Романтик духа Николай Гумилёв

               
                Еще не раз вы вспомните меня               
                И весь мой мир волнующий и странный,               
                Нелепый мир из песен и огня,               
                Но меж других единый необманный.
               
                Николаи Гумилев


  Это самый необыкновенный и загадочный романтик в поэзии ХХ века. Англичане называют его русским Киплингом и сравнивают его мастерство с магией  фантастов, увлекающих читателей в мир неизведанного, раскрепощенного духа. Его слово сразу  берет читателя в плен героики великих открытии, начиная с приключении Улисса - Одиссея и отважных мореплавателей. Не случайно один из циклов его стихов так и называется "Капитаны", а центральное стихотворение является гимном  доблестным рыцарям, которые в бурных морях жизненных перипетий уверенно противостоят природным и общественным стихиям, ориентируясь в мятежном хаосе непредсказуемости  с помощью компаса или румб.

Вы все, паладины Зеленого Храма

Вы все, паладины Зеленого Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!

Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!

А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в темном порту,
Скитальцы арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту!

И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!

Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена,
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина!

И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.

С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчелы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»

И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!


       Николай Степанович Гумилёв ( родился 3  апреля 1886 в  Кронштадте )— поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, драматург, переводчик и литературный критик, путешественник, африканист. Совершил две экспедиции по  Африке в 1909 и 1913 годах. Был расстрелян 26 августа 1921 года по сфабрикованному обвинению в участии в антисоветском заговоре «Петроградской боевой организации Таганцева». 30 сентября 1991 года посмертно реабилитирован решением Верховного суда СССР. Место захоронения  неизвестно.

      Гумилев в отличие от Блока и Есенина был внешне некрасив, хотя и был высок и строен с выразительными аристократическими руками. Но его бледное продолговатое лицо с крупным носом, полными бледными губами и немного косящим взглядом производило двоякое впечатление. Он сводил с ума, как Лермонтов, красивейших женщин современности. Художники с удовольствием рисовали его, подчеркивая его благородство, острый и сильный характер. Не случайно, Гумилев часто повторял, что поэт — это образец мужества и чести.
      Его биография и творчество поражают своим ярким отличием от привычного. Уважающий поэта Александр Блок метко подметил это в разговоре с Чуковским: «Странный поэт Гумилев. Все люди ездят во Францию, а он в Африку. Все ходят в шляпе, а он в цилиндре. Ну, и стихи такие. В цилиндре». Всю жизнь поэт ломал и переделывал себя, пытаясь утвердить торжество  духа над плотью и возможность поэта изменить мир с помощью таинственного дара Слова, которое рождает бытие. Поэт, по его мнению,  наместник Бога на земле, который призван транслировать замысел Божии.

       Монархист Гумилев видел задачу поэзии — будить желание в людях будить в народе светлые возвышенные чувства. Но у Гумилева светилом был Бог. Недаром перед расстрелом он черпал силу, перечитывая Евангелие. Он и   в стихотворение «Ночью» с поэтической простотой транслировал главный постулат любимого своего философа Ницше: человек есть то, что должно быть преодолено.

Скоро полночь. Свеча догорела.
Ах, заснуть бы, заснуть бы скорей.
Ну, смиряйся, проклятое тело,
Перед волей мужскою моей.

Как, ты вновь прибегаешь к обману?
Притворяешься тихим, но лишь
Я забудусь, работать не стану,
«Не могу. Не хочу», — говоришь.

Подожди! Я засну, и наутро,
Чуть последняя канет звезда,
Буду снова могучим и мудрым,
Как тогда, как в былые года.

Полно. Греза, бесстыдная сводня,
Одурманит тебя до утра,
И ты скажешь, лениво зевая,
Кулаками глаза протирая:
«Я не буду работать сегодня.
Надо было работать вчера».

     Странно, что религиозный поэт был носителем ницшеанское мировоззрения (именно Ницше провозгласил : «Бог умер, да здравствует человек»), которое заставляло  взваливать на себя огромную ношу ответственности поэта за судьбу мира. Противоречивой личностью был Гумилев, полагавший, что человек способен силой мысли повеливать стихией и рассказывавший, как однажды в детстве он сосредоточением воли остановил хмурый осенний дождь. Крупнейшего английского прозаика поразил русский поэт, который был убежден, что миром должны править умнейшие люди — поэты,умеющие из нескольких  тысяч негармоничных словосочетаний  выбрать одно гармоничное и, при решении государственных задач способные  из тысячи ложных решении найти единственное верноне. Честертон долго об этом думал. Гумилев жизнью своей доказал, что человек — это то, что он из себя способен сделать. Он сотворил из себя рыцаря счастья.

