Повесть.
Юность на память.
«Только кто мне придумает новый Тайшет,
кто другую найдет Ангару?..»
Н. Добронравов («Прощание с Братском»).
Глава 1. Тайшет.
Ничего нет хуже тоскливого чувства одиночества. Мой плацкартный вагон номер десять пассажирского поезда «Москва – Владивосток», который минувшие четверо суток был для меня по-домашнему теплым и родным, мелькнул в последний раз у выходного семафора и исчез за станционными пакгаузами. В ушах всё еще слышались голоса моих юных попутчиков, и перед глазами стояли их добрые счастливые лица.
Двое из них - Игорь и Сева, сбитые, крепкие ребята, окончив в Твери лесной техникум, ехали на работу в Уссурийскую тайгу, мечтая постичь секреты легендарного следопыта Дерсу Узала. А Зина следовала до станции со странным названием «Ерофей Павлович» в гости к отцу, с которым не виделась лет пять после его развода с мамой. Они долго махали мне с тамбура из-за спины проводницы и сквозь нарастающий шум колес в один голос кричали: «Не забудь!.. Пиши!.. До востребования!..».
Раньше я не мог себе даже представить, что всего за несколько дней можно так крепко и доверчиво сдружиться со случайными спутниками. Бывает, конечно, что пассажиры поезда, надолго оказавшиеся в одном купе бок о бок, легко открываются друг другу – их роднит, вероятно, вынужденная общность дорожного быта. Нас же ещё сближали тревоги и неясные надежды на доброту начавшейся взрослой жизни, мы ехали навстречу своим неизведанным судьбам.
Глядя на бегущие за окном сиреневые ленты иван-чая, безбрежные леса, широкие реки, вдыхая врывающиеся запахи трав и смолистых сосняков, мы дивились необъятности страны. И где-то в душе гордились тем, что, возможно, именно мы, много и жадно работая, привнесем в эти суровые просторы хоть ещё чуточку больше тепла и света.
Мы мечтали, шутили и не могли наговориться. И пели: «Только нам по душе непокой…». Я зазывал Зину приехать на Братскую ГЭС, как будто заведовал кадрами стройки, а Сева с Игорем рассказывали ей о красотах тайги, шеньшене и амурских тиграх. Она беспечно смеялась, прикрыв длинными ресницами свои серые глаза и закидывая назад косички с зелеными бантами. Позавчера Зине исполнилось восемнадцать лет. Мы принесли из вагона-ресторана бутылку шампанского и ждали станции, где бы продавались цветы. Их нигде не было, но мне неожиданно удалось купить на перроне у какой-то бабушки глиняный горшочек с анютиными глазками. Подарок Зине понравился...
Сейчас моим друзьям куда как веселей: Игорь и Сева едут вдвоем, а Зину встретит отец. Интересно, он её сразу узнает или нет? Ведь она за пять лет, наверное, изменилась. Нет, он никак не сможет ошибиться – разве на этой неведомой никому станции «Ерофей Павлович» сойдет ещё кто-нибудь, кроме Зины?..
Сзади меня тянулось деревянное здание вокзала коричневого цвета с фигурной башенкой на крыше в стиле древнерусского терема, чуть ниже карниза виднелась надпись «ст. ТАЙШЕТ». Станционные часы показывали половину десятого. День начинался солнечный, хотя было еще прохладно и на скамейках темнели оттаявшие пятна утренней изморози. Надо же, только середина августа, а тут уже запахло зимой. Мне пришлось переступать с ноги на ногу - холодок пробрался и в ботинки. Я плотнее запахнул свою курсантскую морскую шинель из черного сукна с двумя рядами фирменных пуговиц и направился в кассу вокзала.
На перроне стало достаточно людно: прошла куда-то шумная ватага девушек в комбинезонах, испачканных известью, за ними – группа парней в солдатских бушлатах с бензопилами на плечах, на соседних путях монтажники, стоя на плоской крыше вагона, схожего с автобусом, навешивали контактную сеть.
Некоторые из них с любопытством, как мне казалось, поглядывали на мою шинель и на меня, одинокого морячка - они, наверное, привыкли к тому, что здесь на пересадку по пути на Братскую ГЭС высаживаются обычно целые молодежные десанты. Надо, твердил я себе, поскорее добраться до стройки, а там, в бригаде, получив спецовку, стать своим парнем, таким же, как все: бодрым и веселым.
Но кассирша меня расстроила: следующий поезд из-за ремонта пути отправится в Братск только завтра утром. К тому же выяснилось, что денег у меня на полный билет не хватает.
С деньгами у меня прямо беда. Их-то у меня никогда много и не водилось, а если и появлялись, то слишком легко с ними расставался. Знаю этот свой недостаток, но никак с ним не совладаю. На этот раз оплошка с деньгами случилась, помнится, с моих проводов. Не знаю кому как, но мне всегда становится ужасно неловко, когда официант приносит общий счет за посиделки в кафе и как раз в этот момент некоторыми из кампании овладевает странная медлительность. Я же по натуре торопыга – возникшая заминка меня угнетает, и я достаю кошелек раньше других.
Отойдя от кассы, стал изучать расписание поезда: Тайшет, Парчум, Сосновые родники, Чуна…. Вот он, подумал я, выход: надо взять билет только до Чуны, а дальше ехать «зайцем» - кто в этой глухомани будет проверять? А вдруг проверят? Может, товарняком? Нет, не годится… Ладно, утро вечера мудренее. Я сдал в камеру хранения свой потертый чемоданишко с нехитрым дорожным добром: носки, пара белья, тельняшка, бритва, мыло да полотенце, вышел на улицу и присел на скамейку в пристанционном скверике…
Когда же впервые ёкнуло у меня сердце при мысли круто поменять свою жизнь? Это, помнится, случилось в тот жаркий летний вечер, когда мы с моим другом Маратом сидели на обрывистом речном берегу под зыбкой тенью диких абрикосов. Внизу в мутных, илистых водоворотах бешено несущегося Дуная вертелись болотные водоросли, щепки, мелкий мусор с проплывающих буксиров; а далее, уже на румынском берегу, лежали разноцветные лоскуты крестьянских наделов, среди которых лишь иногда возникала одноконная арба, дрожащая в солнечном мареве. И над всем этим широким простором царила безмятежность, тишь и покой.
Таким же тихим и полусонным был и наш небольшой провинциальный Измаил. На городской окраине среди развалин старинной турецкой крепости стояло наше одноэтажное общежитие, принадлежавшее судоремонтному заводу, куда нас с Маратом после учебы в мореходном училище направили на работу. Мы с ним сдружились еще на первом курсе, он меня и подбил ехать именно в этот придунайский городок, неподалеку от которого жила его старенькая мама.
В общаге нам выделили просторную комнату с окном, выходившим на гладь речного затона, заводские цеха и плавучий док. Работа была рядом, но она нас не радовала. В мореходке нас, будущих техников, готовили к ремонту гребных винтов, дизельных двигателей, всяких трубопроводов и рулевых устройств, а здесь уже полгода мы числились слесарями по третьему разряду, осваивая, стыдно признаться, профессию ошкрябщика! С утра, прихватив скребки, металлические щетки, шарошки и малярные кисти, надев спецовку и защитные очки, мы отправлялись в док. Там, на лесах и подвесках, мы в шуме и пыли до конца смены очищали днище очередной баржи или теплохода от старой краски, ржавчины, моллюсков, чтобы потом взяться за его покраску.
Тяготила нас и зарплата. Я всё никак не мог себе позволить обновки на смену надоевшей курсантской формы, приходилось экономить даже на пустяках и пускаться иногда на мелкие проделки.
Однажды мы с Маратом взяли у соседей по общежитию большую, литров на двадцать канистру, и пошли на городской рынок, где в ларьках молдаване в своих островерхих овечьих шапках продавали из бочек вино. Завидя нашу внушительную тару, каждый продавец бесплатно предлагал нам на пробу полстакана вина. Мы, причмокивая, пробовали, потом говорили, что оно немного кислит, и переходили к следующему ларьку. Под конец, погромыхивая пустой канистрой, мы, как говорится, веселые и довольные возвращались домой. Эта уловка нам удалась только дважды – идти на рынок в третий раз мы не рискнули.
А тут ещё наш бригадир, жила и скупердяй Игнат Буряк попросил нас прийти к нему в выходной день домой, чтобы помочь достроить забор. Отказать мы не могли и почти полдня месили бетонный раствор под столбики забора и крепили к ним рифленые
оцинкованные листы, подозрительно похожие на те, что хранились под навесом на нашем заводе. Дом у Буряка был из кирпича под красной черепицей, в хлеву хрюкали свиньи.
Оплывшая женщина в байковом халате, жена Буряка, вынесла нам с Маратом в благодарность за работу бутылку своего вина.
Вернувшись в общежитие, мы набросились на оставшиеся с утра черствые пирожки, запивая их кислятиной от Буряка, а затем отправились на берег Дуная. Отчего-то на душе было тоскливо. Вот прошла еще одна неделя, а завтра снова все повторится сначала: тот же док, те же шарошки и щетки…. Неужели вот так, скучно и неторопливо, за очисткой днищ старых посудин будут плестись мои дни? Ну, хорошо, возможно когда-нибудь мне повысят зарплату, назначат бригадиром или мастером, а потом я женюсь, построю дом под черепицей и стану похожим на Буряка?..
