1.
К трем основным значениям слова „коробит“ : 1). делать (вещь) неровной, 2). сводить (человека) судорогой и 3). производить (все что угодно) неприятное впечатление, я бы прибавил еще 4). и самое главное, потому что объединяющее все прежние три.
И это значение можно описать как пробуждение глубочайшего, непреодолимого и отчасти болезненного ощущения дисгармонии по причине касания сердцевины феномена.
Поскольку же в основе нашего мира лежат антиномии, то есть принципиально никем и ничем не разрешимые противоречия, постольку человеческие душа и разум, инстинктивно стремясь к гармонии, но не находя ее, обречены испытывать чувство покоробленности всякий раз, когда они пытаются проникнуть вглубь вещей.
Ощущение покоробленности, таким образом, при внимательном рассмотрении является не чем-то побочным, второстепенным и нежелательным, но верным признаком того, что, сознательно или бессознательно, случайно или преднамеренно, малой частью личности или всей ее массой, произошло в нас соприкосновение с той сокровенной конфигурацией, на которой, очевидно, и стоит, как на трех китах, наш мир.
Разумеется, при условии, что мы сами вполне „от мира сего“ и какому-либо состоянию „божественности или просветления“ пока непричастны.
Да, после такого соприкосновения любая вещь : будь то одушевленная или неодушевленная, перестает быть гладкой и становится неровной и шероховатой. Да, в таком соприкосновениеи есть нечто сходное с одухотворенной судорогой. Да, такое соприкосновение не может быть приятным, ибо оно по определению бесконечно выше чувственной принадлежности к „приятному или неприятному“.
Итак, меня коробит, когда я ясно сознаю, что нет в мире более прекрасного – и онтологически значимого – чувства, чем любовь, и любовь эта тем прекрасней, чем она независимей от естественных ограничений пола и родства, – и однако на каждом шагу я вижу совершенно обратное : а именно, полную зависимость чувства любви от характера и обстоятельств, куда и относятся в первую очередь пол и родство.
Меня коробит, что все претендующие на „последние истины“ учения суть прежде всего итоги жизненного пути самих учителей, – а насколько их заповеди применимы в жизни всех прочих людей : это еще, как говорится, „бабушка надвое сказала“.
Меня коробит, что человек, во-первых, страдает, во-вторых, что страдания его в разы больше его радостей, и в-третьих и самое главное, что он вынужден постоянно отыскивать „смысл“ для своих страданий : иначе последние сделаются физически невыносимыми.
Меня коробит, что мирской человек и его жизнь абсолютно (!) иноприродны смерти, а это значит, что психологически человек даже и близко не в состоянии усвоить и переработать феномен смерти.
Меня коробит, что по мере старения подавляющее большинство людей – разумеется, я и себя к ним отношу – не в силах компенсировать угасание физических сил ростом самосознания – что было бы единственным оправданием болезней и старости – но, инстинктивно продолжая вести прежний образ жизни, обрекают себя на конец, в котором нет ничего, кроме отчаяния и безнадежности.
Меня коробит, что истин и правд, судя по всему, ровно столько же, сколько живых существ в космосе, – и тогда где взять силы и убеждение, чтобы искать ту самую : „единую на потребу“?
Меня коробит, что вся моя жизнь в сюжетно-биографических своих узлах всегда и неизменно вызывала во мне самом… догадаться легко : сначала чувство экзистенциальной покоробленности, и только потом уже все прочие чувства.
Меня коробит – в качестве простого примера – что все мои знакомства по жизни, в которых я в свое время видел глубокий и несомненный смысл, теперь – и еще при жизни! – сделались чем-то таким, что само по себе не так, может быть, и плохо, однако без чего вполне можно было обойтись.
Но больше всего меня коробит – и здесь уже никто не посмеет упрекнуть меня в искусственности или преувеличенности моих выкладок – контраст между фотографиями жены, сделанными в продолжение моей двадцатилетней счастливой супружеской жизни, и снимками, где я заснял ее после смерти с лицом, один к одному явившем собой посмертную маску.
И вместе с тем, по части всех девяти – на выбор – вышеприведенных примеров у меня нет никаких сомнений, что все это так и должно быть. И что, более того, никакой лучшей альтернативы представить невозможно. Для верующего в Высшее покоробленность есть последняя ступенька перед прыжком в Неизвестное. Для неверующего она (покоробленность) суть порог, о который он неизбежно споткнется.
