Глава вторая
Бустард
Людка была потрясена случившимся и, как казалось, на какое-то время утратила дар речи. Я, признаться, тоже был ошеломлен, однако пытался напустить на себя безучастный вид: дескать, ну, и что тут такого военного?
Придя в себя, Людка засыпала меня множеством вопросов, но я лишь отмалчивался с глубокомысленным видом, и это ещё сильнее разжигало её любопытство.
Не стану рассказывать вам, дети мои, как мне влетело от бабушки с дедушкой за то, что я явился домой в столь поздний час. Конечно, они устроили мне знатную головомойку, но все же я видел, что они рады радешеньки тому, что я вернулся, цел и невредим.
Людке, как она мне потом отрапортовала, тоже досталось по первое число. Но и она стоически выдержала все допросы своих родителей и нашей тайны не выболтала.
Выслушав, уже, наверное, в сотый раз, назидательные речи бабушки, я удалился в свою комнату и улегся на топчан. Теперь можно было попытаться привести в порядок свои расхристанные мысли.
Итак, мои смутные подозрения оправдались: в нашем доме жил никто иной, как дядя Вася, превращенный чьей-то злой волей в кота. Белая лебедь – это, конечно же, тетя Маша, его невеста, тут всё ясно, как дважды два четыре. Но кто и зачем их заколдовал?
В ту ночь я долго не мог уснуть и всё ворочался в постели. Невероятные события, свидетелями которых оказались мы с Людкой, оставили в моей душе глубокий след. Я закрывал глаза, и мне снова и снова представлялась полянка на берегу Чародейки, облитая лунным светом. И наш кот внезапно превращался в моряка, и прекрасная лебедь, летящая на его зов, раскинув крылья, обращалась в его невесту. И перед моим мысленными очами вставали, словно живые, фигуры обнявшихся влюбленных, и в ночной тиши до моего слуха долетали обрывки их ласковых слов. И вдруг какая-то неведомая сила разрывала их объятия, и девушка, протянув к своему жениху руки-крылья, отлетала от него, становясь лебедем. И в этот момент, или, быть может, чуть раньше того мне мерещилось, что за стволом старой вербы, на другом краю полянки, прячется чья-то мрачная долговязая тень…
Уже под утро, я, наконец, забылся тревожным сном. И вдруг услышал сквозь сон пение петуха. Я перевернулся на другой бок и натянул на голову простыню, желая продлить сладкие минуты покоя. Однако же сделать это мне не удалось: кто-то настойчиво стучал в окно.
Я откинул простыню и поднялся с постели. Небо уже серело, и в окна сочился скупой рассвет. За окном я увидел смутные очертания петуха – он сидел на отливе окна и долбил клювом в стекло.
– Кыш! Кыш! – замахал я руками на глупую птицу.
Но петух оказался не из робкого десятка. Он поднял свой клюв, раскинул крылья, и снова забарабанил в окно. Раздосадованный таким нахальным поведением петуха, я вскочил с топчана и выскочил во двор.
Обогнув дом, я побежал к окну своей комнаты, обращенной в сторону сада.
– А ну, кыш, кыш отсюда! – закричал я на петуха, потрясая палкой, подобранной с земли.
Петух недовольно заклокотал, соскочил с оконного отлива, отбежал на безопасное расстояние и приподнял крыло:
– Спокойно, приятель! Не надо так нервничать. У меня к тебе дело.
Я остолбенел. Виданное ли это дело: говорящий петух?!
Я отшвырнул палку.
– Какое дело?
– Давай-ка отойдем отсюда в сад, о, Витя, – предложил петух. – А то твоя бабушка вечно встает ни свет, ни заря. Как бы нам на неё не нарваться.
