ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ВОПЛОЩЕНИЯ»
1
Софья видела, что матери скучновато здесь, в маленьком городке, без привычного общения, без посещения семинаров, выставок, театров и концертов, а, главное, без дорогого мужа... Её тоже мучила тоска об отце, который любил её так, что без этой любви в судьбе образовалась зияющая пустота и непрерывная боль. Она старалась разнообразить жизнь, находила интересные экскурсии с фирмой «Русский тур», вывозила мать и дочь на уикенды и короткие каникулы, но всё это стоило немалых денег, которые зарабатывались нелёгким трудом. Зинаида понимала и стремление Сони развлечь её, отвлечь от горестных раздумий, и гордое её одинокое борение с жизненными трудностями, её храброе решение стать главой семьи. Дочь разошлась с мужем сразу, резко и бесповоротно. Она ничего не объяснила ни, тогда гостившему у неё отцу, ни матери. Попросила не затрагивать эту тему, и Зинаида нанизала горе на горе, словно составила нитку чёрных, тусклых бус и упрятала в самую сокровенную шкатулку памяти. Она поражалась поворотам своей судьбы, иногда ощущая нереальность событий. Так на склоне лет ей довелось увидеть Нью-Йорк – феерию юности: пройтись по Пятой авеню, по дубовой набережной Брайдэн Бич, постоять на Манхеттене над местом взрыва башен-близнецов... Она сидела на ступенях лестницы на Таймс-сквере и думала, под ритмичное мерцание гигантских реклам, что все эти сказочные впечатления награда, за которую ещё, может быть, придётся заплатить. Чем? Потерей Родины? Отказом от прожитого в течение всей жизни? Но она писатель, ей невозможно существовать в атмосфере чужого языка! Сейчас, когда она пыталась что-то выучить на английском, ходила на курсы и старалась как-то пользоваться знаниями (а в школе учила французский), она особенно ясно поняла, насколько необозримо пространство неведомого. Словно, упав с корабля, встала на торчащий из воды камень, и увидела безбрежность океана.
Удалось побывать на юге, где простирались, не так впрочем давно, рабовладельческие плантации, земли Нового Орлеана, в центре которого золотая, на золотом коне вглядывалась в дали будущего Жанна Д’Арк. Это всё в прошлые приезды, а в этот раз, почти сразу после того, как Зинаида привыкла к новому порядку смены дня и ночи, они полетели в штат Техас, позагорали недельку на берегу Мексиканского залива в середине января... Тут и пришла по Интернету весть от Волчкова о смерти Ляшенко. Не знала, не думала Винная, что будет так горько плакать, так бесконечно думать о Кирилле Осиповиче. Она словно слышала его голос, понимала его страдания: сначала отняли ногу – он стал калекой, горько терзался мыслью об этом, а через три дня умер, не перенёс страданий. Винная жалела, что не смогла с ним проститься, и молилась о нём все сорок дней и дома, и при поездках, к сожалению не частых, в далёкую от дома русскую церковь.
Электронная почта давала возможность быть в курсе событий на родине. Волчков не ленился, писал регулярно, Винная так же перезванивалась с Еленой, но старалась телефоном пользоваться нечасто в целях экономии. Главное, дочь отдала в её пользование старенький компьютер, и она писала. Лились потоком стихи, работалось над романом, и порой рождался рассказ, пьеса, сказка для детей.
В начале жизни здесь, в этом тихом, уютном городке, в общении только со своими девочками, её огорчало то, что внучка восприняла её, как чужого человека, не стремилась общаться, даже тяготилась необходимостью общения. «Что делать? – думала Зинаида, – как наладить контакт? Слава Богу, что Мария неплохо говорит на русском, но говорить-то не хочет. С Соней всё по-английски при мне. Как с ней подружиться?» При этом, её любовь к внучке была такой горячей, такой яркой, что часто она спрашивала себя: «Откуда это? Зов крови? Ведь воочию я увидела её в восемь лет! Это божественная связь, высшая линия – проводник добра». Винная думала-думала, а подсказка пришла из жизни. В среде молодых мамаш было принято передавать вещи подросших детей тем, кто моложе. Не было ничего зазорного, чтобы взять одёжки у одних знакомых, свои передать другим. Покупалось очень много, надевалось редко – вещи были новыми и очень качественными. Так Софья принесла целый мешок детской одежды, в котором обнаружилась совершенно раздетая, лохматая кукла.
— И зачем Тэри впихнула эту растрёпу? Видно, рука не поднялась выбросить. Но кому она нужна?
Зинаида взяла куклу в руки, взглянула в её личико.
— Сонечка, ты посмотри на неё! У неё же совсем не кукольное лицо, оно индивидуальное, очень живое!
— Возможно. Здесь даже делают на заказ кукол с лицами конкретных детей. Правда, она своеобразная. Видишь, Тэри её постирала, а одеть забыла.
При этом разговоре Маша стояла рядом, молчала, только переводила взгляд с мамы на бабушку.
— Говоришь, кому она нужна? Тебе, Маша, как? Не нужна?
Внучка отрицательно махнула головой.
— А мне нужна. Можно это будет моя кукла?
— О чём речь? Бери, если хочешь. Только зачем? Неужели будешь с ней играть? Ты, мама, ничего? В себе?
Винная засмеялась. Нежное лицо куклы таило еле уловимый намёк во взгляде голубых глаз.
— Она мне нравится. Я о ней позабочусь: одену, причешу, устрою в своём уголке...
Так началось сближение с внучкой. Маша, старательно скрывая свой интерес, наблюдала за преображениями куклы Розы, Роуз по-английски, удивлялась появлению новых одежд, обуви, сама принесла в подарок маленьких кукол и фигурки животных – игрушки для куклы. У Роуз появилась, посуда, кровать, сделанная из пластиковых бутылок, с матрацем, подушкой одеялом и бельём... Слово за слово, контакт налаживался. А скоро проявилась ревность: «Твоя Роуз отнимает тебя у меня!» – высказалась Маша. Винная, отрицая это, улыбалась про себя: «Говорят, ревнует, значит, любит? А вдруг?»
Винная не стремилась налаживать контакты с новыми знакомыми: соседями, прогуливающимися вокруг паркингов и домов, хотя со многими познакомилась по их инициативе. Она видела: живут эти, по большинству старые люди, скучно. Есть для них подобие клуба при церкви, есть и специальный клуб для пожилых, где проводятся различные занятия и «п`ари» (встречи за чаем), где читают стихи, обсуждают фильмы, поют и танцуют... Но Зинаиду это не привлекало, она даже думать не хотела о том, чтобы войти в положение доживающей век на покое. Её прогулки по улицам городка, где редко встретишь прохожего днём и почти никогда вечером, были наполнены раздумьями, проектами новых глав романа, приходящими неожиданно строчками новых стихотворений. И чуть ли не каждая прогулка давала результат. Так было написано за три месяца восемьдесят стихотворений, рассказ и три главы романа. Начинала вызревать поэма.
И всё-таки одна подруга у неё появилась ещё в прошлый приезд. Маргарита была матерью красавицы Кати – преподавательницы балетной школы, где занималась Маша. Дочь поддерживала с Екатериной приятельские отношения, и они решили подружить своих мам, вместе тогда записали их на курсы английского языка в местном колледже со специальной программой для иммигрантов. Дважды в неделю «студентки» встречались там, по очереди привозимые дочками.
Винная осознавала свой абсолютный ноль в знаниях, старалась, но не слишком близко принимала к сердцу мало утешительные результаты этих стараний. Голова была словно дырявая: вечером, казалось бы, всё выучила, а наутро – шаром покати – ничего не помнилось. «Старость, что ли? Но ведь своё-то помню. Помню то, что влияет на чувства, а тут необъяснимое равнодушие. Она помалкивала на занятиях, слушая монологи учительницы на чужом языке и почти ничего не понимая. От этого ужасно уставала, словно воз везла. Без сил приезжала домой и с ног валилась. А Рита ужасно раздражалась, сердилась, когда понимала, что входит в разряд отстающих, нервничала, не скрывая раздражения, и это очень огорчало преподавательницу. Винная успокаивала новую подругу: «Да брось ты так волноваться! Себя не переделаешь, что получается, то и есть. Насильно не поумнеем». Но Маргарита реагировала на всё: на каждый взгляд, замечание, невозможность успеть за другими.
— Я инженер с высшим образованием, преподаватель в университете, а эти мексиканки, кухарки и няньки, надо мной посмеиваются! Не могу терпеть эти унижения! А евреи? Все богатые, купили справки, что будто бы сумасшедшие, вот и получили гражданство, и дерут носы! Ты видишь, скучковались в свою группку, пошли в кафе, а нас не пригласили!
— Ну и хорошо. Меня пригласили бы, я бы не пошла – денег нет. Тебе с ними очень хочется общаться?
— Прямо! Нужны они мне! Но не позвали с собой, отделились! Никакого приличия!..
Винная внушала Маргарите, что мексиканцы, корейцы, китайцы – все эти люди хватают знания ртом и носом потому, что они ещё молодые, им надо работать, а без знания языка это невозможно, что их дети должны стать настоящими американцами – это и есть цель их иммиграции... Конечно, Рита и сама всё это понимала, но её гордость, привычка быть среди уважающих её людей, высокое общественное положение на родине поднимали бунт в её душе, лишали покоя.
Винная заметила, что в её за пятьдесят семь, Рита желает нравиться мужчинам, особенно молодым и красивым. Это было видно на примере её общения с супружеской парой из Грузии. Анжелика, с грузинской внешностью, но окрашенными в белый цвет волосами, высокая, дородная, но не толстая, зорко следила за мужем. А Зураб, Зура по-простому, бывший спортсмен, а теперь бизнесмен, был красив, как герой фильма: стройный, высокий, с плотным седеющим ёжиком волос. Эти супруги-одногодки, молодого пенсионного возраста жены, были людьми состоятельными, имели в Тбилиси роскошную квартиру, в Сочи – дом у моря, так называемую, дачу. Анжела не скрывала, что ради обучения детей приехала в Америку, но ей здесь не нравится, душа рвётся домой. Винная её понимала, сочувствовала. Она видела, что супруги симпатизируют ей. Рита возмущалась:
— Зина, я им сделала ксерокопию прошлого урока, на котором их не было! А она взяла, как будто так и надо, кто-то им обязан готовое давать! Ты слышала её «спасибо»? Сквозь зубы, свысока!
— А они просили у тебя эту ксерокопию? Нет? Так зачем ты угождаешь им? Рита, ты познакомила их с твоей красавицей Катей, молодой, яркой!.. Неужели Анжела позволит Зуре общаться с вами? Ты одинокая дама, Катя – красивее и моложе, чем она. Зачем ей это?
— Да, нарочно показала им Катю. Видела, как у Зуры глаза загорелись?
— Видела. Ничего удивительного: я не мужчина, не грузин, и то мои глаза на такую красоту загораются. А зачем это его жене? Оставь их в покое, они уже не раз дали понять, что не хотят дружбы.