А днями как-то нежданно вспомнилась одна стихотворная строка, поразившая меня еще в детстве. В нашем длинном школьном коридоре в простенках между классами были развешены портреты известных писателей и поэтов, а под ними – их мудрые изречения. Образ Пушкина представляла строчка: «Ах, быстро молодость моя звездой падучею мелькнула!». Почему словесники нашей школы выбрали именно эту фразу из поэмы «Цыганы» - мы не знали. Никому из нас, легкомысленных и беспечных школяров, и в голову не могло прийти, что и собственная наша жизнь, казавшаяся тогда нам бесконечной, может быть такой же мимолетной, как звездный росчерк на небе. В это мы тогда поверить не могли. Но, странное дело, эти пушкинские слова подспудно смущали нас каким-то тревожным смыслом, и на переменках мы невольно сдерживали у портрета Пушкина свою беготню.
И вот они снова смутно тронули душу: молодость проходит, а я ничего ещё такого, чем бы мог гордиться, за свои двадцать - о, ужас! – прожитых лет не совершил. Всё жду чего-то: настоящего дела, большой любви …
В последнее время, слушая по вечерам радиоприемник, я старался представить себе бесконечную, до горизонта тайгу, бурную Ангару и палатки на её скалистых берегах, гитарный перезвон у ночного костра. А утром там всё наполняется ревом самосвалов, сбрасывавших каменные глыбы в речную стремнину, стуком плотницких топоров и сигналами башенных кранов…. Об этом писалось и в газетах, и даже на наклейке спичечного коробка: «Молодежь – на стройки Сибири!». Казалось, кто-то невидимый всё знает обо мне и ободряюще зовет в дорогу…
Именно в тот вечер, когда мы сидели на дунайском берегу, я, зажмурившись от внезапного холодка в груди, как перед прыжком с крутого обрыва, сказал: «Прости, Марат, но я завтра подаю на расчет - еду в Сибирь»…
Гудок маневрового тепловоза отвлек меня от воспоминаний, к тому же я просто озяб. В станционном буфете я взял чаю, а хлеб на столах лежал тогда просто так, без оплаты. Впереди у меня была уйма времени, и я отравился бродить по Тайшету.
Невдалеке от вокзала первое, что бросилось в глаза, - необычное строение высотой в четырехэтажный дом: две круглые водонапорные башни-близнецы из красного кирпича, построенные впритык друг к другу. К ним вела давно не хоженая тропинка в зарослях кустарника. На одной из ржавых дверей башен было выведено мелом: «Построено итальянцами, Транссиб, 1906 год».
Осторожно пробуя ветхие ступени водокачки, я взобрался наверх и увидел серый одноэтажный деревянный городок, окаймленный двумя речушками, дальние холмистые отроги гор и бесконечную тайгу.
Потом я долго бродил по деревянным тротуарам Тайшета, удивляясь обилию длинных одноэтажных зданий-бараков. Среди них неожиданно возникла редкая березовая рощица с металлической аркой при входе: «Городской сад им. А. Матросова», где на аллее виднелись две гипсовые фигурки – мальчик с пионерским горном и девочка, отдающая салют поднятой рукой.
Умаявшись от ходьбы, я присел на краешек позеленевшей парковой скамейки. Погода стала портиться, солнце скрыли облака, зашумели верхушки берез. И вдруг к
горлу подкатил ком горечи, навалилась такая тоска, что я закрыл лицо руками: куда меня занесло, что мне делать, кому я здесь нужен?.. Но тут же вскочил в стыдном испуге: показалось, что кто-то вроде наблюдает за мной. Однако вокруг было безлюдно.
И я побрел к вокзалу. На стене какого-то здания белел лист ватмана с красной надписью: «Тайшетский горком комсомола выдает путевки на строительство Мамаканской гидроэлектростанции». Это какая-то ошибка, подумал я, разве есть еще подобные стройки помимо Братской? Да и речка Мамакан – это где? По географии в школьном аттестате у меня значилось «отлично» – я знал назубок глубину Марианской впадины или высоту вулкана Килиманджаро, а тут - полный провал с родными далями: ни о станции «Ерофей Павлович», ни о реке Мамакан даже не слышал.
Но подумалось: а может это само провидение, догадываясь о моем отчаянии и тощем кошельке, протягивает мне руку. С этой спасительной мыслью я ступил на порог горкома, но здесь меня ожидал печальный провал. Да, сказали мне, за путевкой дело не станет, но до места назначения надо добираться за свой счет. А там, где строится ГЭС - в поселке золотодобытчиков Бодайбо расходы на дорогу будут оплачены по предъявлению комсомольской путевки...
На крыльце курил какой-то парень, по виду мой одногодок и, глядя на мой кислый вид, насмешливо спросил:
- Ну что, кишка тонка? Сдрейфил?
- Дело не в кишке, - в тон ему ответил я, – а в тугриках. Их-то как раз и недостаёт…
Познакомились: Виктор - коренной сибиряк. С работой на здешнем лесокомбинате у него тоже что-то не ладилось, и он решил уехать на далекую стройку, но ему хотелось найти попутчика.
- На Братской ГЭС уже делать нечего – плотина почти построена, - разубеждал меня Виктор. – А на Мамакане всё только начинается. Денег нам хватит на двоих – я получу расчет, плюс отпускные. Доедем поездом до Иркутска, а там самолетом. Ты самолетом летал? И я нет. Ну, так что – по рукам?
Я был ошарашен Витькиной напористостью, но в его открытом взгляде и в словах чувствовалась такая неподдельная искренность, что было трудно ему не довериться, и я протянул руку. Промелькнуло сожаление об оставшемся в стороне Братске. Ведь туда до востребования может уже написала Зина, сероглазая девчонка с зелеными бантиками? Как быть? Надо что-нибудь придумать…
Вернувшись в горком, мы заполнили заявления и получили свои комсомольские путевки - направления в нашу будущую жизнь. Они были похожи на сложенные вдвое цветные открытки с изображением комсомольского значка на красной обложке.
- Сейчас зайдем на минуту к моему хозяину, скажу, что уезжаю, а потом, пока я увольняюсь, пару дней поживешь у одного замечательного человека, - распорядился Виктор.
Дом, в котором он квартировал, был срублен из кондовых лиственниц с высоким глухим забором-заплотом под двускатным навесом и смахивал на неприступный острог. Посреди широкого крытого двора коренастый мужчина, рубил сосновые чурки на дрова.
- Иннокентий Иванович, - обратился к нему Виктор, - познакомься с моим другом по судьбе – вместе едем на Мамакан строить ГЭС.
Хозяин отставил топор, и, твердо ступая, подошел к нам, сильно пожав руки. Потом посмотрел на мою шинель и, улыбнувшись глазами, спросил;
- Кто в море побывал, тот лужи, то бишь, речки, не боится, верно? Не сердись, это я в шутку. Голодные, небось? Пошли, однако, в дом - с разговора сыт не будешь.
Иннокентий принес из подполья бутылку какой-то, видимо, выпивки, тарелку соленых груздей и поставил на плиту воду для пельменей.
- Жаль, Витек, что уезжаешь, хороший ты парень, привык я к тебе, - начал Иннокентий. – Но что поделаешь – всякому свой крест. Ладно, давай сначала за твоего нового друга пригубим. Он, наверно, еще не пробовал настоечки на кедровых орешках …
Вскоре в кастрюле закипела вода, Иннокентий встал из-за стола, убавил огонь, подошел к холодильнику «Север», похлопал его по пузатой крышке и горделиво сказал:
- Это мне подарок как путейцу-ветерану - четверть века на железке. Так что теперь пельмешки можно держать впрок не только зимой, но и летом. А они, как известно, посуху не ходят. Давайте еще по рюмочке - на дорожку.
Потом Иннокентий Иванович прихлебывал чай и, как бы раздумывая о чем-то, продолжил:
- Ох, друзья, кажется мне, что закрутит вас жизнь как гайку, до упора. Главное, чтоб резьбу не сорвало. Все куда-то едут: отрядами, толпами. Неужели им всем дома плохо? А я вот прикипел к своей дороге еще с войны. Меня как обходчика на фронт не взяли - дали бронь. Военные эшелоны шли тогда на запад по Транссибу один за другим. Сказали: за свой участок пути ты отвечаешь головой: за каждый рельсовый стык, за каждую шпалу или костыль. С тех пор я вот здесь. Сейчас же все иначе, люди как перекати-поле. И вы туда же, да?
От этих неожиданных слов мы поначалу растерялись. Первым нашелся Витька:
- Обижаете, Иннокентий Иванович, мы едем туда, где нужны наши руки. А если бы все люди жили там, где родились, то и нашего Тайшета, наверное, не было.
- Да-а, - протянул Иннокентий Иванович. – Переуверить вас непросто, народ вы, вижу, идейный. Ну, дай-то вам Бог!