Рыцарь счастья
Как в этом мире дышится легко!
Скажите мне, кто жизнью недоволен,
Скажите, кто вздыхает глубоко,
Я каждого счастливым сделать волен.

Пусть он придёт, я расскажу ему
Про девушку с зелёными глазами,
Про голубую утреннюю тьму,
Пронзённую лучами и стихами.

Пусть он придёт! я должен рассказать,
Я должен рассказать опять и снова,
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.

А если всё-таки он не поймёт,
Мою прекрасную не примет веру
И будет жаловаться в свой черёд
На мировую скорбь, на боль — к барьеру!


          Сын корабельного врача, необычайно хилый и болезненный, с трудом окончивший гимназию с помощью протекции поэта Анненкова,  стал образованнейшим ученым, поэтом, историком, культурологом, путешественником, героем войны, производившим на современников и читателей неизгладимое впечатление, которого искусствоведы позднее с восхищением  назовут русским Хемингуэем. Современники вспоминают, что невозможно было противостоять нечеловеческому обаянию Гумилева.  Именно поэтому Гумилеву выпал жребии возглавить движение акмеизма в русской поэзии серебряного века . В Википедии дана  характеристика акмеизма. Акмеизм (от др.-греч. «цветение; пора цветения») — литературное течение, противостоящее символизму с его мерцающими символами полуразмытых красок и неясных слов,  возникшее в начале XX века в России. Акмеисты провозглашали материальность, предметность тематики и образов, точность слова. Акмеизм — это культ конкретности, «вещественности» образа, «искусство точно вымеренных и взвешенных слов», искусство поэтической  самодисциплины
       Сделавший себя как личность, поэт сформировал себя и как поэт, причем как поэт величайший. Если яркий поэтический талант Пушкина, Есенина, Блока проявился рано и рано пришло к ним признание, то у Гумилева   восхождение к поэтическому Олимпу было сложнее и медленнее, но яркой вспышкой блеснули прекрасные строки, как " в прозрачной воде жемчуга".  Первая книга стихов двадцатилетнего поэта  «Путь конкистадоров» грешит  явным несовершенством, но поэт верит в свою звезду.

Порою в небе смутном и беззвездном
Растет туман... но я смеюсь, и жду,
И верю, как всегда, в мою звезду,
Я, конквистадор в панцире железном.          
      
      В другой книге «Жемчуга» поэт яркой  чеканной формы свободу словотворчества сочетает с удивительно  ясным простым и органичным выражением чувства и мысли. Стихи приобретают удивительную музыку и энергию. Хореи - «серебряный флейтист» (А. Вознесенский) с его солнечной жизнеутверждающей харизмой, характерной для народного песенного творчества, редко использующийся в классической поэзии 19 века, стал любимым  ритмом Гумилева.  Чаще всего можем увидеть у него  пятистопный хорей.

Здравствуй, Красное Море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На утесах твоих, вместо влажного мха,
Известняк, словно каменный кактус, расцвел.

На твоих островах в раскаленном песке,
Позабыты приливом, растущим в ночи,
Издыхают чудовища моря в тоске:
Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.

С африканского берега сотни пирог
Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
И стараются их отогнать на восток
С аравийского берега сотни фелук.

     Традиции вольнолюбивой смелой поэзии Лермонтова, романтизма «Мцыри» позволяют воссоздать дикий и вольнолюбивый мир Африки подобно неистовой жажде  настоящей жизни кавказских племен. В поэме «Мик» , написанной четырехстопным ямбом, описаны  странствия  спасшегося по воле случая ребенка, сына вождя, которого вырастил враг, но от которого он бежал на волю. Свобода как высшая ценность бытия, свобода мысли и чеканного слова поражают воображение, будят работу человеческого сознания, пронизывая душу предчувствием ранней  смерти  и реинкарнации бессмертного духа. Оба поэта умерли удивительно рано и удивительно нелепо. Кому — то может показаться нелепой сама судьба Гумилева, совершившего три экспедиции в Африку, манившую его поиском сути человеческого бытия, которую можно понять на земле, где возникла человеческая история и египетская цивилизация с утерянной мудростью веков.