И я почему-то убежден, что именно чувство вечной и неисправимой покоробленности по отношению к жизни в целом двигало Буддой. Это оно заставило его уйти из дома. Оно сопровождало его во всех духовных исканиях. И оно же помогло ему в конце концов добраться до критической точки мироздания : ниббаны и смерти как неизбежного следствия любого из ниббаны выхода.
Впрочем, не лучше ли на этом месте обратиться к самому великолепному с художественной точки зрения образу мировой литературы, который как никакой другой и практически на каждом шагу – именно коробит?
Он мне близок еще и тем, что в моей жизни тоже не однажды случалось так, что, желая совершить что-то далеко превосходящее мои скромные возможности и даже твердо веря в то, что подобное свершение приблизило бы меня к высшему, в чем бы последнее ни заключалось и уж во всяком случае принесло бы мне несомненную душевную пользу, я в последний момент все-таки отступал и делал то, что больше лежало моей натуре и укладу моей жизни.
И хотя сетовал я горько на досадное отступление, а поделать с собой ничего ровным счетом не мог. Хуже того, эти печальные жизненные опыты, как сказано, повторялись и повторяются до сих пор с закономерностью смены времен года.
2.
Вернувшись к Вронскому опять,
продемонстрировала Анна,
что не прощенья благодать
и не любви святой осанна
в подлунном мире правят бал,
но – ход вещей нерукотворный.
А кто тот ход вещей создал :
вопрос по меньшей мере спорный.
Роман толстовский не сравнить
с простым евангельским рассказом.
И как на свете лучше жить
нельзя постичь единым разом.
Похоже, что добро и зло –
две стороны одной медали :
не даст орлу одно крыло
взлететь в заоблачные дали.
Так в средостеньи двух стихий
живут чудесные дельфины,
и к центру от периферий –
где не бывает середины –
уносит нас водоворот
времен в течении глубоком
не к устью, а наоборот –
к своим живительным истокам.
Но возвращается опять
к любовнику, не к мужу Анна,
как будто смерти благодать
первичней, чем любви осанна.
3.
Но вот пришла в наш мир Анна Каренина – и вышеописанный архетип поведения тотчас оказался возведенным в ранг незыблемого закона человеческой природы. И на фоне его любая конфронтация человека с высшими – читай : религиозными истинами – вдруг начала видеться в ином и гораздо более проблематическом свете.
Мне кажется, что чем старше, а главное, чем мудрее человек становится, тем больше он ценит Льва Толстого. И тем снисходительней – но в самом хорошем смысле : скажем, как к расшалившимся детям – относится к Достоевскому.
Ибо воистину там и тогда, где и когда пробуждается в людях настоящая мудрость : та, что через сердце и ум (и никак иначе) сопрягает житейскую повседневность (и никакую другую) с высшими началами (и никак не религиозными), – да, там наш великий приключенческий духовидец стушевывается. Как стушевался бы, скажем, любой немузыкальный человек, если ему вдруг предложат играть на музыкальном инструменте.
И образ Анны Карениной в этом смысле является ключевым. Почему? Потому что здесь мы имеем как бы идеальное воплощение женщины, не являющейся даже и близко идеалом с нравственной точки зрения. Так точно лев или тигр в нашем представлении идеально воплощают идею хищника из семейства кошачьих, ну а уж с категориями добра и зла извините. Не туда попали.
Не знаю как в жизни, а в литературе точно существуют так называемые «идеальные женщины». Например, пушкинская Татьяна, та же толстовская Кити Левина или почти современная нам монументальная Анжелика супругов Голон. И дело тут не в абсолютном внутреннем совершенстве, к которому всегда можно придраться, а в самом авторском настрое на создание женского идеала.
И тогда определенные шероховатости в деталях даже необходимы : они призваны оттенить безукоризненность в главном. Собственно, без малых погрешностей любой идеал покажется безжизненным. Так что подобные крошечные недостатки всегда существуют в мастерских образах, претендующих на идеал.
Есть они и в Анне Карениной. Только в ней они очень странно действуют на читателя. Вот Анна невинно кокетничает с женатым Левиным – и нас это тоже невинно, но коробит.
Анна вышла замуж не по любви : так было в то время сплошь и рядом, но Кити все-таки дождалась свою любимую и любящую половину, а ее сестра Долли, даже заполучив неверного супруга, все-таки не совершила адюльтер. Казалось бы – уход от нелюбимого мужа к человеку, которого любишь и который тебя любит, есть акт великого мужества : как женского, так и гражданского. И однако он тоже нас немного коробит. Почему? Непонятно. Авторская тайна.