— Так что я, второй сорт? Они лучше меня?
— Они другие. А мы для них да, не первый сорт. Во-первых, у них своё отношение к русским с давних времён, во-вторых, ты не хочешь общаться со старыми людьми, и они не хотят, в-третьих, материальный статус у нас с ними не совместим.
— Но к тебе они расположены, уважительно относятся.
— Потому, что не лезу к ним – раз, второе – им любопытно, что я писатель, Анжела говорила. А ведь она преподавала в техникуме русский язык и литературу, и мама у неё русская. Рита, мы им не компания! Они с Ливенсонами дружбу завели: Эмма терапевт, а Додик профессор, тоже богатые люди. Может быть, общий бизнес тут организуют. Угомонись. Ты же не ищешь дружбу со старой украинкой, этой Галей из-под Харькова? Тебе она не интересна, а ведь она совсем тут одинока, в нашей интеллигентской среде...
Так и уговаривала Винная новую подругу, успокаивала, отрезвляла. При этом, Рита ей нравилась и своей активностью, неравнодушием, добротой и щедростью. Ей хотелось всех порадовать, чем-нибудь угостить, подсказать на уроке, передать пропущенное... «Да, наши недостатки – продолжение наших достоинств. Главное – чувство меры».
Кроме встреч на занятиях, подруги вместе бывали в русской церкви, Соня «подхватывала» по дороге Риту, и та всегда радовалась возможности поехать вместе. Так же нередки были совместные поездки в Ботаник гардэн – Чикагский ботанический сад. Интересно было также узнать, как сложится история с получением квартиры. Катя подала мамины документы на рассмотрение, ждали результатов. Дом для пожилых людей, где квартплата зависела от социального статуса, находился в городке Либертивилл, в получасе езды от Вернон Хиллса. По предварительным сведениям, за квартиру Рита станет платить всего-то тридцать долларов в месяц. Но что там за квартиры? Рассказывали, что хорошие, а так хотелось посмотреть!
В тот приезд зима была короткая, малоснежная. Потом тянулась мокрая оттепель, в этот день была великолепная погода: весна входила в свои права. На занятиях английским эта тема как раз изучалась, и Барбара Родэс, в новом прекрасном наряде выглядела по-весеннему свежо. Ей было лет шестьдесят, но она всё ещё была красива: седые волосы до плеч, ухоженное лицо с гордым польским профилем, идеальная фигура, всегда модная, элегантная одежда. В этот неофициально праздничный день, День святого Валентина, Зина пришла на урок с букетом (дочь подсказала), а Маргарита принесла большую, просто огромную, шоколадку. «Русские утёрли нос всем!» – победно прошептала Маргарита подруге, после того, как они поздравили Барбару. В перерыве Зура куда-то отлучился и тоже принёс великолепный букет для учительницы. «Видишь, мы им пример подали! Но этот бизнесмен нас захотел перещеголять. Не в том же дело, чей букет лучше, а дорога ложка к обеду!»
— Ну, Рита, ты ребёнок! Тебя это задевает.
— А тебя нет? Тебе всё – как с гуся вода.
— Это так. Правда, не всё...
А на следующем занятии произошёл неприятный инцидент. В перерыве студенты выходили в холл, где за стеклянной стенкой работал небольшой буфет самообслуживания – автоматы с кофе и соками, с упаковками печенья, вафель, орешков... Рита всегда покупала большой стакан кофе, чуть не насильно отливала в другой стаканчик для Зинаиды, они садились за столик в холле, и почти всегда к ним подсаживались ещё две студентки. Одна из них мусульманка их возраста в хеджабе и длинных нарядах – Лабуа из Иордании, другая – Виолетта из Сербии. Виолетту приманила Рита, любительница молодёжи, той было двадцать пять, она в английском немного разбиралась, и Маргарита старалась поспевать за ней. А у Лабуа было пять детей, все жили в Америке уже много лет, перевезли к себе мать, которая чувствовала себя на людях, видимо, одиноко и неуверенно. Лабуа просто влюбилась в Зинаиду, та ловила её нежные взгляды, улыбки, а при встрече мусульманка всегда целовала её в обе щеки, как никого здесь. Причина была одна: Зина, буквально на пальцах, сумела обменяться с ней кое-какой информацией, проявила внимание к растерянной, отрезанной от общества, женщине. Потом и Виолетта стала очень активно общаться с Зинаидой, узнав, что она писатель, что пишет стихи.
— О, Зина романт`ик! Ай из романт`ик ту! (Я тоже романтик).
Рита заревновала. Дважды резко ответила, раздражилась. Зина села за стол и, погрузившись в записи, перестала общаться.
— Ты кофе будешь пить? Стакан себе взяла? – грубовато спросила Маргарита.
— Нет, спасибо.
Начался урок, и Барбара, склонившись над столом, нечаянно задела стакан, тот упал, и кофе разлился лужей, зацепив тетради на столе. Барбара побледнела, стала извиняться, принесла салфетки, и женщины, а это и были Зина, Рита, Лабуа и Вилетта, быстро вытерли жидкость. Рита улыбалась, говорила по-русски: «Ничего, ничего!» Но учительница потеряла настроение, и видно было, что переживает.
— Вот, ты не выпила кофе, и видишь, что получилось! – нашла повод для упрёка Маргарита.
— Ну, конечно, я виновата, – съязвила Зинаида.
На следующее занятие через день Барбара принесла Рите цветы – три гвоздики – и ещё раз извинилась. Так стало понятно, что американские преподаватели очень берегут свои рабочие места, боятся нареканий от студентов.
В мартовское воскресенье Соня предложила поехать в ботанический сад, пригласить Маргариту. День был солнечный, но прохладный. Ветер накатывал буйными волнами, пробирал насквозь, а сад был весь в цветах! Крокусы, уже отцветающие, тюльпаны, нарциссы!.. Изумляли своей красотой цветущие деревья: это были здешние, не похожие на кавказские, магнолии. На совершенно голых ветках, как в советское время, привязанные нитками к прутьям бумажные розы, изготовляемые к майскому параду, пышно цвели белые и розовые махровые цветы. Разноцветные, узорчатые ковры покрывали землю, на яблонях наливались бутоны...
— Какая красота! А когда зацветёт сакура в японском саду, яблони, розы!... Может быть, уже не застану, мне в апреле уезжать... – вздохнула Зинаида.
— Что ты, мама! К апрелю тут многое уже отцветёт. Я имею ввиду деревья. Будет много других цветов. Ещё не раз тут побываем, – улыбнулась Соня.
У Риты был очень современный планшет, она фиксировала на фото все самые впечатляющие моменты прогулки. Замечательные получились фотографии: всё на ветру – и летящие шарфики, и вспененные причёски, и вырывающиеся из рук салфетки, когда перекусывали, сидя за столом у озера, по которому бежала игривая рябь, переливающаяся яркими солнечными бликами...
2
Сергей Волчков после похорон Ляшенко пришёл в офис совершенно разбитым. Тело Кирилла Осиповича родственники перевезли в Ранск и похоронили рядом с женой, как он желал. Скромные поминки в убогом кафе были поспешными, и от них веяло равнодушием: так, исполнялся ритуал в рамках приличия. Кроме того, на похороны явились те двое, которые при жизни пылали к ныне покойному неприкрытой злобой, делали ему гадости, публикуя в жёлтых газетёнках мерзкие пасквили на него и его окружение. Тут один из них, Виктор Тисков, выступил с речью, в которой обличал нынешнее Правление организации в бездушии, чуть ли не в травле бывшего председателя. Эти «деятели» знали о былом раздоре между Ляшенко и Волчковым и теперь использовали эти знания на полную катушку, стараясь создать у присутствующих негативное отношение к сегодняшнему руководству. Мелкое это подличество раздражило Сергея. Перед кем выставлялись, кому что доказывали? Ведь на похоронах не было ни одного представителя власти, ни единого журналиста, хотя Волчков позвонил и в Администрации города и области, и в несколько учреждений СМИ. Вот где равнодушие, вот истинное забвение! Он негодовал на хамское отношение всех, с яростью вспоминал слова недоброжелателей о Винной, мол, столько лет работала с Ляшенко, а вот нет её на похоронах. Не стал никому объяснять, что Зинаида за границей, и с теплом восстанавливал в памяти её непосредственную реакцию на горестное сообщение: её вскрик и слёзы, давкие от комка в горле, печальные слова...
Сергей в душе покаялся в своём неприятии Ляшенко после его ухода. Да, много злого и несправедливого получил он в период общения с коллегой, но потом, когда тот стал слабым, больным... Надо было себя пересилить, подняться над собственной гордыней. Надо было, но... Всё кончено. Сергей никогда не выпивал в одиночестве, но сейчас отступил от принципа, налил полстакана водки и, выбрав в компьютере фото сына в венке осенних листьев, раскрыв его на весь экран, поднял стакан, глядя в ясные глаза ребёнка, и, встревожившись глубинной мыслью о краткости жизни и непредсказуемости судьбы, залпом выпил. Потом выключил монитор, лёг головой на руки и затих, перебарывая в душе ядовитые потоки горечи.
Сергей знал точно, что он служит делу. Невыигрышному, не ценимому в нынешнем обществе, полному провальных событий и несправедливых нападок, но, как однажды отчаянно нагло заявила Винная, делу бессмертия. В одном стихотворении Винная на встрече с читателями библиотеки прямо заявила, что «золото в земле не истлеет, его когда-нибудь откопают потомки, но горько, что Божий дар не нужен никому». Волчков не помнил точной цитаты, но мысль была созвучна с его мыслями о современном литературном процессе.
Он писал поэму о поиске духовного огня, поэму-сказку ли, феерию... Что-то очень пронзительное вызревало в тексте, в строчках, наполненных страстным волнением. Сейчас, подняв голову, он почувствовал, как в затуманенном алкоголем уме стал вырисовываться удивительный поворот сюжета: ритмично и остро взволнованное сердце выталкивало порции крови, выплёскивающие зарифмованные неслыханными ранее словами яркие и точные поэтические строки.
Звонок мобильного телефона взрезал тихий стрёкот набора текста на клавиатуре, рубанул по нервам. Этот настойчивый призыв сбил настроение. Сергей посетовал на себя за то, что не отключил телефон, неохотно взглянул на экран, включил соединение.
— Да, Лиля, слушаю.
— Ты собираешься домой? Где ты? Давно на часы смотрел? – выбрасывала она агрессивные фразы.
— Я в офисе. После поминок зашёл и немного вздремнул, – почему-то соврал он.
— Тебе что, дома спать не дают? Я тебя, наверное, заставляю до трёх ночи за компом сидеть?
— Лиля, не начинай. Что ты хотела?
— Что я хотела? Нет, подумать только, у него ещё хватает наглости спрашивать! Я хотела, чтобы муж был дома, занимался сыном, заботился о жене! Это что же, выходит за рамки обычного?
— Ладно, прости. Я уже иду. Что-то купить по дороге?