Попрощавшись, мы поспешили к «замечательному человеку», где мне предстояло пожить пару дней. По дороге Виктор рассказывал мне о нем – о своем дирижере Клочкове, который привлек его в свой хор петь басом. Витька ранее выступал в кружке художественной самодеятельности лесокомбината, и Клочков его там приметил.
- Валентин Яковлевич не только музыкант, он и пьесы пишет, - перечислял Виктор достоинства Клочкова. – В нём много чего вместилось. Представляешь: он участник войны и… вчерашний зэк.
Вечерело, когда мы подошли к одноэтажному бараку, стоящему невдалеке от старинной водокачки. По обе стороны длинного коридора тянулись ряды дверей, в одну из которых, первую при входе, мы постучали. В комнате, ярко освещенной голой лампочкой, стояли две армейские кровати, накрытый клеенкой стол, этажерка с книгами и тумбочка с электроплиткой и чайником. Уже потом, после знакомства, Валентин Яковлевич объяснил почти спартанскую обстановку своей комнаты: он здесь только ночует, а всё остальное время проводит в клубе железнодорожников.
После ухода Виктора мы разговорились. На мой вопрос о двойной водонапорной башне, которую вроде бы строили итальянцы, непонятно зачем забредшие в Сибирь, Валентин Яковлевич ответил:
- Чего же здесь непонятного?- отвечал Клочков. – Тогда услуги иностранцев на строительстве железной дороги царь золотыми червонцами оплачивал. Кстати, отлитыми, возможно, из того золота, что моют на речке Мамакан, куда вы собрались ехать….
Наша беседа затянулась за полночь. Стих топот ног в коридоре общежития, перестали хлопать двери, пора было спать, и я хотел было выключить яркую лампочку, но Валентин Яковлевич меня остановил:
- Нет-нет, пусть горит – я в темноте не усну. А вы накройтесь одеялом с головой …
Видя моё удивление, он объяснил:
- Война... Ночная атака, рукопашная, тяжелое ранение…. С тех пор не люблю темноту, а при свете, прошу извинить, сплю спокойно.
Я натянул на себя одеяло, но сон не шел. Не давала покоя мысль: как же так случилось, что Валентин Яковлевич, фронтовик, стал заключенным? И решился спросить об этом, слыша, что он, видно, встревоженный вспоминанием, тоже не спит и ворочается в кровати.
- Молодой был, - неохотно ответил Клочков. – Надо было сначала думать, а потом говорить - такие были времена…
Утром я напросился у него на репетиции хора в клубе железнодорожников. Ночной дождь вымыл тротуары, остро пахло щепой, креозотом, весело перекликались гудками тепловозы, - Тайшет мне нравился всё больше. Уловив моё настроение, Валентин Яковлевич, сообщил:
- Теперь поезда идут отсюда не только на восток, но и на Север – на Лену, и на юг – в Абакан, - всё строится, хорошеет. Хотя, конечно, как писал поэт: «…а по бокам-то все косточки русские». Тяжелая история…. Мечтаю когда-нибудь поставить пьесу о Тайшете: «Последний барак». Дожить бы…
Клуб железнодорожников был наполнен какофонией звуков: репетировал духовой оркестр, кто-то разучивал гаммы на фортепиано, слышались переборы струн, звенели детские голоса. Клочков был кругом занят, у меня же не было иного дела, как вернуться назад в его комнату в бараке.
К приходу хозяина я вскипятил чай, разложил бутерброды, купленные на вокзале. Валентин Яковлевич вернулся возбужденным:
- Сегодня у нас появилась новенькая хористка с редким красивым грудным голосом. Конечно, над ним придется поработать, но она сможет петь Русланову. Я ведь Лидию Андреевну слушал здесь, в тайшетском Озерлаге – жестче лагеря в Сибири не было. Знаю и люблю все её песни, но вот «Липу вековую» никогда не смогу забыть. Лидия Андреевна согласилась тогда петь, если в зале соберут не только начальство, а всех-всех: и в погонах, и с номерами, и охрану, и охраняемых.
- Нет, не о липе рыдало её сердце - о горькой людской судьбе, - продолжал Клочков, - Столько в её голосе было кручины и боли…. Царица русской песни!
…На следующий день Витька получил расчет, и мы уехали в Иркутск. Медленно тронулся тайшетский перрон, промелькнула итальянская водокачка, затем станционные пакгаузы, за которыми несколько дней назад скрылся вагон с моими почти родными друзьями Зиной, Игорем и Севой. Поезд набирал ход, и колеса застучали в такт песенки, что под гитару пела на станции группа ребят в стройотрядовской форме:
Среди сопок Восточной Сибири,
Где жилья человечьего нет,
Затерялся в неведомой шири
Небольшой городишко Тайшет.
В шуме поезда мне долго слышалось засевшее в голове словечко: городишко, городишко…. Но его назойливый повтор исподволь стал вызывать досаду. Ну, какой же он городишко? Городишко – это захолустье, а здесь - городок, пусть пока и небольшой, Да, конечно, он сбросил лагерные путы совсем недавно, но теперь отсюда по стальным путям бегут составы во все стороны света. Скоро уйдут в историю тайшетские бараки, уступив место удобным и красивым домам. Убеждает в этом и музыка, что всё чаще доносится из окон клуба железнодорожников…
Невольно вспомнилось и моё минутное отчаяния в безлюдном городском саду, и встречи с Витькой, Иннокентием Ивановичем, Клочковым. Как неожиданно хорошо всё со мной случилось, столько вокруг добрых людей! - приподнято думал я, всматриваясь в бегущие за вагонным окном голубые и дымчатые таежные дали, уже слегка подёрнутые вечерними сумерками.
Глава 2. Иркутск.
Иркутск нас встретил перронной сутолокой и зазывными криками лоточниц, державших перед собой плетеные ивовые корзины, прикрытые полотенцами:
- Омуль жареный! Пирожки с черемухой! Горячие шанежки!
В шумной толпе встречающих мелькали цветы, слышались веселые возгласы, смех. Но эта радостная волна обошла нас с Витькой стороной и мы, никем не замеченные, молча, глотая слюнки лишь от одного перечня яств в корзинах лоточниц, стали протискиваться к выходу на привокзальную площадь.
Здесь по всему чувствовалось дыхание большого города: где-то рядом звенел трамвай, ему издали вторил гудком речной буксир, афиша на пестрой рекламной тумбе напоминала о 300-летии Иркутска. Вокзальный запах мешался с речной свежестью - за железнодорожными путями виднелась Ангара.
Захотелось сразу же, перепрыгивая через рельсы, помчать к реке, но мы торопились в аэропорт. Прохожий посоветовал перебраться трамваем на правый берег, а там, у Центрального рынка спросить автобус до аэродрома. Когда наш красный вагончик вполз на мост, я с любопытством припал к трамвайному окну: какая она, долгожданная Ангара?
Взгляду открылось широкое речное раздолье: дымил буксир, толкая груженную песком баржу; на волне, поднятой катером, качался в лодке рыбак с удочкой; у дебаркадера стоял пассажирский пароход, над которым кружила стая чаек; широкую гранитную набережную обрамлял по-осеннему яркий сквер.
Города у реки, подумалось мне, всегда кажутся моложе и наряднее своих сухопутных собратьев. Не случайно и казаки-первопроходцы, попав когда-то под очарование величаво-спокойной и прозрачной Ангары, тут же принялись рубить на её берегу первый деревянный острог…
Тем временем трамвай, позванивая, скатился в городские кварталы. Показался гранитный Ленин с поднятой рукой, далее шли панельные многоэтажки. Между ними кое-где обреченно теснились старые деревянные дома с резными карнизами и наличниками, а то и совсем избушки, в чьих дворах иногда слышался крик петуха.
Возле рынка мы втиснулись в маршрутный пазик и вскоре очутились на городской окраине у здания аэропорта. Мимоходом мелькнуло сожаление об оставленном самобытном Иркутске, мимо которого мы так торопливо, почти не глядя, проехали и теперь вряд ли скоро к нему вернемся. Однако расставание с городом оказалось недолгим…
Едва мы вошли в аэровокзал, как услышали: «Вниманию пассажиров, вылетающих в Бодайбо!..» При этих словах в зале поднялась настоящая суматоха: народ толпой бросился к выходу на летное поле, где в сторонке от больших самолетов одиноко стоял пузатенький двухмоторный Ли-2. Но вокзальный диктор тут же всех разочаровал: «Ваш рейс задерживается по метеоусловиям пункта назначения…». И люди, тихо поругиваясь, стали возвращаться в зал ожидания к своим местам.
- Чертова дыра! – устало бухтел небритый мужчина в брезентовой штормовке и резиновых сапогах. – Надо же, на золоте сидим, а свой грунтовый аэродром забетонировать не можем. Всё у нас так - шиворот-навыворот…
Объявление о задержке рейса почему-то нас тоже встревожило. Предчувствие беды не обмануло: пожилая женщина, сидевшая за окошком билетной кассы, уставшим голосом объяснила нам, что билеты до Бодайбо уже распроданы, причем на пять рейсов вперед.