Что говорить : даже волшебная сцена, когда влюбленная Анна в темноте видит свои сияющие глаза, отдает слегка магией. А магия, какой бы светлой она ни была, таит в себе некий нездоровый оттенок. Так уж повелось. И ничего с этим не поделаешь. И это нас тоже слегка коробит.
Вообще, наше читательское отношение к Анне всегда двойственное. Оно, с одной стороны, ослепительно ясное, как летний безоблачный полдень. И в то же время в сердцевине его маячит некое темное пятно, как в том же солнечном полдне, если не мигая смотреть наверх.
Мы вместе с автором отказываемся до конца простить Анну, но и осудить ее по-настоящему тоже как будто (несмотря на впечатляющий эпиграф) не решаемся. В силу особого таланта Льва Толстого у нас не получается ни заключить Анну Каренину навсегда в сердце, ни изгнать ее полностью оттуда.
Равным образом ее финальный поступок вызывает не только ужас и сочувствие, но еще и некую тонкую холодную ноту в глубине обеих экстремальных эмоций : последняя является как бы персональной печатью авторского демиургического гения.
Чувство субтильной покоробленности, идущей от Анны, точно непонятный, провокаторски-эвристический и все ценности заново переоценивающий туман, охватывает сначала весь малый космос романа, потом незаметно перетекает на нас, читателей, а под конец распространяется даже на наш и большой космос.
Воистину, Анна Каренина, будучи неоспоримым центром предложенного нам художественного миропорядка, в каком-то глубочайщем и загадочном смысле стоит за его скобками. С одной стороны, она – единственнный персонаж в романе, который может общаться со всеми остальными персонажами. С другой же стороны, у всех общающихся с нею остаетсяся после общения некий не совсем здоровый привкус на языке (души) : тоже, кстати говоря, физиологическая манифестация монументальной стихии покоробленности, этого главного составляющего атмосферы романа.
Опять таки, поверхностный и беспринципный Стива во многом нам симпатичней, нежели глубокий и бескомпромиссный Левин. Стива – гений общения, но Анна, его сестра, в этом плане еще больший гений. Она обладает заветным ключиком к сердцу ближнего : вспомним ее разговоры с Долли. В общем-то, довольно редкий в людях дар. Но и от него нас немного коробит.
Казалось бы : коробить должны больше герои Достоевского, а не Толстого, поскольку в первых в разы больше дисгармонии, чем во вторых. Но тени коробить не могут. Коробить могут только живые люди.
Кстати, параллельно с «Анной Карениной» был создан другой и совершенно исключительный в художественном отношении роман. Имеем в виду «Бесы» Достоевского. Там его главный герой Николай Ставрогин тоже отсутствует, как блестяще проанализировал о. Сергий Булгаков. Но отсутствие это мистического и метафизического порядка. И подается оно творчески преображенными энергиями тонкого ужаса. Иначе Достоевский не может.
Лев Толстой не признает никакой метафизики, отделенной от повседневности непроходимой чертой. Надо ли говорить, что такая метафизика наиболее сложная в плане ее художественного воссоздания? В юности и на неискушенного читателя Достоевский действует сильнее, нежели Лев Толстой. Но чем старше и чем мудрее человек делается... впрочем, зачем повторяться?
И вот когда я вижу перед собой образ женщины, наделенной и недюжинным женским обаянием и, что совсем необязательно, сердечным великодушием, не говоря уже о тонком и глубоком уме, и в то же время меня от всех ее выдающихся качеств как-то странно коробит, – да, вот тогда я окончательно перестаю понимать, что же, собственно, хотел сказать автор своим образом.
Будучи душой и центром своего ближайшего окружения, Анна Каренина непонятным образом совершенно в него не вписывается.
И в этом аспекте она напоминает Николая Ставрогина. Только последний отсутствует как страшное блуждающее пятно на стене в ночи от луны, скрываемой бегущими облаками. А вот Анна Каренина отсутствует как до безумия живой и плотский образ, чью сокровенную суть нельзя, однако, уловить, поскольку он нас в решающий миг так странно притягивает и отталкивает одновременно, что мало-мальски устойчивое отношение к ней нам так и не удается.
Это совершенный парадокс, но это так. В тот момент, когда мы, кажется, добрались, наконец, до душевной сути главной героини, откуда как из невидимого центра, расходятся все периферийные нити ее характера, что-то в этой сути нас начинает тонко коробить.