— Хлеб и сок для Севы.
— Пиво будешь?
— Пару бутылок.
Лиля любила тёмное горькое пиво, знала, что оно склоняет к полноте, но не могла себе отказать в любимом напитке. Она рассказала Сергею историю своего приобщения к этому греху, в чём виноват был её отец. Как-то папа по служебным делам выехал в соседний район. Девятилетняя Лиля, единственная любимая дочь, напросилась прокатиться с ним. Вчера только начались каникулы в школе, день в конце мая выдался по-летнему жарким. «Газик» с брезентовым верхом резво катил по асфальту, и в открытые окна врывался весёлый, разгорячённый ветер. Потом, проезжая по территории цементного завода, свернули на просёлок. Машина прыгала на ухабах, скорость снизилась, белая пыль першила в горле, жара донимала.
— Папа, я пить хочу, – попросила Лиля.
— Вот я балда! Не взял ничего с собой! Доча, потерпи, въедем в посёлок, что-нибудь купим.
Скоро по сторонам просёлка начали возникать одноэтажные домики с палисадниками, проехали водонапорную колонку, по поводу которой Лиля высказалась в том плане, что сырую воду пить нельзя. Отец согласился с этим. Въехали в центр посёлка. Магазин был закрыт на обед, никаких других торговых точек поблизости не было. Проехали дальше – снова ничего.
— Папа, я уже не могу терпеть! Даже из колонки попила бы!
— Ну, ты же видишь, негде купить питьё! Нам ехать осталось полчасика, потерпи.
— Не могу я терпеть! Ты хочешь, чтобы я умерла?
— Ах ты, боже мой! Вон, около бани ларёк какой-то, пошли, посмотрим, что там есть.
В убогом, грязном на вид ларьке продавалось пиво из бочки. Пахло так, что глаза заслезились. Папа взял себе большую кружку и виновато взглянул на дочь.
— Может, попробуешь?
Лиля кивнула, зажмурилась и глотнула вонючую, коричневую жижу, а оторваться уже не могла – выдула полкружки. Жажда сразу ушла, горьковатая пена на губах была вкусной, перебивала желание пить воду. И тут же закружилась голова, и захотелось смеяться.
— Папа! А пиво не гадкое! Мне даже понравилось! Теперь мне пить больше не хочется. Ха-ха-ха!..
— Э-э-э, дочь моя... Головка у тебя поехала! Идём в машину.
Впервые в жизни Лиля задремала на заднем сидении среди бела дня. Когда приехали в Титково, папа посидел минут десять в машине, потом тронул её за плечо. Лиля проснулась, какое-то время не могла понять, где она, и снова засмеялась, потому что было томно и хорошо. С тех пор она периодически покупала пиво, хотя выпивать крепкие напитки не любила и раздражалась, когда муж приходил под хмельком, с запахом выпитого спиртного. Всегда выговаривала ему, пугала алкогольной зависимостью, а он старался в таких случаях приносить ей пиво – перебивать запах принятого алкоголя, гасить её агрессию, ставить на свой уровень самочувствия.
Сергей вошёл в квартиру и понял, что обстановка в ней накалена. Лиля взглянула на него колюче, даже зло.
— Сын спрашивал, где папа. Так и уснул, не увидев тебя. Неужели ты не понимаешь, что ребёнку, мальчику, необходимо общение с отцом? Ты что, не любишь его?
— Лиля, ну что ты говоришь! Если ты задерживаешься на работе, Сева с няней, так значит, ты его не любишь?
— Я, на минуточку, деньги зарабатываю, для семьи стараюсь! А ты? Шляешься по каким-то дурацким мероприятиям, пьёшь там... Когда меня нет, сын должен быть не с няней, не с бабушкой или тётей, пусть и родной твоей сестрицей, он должен быть с папой! Я уже теряю терпение! Твои писатели – это никому не нужные бумагомаратели, провинциальные отбросы! И ты служишь им!
В зеленоватых глазах Сергея загорелись холодные, яростные искры. Он взглянул на жену исподлобья, и Лиля испугалась этого взгляда, зная ему цену. Так посмотрел он когда-то на её соседку Яну, шлёпнувшую их сына по попе за непослушание. Тогда Яна просто онемела, а потом стала лепетать извинения. Сейчас очень тихо, но с невероятным напряжением сдерживания чувств, Сергей заговорил хриплым, срывающимся голосом.
— Это я – отброс? Винная, покойный Ляшенко? Это мои товарищи – отбросы? Талантливая молодёжь, преданные делу старики? Тогда кто ты? Что ты делаешь в своей жизни? Выпускаешь гламурный глянец? Прославляешь богачей, нажившихся в перестройку? Политиков, купивших власть? Услаждаешь пошлых читательниц рецептами молодости?
— Я... я, повторяю, деньги зарабатываю! Я семью обеспечиваю! Эту квартиру, машины на что мы купили? На твои гроши, на которые только едва прокормиться могли бы? А наши поездки на отдых? А концерты, театры...
— Как ты можешь, Лиля! Ты же талантливый человек. Ты раньше восхищалась моими стихами... Замуж не за деньги выходила, видела, понимала, что я могу, чего не могу. Что, любовь прошла?
— Не надо переводить разговор на другую тему. Я требую внимания к ребёнку, и, если хочешь, ко мне. А если я начну пропадать допоздна? Почему тебе можно, а мне нет? Так легко можно семью развалить!
— Ладно, прости. Постараюсь приходить раньше. Вот, твоё пиво, вот хлеб, сок.
— Будешь суп?
— Уже поздно есть первое, я – колбаски, чаю...
— Ну, как всегда: кусочничаешь, как выражается твоя Винная. Вот кто на тебя влияет. Была бы молодая, я бы ей задала! Не смей есть всухомятку! Я разогрею гуляш с картошкой. Мой руки.
Потом, ночью, он вдыхал горький запах выпитого ею пива, обнимал податливое, родное тело, забывая раздор и чувствуя себя счастливым, полным нежности и покоя. Потом, когда услышал её ровное, сонное дыхание, вдруг подумал: «Вот если бы только это! Ни слов, ни общих забот, ни общего дома, а только такие ночи время от времени!»
3
Аня Музовская всё ярче проявляла свой талант, прибавляя от концерта к концерту. Романовский даже сказал как-то наедине: «Ты, детка, попридержи коней! Не выделяйся на фоне группы. Мы всё-таки коллектив...»
Но она, понимая его правоту, чувствовала, что ей тесно в группе, мало сольных партий. Кроме голоса были ещё глубинные, невыраженные в пении чувства, хотелось своего репертуара, своих вершин. Хотелось, но не моглось.
С Андреем сложились своеобразные отношения, он не раз с удивлением отмечал, что она начинает им вертеть. После их первой близости, она продолжительное время не подпускала его к себе, убегала неожиданно, не включала связь на телефоне. Он злился, отводил в сторону на репетициях, спрашивал прямо, в чём дело. Она холодно улыбалась, отвечала, что ей неловко, что она не готова к постоянным отношениям. Наконец, он пригрозил, что она «вылетит из группы, как пробка». Аня тихо засмеялась.
— Я хоть сейчас уйду. Или завтра? Или замены дождаться, чтоб ребят не подвести?
— Не думай, я тебя не оставлю. Но и без меня ты не взлетишь, только вылетишь...
Аня побывала у врача и приняла все меры предосторожности, чтобы не забеременеть. К счастью, первая ночь прошла без последствий, и она холодно и расчётливо согласилась снова поехать на дачу к Андрею.
Прошёл почти год после образования их группы, новая весна начинала наступление на скованную морозами землю. В середине дня выкатывалось из-за серых массивов облаков солнце, подплавляло кромки снежных завалов, сочило капель из методично растущих сосулек. Дороги чернели асфальтом, у дачного посёлка было расчищено.
Он в этот раз поначалу был тихим и нежным, подарил ей розы и устроил прекрасный ужин при свете камина. Но, самое главное, пригубив вина, начал рассказывать о своей работе в коллективе, который из самодеятельного дорос до народного, а потом добился профессионального признания. Ребята за годы выступлений все получили музыкальное образование, дипломы об окончании музучилища, а он – ВУЗа. Это было очень интересно, и Аня смотрела на Андрея другими глазами. Он, видимо, думал о ней, о её настроении и отношении к нему, что-то понял.
А потом... Его неуёмная страсть снова смяла её доверие к нему, оскорбила властным потреблением. Она уехала от него почти такой же холодной, как и пришла в его дом.
«Мы такие разные! Естественно, он зрелый мужчина, на восемнадцать лет старше меня, семейный, обеспеченный, прошедший огни и воды... Сколько у него было женщин? Наверное, сам не знает. А я – неопытная в любви, в жизни... Правда, знаю цену нищеты и достатка, понимаю важность семьи, ценю талант... Но что ему до моей души, до моих чувств! Он нашёл себе новую игрушку, услаждает свой эгоизм, своё распутство. А что мне надо? Мужа? Нет, пока ещё нет. Детей? О, нет-нет. Я их ещё не скоро захочу. Сейчас мне нужна реализация моего дарования: продвижение и успех. И в какой-то мере он мне в этом помогает... Вот, молодец Римма! Всё сразу получила: возможность сделать карьеру и мужа отхватила самого того!.. А ведь тоже прошла через постель. Думала, мы не догадываемся о её отношениях с Видениным. Подала нам пример сестричка. Неужели в искусстве нет других путей? А если бы не поддаваться? А если бы законы были такими, что за подобное в тюрьму бы сажали? Ну, в первом случае – не поддашься, так и не пробьёшься – это точно, а насчёт законов... Детей деляги развращают, и то им ничего. Педофилы, гомики живут, как хотят, гребут деньги, властвуют, ещё и прославляются. Куда уж нам, простым?..», – горько вздыхала она, решившись пройтись вокруг дома, после того, как машина Романовского скрылась вдали.
После отъезда Риммы, Аня более тесно сблизилась с Татьяной. Раньше Римма была центром общения сестёр, скрепой между ними. Её внешнее спокойствие и глубинная страстность как бы мирила разность характеров двух других девушек: скромной, даже робкой Анны и отчаянной, порой грубоватой, Татьяны. Только теперь, после всех новогодних халтур, спектаклей и представлений у театральной ёлки, немного отдохнув от суеты, Таня рассказала сестре о предложении Рувимова, об его угрозах, о встречах с Володей, который приезжал после сдачи сессии на зимние каникулы в Ранск. Аня увидела в глазах сестры, после угрюмой злобы на режиссёра, тёплые, нежные искорки, и лёгкая зависть коснулась её раздражающей колючкой. «Танька влюбилась! И парень её любит – видно, что она счастлива. Она даже не боится мести Рувимова, только сердится на него. Надо же! Устояла, не согнулась, не продалась!.. Любовь её защитила, что ли? Но ведь Володя потом объявился, когда она уже послала режиссёра... Да, Татьяна личность! Любовь или карьера? А – и то и другое! Хорошо ей! А я...» И она подавила в себе порыв поделиться своими переживаниями с сестрой, смолчала об отношениях с Романовским.