С этими словами он важно зашагал в тень плодовых деревьев. Я последовал за ним, размышляя о том, не сон ли это и украдкой пощипывая себя за мочку уха. Когда мы достигли края сада, за которым начинался огород, петух обернулся, взлетел на низкий сук старой абрикосы и, оказавшись, таким образом, на одном уровне с моей грудью, самодовольно произнес:
– Ну что, небось, удивлен, а? Думаешь, что это только вы, люди, обладаете даром речи? А мы, петухи, значит, уже больше ни на что и не годимся, как только кричать кукареку? Так знай же, о, Витя, что и мы, петухи, тоже были некогда людьми! Наш царь, великий полубог Инти, был неустрашимым воином, покорившим почти весь мир. И не было на всей Земле никого, кто мог бы сравниться с ним красотой и доблестью. Мы же составляли цвет царской свиты, всегда ходили в красивых пестрых одеждах, с алыми гребнями на шлемах и в сапогах со шпорами. Все молодцы как на подбор, драчуны и забияки, мы не давали спуску никому, будь то, клянусь своей малиновой бородой, хоть сам Вельзевул. Во время битвы мы восседали на прекрасных быстроногих конях и множество раз, бросаясь в сечу, наводили ужас на врага. В дни мира наши кубки звенели на пирах столь же звонко, как и мечи на полях сражений. В любовных делах нам не было равных, и не нашлось бы, пожалуй, на всей земле ни одной красавицы, которая смогла бы устоять перед нашим напором. Но самым искусным сердцеедом среди нас был наш царь Инти. Его любовные чары были столь велики, что он сумел завоевать сердце прекрасной Лалы, супруги солнечного бога Коло. И когда этот солнечный бог, обойдя дозором небосвод, скрывался за горами-океанами и распрягал там своих огненных коней, Инти начинал поджидать свою возлюбленную в своем тереме. Выждав, когда солнечный бог уснет, его супруга спускалась с неба, и они с Инти проводили ночи в любовных утехах. Мы же стояли на страже, и с приближением зари давали знать царю, что наступает час их расставанья. Солнечный бог, однако же, со временем заподозрил неладное. Ведь много раз, просыпаясь посреди ночи, он находил супружеское ложе пустым. Терзаясь ревностью, бог Солнца вглядывался во все земные уголки, но тщетно: его супруга спускалась с неба только во мраке ночи. Но однажды, о, Витя, мы здорово перепились на одной пирушке и проспали рассвет. И когда солнечный Бог выплыл над Землей в своей огненной колеснице, его жена Лала всё еще нежилась в объятиях Инти. Увидев их, бог Солнца вознегодовал, и его лик исказился от гнева. Со страшным громом он бросил в нашего царя свое огненное копье. Нас же он превратил в петухов, и с той поры мы, сожалея о своей нерадивости, кричим перед рассветом: «Коло! Коло!» Но, по воле бога, начинаем сбиваться, и у нас вместо «коло» получается лишь только это глупое «Кукареку!»
– И зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил я. – Не лучше ли приступить прямо к делу?
– Так я же как раз и торю к нему путь, – возразил мне этот говорун. – Ведь любовь, о, Витя – это материя тонкая, уж не мне ли знать об этом? И вот что я скажу тебе, о, благородный юноша: попробовал бы только какой-нибудь негодяй, в моем курятнике, подкатиться к моей курочке…
– Не пойму, к чему ты клонишь?
Петух выгнул грудь колесом.
– Так ты полагаешь, что дядя Петя совсем ослеп, и ничего уже не видит со своего шестка? Ошибаешься, о, Витя. Очень сильно ошибаешься… Хоть дядя Петя и не молод – но зрение у него еще, слава богу, как у орла! И я вижу дальше, чем ты думаешь. Вот, к примеру, скажи мне, зачем это ты позавчера залез с биноклем на ореховое дерево, и просидел на нём до самых сумерек? А вчера под вечер ушел с этой девчонкой, что влюблена в тебя по самые уши, к реке? Или, быть может, ты полагаешь, будто бы я ничего знать не знаю, и ведать не ведаю о вашем коте Василии? Хе-хе! Всё, всё знаю!
– И что же ты такого знаешь, о, петух?
– А то и знаю. И кто заколдовал твоего дядю и его невесту, и как их вызволить из беды. Всё знаю досконально! Однако есть, о, Витя, в этом деле одна закавыка, которая может нам всё испортить.
Петух замолчал, раздуваясь от важности.
– Какая закавыка? – поторопил я его. – Ну, не тяни.
– Твоя бабушка.
Я, конечно, тут же вступился за свою милую бабусю:
– И чем же это, интересно знать, тебе не угодила моя бабушка?
– Да как тебе сказать… – уклончиво молвил петух. – В общем-то, она женщина, конечно, неплохая, ничего худого о ней сказать не могу. И корму задаст, и курятник почистит… Однако слышу я вчера вечером, как она твоему дедушке говорит: стар, мол, уже наш петух стал. Не пора ль отрубить ему голову и сварить из него суп? А твой дедушка и отвечает ей на это: отчего же, мол, и не отрубить? Давно уже, дескать, он супа с петухом не едал. А это, согласись, о, Витя, не может меня радовать. И, если я попаду в суп, то твоему делу твоему помочь уже ничем не смогу.