    Возникает вопрос: почему Африка, где живут гориллы, львы и крокодилы, манила поэта, а не  Франция, где довелось работать Гумилеву  после войны, где он изучал западную культуру, изысканную парижскую палитру искусства? А разве мы в подростковом возрасте не читали кроме «Трех мушкетеров «Дюма» завораживающие нас приключенческие произведения Майн Рида? Гумилев развивался медленно, но сохранял яркость и наблюдательность детского восприятия мира, подростковый радикализм представлении о добре и зле, саморефлексию, познание  законов мира и открытия ресурсов собственного «я», поиск лермонтовского представления о том, что человеку предначертано божественное «предназначение высокого» и зрелое  философское мировосприятие диалектики сущего во времени и пространстве. У Гумилева все это было спресованно, выстрадано и поразительно гармонично выстроено. Поэт не отличается открытием интеллектуальных изысков, характерных для поэзии Мережковского, Бальмонта и других поэтов Серебряного века. Ему ближе классика, экспрессия Лермонтова и удивительная простота  формы. Но мерцание образной стилистики Серебряного века, как в блоковской «Незнакомке», носит отпечаток своей эпохи.   Как Есенин, он понятен всем слоям общества, но его манит не русская сельская идиллия, а африканская экзотика. В дневниках остались записки о том, как в грязной стране с нищими полудикими проводниками, постоянно вымогающим деньги, он ехал на верблюде и читал Бодлера. Лучшие традиции мировой и русской литературы помогли создать такие стихи, как «Жираф», завораживающие магией образов и музыки. Мы видели жирафа с грустными глазами в зоопарке и забывали свои детские переживания, но, однажды прочитав стихотворение Гумилева, врезается в память образ этого грациозного животного в естественной среде обитания, где гармония природы, красоты бытия  сочетается  чеканным ритмом точно выбранных слов.

Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.

Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...
Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
9 октября 1907
   
       В Петербурге в дореволюционный период блистал модный литературный  салон Гиппиус и Мережковского. Не менее важную роль в интеллектуальной жизни столицы сыграл салон абсолютно преданного русскому слову Мастера Гумилева ,дважды спасенного от попытки суицида, эмоционально пылкого, романтического героя, и прекрасной, взращенной им чародейки Маргариты — Анны Ахматовой, ставшей его женой после неоднократных попыток завоевать сердце  талантливой  гордячки. Писатель и искусствовед Дмитрии Быков справедливо заметил, что «если бы Гумилев прожил 76 лет, как прожила Ахматова,  он был бы поэтом первейшего ряда», как Мандельштам, который высоко ценил Гумилева и вел с ним беспрестанный спор. Именно  с женщиной, которой «был измучен»,переживая ее измены, Гумилев испытал мгновения счастья любви и рождение сына Льва, во многом пережившего его судьбу в лагерях в эпоху репрессии. Гумилев через три года брака остыл к Ахматовой и развелся с нею, женившись позднее на более земной и простои Ане Рейгельгард. Но он много усилии приложил для  становления Анны Ахматовой  как большого поэта, помогая обрести индивидуальность поэтического почерка. Не могу простить жестокость Ахматовой, когда она зло бросила поэту, которого перестали издавать, что «мои стихи лучше твоих». а ведь приобщение к стихии творчества помогло ей  выжить в голодные годы в то время, как погибли вторая жена и дочь Гумилева в блокадном Ленинграде. Ахматовой Гумилев посвящал стихи. На мои взгляд, «акростих» содержит сложную гамму переживании о периоде любви неясной, любви прекрасной.

Акростих

Аддис — Абеба, город роз.
На берегу ручьев прозрачных,
Небесный див тебя принес,
Алмазной, средь ущелий мрачных.

Армидин сад… Там пилигрим
Хранит обет любви неясной
(Мы все склоняемся пред ним),
А розы душны, розы красны.

Там смотрит в душу чей-то взор,
Отравы полный и обманов,
В садах высоких сикомор,
Аллеях сумрачных платанов.

         Из опыта любовных коллизии с Ахматовой Гумилев вынес убеждение,  что подлинная любовь мужчины и женщины — это борьба за признание и отстаивание собственных границ, а не просто инстинкт, обретение равенства духа и гармонии «инь» и «янь» как стимул к творчеству, животворящая энергия, подобная силе креста, защищающего человека от бездны. Любовь, что движет Солнца, и готовность к смерти, что служит материалом для становления духа и обретения бессмертия души, необходимы человеку, чтобы познать суть и радость жизни. Удивительно, что все  стихи о природе написаны в контексте диалога с любимой женщиной. Трагично, что подлинный русский герои, сотворивший себя, Гумилев не был создан для быта,  для простого земного счастья, как и Лермонтов, умеющий также глубоко и страстно любить только одну женщину.

