И как нам с тобой?..
— Я думаю, никак. Официально и всё.
— Ну да, да, конечно. Прости.
— Прощайте.
Пытка продолжалась. Он сталкивался с ней, с ним, с ними… Деваться было некуда. Боль не покидала, и конца ей не было видно.
                5
Они подали заявление в ЗАГС, и Татьяна, принимая это событие своей жизни как радость, вершину счастья, не могла уснуть от затаённого чувства вины: вот всем в семье плохо, а ей хорошо. Любовь её с Володей была чистой, искренней, полной доверия. Надёжно и просто складывались их отношения и крепли день ото дня. Но теперь, после смерти мамы, Таня даже рядом с любимым чувствовала себя одинокой. Она в свободное время бродила по квартире, как неприкаянная, плакала, дотрагиваясь до маминых вещей, скучала. Подступал срок регистрации брака – два месяца, казалось, тянулись в беспросветности горя, но всё-таки подходили к концу. Володя согласился, что свадьба будет очень скромной, только для своих. Не было настроения праздника, да и средств на пышное торжество. Мать Володи прислала немного денег, но приезжать не собиралась. Таня поняла, что эта родственная ветвь растёт не в её сторону, огорчилась, но вида не подавала. «Не может быть всё прекрасно! Значит, эта чёрная краска уже капнула в нашу жизнь. Что ж, лишь бы не хуже…», – думала она. 
Они были на вершине молодой беззаботной ещё любви, когда каждый знает радости любовной близости, но ещё не зависит от бытовых трудностей, не подчиняет себя ритму и распорядку семейной жизни. Таня готовила, но, и живя с мамой, не уходила от этой работы, умела всё, что надо делать в доме. Володя не прибавил заметно хлопот, сам умел себя обиходить. Быт совершенно не был в тягость им обоим, приученным к самостоятельной жизни. И вот в середине второго месяца ожидания регистрации брака и совместной жизни, Таня поняла, что беременна. Она немного растерялась. После пары ночей, она была так осторожна! Того же требовала от любимого, но так решила судьба.
— Володик, у меня, вот тут, завёлся наш малыш. Пропала моя карьера!
— О чём ты, Таня? Какая карьера? Нам счастье дано: любовь, семья. Всё мы сможем, всё осилим! Я так рад! В нашем Доме культуры мне как раз предложили ещё полставки. Коллектив я не оставлю, мой театр добьётся успехов, уверен. А теперь ещё буду получать денежки за подготовку массовых мероприятий. Как будто я их и так не готовил! Но, видно, совесть проснулась у руководства. А ты… Я думаю, месяца три ты в театре поработаешь, Юрка Сенцов тебя успеет оценить, он режиссёр понимающий. А после декрета что-нибудь придумаем. Ох, как жаль мою дорогую тёщу! Прости, Татьянка, не плачь…
— Я, знаешь, Володик, о чём думаю? Как-то нехорошо, что мы занимаем эту квартиру вдвоём, ну, пусть скоро втроём, а Гена с семьёй ютится в однокомнатной. Совестно мне.
— Мне тоже не по себе. Может, предложить ему обменяться с нами? Но тут ведь прописаны и отец, и Римма, и Аня… Согласится ли он? Ты спроси…
Всё решилось легко и просто. Геннадий даже оформил официальный родственный обмен, но это после свадьбы. А свадьба… В ЗАГС пришли братья без жён, приехала Аня. В таком составе и посидели в том же кафе, где Дима играл свою свадьбу. Невесёлый получился праздник, да и разговоры не клеились. Стоило вспомнить маму, замолкали, грусть наливала глаза влагой, о Римме заговорили – тревога закипела, оборвала тему. Несколько сгладили впечатления рассказы о детях, но и тут витал образ Галины, её неисчислимые заботы о внуках. Диму вообще не трогали, видели как ему тяжело, он почти весь вечер молчал, отводил глаза. Аня только что разобралась в ситуации, была подавлена. Как странно поворачивает дороги судеб жизнь: в один миг меняется всё, то отбирается, то даётся… Всё-таки Митины были счастливы. Таня смотрела на своих, дорогих ей, людей и всей душой чувствовала горячую, связующую любовь. Она понимала, что не может быть всё только хорошо, что человек зреет в испытаниях, борется за право на счастье, и в ней жила неугасимая вера в возможность этого счастья, в силу и волю каждого. Только Гена её огорчал не на шутку. Вот и сейчас он выпил лишнего – это было ясно видно. Глаза, его нежные голубые глаза, покраснели, под ними набухли мешки, левая щека заметно дёргалась. Он постукивал ребром ладони по столу, некстати встревал в разговоры, говорил нервно и громко. А всё, о чём говорил, было агрессивным, осуждающим, недобрым.
— Так боюсь за Римму! И помочь ей невозможно… Попробовать что ли позвать её сюда? – вздохнула Аня, – как там к ней относятся, к её болезни?..
— А кто её туда гнал? Сама Родину бросила! Там, наверное, лучше лечат. У нас человек – тьфу, букашка! Врачи полунищие, сплошь взяточники, недоучки!..
— Ну что ты говоришь, Гена! Меня вот подняли чуть не из мёртвых! Детки твои здоровенькими из роддома пришли… Есть замечательные врачи, вспомни детство, нашу участковую Беляцкую Эмилию Львовну. Без вызова к больному ребёнку заходила, просто проведать. Стоило ей побывать у заболевшего, глаз с него не спустит. Мама каждый день чистое полотенце вывешивала на такой случай.
— Подумаешь, подвиг – завернуть по пути! Лишний раз руки помыть! Да и когда это было? А сейчас…
— Хватит тебе, брат! Не распаляйся. И пить хватит. Уже сам себе наливаешь, – Дима поднял взгляд на Геннадия. – Дома ждут дети, жена – не пьяницу, мужа и отца.
— Ну, ты ещё мне морали читать будешь? Чужого пойла тебе жалко? Я доплачу.
— Хочешь всем настроение испортить? Свадьбу испоганить? Уймись, брат.
Таня погрустнела от этой разборки, правда, Геннадий смолк, но ей было стыдно за брата перед мужем. А Владимир, несмотря на выходку Гены, смотрел на гостей со скрытой завистью: он рос один, рано был лишён семейных радостей, и сегодня принимал семью жены всей своей открытой душой, со всеми достоинствами и слабостями своих новых родственников.
— Горько, – негромко, но повелительно произнёс Дмитрий.
— Горько-горько, – улыбаясь, подхватили все хором.
Молодые встали. Стройные, красивые, они являли настоящую, созданную природой пару. Руки Татьяны сомкнулись на шее супруга, его руки – на её талии. И оба брата вспомнили свои свадебные поцелуи, и совсем не одинаково прожгли их эти воспоминания. Геннадий ощутил нежный трепет, его потянуло домой, захотелось прильнуть к Светлане, услышать её голос… А Дима словно нырнул в глубину тёмного омута, горечью наполнилось всё его существо, словно яд разлился в плоти. Он сжал под столом кулаки, стиснул зубы. «Где она сейчас? С кем? За что мне это? Зачем?» Ему домой не хотелось, в пустые стены, в предметы, так недолго, а потому мучительно, окружавшие их любовь. «Любила ли она? Да, похоже любила… Но куда ушла эта любовь? Неужели наш дом был построен на песке? И разве любовь – вода? Только вода? Или кровь?.. А может ли она вообще любить? Полюбит ли другого? Боже мой, другого!..» Он глотнул коньяку, почувствовал горечь и лёгкий ожог, но не стал закусывать. Эта горечь, этот раздражающий жар напитка немного ослабил боль в груди.
В это время запел Анин мобильник.
— Да, я слушаю. Как? Кто? Да, Збигнев, это Аня. А… Дома никого, это верно. У нас свадьба Татьяны, мы в кафе. Не томите, в чём дело? Что-о-о-? Нет! Нет-нет! Это… Боже, боже!
— Что, Аня? – в тишине, изуродованной ритмичной музыкой кафешки, напряжённо прозвучал голос Дмитрия.
— Это… Римма. Её больше нет. А-ааа, – тихо и тоненько, как запела, долгим выдохом озвучила беду Аня.
Словно остановленный кинокадр, замерли все за столом. Владимир взял телефон из безвольной руки Анны. Он не знал Римму, потому и смог сориентироваться.
— Алло! Я муж сестры Татьяны. Как это произошло? – он недолго послушал, спросил. – Когда похороны? Это же как-то неправильно… Никто не сможет проводить её. Да, я объясню.
Он отключил телефон, оглядел родственников. Глаза их начали загораться, вопрошать.
— Видите ли… Сестру вашу уже похоронили, точнее, кремировали. Смерть её тяжёлая, рассказать трудно. Было так: муж привёз её из клиники домой после облучения. Ей было очень плохо. Он нанял сиделку, а сам уехал на два дня по своим делам, говорит, была острая необходимость. Сиделка оказалась недобросовестной, отошла от больной. Когда вернулась, а это, видимо, было не так скоро, дом горел. Выгорела именно её комната – короткое замыкание. Потому и кремировали…  Дом цел. Вот, в общем, и вся история.
Молчание прервалось рыданиями сестёр. Гена, сразу протрезвев, закрыл лицо руками, плечи его сотрясались. Дмитрий сидел, словно каменный, а слёзы катились по его щекам и капали на грудь. На рубашке цвета хаки чернели, всё густея, чёрные горошины.
— Вот такая наша свадьба, – горестно вздохнул Владимир.
Дима дрогнул лицом, отёр его салфеткой.
— Какая проруха в семье! Налей, Вова. Помянем сестру, – он встал, поднял рюмку вровень с глазами, – как крепкий чай этот коньяк, горький и горячий. Такая она была, наша плясунья. Так и умерла – в огне. Господи! Упокой её душу! Подай ей в помощь маму. Прощай, Римма, любимая наша, вечная тебе память и вечный покой.
Разом стукнули в стол опустевшие рюмки. Теперь все сидели и молчали, и уходить было трудно. Словно что-то не окончилось, не состоялось. Молчание прервала Аня.
— Это… совсем не так должно было быть! Я умирала! Я! Она была счастливая, живая!
— Не смей, Аня! Только Бог знает, кому к нему идти. Разве туда есть очередь? – Гена смотрел в её глаза страдальческим, требовательным взглядом. – На своей земле надо было танцевать, свою ножками попирать. Чужая не позволила…
  — Да будет тебе, брат! Не придумывай. Причину её болезни мы не знаем, да, видно, и не узнаем уже… Но болезнь-то страшная, раз химия была. Кто знает, может быть, Бог её пожалел, избавил от смертных мук. Таня, ты прости нас, и нет вины, а больно за твою свадьбу. – Дима горько вздохнул.
— Больно было бы хоть где, – со всхлипом ответила Таня, – хоть при каких делах. Больно и всё. Ох, как больно!
Володя оплатил счёт, вызвал такси. Кафе наполнялось людьми, и не было мочи находиться среди чужих. Не обсуждая, не споря, поехали в квартиру родителей. Расходиться по своим домам не было сил.
                6
Зинаида проводила презентацию романа в областной библиотеке. Она многим позвонила накануне, и ей звонили знакомые люди, представители различных организаций. Книга пришлась как раз на юбилей автора, знакомая журналистка сняла короткий, но душевный фильм. Пришли, конечно, все члены литературного объединения, многие члены Союза писателей, кроме совсем старых и больных. Появились и местные литераторы из недоброжелателей. Что ж, библиотека учреждение всем доступное, не запретишь. Винная продумала программу, но теперь, глядя в переполненный зал, пестреющий множеством букетов, поняла, что самой надо сокращаться, слишком затянутся поздравительные речи. Она прочитала три стихотворения о творчестве и короткий отрывок из романа, о котором сжато рассказала в общих чертах. Да, поздравлений было так много, столько добрых слов, стихов-посвящений, что не уложились и в два часа. Дарили цветы и подарки, и один подарок, неожиданный и щедрый, особенно взволновал Зинаиду: директор библиотеки Татьяна Кимовна объявила, что будет закуплена половина тиража для библиотек области. «Вот тебе, Зина, и новый ноутбук!» – запело в душе.
Банкет прошёл прекрасно, выступали те, кто не смог поздравить юбиляршу в зале, Зинаида подписала и раздарила белее пятидесяти книг. Только Чинский ушёл сразу после торжественной части, где подарил ей розы, поздравил. Зинаида оценила это как очень правильный ход: спонсорство – вклад в литературу, а не в автора.
Через два дня позвонила Татьяна Кимовна, назвала сумму закупки. Зинаида подумала-подумала и вечером набрала номер телефона Чинского.
— Олег Ефимович! Здравствуйте. Вы на моём вечере слышали, что у меня библиотека покупает половину тиража. Это возможность вернуть вам часть потраченных на издание денег.
— Нет-нет, Зинаида Романовна! Это ваши деньги, ничего возвращать не надо. Распоряжайтесь ими по вашему усмотрению.
— Я вам очень благодарна, безмерно! Скажу прямо: мне необходим новый ноутбук, и я не отказываюсь от вашего благодеяния. Деньги пойдут не на тряпки-шляпки – в литературную работу. Спасибо ещё раз и многократно за вклад в местную литературу, за помощь мне!
«Послал Бог мне человека, слава тебе, Господи! Значит, должен был мой роман прийти в мир. Эх, Тёмочка, дорогой мой, не дождался ты этого часа!» Она плакала и выставляла пачки книг в прихожую – скоро за ними приедет библиотечная машина. И теперь в каждой утренней молитве она просила Бога о здоровье и счастье Олега Чинского.
Да, презентация романа прошла хорошо, но Винную поразило, что, помогая сделать вечер достойно, приготовив хороший видеоряд с фотографиями многих лет, Волчков не пригласил представителей ни радио, ни телевидения, что самой Винной было делать неловко. Зал был полон, хотя силы небесные, словно испытывая автора, закатили грозу с сильнейшим ливнем, громом и молниями. Винная сама вела презентацию. На столе росла гора цветов, наверху, в рабочем кабинете библиотеки был накрыт стол, Винная подписывала книгу за книгой. К столу подошёл Тисков, уводя свои хитрые глазки под самый лоб, протянул руку за книгой. Винная отдала ему томик, скрепя сердце. И потом долго ей было противно, что книга там, у гадкого человека, словно ребёнок в плену у врага.
Лето завершало вторую свою треть. Жара стояла африканская! Зинаида писала стихи, появилось два рассказа, а новый роман остановился. Что мешало? В самой атмосфере, раскалённой и душной, словно густой смог, распространилась тяжёлая для их организации весть: на их офис зарятся, желают его отобрать у отделения Союза писателей. «Надо действовать», – решили на заседании Правления, обсудили письма в Управление культуры и к губернатору. Волчков позвонил в Администрацию с просьбой о приёме у высокого начальства.
Зинаида почувствовала недомогание: пропал аппетит, слабость разливалась по телу, постоянное першило в горле. Она записалась на приём к терапевту, а тут как раз проводилась общая диагностика для пациентов её года рождения. Теперь она должна была обойти множество кабинетов, сдать многочисленные анализы. «Надо, так надо», – решила она, и дочь горячо поддержала её намерение. Многолюдные очереди у дверей кабинетов, духота, раздражительные, невесёлые люди… Ещё постоянно думалось о том, чтобы время на талоне к врачу как-то не совпало с ожидаемым походом в Администрацию. Не совпало. Они – Правление и активисты организации – собрались в офисе за час до приёма, чтобы обсудить вопросы встречи, распределить их между собой. Но тут раздался звонок – встреча переносилась на неопределённое время, и Правлению предлагалось прийти послезавтра на заседание Горсовета. Писатели ощутили шок. Сидели и молчали, разочарованные и подавленные.
Конечно, на заседание пошли не все, только члены Правления.  Но когда встретились у здания Администрации, Волчков рассказал, что два вечера подряд в офис после восемнадцати часов наведывались два члена Горсовета, осматривали помещение, роняли грубые замечания, вроде того, что при входе им навстречу попался мужчина с пакетом пустых бутылок от алкоголя.
— И что?  – возмутился Волчков, – это жилой дом, у нас общий подъезд. Мало ли какие люди живут по соседству! При чём тут писатели?
Проверяющие ехидно заулыбались, покачивая головами, и Волчков понял, что они способны на любые ухищрения, чтобы отнять лакомый кусок: пятикомнатную квартиру в центре города. Большие деньги стояли на кону, это стало очевидным.
На заседании в Администрации эти двое нагло и презрительно разговаривали с писателями, намекали на то, что, дескать, офис пустует, не используется в полной мере, что, возможно, в нём собираются компании и тому подобное. Отвечать на эти выпады было сложно, Волчков пытался донести до собрания план мероприятий и отчёт о них, но ему дали только пять минут для этого. Он говорил быстро, а в это время скука витала по лицам заседающих.
Винная прошла обследование, и её успокоила терапевт, мол, ничего опасного нет, скорее всего это нервное, надо пойти к невропатологу. «Ещё чего, – мысленно возмутилась Зинаида, – сама справлюсь. Слишком много напряжённых моментов в жизни, много огорчений...» Врач внимательно вглядывалась в пациентку и ворковала приятным голосом: «Надо следить за здоровьем, питаться правильно, наладить здоровый сон...» «Легко сказать, наладь, когда летаешь на другую сторону Земли, где ночь – наш день, и наоборот» – вздохнула пациентка.  А ещё тягостно думала о том, что вот в здании Администрации везде кондиционеры, прохлада, простор, а в поликлиниках теснота, удушье, недостаток скамеек. Вот так постоишь, подпирая стену спиной, выпаришься, как в бане, а потом приползёшь домой и решишь: а, ну его всё!..
Но тут произошло вовсе неожиданное: губернатор области попал под следствие по незаконному расходованию огромной суммы денег! Началась смена власти, и писатели замерли в тревожном ожидании. За время руководства областью прежним составом власти был утрачен Литературный музей: переведён в деревянное здание на территории городского парка, где вскоре сгорел дотла. А старый дом, кстати, с историей революционных событий, выкуплен бизнесменом и превращён в пивной бар. Под писательским офисом тоже располагался ресторан, и вполне могло быть, что его владельцы боролись за отъём площади офиса.