- Как же так? - взволновался Витька. - Нам надо срочно, мы вот вдвоем по комсомольским путевкам на Мамаканскую ГЭС.
- Разнарядки на пассажиров с такими путевками в кассу не поступало, - уставшим голосом объяснила кассирша. - Могу предложить два билета на следующую неделю. Будете брать?...
И, не дождавшись нашего ответа, она задернула шторку кассы. Мы растерянно переглянулись: скудных отпускных моего друга хватало в обрез лишь на авиабилеты, но никак ещё на недельную жизнь в чужом городе. Наш наивный замысел о покорении неведомой речки Мамакан стал окутываться зябким туманом.
Мы молча уселись в зале ожидания. Какой зловредный народ эти кассиры, думалось мне, никогда от них не получишь того, на что надеешься, будь то на железнодорожном вокзале или в аэропорту. Я досадовал, что так беспечно согласился ехать с Витькой за его счет и теперь вот стал ему обузой. Как теперь быть? На душе стало уныло.
- Ты не этого… не падай духом, – как бы угадав мои мысли, начал Витька. - Не пропадем. Мне мать подарила одну вещицу, дорогую, китайской фирмы «Дружба». Мы её сейчас кому-нибудь толкнем и поправим денежные дела. Кто-кто, а северяне должны её купить.
Витька развязал рюкзак и достал темно-синий вязаный шерстяной свитер. Сидевший рядом мужчина, что обозвал Бодайбо чертовой дырой, искоса взглянул на витькин свитер и сказал:
- Никто вам хорошей цены за него сейчас не даст. Люди поистратились в отпусках, а за бесценок отдавать не советую, самим пригодится – впереди зима. И что за нужда его продавать?
В его голосе послышались вроде сочувственные нотки, и мы охотно втянулись в беседу. Выслушав наш сбивчивый рассказ, мужчина в штормовке проговорил:
-Да-а, попали вы в переплёт. Но дело тут даже не в деньгах: купить билет – это полдела, а вот улететь… Мы здесь все с билетами, - обвел он рукой зал ожидания, - да что толку: третий день Бодайбо не принимает…
Немного помолчав, сосед продолжил:
- Смущают меня, ребята, ваши путевки, какие-то они вроде как залежалые, что ли.
- В каком это смысле - залежалые!? – в один голос вскинулись мы.
- Да в том, что стройка на Мамакане, чтоб вы знали, идет к концу и вскоре ГЭС даст первый ток.
- Вот так клюква! – сокрушенно протянул Виктор. - Это что же получается: на Братскую ГЭС опоздали, на Мамаканскую тоже, куда теперь податься?
- Езжайте в Иркутский обком комсомола – пусть они там разберутся. Вы молоды, а мир широк, - улыбнулся наш собеседник. - Не пропадете…
Осенний день шел к концу, воздух за окнами заметно помутнел, и в зале ожидания включили свет. После случившихся передряг мы как-то обмякли и обреченно молчали. И вдруг страшно захотелось чего-нибудь съесть. Вспомнились речистые вокзальные лоточницы – с тех пор мы ни копейки не потратили на еду, сберегая деньги на билеты.
Теперь экономить было незачем. Оставив новому знакомому (он представился Андреем Ивановичем) свои чемодан и рюкзак, мы двинулись к буфету. Ужин случился памятным: мы понимали, что наша мечта о Мамакане безнадежно скукоживается с каждым купленным и съеденным нами пирожком…
Переждать до утра мы решили в аэровокзале. Устроились по соседству с Андреем Ивановичем на неудобных сварных сиденьях, на которых не то что уснуть, а даже задремать было невозможно, и поневоле стали коротать время разговорами. Оказалось, что наш сосед работает в объединении «Лензолото».
- Ух-ты, звучит как Клондайк, - оживился Виктор.
Андрей Иванович снисходительно посмотрел на нас:
- Вижу, Джека Лондона начитались: Клондайк, золотая лихорадка …. О Бодайбо же знают мало, хотя о Ленском расстреле рабочих в 1912 году все помнят со школы. А ведь эта трагедия случилась именно на приисках Бодайбо.
- Отчего название у него какое-то странное: Бо-бо да Бо-бо, - спросили мы..
- Говорят, что первые золотоискатели начинали промывку песка с молитвы: «Подай, Бог!», - объяснил Андрей Иванович. - Отсюда и созвучие - Бодайбо. С тех пор здесь многое изменилось, но без просьбы к Богу о помощи не обойтись и сейчас.
Он с досады махнул рукой, достал сигареты и вышел наружу, мы потянулись вслед. Где-то в стороне невидимый самолет глухо прогревал моторы, в темноту ночи уходили огни посадочной полосы.
- Я чего нервничаю, - произнес Андрей Иванович, – там жена на сносях, а я тут который день баклуши бью. Не Бодайбо, а западня какая-то: ни прилететь, ни вылететь…
Видимо желая хоть как-нибудь умерить свою тревогу о положении дома, он, видя к тому же наше участие к своим словам, продолжал говорить. В эту ночь речь шла только лишь о золоте.
Андрей Иванович, казалось, не замечал времени, вспоминая то о загадочной пропаже в тайге гидроплана с золотыми самородками, то об узкоколейке, для которой из Германии по рекам доставили несколько паровозов, то о новой посадочной полосе для больших самолетов, чей проект чиновники положили под сукно…
Свой монолог рассказчик оборвал на полуслове, когда над задремавшим залом вдруг разнеслось: «Объявляется посадка пассажиров, вылетающих рейсом в Бодайбо!». Поднялась кутерьма и Андрей Иванович, схватив рюкзак, кинулся к выходу на летное поле, успев крикнуть нам на ходу: «Глядите веселей – это главное!».
Но весело смотреть на улетающий самолет у нас с Витькой не получалось. Еле дождавшись утра, мы вышли к автобусной остановке и вскоре вернулись в город. Первый же прохожий на вопрос где находится обком комсомола, указал на уже знакомый нам памятник Ленину: «Начальство всё там». Подойдя к монументу и усевшись на свободную скамейку, стали размышлять, что же делать дальше.
Наверное, мы, небритые и помятые, со своей незавидной поклажей выглядели забавно среди цветочных клумб и ухоженных дорожек сквера под гранитной рукой вождя, потому что стайка девушек, пробегавших мимо, рассмеялись, указывая на нас: «Смотрите: ходоки у Ленина!». Витька в ответ им показал язык.
Найдя нужную вывеску на одном из массивных каменных зданий, мы с вещами вошли в длинный обкомовский коридор и остановились в нерешительности: в какую дверь стучаться?. Из кабинета, оббитого дерматином, показался озабоченный мужчина в строгом костюме с галстуком, вначале он прошел мимо, но, видимо, боковым зрением заметив наш живописный облик, остановился:
- Вы, ребята, откуда и по какому делу?
Выслушав наш сбивчивый рассказ, он поинтересовался, сколько у нас денег, потом, улыбнувшись, спросил:
- Желаете непременно быть первыми? Есть такой интересный объект - самое начало: Коршуниха. Добираться туда будете не самолетом, а пароходом и поездом. Устроит? Тогда пойдемте со мной.
Заведя нас в кабинет с табличкой «Сектор комсомольских строек», он попросил сидевшую там девушку:
- Оленька, свяжись с дебаркадером, забронируй на завтра два билета до Заярска, третьим классом, ребята молодые. Выпиши путевки. Всё объясни и проконтролируй. А вам желаю успеха. Молодцы! – он поочередно обнял нас и ушел.
Оля, видя наше радостное смущение, объяснила:
- Это Арбатский, наш первый секретарь.
- Он что, из Москвы, с Арбата? – удивились мы.
- Да нет, Милентий Иннокентьевич – человек здешний, родом из Киренска, что на Лене. Там таких фамилий – целый род.
Спустя полчаса, после телефонных разговоров и оформления путевок, наша благодетельница вышла с нами к подъезду здания и показала в сторону Ангары:
- Дебаркадер недалеко отсюда, вас там ждут.
Господи, какое это счастье знать, что тебя где-то ждут! Невольно вспомнилось, как однажды, приехав ночным автобусом после долгой отлучки на побывку и гулко ступая по безлюдной улице, все уже спали и дома стояли без света, я гадал: ждут ли меня дома в такой глухой час? И когда, подойдя поближе, я увидел в знакомом окне негаснущий огонек ночника, к горлу подкатил ком щемящей до слез радости…
Выйдя к дебаркадеру, мы сразу же спросили о кассе и с настороженностью заглянули в её проём, боясь увидеть злую билетершу, но там оказалась симпатичная веселая девушка. Завидев нас, она улыбнулась: «Знаю, комсомольцы. Два до Заярска? Ваш рейс завтра. Поплывете «Карлом Марксом»».
Получив заветные билеты, и не веря в легкую удачу, мы стали рассыпаться в благодарностях, на что она ответила: «Всегда пожалуйста».
Как я был несправедлив, когда мысленно досадовал на недобрых вокзальных кассиров! Нет, есть светлый луч в этом недоступном для постороннего глаза билетном царстве. Хотелось тут же сочинить нечто высокопарное в стиле рыцарских романов: «О, милая кассирша! Ты путеводная наша звезда, подательница счастья, пусть небо благосклонно исполнит все твои желания…».