Вечер (1908)

Еще один ненужный день,
Великолепный и ненужный!
Приди, ласкающая тень,
И душу смутную одень
Своею ризою жемчужной.

И ты пришла... Ты гонишь прочь
Зловещих птиц — мои печали.
О, повелительница ночь,
Никто не в силах превозмочь
Победный шаг твоих сандалий!

От звезд слетает тишина,
Блестит луна — твое запястье,
И мне опять во сне дана
Обетованная страна —
Давно оплаканное счастье.

       Гумилева как личность и поэта во многом сделала война. Он записался добровольцем на фронт во время первой мировой. Брюсов и Блок, Есенин и Маяковский писали патриотические стихи. Гумилев воевал. Это была огромная школа жизни, которая не сломала его, как героев Хемингуэя и Ремарка. Война сделала из Гумилева — неврастеника Гумилева — героя своего времени.  Он писал другу  о том,  что война — это отвратительно, что это бессмысленная бойня, что он полез заниматься не своим делом: «Пишу тебе из грязнейшей и зловоннейшей чайной. Все эти три месяца, которые был здесь, я участвовал в боевых охранениях, в разведках, и опасность щекочет мою душу с тем же чувством, какое испытывает старый пьяница перед бутылкой очень крепкого коньяка». Но война обнажила в душе поэта дремлющие силы, идущие от русской земли, от близости со своим народом.

Воина.
Как собака на цепи тяжелой,
Тявкает за лесом пулемет,
И жужжат шрапнели, словно пчелы,
Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье
Трудный день окончивших жнецов.
Скажешь: это — мирное селенье
В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,
На полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,
Как у тех, что молят и скорбят,
Их сердца горят перед Тобою,
Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы
И победы царский час даруй,
Кто поверженному скажет: «Милый,
Вот, прими мой братский поцелуй!»

    Гумилев  привык не столько рефлексировать, но делать, действовать. Он реализовал свое «предназначение высокое» - быть гражданином на службе православной  России, выживать, рискуя и испытывая себя на излом. Он шел на врага с девизом «За Бога, царя и отечество». Гумилев был знаком с царской семьей и посвящал стихи членам семьи. Когда он узнал о расстреле царя, он медленно произнес: «Царствие им небесное. Никогда не прощу». За храбрость и мужество он был награжден двумя георгиевскими крестами, чему радовался несравненно больше, чем своим литературным успехам. Не случайно, литературный ученик Гумилева Алексеи Толстой в трилогии «Хождения по мукам» и в рассказах о Великой Отечественной воине с поразительной точностью описал русский характер. Он читал и хорошо знал военное творчество Гумилева,  стихи, продолжающие традиции лермонтовского « Бородино». Не скрывал своего восхищения Гумилевым и Константин Симонов.

Наступление

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий.
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
1914

         Гумилев мог бы быть крупнее, чем Толстой и Симонов. Мог бы... Но история не знает сослагательного наклонения. Он жил в суровую эпоху после Октября. Монархист Гумилев, как ни странно, принял революцию, не изменяя своим монархическим взглядам, хотя не видел впереди революционеров Иисуса Христа «в белом венчике из роз». Революционная стихия народных масс всколыхнула Россию, выявив не только кровь и смерть на эшафотах, но и  проявление недюжинного таланта масс, способных к самореализации духовных потенции, о чем мечтали лучшие представители человечества.  Не смотря на разницу политических ориентации Гумилев относился  к большевикам с уважением. Он мог бы стать поэтическим лидером белого движения, но не стал. Как и Блок, он не думал об эмиграции. Удивительно, но в голодной России и холодном Петрограде, зараставшем травой, он был счастлив и провозгласил апофеоз радости в труднейшее, трагическое время, предвосхитив представление о том, что в этом веке Россия в плаванье по времени и пространстве пройдет путь, на какой другим странам требовались несколько тысячелетии.

Я сегодня опять услышал,
Как тяжелый якорь ползет,
И я видел, как в море вышел
Пятипалубный пароход.

Оттого и солнце дышит,
А земля говорит, поет!
Неужель хоть одна есть крыса
В грязной кухне или червь в норе,

Хоть один беззубый, лысый
И помешанный на добре,
Что не слышит песни Улисса,
Призывающего к игре?

Как? К игре с трезубцем Нептуна,
С косами диких нереид,
В час, когда бураны, как струны,
Звонко лопается и дрожит

Пена в них, словно груди юной,
Самой нежной из Афродит?
Солнце духа! Ах, без заката
Не Земле его побороть!

Никогда не вернусь обратно!
Усмирю усталую плоть
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь.