Потянулось время томительного ожидания, неустойчивого состояния дел. Хотя, несмотря на такое настроение, писатели проводили многочисленные встречи с читателями – детьми и взрослыми – издавали книги, хоронили друзей. Четверо ушли в этот год и не самые старые. Винная провожала каждого, знала своих товарищей многие годы, наполнялась каждый раз глубокой скорбью, потому что это были по-настоящему талантливые люди.
«Когда ещё придёт на свет такой, как Володя? Поэт и художник, профессионал, член обоих творческих Союзов России? А руководитель крупнейшего и старейшего районного литературного объединения Прошкин? А трагическая смерть, убитого пьяницей-пасынком, поэта Александрова? Да, неутолимо жаль и старейшего прозаика, ветерана Великой Отечественной войны, но там уж не поспоришь со временем, человек окончил путь естественно и достойно… Ах, как бегут годы! Как коротка жизнь!..»
Лето летело пёстрой бабочкой, его радужные крылья постепенно выцветали, темнели… Винная иногда приходила на озеро, купалась, плавала на неглубоком месте вдоль кромки берега, загорала, лёжа на песке. Жара стояла изнурительная, несвойственная для этих широт, надо было выдерживать её горячее, как жидкий асфальт, давление. Найденный ею этим летом уголок, радовал всеми желаемыми удобствами: достаточно мели и глубины воды, песчаный покатый пляж, кромка травы и деревьев по окружности озера. Гладь ровная, чистая, только в маленькой заводи, словно в затишном, уютном уголке, заросли жёлтой кувшинки, тягучие водоросли. Мелкие рыбёшки поклёвывают ноги, если неподвижно стоишь минуту-другую, небо голубит своим отражением чуть желтоватую воду…   «И зачем мне море? Так здесь хорошо, так легко приехать на этот немноголюдный в будни пляж! Благо, лето погожее». Она то лежала на спине, накрыв лицо льняной панамой, то переворачивалась на живот и читала электронную книгу.  В середине июля на неделю ей довелось съездить в Белоруссию на подведение итогов литературного конкурса. Вообще, она избегала приманок Интернета, но тут решила попробовать: а как это? Послала произведения во все три номинации: проза, поэзия, драматургия. Более всего хотелось отметиться в драматургическом жанре. За прозу и поэзию у неё были Всероссийские премии, а драматургия никак ни была не только отмечена, но и замечена. В областном театре драмы уже несколько лет не было главного режиссёра, приглашались приезжие на разовые постановки, в ТЮЗе тогда ешё Рувимов выискивал новомодные штучки и заявлял по радио, что нет местной современной драматургии, которую он просто не желал читать. А у Винной было написано около двадцати пьес для разных возрастов зрителей. Её пригласили принять участие в закрытии конкурса потому, что в поэзии она попала в лонг-лист, в прозе и драматургии в шорт-листы. Она колебалась, ехать ли? Это были непредвиденные материальные затраты, а она собирала каждый рубль на полёт в США. И снова помог Чинский:
— Поезжайте, Зинаида Романовна, я оплачу.
— Да как же… Мне неудобно…
— А вы поезжайте удобно, самым подходящим транспортом, – пошутил он.
Она добралась до Гомеля на автобусе, пересела на поезд и вовремя прибыла в Полоцк. Хороший номер в гостинице, главное, одноместный, питание в кафе, мероприятия в Доме культуры, экскурсии… Незабываемые впечатления от общения с творческими людьми. Но что её поразило – это недоброжелательное, даже злобное отношение к русским украинцев, прибывших на конкурс. Как раз в этот год Украина закипела, забурлила, начала сокрушать самоё себя, делить людей на своих и не своих, разрушила братство с Россией. Больно было за ласковый, почти родной народ, с таким понятным языком, с одной христианской верой, народ, в котором у многих оставались родственники, давние друзья. Так скоро переменить свои взгляды, симпатии! Сюда, на конкурс, приехали не тёмные, безграмотные люди, – писатели! Они ведь обычные представители народа, граждане недавно братской страны, провинциалы, обладатели невеликих творческих успехов, а гонор, агрессия, неприятие всего русского не только не скрывались, а всюду и постоянно подчёркивались. Не могла не заметить Винная, как вспыхнула и злобно покривилась поэтесса Кристенко, когда Зинаиду объявили обладательницей Диплома первой степени в номинации «драматургия», вручили награды и эту самую электронную книгу, и отметили в двух других номинациях. Как в аплодирующем зале Кристенко и её два товарища украинца сидели, демонстративно положив руки на колени, упрямо нахмурившись.
Электронная книга, простая в использовании, миниатюрная, почти невесомая, была заполнена небольшой библиотекой классики и дополнена Волчковым большим количеством, скаченных из Интернета самых разных текстов. «Какое удобство! Какое благо эта книга! И снова Чинский».
Лето кончалось. Осень подступила совсем близко, только бабье лето ещё обманывало непрочным теплом. А скоро лететь в Америку. Два месяца пролетят незаметно. «И это прошло. Всё проходит, течёт река жизни, утекает… Билет до Москвы купила, документы готовы, деньги надо поменять, хватит ли? Так вырос курс доллара! Чемодан полупустой, что мне туда везти? Одежда там есть, книги сложила, подарков немного – нечем девчонок удивить.  Может быть, там допишу новый роман».   
Винная знала, что там, у дочери встретит Новый год, вернётся домой в новое время. Каким оно будет, что готовит?
                7
В семье Волчкова действительно назревал разрыв. Лиля завела подругу, которой было позволено всё. Они до глубокой ночи курили на кухне, Оксана ужинала у них каждый вечер, нередко рюмка украшала стол. Просторная квартира позволяла, и частенько Сергей, проходя ночью через гостиную, видел в полутемноте разметавшуюся на диване фигуру, её обнажённые, мускулистые руки или торчащие из-под одеяла длинные, узкие стопы. Лиля приняла эту женщину на работу в редакцию, и дружба стала главенствовать над всеми другими областями жизни. Сергей, сначала доброжелательный и лояльный к новой знакомой, возненавидел эту наглую, беззастенчивую бабу. Или не бабу? Она говорила почти мужским голосом, носила только брюки, короткие волосы, грубоватые, крупные кисти рук не прибавляли женственности. Всем своим видом Сергей начал показывать гостье своё недовольство её частыми визитами, но она спокойно, с едва скрытой насмешкой, выдерживала его осуждающие взгляды, и ему явно виделся её союз с Лилей, их заговорщическое единство. Не имея возможности точно определить качество отношений жены с новой подругой, Сергей начал испытывать непреодолимое отвращение к интимной близости с женой, полное нежелание даже невинной ласки. Он теперь спал отдельно, отодвинув свою кровать от её к противоположной стене. На что Лиля прореагировала откровенной презрительной усмешкой. Она явно издевалась над ним, выражая сомнение в его мужской состоятельности. «Ничего, узнаешь ты… увидишь и услышишь!» – крутилось в его мыслях.
 Больше всего Сергея раздражало, что теперь он редко видел сына: жена обменяла (с доплатой, конечно) квартиру матери в районе на новую в Ранске. Свекровь переехала вместе с Атониной, старшей, одинокой дочерью, и теперь Вова почти постоянно находился у бабушки с тётей, ночевал там и дневал, по крайней мере, пока каникулы и не надо ходить в школу. Сергей поймал себя на, теперь уже очень нередкой, мысли: «Не хочется идти домой. Противно». И тут же перед глазами возникала, начинала маячить безмолвная, спокойная Катерина Леденёва. «Снова те же грабли: почти на четверть века моложе меня женщина. Молодая, спелая, с покрупневшим за год телом, с холодным, но проникающим взглядом. Я чувствую её притяжение, она меня не отпускает. А муж? В своей среде, в организации такое?! Как быть?..» Может быть, он и пересилил бы себя, уклонился от соблазна, но она сама глядела ему в глаза, сама еле заметно вспыхивала под его взглядами, наряжалась, попадалась на глаза… «А-а… Время покажет…», – привычно отпустил он ситуацию.
Прошло лето, и Волчков узнал, что и у супругов Музовских не всё в семье ладится. Сентябрь теплился желтизной и краснотой древесных крон, рябиновыми, калиновыми, шиповниковыми ягодами, яркими осенними бархатцами и хризантемами… Сын теперь жил дома, но, придя с работы, Сергей недолго мог с ним пообщаться, часто из школы его забирала то бабушки, то тётя Тоня. Зато по выходным Лиля неукоснительно требовала его полной принадлежности сыну с утра до ночи. Сергей не возражал, только его злило полное пренебрежение матерью её заботами о мальчике. Все выходные она проводила с Оксаной: они разъезжали на Лилиной машине по области, ходили в рестораны и кафе, по теплу купались и загорали на пляжах. Сергей как-то высказал Лиле свои претензии, она засмеялась и парировала: «Да что ты возникаешь? Я деньги всю неделю кую, от тебя-то что толку?  Ещё и в выходные не могу отдохнуть? Отстань раз и навсегда!» А теперь она сообщила ему, что в конце сентября едет на неделю в Париж, представилась выгодная возможность. Вскоре Волчков узнал, что во Францию его жена едет с подругой Оксаной. И тогда он решил – всё. И тогда же, после поэтического семинара, на котором Екатерина читала новое стихотворение о любви, Волчков попросил её и ещё одну молодую поэтессу Марину Горецкую задержаться. Как раз в тот вечер Дмитрий Музовский ушёл после перерыва, словно нарочно давая возможность жене поступать, как ей вздумается. Сергей рассказал Кате и Марине о конкурсе в соседней области, предложил участвовать в нём, намекнув, что он член жюри.
— Первое место – это возможность получить рекомендацию для вступления в Союз писателей России даже без книги, потому что это конкурс молодых – до тридцати пяти лет. Готовьте рукописи.
Конечно, упустить такую возможность обе не хотели, но Волчков ещё поговорил и с Чинским.
— Олег Ефимович, я к вам с просьбой. Есть возможность по результатам предстоящего поэтического конкурса пополнить Союз молодыми силами. Надо бы помочь Кате Леденёвой издать первую книжку. Как вы на это смотрите?
— Найдём такую возможность, помогу.
Чинский очень зауважал Дмитрия Музовского после поездки в монастырь, при возможности беседовал с ним, ценил его интеллект и умение доверительно и уважительно вести разговор. Помочь жене талантливого коллеги посчитал за благое дело.
Всё, что касалось конкурса, было сделано буквально за две недели. В издательстве малый тираж по просьбе Волчкова стал внеочередным, книжка ушла в жюри конкурса. А в конце следующей за семинаром поэзии недели Волчков говорил с Дмитрием и понял, что будет так, как он и желал: Екатерина свободна, муж не собирается раздувать скандал.
Сергей, не торопясь, шёл по бульвару. Яркие вставки из цветов в обрамлении каменных бордюров струили сладкие, но по-осеннему терпкие ароматы, сумерки особым светом оттеняли краски природы, на ещё синем небе вырезывался тонкий серпик месяца. Впервые за полгода Сергею было радостно. Он трепетал в ожидании перемен, нет, не торопил события, понимая, что они требуют созревания, оправдания себя необходимыми делами, которые он сам тщательно и деликатно выстраивал. Он уже много раз говорил с Катей по телефону, улавливая её волнение, нежные нотки в голосе, неукоснительное желание общения. Она тоже готовилась к переменам, он это чувствовал. Между ними натянулась тончайшая, ещё никому не видимая нить, прочнее стальной. Он даже радовался отъезду жены в Париж, нисколько уже не ревнуя, не злясь. «Скоро, скоро узнаешь, услышишь, поймёшь. Как увядшие грёзы из жизни уйдёшь…» Только воспоминание о Дмитрии мутило душу. Всё было на глазах, всё прилюдно, некуда спрятаться.
Ещё не было свидания наедине, но точно должно быть: они поехали в соседний город на конкурс вместе, правда, втроём. Три конкурсных дня  сияли солнцем бабьего лета, дурманили запахами увядания, печалью ликования красок. Гостиница в центре города, женский номер на двоих, мужской одиночный. Марина не знала ничего о книге Кати и была поражена новостью. Она первая догадалась об отношениях между Леденёвой и Волчковым, да и как тут не догадаться? Всё было очевидным. Девушка, внутренне возмущённая новостью, старательно отходила в сторону, исчезала из поля зрения пары в свободные от мероприятия моменты, уже точно зная, кто получит главную награду конкурса. И ошибки не было. Жюри направило документы Леденёвой в Москву.
В своём комфортном номере с видом на тёмную липовую аллею Сергей накрыл стол на двоих. Было ещё светло, небо проглядывало голубизной сквозь кроны деревьев. Букет маленьких роз стоял в середине небольшого стола, у стены, на тарелке нарезки колбасы и сыра, торт, шоколад, шампанское, фрукты… Красиво всё это выглядело на разовой скатёрке, хотя посуда тоже была разовая, пластмассовая. Что делать? Командировочный быт, который надо скрывать от любопытных глаз. Екатерина вошла, как королева, с благосклонной улыбкой в глазах и на тонких губах. Гладкая причёска, обрамлялась лёгкими тёмными локонами, чуть загорелое лицо светилось персиковым румянцем. Она тихо, одобрительно ахнула и присела к столу так, что окно освещало её лицо. Сергей устроился напротив и откровенно засмотрелся на неё. Вдруг странная мысль пришла ему в голову: «Да, она свежа, молода, красива. Но что-то в чертах лисье, хитрое. Глаза… а… блудливые, ей богу! В старости она не будет красивой: заплывёт, огрубеет… Да что мне её старость? Не доживу. Меня тянет к ней, я желаю эту женщину». Он открыл с лёгким хлопком шампанское, встал. И она встала. Бокалы стукнулись с дребезжанием, словно слегка охрипли от морозной влаги.
— За твой успех, красавица!
— Спасибо, лучший из поэтов.
Они выпили стоя, и он крепко обнял её, так, словно впечатался в неё, слился воедино.
Стол ждал, нетронутый, изливающий запахи пищи, а страсть заполняла комнату, жгла солнечными пятнами стены и пол, колыхала шторы, заставляла позванивать опустевшие бокалы… чёрные волосы разметались по цветастой подушке, словно женщина упала головой в луговые цветы, руки то смыкались на шее любовника, то крыльями разлетались в стороны. День угасал.
Всё у них получилось, как и намечали. Всё состоялось. Всю осень они почти напоказ разъезжали по области, по праздникам в других регионах – вместе, нераздельно. В организации сначала оцепенели от новости, потом тяжело, но неотвратимо приняли ситуацию. А что тут скажешь? Всё в жизни бывает, тем более что Дмитрий подал на развод и получил его в течение месяца.
                8
Аня молилась и пела, пела и молилась. Смерть матери вошла в сердце холодным железным остриём, словно перерезавшим важную жилку в груди. Когда она глубоко вздыхала, ей было ощутимо больно, что-то инородное мешало дышать легко и свободно. Она часто плакала, уходя из комнаты, где жила с другими послушницами, в густой, яблоневый монастырский сад, кружила меж деревьев, словно отыскивая тропку, ведущую в другую стихию. Она в прямом смысле не находила себе места, маялась, изнывала душой. Наверное, врач назвал бы её состояние глубокой депрессией, так оно и было, но во время пения и молитвы болезненное состояние отступало, освобождало чувства от ноющей муки, и Анна постоянно подгоняла время: скорей бы на молитву, да скоро ли репетиция? Она исповедовалась, причащалась, но её состояние было настолько постоянным, что иногда в ней просыпался страх: «Я схожу с ума, я не могу дальше жить!»
Настоятельница призвала её к себе, пристрастно расспросила. Аня рассказала всё, что могла хоть как-то оценить, и мать Параскева, отпустив её, предупредила, что примет решение и вскоре объявит его  ей.
И вот теперь, сейчас, безотлагательно ей надо покинуть монастырь. Безусловно, жильё у неё есть, диплом и трудовая книжка позволят найти хоть какую-то на первый случай, а возможно и на постоянный срок, работу (матушка звонила в отдел образовании и в филармонию). Но как быть с состоянием души? Как действовать в новых условиях, если руки опущены, и света нет ни в мыслях, ни в чувствах? Она, словно ощупывая плечами стены, идёт длинным, тёмным коридором, не ведая куда, а руки висят плетьми.
Дима встретил её на вокзале, и они поехали в автобусе своего маршрута, подкатившим в ту минуту, когда они вышли из тоннеля, словно именно для них подали карету. Ещё не заполнен пассажирами салон, и брат потянул её сесть на первое парное сидение. Аня смотрела вперёд и молчала. Приехали быстро.
— Анёк, хочешь, пойдём ко мне? Там, в мами…, прости, в твоей квартире теперь Гена с семьёй живёт, детки резвятся, часто Светланкина мама приходит… А я теперь один, у меня завёлся диванчик на кухне, там и ноутбук прописался. Дома бываю в основном ночью… Пошли?
Она посмотрела в его родные, добрые глаза и, молча, кивнула.
У Ани с собой был небольшой чемодан на колёсиках, все вещи оставались в родительской квартире. Дима знал, что из трёх комнат одна была, словно законсервирована для других жильцов: отца или Анны. Света даже попросила врезать в дверь замок, а запасной ключ отдала Дмитрию.
Первая электричка, доставившая Аню в город, позволила брату встретить её и успеть на работу. Так что, озвучив инструкции по наличию еды в холодильнике, Дима тут же убежал, а она прилегла на кухонный диванчик и, стараясь подавить подступившую грусть, задумалась.