А отношения не стояли на месте. Андрей предложил ей снять квартиру, где бы она жила одна, а он мог приходить к ней по возможности часто. Аня резко отказалась: «А что я своим скажу? Мы и так сейчас живём комфортно, свободно. У меня нет необходимости уходить из дома. Не могу же я прямо сообщить, что иду в содержанки!» Романовский сжал зубы, заиграл желваками. Он смотрел в её глаза и видел холод и отторжение. Её лицо было для него так дорого, так прекрасно! Её зеленоватый, полный внутренней силы, взгляд даже излучающий холод, был притягательным и желанным. «Смотри на меня! Не отводи глаза, моя девочка! Какая ты нежная, прозрачно-чистая! Да, я люблю женскую красоту, но тут не одна красота, здесь стойкость и нравственная сила, мой храбрый, оловянный солдатик! А мне хочется расплавить тебя, твоё сердце, вылить в новую форму – цветок моей любви. Я буду добрым, нежным, терпеливым, и ты полюбишь меня!.. У Андерсена солдатик стал оловом, брошкой для платья, как помнится, кухарки. Этого уж я тебе не позволю!»
Но он не понимал, что эта девочка с не разбуженной им страстью, уже ускользала от него в царство собственных грёз, в страну, где она могла сама править своим миром.
Аня часто вспоминала другую сказку того же, любимого и ею, Андерсена – «Снежная королева». Она, после утраты своей первой любви, явственно почувствовала укол в самое сердце и начала ощущать холод в нём. Она совершенно утратила робость по отношению к Андрею, перестала восхищаться его красотой, будто он изменился, потускнел. «Странно, оказывается, к красоте можно привыкнуть, можно пресытиться ею. Значит, есть нечто более важное и притягательное. Что же? Талант? Но Романовский талантлив. Слава? Но в городе у него есть большая известность, если не слава, почёт... Богатство? Ах, мне от него ничего не нужно! Что же? Чего я ищу в любви? Мне нужно доверять человеку, знать, что он добр ко мне. Андрей добр? Как бы не так! Он хладнокровно сделал меня игрушкой, не заглядывая в душу, не прислушиваясь к моим желаниям. И он для меня пропал. Пропал ты для меня, злодей!», – послала она ему холодный, быстрый взгляд и отвела глаза.
«Не хочешь смотреть на меня, только срезаешь взглядами. Ах ты, кукла моя! Привезу тебя на дачу, сниму с тебя все эти тряпицы, ты и «мама» не произнесёшь. Никуда не денешься, ты – моя!»
Никто не мог расслышать эти диалоги, случавшиеся очень часто на глазах у всей группы, и каждый, замечавший перекрестья взглядов Ани и Андрея, домысливал своё. «Она ему не поддалась? Такая холодная... Но он ведь смотрит на неё, как на свою. Поддалась, только обижается, не хочет быть на второй роли», – чаще всего думал Илья Ивлев, чувствуя, что ревность царапает его душу, и, продолжая вялые свои отношения с Ниной Та в свою очередь, казалось бы, беспочвенно ревнуя его к Ане, предполагала, что Аня сблизилась с руководителем группы, но не по любви, а по карьерным соображениям. Гриша Рувимов просто изнемогал от желания знать правду: приглядывался, прислушивался, подмечал... И его наблюдения его не радовали, только распаляли досаду.
Сегодня Романовский объявил, что в филармонии состоится концерт «Хрустального тенора России» Олега Гудкова, а назавтра он договорился с ним, своим бывшим сокурсником, о том, что тот устроит у них в репетиционной студии мастер-класс для вокалистов группы «ГРАНИ». Ребята заволновались: авторитет исполнителя был очень высок, Гудков объездил все самые большие страны, был одним из самых известных певцов России с классическим камерным репертуаром.
Концерт был потрясающим! Красота голоса, умение им владеть делала певца неотразимым. Репертуар был составлен из двух частей: классика и народные песни. Классические романсы поражали высочайшей культурой исполнения, аристократической изысканностью выражения чувств, а народные песни – трогательными, душевными, пронзающими до слёз искренними интонациями. Олег Гудков, невысокий, несколько субтильный, с тонкими, правильными чертами обыкновенно приятного лица, на сцене был прекрасен, излучал энергию таланта и любви. Аня не могла оторвать от него глаз. Каждый скупой жест, поворот головы, взгляд в публику был уместен, скорее, необходим для точного выражения чувства, завораживал слушателя. «Вот мастерство! Конечно, талант, школа, но ещё и человеческое проживание материала, интуиция, чувство меры...», – восхищённо оценивала она певца. Много пришлось артисту петь на «бис», он не отказывался, не снижал ни на йоту качество исполнения.
Утром группа, не сговариваясь, собралась на полчаса раньше назначенного времени. Хотелось обменяться впечатлениями, но все почему-то молчали, только переглядывались и вздыхали. Гудков пришёл минута в минуту, добросердечно поздоровался, поклонился дамам, пожал руки мужчинам. Сначала прослушал две песни, потом начал прослушивать каждого, комментируя природу голоса, отмечая его возможности и давая очень точные, ценные замечания. Аня осталась напоследок: Романовский всегда повторял, что «конец – делу венец», и венец должен быть истинной короной. Аня была самой яркой, лучшей в группе.
Гудков, нисколько не отступая от взятой им манеры общения, уделил Ане столько же внимания, сколько и другим. Только немного больше хвалил и, уходя, пристально посмотрел ей в глаза.
С этого дня началось то, отвратительное, изматывающее нервы и силы: Романовский начал ревновать Аню. Он привёз её на дачу и стал допрашивать, что она чувствует к Гудкову, не взял ли он у неё номер телефона, не позвал ли в Москву. Аня отвечала спокойно, равнодушно, но Андрей всё больше наливался злобой, требовал признаться, подтвердить его подозрения, крепко ущипнул её за предплечье, отчего образовался большой синяк. Аня вскрикнула и расплакалась. Ей стало страшно, в глазах любовника метались красные огни, как у вампира из американского фильма. Никто никогда не причинял ей физической боли: отец детей не наказывал вообще, мама сгоряча могла шлёпнуть, дать подзатыльник, но послушной Ане никогда такого не доставалось. Этот безжалостный щипок открыл ей в Андрее скрытую от общества возможность жестокости. Она вдруг поняла, что жена Романовского не только ему не интересна, но, видимо, сама отдалилась от него, не может прощать его грубость и способность к рукоприкладству. Аня ужаснулась: «Как мне избавиться от него? Как ускользнуть из-под его влияния? Что мне делать?..» В этот вечер он измучил её и своими допросами, и неуёмными, жестокими страстями...
Дома Анна долго отмывалась в ванне, обнаружила ещё два синяка на теле, и сама себе поклялась, что больше с ним не поедет никуда, даже до дома. Она теперь знала, что он может её обмануть, увезти насильно, станет преследовать и угрожать...
Так и было. Каждая репетиция превратилась для девушки в бесконечно изматывающую борьбу: грозные шёпоты Андрея, его сверкающие взгляды, её ускользание от него... Дважды удалось сбежать, в третий раз он просто схватил её за руку и попытался втащить в машину. И тогда Аня громко закричала «Илья!», вышедшему на крыльцо товарищу. Тот в полном недоумении оглянулся по сторонам. Аня взмахнула свободной рукой.
— Подожди минутку! Мне надо с тобой поговорить!
Илья остановился. Романовский, выругавшись, отпустил Аню. Она подошла к Ивлеву, взяла его за руку.
— Илюша, ты в какую сторону?
— Я... Что ты хотела? Мне всё равно. Надо куда-нибудь зайти перекусить.
— И я хочу есть. Пойдём в парк, в кафе-стекляшку. Там пицца неплохая.
Вход в парк был на противоположной стороне, так что они пошли от машины, чего и хотела Аня. Сзади взревел мотор, Романовский уехал.
— Ты, может быть, ждал Нину? Я помешала?
— Нет. Нина питается дома, её мама кормит по диетам. А я фигуру не соблюдаю...
— Зачем тебе? Ты худенький, стройный.
— Аня, ты хочешь о чём-то поговорить? Не просто же так ты с шефом не поехала.
— Да, Илья. Всё не просто так. Давай сядем за столик, я соберусь с мыслями.
Они уже съели пиццу, доедали нарезку сыра, когда Аня вздохнула и начала.
— Я, Илюш, попала в неприятную ситуацию. Скажи честно, вы ничего такого не замечаете?
— Ты про Романовского? Как тут не заметишь... Он к тебе пристаёт, а ты этого не хочешь. Да?
— Именно. Я ценю группу, вы все прекрасные ребята, талантливые музыканты, но мне жизни нет. Посоветуй, что делать? Ты старше меня, опытнее, из Подмосковья ведь приехал. Может быть, у тебя есть где-то какие-то связи? Друзья? Я бы уехала... Только, прошу, никому ни слова!
— Понятно. Не беспокойся. Я подумаю. Сейчас мелькнула одна мысль, но надо её покрутить в мозгах. А замуж не хочешь? Он отстал бы...
— Первое: замуж не хочу. Второе: не за кого. По расчёту – парню жизнь портить. Любви нет. А третье: не отстанет он. Это не выдумки – он маньяк, бешеный. Ты даже не представляешь, на что он способен! Ты, если он спросит, где мы были, о чём говорили, сострой дурачка, скажи, что ничего не понял, мол, ужинать тебя позвала. Ох, ещё тебя в неприятность втяну!
— Об этом даже не думай. Я найду, что сказать. Не боюсь я его, кто с женщинами смелый, с мужчинами не такой. Скажи, вот у тебя на руке синяк замазанный, это его работа?
Аня наклонила голову, и слезинка заскользила по загоревшейся краской щеке.
— Вот урод! Аня, я постараюсь тебе помочь, не падай духом! И ещё... знай, ты мне очень нравишься.
Аня посмотрела ему в глаза прямо, просто, глубоко вздохнула.
— Я знаю. Ты мне тоже нравишься, Илюша, но не больше, прости. Ну, не опускай голову! Мне вообще никто не нравится настолько, чтобы... Ты понимаешь.
— Да, понял. Спасибо за правду. Зато, теперь мне ещё больше хочется тебе помочь ускользнуть отсюда. Как говорится, с глаз долой – из сердца – вон. Но ведь дружить будем?
— Не сомневайся! Спасибо тебе.
Они шли по нагретому июньским теплом городу, много молчали, не чувствуя от этого неловкости, перекидывались редкими, незначительными фразами, и совершенно понимали друг друга. В ночи реяли ароматы цветов, издалека доносились звуки музыки, прохожие шли неспешными, прогулочными шагами... Когда они вышли из яркого света городских фонарей, Аня взглянула на небо и, восхищённо ахнув, сжала руку Ильи.
— Посмотри! Новый месяц народился! Какой тонкий, ярко-золотой! Я так люблю новолуние!