Но надо было устраиваться на ночлег. Молодой матрос, что пробегал мимо, увидев мою морскую шинель, заинтересовался:
- Привет мореманам! Куда держите курс?
Полоса нашего везения продолжалась. В знак флотской солидарности матрос Алеша, поговорив со своим начальником - шкипером дебаркадера, предложил нам разместиться до утра в в пустующей детской комнате, где на широких деревянных скамьях лежали голые ватные матрацы.
Это убранство комнаты после бессонной ночи на узких и жестких аэропортовских сиденьях показалось нам верхом комфорта. Между окнами висело мутное зеркало, но и оно не скрыло наши небритые и усталые лица. Чтобы немного освежиться, мы отправились на поиски горячего душа или хотя бы, в крайности, умывальника. Но тот же Алеша нас осадил:
- Нет, ребята, дебаркадер – не отель. Кипяток к чаю найдем, а насчет помыться – проблема, - он на секунду задумался и обрадованно продолжил: - Кстати, бани вон там, в ста метрах отсюда, причем, самые знаменитые в Сибири – Курбатовские. Говорят, в них сам Антон Павлович Чехов мылся. Там и «Жигулевское» всегда есть, по 36 копеек…
Удержаться от искушения вслед за классиком попариться в Иркутске, да ещё и попить дефицитного пива, мы не могли. На берегу Ангары стояло старинное кирпичное двухэтажное здание с затейливым фронтоном на углу. Его назначение подтверждала дымящаяся труба кочегарки на заднем дворе.
Потом мы сидели в буфете и потягивали пиво, а словоохотливый продавец объяснял посетителям, что пар и веники тут не главное – вся соль в живой ангарской воде, она молодит человека. Про Чехова буфетчик сказал, что это, наверное, легенда, хотя писатель и гостил в Иркутске проездом на Сахалин, а вот Поль Робсон, который негритянский певец из Америки, в этой бане был точно…
Мы вернулись к вечеру на ставший родным дебаркадер в свою детскую комнату и упали на потертые матрацы. Витьку сон сморил мгновенно, а я, несмотря на страшенную усталость, долго ворочался. Вместо подушки я взял под голову свой старый измятый картонный чемодан. Когда-то он был новым, но потерял форму сразу после моей поездки на пароходе по Днепру на учебу в Херсон.
На пристани в Киеве меня провожала мама. Накануне, чтоб я не голодал в дороге, она напекла пирогов. От них и от другой вкусной снеди чемодан так разбух, что даже замки плохо закрывались.
Наивная и любимая моя мама! Она, бедная, не догадывалась (а кто это мог знать!), что её повзрослевший сын, помощник во всех делах, будет путешествовать впроголодь, цепенея от смущения приниматься за чемоданную еду на виду у незнакомых людей. А потом еда протухла, но мама об этом никогда так и не узнала…
Я доверчиво припал к заветному чемодану и быстро заснул.
Глава 3. Вниз по Ангаре.
Нас разбудил шумный всплеск воды и глухой толчок чего-то огромного о дебаркадер. В комнате внезапно потемнело и в испуге подумалось, что наша плавучая пристань внезапно оторвалась от берега. Но оказалось, что свет и вид на реку закрыл приваливший к дебаркадеру высокий двухпалубный пассажирский пароход. Над его бортовым гребным колесом красовалась полукруглая броская надпись: «Карл Маркс».
Внизу стало людно, по судовому радио неслись команды: «Подать носовой швартовочный! Выбрать слабину!..», грохотал устанавливаемый трап. Вскочив, мы плеснули в лицо холодной водой и поспешили к пароходу.
У трапа стоял нестройный гул голосов, здесь уже собралось много разного народа, одетого кто во что: в телогрейки, брезентовые куртки, изредка в габардиновые пальто. Отдельно держалась кучка хихикающих девушек, окидывая глазами группу демобилизованных солдат, забавно похожих друг на друга. Они как один были в зеленых бушлатах и с одинаковыми новенькими коричневыми чемоданами, купленными, вероятно, в единственном на весь гарнизон магазине перед самым отъездом на стройку.
Прежде чем ступить на борт «Карла Маркса», мы обнялись с Алешей – матросом с дебаркадера, что так сочувственно разместил нас на ночь в пустующей детской комнате, где мы впервые после Тайшета выспались вволю. «Смотрите там, не сядьте на мель, - улыбнулся он. – Чистой вам воды!».
Посадочная суета постепенно сошла на нет, и когда нос парохода стал отворачивать от пристани, над Ангарой, над гранитной набережной, над зелеными куполами старинного собора вдруг грянула дивная музыка, грустная и тревожная – марш «Прощание Славянки». Глядя на уплывающие берега, подумалось: придется ли побывать здесь когда-нибудь снова? Всё дорога, дорога: остался позади Тайшет, теперь вот Иркутск….
Но, удивительное дело, хотя эти города я миновал торопливо, мимоходом, они вошли в память своим тихим светом, добротой и незабываемыми встречами с душевными людьми. Возникла легкая грусть сожаления о мимолетности этих мест, где навсегда осталась частица твоего сердца…
С каютой на нижней палубе нам повезло. За железной стенкой находилось машинное отделение с паровым котлом, где мелькали взад-вперед блестящие шатуны и кривошипы, вращая стальной вал вместе с гребными колесами, чьи лопасти гулко хлопали о воду. Свое удачное размещение мы в полной мере оценили в первую ночь, когда Ангару окутал холодный туман. На открытой палубе было безлюдно, и лишь иногда мелькал темный силуэт какого-нибудь неисправимого курильщика. Мы же, устроившись по соседству с машиной, нежились в тепле.
Посреди каюты находился маленький столик с табуреткой, а к боковым стенкам были привинчены двухъярусные деревянные полки. На одних разместились мы с Витькой, на других - наши новые соседи: приветливый парень Дугар и коренастый седеющий мужчина. «Боцман Семеныч», - представился он.
-Это что, имя такое – боцман? – с улыбкой спросил Дугар.
- Да нет, конечно, профессия. Так долгие годы меня звали на Ангаре, я к этому привык, вообще-то я Иван, - сообщил Семеныч. – А пока давайте знакомиться.
Из его сумки возникли бутылка «Московской», полбуханки хлеба и вяленый омуль, мы выложили пирожки с ливером, купленные ещё на берегу, а Дугар вдруг попросил подождать его минуту и в момент исчез. Вернулся он с чайником кипятка и бутылкой молока.
- Если чай по-бурятски не пьешь - какая сила? - пошутил Дугар, но принялся за дело всерьез.
Он заварил плиточный зеленый чай, добавил молока, сливочного масла, соли и просиял от удовольствия:
- Теперь можно начинать…
Мы засиделись допоздна. Оказалось, что до Братска - конечной пристани плывет один Иван Семенович, а первым нас покинет Дугар. У его села Хадахан, что лежит на обширном острове посреди Ангары, пароход не останавливается, поэтому Дугар будет добираться домой катером, сойдя на берег у Балаганска. Заметив при этом легкую полуулыбку Виктора, Дугар поспешил объяснить:
- Нет-нет, Балаганск – это не от ярмарки со скоморохами, а от бурятского слова «булаган», или соболевщик. Мои земляки умели охотиться, причем, не только на соболя.
- Дома давно не был?- поинтересовался Иван Семенович.
- Да всего ничего – три месяца. Уехал поступать в институт на зоотехника, а баллов не добрал. Возвращаться с пустыми руками было стыдно, пошел на стройку разнорабочим, дали общежитие…. А тут от матери телеграмма…
- Кто-то помер? – взволновались мы.
- Нет, здесь другая беда, - грустно промолвил Дугар. Его приветливое лицо стало серьезным и мрачным. –Село наше гибнет. Мать пишет, что начали наполнять Братское море, и скоро всё уйдет на дно: и наш дом, и луга, и могилы…. Хадахану надо куда-то переселяться. Затопят и другие села. Вот вам и Братская ГЭС – стройка века…
Он замолчал, глядя перед собой невидящим взглядом. Несколько минут в каюте стояла тишина, наконец Дугар, стряхнув оцепенение, снова заговорил:
- Какие сказочные места – Хадахан и весь наш остров Осинский! Он очень большой. На нем - представляете!- протекают две речушки, есть три озера, густой лес и степь, где травы по пояс. Весной к нам прилетали лебеди и много других птиц. Ягод и грибов - немерено. В Ангаре взрослые острогой били тайменей, а мы, мальчишки, бычков, зайдя по колена в холодную воду, но никто от этого не болел. А каких лошадей разводили в нашем колхозе «Адууша», что значит «Коневодство»! Я поэтому и хотел стать зоотехником. А теперь – кем я буду?…
Мы сидели молча, потрясенные горем Дугара. Меня к тому же смутили его слова о затоплении деревень – я ни разу не задумывался о том, что у романтичной ударной стройки есть и своя изнанка….