«Что сначала? Надо повидаться со всеми… Все тут, рядом, просто встать и пойти в квартиру к Татьяне, к Геннадию… Нет, не хочу. Утро, все спешат по делам, навалились постоянные заботы, суета… Только помешаю. Разобрать чемодан? Не стоит, скоро надо будет устраиваться в своей комнате. Ладно, хотя у Димки и чисто, но немного прибраться не помешает, к вечеру картошки сварю, может, ещё чего. Телевизор смотреть не хочу. А-а-а… Можно Димину повесть, наконец, прочитать! Удивительно: напечатана в книге повесть брата!  Настоящая книга и в ней наша фамилия! И позвонить. Сначала ему, спросить можно ли и где её взять, а потом… Насчёт работы – завтра, завтра!»
Перед глазами, словно сотканное из проникающего через штору света, возникло знакомое лицо. Эти васильковые глаза лучились вниманием и сочувствием, и голос пробился в памяти, мужской, низкий, бархатный. «Илюша! Илья Ивлев! Я совсем забыла тебя! Странно… Ответит ли твой мобильник, не поменял ли номер?» Она словно встрепенулась, лёгкое волнение несколько отпугнуло давящую тучу грусти. Отыскала в сумке сотовый, увидела, что разрядился, вот и зарядное устройство, воткнула вилку в розетку. «Подожду немного. Подумаю, о чём говорить». Прилегла снова на диван и неожиданно крепко заснула.
Ей приснился странный сон: сон, наложенный на неизвестную, словно нездешнюю, музыку. Голос, очень похожий на её, исполнял вокализ. Мелодия сначала тихо рокотала на самых низких нотах, потом взвивалась ввысь, звенела там птичьей трелью и плавно уходила вглубь, смирялась с ясным мотивом среднего регистра и закончилась снова внизу, словно уйдя в землю. Голос пел, а видимая картина была сплошь белой: снег лежал на земле, опушал ветки деревьев и кустов и сыпался сверху из перины огромной серой тучи. И под этим снегопадом стояла женщина, воздевшая руки к небу. Лицо не различить за мелькающей снежной завесой, белые одежды сливаются с общим фоном, голову прикрывает широкий и длинный, но лёгкий шарф, утяжелённый нап`адавшим на него снегом, а силуэт выдаёт Аню. Ей приснилась и мысль: «Неужели это я так пою? Так чисто, легко, выразительно. И что я пою? Хотя… слов нет, а понятно – мелодия о любви и разлуке. Какая прекрасная мелодия!» Она проснулась, а мелодия никуда не ушла, продолжалась, помнилась. Аня заметалась по комнате: как, на чём наиграть? Как не забыть? Она наткнулась взглядом на старенький плеер брата, включила запись и запела.
Когда прослушала спетое, снова удивилась: неужели она сочинила музыку? Не подслушала ли где? Не своровала? Но нет, никогда она это не слышала, хотя много мотивов звучало в памяти. «Это моя музыка! Она пришла ко мне, эта музыкальная мысль, как приходят мысли вообще. Так, наверное, сочиняет Дима, так рождается замысел картины у Гены, Таня находит верные интонации и пластику героев пьес… Так моя дорогая Риммочка сочиняла танцы. Но я же певица, не композитор! А вдруг не только певица? Вот первая строчка легла на мелодию: «Я не прощаюсь навсегда…» Попрошу Диму послушать, и, может быть, он сочинит текст…», – затрепетала её душа.
Она тут же увидела книгу, лежащую возле ноутбука, раскрыла её на первой странице повести брата и сразу же углубилась в чтение. Сюжет её захватил с первых фраз, а язык, манера повествования, внедрила в сознание Димин голос, его манеру говорить. Оторваться она не могла и, забыв про то, что голодная, читала до конца, переживая, смеясь, плача… Так и застал её Дмитрий с раскрытой книгой на коленях, всю в слезах.
— Димка! Ты гений! Ты… ты должен писать книги, обязан! Вот теперь, без этой твоей повести, мне не жить. Она вошла в меня навсегда. Даже не верится, что ты такой замечательный писатель. Настоящий! А я… я зачиталась, ничего не приготовила, прости. Сейчас почищу картошку, сварю, и будем ужинать. Я и сама такая голодная!
Пока варилась картошка, начищенная в две пары рук, Аня, не сразу решившись, дала прослушать Диме свою мелодию. Потом напела первую строку. Он включил ноутбук и застучал по клавишам, не выключая плеер, повторяя музыкальную запись сначала.
— Аня, а вроде получается… Слушай:
Я не прощаюсь навсегда.
Зачем прощаться?
Любовь ушла – грозит беда,
Сгорает счастье.
Но есть в душе тепло огня,
Он бился живо,
От холода меня храня,
От клятвы лживой.
Любила ль ты? Ну, не солги,
Сказав «любила»,
Темно, не различить ни зги,
Но что-то было.
И от беды на волосок
Нельзя прощаться,
Мысль всё ещё стучит в висок,
Что было счастье.
Я не скажу тебе «вернись»,
Мол, время лечит,
Так неотвязна эта мысль:
«До новой встречи!»
— Дима! Красивые слова, правда, они точно передают мои чувства, но… это же текст для мужчины! А я слышу женский голос.
— А… правда. Я забыл, увлёкся. Жалко, что так получилось. Подожди-ка… Попробую исправить, смотри:
Любил ли ты? Да не солги
Неосторожно.
Мы не друзья, но…  не враги!
Скажи, «возможно»…  И дальше, вот тут: «Любил ли ты? Мне не солги, ведь я любила!»      
— Вот, вот, братик! Теперь точно, как я хотела! Спасибо! Дай поцелую. Распечатай слова, я спою, запишу. Надо же, моя собственная песня! Невозможно поверить!
Она пела, записала два варианта. Они поужинали в каком-то взволнованном молчании. А потом Аня тихо спросила: «Ты стихи про своё написал?» Дима молча наклонил голову.
Назавтра Анна отправилась в филармонию. Там её помнили, встретили приветливо. Но солисты не требовались – штат был заполнен. Она и сама знала, что устроиться будет сложно. Ждать? Но сколько? Оставила номер телефона, вышла из здания. День был погожий – бабье лето. Прохлада, свежее дуновение ветра, солнечные блики переливаются в желтеющих кронах деревьев. Аня решила пройтись, как когда-то, кажется давным-давно, а всего-то пару лет тому назад. Когда проходила по круглому скверу в центре площади, присела на скамейку и набрала номер Ильи.
— Да, слушаю…
— Илья…
— Анечка, дорогая! – он словно захлебнулся радостью, замолчал на секунду. Аня тоже молчала – словно в испуге, забилось сердце. — Аня, это ты! Боже мой, я так рад!
— И я рада, Илюша, что ты отозвался, что можно поговорить с тобой. Ты где?
— Да здесь я, в филармонии работаю. После… ну, всего, мы взяли в группу одну девочку, выпускницу колледжа, понятно, сопрано, а название поменяли, тоже понятно, почему и зачем. Мы теперь называемся «Парапар» – в одно слово, хотя ты услышала, да? Пара пар – две пары. Не подумай, никаких пар не сложилось, только название…
— И у вас с Ниной? – спросила Аня и тут же устыдилась своего вопроса.
— Конечно! Нина, вообще, вышла замуж. А новенькая наша Даша Козлова, представь себе, слегка беременна! Вот-вот и в декрет уйдёт – снова развал группы… А ты, Анечка? Что у тебя?
— Я вернулась, насовсем. Ищу работу.
— Правда? Вот радость! Ты перекантуйся с полгодика, а потом мы «Грани» возродим!
— Илья, ты меня знаешь, я не могу вашей солистке такое подстроить! Ну, попою с вами до её возвращения, а чужое место для меня табу.
— Да, ты такая… Но жизнь покажет, что да как. А пока я мечтаю с тобой встретиться, поговорить… Давай, пойдём в наше кафе. Как на сегодня? Ты где сейчас?
— Я сижу в круглом сквере, в филармонии была.
— Ты смотри! Я там, то есть здесь, был, и сейчас есть. Жди, бегу.
Она увидела его, почти бегущего по аллее, встала со скамьи и в неожиданно сильном волнении ждала, не отрывая глаз от его лица. Он приостановился, огляделся и, увидев её, помчался навстречу. Они крепко обнялись и долго так стояли молча, не глядя друг другу в лица. Наконец разомкнули объятья и встретились взглядами. Аня чуть не заплакала. Это был родной человек, словно другой брат. Было видно, как он взволнован: лицо горело, глаза сияли, руки слегка дрожали. И её забила мелкая, лёгкая дрожь. Аня опустилась на скамью, потянула Илью за руку. Они сидели рядом и не находили слов. Но вот Илья глубоко вздохнул.
— Ох, Анечка! Как я соскучился! Ты… ты самая красивая, добрая, чистая… Никого не знаю лучше!
Аня помрачнела, опустила голову.
— Не придумывай, Илья, не идеализируй меня. Я натворила ошибок, нагрешила… Ты же не знаешь всего.
— Знаю. Это не твой грех. И потом… он кровью твоей смыт. Неужели ты думаешь, я слеп и глуп? Учти, я старше тебя на целых шесть лет, у меня опыт немалый: я армию прошёл и, представь себе, в горячей точке побывал. Не воевал, правда, грузы туда возил. А войну видел, людей видел страдающих. И твои страдания видел, понял, не забыл. Ты для меня идеал, не скрою. И, знаешь, это счастье – иметь свой идеал! Это мерило жизни.
— Спасибо.
Они снова замолчали. Каштан над ними терял лист за листом, и эти крупные, шершавые от сухости листья звучно шлёпались о каменную дорожку. По ранее пустому скверу стали проходить люди – был час обеда.
— Пойдём-ка, Аннушка, пора перекусить, а то в кафе все места займут.
Они обедали, разговаривали обо всём сразу: вспоминали общих знакомых, делились последними событиями жизни, обсуждали обстановку в стране и городе, но весь этот разговор был поводом смотреть друг на друга, слушать родной голос, тянуть ниточку взаимопонимания.
Конечно, они договорились встретиться завтра. Аня с утра собиралась в Районный отдел образования  и в Управление культуры – искала работу хотя бы в общеобразовательной школе или в клубных учреждениях. Надо было зарабатывать на жизнь.
Но в этот вечер она заселялась в свою комнату, намечала встретиться с Татьяной и семьёй Геннадия, а как же иначе?
                9
Он шёл домой после заседания худсовета, отбиравшего работы на областную выставку. В этот день в Ранске случайно оказался московский художник, уроженец Краморского района, кстати, один из первых выпускников их училища, Михаил Манин, человек известный и творческими достижениями, и общественными делами. Он отыскивал по стране детей-сирот, наделённых талантом в изобразительном искусстве, и помогал им в развитии этого дара: проводил мастер классы в художественных школах и домах детского творчества, отбирал работы на конкурс. Михаила пригласили в комиссию, попросили высказать своё мнение. Его голос ничего не решал, так он просил коллег, потому высказывался после голосования членов совета. Геннадий сильно разволновался: в последнее время он много работал, но нередко и прикладывался к спиртному, как бы подхлёстывая себя. Худсовет отобрал из его пяти картин четыре. И не потому, что пятая была слабой, а просто выставочные площади вынуждали ограничивать авторов. С трепетом Гена ждал комментариев Манина. Предыдущие его высказывания поразили Геннадия своей пристальной точностью, доброжелательным отношением к художникам и умением увидеть самую суть творческой задачи. Михаил, назвав его фамилию, вдруг замолчал, опустил голову, потом глубоко вздохнул и негромко, раздумчиво заговорил.
— Да, Геннадий Музовский…  Я посмотрел пять работ и увидел, что художник богато одарён Богом или природой, как хотите. Скажу, что много видел молодых талантов, но этот меня поразил непохожестью на других, своей индивидуальностью. И школа видна… нет, не видна, не лезет в глаза, но чувствуется, организовывает работы. Мне как раз неотобранная вещь показалась наиболее интересной, вот не совпало у меня мнение с советом.  Художник выбрал, казалось бы, неудобный ракурс, но в том и прелесть: эта улочка стекает с горки, скромно теснясь к крутому боку, словно стесняясь. Так всё надёжно закомпановано, так ладно пригнано… И эта мужская фигура так органично вписанная в пейзаж, определяет смысл картины: природа и человек – единое целое. Ладно, все работы Геннадия достойны этой, и других масштабных выставок. Он очень талантлив. Но… поймите меня правильно, коллега, – посмотрел он в лицо смущённому автору, – я увидел и существенный недостаток. Сегодня он еле заметен, но, я человек очень немолодой, многое видел на своём веку, так вот, я ощущаю какую-то нервозность, чуть заметную поспешность, что ли. Если бы меня спросили, отчего это может быть, я бы, простите, предположил, что этот талант чем-то подкрепляется извне, может быть, алкоголем или… Нет-нет! Не смею и думать об этом! Но, прошу, берегитесь! 
Геннадий быстро пробежал взглядом по лицам членов совета, они светились удивлением, отсвечивающим открытием правды. Лицо Геннадия залила краска, он спрятал его в кистях рук.
Теперь, идя домой пешком, он нёс в себе стыд разоблачения и, наконец осознанную до глубины, мысль о том, что надо остановиться, прекратить, поставить заслон своему пристрастию. Он дошёл до кафедрального собора и, чуть поколебавшись, зашёл в ворота. Лицо его всё ещё горело, словно вся кровь прилила к щекам. Он купил большую свечу, поставил её у иконы Спасителя, и взмолился, чуть слышно шепча слова, не выученной, но вымученной молитвы. Он просил Бога помочь ему преодолеть порок пьянства, дать силы для этого, укрепить в решении остановиться. Клятв он не давал, не был уверен в себе, но в душе была такая боль, что рука легла на грудь, и пальцы впились в тело. Он почувствовал биение сердца и вдруг успокоился. На него с иконы Богоматери смотрели всепонимающие, полные добра глаза. «Матушка, помоги!», – прошептал он, и услышал в себе голос мамы: «Не бойся, сыночек, всё получится».
Когда Светлана открыла ему дверь, удивившись, что он не отпер своим ключом, Гена стиснул её  в объятиях, шепнул: «Победа!». Светлана привычно втянула носом воздух, но алкоголем не пахло. Геннадий горько усмехнулся: «Ребята звали отметить, я не пошёл». Света заглянула ему в глаза. Как же она любит его! Как ей радостно стало в эту минуту! Она защебетала, что вот, Аня вернулась, сейчас в своей комнате, потом все соберутся за столом, вместе поужинают. Гена кивнул, пошёл мыть руки. Он закрылся в ванной, пустил воду и, слушая тихий шум, застыл, как замёрз. Он не чувствовал горя или боли, просто, словно сливаясь с утекающей струёй, скупой слезой изливалось из него что-то горькое, ядовитое, душа освобождалась, разворачивала крылья, как бабочка, рождённая куколкой, чтобы летать на просторе. Унял волнение, омыл лицо ледяной водой и вышел другим, спокойным и затихшим, как сад после бури.
Аня лежала на своей кровати, одетая к семейному празднику, и вспоминала, и думала. Ей было отчего-то горько и стыдно, словно она совершила дурной поступок. «В чём дело? Почему ноет душа? Ааа... Илья. Я поддалась захватившему всю меня чувству нежности, дружбы, я подала ему надежду, но... Что это я? Не люблю? Кажется, люблю, но не хочу, не могу представить себе более близкие отношения. Я ведь была тогда, давно, влюблена в Андрея, помню это чувство. Да, он убил его, но ведь оно было! А теперь всё не то. Нет, совсем не то...» Она тихо заплакала. Никто и подумать не мог, что в одной квартире, в радостный день и час встречи, плачут два родных человека – брат и сестра. Весёлые, возбуждённые голоса летали по комнатам.
Женщины собрали ужин, да, взрослые женщины со своими непростыми, угловатыми судьбами, но и с уверенными взглядами на жизнь. Мужчины, не скрывая голодных взглядов, сели за стол. Было тесновато, но каждый почувствовал единство семьи, желание поговорить, послушать родных. Так получилось: две семейные пары и брат с сестрой – три на три. И всё-таки, была эта первая минута тишины, абсолютного молчания. Если бы кто-то услышал их внутренние голоса, то до него донеслось бы вразнобой: «Мама, Римма, тёща, сестра…» Володя не знал, как правильно по родству называть ему Аню и покойную Римму, Светлану, он в мыслях произносил это слово «сестра», и полнился нежностью.
— Вот как хорошо, что нам не надо вина, нам и без него тепло, – начал Дима, – я купил детское, безалкогольное шампанское, давайте, поднимем символический тост за встречу!
В балконном окне висела полная, тяжёлая, как слиток янтаря, луна, а разговоры не кончались. Светлана и Таня время от времени отлучались на кухню, чутко прислушиваясь к застольным речам. Пили чай из трав, чтобы не отогнать ночной сон, потом Дима включил плеер, и зазвучала Анина песня. Ещё не был раскрыт автор слов, а все догадались, что текст написал брат. Песню слушали трижды, удивлялись, хвалили, а Татьяна не удержала слезу.
                10
Аня легла в свою кровать. Кажется, всё – дома, а покоя нет. Жизнь закончила один виток, и непреодолимо вошла в другой. Что там и как получится? Когда стала дремать, вдруг всплыло  в памяти лицо Романовского, не то злое и ревнивое, которое чаще всего она видела в последние с ним встречи, а раннее – влюблённое, восхищённое, полное нежности. Она почувствовала слёзы на щеках, отёрла их рукой и приказала себе: «Нет, не надо! Нельзя! Илюша, где ты?» Но лицо Ильи она не смогла представить себе, оно расплывалось в лунное пятно, уходило в высоту, уменьшаясь, как ночное светило, и она уснула.