Не по залам, не по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю, как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый
Протестантский прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: Вставай!

 В 1921-25 годах он большую часть времени проводил в ДИСКе, Доме Искусств. ДИСК в тот период стал интеллектуально — творческим  центром  Петрограда с 1919 года, где собиралась русская интеллигенция, обедала, брала книги в библиотеке и слушала лекции, радуясь общению друг с другом. Здесь Гумилев читал свои лекции, обучал молодых писателей и поэтов. Здесь он впервые прочитал  очень  странное пророческое  «Заблудившийся трамвай».
        Гумилев в это время, как многие его современники, принимавшие участие в спиритических сеансах, увлекся оккультизмом и  индуизмом. Но склонный к философским учениям поэт интересовался взглядами  Рериха о слиянии религии. Веруя в силу и предвиденье духа, он написал сильнейшее свое пророческое стихотворение.

Заблудившийся трамвай:

Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик,- конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная»,- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!


      Будто машина времени спрессовала эпохи и пространства, разные нации и верования. Каково это увидеть свою голову на плахе  палача и услышать панихиду по своим близким в православном соборе? Все время повторяется  фраза «Остановите сейчас вагон!». Но Аннушка в «Мастере и Маргарите» пролила масло на рельсы. Историческое время, логику событии можно предвидеть, но не остановить, как дождик в детстве. Трамваи мчится ко временам варварства и кровавой смуты, где в бесправном государстве власть досталась не просвещенным властителям духа, а вчерашним рабам, жаждущим расправы.

             Сначала поэт в этот период считал себя современником событий, которые принесут России настоящую свободу, но спустя несколько лет понял, что даже побег за границу не спасет никого от преследования, достаточно вспомнить смерть Троцкого в Латинской Америке. Машенька — это символический  образ дореволюционной России, которую Гумилёв любил искренне и бескорыстно. Он  восклицает, не веря, «Может ли быть, что ты умерла!». Только и смог он выкрикнуть «Остановите трамвай!» Только и мог он трагически произнести:«Я никогда не думал, что можно так сильно любить и грустить».

          Гумилева арестовали и расстреляли как члена  Таганцевского заговора, который был искусственно выдуман и которого не было. Но поэт погиб. Перед смертью он перечитывал Евангелие и просил у Бога присутствие духа, чтобы встретить достойно смерть. Мудрый провидец предвидел свою трагическую судьбу и внес вклад в революцию духа России.

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,
Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.
Но увы! Окружают меня лишь рабы.
Недоступные светлым идеям умы.

Они или холодной насмешкой своей,
Или трусостью рабской смущают меня,
И живу я во мраке не видя лучей
Благодатного, ясного, светлого дня.

Но меня не смутить, я пробьюся вперед
От насилья и мрака к святому добру,
И, завидев светила свободы восход,
Я спокоен умру.


            Сын  Анны Ахматовой и Николая Гумилёва продолжил нелёгкий путь провидца. Он прожил необыкновенную   жизнь, пережил четырнадцать лет тюрем и лагерей, получил звание доктора исторических наук. признание и лавры, создав теорию пассионариев, согласно которой мы можем  к пассионарным личностям отнести и его отца. Ореол гения он приобрел, сохранив верность Божьим заповедям в любых ситуациях.


     Странно, что гимн  радости  рыцаря и воина не хочется читать в моменты спокойного равновесия. Но в моменты сложных политических периодов и в моменты личных переживаний отчаяния, страха и одиночества Гумилев — наша духовная опора и самый необходимый поэт.


Шестое чувство

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, –

Так век за веком – скоро ли, Господь? –
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Душа и тело
I
Над городом плывет ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь,
Помилуй, Боже, мраморные души.

И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
– Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле?

– Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.

– Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.

– И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе.

II

Закат из золотого стал как медь,
Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: – Ответь
На всё провозглашенное душою.

И тело мне ответило мое,
Простое тело, но с горячей кровью:
– Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.

– Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.

И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую.

– Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.

III

Когда же слово Бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом, – кто же, вопрошатель, ты? –
Душа предстала предо мной и тело.

На них я взоры медленно вознес
И милостиво дерзостным ответил:
– Скажите мне, ужель разумен пес
Который воет, если месяц светел?

– Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?

– Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных,
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?

– Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!

Людям будущего

Издавна люди говорили,
Что все они рабы земли
И что они, созданья пыли,
Родились и умрут в пыли.
Но ваша светлая беспечность
Зажглась безумным пеньем лир,
Невестой вашей будет Вечность,
А храмом - мир.