— Это тебе знак – будет новая жизнь. Держись, Аннушка!
4
Таня любила и была любима. Её Володик, как она называла его, каждым своим поступком радовал её. Вот, приехав после сданной на «отлично» сессии, в первый же вечер попросил о встрече, повёл её в кафе, подарил ветку гвоздик, спрятанную на груди под курткой, поздравил с Новым годом и протянул на ладони нефритовую фигурку кошки – символа наступившего года. Таня взяла скульптурку в руку – та была тёплая, гладкая – она прижала подарок к щеке. Посмотрела в его карие глаза, подумала: «Вот тоже карие глаза, а совсем другие. Мёд в них и солнце, ласка и добро!» Назавтра были халтурные ёлки в двух детских садиках. Сашка Рискин, её партнёр, пришёл никакой после очередной «отмечаловки», кое-как продедморозил, вяло и сипло, даже стыдно за него было Татьяне, которая уж так старалась смазать дурное впечатление! Потом выяснилось, что у Александра нелады с желудком, он позеленел, скрючился, застонал... Володя взял текст сценария, пробежал глазами.
— Иди домой, Саша, я тебя подменю. Бесплатно! Тут учить нечего, текст небольшой, в основном, игры с детьми. Я это умею. Не беспокойся, всё будет хорошо. Костюм оставь, чуть не унёс, чудак.
Саша болел ещё день, и Таня с Володей, совершенно «спевшись», отыграли утренники. Вова наотрез отказался от «честной доли», предложенной артистом. А потом Таня узнала, что две ночи он ходил на подработку в ресторан, где до трёх часов помогал знакомому товарищу вести вечеринки. Зарабатывал, как мог.
Володя был на три года старше Тани, что в детстве было большой разницей, в юношестве несколько меньшей, но существенной, а теперь совсем не ощущалось. Иногда Татьяна, закалённая суровым бытовым опытом, чувствовала себя более зрелой и видела, что он с готовностью поддаётся её влиянию. Но вчера она увидела Володю иными глазами. Они возвращались вечером из кино, подошли к её подъезду, и тут двое крепких и наглых преградили дорогу, встав спиной к двери. Надо было приложить кодовый ключ, чтобы войти, и Таня поняла, что они ждут возможности проскользнуть за ней. Она оробела. Да, Володя тоже войдёт, проводит до двери квартиры, а потом? Не привяжутся ли они к нему? И что им надо в подъезде? Распить спиртное, посидеть в тепле? А могут и нагадить – бывало такое.
— Володик, давай повернём, уйдём на время.
— На какое время? А если кто-то за это время придёт, впустит их? Всё равно нам входить, они могут и отомстить нам, привяжутся внутри... Нет, Танечка, – вперёд.
Таня подошла к двери, Володя стоял прямо у неё за спиной. Она сделал вид, что набирает код, а сама, незаметно приложила ключ к железной табличке на двери. Та запела, Таня влетела внутрь, Володя, успев повернуться лицом к парням, резко оттолкнул ближайшего к нему и захлопнул дверь перед его носом. За дверью раздалась грубая брань. Таня, взлетевшая по пролёту лестницы наверх, почувствовала слабость в ногах и опустилась на ступеньку, Володя присел рядом, обнял её за плечи.
— Испугалась, птица моя? Дышишь, как после длинного пробега. Не бойся, я с тобой.
Таня тихо засмеялась. Он приник к её лицу, нашёл губами её, ещё трепещущие смехом, губы...
Кто-то позвонил в домофон и они, чуть отпрянув друг от друга, не сговариваясь, подошли к лифту, Таня нажала кнопку вызова. Так и не узнав, смогли нежеланные гости войти в подъезд или нет, они ещё долго целовались у двери квартиры, потом Володя ушёл, а Татьяна смотрела в окно подъезда, чтобы убедиться, что его не преследуют.
Ночью она долго не могла уснуть, почти не думая, плавая в горячей волне любви и радостного сознания, что у неё есть защитник, и наступил новый период её жизни.
Быстро промелькнули каникулы. В театре царило затишье – отыгрывали готовые спектакли и ждали лета. Ничего нового после новогодней постановки не планировалось, впереди были гастроли, от которых ёжило и корёжило: надо было ездить по районам области, играть спектакли, в лучшем случае, в обветшавших районных клубах (на развитие культуры почти не отпускались средства), а то и на школьных сценических площадках. Жить приходилось в убогих номерах гостиниц с одним душем и туалетом на целый этаж. Но Таня не страдала на гастролях, к общежитию она с детства привыкла, ей даже нравилась эта работа, пусть в некомфортных условиях, но зато перед заинтересованной по-настоящему, благодарной публикой. Она радовалась полевым и садовым букетам, щедро даримым после поклона, ловила восхищённые взгляды простеньких, расфуфыренных «на выход в театр» девушек, поощряла взглядами смущение неловких, взволнованных парней. Но особенно ей были приятны старики и старушки, которые высказывались по поводу постановки, хвалили, а иногда и критиковали увиденное. Однажды простенькая бабулька сказала такую правду, что Таня переосмыслила, переработала кусок роли. «Деточка, виноватому жить тяжко! Ну, это пока не покается. А твоя девушка только злится...» Татьяна после этого предложила артистам оставаться на некоторое время на сцене и выслушивать мнение зрителей. Эта традиция укрепилась, но только на гастролях. В своём здании режиссёры никаких новшеств и панибратства с публикой не допускали, особенно, Рувимов.
Таня скучала о Володе, а он звонил постоянно и тоже говорил о том, как ему тоскливо без неё. А ведь учиться ещё полтора года!
— Танёк, а не перевестись ли мне на заочное? Буду работать, можно и семью завести.
— Нет, профессию надо освоить сполна. О какой семье речь?
— Как о какой? О нашей с тобой. Или ты против?
— Я не поняла, ты мне, что же, предложение делаешь? По телефону?
— Таня, ты же артистка, знаешь, что такое репетиция... Будет и драма. Но, намекни, ты не против?
— Положись на свою интуицию, мой режиссёр.
— Ага, ладно. Только знай, я тебя люблю. Ты у меня одна и навсегда.
Он тут же отключился, а Татьяна застыла, унимая сильно бьющееся сердце.
Снова и снова она шла из театра домой пешком, коротко и поспешно думала о событиях дня и, словно вступала в особенный светлый мир, начинала мысленно разговаривать с Володей. Она шутила с ним, немножко жаловалась и капризничала, совсем чуть-чуть, чтобы он её утешил, посочувствовал, уговорил ласковыми словами. Она помнила тембр и интонации его голоса, сама отвечала ему нежными, сокровенными словами и мечтала, мечтала...
Мама Володи, овдовев в сорок пять лет, когда сыну исполнилось двадцать, и кончался срок его службы в армии, вышла замуж за своего коллегу, разведённому со второй женой пять лет назад и приведшему в дом свою дочку от первого брака, мать которой умерла, когда ребёнку было три года. Владимир вернулся на учёбу в Москву, и связь с матерью стала гостевой, периодической. Он не хотел мешать новой семье, почувствовал себя отрезанным ломтем, сразу стал более зрелым и самостоятельным. Вова и мальчишкой не был маменькиным сынком – отец с малолетства привил ему независимые, мужские качества, главным из которых было чувство ответственности. И теперь, встретив свою ещё детскую любовь, он, прежде всего, почувствовал, что отвечает за всё, что будет у него с Татьяной, что он хочет быть её опорой и защитой, что готов её слушать, потому что она умница, готов исполнять её желания, потому что она ему дорога, но обязан думать о результате всякого своего деяния. Зная об отношениях Тани с Альбертом Рувимовым, совершенно одобряя её действия, Володя искал выход из сложившейся ситуации. Он понимал, что Татьяна – артистка, что ей важна её творческая карьера, разнообразие и объём ролей в спектаклях, предполагал, что режиссёр станет ей мстить, всячески ущемлять. «Не даст он ей развиваться, расти... Наоборот, может довести до полного разочарования в профессии, столкнёт в депрессию, гад. Надо мне что-то делать, чтобы она не зависела от него. Надо попробовать с моим дипломом – ох ты, ещё будущим – пробиться в настоящее, большое дело». Эта неясная, но неотступная цель постоянно маячила перед ним и невольно обостряла слух и зрение, настраивала мозг на нужную волну. Говорится: «На ловца и зверь бежит». Так случилось, что один из студентов ГИТИСа оказался двоюродным братом Бориса, его товарища по съёмной комнате. Они познакомились. Юра Сенцов тоже учился на режиссёрском факультете, заканчивал в этом году. Он рассказал, что ищет место в провинции, потому что в Москве без связей зацепиться невозможно. Да и тому, кто влезет в какую-нибудь щёлку, пробиться слишком нереально – такие мэтры в театрах, такие имена... Тут Володя рассказал о Ранске, о положении в театре, где служила Татьяна.
— Квартиру там не дают – вот что плохо! Плюёт на культуру местная власть, на приглашённых режиссёрах театр держится кое-как. Моя невеста, талантливая, честное слово, не видит завтрашнего дня, всё в тумане...
Юрий вдруг вспыхнул, взялся за голову руками.
— Надо же! Неужели судьба слышит нас? Ведь в Ранске живёт моя бабуля. У неё свой домик, причём, близко к центру города стоит, на Дормаше, знаешь?
— Ещё бы! Завод не работает, совсем развалился... Там улица над речкой...
— Ну да, Поречная называется. Правда, бабуля моя по отцу, а он ушёл от нас, когда мне пяти лет не было, так я с тех пор бабулю не видел, но писал ей иногда, поздравлял с праздниками. Больше пятнадцати лет прошло – это ж надо! Слушай, Владимир, а ты не против, если я с твоей девушкой познакомлюсь по телефону, порасспрошу о театре?
— Я – за. Даже, говоря начистоту, мечтал бы о твоём режиссёрстве в их театре, просил бы твоей протекции для невесты. А то у неё с этим Рувимовым, ты его знаешь, не заладилось по причине её к нему женскому равнодушию.
— А-а-а.. Понимаю. Ты мне хорошую мысль подал – я твой должник. Набери-ка мне на мобильнике номер твоей....
— Татьяны. Таня её зовут.
Татьяна включила связь, удивилась незнакомому номеру на экране телефона, но голос услышала Володин. Он объяснил ей ситуацию, передал телефон Юре, и состоялся долгий, интересный всем троим разговор. У любящей пары появилась надежда, и Владимир горячо благодарил Бога за поданный ему случай.
5
Геннадий на такси отвёз жену в роддом. Они ждали сына. Светлана крепилась, как могла, но по дороге то и дело прорывались её короткие, пронзительные вскрики, словно в неё втыкался тупой, широкий нож.
— О-ой! Уй-ю-юй!
— Светик, милая, потерпи! Скоро-скоро доедем!