Сначала она пришла в Управление культуры, где её помнили по работе в группе «ГРАНИ», где витала тайна гибели Романовского, связанная с ней. Расследование, безусловно, интересовало широкий круг людей, постаралась и пресса. Аня делала над собой мучительное усилие, чтобы казаться совершенно спокойной, но сердце колотилось, краска приливала к лицу при упоминании имени Андрея, а без этого никак было не обойтись. На неё смотрели с преувеличенным, но скрываемым  вниманием. Короткие пронзительные взгляды, словно уколы острым лезвием, доставляли такую же короткую, но пронзительную боль. Лариса Леонтьевна повторила почти точно, высказанную Ильёй, мысль о возвращении Ани в группу, и она почти точно повторила свой ответ Илье на это предложение. 
— Да, Анна Николаевна (впервые Аню назвали по отчеству, и она почувствовала неловкость), ваш  ответ понятен, это благородное отношение к человеку, но надо же и о деле думать.  Теперь в декрет нередко уходят и на все три года, так что же делать? Ждать и стоять на месте? Это невозможно. Так что, думаю, надо вам готовиться к возвращению в коллектив, а пока... – Она что-то поискала в компьютере. – Не хотите ли пока поработать в Доме культуры? Там хор пенсионеров есть, называется «Споёмте, друзья», дирижёр, выпускник колледжа, сбежал в молодёжный струнный оркестр. Его понять можно... А? Как вы?
— Я согласна. Вот, вы говорите, поработать там пока, а потом они как? Тоже скажут, сбежала. Стыдно.
— Ну, во-первых, мы сразу скажем, что вы дирижёр временный, пока мы подыскиваем постоянного, а во-вторых... Ах, Анна Николаевна, там за год трое ушли в мир иной. Что делать – старость. Не стоит надолго загадывать. Через полгода новый выпуск в колледже будет, найдём кого-нибудь. Вы для себя решайте.
Аня начала работать. Вокалист по профессии, она дирижирование, руководство хоровым коллективом, знала только по опыту работы в ансамбле «ГРАНИ». Но с ветеранами не было трудностей: репертуар простой, многоголосия не получалось, два голоса – предел возможного, концертмейстеры опытные. Пианистка Тамара Марковна, как её звали хористы Марк`овна,  колотила по клавишам бегло и бодро, баянист Фёдор Иванович сам пел во весь свой сипловатый голос и бесцеремонно вмешивался в руководство. Аня для себя решила: самодеятельность – это ведь самостоятельная деятельность, проявления активности в творчестве, так пусть активничают люди. А пенсионеры в неё влюбились все поголовно! Мизерная зарплата работника культуры была оправдана этой бескорыстной любовью. К четырнадцатому октября – Дню города, получившему звание Города боевой и партизанской славы – надо было подготовить небольшой, но ответственный концерт патриотической песни. Всё шло неплохо, задорно, с горячими сердцами и горящими глазами, но Ане хотелось, чтобы прозвучали и раздольные, по-настоящему говорящие о любви к Родине, песни, и гимн Ранска. Хору нужен был солист. Аня решилась, она сама взяла две сольные партии. Её подопечные были потрясены красотой дирижёрского голоса, задушевностью исполнения, любовь воспылала до обожания.
Так произошло нежданно-негаданно, что на сборный концерт в театре был приглашён из столицы Олег Гудков. Он выступал в финале, и Аня не знала, что выступление её хора было им прослушано с полным вниманием и заинтересованностью. Она не могла себе представить, что он помнил их первую встречу, что снова захочет общения. Он, после выступления хора ветеранов (они открывали программу), попросил помощника режиссёра концерта пригласить её в его гримёрную. Аня, волнуясь, преодолевая непонятное ей нежелание встречи, как под конвоем, шла через коридор. На деликатный стук её спутника раздался знакомый голос: «Войдите!» Аня вошла, тихо поздоровалась, а потом никак не могла вспомнить ни слова Гудкова, сказанные помрежу, ни его обращение к ней. Как он её назвал? Кажется, просто Анна... Она помнила только своё, похожее на резкий луч в глаза, ощущение от взгляда на лицо Олега. Он показался ей даже помолодевшим за прошедшие два года, его изысканная красота – глубина взгляда, когда трудно понять, какого цвета глаза у человека, плавный приглашающий жест, полный аристократического изящества, безупречный сценический костюм со смокингом – всё сразу, как фотография, отпечаталось в её восприятии. Она не решалась поднять на него, метнувшиеся долу, глаза. Непреодолимое волнение рвало душу, но сковывало тело. Подчиняясь его жесту, она присела на мягкий стул у стены и затаилась. Невозможно восстановить диалог, только обрывки фраз и дошедшие до сознания мысли остались в сознании: « ... не забыл Вас... особенный голос... ангелоподобная... работать со мной... мой новый проект...» И её тихий ответ-вопрос: «Можно подумать? Три дня в области? Да, хорошо, через три дня».
Потом, сидя в зале со своими ветеранами, рассеяно кивая на их восторженные комментарии, она никак не могла сосредоточиться, но периодически возвращалась к вопросу, долбящему её висок: «А как же Илья?» Вот объявили Гудкова, он вышел на сцену, вот запел... И всё. Она поняла, что – всё. Роднее брата Илья, работа в ожидании Работы, удушающая атмосфера провинции – всё отплывало вглубь прошлого, как пейзаж в окне поезда.
Самым трудным был звонок Илье, с него она и начала.
               —  Здравствуй, Илюша.
  —   Анечка! Солнышко! Рад твоему звонку. Долго ты не звонила. Забегалась?
— Да, конечно, но ты же в курсе, сам звонил.
— Мне дорого, что ты меня вспомнила. Я скучаю по тебе.
— Прости, Илья. Я думала, не только о работе... Мне кажется, что ты слишком внимателен ко мне, но это неправильно, так не нужно.
— П-почему? – произнёс он с трудом через паузу. – Я давно... я всегда... Ты понимаешь?
— Да, я понимаю, потому и говорю, что нет, так не надо. Я проверила себя, поняла.
 — Ты не полюбила меня. Я понял, Анечка. – Долгая пауза повисла в воздухе, словно рвущийся из руки надутый газом шарик. Потом глубокий вздох, как ножом, перерезал натянутую нить. – Не буду скрывать, очень мне больно! Просто, перехватывает дыхание, и жить не хочется! – снова протяжное молчание. – А ты должна быть счастлива для себя... для меня. Хватит с тебя несчастий. Но знай, если я тебе понадоблюсь, что бы ни было, найди меня, позови!
Голос Ильи звучал глухо, и Аня, словно физически ощутила в себе его ком в горле.
— Спасибо, дорогой мой! Тебе и я хочу только счастья. Постарайся и ты для меня. Прощай. Я скоро уеду.
— Как? Куда?
— Потом всё расскажу, позвоню. Не сейчас, ладно?
— Я буду ждать.
Она отключила телефон, словно отрезала одну из нитей жизни. Тревога переполняла её: начиналась новая, другая жизнь, но в прежней она не находила себе места. Хор ветеранов, новое пришествие в ГРАНИ – всё было приемлемо, но неинтересно до того, что дни сливались в мутный, заболоченный, вяло текущий ручей, а её манила река, пусть бурная, но широкая и глубокая, несущая свои воды в океан! «Я буду рисковать, буду бороться! Недаром мне выпало столько испытаний. Меня судьба готовила, закаляла и заставила выжить не для убогого проживания срока на земле, а... для чего? Хочу узнать».
В Ранск Олег Гудков приехал один, без вокальной группы и концертмейстера, пел под фонограмму аккомпанемента. Двухместное купе вагона люкс располагало к общению, тем более что ехать надо было днём в течение пяти часов. Аня оценила такт своего нового руководителя: был и ночной поезд, но Олег не стал экономить время, не рискнул смутить Анну. Они говорили о предстоящей работе, и планы на будущее захватили её сразу, взволновали и увлекли. Она отметила интеллигентную сдержанность и строгую деликатность Гудкова: ни намёка на ухаживания, тем белее на домогательства. Когда она вышла из купе и остановилась в коридоре у окна, перехватило горло воспоминание об отъезде: прощание с родными, с Ильёй. Он прибежал за полчаса до такси, в котором Гудков должен был заехать за Аней, взял её руки в свои и, глядя в глубину её глаз, чуть пожимая руки, твердил: «Будь счастлива! Только будь счастлива!» И, завидев такси, убежал, опустив голову. Она накануне вечером рассказала ему по телефону всё, просила простить... Он глухо усмехнулся в ответ, ответил, что она достойна яркой судьбы. «Вот и всё, жизнь моя круто меняется. Мама, помоги мне!» – чуть не заплакала она, но резко отпрянула от окна и вернулась в купе. «В Москву, в Москву!» – пронзила мысли Чеховская фраза, а глаза Олега проницательно и сочувственно взглянули на неё.
Неделю Аня прожила в гостинице, пока оформлялись документы, осваивалась творческая программа и подыскивалась подходящая квартира. Всё это время она чувствовала себя неловко, не в своей тарелке, не уходила муть из души. «Зачем я это делаю? Что получится?» С Олегом виделись каждый день, но коротко, мимоходом, а она ждала репетиций, хотела поскорее влиться в группу. И всё время стояли перед глазами растерянные лица родных, особенно, Димы. Они с Геннадием вынесли на улицу её чемоданы и, по её просьбе, ушли, но Аня знала, что смотрят в окно на то, как она прощается с Ильёй и уезжает в машине. Надолго? Навсегда?..
                11
Дмитрий, и вправду, смотрел из окна на отъезд сестры и переполнялся смутными чувствами: понимал, что Аня должна следовать судьбе, раскрывающей новые возможности, мучился противоречивостью чувств относительно её личной жизни – разрывом с Ильёй, тревожился, подозревая новые отношения со столичной звездой и просто боялся за неё, маленькую, любимую, нежную и чувственную, держащую всё в себе, терпеливо проживающую невзгоды жизни. Дмитрий раньше никогда не задумывался о своих чувствах к сёстрам, считал, что относится к каждой одинаково, но сейчас душа заболела так, как никогда раньше, даже в пору Аниной трагедии. Он вспомнил высказывание классика о том, что мы более всех любим тех, кому делаем добро... Но никому из родных он не делал ни толики зла, а вот Анина судьба его особенно волнует. Вспомнил Римму, защекотало глаза, переключил мысль на Татьяну, немного успокоился. «Странно, всё это: во мне – истинно отцовские чувства, но я, совсем готовый к отцовству, успел потерять приёмную дочку, а своих детей не нажил». Он ударил себя кулаком в грудь, боль не отвлекала. «К делу! Только дело спасает от всех этих эмоций. Не распускаться, стоп!»
От бесконечных, заполонивших все мысли и чувства переживаний, полились стихи, неостановимый поток слов и фраз, вымывающих нестерпимость боли. Дмитрий перечитывал написанное и убеждался в том, что поэзия – это исповедь и молитва. А ещё он знал, что этот поток откровения он не сможет показать никому, во всяком случае сейчас, когда события его личной жизни происходят на виду. Он не принесёт на семинар, не прочитает ни единой строки из написанного этим, всё видящим, людям. «Вот что значит для писателя книга: он наедине с читателем, мысль к мысли, душа к душе. Нет свидетелей, судей, критиков – только индивидуальное восприятие. Эх, нашлись бы деньги, я бы издал сборник стихов, первый, но такой выстраданный!» Иногда в день писалось пять стихотворений, но не было дня, чтобы не появилось хотя бы одно, и вот за два месяца, плюс ранее написанное, набиралась довольно объёмная книга, даже название есть: «Вехи любви». Он как-то, перечитав всё, подумал о композиции сборника, но вдруг понял, что сам поток жизненных событий сложился в сюжет, не надо ничего передвигать, менять. На семинары поэзии он ходить перестал: не мог видеть, хотя и завуалированные, отношения Волчкова и Кати. Не мог и не хотел. Он приходил на прозу, часто задерживался и беседовал с Зинаидой. Теперь, когда не было мамы, ему стало необходимым общение с наставницей, тем более что они совершенно совпадали в отношениях к искусству и жизни. Она одному из первых подарила ему свой роман, ждала его впечатлений, и очень радовалась, что книга ему понравилась настолько, насколько он мог это выразить словами, не впадая в лесть. Она знала, что он искренен, видела это в глазах, слышала в интонациях голоса. Теперь он принёс ей рукопись книги стихов, вернее, её распечатку, и с трепетом отдал на прочтение.
Так получалось, что они с Катериной почти не виделись в эти месяцы, и когда она позвонила и сказала, что подала на развод, он, еле перенося душевную боль, смог сдержано ответить, что согласен и готов. Он даже не позволил себе спросить о Вике, что более всего травило его. Но он знал, что девочка здорова: несколько раз подъезжал, шёл к детскому саду и смотрел на уходящих мать и дочь, а иногда на бабушку или дедушку с внучкой. Стоял в подъезде дома напротив и смотрел в окно, благо, на двери подъезда не было кодового замка.      
Дмитрий писал вторую часть романа о студентах, друзьях детства. Эти друзья и подруги – его брат и сёстры, он сам, их детство в одном дворе, их юношеские мечты и увлечения, их зреющие судьбы. Конечно, любовь, да, но... Ни слова о его любви к Кате, ни звука. Его герой, почти аскет, устремлён только к одной мечте: стать настоящим писателем. Бесконечное творческое напряжение: поток стихов, роман, чтение книг – постоянное самообразование, учёба в институте, работа... А как иначе пережить эту муку – разбитую семью, убитую любовь? Да и не убитую, а убиваемую почти невыносимыми пытками.
Винная после семинара вернула ему распечатку и жестом пригласила к беседе.
— Дима, там есть на полях некоторые пометки карандашом, посмотри. Я не могу и не хочу говорить ничего, кроме того, что это настоящая книга, профессиональная. Но главное не это... главное, что это поэзия. Знаешь, может быть, сравнение банальное, но мне надо передать, что чувствую: понимаешь, есть множество сортов вин, и все они – вино, но есть просто вино, оно даже предпочтительнее для многих по содержанию градусов, сладости вкуса, а есть то, которое изготовлено самым изысканным способом, выдержано и оценено мастером. Я не объявляю себя мастером с большой буквы, но, поверь, в поэзии я смыслю. Так вот, дорогой мой, ты владеешь секретом самого настоящего вина, самого талантливого творчества. Спасибо за книгу, непременно надо её издать, сейчас же. Я попрошу помощи у Чинского.   
И она рацеловала Диму, как родного, как сына, и слёзы счастья блестели в глазах.
Дмитрий собрал книгу стихотворений, а теперь перечитывал написанное в романе и был недоволен. Да, всё правда, события разворачиваются по линии сюжета стремительно и увлекательно, характеры живые, поступки героев мотивированы, но... Чего-то ему не хватало, как бы сока в яблоке. «Да в чём же дело?» – восклицало сознание. «Нет, я далеко не мастер, не могу уловить... понять...» Он с досадой отключил ноутбук, накинул куртку и сбежал по лестнице вниз, во двор. Декабрь был необычайно тёплым, бесснежным. Ранние сумерки прогнали со скамеек старушек, сквозь муть неплотных облаков кое-где проблёскивали звёзды. Он сел на холодную скамью, поднял лицо к небу и стал ловить прозрачные капли звёзд в серых прорехах. Время словно встало, он не смог бы ответить, сколько так просидел, принимая всем телом холод поздней осени. Но, когда затекла шея, когда дрожь прошла по озябшей спине, вскочил и побежал по дорожке вокруг дома. По трассе с другой стороны летели огни машинных фар, а за торцом дома росли молодые, оголённые клёны. Опавшие листья прошуршали под ногами, и Дима остановился, как вкопанный, замер, зажмурив глаза: запах сухой листвы примешивался к примороженному, ароматному воздуху, всё-таки приправленному и горечью машинных газов, и каплями бытовых добавок: чего-то жареного, хлебного... «Вот! Я понял! Дошло до меня! Я пишу о людях, но все мы – природа, её продукт. В романе не раскрыта эта неразрывная связь, нет пейзажей, запахов, вкусов, звуков внешней среды... Да, человек живёт в своей среде, и она влияет на него, на его здоровье, настроение... Даже на поступки, потому что интонации, общение – всё зависит и от состояния организма, и от сиюминутного настроения. Да... Надо многое обдумать, переписать... Слава Богу, понял». Он писал всю ночь и был, если не совсем счастлив, зато умиротворён.
Развод был пыткой и проверкой на прочность самообладания. Дмитрий выдержал. Он не винил жену, взял на себя вину за слишком глубокое погружение в свои дела, но в душе клял себя за враньё. Из желания быть благородным, давал ей повод жить облегчённо, безответственно. «А... живи, как хочешь, я больше за тебя не отвечаю», – наконец отпустил чувство вины за собственную фальшь на волю. Сразу закрылись все чувствительные точки души, внутри опустело и похолодело. Их развели без уговоров. Было видно, насколько не сжились эти люди, чужие друг другу. И всё-таки Дмитрий почувствовал, что симпатии судьи были на его стороне, она опытным глазом поняла больше, чем было ими сказано.
Он пришёл домой и выпил полграфина воды, заливая горевшее нутро. Потом прилёг и крепко заснул, словно устал, разгружая вагоны. Проснулся в темноте, плохо понимая, где он и сколько времени. Зелёные цифры в электронных часах высветили «22. 22». «Хорошая минута, симметричная и гармоничная, надо начать работу». Стихи лились, царапали занозами несовершенств, он извлекал эти занозы и, уносимые потоком чувств слова, складывались в строки.
Через пару дней позвонила Винная.
— Дима, здравствуй и процветай! Чинский даёт деньги на издание твоей книги, рассчитывай на... – она назвала цифру, от которой закружилась голова. – Пиши телефон издателя, там мне напечатали роман, неплохо, да? Советую и тебе их производство.
  — Спасибо Вам, Зинаида Романовна! Спасибо Олегу Ефимовичу! Как мне его благодарить?
  — Очень просто, пиши номер мобильника. Поблагодари на страничке книги ну, и при встрече скажи спасибо. Он очень доброжелательный человек.