Первым из нас нашелся Иван Семенович:
- Ты, Дугар, человек уже взрослый - не зря зовут тебя в помощники. Но главное – ты должен душевно поддержать родных, чтоб не потеряли они веру в жизнь. Я помню время, когда еще не была построена Иркутская ГЭС. Тогда уйма небольших котельных дымили зимой по всему городу. Дышать из-за смога было нечем. Между рамами окон за зиму набивался толстый слой сажи. Станция вернула иркутянам живое дыхание и в этом смысле она - спасение для людей. Плюс энергия, конечно. Чего хорошего даст людям Братская ГЭС – время покажет, нам остается одно: жить при ней и не падать духом.
Разговор принял откровенный и доверительный тон, пропала скованность, и все заговорили искренне и открыто, как будто старые друзья, которых свела неожиданная встреча. Мы с Витькой поведали о своих приключениях, но всего интересней был рассказ Ивана Семеновича о его боцманской судьбе.
- Что такое боцман? Матросы за глаза обзывают его драконом, потому что он им спуску не дает. Боцман отвечает за всё, что находится на палубе судна: швартовое, якорное, шлюпочное хозяйство, надстройки, перила и всякое другое, - всё должно быть образцово проверено, смазано, покрашено. Матросы же не прочь сачкануть, а я их хитрость и леность искоренял. Ну, чаще, конечно, словом, бывало, что и крепким, а изредка и вот этим,- Иван Семенович показал жилистый кулак. Потом вздохнул и добавил: - Но всё это осталось, как говорится, за кормой - решил уйти на пенсию…
- Да как же так? – заговорили мы. – Вы ещё такой крепкий мужчина!
- Дело не в крепости, а в годах, это первое, - продолжил Иван Семенович. – А потом…. Наверное, я просто отстал от жизни – наступили новые времена, кругом перемены, в нашем пароходстве тоже, даже Ангара стала другой. Помните старую легенду о том, как Ангара - дочь старика Байкала убежала к красавцу Енисею? Теперь бы не убежала, потому что её накрепко вроде как спеленали, перегородив плотинами Иркутской, Братской, а скоро, говорят, будет еще Усть-Илимская ГЭС. И ни на одной из них не предусмотрены судоподъемники. А раньше мы вольно ходили по реке от самого Байкала, возили уголь, лес, продукты питания, грузы в Якутию, для БАМа…
Потом «Боцман Семеныч» стал травить разные речфлотовские истории. Как во время аварийной стоянки на таёжном берегу на буксир по трапу взобрался огромный медведь, и как при этом с некоторыми матросами случилась неведомая им до этого «медвежья болезнь»; об отчаянных рисковых лоцманах, проводивших суда через грозные ангарские пороги с такими говорящими названиями: Шаманский, Падунский, Пьяный. Но это удалась не всем. По рассказам старожилов, когда беглые заключенные плыли на плотиках вниз по Ангаре, им кричали вслед: «Вечная память, ребята!»…
Разговор затянулся заполночь, уже перед сном я спросил Ивана Семеновича, зачем он едет в Братск. «По личному вопросу», - ответил он уклончиво
Утром всей нашей каютой мы поднялись наверх, и застыли очарованные: взглядам открылось широкое раздолье осенней тайги. От уреза воды начинался тёмный густой ельник, за ним виднелись разливы пышной зелени кедрача и светлохвойных лиственниц с вкраплениями пожелтевших берез, багрянца ольхи и черемушников. Эта волшебная таёжная акварель, заглянув в зеркало Ангары, тихо уплывала вдаль, слегка покачиваясь на волнах, оставляемых нашим пароходом.
Впереди прогулочной палубы открывался новый вид: навстречу бежала лента реки и с брызгами разбивалась о форштевень. В лицо дул упругий речной ветер. Шум машины и шлепанье гребных колес сюда совсем не доносились. Минутами казалось, что ты, словно во сне, летишь, невесомый, над рекой, замечая в её чистой глубине темные спины тайменей…
Но вдруг на эту живописную картину словно лег неумелый мазок художника: далеко впереди завиднелось бледно-желтое облако дыма.
- Наверное, жгут поваленный лес, - предположил Иван Семенович. – Готовят ложе водохранилища ГЭС. Поздновато, однако, хватились – много нетронутой тайги уйдет под воду…
Мы все посмотрели на Дугара, но он хмуро молчал. Вскоре слева показался низменный луговой берег с дальними жилыми строениями и серыми крыльями мельницы. У самой воды веселая стайка ребятни махала нам руками.
- Вот мой Хадахан, - вздохнул Дугар. – Здесь мы купались, ловили бычков…
Ещё долго потом, как в Балаганске мы распрощались с милым Дугаром, меня не покидала боль за него: как он переживет ужасную потерю своего острова, своей Ангары. Мне подумалось о том, что, наверное, у каждого человека в детстве была своя речка, которая осталась в его памяти навсегда как символ безмятежности и счастья.
Тем временем наш «Карл Маркс», без устали шлёпая по воде плицами гребных колес, уже оставил позади цепочку приангарских городков: Усолье-Сибирское, Свирск, Балаганск, Усть-Уда. Река заметно становилась шире, день был ещё по-летнему теплым и солнечным, на прогулочной палубе, любуясь широко распахнутыми таёжными далями, собрались, казалось, все пассажиры парохода.
Вокруг человека, вероятно, художника, который, расставив этюдник, стал набрасывать карандашом рисунок каменной гряды, выступающей над поверхностью реки, собралась группа любопытствующих людей. Один из них не упустил случая посоветовать:
- Вы бы лучше тайгу рисовали, а не камни.
Художник, к удивлению, не обиделся, а, обернувшись, спокойно объяснил:
- Это не просто камни, а остатки уходящего под воду знаменитого Каменного острова, где археологи нашли рисунки древних людей, живших здесь за две тысячи лет до нас. А то некоторые граждане, впервые попав в Сибирь, считают себя чуть ли не первопроходцами…
Однако вскоре всеобщее внимание привлек встречный пароход и все сгрудились у левого борта. Из Братска в Иркутск, загребая колесами, шел наш двойник: такой же белый, двухпалубный пассажирский красавец – «Фридрих Энгельс». Поравнявшись, основоположники революционного учения поприветствовали друг друга длинными гудками.
- Ха-ха, Америка России подарила пароход, - крикнул кто-то. – Огромные колеса и ужасно тихий ход!
- Вообще, это непорядок, - улыбнулся вихрастый парень в стройотрядовской штормовке. – На плакатах классики марксизма всегда рядом, а здесь вроде супротив. Идейный антагонизм получается.
- Не понимаю я того, - ворчал себе под нос Иван Семенович. – Как будто в Иркутске нет своих достойных имен для лучших пароходов. Сколько этих Марксов да Энгельсов плавает по нашим рекам – не сосчитать…
Возбуждение вокруг встречи судов стало постепенно спадать, многие разбрелись по каютам, лишь на корме осталось несколько кружков любителей картежной игры и анекдотов. Оттуда слышалось:
- Анекдот помните? Сидит Петька на рельсах, отдыхает. Подходит к нему Чапаев: «Чё, бездельник, расселся? А ну, подвинься, командир сядет».
Все смеются…
Под вечер на палубе стало больше ребят в зеленых бушлатах, затем стайками появились и девушки, что посмеивались над демобилизованными солдатами при посадке на иркутском дебаркадере, стали завязываться знакомства. Оказалось, что все они едут в Братск, одни - на строительство алюминиево завода, другие – на отделку жилых домов.
Откуда не возьмись, появилась гармошка, на её звуки дружно потянулся народ, и вдруг под гармошкины переборы в круг вышел молодой ещё мужчина в телогрейке и кирзовых сапогах, снял с остриженной головы кепку, хлопнул ею об пол, и, припевая: «Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!», пошел, разводя руками, выстукивать чечетку.
Веселье захватило всех, гармонист заиграл частушки, а девчонки озорно подхватили:
«На всех кофточки простые,
А на мне батистова.
Неужели я не буду
Жена гармонистова!..».
Потом стали ладиться петь, долго не могли найти песню всем по душе, но радист парохода примирил всех, громко включив музыку: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…».
Танцы продолжались дотемна, пока молодые люди не разбрелись парами по всему пароходу. Берега исчезли, о них напоминали лишь движущиеся во тьме редкие огни каких-то селений. В реке завиднелись ночные звезды, а за пароходом потянулась золотая дорожка его отраженного света…
Витька пошел спать, а мы с Иваном Семеновичем задержались, наслаждаясь на удивление теплой для конца здешнего августа ночью. В наступившей тишине слышно лишь как сонно чмокают о воду плицы, да слегка подрагивает под ногами палуба. Иван Семенович вдруг взял меня за рукав, пощупал толщину моей поношенной курсантской шинели и участливо сказал:
- Скоро начнутся дожди, а то и снег, а вы с другом едете неизвестно куда да ещё совсем налегке. Может, поплывем вместе? Как-никак Братск - город обжитой, и с работой проблем не будет.
- Нет, обжитой это неинтересно. Ведь мы с Виктором настроились как раз на необжитые места. А в Братск я точно приеду, мне туда надо позарез.