Гена сам начал ощущать болезненные толчки в животе, словно брал на себя часть её боли. Мальчик родился через три часа, благополучно, только с небольшим весом, два с половиной килограмма. Но – и как на УЗИ просмотрели, непонятно – вслед за ним родилась девочка весом всего два килограмма. Детки доношенные, здоровенькие, хорошенькие... Что тут скажешь, такая порода – у матери молодого папаши тройня, у сына двойня. Геннадий не мог прийти в себя от такого подарка судьбы. Он был рад, но несколько напуган: как они со Светой будут справляться? А Светлана написала ему: «Генчик! Я счастлива! Мы ждали Серёжку, а нам подарила судьба две серёжки. Как назовём дочку? Что ты думаешь насчёт Галины? В честь твоей мамы – от неё, скорее всего, передалось это свойство – родить не одного. Я тебя люблю. Целую, наш папочка!»
Гена шёл домой из роддома, где насмотрелся на Светлану в окне второго этажа с двумя кулёчками в руках. Бабье лето, такое позднее в этом году, украсило город блеском солнца, играющим на пёстрых кронах наполовину облетевших деревьев. Пахло пряным осенним увяданием, и блеск солнца, смешивался с печальным ароматом, как радость и грусть в душе. Гена думал, почему он грустит? Ведь в его семье такое счастливое событие? Неужели он не может радоваться тому, что детей двое? Ведь так было потрясающе, с восторгом встречено в отрочестве, появление трёх сестрёнок! И они справились с трудностями. Конечно, все в семье помогали маме, но и ему помогут, он уверен. Что же его томит, лишает покоя? Какой червяк точит изнутри?
Кто-то догнал, хлопнул сзади по плечу. Он обернулся. Ирина Коршунова улыбалась во весь рот, сощурив карие глаза. Геннадий почувствовал, как быстро забилось сердце. «Я испугался её! Я её боюсь!» – пронеслось в мозгу.
— Приветствую, художник! Говорят, ты – отец семейства? Молодец! Хоть эти произведения смог создать. Надо бы это отметить. Не зажиливай, пошли в кафе.
— Ирина, оставь меня в покое. Я сожалею, что тогда... Что у нас было. Но больше никаких отношений не хочу. Ты угрожала, что жене расскажешь, так я сам ей всё рассказал. Теперь не страшно. Отстань от меня.
— Не могу. Я тебя люблю. Не заставляю же тебя бросить жену и на мне жениться, но хочу встречаться. Я от тебя ребёнка хочу! Ха-ха-ха!
— Ты с этим вопросом не туда обратилась. И потом, у меня ведь двойня, мама тройню родила... Так что тебе надо поискать другого кандидата. А лучше, найди мужа, у ребёнка отец должен быть.
— Учи, учи меня, телёнок! А я вот рожу от другого, а скажу всем, что от тебя! Ха-ха-ха! Вот будет весёлая шутка! Жена твоя проглотит, никуда не денется. Куда деваться, если сразу двое детей? Не будешь со мной, пожалеешь. Я тебе жизнь испорчу.
— Отойди от меня! Тебе психику лечить надо. Что мне, в полицию заявление писать, что ли?
— Про что заявление? Сформулируй.
— Про домогательство. Про попытки влезть в личную жизнь.
— Ну да, очень мне страшно стало. А у тебя свидетели есть? Твоё слово против моего. Я скажу, наоборот, ты меня домогаешься, а я отказываю, вот ты и злишься. Ха-ха! Ладно, сегодня тебя отпущу, так и быть. Переживи своё отцовство, обдумай ситуацию... Мы с тобой теперь крепенько связаны. Думаешь, попользовался девушкой и можно в кусты? Нет, мой красавчик, со мной этот фокус не пройдёт!
Настроение было изгажено до тошноты. Смесь всех разновкусных настроений: радость отцовства, горечь необъяснимых предчувствий, отвращение к наглой навязчивой женщине – всё смешалось в непереваримую муть внутри, хотелось освободиться от неё, исторгнуть из себя, но не было возможности. Тогда появилась мысль, что можно растворить эту свинцовую тяжесть, и Геннадий купил в киоске две жестяных банки с алкоголем и тут же залпом выпил одну. Сначала его слегка замутило от неприятного вкуса пойла, но скоро пришла лёгкость в мозг, какое-то отчаянное, лихое состояние – море по колено! Он прибежал домой, разделся почти догола, повалился на кровать и опустошил вторую банку. Тёплый, бездумный покой разлился по телу и по мыслям, слепившимся в сгусток неясных обрывков. Он задремал, словно отпущенный с рабской работы, усталый человек.
Его разбудил настойчивый рокот мобильника. Звонила мать. Она радостно поздравляла его, уже в третий за два дня раз, уверяла, что поможет, что уйдёт с работы. Говорила много, захлёбываясь словами, а потом вдруг замолчала и через долгую паузу спросила тихо и грустно:
— Что ты, сыночка? Почему молчишь? Не рад, что ли?
— Не знаю, ма. Как-то мне мутно. Не то чтобы не рад, а странное такое чувство, словно мне дочку подкинули.
Он и сам не понял, зачем высказал матери эти свои чувства, почему не сдержался, смутил её покой? Галина вздохнула, словно всхлипнула.
— Ох, Геночка, трудный у тебя характер! Ты и малышом был какой-то особенный: не знала, что тебе подарить, чем порадовать. Вот как-то, машинку купила грузовую, зелёненькую... Не помнишь её? Так ты не стал играться, бросил в угол, а потом колёсики отломал, чтобы и Дима не брал. А когда краски подарили на день рождения, ты их запрятал так, что сам долго не мог найти... Теперь вот взрослый, а весь в думках своих, не открытый, непонятный. Ты теперь папа, отвечаешь за деток, так что не о себе думай, о семье.
— Ладно, мама. Я тут занят, созвонимся, пока.
Он отключил связь, хотя чувствовал, что мать хотела ещё что-то сказать или спросить, но он раздражился, не хотел, чтобы она уловила новый негативный штрих его настроения. Тем более что мать была права: перепады настроения, частое ощущение недовольства, необъяснимое чувство обиды не раз находило на него, и он впадал в состояние замкнутости, из которого только Светлана умела его вывести, сама не зная об этом.
Геннадия тревожило и то, что творческая работа не ладилась. Он несколько выходных дней выезжал с Юрой на этюды, они писали в берёзовой роще и на маленькой, извилистой речке Змеёвке, но Гене как-то не писалось. Он заглянул через плечо товарища и позавидовал ему: этюд получался живой, яркий, смелый... Потом дома, дорабатывая свои четыре работы, Геннадий понял, что только испортил их, сделал совсем плоскими, безвоздушными. Он бросил кисть и долго не прикасался к этюдам. И вот теперь вдруг захотелось ему писать. «Не будет получаться, так хоть холсты натяну на подрамники, загрунтую... Он раскрыл этюдник, где томилась последняя работа, присмотрелся, даже посмотрел на отражение этюда в зеркале. «Да, воздух, атмосфера – вот чего нет. Был тихий солнечный день, но облака медленно плыли в небе, чуть перемещаясь и незаметно меняя форму. Был запах увядания – это месяц тому назад – трава зрелая, с семенниками... Да. Ещё хотелось продления тепла...» Он прикасался кистью к изображению, легко и осторожно меняя оттенки цветов, чуть поправляя формы, и что-то начало проступать настоящее, природное, что-то, несущее настроение и неосознанную энергию. Через три часа Геннадий остановил работу. Этюд ему нравился. Радость наполнила его, запах красок, словно бальзам, излечивал тревожно-горькое настроение. «Надо работать. Так только и справишься с собой, с перепадами своего настроения», – думал он и настраивал себя на будущее. В конце следующего месяца – областная выставка. За неделю до неё надо представить работы в комиссию для отбора. А что у него есть? Этот новый этюд – да, Светланкин портрет – пойдёт, надо только ещё раз чуть-чуть пройтись по работе и заказать раму. Но две работы маловато. Хотя и понятно, что выберут, скорее всего, одну, но представить надо хотя бы три. Он перебрал всё, что было, потом долго припоминал, что есть в его кладовке в училище, но сомнения не давали покоя – он не мог похвалить себя ни за одну вещь. Всё казалось слабым, недоработанным, а главное, банальным, как у всех. Он не видел изюминки, собственного взгляда на мир, той индивидуальности, которая отличает от ремесленников, делает работу узнаваемой с первого взгляда. «Что для этого нужно? Свой почерк, конечно, своя тема... Создание своего особенного мироощущения»... Легко сказать.
Весь следующий день – на работе, по пути в роддом и обратно, в магазине и потом дома, Геннадий думал, перебирал в мыслях особенно яркие впечатления от виденных произведений мастеров. Вспомнил, как поразил его Эль Греко, как заворожил до испуга Брейгель... А Врубель? А Левитан?.. Их ни с кем не спутаешь. Ему нравились импрессионисты, но ему недоставало у них мощи, той глубинной, трагической ясности, где передано не только настроение, чувство, а найдена глубокая философская идея. «Сейчас много подражателей в искусстве, все хотят приманить, поразить зрителя, а не выразить себя, свою внутреннюю оценку времени», – думал он и всё проматывал в воображении ленту виденного, ища что-то, и ни на чём не останавливаясь. И вдруг вспомнил: их старый дом, купеческого образца с каменным, побелённым первым этажом, с деревянным, обшитым вагонкой вторым. Белые резные наличники на тёмно-зелёном от покраски фоне, с железной тёмно-красной крышей... Что-то в нём было не просто старинное, уютно-мещанское, не только... Это было гнездо, собранное по камешку, по брёвнышку, выпестовавшее в себе не одно поколение людей, и подарившее каждому птенцу ощущение родного, своего места. Теперь дома нет, на его месте забор и груда кирпичей. Во дворе спилены клёны, сломаны столик и скамейки, растёт бурьян... Но у него, Генки Музовского, застонала, заныла душа при этом воспоминании, он тоскует о старом доме и своём дворе. Ему хотелось бы зайти туда, посмотреть на их окна, погладить шершавый древесный ствол... Нет ничего. Нет места, где он родился, рос, взрослел.
Наутро Геннадий с этюдником пошёл в старую часть города, где на улице с таким несовременным названием Лубянка ещё сохранились дома из прошлого века. Он сворачивал в переулки: Канатный, и Монастырский, останавливался на полчаса-час перед домиками и писал, писал...
Дома дорабатывал этюды, чуть не позабыв про посещение роддома. Еле успел к приёму передач и в приоткрытое Светланой окошко прокричал: «Светик, не обижайся! Я заработался – на этюды ходил. Всё воскресенье писал». Светлана улыбнулась, закивала радостно, помахала рукой – несли на кормление деток, и она отправляла его домой. Он часто потом вспоминал распирающую душу радость этого дня.
Светлана вернулась с детками домой, и заботы закружили всех: в квартире всё время был кто-то из родни, то мама, то Аня, то Татьяна. Не преминул попытаться помогать и дед, но женщины его быстренько спровадили домой. Гена всё-таки, по настоянию Светланы, урывал час-другой для творческой работы, благо, стояла хорошая погода, и он мог до заката писать на балконе. Получилась серия из пяти этюдов «Старый город» и он заканчивал картину «Родовое гнездо» с их былым домом. Работал он быстро, как в угаре, но от этого не страдало качество, а запал переливался в завораживающее взгляд состояние изображения, наполненное живым, ярким настроением.