Они ещё поговорили на писательские темы, а в конце, тяжело вздохнув, он сказал о разводе. Долгая пауза повисла в разговоре. Потом Винная спокойно произнесла: «Прими судьбу. Слава Богу, все живы-здоровы, значит, пойдёте дальше, каждый в свою сторону».
Дмитрий, не принимая эту фразу, как открытие истины, мысленно повторял её про себя и думал: «Где моя сторона? Где её? Зачем жизнь выводила нас на перекрёсток, где мы встретили друг друга?..» Ответов он не находил, не искал. Надо было жить, чтобы понять это. И он жил, погружённый в творческие, рабочие и бытовые дела.
На сумму, перечисленную Чинским в издательство, Дмитрий решил издать сразу обе книги: стихи «Вехи любви» и повесть «Парус юности», что позволяло получить (или не получить!) рекомендации для вступления в Союз писателей России. Тиражи совсем небольшие, но позволяющие передать в библиотеки по экземпляру в каждую районного значения, оставалось и нужное количество на подарки коллегам и для некоторых сувенирных дарений гостям города и в поездках за пределы Ранска. В областной библиотеке намечалась презентация изданий, Дима готовился, волновался. Библиотека распечатала на принтере пригласительные билеты, объявила о мероприятии на своём сайте в Интернете... Отступать было некуда и незачем.
Зал был полон. За столом перед публикой, кроме автора, сидели Волчков и Винная. Сергей объявил тему встречи с писателем, довольно сухо и официально. Винная представила Дмитрия со всей её любовью к нему, с высокой оценкой его таланта и творчества: «Пришёл молодой, яркий писатель. Его книги говорят сами за себя. Но я хочу отметить его качества, дающие уверенность в том, что будут и ещё новые, прекрасные произведения. Дмитрий Музовский относится к творчеству со всей ответственностью, ставит перед собой высокие нравственные задачи, гуманные, высокохудожественные цели. Он замечательный человек, труженик, способный к творческому росту. Мы все уйдём когда-то, одно поколение сменится другим, – это закономерно. Да, останутся в истории жизни общества факты, их не похоронит время... А писатели покажут будущим поколениям, кроме фактов, чувства живых людей, наших современников, наши искания, ошибки, надежды и промахи – нашу эмоциональную, интеллектуальную, духовную жизнь. И сегодняшний автор – верный и неравнодушный свидетель современной жизни...»   
Полмесяца прошло со дня выпуска книг, за это время Дмитрий раздарил многим экземпляры, и сейчас выступали те, кто успел прочесть стихи и повесть. Отзывы были прекрасными. Дима, выступая после Винной, благодарил её, Чинского, писательскую организацию, но не назвал Волчкова, не смог. Он видел в зале Екатерину, она сидела в  середине, у прохода, не смотрела на него. Это мешало ему, но он держался. Выдержал. Шампанское, фрукты, конфеты – обычное угощение на фуршете, и ещё много поздравительных слов, добрых оценок... Но ему хотелось домой, мечталось отпустить чувства, пережить и это. Он знал, что издав книги, он не сможет терпеть пустоту, новые идеи теснились в нём, рвались к осуществлению. Был ли он счастлив? Он и сам не знал. Нет, счастье и успех – понятия разные. Успех зависит от него самого, а счастье нет. Он, выросший в тесноте семьи, не понимал счастья в безлюбовной пустыне. Наконец, он пришёл домой, не включая света, сидел в сумраке, не думал, а только освобождался от эмоций, успокаивался. И, впервые за все эти изнуряющие проблемами месяцы, почувствовал свободу и покой. Он отпускал прошлое и ловил в себе влекущие мотивы стремления к будущему.
                12
Переехав в квартиру Геннадия, Татьяна и Владимир почувствовали себя по-настоящему у себя дома. Да, квартира однокомнатная, но уж точно своя, никто больше не заявит на неё  прав. Казалось бы, кто мешал им жить в родительской квартире? Аня уехала, Римма... Ах, боже, Римма! Отец вообще не появлялся, даже на свадьбу не пришёл, хотя поздравил и занёс как-то мимоходом деньги. Он совершенно отрезал связи с детьми, глубоко погрязнув в стыде своей вины. Передавая Татьяне немалую для его возможностей сумму, горько вздохнул, уводя взгляд: «Вот, и я мать подкосил...», – и сразу ушёл.  Да, никто не мешал, но Владимир никак не приживался, ощущал себя словно в гостях. Теперь же он согласился с женой – всё: маленькая квартира, но своя.
— Знаешь, Татьянка, я теперь знаю нашу материальную цель: расширение жилплощади. Будем копить денежку, а? Я постараюсь внести свою долю в наш с тобой дом.
Она улыбнулась:   
— Очень много у нас для этого возможностей, накопитель! Надо для малыша столько всего приобрести, на роды, на декретный срок...
Но тут, словно подслушав их разговор, в дверь позвонила Светлана. Она притащила целый тюк детских вещичек.
— Большую коляску, Вова, сам заберёшь. Нам теперь нужна маленькая. Вот хорошо, что Галчонка нашего на УЗИ не разглядели, а то купили бы двухместную колясищу, куда она вам! 
— Ещё неизвестно... – протянул Владимир.
               — Да ну тебя! Не предвещай, – вспыхнула Таня.
               — А разве плохо, сразу двоих?
— Хорошо, но нет мамы... Одной мне, ох как тяжело будет! Так что... Ааа, справимся, если что.
— Справимся, родная. Я хочу, чтобы у нас были дети, а не одиночка, как я.
В театре Сенцов ставил новую пьесу молодого Ярославского драматурга. Таня получила главную роль не по знакомству, нет, режиссёр просмотрел репертуарные спектакли и вывесил список распределения ролей для артистов. Татьяна вошла к нему в кабинет.
               — Юрий Игоревич...
               — Что так официально, Таня?
               — Дело серьёзное.
               — Слушаю внимательно.
               — В списке я одна на роль, и я должна от неё отказаться.
               — С чего это? Вот так фокус! Всё наоборот!
— Я в положении, мне в середине лета в декрет уходить. А внешность может измениться и много раньше, вы понимаете...
— А-а-а... Поздравляю. Ты права. Но не сниму тебя с роли, а назначу дублёршу, Ивашкину. Как думаешь? 
               — Ужасно рада за Милку! Она такая... творческая! Классная! Спасибо, спасибо, Юра! 
Репетиции были настолько  захватывающими, что Татьяна, рассказывая о них Володе, разыгрывала перед ним весь спектакль. Он смеялся, немного завидовал, приходил иногда, в редкий свободный часок в театр, ждал жену и подглядывал за ходом работы. Юрий отдавал спектаклю все творческие силы, и Владимир не просто смотрел, он учился у друга. Сама атмосфера театра стала другой, по-настоящему творческой, и артисты выглядели воодушевлёнными, радостными.
Премьера стала событием для Ранска. Газеты, радио, телевидение –  все СМИ отзывались на неё статьями, репортажами, интервью с исполнителями... Татьяна была счастлива, но понимала, что скоро-скоро всё переменится, придёт в мир её ребёнок (УЗИ показало, что он один), и работа отойдёт на немалое время в сторону. Ей было жаль покидать театр, выпадать из этого свежего, стремительного потока. Владимир сочувствовал ей, но она видела, что ребёнок полностью завладел его вниманием и любовью. Он так ждал своего мольчонку!..
Зима выдалась красивая: мороз и солнце! Татьяна много ходила пешком, как и привыкла, из театра до дома. К её радости, живот был незаметен, ещё позволял играть во всех спектаклях. От ёлок пришлось отказаться, хотя деньги не были бы лишними, но Володя был неумолим: здоровье важнее всего. Понятно, их близость была ограничена, и вдруг Таня стала замечать, что муж всё чаще и дольше задерживается на работе, всё реже забегает в театр. Он так же, даже горячее проявляет заботу о ней, любовь и нежность, но... Таня высказала свои подозрения Милке. Подруга встревожилась.
— Стоп, Танюха, не гони лошадей! Я попробую что-то разведать. У меня в Доме культуры есть человечек, светотехник. Загляну к нему.
Тревога мешала жить. Ревность мутила душу. Милка была занята как раз в то время, когда её приятель был тоже на работе. Телефон тут не годился. Только перед самым Новым годом Мила смогла повидаться с ним. Она пришла в театр на утреннюю репетицию впритык, так что Татьяне пришлось терпеть до окончания прогона. Они пришли в гримёрку, и Милка усадила подругу, всё оттягивая начало разговора.
— Хватит тебе, не тяни, подруга! Что узнала?
— Узнала... Не смей ревновать и беситься! Твой муж готовит тебе сюрприз, хороший, даже прекрасный! Надо ли мне его портить?
              — Надо. Порть, пожалуйста, а то я заболею!
              — Ну, ладно. Так вот, твой Вова учится на курсах ювелиров.
              — Что? Зачем это?
              — Он ведь хорошо рисует, так?
              — Да. И что?
              — Понимаешь, открылись эти курсы, и он решил приобрести ещё одну профессию, которая позволяет работать дома и значительно может пополнить ваш бюджет! Он для семьи старается! Золотой у тебя муж, сам ювелирное изделие!
               — Правда, Милка, какое счастье! Он только мой!
Таня понимала, что её совсем не меркантильный Володя ищет возможность для достижения их «материальной цели», как он решил, к чему стремится не на словах, а на деле. «Он у меня настоящий мужчина! Как я люблю его!» Она не подала и вида, что знает о курсах, но перестала укорять его за задержки, была нежна и ласкова с ним, и Владимир при любой возможности летел домой на всех парусах.
К Новому году, когда по сведениям Людмилы курсы ювелиров прошли наполовину, Володя подарил жене серебряное колечко, сделанное им самим, но не сказал Тане, что это его работа. Она любовалась своим украшением, витой буквой «Т» в обрамлении мелких цветков. Вот и сейчас она шла домой по длинному прямому проспекту, по плиткам, очищенным от снега, щурилась от бьющего в глаза солнца и, сняв перчатку с левой руки, поглядывала на подарок мужа. Солнечный свет уярчал блеск серебра, колечко казалось весёлым. А в серый день Татьяне виделась грусть в цвете металла. «Кольцо, как жизнь, принимает в себя свет и тень, отражает радость и печаль», – подумала она, и неосознанная тревога наполнила её. Она замедлила шаг, шла, опустив голову, и вспоминала последние события жизни. Неделю тому назад к ней пришла Светлана, как бы взять соли, а рассказала, что Геннадий стал очень много работать. Слава Богу, совсем не пьёт, но впал в новую крайность: ни с детьми не хочет заниматься, ни с ней общаться. «Закроется в мастерской (комнате Ани) и днями не выходит. Позеленел, похудел. Вот, не дождусь весны, может быть, на пленэр поедет, на этюды станет выходить... Дышит там своими красками, начал кашлять». Таня попробовала успокоить невестку, мол, отказ от алкоголя для пьющего – дело нелёгкое, он с собой борется. Светлана понимала это, но Татьяна почувствовала, насколько ей одиноко и нелегко с двойняшками. Мама приходит через день, а выдерживает только несколько часов, пока Света на работе. Она взяла  полставки, чтобы не потерять место, в остальное время одна с детьми, да ещё стирать, готовить, убирать, гулять на воздухе... «Вот и я скоро впрягусь. Володе надо семью обеспечивать, работать сверх меры...» Но ожидание малыша было таким трепетным, терпеливо-напряжённым!.. «Кто ты? Какой ты?» Когда УЗИ показало, что это мальчик, и родители стали думать об имени. Они не спорили, но и никак не могли найти то, которое бы нравилось обоим. И вдруг Владимир предложил: «Родится сынок, посмотрим в святцах, тогда и решим». Так теперь и говорили о младенце: сынок, малыш, детка...
Весна закипала цветением, роскошью молодой зелени. Таня частенько забегала к Светлане, играла с детьми, помогала присмотреть их. Она училась. Это братья в их семье были старшими, а девочки были окружены заботой всех и каждого, обласканы и ограждены от многих житейских проблем. Нет, белоручками они не росли, помогали маме и на кухне, и в уборке квартиры, но с малышами им возиться не пришлось. «Римма так и не стала матерью, – горько вздыхала Таня, – у Димы пока не получилось стать настоящим отцом, а уж давно пора... Может быть, это плата за многодетство наших родителей?..» Таня присела на скамейку у подъезда. Куст сирени впервые зацвёл, горьковатый аромат наполнял воздух. Какая-то птичка, обманутая неподвижностью Татьяны, присела на ветку, защёлкала, засвистала сзади, прямо над её головой. Казалось, она высвистывала  слово «тирли» или «терпи»... Тревога замутила душу... «Неужели жизнь – сплошное терпение? Глупости какие! Я в творчестве, вернее, мы с Вовой, братья, сестра... Все, может быть, счастливее многих, потому что нам даны такие дары, не великие, а всё-таки таланты. Хотя... талант требует стольких сил, такой неустанной работы – отдачи! И это – судьба провинциальной культуры... Кому мы нужны? Зрители ищут развлечений, потому что нет настоящих народных идей, читатели книг почти не читают, выставки картин привлекают горстку любителей, что-то понимающих, а заказов нет. Да... концерты... Но лучшие-то исполнители перетекают в столицу, за границу... Впрочем, так и с артистами, художниками, писателями... Только то, что достигает Центра, становится востребованным. Малая родина в искусстве становится всё более малой, почти невидимой. Да... И стоит ли оно того?»
  Майская жара изнуряла. Зной стоял такой, что люди, город, вся природа просили только одного: дождя! В конце месяца ТЮЗ уезжал на гастроли в Вологду, и Таня завидовала не столько творческой работе коллег – с неучастием в гастролях она смирилась разумом – но прогнозы погоды возвещали в Вологде дожди и нормальную майскую погоду, чего так хотелось! В июне ей уходить в декрет, в августе рожать. Она готовилась, они с Володей ходили в церковь не регулярно, но гораздо чаще, чем раньше, и уже познакомились с именами святых, из которых могли выбрать имя сыну. Сошлись на имени Александр и ждали своего Сашеньку.
А лето было холодным и дождливым, Таня даже простудилась, долго не могла избавиться от простуды, не принимая лекарств. Перед родами её врач встревожилась: ребёнок в утробе перевернулся вверх головкой. Роды осложнялись, Татьяну положили в роддом заранее.
Она рожала в срок, но мальчик шёл на свет ножками, и родился с вывихом правого бедра. Это было горем для родителей, но не бедой, потому что при своевременном, правильном лечении и уходе, всё можно было поправить. Их выписали домой, назначили особый медицинский контроль (постоянно приходила медсестра), ребёнок страдал, закованный в гипс. Сначала, может быть, не успев оправиться от родов, Таня впала в унылое, отчаянное настроение. Душа так болела, что готова была отказаться от жизни – только долг перед сыном держал и крепил. Было молоко, Сашенька и так мучился, и она крепилась из последних сил. Володя переживал за двоих: за жену и сына, но она о нём почти не думала, погружённая в свою бесконечную печаль. Приходила Светлана, помогала, поддерживала, Дима и  звонил, и забегал, предлагая помощь, но Татьяна жила, словно в тумане. Наконец, Владимир, измученный ситуацией в семье, зашёл в воскресенье в церковь, и после службы обратился к священнику, рассказал о положении их семьи. Батюшка внимательно выслушал его и сказал одно: «Крестите сына. К больному на дом приду».
Мамины иконы давно стояли на полке в углу. На обряд крещения пришли все родные. Саша не плакал, даже улыбнулся, и батюшка, благословив Татьяну, напомнил про грех уныния и отчаяния. После этого события Татьяна почувствовала полное облегчение, даже радость. Она постепенно вошла в ритм жизни с её трудами и заботами. До того она делала всё, что нужно, через силу, через «не хочу», а теперь всё горело в руках, любовь переполняла её, и Володя ожил рядом с ней. Они оба любили минуту, когда Саша засыпал, и, обнявшись, родители стояли у его кроватки, любуясь сыном.
Но теперь Таня часто разговаривала с младенцем, он слушал её голос, узнавал мать, тянулся к ней, улыбался. «Растёт мой ребёнок. Помоги нам Бог!» Татьяна смотрела на сына, на его любимое личико с Володиными глазами, ласково говорила мальчику: «Ничего, моя любовь! Мы выберемся из этого несчастья, я не спущу с тебя глаз, мы обязательно победим! Ты будешь здоров, станешь спортсменом, обгонишь многих на дороге жизни! У тебя есть мама и папа, значит, тебе нечего бояться!» А иногда, молча лаская сына взглядом, почти без горечи думала: «Всё, кончилась моя карьера, прощай театр! Я нужна сыну, я, его мать, а не артистка. Он дороже всего».
                13
Запой продолжался, но не тот тяжёлый алкогольный, а «запой» в работе, изнуряющий организм, как болезнь, но очищающий мозг и душу. Он не мог остановиться, писал попеременно две жанровые картины «Радуница» и «День города» и три пейзажа по сезонным этюдам: «Весна в деревне», «Сенокосные луга» и «Краски осени». Но, самое для него важное: появилось новое направление в его творчестве, он воплощал средствами живописи свои раздумья над жизнью. Диптих «Борение» и «Возрождение» раскрывал его душевное состояние в преодолении недуга. На первой картине согбенный человек шёл, скорее, карабкался в гору, на самом краю которой почти висело над пропастью живое, с обнажёнными корнями дерево, а из-под, ещё питающих его корней, осыпались камни.  А на второй картине тот же человек стоял на вершине, распрямив плечи, протягивая руки к небу. Его лицо, озарённое солнцем, само словно изливало свет, а внизу перед ним множество деревьев – лес, дорога через чащу, а над ним – лазурь и кучевые облака...
Порой, на миг отключившись от захватившего все мысли и силы дела, Геннадий ощущал прилив стыда за своё невнимание к семье, но, перекрестившись, продолжал работу. Сегодня он закончил все три пейзажа. Отставил картины к стене, отвернув от взгляда. Нужно было какое-то время, чтобы потом посмотреть на них «новыми глазами». «Радуница» была на подходе, хотелось чётче прописать лица, одно из них, женское, не получалось. Несколько смущало расположение оград, тесновато было поминающим. Геннадий, бросив на ходу Светлане «я скоро», побежал на троллейбус.
