20.
«Счастье – это власть! – повторял про себя Тха Моанг. – Счастье – это безграничная власть!». Вечность началась, расцвела и подходила к концу. Вечность с того момента, когда Тха Моанг впервые сформулировал коротко и ёмко: «Счастье – это безграничная власть, бессмертие, всемогущество и безнаказанность». Трижды облака абстракций поднимались и клубились над Камнем, трижды рассеивал их Тха Моанг ёмкими и короткими формулировками, за что и получил право прикоснуться. Прикоснуться к Камню. Тогда и началась вечность. Начались безграничная власть, бессмертие, всемогущество и безнаказанность.
Тха Моанг перемещался по бесконечной равнине, и не было для него препятствий. Колючие клети гнал ветер сквозь его бесформенное тело, и колючки не причиняли никакого вреда. Тучи мокши и диких жужелиц роились в его тени. Он и сам, весь, был тенью. Пропуская под собой воронки могильщиков, Тха Моанг сам становился воронкой могильщика. Его не страшил желтый яд жгучеголовок, не беспокоили стремительные прыжки мохнатых равнинных блох. Мясные шершни и рогачи бессильно вязли в нем перепончатыми крыльями. Одинокие медные деревья не замедляли его перемещений, стада броневепрей, топоча и вздымая пыльные столбики, проносились сквозь него.
Тха Моанг мог выжать любое существо, высосать жизнь, как мясо из моллюска, опустошить и выбросить тело-раковину, чтобы то, лишенное всех существующих энергий, в мгновение распалось прахом и было развеяно ветром. Так и делал он изредка, чтобы напитать энергией собственное тело. Особенно, если попадались в зоне охоты особые серые дрожащие сгустки – в них было много разных энергий, вкусных и сытных.
Солнечный свет проникал в его тело, просачивался меж частицами, делал тело рыхлым и безвольным. Солнечный свет тоже был всемогущим, поэтому Тха Моанг не любил солнечный свет. С первыми лучами сгущал тело и тихо мерцал под каким-нибудь валуном, повторяя контуры каменной тени. Либо, потеснив хозяина, заползал в воронку могильщика. Тот беспокойно клацал челюстями, загребал короткими лапами-лопатами, но все никак не мог разобрать причины беспокойства. Когда на равнину возвращалась ночь, Тха Моанг покидал убежище и продолжал движение.
Полная безнаказанность. Абсолютное всемогущество. Безграничная власть. И все это будет длиться вечно, потому что – бессмертие. Опостылевшее, озлобляющее, нескончаемое бессмертие. В границах отведенной ему Камнем зоны охоты. Иногда Тха Моанг ощущал присутствие других теней-охотниц, но границы были нерушимы. В мире, куда забросил его Камень, Тха Моанг и другие тени были безжалостными богами. А боги не должны встречаться, иначе одно всемогущество столкнулось бы с другим всемогуществом и перестало бы быть таковым.
Когда Тха Моанг рассказывал Камню, каким представляет себе счастье, он и вообразить не мог, что именно вылепит воля Камня из его рассказа. Конкретизируя абстракцию, Камень ни в чем не отклонился ни от сути, ни от формы, но конечный результат вовсе не походил на изначальный замысел. Тха Моанг стал тенью, одинокой тенью, не бестелесной, но что ему от такого тела – бесформенного, неосязаемого, невидимого никому на этой серой пустоши. Всемогущее злое одинокое ничто.
На равнине было много жизни, Тха Моангу хватало пищи. Втянув, усвоив, переварив очередной сгусток энергии, Тха Моанг развлекался убогими воспоминаниями своей добычи, от ее появления на свет до последнего писка. Лишь эти поглощенные воспоминания да глухие мысли о собственной жизни до перехода и составляли скудные удовольствия нового «счастливого» существования.
Добычу, ту самую, сытно-вкусную, Тха Моанг заприметил еще днем, но разрушающая сила солнца не позволяла начать охоту. Оставалось лишь бессильно ощущать, как ускользают чужие воспоминания, чужая сила, чужая жизнь. От досады он опустошил могильщика, хотя обычно оставлял жизнь этим полезным тварям – пусть роют воронки, пусть создают дневные убежища для тени. Прощаясь с солнцем, Тха Моанг медленно выбирался из норы и растекался по воронке тонкой пленкой.