Я вынужден был согласиться с доводами этой говорливой птицы.
– И что же ты предлагаешь?
– Схорониться до поры до времени.
– Где?
Петух поднял крыло, как палец:
– На чердаке! Там меня никто не найдёт. Отнесешь меня туда, насыплешь мне пшеницы или кукурузы, чтобы мне было чего поклевать, а как стемнеет, приходи, и мы с тобой отправимся к тому типу, что разбивает чужую любовь. Ведь нет, о, Витя, на свете большего зла, чем разрушать счастье влюбленных…
Пока петух не разразился очередной сентенцией, я взял его на руки и отнес на чердак. Затем набрал пшеницы в баночку из бабушкиных закромов и, взобравшись по приставной лестнице наверх, насыпал ему корму. Закрыв за собой чердачную дверь на крючок, я спустился на землю.
Больше в этот день ничего примечательного не произошло. Разве что, раза два-три прибегала Людка и, с горящими от возбуждения глазами, делилась со мной своими впечатлениями о вчерашнем «чуде». Она пыталась выудить из меня какую-нибудь информацию о заколдованных влюблённых и разузнать о моих дальнейших планах, да только не таковского напала. Потом, заметив нашего кота, шагавшего куда-то в тени абрикоса, бросилась к нему с радостным воплем: «Васенька! Вася!» Но «Васенька», резонно рассудив, что его желают взять на руки, чтобы тискать и гладить по шерстке, бросился наутёк, и вскоре был уже вне зоны досягаемости от её телячьих нежностей – то есть на дереве. А вскоре мне довелось стать свидетелем небольшого представления, которое устроила бабушка, разыскивая невесть куда запропастившегося петуха, причём к этому процессу она сумела подключить и дедушку.
– Как в воду канул! – недоумевала бабушка, простирая руки к небесам. – Как будто знал, что мы хотим ему голову отрубить!
Когда же на землю опустились сумерки, я, как и было условлено, снял петуха с чердака и отнес в сад. Здесь говорящая птица выпорхнула из моих рук и, сев на ветку абрикосы, заговорила:
– Пора приступать к делу, о, Витя! Видишь ли ты в моем хвосте это большое пестрое перо?
– Ну, – сказал я. – И что с того?
– Красивое, не так ли?
– Так ли.
– Тогда вырви его.
– Зачем?
Петух торжественно провозгласил:
– Это перо о, Витя, не простое перо, а волшебное! И если ты взмахнешь им перед дверью какого-либо дома, перед тобой падут все затворы, и ты сможешь войти внутрь, оставаясь при этом невидимым. Так вот, сейчас мы отправимся к одному субчику, который заколдовал твоего дядю и его невесту, и поглядим, что он там ещё затеял. Если, конечно, ты не передумал выручить их из беды.
Я вырвал перо из хвоста петуха и пафосно произнёс:
– Нет, я не передумал! Веди меня, о, дядя Петя!
Мы прошли огород, перешли межу, поросшую лопухами, и вышли на улицу, шедшую позади нашего дома. Шагах в тридцати от нас стояла старая облупленная мазанка, и петух сказал мне, чтобы я направлялся к ней. Я взял его на руки, прошел с ним по улице, вошёл в заросший бурьяном двор, и оказался перед низкой покосившейся дверью. Желая проверить чудодейственную силу волшебного пера, я взмахнул им, и дверь отворилась. Войдя в узкий чулан, я увидел вторую дверь, из-под которой пробивалась полоска жёлтого света. Я открыл её и попал в крохотную комнатёнку. Под закопчённым потолком висела тусклая лампа. Замызганный стол был заставлен какими-то баночками и склянками. На лавке, покрытой рваной дерюгой, восседал угрюмый старикан и тер крючковатыми пальцами продолговатый предмет, бормоча какую-то абракадабру. Густые тени лежали по углам его хибары, придавая ей зловещий вид – казалось, там затаились лохматые чудища. Сам колдун, одетый очень неряшливо, казался настоящим исчадием ада. Череп у него был большой и продолговатый, похожий на астраханскую дыню, отливающий желтизной и абсолютно голый. Длинный изогнутый нос выходил прямо из лохматых бровей, словно клюв хищной птицы. Глаза – колкие и недобрые – горели как угли на его костлявом лице.
– Кала, бала, мала… – бормотал чародей, елозя предмет, который он держал у себя на коленях, и при каждом его движении по стене шевелилась густая тень.
– Ишь, как старается, – насмешливо сказал петух.