Он, да и все в их семье, не строго соблюдал Пасхальный пост, но мяса не ел и совсем не пил алкоголя, держался изо всех сил, дав зарок «не развязать» и в Великий праздник. Именно оттого, что ему было очень трудно, он понял, насколько стал зависим от порока  и впервые по-настоящему испугался. Теперь он жил надеждой: «Я всё-таки могу, значит, смогу!»
 На кладбище снег ещё лежал, покрытый сероватой коркой, в этот хмурый, оттепельный день было слякотно на дорожках, огромные чёрные птицы шарахались при его приближении, вскаркивали, словно ругаясь, отлетали недалеко, гремели когтями по металлическим памятникам. Полдень, а как-то жутко в одиночестве среди могил. Гена прошёл к маминой, взглянул на её фотографию и почувствовал сильный укол в сердце.  Жалость охватила его, сдавила горло. «Как ты жила! Сколько трудов и мук тебе досталось! Но сколько ты подарила любви! А сколько получила взамен? Господи! Моя мать не была ни спокойной, ни счастливой, и в этом я виноват! Мама, прости!» Он сглотнул горечь и вгляделся в фото на памятнике, и вдруг спазм отпустил его горло.  Глаза Галины были светлыми, лучистыми, нежными, в них было счастье! «Нет, она не была несчастной! Она любила – это было смыслом и радостью её жизни! Разве счастье только получать, брать? Отдавать тоже счастье. Вот, для чего я работаю, горю от внутренних переживаний, пишу, не зная отдыха? Разве не для того, чтобы отдать? Людям, будущему времени, самой жизни... Никто ведь не заставляет. Бог велит». Он теперь знал, что женское лицо на его картине – лицо Галины, живой, молодой, но, главное, с этим лучистым светом любви.
В конце мая намечено открытие областной выставки, и Геннадий готовился к ней, хотя так страстно работал не по этой причине, просто работалось.
На остановке, как горькая пилюля в умиротворённое настроение, всё та же Коршунова подползла змеёй, встала напротив и приблизила к нему лицо.
— Откуда ехать собрался такой красивый дяденька? В семью возвращаемся? 
Геннадию хотелось сплюнуть, он еле сдержался. Поднял взгляд на неё и увидел, что она постарела, потускнела, вокруг губ легли морщинки, щёки потеряли упругость. «А ведь она одинокая, несчастливая...» Но тут же отмёл эти жалостливые мысли, как предательские по отношению к маме. «Она сама себе наделала гадостей, кому от неё-то хорошо? Ни настоящих друзей, ни любви, потому что желает только получать. Стихи? Читал я эти стихи – всё про себя, любимую, про свою исключительность, да про то, что все ей должны! А сколько осуждений, злобы!.. Всё от нечистого».
— Что молчишь? А, художник? В глазки мне загляделся. Соскучился?
— Уймитесь, дамочка. Пощадите свою старость, а то нарвётесь на такой комплимент, что...
Он махнул рукой и вскочил в подошедший троллейбус. Она осталась на остановке, злая и растерянная. А он знал, что на картине будет ещё одно лицо, новая фигура, стоящая в стороне, с этим выражением лица, потому что не каждый, даже участвуя в обряде, искренне верит и чтит общие традиции. «Да, надолго отнят был Бог! Воспитание – тоже дорога жизни. Спасибо тебе, мама, ты не навязывала, но сама всё делала правильно, и мы это видели, понимали. Нам легче теперь, чем таким...»
Дома он прильнул к Светлане, шепнул, целуя ухо, «прости», взял на колени детей. Серёжка запустил ручонки в его пышные волосы, надул губки и загудел «пап-пап-пап», а Галочка сидела молча, обняв его руку выше локтя, и заглядывая в его глаза внимательным, нежным взором. «Она похожа на маму... Нет, не чертами, только глазами, но это так очевидно!..»
Они обедали, и Гена вгляделся в лицо жены. «Она устала. Надо несколько унять свой пыл, дать ей время отдыха. Она ведь тоже художник, я забыл об этом! Да, материнские заботы необходимо исполнять, а отцовские? Я эгоист. Ну да, эгоист с алкогольными наклонностями, а зачем ей такое? »
                — Светик, я погуляю сегодня с ребятишками, ты отдохни.
Она вскинула на него глаза, в них было удивление и даже недоверие. «Ого! Она уже не ждёт от меня ничего хорошего! Ну я и...», – он крепко ругнул себя. Но от прилива новой доброй энергии ему стало весело, прихлынули силы.
 Они пошли на прогулку вместе. Гена фотографировал детей и жену, шутил, все много смеялись. И ужинали вместе в этот выходной день. Светлана записала в дневнике: «Сегодня я счастлива! Гена – любовь моя – словно вернулся. Только бы навсегда!»
Комиссия принимала работы на отчётную областную выставку. Председатель объявлял результаты, и художники заметно волновались. Геннадий ни с кем не разговаривал, для него решение комиссии было настолько важным, что он даже слушать никого не хотел, не мог. Сел в дальний угол, раскрыл, сунутый в руки около магазина, рекламный буклет, опустил голову, словно углубился в чтение, и ждал. Он не смог бы ответить, какие работы других художников получили одобрение, кого критиковали... Но почему-то его фамилию всё не называли, и он начал испытывать гнёт тревоги. Наконец, действительно последним, назвали его. Он ещё ниже опустил голову, скрывая залившую лицо краску волнения. Теперь слух его обострился до самого высокого состояния чувствительности, словно из ушей вынули вату. Руки сжались и смяли буклет.
 — И... о работах художника Музовского. Геннадий Николаевич представил семь работ: три пейзажа, две жанровых картины и диптих. Надо сказать, что уровень мастерства очень высокий, тематика разнообразная и, главное, в каждой работе есть не только глубокий смысл, но и смысловой подтекст. Комиссия отметила заметный творческий рост художника, его тщательность в проработке деталей, свободу письма при продуманной, интересной композиции. Коллеги, площади выставки не беспредельны, но ни одну из работ Геннадия Музовского комиссия не смогла лишить возможности предстать перед зрителями. Ещё мы рекомендуем автору задуматься об оформлении и открытии персональной выставки. А, кроме того, скоро наше отделение должно представить работы на Всероссийскую выставку в Москве, рады отметить: нам есть что послать!
После заседания комиссии собрались на скорый фуршет. Геннадий остался, вникал в разговоры, сдержано, но охотно общался с коллегами, а наливал в бокал только сок. Он радовался успеху и более всего тому, что мог не пить спиртного – ещё не легко, но твёрдо держался, и был счастлив.
                14
Новая Администрация – новые назначения. Губернатор – ровесник Волчкова, и они окончили в один и тот же год один и тот же технический ВУЗ, правда, разные факультеты. Дорога жизни увела Волчкова от первоначальной профессии, а Мазов, работая в экономической сфере, сделал профессиональную и политическую карьеру. Волчков не был с ним близко знаком, но при встречах они приветствовали друг друга, здоровались за руку. Теперь Ранские писатели намеревались встретиться с новой Администрацией области, обратить внимание на деятельность организации, отстоять своё рабочее помещение. Правлением было написано письмо с просьбой о встрече, ждали ответа. В письме, конечно, изложены сведения о деятельности старейшей в области организации, её насущные нужды. Вскоре им сообщили о месте и времени встречи. Правление и двое заслуженных ветеранов собрались за час до назначенного времени, снова и снова обсудили главные темы встречи, упор, безусловно, на сохранение офиса, распределили вопросы для каждого, чтобы не было сумятицы и болтовни. Все тщательно принарядились, волновались.
У кабинета Главы города Холенкова, которому губернатор поручил провести встречу, их попросили немного подождать. Вот вышел из лифта стройный, красивый мужчина, извинился, объяснил, что несколько затянулось утреннее совещание, пригласил в кабинет. Длинный, массивный стол, полукресла вокруг, минеральная вода, стаканчики. Поздоровались, и не успел председатель раскрыть рот, как Холенков громко и весело заявил:
— Знаю, знаю, что вас больше всего тревожит! Письмо ваше изучил, хотя и до того знал про ваши проблемы. Сразу скажу, до Нового года помещение ваше, а потом, я уже обсуждал с коллегами этот вопрос, есть постановление, что офис остаётся за вами, по крайней мере, на пять лет, пока длится срок моего избрания. Так что всё решено, и это обсуждать не будем. Поговорим о работе писательской организации в рамках наших общегородских и областных программ. Важно наладить ваше сотрудничество с другими общественными организациями и Комитетами. 
  Полтора часа встречи прошли в обсуждении этих проблем, и писатели поняли, что собственно ничего нового им не предстоит совершать, они и так работали на город и область в полную возможность сил, только увеличится число связей, может быть, дел, но это и хорошо – это и есть творческие встречи, помогающие пробуждать интерес к местной литературе. Печалило одно: не было свободных кадров. Старики, которых было большинство, не были мобильными, часто недомогали, да и не так активно работали как авторы, всё представляли ранее изданное, а кто помоложе, работали на свой хлеб насущный. Так что команда выездных была не столь разнообразной, к ядру выступающих в составе Волчкова, Винной, Пращенковой добавлялся то один, то другой писатель, иногда двое.
Винная, многие годы находясь в организации, видела явное угасание качества новой литературы и наполнялась горечью сомнений, не пропадёт ли настоящее в болоте обыденности и серости. Что происходило? Настоящих талантов было мало – так и должно быть в искусстве, но власти требовали от общественных организаций «массовости и широкого охвата населения». Как сказала одна из работников Департамента культуры: «Пусть пишут, пусть издают свои сборники, лишь бы не пили». Наверное, пусть. Но при чём тут профессиональные писатели? Да, проводить учёбу в семинарах, да, консультировать способных к творчеству, да, комментировать издания, но... Это «но» она и оспаривала с Волчковым: зачем принимать в Союз слабых, несостоявшихся авторов? Зачем засорять профессию? Река литературы и так заполнена хламом: пошлость, скверный язык, малограмотность, безнравственные,  правда, продаваемые темы... Ну и пусть они текут другим потоком, пусть питают, если нет нравственных идей государственного уровня, низкие желания потребителя, пусть развлекают публику, погрязшую в этой мути. Хотя, как жаль! Как это неправильно! Какое отступление от уровня классики и советской литературы! Но должно быть чистое, неприкосновенное, святое озеро настоящей литературы – альтернатива этой пошлости, и отличительным знаком качества должно являться звание «Член Союза писателей России». А приём в Союз должен основываться только на качестве написанного!
Всё теперь не так. Вот захотел Волчков, чтобы Леденёва стала на один с ним уровень по принадлежности к настоящим писателям, отправил её на молодёжный конкурс, замолвил словечко, дали ей первое место, и без обсуждения на общем собрании, Москва утвердила рекомендацию конкурса принять её в Союз писателей. «Ничего себе приём! – ужаснулась Винная – зачем это? Какой в этом смысл?»
Волчков на эти её прямые вопросы ответил: « Это затем, чтобы молодые силы пополнили организацию, а то у нас кто писатели? Старики. А смысл в том, чтобы, пусть не совершенные, но сохраняющие традиции единомышленники, удержали всё наше дело от развала. Мы их ещё можем направлять и чему-то настоящему учить, а что вокруг? Про что пишут «не наши»? Пошлость, пустота... Издают безграмотные и слабые альманахи, распространяют их по библиотекам, продают, объявив себя писателями, создают свои объединения и вовлекают в них всех, кто умеет ручкой по бумаге водить. Да что там! Теперь уже и этого не надо: стучи по клавишам, набирай свой текст... И в эти сети, приманившись изданием своих опусов, вовлечены молодые, начинающие писать авторы! Учиться они не хотят, сразу – в печать. Стыда за свои жалкие творения не имеют... А старые профессионалы вымрут, что тогда?» И Винная, скомкав сопротивление души, согласилась. И, так же, с горьким вкусом отравы в себе, написала три рекомендации далеко не блещущим талантами членам литобъединения.
Организация крепила межобластные и международные связи. Белоруссия и Украина, такие близкие недавно братья-славяне, говорившие на русском, как на родном, теперь вели себя по-другому. Конечно, украинцев с белорусами нельзя сравнивать, как несравнимы открытая агрессивная ненависть с благожелательной, дружественной сдержанностью. С украинской стороны был единственный друг, организатор международного Союза мастеров искусств Антон Сафроненко, но за эту дружбу он испытывал такое давление на родине, что его активность угасала на глазах. Да надо понимать и то, что дружеские связи: проведение общих мероприятий, приёмы гостей, издание совместных журналов – всё требует денежных средств, а дают их (вернее, не дают) власть имущие... Такая же проблема и у белорусов, да и русским провинциалам похвастаться нечем. В Ранске от проведения литературных праздников имели материальную пользу все, кто угодно: режиссёры и ведущие мероприятий, самодеятельные коллективы, выступающие исполнители, но только не писатели. На приём приезжих гостей не давали никаких средств, даже покормить коллег не было возможности, кроме как «скинуться, кто сколько может». А кто и сколько может?..
Издавать ежегодный альманах – та же проблема. Волчков сам, без оплаты этого кропотливого и ответственного труда, редактировал многие издания. Кто мог, вычитывали, помогали, но всё основное делал он, работая почти без зарплаты. Винная, во многом, особенно в фактах личной жизни на виду, не соглашаясь с ним, досадуя на него, поддерживала его в принципиальных вопросах безоговорочно и пылко. Она служила организации с рвением верующего. А верила ли в конечный, благополучный исход? Верила ли в изменение литературной жизни в стране к лучшему, в будущее процветание настоящего искусства? Этот вопрос она задавала себе сама и не могла на него ответить, решив делать своё дело, раз призвана, не гасить еле заметную искру надежды. 
Основные мероприятия писатели проводили в помещении областной библиотеки, совместно с её сотрудниками. Сегодня как-то неожиданно приехала  белорусская делегация из города районного значения, такого же, как Ранск. Это был ответный визит: три месяца тому назад Волчков возил своих писателей на вечер, посвящённый поэту Белоруссии, уроженцу этого района. «Круглый стол» был на самом деле прямоугольным, составленным из десятка обычных офисных столов. Появились телевизионщики, скоренько пробежали объективом камеры по лицам, по бумагам и обложкам изданий, разложенных на столах, побеседовали с главой белорусской делегации и улетели, как шмели, напившиеся нектара. Винная слушала гостей. Это были нескончаемые восхваления коллег коллегами, самовосхваления, чтение заурядных, подчас слабых, произведений. Она, забежавшая в зал в последнюю минуту, написала записку и передала её Волчкову: «Кто они?» Ответ был ожидаемый: «Это не из основного Союза, альтернативного». «Вот этим всё и сказано, – вздохнула она, – результат нарушения законов искусства. Крах». Она до конца заседания терпела, как могла, наклеив вынужденную улыбку на лицо, тоскуя и глотая горечь. Солидная пожилая дама, сама себе умиляясь, читала про любовь произведение, похожее на опус семиклассницы, изнывающей от первого чувства, и этому чтению не видно было конца. Следующим выступал старик с жёстким лицом и громким, сиплым голосом. О, как он обличал зачинщиков войн и распрей! Как ратовал за мир, призывал любить Родину! «Пафос, плакат – примитив! Конечно, всем понятные истины, но ни капли поэзии», – шилом пронзало мысли Винной. Молодая, очень уверенная в себе девушка, читала стихи с нарушениями ритма, дерзкие и во многом бесстыдно откровенные – все про страсти любви, а старички умильно на неё поглядывали. И вот, глава делегации. «Да, этот человек обладает способностями, стихи не великие, но крепкие, есть находки... Но сколько в нём обиды на всех и на всё! Видно, с основным Союзом расскандалился в пух и прах, а тут – первый парень на деревне», – предположила Зинаида.
 Потом гости пожелали посетить памятник сожжённой ранской деревне, который для писателей стал памятником и местному поэту, положившему на его создание сверхсилы и написавшему поэму об этой трагедии. Автор поэмы был один из троих, чудом спасшихся жителей деревни, ребёнком в возрасте двух лет, оставшимся круглым сиротой. Волчков не поехал, надо было убрать и закрыть офис, с ним осталась Леденёва и Пращенкова, а проводить гостей он поручил Винной и попросил о помощи Чинского.
Белорусы чтили Хатынь, и русская деревня с такой же судьбой призывала их поклониться, принести ей привет от сестры-славянки. Сумрак опустился как-то сразу, приехали к мемориалу в темноте, при подсветке фонарей, а на открытой площадке под звёздами, наполненные эмоциями, приезжие поэты читали стихи. И снова Винная испытала неловкость за качество поэзии гостей, особенно здесь, где витала истинная грусть, высокий накал памяти, где не могло и не должно быть примитивных поделок, как грубых, бумажных цветов...
В машине Чинского ехали Винная, руководитель группы и Светлана, экскурсовод из ранского краеведческого музея. На обратном пути сначала вышла у своего дома экскурсовод, на развилке дорог попрощался и поэт белорус, он пересел в тесно заполненную машину гостей. Чинский подвёз Винную почти до её дома. Она спросило его:
— Что скажете, Олег Ефимович? Как вам встреча?    
— Да что тут скажешь... Слабенькие стихи, с нашими поэтами не сравнить.
— Вот это и есть альтернатива. И кому это надо?
Они надолго замолчали. «Ах, всё не то, всё не так, – стучала в висках Винной неотвязная мысль. – Сочиняют люди, упиваются своими успехами, сами себя считают писателями... Книги издают! Ну да, один, что с нами ехал, ещё может называться поэтом провинциального уровня, но остальные! Эти бабушки-дедушки, эта девчушка!..» Она тяжело вздохнула.