И понял с радостью: в его зоне охоты вновь появилась та самая добыча - лучшая добыча, редкая добыча, умная добыча, с тяжелой памятью, с богатыми воспоминаниями, с яркой энергией. Тень дрогнула, устремилась навстречу неожиданному дару Камня и равнины. Два ароматных облака передвигались по равнине с той стороны, где только что скрылось солнце, в ту, где скоро из горизонта-логова, как когти могильщика, покажутся первые злые лучи.
Сгустки равномерно и неторопливо тащились по прямой – их влекло некое бездушное устройство. Оно тоже было полно энергией, но немощной, пустой, бесполезной для тени. Тха Моанг узнал солнечные лучи, выхолощенные, спрессованные, обезличенные, безобидные. Часть энергии устройство расходовало на жидкий свет, которым пыталось обороть силу ночи. Но кто может обороть силу ночи? Кто в состоянии преодолеть всемогущество тени? Кто на равнине справится с Тха Моангом, порождением иного мира, игрушкой беспристрастного Камня?
Тха Моанг ощутил ужас добычи. Они не могли видеть его, но страх неизбежной смерти – он чувствительнее любых чувств. Устройство ускорило бег, но не было для Тха Моанга никакого различия в том, надрывают ли существа свои жалкие силенки, пытаясь уйти от неведомого преследования, или просто стоят на месте. Тень играла с жертвой. Что еще оставалось ей из развлечений в этом мире? Преследование – самая занятная игра.
Тха Моанг рассеял тело настолько, что покрыл половину подвластной ему зоны охоты. Устройство с двумя седоками теперь оказалось внутри него. И первое, что он сделал, - погасил свет, лишил это средство передвижения его бездушной жизни. Да, оно еще катилось по инерции, но ход его замедлялся. Тха Моанг сгущал тело вокруг этих двуногих энергетических сгустков, ожидая полной остановки. После чего медленно, очень медленно он выпьет, впитает их по капле.
Самка уже начала задыхаться, схватилась за горло. Глаза ее округлились, она сжимала руку своего спутника в ожидании, в понимании неизбежного конца. Вся жизнь ее предстала перед Тха Моангом. Какие жалкие воспоминания – как у дикой жужелицы: рождение, родители, учеба, труд, кормежка и спаривание… А, вот оно, вот почему она до сих пор здесь, вот почему не воспользовалась щедротами Камня.
В этом мире Камень называют иначе - Радужной Стеной. Дура! Сама себе отрезала дорогу к счастью. Тень не способна была улыбаться, могла только злорадствовать. В злорадстве своем тень решила оставить самку на потом, пусть продляться ее мучения, чтобы мог Тха Моанг перебрать по молекуле все воспоминания. Нет ничего вкуснее человеческой глупости!
А вот спутник… Тха Моанг тронул его и ощутил прочность Камня. Разбился, рассыпался о воспоминания самца, как о лучи солнца. Что с ним не так? Да, рождение, родители, учеба… Все, как и у самки, обычно, пресно… Вот это кто? Тун А, жрец Мертворожденного Дракона, один из одиннадцати, игрок народов… Встреча со Смотрительницей Врат, переход, другое имя… Аум-Масс, бестелесная тень в новом мире! Идет охота. Маленький сгусток энергии, вкусный, желанный! Добыча близко, он в ее сердце, сжимает, убивает, ликует!
Удар! Боль! Аум-Масс вспомнил, что такое боль! А вместе с ним и Тха Моанг, тень, лишенная чувств, вспомнил, что такое боль… Древо Хранительницы. Радужная Стена. Камень. Врата Смотрителя. Все закружилось в хороводе, все сплелось в одно. Четыре мира слились воедино. Тень проиграла, тень отступила.
***
Люба задыхалась. Не могла дышать. Сердце не билось, грудь сдавила стальная клеть, и только глаза, округленные ужасом глаза жили, впитывали последнее, что могли впитать: лицо любимого человека. Как речная пиявка, выброшенная на берег, Люба открывала и закрывала рот, смыкала и размыкала вмиг высохшие и треснувшие губы. Левая рука ее сжимала в предсмертной судороге руку Трубадура, правая впилась в грудь, что над сердцем.
- Сейчас, - Трубадур говорил, но Люба не слышала. – Сейчас!
Мужчина делал единственное, что может делать мужчина, когда видит страдания любимой женщины: искал спасение. И находил его там, где только и мог найти. Свободной рукой он высвободил из рюкзака бутылку самогона, выдернул зубами пробку, дождался, пока разлипнутся губы и щедро влил травяной настой, не заботясь о том, попал или нет. Самогон проник не только Любе в гортань, но и в ноздри, в глаза, даже залил уши. Проснулись звуки – они почему-то первыми ворвались в ее объятый паникой мозг:
- Сейчас! Сейчас! – кричал Трубадур, мастер слов, историй и сюжетов. – Сейчас! – одно слово помнил он, одно осталось в его душе. – Сейчас!