- Если не секрет, что за нужда? – полюбопытствовал Иван Семенович.
- По личному вопросу.
- Интересное кино, - удивился Иван Семенович. - Это что же получается: мы оба – пожилой человек и юноша одинаково стремимся в Братск по личным вопросам? Ну, я, к примеру, еду к женщине, с которой, надеюсь, устрою свою судьбу, а тебе-то думать об этом ещё рановато, правда? Может, я могу в чем-нибудь помочь? Давай всё начистоту.
Дружеский тон Ивана Семеновича располагал к откровенности, и я рассказал ему о Зине, сероглазой девчонке с зелеными бантами в коротких косичках, с которой познакомился в поезде по дороге от Москвы до Тайшета. Тогда я рассчитывал попасть на Братскую ГЭС, поэтому попросил её написать мне в Братск до востребования. И её письмо, верится, там уже меня ждет...
В свою очередь и «Боцман Семеныч» поведал историю своего «личного вопроса». Вышло так, что семейная жизнь, как это иногда бывает у речников, у него не сложилась - жена устала от одиночества из-за его бесконечных рейсов и навигаций. После развода он долгие годы холостяковал, но однажды во время разгрузки судна в Братске познакомился с крановщицей речного порта. Они разговорились и, в общем, глянулись друг другу. Потом она встречала его после каждого приплытия, а когда Иван Семенович ушел на пенсию, решили жить вместе.
- Да, брат, плохо человеку одному, - вздохнул Иван Семенович и, кивнув вслед прошедшей мимо молодой пары, добавил: - Не одних нас заботит этот «личный вопрос», конца ему не видно …
Утром мы с Виктором стали ждать схода на берег. Погода менялась на глазах: небо, уже холодно серея, теряло свою ночную теплоту, вода в реке приобрела густой стальной блеск. А над черными зубцами елового леса завиднелась багровая кромка поднимающегося солнца. Вспомнилась морская поговорка: «Если солнце красно поутру – моряку не по нутру».
Бессонный радист известил: «Наш пароход «Карл Маркс» прибывает к пристани Заярск. Пассажирам приготовиться…».
Впереди на пологом берегу лежал неброский деревянный поселок с причалом, сложенным из круглых бревен. Невдалеке, судя по всему, проходила железная дорога, где в клубах пара виднелся черный паровоз.
Иван Семенович сунул мне в карман записку со своим адресом в Братске на случай, если придется свидеться, мы обнялись и расстались под прощальный гудок почти родного и такого уютного «Карла Маркса».
Начинался новый день и наша новая дорога. Чтобы узнать, как добраться до загадочной Коршунихи, мы направились в бревенчатое здание с вывеской «Речной вокзал».
Сбоку у входа стоял стенд с местной районной газетой «Илимский партизан», а на фронтоне здания висел кумачовый призыв: «Трудящиеся Советского Союза! Выполним и перевыполним семилетний план!».
Витька хлопнул меня по спине:
- Ну что, выполним?
- И перевыполним! – улыбнулся я.
Пассажирский поезд «Москва – Лена» прибывал в Заярск лишь к вечеру…
Глава 4. Илимский маршрут.
В Заярске нам предстояло провести целый день в ожидании поезда, что на пути к берегам Лены останавливался и в Коршунихе - нашей конечной станции. Хотелось налегке побродить по поселку, но оставить своё добро: рюкзак и чемодан было негде - камеры хранения в бревенчатом речвокзале не имелось. К тому же погода стала ухудшаться: с Ангары подул знобкий порывистый ветер, небо всё больше затягивалось преддождевой хмарью под цвет серых тесовых крыш здешних построек. Чтобы как-нибудь убить время, мы подошли к стоявшему прямо на причале фанерному стенду с газетой с необычным названием: «Илимский партизан».
- Интересно, против кого они здесь партизанят? – полюбопытствовал Виктор.
В поисках ответа мы добросовестно прочитали почти все убористые газетные столбцы. Они нас немало удивили… описанием повседневных местных дел, как будто речь шла о жизни где-нибудь в Подмосковье, а не в далеком сибирском углу.
Газета начиналась с призыва к хозяйствам района успеть с уборкой зерновых до осенних дождей, далее сообщалось о росте надоев молока, о благоустройстве райцентра, о концертах в Доме культуры, об утреннике в новом детсаду, о футбольном турнире, - вот тебе и таёжная глухомань!
О партизанах упоминалось лишь на четвертой странице в объявлении о конкурсе на лучший эскиз Памятного знака, что будет установлен у деревни Сугорка, где в 1919 году илимские партизаны отстояли Советскую власть в кровопролитном бою с большим отрядом колчаковцев...
- М-да, история давняя. С тех пор здесь, наверное, только тишина и покой. Война с немцами сюда не дошла, все дома целы, считай, повезло,- подытожили мы вслух своё чтение.
Неожиданно к нам подошел пожилой бородатый мужчина в дождевике. До сих пор он безучастно вроде подремывал на соседней скамейке, и мы вначале не обратили на него внимания.
- Я тут краем уха, прошу прощения, слышал ваши слова, - обратился он. – Вы, ей-богу, как будто с луны свалились: кому это здесь повезло от войны? И вообще: кто вы такие?
Рассмотрев наши комсомольские путевки, мужчина сбавил тон:
- Вы же, вроде, грамотный народ. Говорить об этом так бездумно - просто грех. Война забрала половину наших мужиков, а вы – повезло….
Мы начали смущенно извиняться, мол, ничего худого в мыслях не держали, тем более, что о войне помним с малолетства, а в здешних местах, увы, никогда не бывали.
Выслушав эти сбивчивые объяснения, незнакомец оценивающе посмотрел на нас, потом на наше незавидное имущество, вздохнул и, накинув капюшон плаща - начинало моросить, предложил:
- Пойдемте-ка в мою каптерку, а то зябко стало. Чайком угощу.
Каптерка - небольшая комната, расположенная в углу рубленого дома, служившего речным вокзалом, была заставлена лопатами, топорами, бухтами пеньковых канатов, на полке стоял керосиновый фонарь «Летучая мышь». Хозяин подошел к небольшой кирпичной печке, подбросил на тлеющие угли несколько поленьев, поставил чайник и позвал нас к дощатому столу:
- Я здесь вроде как завхоз и сторож сразу - слежу за пристанью, зовут Тимофеем Сергеевичем,
Он снял дождевик, приладил его на гвоздь и, повернувшись, неожиданно явился как бы в парадном виде: в белой рубашке с черным пиджаком, на левой стороне которого желтели две медали на колодках с разноцветными полосками. Мы смотрели на него во все глаза. Заметив наше удивление, Тимофей Сергеевич поправил награды, потом сдержанно объяснил:
- Это лишь по особым дням. Может, угадаете, почему надел их сегодня?
Мы растерянно переглянулись, пытаясь вспомнить какую-либо военную дату, что отмечалась бы в такой же осенний день, но лишь удрученно пожали плечами.
- Ладно, не переживайте, не одни вы такие забывчивые. Другая беда: сегодня с утра включил радио, а Москва об этой победе ни слова. Что-то мы слишком деликатничаем с недавними врагами, а жаль, - махнул с досады рукой хозяин каптерки.
Он отстегнул одну из медалей, подержал её, как бы взвешивая, на ладони, а затем показал нам. С одной её стороны под словами «За победу над Японией» был изображен профиль Сталина, с другой – пятиконечная звездочка и дата: «3 сентября 1945».
Возвратив медаль на пиджак, Тимофей Сергеевич аккуратно поправил свои награды и добавил:
- А вторая медаль - «За победу над Германией».
В это время на реке раздался пароходный гудок, и Тимофей Сергеевич, набросив на плечи дождевик, выскочил за дверь. Вернулся минут через пять, стряхнвая водяные капли:
- Задождило, однако. Это мой друг Колька Устюжанин, капитан буксира-толкача «Ангара-206» идет из Братска. Мы с ним сдружились, когда я еще бакенщиком был…
За чаем Тимофей Сергеевич дотошно расспросил нас обо всем, затем одобрительно добавил:
- Это хорошо, что приехали к нам, не пожалеете, природа здесь – загляденье. К тому же, места эти - исторические. Отсюда уходили открывать новые земли и моря и Дежнев, и Беринг, и братья Лаптевы. А потом в Илимский край стали ссылать всяческих преступников. Радищев, разумеется, не в счет – это другая, славная история. Теперь, вроде, дело меняется, в Сибирь потянулась молодежь: в Братск, теперь вот в Коршуниху. Это очень хорошо. Как говорится, милости просим.
От этих слов нам стало как-то проще, раскованнее, и, осмелев, мы спросили Тимофея Сергеевича про его награды и войну.
Он помолчал, как бы раздумывая начинать ли этот разговор, но по всему чувствовалось, что ему хочется выговориться в памятный для него день.
- Ну, разве что в порядке ликбеза для молодых, - улыбнулся он. – В 41-м мне ещё не было семнадцати, а я уже работал грузчиком Заярской пристани. Взрослых мужиков в то военное время раз-два и обчелся, остались одни женщины да мы, пацаны. Голодно было, но на фронт отгружали всё, что имели: зерно, вяленую рыбу, тулупы, валенки. Призывники отсюда уплывали по Ангаре до Иркутска, а потом поездом на запад.