               — Не переживайте так, Зинаида Романовна! Время всё расставит по местам.
               — Если бы так, если бы...
Она поблагодарила Олега, вышла, повернула во двор и остановилась, глядя ввысь. Звёзды мерцали в осеннем небе, словно споря ритмами друг с другом. Слабый ветер нёс пронзительный холод, мятный от запаха опавшей листвы. Винная тихо заплакала: просто, медленно покатились слёзы из глаз. Отчего? Она не смогла бы объяснить, казалось, всё-всё, что было ей дорого и мило, словно осенние листья, лежало без жизни на земле. «Всё моё – напрасно, не нужно, не оправдано... Для чего прожита моя жизнь? Будет ли что-то хорошее в её остатке? Помоги, Господи!» И в это мгновение с неба, как только что слёзы из её глаз, скатились сразу две звезды.
                15
Интернет стал для Сергея незаменимой творческой площадкой. Выставляя стихотворение за стихотворением на свою авторскую страницу, он получал удовольствие от общения с почитателями его творчества, не скупившимися на похвалы, завязывал виртуальные знакомства, читал и комментировал, по возможности доброжелательно, произведения пишущих стихи. Круг общения всё расширялся. Конечно, злопыхатели тоже не таились: подчас грубо, неумно высказывались по поводу прочитанного, но Волчков научился пропускать их выпады мимо своих эмоций, сознавая профессиональное превосходство над ними. На семинарах поэзии он призывал слушателей к активному участию в таком современном процессе творчества, его слушали и многие слушались, только Винная молчала, и Сергей замечал её иронические, уводимые в сторону взгляды. «Сразу видно – бабка – не доходит до неё, что без возможности издавать книги, можно всё-таки находить своих читателей, не сидеть на сундуке, полным рукописей!» Он спросил её прямо, почему она игнорирует Интернет.
— Нет, Сергей Витальевич, не игнорирую. Я постепенно выставляю на страничке стихи из своих книг, то, что опубликовано. Таким образом, расширяю круг читателей, но новое – не хочу. Надо чтобы написанное отлежалось, изданное много раз перечитано, пережито... Меня не увлекает виртуальное общение, я привыкла видеть глаза собеседника. И потом, слишком много времени тратится на эту переписку непонятно с кем. А я ведь ещё и прозу пишу... Нет, мне этого не надо.
— По-вашему лучше издать книжку за свой счёт малым тиражом?
— По-моему да, лучше. Книжка хоть на время зацепится в жизни, Интернет это... бедна, в которой всё утонет и довольно быстро...
Нет, в этом они не сходились. И каково же было Волчкову почувствовать победу в споре, когда он занял лидирующее место в Интернет-конкурсе «Народный поэт», получил диплом и возможность издать книгу избранных стихотворений в Москве совершенно бесплатно! Странно, но ему показалось, что Винная искренне радовалась его успеху, от души поздравила его и на различных выступлениях перед читателями с гордостью говорила об этом.
Да, Винная радовалась, да гордилась, потому что из многих победителей различных конкурсов этот, её любимый поэт, был в её глазах достойнейшим. Кроме того, она радовалась за организацию: было доказано, что её возглавляет истинный профессионал, настоящий поэт. Эти аргументы она высказала Волчкову, что он бы мог принять за лесть, если бы ему не передали её слова и те, кто, мягко сказать, недолюбливал Винную за её правдорубство в сфере творческой деятельности.
Волчков тоже нередко раздражался на эти её принципиальные высказывания, в последнее время участились их споры, несогласия по некоторым позициям, в том числе не озвученное её осуждение его романа с Леденёвой, и Сергей решил, что тётку надо призадвинуть, укоротить волны её влияния на ситуацию, заменить молодыми, несокрушимо подвластными его авторитету, личностями. Одно время казалось, Винная уедет из страны – старость подступает, надо прибиваться к детям, но Зинаида прямо заявила, что там умрёт от скуки, что писателю без языка жизни нет. Пополняя организацию новыми членами Союза, Сергей, не слишком отчётливо сознавая это, подталкивал или, говоря современным деловым языком, проталкивал тех, кто смотрел ему в рот. Так подруга Катюши Оксана, угождавшая и ей и ему бытовыми услугами, щедрая на комплименты и со всеми их мнениями согласная, тем же путём, что и Леденёва стала членом Союза писателей России, не имея книжки, не заняв и первого места в том же конкурсе. Волчков знал и ценил связи, умело использовал их. Удалось же избавиться от Коршуновой! А теперь вот, несмотря на неловкую ситуацию, Дмитрий Музовский рекомендован и принят на собрании в Союз – ценное пополнение! Сергей удовлетворённо сознавал, что может влиять на процесс, значит, умеет руководить.
Развод с Лилией откладывался. Причина весомая – сын. Самый трудный подростковый период создавал множество сложностей, ребёнка травмировать он не хотел. Сохраняя  видимость семьи, он мало считался с мнением окружающих, с их обсуждениями его отношений с Леденёвой. В некотором туманном отдалении брезжила картина их совместной жизни, но всё было неопределённо, зыбко. Особенно после их (и другими писателями) поездки на праздник поэзии в Белоруссию. Там был прекрасный тридцатисемилетний певец и композитор Николай Тучков, писавший песни на тексты земляков и исполнявший их на концертах праздника. Среднего роста, голубоглазый, с открытой белозубой улыбкой, он был общительным и весёлым человеком, к тому же холостяком. И тут Сергей заметил как Катерина  – его Катя! – откровенно и продолжительно смотрит ему в глаза, улыбается своей полускрытой улыбочкой, чуть приподняв кончики губ, как тихо похваливает его исполнение... Ревность закипела в нём такая, что он даже поразился силе своих чувств. Он промолчал, скрыл от неё свои наблюдения, но тяжко и раздражённо думал: «Я стар для неё. Двадцать лет – разница огромная, она из другого поколения. Надо понимать, что она ищет мужчину по себе, для жизни, для...» Он подумал было «для семьи», но тут же отмёл это предположение: «Отчего же с Дмитрием она не осталась? Чем не семья? Он не менее талантлив, чем Тучков, пусть в другой области искусства. Чего ей надо?» Вопрос оставался открытым. Одно он решил для себя: пока она с ним, он будет наслаждаться близостью с ней, молодой, красивой, доступной. 
 Представился случай поставить Винную на место – отодвинуть из первого ряда за спины молодых. Этого хотела и Екатерина, начинавшая скучать в компании пожилых, другого воспитания и устоев людей. Она везде являлась с подружкой Оксаной, не без её настойчивых усилий принятой в Союз, в поездки, ограниченные количеством приглашённых, старалась пригласить её, вместо Винной. Но это не всегда получалось: Винная была свободна, а Оксана работала, преподавала в колледже литературу, к тому же была замужем. Всё-таки, вступив в Союз, надо было что-то издать, и молодыми поэтессами был разработан план: попробовать с помощью Волчкова «раскрутить» Чинского на материальную помощь. А в чём трудность? Он пообещал Сергею, что будет финансировать кого-либо только по его рекомендации, вот и пусть. Катя сначала предложила Сергею, чтобы он организовал поездку на Святое озеро небольшой компании на машине Чинского. Поехали вчетвером после районного праздника, Винную не пригласили. Оксана подносила Олегу тарелку с едой, улыбалась, заглядывала в глаза, но он был вежлив, не более того. Вскоре наметилась поездка в соседнюю область на Всероссийский праздник, и туда отправились в том же составе. Винная узнала и спросила у Волчкова, нельзя ли было и ей поехать, а он ответил странно, осознав, что поддался настроению своих дам, за что сам себя потом корил:
— Нас возил Чинский. Если бы Олег Ефимович хотел вас пригласить, то пригласил бы. Винная опешила.
 — Разве представительство организации теперь формирует Чинский? Странно. Я спрошу его об этом.
И спросила. Чинский объяснил, что Оксана пригласила всех к своему другу в гости, а там было только четыре места для ночёвки. Винная усмехнулась – всё поняла. Фыркнула, как плюнула, и на весь этот день перестала общаться с этими людьми. После поездки женщины прямо попросили Волчкова обратиться за спонсорской помощью к Чинскому, но Сергей отказал. Недавно он получил приличную сумму от этого спонсора на банкет для гостей, помнил об издании книги Кати, так что делать из друга организации дойную корову было неловко. Так же он не совсем понимал, какие отношения у Олега с Зинаидой. Иногда ему казалось, что дружба этих двоих основана на чём-то большем, чем простая симпатия. На его провокационные вопросы Винная ответила прямо и определённо: «Наши с Олегом Ефимовичем отношения почти дружеские, но никакие более. Он человек из другого слоя общества, я не совсем его понимаю, но его помощь мне неоценима, и благодарность моя не зависит ни от чего. Правда, во многих оценках событий мы солидарны». Из этого ответа, из её прямого взгляда в глаза и твёрдо поджатых губ, Волчков сделал вывод, что эти люди сошлись в порицании некоторых его деяний. «Ишь, спелись! Судите-рядите, а я знаю, как надо!» Его уверенность в себе крепла день ото дня, он понимал, что незаменим, что знает все тонкости и подтексты в руководстве не только своей, но и всей огромной организации страны. Знает людей, заправляющих Союзом, их отношение к делу вообще. Теперь, когда нет государственной идеологии, даже интереса к происходящему в сфере искусства, каждый имеет право думать лично о себе, о собственном продвижении, о достижении своих целей, не забывая о краткости жизни. Он, пишущий немного, вкладывал все возможные силы в творческую значимость организации, помня любимую цитату из Пушкина, часто приводимую Винной: «И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Да, поэт. Должна жить сама поэзия, должны быть, пускай единицы, но люди, понимающие настоящую поэзию, тогда и его имя, его творческие успехи, переживут его. И теперь он загорелся мыслью издать альманах – посвящение ушедшим из жизни писателям-землякам. Члены организации на общем собрании проголосовали «за» единогласно, конечно те, кто присутствовал. Подключился к работе над книгой и журналист-краевед Лестницкий.  Каждому писателю отвели по странице для биографии и библиографии, поместили фото автора и три страницы его текста. Кроме того, вошли в издание стихи-посвящения ушедшим из жизни. Книга получалась большая: более ста имён вошло в неё. Волчков понимал, а Винная высказала это вслух: «Прекрасная традиция вошла в писательскую жизнь! Книга памяти должна издаваться время от времени, может быть, раз в десятилетие. Мы помним, и нас, может быть, вспомнят».
Сергей Волчков в свой юбилейный год осознавал свою творческую и профессиональную зрелость, готов был к достижению новых целей, понимал глобальные трудности в служении литературе, едва верил в её возрождение, знал отношение к писателям властей, но работал увлечённо и со всей возможной для него и присущей ему ответственностью. Одного он не знал точно: счастлив ли?..
                16
Винная снова улетела к дочери. На проходе через контроль её задержал офицер. Он устало и раздражённо начал ей что-то объяснять, указывая на печати в её паспорте. «Я не говорю на английском», – твердила она заученную фразу, но догадывалась, что служащий возмущён её долгими отсутствиями при действии документа, выданного на ПМЖ – постоянное место жительства. Прозвучало «дотер» и «сон». «Май дотер», – подтвердила Винная. Офицер ляпнул в паспорт печать и что-то приписал на странице. Махнул рукой – пропустил. Зинаида поняла, дело плохо. Соня встретила её, обнялись, и Зина первым делом рассказала о пометках в паспорте. «Надо мне в Интернете посмотреть, в чём дело», – встревожилась дочь. Оказалось, чтобы подать на рассмотрение дело о продлении ПМЖ, надо заплатить четыреста пятьдесят долларов, а как всё разрешится, неизвестно. Деньги на возможность взять туристический тур, посмотреть новые края страны, истрачены, может быть, напрасно. А ещё, если ответ на запрос затянется, придётся сдавать обратный билет, доплачивать, ждать неопределённое время... Зинаида молилась. Ей было очень тревожно, жаль лишних забот, навалившихся на дочь, терзали сомнения, сможет ли она видеть детей... Софья как раз меняла загранпаспорт, и уже три месяца ей его не высылали. В стране шли выборы нового президента, было неспокойно – менялась политика. А к чему менялась?..
Спасало от душевных болей одно – работа. Винная дописывала роман и решила, что название его необходимо заменить. Слишком прямолинейно и обречённо высвечивалось оно в компьютере, слишком резко вырубало все усилия писателя пронести идею не окончательной гибели искусства. «Нет, так не может быть, это словно неверие в Бога. Ведь настоящее искусство – это его призвание к творческому труду!» Она назвала роман «Порог искусства». Произнося название вслух, явно слышала слово «порок», но так и оставила, находя в этом подтекст. Она гуляла по любимым улочкам, думала, спорила сама с собой, потом стучала по клавишам компьютера, тихо смеясь и порой роняя слёзы... Подумалось вдруг: «В моём романе, очень может быть, слишком много слёз. Надо перечитать, по возможности убрать. Но разве жизнь – не море слёз? Разве я сфальшивила хоть в чём-то? Нет, не буду выжимать текст до суши, слёзы людские – это очищение чувств, омовение грехов, часто результат раскаяния. Для того и жизнь проживаем: очиститься и покаяться...»
А в этом январе здесь было как весной. Сухо, тепло, часто солнечно, иногда морозно или  влажно, но точно, как весной. Эта, подаренная природой весна, не веселила, по причине тревог за бумаги, но немного успокаивала, словно лечила раны. Зинаида гуляла по городку, наслаждалась чистотой воздуха – редкая машина проедет по пустой дороге – любовалась деревьями. Выросшие на просторе, они восхищали своими совершенными силуэтами, расправляли на фоне неба графические линии обнажённых крон. «Как вы красивы! – останавливалась Винная и долго не отводила глаз от могучих елей. – Изумительные, стройные пирамиды! А какая разнообразная по цвету хвоя: то тёмная до черноты, то зелёная у ствола и голубовато-седая на концах веток, то тёплого солнечного оттенка, словно припорошенная золотой пудрой! Сосны могучие, каждый сук – взрослое дерево. Ветки толстыми пластинами располагаются параллельно земле. Вот пушистые, перистые пихты, вот чёрные, все в голубых искрах, овалы можжевельников... А кроны облетевших лиственных деревьев? Столько разнообразия форм, чудесных, словно проволочных плетений!..» Но особенно поражало её дерево неизвестной ей породы. Сейчас на нём ещё сохранилась часть коричневых, сухих листьев, очень простой формы, как на детских рисунках, но крона... Это был почти точный шар с выпуклой верхушкой, капля, которая вот-вот упадёт. Ветви, изгибаясь упругими, мощными дугами, не были опушены маленькими отростками, рисовали прозрачную, наполненную небесным свечением, держащуюся на тонком для объёма кроны стволе, огромную заготовку для церковной маковки. Зинаида шептала дереву: «Совершенство! Расти, живи, мой Монгольфьер! Не улетай!..» – взглянула в небо и в который раз поразилась его изменчивой красоте! Вчера оно было похоже на море с накатывающимися друг на друга волнами от уложенных мягкими складками серых на голубом облаков, а сегодня пронзительную голубизну облака, ярко-белые, лёгкие, широкими мазками расписывали узорами огромных пушистых перьев!
Она бродила по плитам между сплошными, чуть пожелтевшими газонами, оценивая чистоту улиц, красоту домиков-замков с колоннами, дугообразными входами, большими, разной формы окнами, и думала, что вот, довелось ей увидеть красоту чужого быта, можно было бы остаться здесь, хотя о таком доме и мечтать нельзя, но есть у неё пока ещё право переехать в этот земной рай... Остаться именно сейчас, а уедешь, и могут больше не впустить сюда, и детей увидишь, только если они смогут к тебе приехать, но... Горькие слёзы закипали в глазах. Она понимала, что старость может обрушиться болезнями и немощью, что на родине она одна, совсем одна. И всё-таки приютиться здесь, на чужбине, было для неё добровольным заключением в пожизненную тюрьму. «Да, точно буду сыта, одета-обута, будет тепло в доме, помощь подадут, но...» А это «но» даже выразить точно невозможно! Одно утешение билось непрочной мыслью в мозгу: «Разве я одна такая одинокая? Другие, у кого и вдали нет родных, живут и не боятся. Понадеюсь на милость Божью».
Успокоить себя осознанием служения делу тоже не получалось. Во-первых, дело это теперь не ценилось ни правительством, ни народом, не оплачивалось, а напротив, требовало затрат. Во-вторых, старение в организации задвигало постепенно на задний план. В-третьих, силы убывали и физические, и творческие, пусть не сейчас, но процесс – неостановимый. Зинаиде было что вспомнить, это пополнение организации, это формирование «новой команды», нарастающие спорные ситуации... Она не хотела покидать страну, прямо говорила об этом, но реально ощущала как бы толчки в спину, мол, давай-давай, катись отсюда. Нет явного, но чувствуется тайное, сокрытое. «Я, видимо, совершаю непоправимую ошибку. Почти понимаю это, но не могу остановиться! Спросить не у кого. Пустыня...»
Утром принесли почту, Винная расписалась в получении солидного конверта и до вечера, не решаясь вскрыть письмо, волновалась, ожидая дочь. Оказалось, это прислали Сонин паспорт, и одно утешительное событие свершилось: дочь сможет приезжать к ней. Этот паспорт дочь ждала три месяца, тревожилась, получит ли вообще, продлят ли? Как без него выехать в Россию? Теперь можно было успокоиться – документ на руках. Прошла ещё одна тревожная неделя, и – снова письмо. Назначен день и час, когда надо сдать отпечатки пальцев для дальнейшего решения проблемы Винной. Зинаида немного успокоилась: она могла вернуться домой в срок, по купленному заранее обратному билету без доплат. Что дальше? А дальше надо дожить...