- Что «сейчас»? – прошептала Люба, как только смогла дышать.
И прорвало. Обоих. Слезы, смех, крики, всхлипы, дрожанье губ, трепет ресниц. Жива. Живы. Оба живы и будут жить.
- Напугала, - признался Трубадур. – Страшно. Нельзя так.
- Что это было? – откашливаясь от удушья и спирта, спросила Люба.
- Знать бы, - Трубадур огляделся с настороженной опаской. – Купцы рассказывали о загадочных пропажах людей из караванов, останавливавшихся ночевать на равнине. Никаких следов, никаких останков. А мы, Трубадуры, придумывали всякие ужасные подробности на потеху толпы. Их называют тени. Пожалуй, мы встретились с одной такой. Или таким. Ты кого-нибудь видела? Что-нибудь? Движение? Мерцание?
Люба покачала головой.
- Мы ехали в Город, а потом меня вывернули наизнанку.
- Что значит наизнанку?
- Словно все выпотрошили из меня, - Люба говорила все более четко и все более быстро. – Не могу объяснить. Воздух. Память. Жизнь. Все. Надо немедленно уезжать отсюда. Не могу вести. Руки трясутся.
- А нечего вести, - сообщил Трубадур после беглого осмотра. – Умер твой мобиль. Его тоже вывернули наизнанку.
- Вижу, - Люба растерянно смотрела на панель управления, но выбираться из мобиля не спешила: ей казалось, что что стоит лишь ступить на землю, и все повторится. – Аккумулятор разряжен. Полностью. Нужен солнечный свет.
- Вся ночь впереди, - напомнил Трубадур. – Луна сияет ярко. Не поможет? - Люба молча ответила: «Нет». – Тогда вернемся за мобилем завтра, когда солнце его оживит, - решил Трубадур.
- Я сюда больше никогда! – всхлипнула Люба.
- Тени, если это была одна из них, днем не нападают, - успокоил Трубадур. – Вон ориентир, - он указал в сторону Города. – Это Анкетная башня. Доберемся за час-другой, не больше.
- По равнине? – спросила Люба с ужасом. – Ночью?
- Луна светит ярко, - сказал Трубадур. – Впереди уже сияет Радужная Стена. Просто внимательно смотри под ноги, чтобы не угодить в воронку могильщика. Против других хищников у меня есть старый нож и мачете, у тебя есть Вольф. С ним нам даже голодный сфинкс не страшен.
- Я не смогу стрелять, - трогательно возразила Люба. – Руки. Не могу никак дрожь унять. Никак.
- Хорошо, - согласился Трубадур. – Значит, у меня есть мачете и Вольф. Тебе положено другое оружие.
Он принял из трясущихся рук спутницы револьвер, а взамен дал бутыль с остатками хмельного напитка. Люба тут же благодарно припала к горлышку. Трубадур по-деловому, словно с детства водил дружбу с огнестрельным оружием, откинул и проверил барабан. Все восемь патронов были на месте – сам же зарядил перед тем, как передать Вольфа хозяйке. Маленькие желтые кружочки, словно медные монетки или фасеточные глаза мышелова – совсем безопасные, даже какие-то трогательно-наивные. Барабан со щелчком встал на место. Прятать пистолет Трубадур не стал.
- Часть вещей оставим тут, - решил он. – Я могу унести два рюкзака, но боец из меня с таким грузом будет так себе.
- Нести рюкзак я смогу, - сообщила Люба, подумав.
- Уверена? – Девушка кивнула с очень серьезным видом.
Трубадур помог Любе закрепить рюкзак, что полегче, на спине, другой накинул на свои плечи. Так и пошли они: рука в руке, в свободной Трубадур держал Вольфа. Внимательно переводил взгляд с пыли под ногами в темноту впереди, выискивая опасность. Больше для смелости, чем для дела, рыскал стволом пистолета по сторонам.
- Одного не могу понять, - прошептала Люба, которой молчать было страшнее, чем рисковать привлечь хищника речью. – Почему мы до сих пор живы? Оно же убило меня. Почти. Почему отступило?
- Знать бы, - повторил Трубадур. – Меня тоже коснулось что-то, но… словно отпрянуло, как обожглось. Идем осторожно, но быстро.