И это чувство покоробленности действует как отраженный в воде образ, когда туда бросили камень. Черты образа стираются и уловить его существенность становится невозможным.
По-моему, ни о каком другом персонаже мировой литературы такого заключить нельзя. Все литературные герои, если они автору удались, делаются также и читателю насквозь понятны. Другое дело, если они художественно не удались. Или их художественность музыкально-мистического порядка, как в случае Достоевского. Но к Анне Карениной оба варианта не подходят. Она удалась автору на триста процентов.
И тем не менее общее впечатление, от нее остающееся : мы не знаем до конца, «с чем ее есть». Никто из нас не может решить для себя вполне, хотел бы он иметь такую мать, сестру, любовницу или жену, как Анна Каренина. То есть конечно бы хотел : на первый взгляд и в преходящем земном измерении. Но вряд ли при внимательном рассмотрении и, так сказать, «на веки вечные».
4.
Если б меня попросили назвать
сцену, которая может сказать
истину всю во плоти и крови
об ограниченности в нас любви,
я бы взял самый известный роман.
В нем и развенчан великий обман.
Есть там центральное место одно,
лечащий шок вызывает оно.
В родах из жизни уходит жена.
Но перед смертью умеет она
дело всей жизни своей искупить.
И над постелью своей примирить
мужа с любовником. Трое они
нам воскрешают далекие дни :
те, когда пение из катакомб
стало взрывать радикальней всех бомб
древнего мира могучий каркас.
Правда, в те годы случалось не раз,
что, из Адамова выйдя ребра,
одновременно жена и сестра
женщина для двух мужчин быть могла.
И как ни в чем ни бывало, была.
Что-то запретно-волшебное есть
в этом... благая для избранных весть!
Святость, вступив с извращением в брак,
действуя, как Архимедов рычаг,
перевернули весь смысл и любви.
Встал поперек он законам крови,
сам всех лишаясь природных опор.
Гениев двух мы имеем здесь спор.
Трудно решить, кто из спорщиков прав.
Спор их для нас, как для жертвы – удав.
А между тем, как вода подо льдом,
вещи проходят своим чередом :
не умерла от горячки жена,
к мужу отнюдь не вернулась она.
Соединилась с любовником вновь –
вот ненадуманная вам любовь :
корень квадратный от жизни земной,
невычислимой что величиной
дух бередит, как заноза в крови.
Нет ничего непонятней любви!
Так не уйти от сумы и тюрьмы,
что бы по жизни ни выбрали мы :
если любить, то и боль обрести,
а не любить – мимо жизни пройти.
Ближнего же как себя полюбить,
если и может в реальности быть,
в первом лишь акте – коронная роль,
в акте втором уже – голый король.
5.
Метафизика Льва Толстого, как сказано, далеко превосходит метафизику Достоевского. И это видно, в частности, по тому, как просто и зримо на фоне образа Анны Карениной расшифровываются сложнейшие коды иных мировых религий. Например, христианства и буддизма в их сердцевинном срезе любви и любящей доброты.
Действительно, любящая доброта буддистов выступает как идеал межчеловеческого общения и даже как мерило отношения ко всем прочим живым существам : как к животным, так и к духам. Буддизм исходит из того, что подлинная любовь не знает противоположности : нелюбви.
Последняя может являться под разными масками : ревности, обиды, разочарования, раздражения, пресыщения и пр. И это еще далеко не самые ее грозные воплощения. Куда страшней религиозные войны, инквизиция, преследования ведьм, нравственная нечистоплотность иных римских пап и бесчисленных христианских монахов.
В буддийских же регионах испокон веков наблюдаются поразительная и поголовная дружелюбность, душевная чистота, а также физическая невозможность какого бы то ни было серьезного насилия. При этом нигде столько и так красиво не говорилось о любви, как в христианских церквах.
В буддийских ашрамах слово «любовь» благоразумно заменяется словосочетанием «любящая доброта». Положим, оттенок. Но в этом оттенке вся суть. Ибо никакое понятие не породило столько недоразумений, как любовь. И корень недоразумений залегает в принципе предпочтительности.
Чем избранней наша любовь, тем больше она склонна напитываться своеобразной тонкой энергией – называемой еще страстью – и тем неизбежней она рано или поздно обращается в собственную противоположность.
