Сейчас многие увлекаются стариной.
Собирают отжившие свое вещи, бумаги, архивы.
Свидетельства времени.
У меня есть один знакомый - не то, чтобы коллекционер, но кое-что интересное у него собрано.
Переезжая в новое жилье люди часто избавляются от бумажного хлама.
И все, что когда-то томилось на антресолях или в никогда не открываемых комодах, отправляется в отставку пожизненно.
То есть, выбрасывается на свалку.
А в чулане у коллеги - коллекционера много рукописных стихов на пожелтевших, протертых на сгибах листках; есть повестки из военкоматов, датированные 1941 годом, фронтовые письма и полевые и тыловые дневники.
Как они, эти ценнейшие документы эпохи, могли оказаться на свалке?
Да все просто.
Бабушки и прабабушки свято хранили эти бумажки, доставая их и перечитывая снова и снова, а для дочек или внучек это не казалось такой уж ценностью.
А потому - не стало прабабушек, некому и память хранить.
Я - другого мнения. Для меня даже чужое письмо, письмо абсолютно незнакомого мне человека из прошлого - ценность.
Ведь это символ времени, трудного, скорбного, на помине которого взросло мое поколение.
И, каждый раз, приходя в гости к коллеге, я прошу разрешения покопаться в чулане.
Он ворчит, что снова я кану там, как в Бермудском треугольнике, но пускает меня туда. Понимая, что мне это важно.
Там я нашла письмо, которое невозможно читать без слез.
Ну, это вполне объяснимо.
Я немолодая женщина, для которой слезы - механизм адаптации к любому горю.
Я плакала над письмом, осознавая, что это горе стало моим. Моим тоже.
Вот его текст.
«Здравствуй, мама! С поклоном и фронтовым приветом к тебе сын твой Вараксин Петр.
У нас двухдневная передышка между боями и пока взвод переформировывается после боевых потерь и пополняется свежей силой, мы роем окопы.
После передовой -это как подарок.
Сижу, привалившись спиной к шершавой стенке окопа, втягивая ноздрями запах свежей земли и травы и слушаю звон тишины.
Даже дальние залпы артиллерии кажутся здесь, в двух километрах от передовой, мирными и похожи на раскаты летнего грома.
Мне на колено прыгнул кузнечик - смотрим друг на друга и каждый боится спугнуть другого.
Он вернул меня на минутку в детство.
Держа его на коленке, я вспомнил свои коленки, которые в детстве редкий день не были разбиты. И болячки на них не успевали заживать. Их тут же сменяли новые синяки и ссадины.
Я так мучил тебя драками с соседскими мальчишками, мама, что у тебя уже не оставалось сил ругаться со мной.
А помнишь, как я упал с крыши сарая и сломал руку?
Но я боялся не сломанной руки, про которую даже не знал, а того, что у меня в этот миг пошла носом кровь.
А ты, когда увидала на моей рубахе пятна крови, побелела и обмерла.
Мне было страшно открыть глаза и увидеть твое лицо - ведь ты подумала, что я убился насмерть…
Ты стянула с головы свою беленькую косынку и вытирала ею, едва касаясь, мой дурацкий разбитый нос.
И, если, мама, сейчас прольется моя кровь здесь, я буду знать, что лучше всяких бинтов мою боль вылечит твоя беленькая косынка.
Я уверен, что, будь она у меня в руках и приложи я ее к ране, все войны мира разом остановятся для меня и я услышу, как поют соловьи…
Такая доля нам выпала, мама…
Мне - быть солдатом, тебе - солдата ждать…
И все же, надеюсь, мы встретимся.
С земным поклоном сын твой Вараксин Петр.»
Письмо это написано чернильным или, как раньше их называли, "химическим" карандашом, половины слов не разобрать...
Только мое женское сердце безошибочно угадывает эти полуисчезнувшие слова...
Господи, как такое письмо могло попасть в незнакомые руки?!
Вероятно, оно было долго и бережно хранимо матерью, так и не дождавшейся сына с войны, а потом не стало ее и некому хранить то письмо, от которого у меня спазмы в горле.