Через год пришла, наконец, и мне повестка, - продолжал Тимофей Сергеевич, – а то я всё боялся, что не успею повоевать. Всего мне выпало сполна, хватило бы на двоих: и контузии, и ранения, и смерти друзей. Не успеешь, бывало, познакомиться с новеньким, а завтра его уже нет. Как я выжил – одному Богу известно. Победу мы встретили в Австрии и стали собираться домой…
В каптерке стояла тишина, было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и шумит за окошком дождь. Тимофей Сергеевич встал, долил в чайник воды, поставил его снова на огонь, затем, глянув в наши ждущие глаза, продолжил:
- Но не тут-то было: соблюдая тайну, нас погрузили в вагоны и повезли на восток. Как оказалось - на войну с Японией. Тяжело нам дался переход через монгольские пустыни и горные хребты. Японцы же сопротивлялись люто, не хуже фашистов. Закончили мы свой поход в городе Мукден, что недалеко от Порт-Артура…. Вот и вся моя война, - закончил свой рассказ Тимофей Сергеевич.
Боясь злоупотребить его радушием, мы было засобирались, но он, взглянув на часы, нас остановил:
- По расписанию пассажирский из Братска швартуется минут через сорок. Посему давайте ещё немного почаёвничаем, а там, смотришь, и погода прояснится.
Наш интересный разговор продолжился, мы ловили каждое слово.
…Прослужив еще два года после войны, Тимофей Сергеевич вернулся домой и не узнал родных мест. Тайгу, подходившую прежде почти вплотную к поселку, вырубили далеко вокруг, а на оголенной земле возникло новое поселение: лагерь для заключенных – «Ангарлаг». Его окружал высокий частокол и сторожевые вышки, а внутри стояли ряды приземистых бараков..
- Вот чего не ожидал, так это встречи у себя дома с теми, кого в войну привык видеть лишь в прорезь прицела - с немцами и японцами, - взволнованно говорил Тимофей Сергеевич. – Их, пленных, привезли сюда строить железную дорогу от Ангары до реки Лены и далее на восток. Как говорится, не было счастья, да несчастье помогло: о второй дороге до Тихого океана в России давно мечтали…
Тимофея Сергеевича как фронтовика вскоре пригласили в управление лагеря с предложением стать охранником заключенных, но он сразу отказался: «Боюсь за себя: ещё нажму невзначай на гашетку автомата - ненависть к врагам, пусть и вчерашним, никуда не делась, поэтому, мол, извините». Вскоре ему подвернулась возможность пойти бакенщиком на Ангару.
Дождь за окном каптерки почти прекратился, но наш рассказчик, увлеченный воспоминаниями, не замечал этого:
- Начал своё новое дело с того, что объезжал вечером бакены на лодке и зажигал на них керосиновые лампы с красным или белым огнем. Утром этот путь снова повторялся, чтобы лишь погасить лампы. И так – изо дня в день, в любую погоду. Первое время руки веслами стирал до крови, но потом привык.
Если случались свободные часы, то рыбачил и даже иногда охотился. Капитаны проходящих судов подавали мне длинный гудок, я махал в ответ двумя руками, мол, у меня всё в порядке. Но однажды я захворал и не ответил на сигнал, так Колька Устюжанин, что с буксира-толкача, замедлил ход каравана барж и отправил ко мне врача. С тех пор мы дружим как братья.
Когда стало понятно, что мой пост вскоре уйдет на дно водохранилища Братской ГЭС, то вернулся домой, благо немцев и японцев в родном Заярске уже не было: их отправили по своим адресам….
- Что-то я сегодня чересчур разговорился, - облегченно вздохнул Тимофей Сергеевич. – Под дождик так легко вспоминается. Ну, да ладно, устроитесь в Коршунихе - приезжайте ко мне на чай.
Мы пылко заверили доброго хозяина пристани, что обязательно приедем. Он ушел встречать очередной теплоход, а мы побрели к вокзалу, откуда доносились пыхтение и гудки маневрового паровоза.
После дождя улицы развезло и там, где их дощатые тротуары обрывались, приходилось шлепать по грязи. Не будь нашей беседы с Тимофеем Сергеевичем, то Заярск показался бы нам обычным таежным поселком: школа, магазин, дизельная электростанция, пожарное депо, поселковый Совет с флагом над крышей дома, но мы настороженным взглядом искали зловещие приметы «Ангарлага», что-то вроде колонн пленных японцев с охранниками и лающими овчарками по сторонам. Но на его улицах стояла тишина, а среди редких прохожих всё же, правда, чаще встречались люди в военной форме.
У вокзала росла одинокая корявая береза, невесть как уцелевшая посреди сплошной вырубки здешнего леса. К ней был прибит фанерный лозунг с давно выгоревшей надписью: «Встречай, Лена, первый поезд!». Зато хорошо были видны другие слова, выведенные черной краской на желтом фоне щита, что висел на дальней ограде из колючей проволоки: «Запретная зона. Проход воспрещен!». За оградой темнели различные деревянные постройки, над ними поднимались скудные дымы: «Ангарлаг», видимо, доживал свои дни.
Дело шло к вечеру, наш поезд был уже на подходе: заслышался перестук его колес на мосту через Ангару, и вскоре из-за зеленого мыса в клубах черного дыма показался поездной состав.
После его остановки на перрон въехал грузовик, с кузова которого две женщины в телогрейках и брезентовых рукавицах стали поочередно подавать проводникам вагонов ведра с углем, а те спешно засыпали его в карманы, устроенные в тамбуре у водогрейных котлов. Пассажиры молча переминались с ноги на ногу, терпеливо ожидая, когда же окончатся эти погрузки, и проводники, смахнув угольную пыль со ступенек вагонов, пригласят всех на посадку.
Попутчиков у нас оказалось немного – человек десять, не больше, все они, кутаясь в куртки и пальто, разбрелись по свободным купе полупустого стылого вагона. Забросив на свободные полки свои вещи, мы уселись за столик ужинать: в Заярске мы отоварились хлебом, двумя банками консервов «Килька в томате» и конфетами.
Заглянул пожилой проводник, проверил билеты, искоса глянул на нашу потрясающе изысканную еду, молча вышел, а через минуту вернулся и положил на стол пачку печенья:
- Скоро будет чай, подождите немного.
- До Коршунихи ещё долго ехать? - спросил Витька. –
- Волнуетесь? Не беспокойтесь, – улыбнулся проводник. – Никуда стройка от вас не денется. Вам в жизни повезло: можете выбирать, где и кем работать. Не то, что было раньше…
Потом мы пили чай, пытаясь что-нибудь рассмотреть за окном, но там всё поглотила ночная темень: ни единого огонька. Вагон затих, лишь было слышно, как проводник шурует скребком в топке котла, звякает ведром, ходит по вагону. Увидев, что мы не спим, подсел к нам: По ходу поезда вдруг мелькнул узкий просвет какого-то полустанка.
- Шестаково, - определил проводник. Немного помолчав, добавил глуховатым голосом: - Миг, секундное дело, а мы в этой болотистой прорве колготились почти целый год. И всё топорами, лопатами да тачками. Летом - мошкара, зимой - мороз, а конвоиры –круглый год, зимой и летом. Дорого, однако, обошлась эта дорога. Цены ей не сложишь: тут, считай, под каждой шпалой чья-то жизнь…
- Так вы что: тоже здесь были? – удивленно ахнули мы.
Проводник неопределенно махнул рукой и вышел. Мы же, оцепенев от его слов, еще долго сидели не шевелясь, как-то по-особенному чутко вслушиваясь в перестук колес на каждом рельсовом стыке…
Коршуниха встретила нас дождем. Его густые струи почти затемняли огоньки небольшой станции, били по согнутым спинам редких приезжих и встречающих. Платформа быстро опустела, поезд тронулся , а мы, оставшись одни, бросились спасаться от ливня под навес полустанка.
Но тут же рядом скрипнула станционная дверь, и возникший в её проёме человек крикнул нам:
- Сюда, комсомолия, сюда!
Отряхнувшись от дождя, мы подсели к дощатому столу, за которым дежурный станции собрался что-то писать в толстую тетрадь.
- Давайте ваши путевки, паспорта, - предложил он нам.
- Вы вроде как рентген, - удивились мы. – Даже наши путевки сквозь одежду разглядели.
- Нет, ребята, я всё вижу по вашей обувке. Если человек приехал сюда в ботиночках, значит – он издалека и по комсомольской путевке, - раскрыл секрет своей прозорливости дежурный.
Записав нас в тетрадь, он выдал нам по паре резиновых сапог (потом, мол, вернете) и объяснил, как добраться до палаточного городка, где в палатке номер 17 есть две свободные заправленные койки…
Дождь стал заметно стихать, и мы с Витькой, скользя по размытой тропе, стали подниматься по таёжному склону к дальней цепочке тусклых фонарей, обозначавших в темноте палаточный городок.
(Продолжение следует).