Я поднес палец к губам, дядя Петя произнес самым беззаботным тоном:
– Не беспокойся, о, Витя. Мы для него сейчас – все равно, что бестелесные духи. Он нас не видит и не слышит.
– Буги, муги, гуги, – наяривал старик.
– А что это он делает? – спросил я у дяди Пети.
– Вызывает джина из волшебной лампы, – пояснил петух. – Совсем уже замучил бедолагу.
– Маара, паара, даара… Явись предо мною, о, Аль-Амин!
Из лампы послышалось недовольное урчание.
– Повелеваю тебе силами сотворившего этот мир, луну и звезды, – сердито заскрипел колдун, – вылезай уже, наконец, негодный раб, из своей проклятой колбы!
Из лампы донесся вздох, и мне почудилось, что я расслышал слова: «О, Элохим! Достал уже!» Потом раздался свист, шипение, и из волшебной лампы забила струя дыма. Разрастаясь, она стала сгущаться в плотное облако, постепенно принимая облик человеческого существа. И вот посреди комнаты уже стоит в небрежной позе, почти касаясь бритой головой потолка, великан в темно-синих шароварах, с мощным обнаженным торсом.
– Ну, и чего тебе от меня опять надобно, о, Бустард? – грохочущим голосом заговорил джин. – Сколько можно уже дергать меня по пустякам? Почему бы тебе не жить спокойно, как всем добрым людям? Когда ты уже, наконец, угомонишься и дашь мне покой?
– Так-то ты ведешь себя передо мной, своим господином, о, джин? – хмуро ответствовал ему на это колдун. – Разве не обязан ты выходить из своей лампы по первому же моему зову и, почтительно скрестив на груди руки, с покорно склоненной головой, ожидать моих повелений? А, услышав их, произнести в ответ: «Слушаюсь и повинуюсь, мой господин». После чего, не мешкая ни секунды, в точности исполнить мой приказ и, убравшись обратно в свою лампу, сидеть в ней до следующего вызова? Но вместо этого ты заставляешь меня тереть этот сосуд едва ли не до дыр и звать себя помногу раз, как самого нерадивого слугу. И когда ты, наконец, являешься после долгих проволочек, то предстаешь предо мной в этой расхлябанной позе и позволяешь себе дерзить мне! Мне! Своему владыке! Стерегись же, о, неразумный джин! Не забывай, что ты – мой раб! Смотри, как бы тебе не пришлось потом раскаяться!
– Раскаяться? Хо-хо! И что же ты сделаешь со мной, о, Бустард? – колко осведомился великан. – Запечатаешь в этой лампе и забросишь на дно морское? Так ведь я уже бывал там, и не раз. Так что прибереги свои угрозы для кого-нибудь другого, о, старый плут. И вот что я тебе скажу: лучше уж мне лежать на дне морском, чем рыскать по белу свету, выполняя поручения всяких негодяев вроде тебя.
– А-а! Так вот, значит, как ты заговорил… Но, впрочем, оставим этот разговор: как видно, от длительного заточения в лампе твой характер вконец испортился. Вот потому-то ты и стал так невыносим. Однако же я вызвал тебя не затем, чтобы препираться с тобой по разным пустякам, но по весьма важному делу.
– Да? И по какому же? Чего тебе еще не хватает в твоей жалкой жизни? Золота? Власти? Красивых наложниц? Или, быть может, ты хочешь, чтобы я возвел для тебя замок, который затмил бы своим великолепием дворец царя Соломона? Говори же, не стесняйся, о, Бустард. Ведь за последние три тысячи лет люди ничуть не изменились. Они по-прежнему гоняются за миражами. Никто и не подумает о жемчугах, все алчут только навоза…
– Оставь свое глупое пустословие, болтливый джин и выслушай же меня, наконец! – раздраженно прервал джина старик. – Есть одна девушка…
– Ага! Так, значит, ты опять домогаешься какой-нибудь красотки, о, блудливый старикашка?
– Да умолкнешь ли ты, наконец?
– Слушаюсь и повинуюсь! – ответил джин саркастическим тоном, склоняя голову и складывая руки на груди крестом. – Итак, продолжай: у тебя на примете опять появилась какая-нибудь невинная девица, которую ты желаешь увлечь в свои похотливые сети.
– Ты все толкуешь превратно, о, джин, и во всем усматриваешь лишь только одну только худую сторону, в то время как дело обстоит как раз наоборот. Я же, напротив, хочу вызволить девушку из постигшей её беды, вернув ей прежний облик.