И еще один отчаянный по силе воздействия документ нашелся в чулане.
Дневник ленинградской девочки, исписанный старательным детским почерком.
Тем почерком, который не успел превратиться в уверенный и механический, когда еще медлят, шепчут губами слова, которые выходят из-под стального пера и смотрят пристально - достаточно ли опрятно, красиво, грамотно?
Его писала девочка, которая училась танцевать.
Во время блокады Ленинграда.
Эта девочка, в отличие от Тани Савичевой, осталась жива.
Это видно из строк дневника - старого с разлохмаченными клетчатыми листками и твердой синей обложкой, на которой скачет на вздыбленном коне и протягивает в неведомое будущее царственную длань государь Петр Алексеевич.
Я читала его не однажды и окрестила этот сладкопахнущий состарившейся бумагой клеенчатый блокнот "Дневник балерины".
Неустойчивый почерк детства после войны стал спокойным, четким.
Записи в дневнике делались нечасто, видно, у повзрослевшей балерины не было свободного времени - после жестокой, бесчеловечной блокады она училась заново жить в мирное время.
Училась, работала...
Последняя запись уже взрослым почерком.
Помечена 1949 годом.
«Вспоминаю зиму сорок второго.
На улице лютый мороз. Градусов 27.
Мне, худенькой девочке эти градусы казались ледяным пленом.
С нами в одной квартире жила балерина Лидия Алексеевна. Когда-то она танцевала в Мариинском театре.
Она никогда не куталась в шали, платки, одеяла…
Она выходила в кухню греть на примусе чайник с такой грацией, будто у нее в руках был не чайник, а букет роз. Который ей преподнесли поклонники.
Она придумала замечательную вещь - вести балетную студию прямо в квартире.
Нас было в коммуналке пятеро девочек разного возраста - от пяти до пятнадцати лет. Я - самая старшая.
Лидия Алексеевна звонила в колокольчик.
Мы выбегали в коридор, он был большой и длинный.
Возле ее комнаты стенка была пустая и к ней приварили тонкую трубу. Эта труба служила нам станком.
Правда, она была холодная, но мы были в варежках и держаться за трубу нам было не холодно…Тем более, мы двигались…Так хорошо помню, как мы выстраивались вереницей у стены и начиналась магия движения…
И волшебный французский в устах стройной нашей наставницы : «Девочки, экзерсис…Деми плие…Гран плие…Хорошо…Батман…девочки, пассе... Аллянже… Пор де бра… Девочки, пуанте…»
Ни у кого из нас не было пуантов…
Откуда ж им было взяться в холодном нетопленном городе ?
Мы тянулись на цыпочки, держали спину, расправляли плечи и нам не казалось это смешным…
Все мы были страшно худые от недоедания .
Лидия Алексеевна воспользовалась этой нашей невольной худобой и сумела привить нам неотразимую грацию…
Рожденная в блокадном Ленинграде грация на всю жизнь сделала нас красавицами…
Потом Лидия Алексеевна снова звонила в колокольчик и у нас был небольшой перерыв - она поила нас морковным чаем.
После чая мы опять становились к станку.
Она занимала нас полдня: и для нас, и для нее это было серьезной работой…
А наши родители в это время могли не бояться за нас и заниматься своим делом - мы были в надежных руках…
Никто из нас не стал профессиональной балериной, слишком мало силенок у нас было для этой трудной профессии, но эти уроки в полутемном коридоре я запомнила на всю жизнь."
Держу в руках пожелтевший треугольник письма и синий блокнотик в твердых корочках.
И домашний чулан коллекционера кажется мне то окопом на передовой, то холодным тусклым коридором блокадного города, выживавшего в нечеловеческих условиях.
Настанут ли времена, когда люди перестанут воевать друг с другом?
На этот вопрос никто не даст нам ответа.
Но, держа в руках эти бумаги, я тоже чувствую себя солдатом.
Тем, который готов до последнего вздоха сражаться на стороне добра и справедливости.
Если вы думаете иначе, нам с вами не по пути.