Комиссия одобрила всё, даже тот этюд с речкой Змеёвкой. В выставочном зале работам Геннадия Музовского был отведён как бы свой угол, хорошо освещённый и сразу привлекающий внимание. Это был успех молодого художника. Отзывы тоже отличались множеством похвал и восхищений. Месяц работала выставка, а после закрытия братья Соколовы и Председатель правления дали Геннадию рекомендации для вступления в Союз художников России.
6
Дмитрий окончил повесть о деревне. Не был он деревенским, но в раннем детстве, ещё до рождения сестричек, их с маленьким Геной мама лет пять брала с собой в деревню к бабушке. Деревня звалась Будинки, длинной улицей вилась над мелкой, узкой речкой Змеёвкой и поражала Димку своей тишиной и дневным покоем. Он там жил на свободе, почти без присмотра, пока не подрос брат, и в эти свободные два года малыш почувствовал, не осознал, нет, но как бы нащупал возможность жить независимо. Он бегал по узкой полоске, выщипанного гусями и козами, луга, влезал на корявые яблони и, по лесенке, на замшелую, соломенную крышу сарая, потом и на вишни, растущие вдоль забора... Он, в совершенном одиночестве, от завтрака до обеда и потом до ужина, никогда не скучал, не искал общения. То строил из песка и камешков городок, то складывал из веточек ферму, поселял в ней стада коров, коз, овечек, сделанных при помощи обгорелых спичек из опавших мелких зелепунцов яблони, из тайком сорванных завязей огурцов, помидоров и тыквы. Когда мама однажды увидела его «ферму», она даже руку подняла, но не ударила, а, чуть успокоив дыхание, объяснила, что из завязей вырастут настоящие овощи, и что их срывать, это как убивать деток. Дима, никогда не бывший плаксой, горько и долго рыдал, каясь в своём поступке. Так долго плакал, что Галина взяла его поперёк живота, поднесла к бочке с водой у крыльца и умыла ему залитое слезами лицо. Тут мальчик заметил в бочке каких-то маленьких насекомых, суетливо бегающих в воде, и, оторопев, ещё захлёбываясь рыданием, показал на них и спросил:
— А-а кт-то та-ам?
— Это такие водяные рачки – дафнии. Ты вот тут сядь на крылечке и смотри на них, гляди только в бочку не упади, захлебнёшься!
И ребёнок замер, засмотрелся на жизнь в другой среде. Потом он часами сидел и над речкой, наблюдая за стайками мальков, за мелкой рыбёшкой, которую мама научила подкармливать крошками хлеба. Он, лёжа в траве, следил за муравьями, ловил и выпускал голенастых кузнечиков, так ощутимо бьющих ногами в ладонь, пел песенку божьим коровкам, доползавшим до кончика пальца и расправлявшим крылышки для полёта... А как он любил птиц! В деревне, кроме воробьёв скворцов, грачей и ворон, которых было множество, ещё объявлялись трещалки-сороки, несколько раз кружил над двором коршун, гуляли по лугу два аиста, порхали маленькие весёлые чижики... Ещё какие-то красивые птички посвистывали, суетились в кронах деревьев и кустов. Дима замирал, затаивал дыхание, выслеживал, наблюдал. Он сам кормил курочек и выпускал утром гусей, с бабушкой приносил корм поросёнку...
А потом, бабушка умерла. Дом в деревне купил кто-то городской под дачу, и больше они туда не ездили. Но год назад летом Дмитрий, вдруг заскучав, даже затосковав по детству, решил поехать в Будинки. Он сел в рейсовый автобус, два часа трясся в духоте на твёрдом сидении, глотая под конец пути пыль просёлка, думая о матери, возившей с собой двоих пацанов и тяжеленный рюкзак с продуктами, потом шёл два километра по дороге, почти заросшей травой, что его удивило. В детстве дорога была укатанная, белая. Но удивление его скоро разрешилось: деревню было не узнать. Дорога раньше разделяла на две стороны обжитую, застроенную домами улицу, а теперь, словно споткнувшись, упёрлась в клубок тропок, теряющихся в бурьяне. Дома зияли пустыми глазницами окон, роняли по брёвнышку развалившиеся крылечки, кособочились поваленными заборами... Деревня как вымерла. Дима стоял и слушал тишину. Потом сел у дороги и долго смирял свою горечь, готовился к встрече с бабушкиным домом.
Видимо потому, что дом стоял над речкой, что у бабушки в деревне был самый богатый сад (дедушка был большой любитель и знаток фруктовых насаждений), как раз его и присмотрел редчайший в этих местах покупатель. Дима с бьющимся сердцем глядел на еле узнаваемый двор, стоя у низенькой калитки. На старом сарае теперь была толевая крыша, и он казался совсем неказистым без богатого, зелёного, мшистого ковра, накрывавшего его раньше по толстому слою соломы. Двор показался совсем маленьким, тесным, огород на том же, прежнем месте тоже словно скукожился, как шагреневая кожа из романа, а сад так заметно постарел, поредел, прореженный временем, потеряв несколько самых старых деревьев. Вон там была раньше огромная, высоченная груша с мелкими, всегда обильными, очень сладкими плодами. Никто не знал её названия, но у неё было имя – Медовка. Где это могучее дерево? На том месте и пня не осталось. А две яблони в середине сада? Ну да, там росла самая ранняя, пресно-сладкая спасовка и белый налив. Их тоже нет. Другой белый налив с правого краю цел, стал корявым, старым, но жив пока. Дима не мог сдвинуться с места, простоял так неизвестно сколько. Но тут вышел на крыльцо пожилой мужчина маленького роста, с красно-смуглым простым лицом, в калошах на босу ногу.
— Что вы хотели, парень?
— Здравствуйте. Я... это был дом моей бабушки, я тут в раннем детстве был с мамой. Вот, захотелось повидать... Вы – хозяин?
— А-а... Ну, понятно. Да, это мой дом. Заходи. Давай-давай, проходи в хату.
Они сразу сошлись, запросто заговорили в доверии друг к другу. Иван Данилович как-то застеснялся Диминого обращения по имени отчеству, предложил звать себя дядей Ваней. Дима достал к чаю захваченные бутерброды с колбасой и сыром, а Иван принёс с грядок овощей и зелени, налил в рюмки «свою водку» – настоенную на травах самогонку. Иван рассказал свою историю: офицер в отставке, воевал в Афганистане, три года назад похоронил жену... Дочь замужем, пока деток нет. А вот сын... Неважные там дела – водочка сбивает парня с пути. Правда, встретилась ему хорошая женщина. Ребёнок у неё от первого брака – мальчик, но муж спутался с другой и ушёл. Так она крепко взялась за Витьку, парень стал совсем другим, компанию свою непутёвую бросил, трезвый ходит, работает... Жить молодым пришлось в отцовской квартире, так Иван стал почти постоянно проживать тут, в деревне. А что ему? Вот только одному плохо, подругу бы подыскать.
Дима потом обошёл весь дворик и сад, постоял над речкой, наслушался рассказов о жизни, а скорее о смерти, деревни. Многих жителей он помнил, даже сам удивился, что не забыл. Выплывали из памяти имена, факты жизни, вырисовывались самобытные характеры, выскакивали прозвища и меткие, необычные словечки. Иван показывал на тот или иной дом, называл фамилию хозяев, и живая картина вставала в Диминой памяти. Но тогда жизнь кипела, народ работал в колхозе, а Будинки составляли свою полеводческую бригаду. И как это всё враз развалилось?
— Спивается русский мужик, обленивается до последнего. Стареет, вымирает деревня. Редкий хозяин теперь хочет на земле работать. Сюда с города помидоры, огурцы везут! Про колбасу и речи нет. Скот, если кто держит, то это всё мелочь: куры, поросёнок какой-никакой, гуси ещё похаживают. А коров нету, в соседнее село по молоко хожу, ну, и по хлеб – его туда автолавка привозит. Бабки одни остались, два старых деда, придурковатый мужик да бывший зэк наезжает – ворюга проклятый. И всё. Я, скажу честно, как овдовел, думал тут себе жёнку найти, нету. Так и живу бобылём, для детей своих ращу, что могу.
Дима едва поспел на последний автобус. Дядя Ваня приглашал остаться ночевать, но всё что хотел, Дима увидел, а утром хотелось записать новые впечатления, и почти весь воскресный день он просидел за компьютером, писал, начатую так неожиданно, повесть. И вот теперь она была дописана, перечитана, доработана, и ждала, очень ждала приезда Зинаиды Винной, чтобы получить её оценку.
Странно, совсем недавно они по-настоящему познакомились, хотя и были когда-то соседями. Но это знакомство теперь для Дмитрия было самым ценным, кроме, конечно, знакомства с Екатериной, которое тоже стало возможным только тогда, когда он решился на встречу с Зинаидой. Он часто думал о том, что в жизни каждого человека есть судьбоносные люди, словно через них передаётся высшая воля, решаются важнейшие жизненные проблемы. Такой стала для него Винная, и он благодарил Бога за эту дружбу.
Жизнь разворачивалась в новую сторону, неведомую, но желанную. Они стали переписываться с Зинаидой по электронной почте, адрес ему дал, спросив у Винной разрешение, Сергей Волчков, и Дима в письме признался, что окончил повесть и что очень хочет, чтобы её прочла Винная. Она предложила переслать произведение по электронной почте, он послал, и теперь изнывал от ожидания. Катюша прочитала рукопись и честно сказала, что не может определиться в её оценке. «Очень жёстко написано, правдиво, но... Я не знаю. Я просто потрясена. Финал такой печальный...»
Винная ответила довольно скоро. Она очень хвалила повесть, но возражала против финала полного крушения деревни. «Писатель не должен быть гробовщиком хорошего, нужного, ценного. Он всегда куда-то ведёт читателя. Куда – вот главное. Важен вектор направления. Можно всё оставить и так, но я призываю тебя подумать». Он думал, напряжённо, тяжело. И той метельной, зимней ночью ему приснился ли, привиделся ли иной финал, простой и человечный – надо жить и заниматься делом. И Дмитрий переписал две последние страницы.
Словно пазлы складываются иногда разрозненные события в единую ясную картину. На семинар прозы, который теперь вела Елена Пращенкова, председатель принёс распечатку условий Всероссийского конкурса прозы крупных форм. Его проводила писательская организация далёкой северной области, на родине большого русского писателя. Конкурс финансировала одна из партий, стоящая в лояльной оппозиции к правительству. Рукопись Дмитрия Музовского идеально подходила под требования к конкурсантам, и он послал её в жюри в последние дни апреля – к концу срока, не столько надеясь на победу, сколько желая поддержать хорошее дело.