– А! Понимаю, о, мой великодушный господин! Ты хочешь вызволить девушку из беды, в которую сам же её и вовлек?
– А что мне оставалось делать? – сказал чародей. – Ведь любовь зла.
– Значит, речь идет о той самой Машеньке, которую ты некогда просил меня перенести к себе на ложе любви, чтобы сделать её своей куклой для твоих низменных наслаждений? Скажи, и не надоело ли тебе ещё, о, старый ты греховодник, рыскать чёрным вороном по белу свету, высматривая себе юных красавиц?
– И что у тебя за манера такая, подбирать самые неблагозвучные слова? – проворчал колдун, топорща брови. – Разве нельзя облечь свою речь в более приятную форму? Ведь ты же знаешь, как было дело. Всё шло уже к их свадьбе, и я с ума сходил от ревности. Вот и погорячился чуток. Но теперь-то я хочу исправить свой промах и снять заклятие.
– Ну, так и снимай – кто тебе не даёт?
– Но ты же и сам прекрасно знаешь, что я не в состоянии снять своё заклятие. Обратного хода оно уже не имеет. Иначе зачем бы я стал звать тебя?
– Так чего же ты хочешь?
– Чтобы ты расколдовал Машу Сметанину, чего же ещё! – злобно просвистел колдун.
– А жених пусть так и остаётся котом?
– Да.
– Понятно! – сказал джин. – Ведь если снять чары с обоих, они поженятся, а ты опять останешься со своим длинным-предлинным носом, не так ли? Так что твоё благородство распространяется только на девушку, но отнюдь не на её жениха.
– Послушай, Аль-Амин! Разве ты не должен повиноваться мне? Ведь ты – мой раб, а я – твой господин! Так делай же, что тебе велят, и поменьше болтай.
– А если нет?
– Ты что же, глумишься надо мной, о, дерзкий джин?
– О! От тебя ничего не скроется, мой господин. Твоя проницательность просто не имеет границ!
– О, дьявол! Так скажи мне тогда, зачем я тебя вызвал? Чтобы выслушивать твою пустую дерзкую говорильню?
– Что ж, если мои слова кажутся тебе пустыми и дерзкими, я, пожалуй, вернусь в свою лампу. В ней я, по крайней мере, буду избавлен от необходимости видеть твою мерзкую рожу.
– Так сгинь же, с глаз моих долой, о, негодный раб!
– Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, – сказал великан, отвешивая чародею насмешливый поклон.
С этими словами он стал превращаться в облако пара, и оно втянулось в волшебный сосуд. Бустард отложил лампу в сторону и, негодуя, воздел руки к пыльному потолку:
– О, времена! О, нравы!
Он всё еще стоял в этой драматической позе, когда в сенях раздался грохот упавшего ведра, сопровождаемый матерной бранью. Затем дверь отворилась, и на пороге возникла сухощавая баба с растрепанными волосами и с лицом цвета свежевспаханной земли. На ней была рваная кофта – вроде тех, что иной раз висят на огородных чучелах; темная грязная юбка была в репяхах, с мокрым пятном, растекшимся от низа живота и до колен. Кривые чумазые ноги без чулок походили на хоккейные клюшки. Очумелые глаза горели, точно у мартовской кошки, а на сизых, как у покойницы, устах растянулась длинная бессмысленная улыбка. Игриво вертя плоским задом и поводя плечами, она подняла руки, по-цыгански завинтила пальцами и запела сиплым голосом:
Жениха хотела, вот и залетела,
Ла-ла-ла-ла-ла-ла…
– А это что за явление такое? – спросил я. – Кто это?
– Долдона, – пояснил петух. – Жена Бустарда.
– Опять надралась, – проворчал колдун, награждая женщину непристойным эпитетом.
– А шо такое? – Долдона удивленно выкатила пьяные зенки. – Я шо, не имею права культурно отдохнуть?
Вспыхнувший затем скандал, дети мои, я вам описывать не стану – ни к чему это. Замечу только, что Бустард дал Долдоне несколько увесистых тумаков, загнал её пинками в какую-то комнатенку и запер на засов. Она поорала там малость и угомонилась. После этого волшебник разделся догола, взял со стола жестяную коробочку, открыл её и натёрся какой-то бурой мазью. Его хилое костлявое тело стало как-то чудно выгибаться и покрываться перьями; в конце концов он превратился в ворона, взмахнул крыльями и вылетел из комнаты в открытое окно.
Продолжение 3. Аль-Амин http://proza.ru/2023/01/16/795