Да, любая страстная любовь таит и выносит в своем чреве своих антиномических и чудовищных двойников. И наилучший тому пример : любовь между мужчиной и женщиной. Ее интенсивность обычно измеряется накалом эротического влечения. Но чем сильнее страсть, тем чаще она заканчивается убийством, самоубийством, насилием, тяжелой душевной травмой или в лучшем случае разочарованием и опустошением. Это всего лишь статистика. И более того, у так называемой «испепеляющей стасти» просто нет иного выхода, как закончиться вышеназванным образом. Такова ее внутренняя природа.
Тогда как, наоборот, некоторое ослабление страсти и некоторое дружелюбно-приятельское, но ни в коем случае не раболепское отношение к Его Величеству Оргазму как высшему покровителю любой страсти, способствуют сохранению и укреплению любви между мужчиной и женщиной. Так что даже здесь становится очевидным определенное облагораживающее и благоприятное для супругов-любовников перерождение любви в любящую доброту.
Потому и строить семейный дом на великой страсти, а не на обыкновенном слитном половом и душевном влечении — что уже очень и очень много! — все равно что создавать дом на песке : он разрушится скоро и страшно. Зато научиться видеть и ценить в женщине, с которой делишь ложе, не только ее роль жены или любовницы, но и прочие ее не менее важные бытийственные роли : такие как дочери, сестры, матери или просто гражданки и человека, означает не только укрепить и возвысить союз с этой женщиной, но и приблизиться на практике к уяснению космического положения дел. Которое, как легко догадаться, имеет скорее буддийскую подоснову, нежели христианскую.
Потому как еще раз : человека нельзя любить всегда и при любых обстоятельствах. Но к нему можно всегда и при любых обстоятельствах испытывать чувство любящей доброты. И вот на него уже, как одежды на тело, нанизываются все прочие любовные отношения — эротическое, родственное, дружеское, восхищенно-ценностное и прочие.
С другой стороны, предпочтительная любовь, раз придя в этот мир, не может уже так вот просто из него исчезнуть. Казалось бы : в бесконечной самоотдаче, предполагаемой самим существом любви, должно быть что-то, похожее на тающее в небо облачко. Не тут-то было : уходящая предпочтительная любовь скорее похожа на раненый орган, плавающий в крови и гное. Мало кто об этом говорит. Но еще меньше тех, кто не испытал на личном опыте сию великую закономерность.
И опять-таки : кто лучше всех в искусстве ее продемонстрировал? Разумеется, наш Лев Толстой. И разумеется, образом Анны Карениной.
Анна Каренина – гений и божественная покровительница стихии покоробленности. Что, как эта стихия является определяющей в земной жизни? Что, как именно в ней объяснения всех неразрешимых земных противоречий?
Противоречия эти (на земле) неразрешимы – но испокон веков люди (на земле) ищут их разрешения. Зачем? С какой стати? Не лучше ли внимательно перечитать «библию покоробленности» : роман об Анне Карениной? Там все расписано по полочкам.
А в центре, подобно своеобразной иконе «Несотворенной Покоробленности» : знаменитая сцена, где Анна, заболев родильной горячкой и будучи обречена врачами, примиряет у своего ложа мужа и любовника. Она отрекается от мужчины, которого любит как мужчину. И возвращается к мужу, которого в данный момент – перед чаемой смертью – не то чтобы любит, но думает, что любит как человека. И муж-Каренин прощает ей измену. И в светском любовнике-Вронском рушатся все привычные (условные) мировоззренческие основы. И сама Анна демонстрирует торжество евангельского начала над мирскими устремлениями, правившими до сего момента бал.
Но вскоре все вернулось на круги своя. Читателю прекрасно известно, как. Вот она, незримая схватка гения Иисуса с гением Льва Толстого. Схватка, в которой второй, не побоюсь страшных слов, одержал победу над первым. Быть может, потому, что дух художественности помог ему. А может, потому, что Будда ему был внутренне ближе, чем Иисус.
Как бы то ни было, победа одержана. И не на словах, а неотразимой правдивостью живых образов. И такую победу трудно оспорить. Она зацементирована еще и тонкими деталями из аксессуара второстепенных персонажей.
Например, обращает на себя нимание тот факт, что в романической концепции откровенно евангельские чувства испытывают как раз те люди и в той степени, каковые и в какой они не состоялись вполне как мужчина и женщина. Речь идет в первую очередь об Алексее Александровиче Каренине и близкой ему по духу графине Лидии Ивановне.
Кроме того, спокойное и естественное течение повседневной жизни, согласно той же концепции, совершенно не предусматривает появление на свет божий из глубин души человеческой чувств, которые мы называем евангельскими. Их вызывают лишь события исключительные и трагические, какова болезнь Анны, а также предшествующий ей адюльтер и весь завязавшийся с ним неразрешимый узел страданий – мужа, жены, любовника и сына.