- Давай домой, не в лавку, - взмолилась Люба. – Как раз в сторону Анкетной башни. Я вздремну у камина, а ты сходи к нему.
- К Бухгалтеру?
- К нему, - кивнула Люба. – Расскажи про… это. Может, он знает ответы.
- Схожу, - легко согласился Трубадур.
Анкетная башня манила его тем сильнее, чем ближе подходили они к Городу. Радужное сияние Стены пересекли с облегчением – почти дома, здесь нет хищников, теней и прочих опасностей равнины. Гул черей, штурмующих Ворота, остался по левую руку. Эти монотонные раскаты теперь, после пережитого на равнине, казались неотъемлемой частью островка безопасности. Люба вздохнула и как-то осела вся, расслабилась, как только они оказались у порога. Молча помахала рукой и ушла в темноту комнаты, вяло двигая ногами. Трубадур бросил свой рюкзак, прикрыл дверь и остался на улочке в одиночестве.
Пора было нанести второй визит. Вопросов было много. Он хотел обменять один свой ответ на десяток ответов Бухгалтера. Нет, монеты, конечно, тоже не помешают. Но ответы – важнее. Он и сам удивлялся, как быстро привык к тому, что в деньгах в Городе не было недостатка. Они здесь просто были – и все. О деньгах не нужно было думать, о еде, о безопасности – такие дары преподносил Город каждому, кто сумел до него добраться.
Луна повела Трубадура по знакомой уже тропе. И никакого удивления не возникло, когда на середине дороги из темноты вырос силуэт знакомого пиявки. Чери не замечали людей, но этот заметил. Остановился и, не мигая, рыбьими глазами уставился на Трубадура. Вернее, на его руки.
И только теперь Трубадур понял, что по-прежнему сжимает в левой руке мачете, а в правой Вольфа - стволом вниз. Поспешно щелкнул предохранителем (Люба научила) и спрятал пистолет в карман жилетки, а длинный нож вставил в петлю на поясе. Черь склонил голову набок и перевел взгляд куда-то за спину человека. Забавное было зрелище: пиявка, склонивший голову набок. Из-за отсутствия шеи он завалился всем телом, как годовалый росток медного дерева под порывом ветра.
Трубадур оглянулся и вздрогнул. Дикий пес недвижно, как манекен в музее на Кладбище, стоял на расстоянии протянутой руки. Зверь повторил движение хозяина – склонил голову набок. И сразу же исчезла угроза, уши забавно прянули, пес медленно и добро моргнул по-человечьи умными глазами. Потом нерешительно, виляя хвостом, сблизился с человеком. Трубадур протянул руку и потрепал зверюгу меж острых ушей. Непривычное ощущение живой теплой шерсти. Впервые Трубадуру приходилось гладить дикое опасное животное. Пес – это не какой-нибудь мохоед, он может и пальцы оттяпать одним клацаньем челюстей.
Раздался тихий свист, и пес затрусил за обочину, в темноту. Черя уже не было на тропе, он скрылся так же неожиданно, как и появился перед путником. Трубадур еще раз удивился, почему лунный свет, такой щедрый на равнине, бессильно вязнет во мраке вблизи Анкетной башни и только у самого входа разливается белесой лужицей. Вот и двустворчатые двери в обрамлении оплавленных камней.
Ступени, пролеты, все та же круглая комната, приглушенный свет, книги, диван, неимоверных размеров стол, пачки белой и желтой бумаги на зеленом сукне столешницы, карандаши вразброс, настольная лампа, стул для посетителя. Или для гостя? Для него. Для Трубадура.
Трубадур решительно последовал к стулу, сел, не дожидаясь приглашения. И все вопросы азом растаяли в его голове. Не осталось вопросов. Лишь жгучее желание говорить. Рассказать все: про Кладбище, про грозные машины, про пирамиду, чья вершина затеряна в неизмеримой высоте, про музей, про странное нападение на ночной равнине по пути домой, про высохший аккумулятор. И еще про Химика, Жердь, Курицу, Жену Пастуха, про странную покупку проволоки в лавке. И снова про черя-пиявку и его ручного пса, который почему-то дал себя погладить.
- Начните с того, зачем вам пистолет в кармане, - предложил Бухгалтер.
Хозяин кабинета отложил карандаш, снял пенсне, откинулся на спинку кресла, скрестил руки в нарукавниках и приготовился слушать. И Трубадур завел историю, как делал это всегда на площадях и в трактирах ради пары медных монет, бутылки эля и миски похлебки из зубастой курицы.