Жизнь скрашивало общение с любимой подругой Маргаритой. Они до встречи нечасто, но переписывались по электронной почте, Рита уже два месяца гостила у своей дочки Екатерины, и обе женщины использовали всякую возможность встретиться, поговорить, поделиться наболевшим. В отличие от решившихся покинуть страну навсегда, они накрепко сошлись в своём нежелании переехать, понимали друг друга, поддерживали. У Риты семья была хорошо обеспечена, и ей предоставлялась возможность путешествовать по Америке, побывать в Мексике, на Ямайке, на Мальдивах... Она посещала страну в течение уже четырнадцати лет, а не прижилась, стремилась домой в Минск, где жила её старшая дочь.
— Я дома – вольная птица! Захотела, поехала в Москву к сестре, на родину в Вологду! Там любимые подруги, мы понимаем друг друга, нам весело!.. А тут – куда пошлют. Еду с чужими людьми, ночую с незнакомыми тётками. А моя квартира? Сижу в четырёх станах, как в тюрьме. Не хочу ни телевизор смотреть, ни с соседями знаться. Они могут нажаловаться, что не живу постоянно. Понятно, кто-то ждёт не дождётся возможности вселиться на моё место, их знакомые, родственники, а я, мол, не ценю. Мне нудно с ними, они ругают Россию, брюзжат, я начинаю спорить! Несмотря ни на что, мне скучно здесь. Да, мне покупают билеты на концерты, деньги дают на наряды... Но...
В этом «но» и было всё дело. А Винную тяготило ещё то, что Соня одна билась за блага жизни, растила Марийку, и во время приезда матери теснилась в квартире, хотя и большой по российским меркам, но неудобной для троих. Большая проходная комната с выгороженным кухонным углом была приютом Зинаиды, её спальней. Там постоянно, как ни проветривай, витали запахи пищи. Совмещённый с ванной туалет по утрам во время сборов детей в школу и на работу – запретная зона для гостьи. Два месяца потерпеть можно, но...
Они выпили по глотку виски, закусили Зининым салатом, Ритиными блюдами, и Винная села к пианино. Встречались в доме Кати, которая уехала на каникулярную неделю с дочками на Ямайку к мужу. Пели русские романсы про хризантемы в саду, про туманное утро и звон колокольчика в ночи... Потом гуляли с собачкой, фотографировались, пили кофе... И Зинаида радовалась, что есть подруга, с которой сходятся представления о жизни, которой есть до неё дело, интересны её мысли и переживания. «Умная, добрая, горячая... Ритка, я тебя люблю! – А я знаю», – улыбнулась та в ответ. Винная любовалась красотой Маргариты, её сияющими голубыми глазами, светло-русыми шелковистыми волосами, ладной, спортивной фигурой. В отличие от неё, Рита была настолько фотогеничной, что снимки делали её ещё красивее. Эти фотографии уже были отправлены по электронной почте на компьютер Зинаиды, и она знала, что будет дома смотреть их и вспоминать этот день, эти оттенки настроений – переливы радости и грусти…
Винная закончила роман. Надо перечитать, исправить и дополнить, но эта работа должна подождать. Необходимо дать отлежаться написанному, успокоиться мыслям, настроить рассудок на критику.
Отпечатки пальцев сданы, когда будет решение, неизвестно. Документ, может быть, привезёт Соня или её подруга Юля, часто летающая в Москву. Да-а-а, если дадут документ...
А сегодня суббота, и Соня везёт маму и её подругу Маргариту в русскую церковь перед отлётом Зинаиды домой. Служба проходит точно так же, как в России. Потрясающе звучит хор – вокалисты все с высшим музыкальным образованием, полученным, конечно, в России. Самые тонкие свечи намного толще наших, цена каждой доллар. У Зины этих долларов кот наплакал, но она купила за свои, не взяла у Сони. «Я хочу сама», – сказала твёрдо, и дочь поняла. Зинаида молилась о здоровье и счастье детей, о благополучии их маленькой, разбросанной в разные части мира, семьи, о себе, грешной, не избалованной счастьем, о перелёте туда, где не покой, не любовь родных людей, не полный достаток, а труд и общение на русском языке составляют смысл её жизни. Она взглянула на Риту и для неё попросила у Бога милости. Хор подхватил её молитву: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-илуй!» 
                НЕ...  ЭПИЛОГ
Дмитрий Николаевич Музовский, член Союза писателей России, презентовал в областной библиотеке свой роман. Это было крупное произведение, в котором он отобразил своё понимание жизненных ситуаций на примере многодетной семьи. Он написал роман, осмысливая свой опыт, накопленный за тридцать пять лет жизни, небольшой, конечно, срок, но не только время, а и качество событий – материал для раздумий и выводов. Редактором он попросил быть Зинаиду Винную, она и написала вступительную статью. Сейчас она вела встречу с читателями, сидела в Президиуме вместе с автором и председателем писательской организации Сергеем Витальевичем Волчковым. На общем собрании почти единогласно писатели проголосовали за номинацию Музовского на Всероссийскую премию имени великого писателя-земляка, и роман предлагался, как повод для присуждения премии. Дмитрий был так красив в строгом костюме в едва заметную серо-голубую полоску. Его светлые, густые волосы, причёсанные и уложенные в салоне, делали его похожим на любимого певца Винной. Спокойная манера речи проявляла достоинство, интеллигентность молодого писателя. Казалось, он не волновался, но Зинаида Романовна, знавшая его с детства, ощущала его глубинное, сдерживаемое силой воли, волнение. На первом ряду с краю присела Екатерина Леденёва с фотокамерой, вставала, подходила, щелкала... Винной хотелось рявкнуть на неё, отогнать подальше. Она, представляя писателя и его книгу, пресекла начало своей речи и, обратившись к залу, попросила отложить фотографирование до окончания творческой встречи, чтобы не мешать телеоператору. Дима благодарно взглянул в её глаза, а Волчков едва заметно нахмурился. Фотографии Екатерины Сергей использовал как отчёт о мероприятиях, это Винная знала, но считала, что дело не в их количестве, достаточно полдесятка, а не бесконечное мелькание фотографа перед выступающими и, как она явно замечала, перед публикой. Винная заметила в третьем ряду светловолосую головку Ольги Оленевой, работавшей в издательстве над романом Дмитрия, и радостная догадка осенила её. «Хорошо бы! Такая милая, порядочная девочка!»
Зинаида смотрела в зал и выделяла взглядом лица писателей. Да, таких, как Дима или Волчков мало. Но вспомнились ей слова священника, гостя организации: «Кому-то Бог дал много – большой дар, кому-то немного, но это тоже Божий дар, и его надо ценить». Ценить, беречь, развивать, поощрять уже тогда решила Винная, и теперь следовала этому решению неукоснительно. Огорчало одно: не всякий, получивший небольшую толику дара, малого карата алмаз, сам стремился его растить и подвергать огранке. «Чириканье воробьиное. Не стремятся даже, подобно скворцам, к подражательству мастерам, не то, чтобы развивать индивидуальность. Досадно... Учиться не любят».
В кафе на банкете было двадцать человек –  самые близкие люди. Геннадий со Светланой завезли детей к дедушке с бабушкой, у них недавно появилась своя машина, что ещё более укрепляло Гену не притрагиваться к алкоголю. Светлана расцвела, стала совершенной красавицей, истинной музой художника. Таня пришла одна, Володя оставался с сынишкой. Аня позвонила утром из Германии, где они были с Олегом на гастролях. Она, немного стесняясь, рассказала брату, что у них с мужем в концерте есть три дуэта и её сольное исполнение того, авторского романса на стихи Димы. Винную Дмитрий усадил справа от себя, был внимателен, ухаживал за ней, и, поймав её взгляд, радостно и благодарно улыбался ей. «Ты мой литсыночек! Радость моя», – ликовала она. У неё был свой «литотец», учитель, к которому она приходила на занятия во Дворец пионеров в далёкие школьные годы и потом всю жизнь относилась к нему по-ученически – с благодарностью и нескончаемым уважением. Но в последние годы была огорчена тем, что он был дружен с недоброжелателями организации и печатался в их журнале. Она прямо и довольно резко поговорила с учителем на эту тему, но он не внял. «Зачем я вспомнила об этом сейчас! Сама себе праздник испортила», – загрустила Винная. Она подняла глаза и уловила напротив пристальный взгляд Чинского, быстро переключила внимание на Олю Оленеву, сидящую напротив Дмитрия. «Вот если бы...», – подумала о личной жизни молодого писателя.
Произносились тосты, звучали похвалы, но в душе Димы ютилась грусть. Сколько утрат, сколько неоправданных надежд! Но вот встала Зинаида Романовна и, словно отвечая на его мысли, заговорила, объявив тост – за искусство.
 — Мы все знаем эту нравственную установку: «Делай, что можешь, и будь, что будет!» Главное, делай, не опускай рук, не почивай на лаврах. Ну, о лаврах – это не про Дмитрия. Он очень требователен к себе, пристрастен к своим произведениям. Я верю в его устремление работать не для славы и, уж конечно, не для денег, а для возможности сделать вклад в само искусство, продвинуть его по возможности к доброму влиянию на читателя. Это очень важно – осознавать, что наше дело – возвышать человека, полнить его душу добром и любовью. За созидающее искусство!
 Сергей Волчков, не пожелавший сесть во главе стола, предпочёл соседство с Катериной. Она фотографировала, часто вставала с места, меняла ракурс съёмки. Всё, что происходило, хотя и было ему приятно, как-то, словно заволакиваясь туманом, не чётко воздействовало на его сознание. Всё внимание было сосредоточено только на ней, на её взглядах, движениях, коротких фразах... Строчка возникла в мыслях, задала ритм стихотворению. Он вышел из-за стола, доставая сигареты, прошёл в вестибюль и вышел на улицу, на холод, завернувший его в колючий морозный плед. Он закурил и, достав из кармана смартфон, набрал две строчки: «Тайна неба в тебе и сокрытые силы земли. Звёзды – глаз – неподвластная сердцу загадка»... Она, о ней, для неё... С ней! Он желал быть с ней всечасно, всесекундно! Докурил, бросил окурок в урну и пошёл туда, откуда настойчиво изливалась сила магнита, словно всё его тело состояло из железа.
Гости начали расходиться, Дмитрий пытался отмахнуться от женщин, собравших два пакета еды, но Геннадий сам взял собранное и понёс в машину.
— Брат, Танюша, я вас жду. 
Дмитрий видел, что Ольга, поглядывая на него, собирается уйти. Он решился, зная, что она живёт в их районе:
— Оля, мы вас подвезём. Немного тесновато будет, но поместимся, если не возражаете.
— Спасибо, это замечательно!
Так и разместились: супруги впереди, а Татьяна, Ольга и Дмитрий сзади. Но он не доехал до дома, вышел вместе с Ольгой, чтобы проводить её до квартиры, беспокоился о ней. Брату сказал: «Поезжай!» Они вышли у её подъезда, она помедлила, посмотрела ему в глаза. Он взял её руку, словно птенца, в обе своих руки, но не приблизил лицо к её лицу, хотя понял, что она этого ждала.
— Мы работу закончили. Вы разрешите позвонить вам просто так, без дела? Может быть, встретимся? – спросил он, зная ответ.
— Да, – выдохнула она, а он поцеловал её руку.
Он шёл по гулкой ночной улице, подставляя лицо слабому, но пронзительному ветерку и, почти отключив мысли, вникал в пробуждённые новые чувства. Казалось, упругая волна ритмично раскачивала его на своем тёплом гребне среди необозримого моря, под звёздным небом. Он остановился, поднял голову. Да, вот они звёзды, те же и там же, так же мигают разноцветными искрами, так же недоступно прекрасны, как вчера, годы тому назад и века... Звёзды всё те же. А он, Дмитрий, букашка земная в масштабах вселенной, сейчас уже не тот, что вчера. В нём произошли перемены, заметные только ему самому, и не просто держащие его на волне жизни, но и продвигающие дальше в её океане. Нет, долго не думать нельзя, – тихо засмеялся он. «Вот ясно, что, как сказала Винная, надо делать своё дело, но какой это труд! Нет заказчика и оценщика, кроме Бога. Критиков предостаточно, но цели у них разные и часто не благородные: теперь немногие увлечены идеей созидания, улучшения, а радостно стремятся ломать, крушить! Надо сверяться с самыми высокими образцами, отвечать за каждое слово. Это – вериги, которые надел на себя сам, не отринул, почувствовав их тяжесть. Что ж, и несу. И буду нести. Зачем? А... знает Бог».
Была готова книга памяти – альманах, названный «Созвездие имён». Волчков листал книгу, снова вглядывался в фотографии ушедших из жизни писателей, и чувство радостной лёгкости пробуждало мысль: «Нет, не напрасно, не напрасно всё это!..»
                11 02. 2017 г.
                ЭПИЛОГ
Винная едва разлепила веки: мерцающие звёздочки словно кололи мелкими иголками, от этого глаза тут же наполнились влагой. «Что со мной? Где я?» – прозвучало в мозгу чьим-то чужим и далёким голосом. Но, сморгнув слёзы, она увидела зелёные с золотыми вензелями обои. «А… я дома. Это моя спальня, моя кровать. А что случилось?..» Медленно прояснялось сознание. «Когда это, когда пришла болезнь? Два… нет, три дня тому назад к вечеру. Да, стало так плохо: замутило, затрясло… Ещё померила температуру. Ого! – под сорок. Легла. Вставала, да, как-то неосознанно, воду пила… А сейчас? Вот, термометр. На нём 39, 8… С каких это пор?» Она с усилием стряхнула, сунула холодную стекляшку под мышку. Вспомнила, что тогда пришла из магазина, начала продукты выкладывать, и как-то сразу стало неустойчивым тело, дошла до кровати, взяв по дороге из аптечки в коридоре термометр… «Ну, да. Я заболела. В стране эпидемия. Не только у нас, на всей земле! Но у меня нет её явных признаков, только температура. Ни кашля, ни потери обоняния… Так, а сегодня сколько? Она поймала взглядом шкалу термометра. 35,3! То-то я не могу голову поднять!»
Так и не узнала Зинаида была ли у неё ЭТА болезнь. Никуда не пошла, никого не оповестила, восставала от слабости почти месяц, сначала еле передвигаясь по квартире, потом выходила во двор и добредала до магазина в соседнем доме. Всегда в маске и перчатках. Аппетита не было, жевала что-то, держалась на овощах и фруктах. Но пришла к возможности жить дальше. Результатом болезни стали постоянные боли в суставах, так что обошла врачей, а толку нет.
Каждый день по телевизору шли передачи про коронавирус, разъяснялись меры безопасности, но люди, словно наплевали на себя, на всякую возможность обезопаситься: ходили без масок, ездили на курорты, гуляли, развлекались…
Летом в организации были каникулы. Уже прошли праздники в исторических усадьбах классиков Ранской и соседних областей, в дружественной Белоруссии… Затишье. Но пришли вести о смерти троих писателей, о похоронах в закрытых гробах без допуска не состоящих в близком родстве. Зинаида жила в тревоге за детей: в Чикаго бунтовали, грабили магазины, а Вернон Хиллс рядом.
И всё-таки по осени писатели начали проводить мероприятия, не было сил сидеть в затворе, многие сделали прививки. Этот год был юбилейным для Волчкова. Ему посветили конкурсы и встречи с читателями библиотеки города и области. Зинаида присутствовала на всех, но не скрывала тревогу: Сергей ни в какую не желал прививаться! Она, видя его упорное сопротивление, перестала надоедать ему своими уговорами. Загрустила.
Что такое для здорового, талантливого, успешного мужчины шестьдесят лет? Пора зрелого расцвета творчества, вершина достигнутого успеха! И вот… Он упал в офисе, когда был один, ждал сына, чтобы с ним пообщаться, может быть, пойти куда-нибудь… Лежал на полу, пока, собравшиеся по звонку сына, родственники не вскрыли замок и не увезли его в больницу. А потом его не стало.
На городском кладбище, недалеко от главных ворот, в центре – место захоронения самых известных людей города – общественной элиты. Там и развезлась могила, ожидавшая тело усопшего. Нет, не усопшего – погибшего, безвременно ушедшего из жизни, талантливейшего поэта! Народ стоял под зимним, негреющим солнцем на камнях расчищенных дорожек. Музыки не было. В тихом гуле собравшихся подъехал катафалк, вынесен закрытый гроб, на крышке которого прикреплена фотография умершего. Короткие, речи от властных структур, выражающие уважение, признающие бесспорный талант и тяжесть утраты. Винная говорила коротко, только вспомнив то, о чём не могли сказать другие: о её первой встрече с юношескими стихами и с тем, необыкновенно зрелым для своих шестнадцати лет поэтом, Серёжей Волчковым. Дыхание перехватило, она немного переждала и прочитала своё прощальное стихотворение. Потом можно было плакать, подставляя жгучему морозному ветру лицо…
Стучали о гроб тяжёлые комья глины, улеглись на холм венки и живые цветы… И всё. Всё! Навсегда.
Вечером дома Зинаида открыла ноутбук и, терзая своё ноющее сердце, записала картину похорон. Получилось скупо, несоответственно тем бурлящим в душе чувствам, изнурительным мыслям, но… как получилось. Она не хотела и не могла оценивать произошедшее, не находила ему оправдание, не предвидела будущее ни на шаг.
Поползли какие-то странные, пустые дни. Она писала нехотя, без вдохновения небольшой рассказ, потом уничтожила написанное за последние три дня.
Винная выключила ноутбук. Поздняя осень была погожей, солнце баловало игрой красок, ещё держались на многих деревьях листья… Зинаида задумалась: «И что теперь? В Америку я больше не полечу никогда. Просрочена Грин-карта, восстанавливать не хочу, только Соне забот прибавлять. Организация, как у хирурга под ножом: выживет ли? Роман был дописан, но не издан, и вот в нём теперь есть эпилог. Эпилог, написанный самой жизнью. Будет ли начат новый роман? Мне такую работу уже не осилить: ни сил, ни времени не хватит. А впрочем… Никто ничего не знает. Только Бог.    
                09. 12. 2021 г.