6.
Есть в повседневности тонкая нить :
люди друг другу хотят изменить.
Тягостно жить неизменно вдвоем,
плох из стоячей воды водоем.
Только к тому, что извечно течет
наши сердца неизменно влечет.
Дух изменений над всем господин, –
вот только он не бывает один.
С ним, как родная сестра бытия,
в мир заползает измены змея.
Это она в наше сердце вошла,
точно Кощеева в сказке игла.
Там же она и поныне живет,
и даже музой искусства слывет.
Где вы найдете хороший роман,
где бы ни властвовал тонкий обман?
В вымыслах правя верховную роль,
в жизни несет он великую боль.
Кончен рассказ. Остается сказать –
чтобы начало с концом увязать –
вырвать из сердца измены иглу
то же, что вынуть из тела стрелу.
Вмиг человек перестанет страдать
и – осенит его лик благодать.
Чтобы смотреть на тот лик без конца,
маску посмертную снимут с лица.
Вот только прежней измены следа
в ней не узреть нам уже никогда.
Поздно нас самый большой ждет успех :
смертью отмыть первородный наш грех.
7.
Тем самым получается, что сами евангельские чувства никоим образом не выдуманы, но существуют на самом деле. Однако, как уже замечено, они являются исключениями : такова, по-видимому, их внутренняя природа. И потому вопрос о том, имеем ли мы право придавать исключительному центральное значение, есть весьма любопытный и в философском смысле очень даже немаловажный вопрос. Ведь нерукотворный ход вещей как единственный предмет всякой настоящей философии сосредоточен прежде всего на повседневной жизни.
Далее, рассуждая с эстетической точки зрения, необходимо признать, что в евангельских чувствах есть своеобразная, холодная и отвлеченная красота. Такую красоту наблюдаем мы, например, в готическом соборе. Но эта красота чужда опять-таки средоточию житейской жизни. А тем самым как бы сомнительна и непрочна. Она не выдерживает элементарных испытаний жизнью, истаивая в ее солнечном тепле, как тает сливочное масло под солнцем.
Да, евангельские чувства, раз овладев душой человека, безусловно возвышают и просветляют ее. Но лишь на короткое время. А затем, когда исключительность ситуации сходит на нет, уступая место, как и полагается, привычным явлениям жизни, которые были, есть и будут, которые в основе своей повторяются, меняя только сиюминутную личину, и которые имеют поэтому право называться воистину вечными, – да, вот тогда-то и обнаруживается, что они, эти евангельские чувства, оставляют в душе рану. Или, хуже того, ощущение некоего глубокого и непонятного недоразумения.
С этим недоразумением нельзя жить. Но его уже нельзя и забыть. Иначе говоря, евангельские чувства не только производят душевную смуту в человеке, склонном к этим чувствам – это было бы еще пол-беды – но они провоцируют в близких и окружающих людях ощущения и поступки, относительно которых слишком очевидно, что лучше было бы для всех, если бы их не было.
И, наконец, евангельские чувства таят в своей метафизической сердцевине чудовищное по масштабу и, главное, принципиально неустранимое и непобедимое чувство вины.
Вообще, подводя итоги, евангельские чувства свидетельствуют о каком-то глубочайшем внутреннем неблагополучии. Более того, о надвигающейся и неотразимой катастрофе. Само появление их в душе есть как бы вещий знак придвинувшихся вплотную трагических событий.
Вот на какие мысли наводит прочтение романа об Анне Карениной. И я не думаю, чтобы эти мысли были надуманные. Нет, они выходят больше из сердца, чем из ума. И потому так просто нам от них не отделаться.
Ну, а то обстоятельство, что все они опираются на удивительный в плане непревзойденного художественного совершенства образ Анны Карениной, как видимый дом опирается на невидимый подземный фундамент, – так ведь на что-то они должны же опираться! И пусть лучше опорой им будет та, что больше всех коробит, чем все те, кто и в помине не вызывают такого чувства.
А убежден я в высшей правомерности моей странной опоры потому, что все больше склоняюсь к крамольной мысли : Анна Каренина и мир в целом состоят в глубочайшем тайном родстве.
Мир в целом тоже коробит. Или, по крайней мере, должен коробить. Таков, на мой взгляд, главный смысл толстовского образа.
Попрошу тотчас внести его во все школьные хрестоматии.