Через три недели ему позвонили, сообщили, что его повесть заняла второе место (после очень известного московского писателя), что ему надо приехать за дипломом и премией. Да, это было судьбоносным событием.
Перед отъездом на вручение премии состоялись в организации семинары поэзии и прозы, завершавшие этот учебный год, как всегда в конце мая. Диму поздравляли на обоих, расспрашивали о подробностях участия в конкурсе. Он отвечал на все вопросы, но у самого в мыслях витал тот же вопрос: как это так у него получилось? Катюша целовала его у своего подъезда и шептала, что гордится им, что верит в него, очень ценит его творчество. Дима благодарил её, говорил, что любит, но чувствовал, что она ждёт от него другого – определённости их совместного будущего. Сам он не сомневался, что оно будет именно общим, только с ней и Викой, но на сегодня его судьба ещё не определилась, он искал место в жизни и потому молчал. Они попрощались. Рано утром надо было ехать в Москву, оттуда ещё десять часов дороги на место.
Вот и конец пути. На вокзале он вышел чуть рассветающим утром на перрон и увидел красивого, темноволосого мужчину с книжкой классика в руках. Эта книжка была поднята выше головы, и Дима понял, что этот человек встречает его и таких, как он – авторов, победивших в конкурсе. Была одна первая, две вторых и три третьих премии, из которых составлена объёмная книга, изданная солидным для сегодняшнего времени тиражом.
Подъехали в микроавтобусе к центральной гостинице, расселились по комфортным одноместным номерам. Дмитрий получил распечатку программы мероприятий и талоны для питания в кафе. Торжество намечено на завтрашний вечер, а сегодня – экскурсия по городу и свободное время. После завтрака заняли места в том же автобусе, перезнакомились и поехали по знаменательным местам города.
Весна, кипевшая цветением в Ранске, здесь, словно замедлившись, радовала множеством зацветающих деревьев вдоль трасс, зелёными газонами везде, где позволяло место. Старинный город был строг и величав. Храмы, монастыри, древний кремль – всё словно притянутое к могучей, свободной реке. «Какой мне подарок преподнесла жизнь! Много надо положить труда, чтобы отработать его!», – думал Дмитрий, уклоняясь от требовательного внимания рыжеватой, бойкой конкурсантки, занявшей третье место своими двумя рассказами.
Дима с волнением ожидал книгу, мечтал увидеть напечатанным своё произведение, познакомиться с полным её содержанием. Им раздали по пять экземпляров после экскурсии, когда заехали в писательскую организацию, где был накрыт стол к чаю. Здесь же оформили и оплатили командировки, раздали обратные билеты и вручили в конвертах премиальные деньги, чтобы не делать этого на сцене, откуда сразу все шли на банкет. «Умно всё организовано, сочувственно», – оценил Дмитрий. Он, войдя в номер, хотя и пора было идти на обед, сразу раскрыл книгу и почти час не выпускал из рук, еле поспев в кафе. Его повесть, как ни удивительно, открывала том. Он ещё проверил, не по алфавиту ли расположены авторы? Нет. И не по степени награждения, а по иному принципу, каким он не желал льстить себе, но понимал его суть.
Утром он дочитал книгу. Она его впечатлила. Проза была вся по-настоящему художественная, поднимала серьёзные, современные темы, проявляла проблемы. Он гордился такой профессиональной компанией, оценил серьёзнейший подход и кропотливую работу жюри. Потом весь день он гулял по городу, по центральной улице Пушкина, пришёл на набережную к памятнику советскому поэту Рубцову, уроженцу здешних мест, неторопливо шёл от монастыря Николая Чудотворца до храма в центре города... В пять пришёл в номер, переоделся и к шести пешком отправился в дом культуры на торжество.
В вестибюле тётушки-гардеробщицы остановили его вопросом, он ли Музовский. «Да, это я». И тут одна говорила, а другая энергично кивала в согласии с её словами.
— Нам ваша повесть очень-очень понравилась! Я даже плакала... Мы с подругой теперь гардеробщицы, а сами бывшие учителя, что-то понимаем в литературе, я её сорок лет в школе преподавала. Мне лично кажется, что вам надо было присудить первую премию! Спасибо вам, успехов, здоровья и счастья!
— И вам спасибо.
Дмитрий впервые ощутил писательскую гордость за свой труд. Похвалы Винной он считал как бы учебными, поэтапными, а признание независимых читателей подняло его до осознания профессиональной принадлежности к творческой среде. «Неужели я настоящий писатель? Как это здорово и ответственно!»
Зал был переполнен: по краям каждого ряда люди сидели на приставных стульях, некоторые стояли вдоль стен. Победителей посадили в первый ряд.
Дима чётко отслеживал ход действия, старался запомнить детали. Было трогательно видеть присутствие старика-классика с моложавой, расфуфыренной и очень активной супругой, интересно было и появление спонсора с его командой и шкафообразными охранниками. Речь партийца была сплошь агитационной, но книгу он отметил и, словно подчеркнув, что сам принадлежит к писательской братии, подарил им, победителям конкурса, том, включавший все его политические статьи.
Дима получил диплом в рамке, красивую подарочную книгу о Москве, пышный букет. Он сказал пару фраз, смысл который сводился к его благодарности за объективность жюри и за поддержку провинциальных писателей. На банкете он сидел за столом с малознакомыми людьми, потому что другие лауреаты тесным кольцом окружили именитых писателей: получившего первую премию москвича и членов жюри. До классика никого не допустили местные управленцы. Дима, счастливый всеми этими событиями, в толпу почитателей не полез, держался в сторонке, особняком и несколько пригасил эйфорию. Люди есть люди, что тут скажешь?
Он уехал, коротко простившись с устроителями конкурса, нагруженный книгами (каждому лауреату вручили ещё пять экземпляров!) и впечатлениями, с осознанием, что в его жизни случился поворот, который требует осмысления и принятия решений.
7
Зинаида Винная каждый вечер гуляла по городку, в течение часа-двух бродила по улочкам Вернон Хиллса. Она любила эти прогулки до того, что каждый раз горячо благодарила Бога за эту милость: на склоне лет повидать иную, великую страну, пожить в этом земном раю в тишине и покое, иметь возможность бродить в полном одиночестве ночью под звёздами, луной и при тёплом свете жёлтых фонариков, напоминающих бокалы с золотистым вином. После восьми вечера на улицах никого. Редко встретишь собачника с питомцем, проедет машина к дому и прошуршит подъёмная дверь гаража... Дома освещены, иногда через не зашторенные окна видится их внутренний интерьер, жизнь за стенами. Кто-то в безменте (полуподвале) стирает – аромат стирального порошка разливается по кварталу, словно идёшь по цветущему саду. А порой пахнет костром, шашлыком... Редко залает собака за забором или за окном коттеджа. А сами дома прекрасные! Здесь и почти з`амки с углублённым подъездом, высоким крыльцом, и домики с колоннами и террасами, и попроще – строгие, но аккуратные и ухоженные. Перед каждым домом газон, на нём пара деревьев или кустов, грядка цветов... Винная смотрела на красоту чужого быта и думала, что простому человеку на родине такое и не снилось, а тут поселены семьи совсем простых людей, правда, имеющих работу.
Дочь жила в субсидированной квартире, по российским меркам трёхкомнатной, но первая, проходная комната с дырой на кухню, называемая ливингрум, была большой и нескладной, заставленная, заваленая разными вещами. Здесь стоял тренажёр, велосипед внучки, телевизор, а перед ним два диванчика, большой, длинный стол со стульями и её, Винной уголок за ширмой: кровать, столик с компьютером, электронное пианино, закрытая полка и горка с комнатными цветами. Окно во всю торцовую стену было выходом на балкон. Теперь, когда дочь выпроводила мужа, две спальни были заселены ею и Машей. Зинаиду, конечно, беспокоило то, что мимо неё каждое утро ходили, встав очень рано на работу и в школу, что один санузел был на троих, но она умела приноровиться к условиям жизни, молчала и почти не замечала неудобств. Главное, дочь отдала в её распоряжение свой старый компьютер, и она могла работать. А ей хотелось писать свой роман, идти за его идеей, искать её точное выражение. Кроме того, она почти из каждой своей прогулки приносила стихи: то четверостишье-заготовку, то полное стихотворение. Она в кармане держала ручку и клочок бумаги, частенько останавливалась под фонарём на улице и записывала, рвущиеся на волю, строчки. В прошлый раз она привезла рукопись, вполне достаточную для издания новой книжки стихов, и теперь писалось, слава Богу.
Она шла и обдумывала новую главу романа. Здесь ей необходимо было передать чувства героини, получившей престижную Всероссийскую премию. Она улыбнулась, вспомнив, как, подавая документы во второй раз, совсем не надеялась, что ей её присудит комиссия, куда входили те же чиновницы от культуры, которые и в прошлый раз отказали. Она уже имела премию районного значения, а теперь организация выдвинула её кандидатуру снова, потому что вышла книжка стихотворений, на которую она прежнюю премию и потратила, ещё и добавив свои сбережения, так они решили тогда с мужем. Она ехала в троллейбусе со своего дачного участка (Тёма был занят на работе), смотрела в окно и думала: «Вот сейчас они там решают. Если встретится машина с тремя девятками, значит, получу премию». И прямо навстречу троллейбусу выкатил чёрный блестящий джип с тремя девятками на атласно-белом фоне. «Ничего себе! Проверим мою загадку!» А теперь она проезжала по центру города как раз мимо памятника поэту, в честь которого эта премия и присуждалась. «Ну что, Фёдор Иванович, вы за меня? Я вас люблю, вы знаете. Замолвите там за меня словечко». Приехала домой, только руки успела помыть, зазвонил телефон, и торжественным голосом Сергей Волчков поздравил её с награждением. Тёма радовался за неё, был с ней в театре, где проходил торжественный вечер памяти поэта и вручались премии. Зинаида надела новое платье, написала четверостишие по поводу, которое прочла в радио интервью после торжества... Красиво было, радостно. Но в силу возраста, что ли, в силу ли того, что премия пришла к ней довольно поздно, чувство горечи вязло в душе. А её героиня была молодой, награда давала ей возможность продвижения... Надо было не сфальшивить, описывая её эмоции. И тут пришло письмо от Димы Музовского, где он, как на заказ, описывал торжество вручения награды и свои впечатления и чувства. Винная, в который раз, ощутила участие вышних сил в творческом процессе.
Ночь блистала звёздами, месяц только народился и, лёжа в небе на спинке тончайшей дуги (не так, как в Ранске – вертикально), напоминал тонкогубую, нежную улыбку. Было очень тепло: здесь весна сразу переходила в пору, напоминавшую в России начало лета, гулко звучали одинокие шаги Винной, легко дышалось. К творческим размышлениям привязались мысли о доме. Она вздохнула, вспомнив, как распрощалась с редакцией газеты, ушла совсем на скудную свою пенсию. «Хватит. Сколько там жизни осталось, надо ещё что-то дельное написать!» И тут же: «А зачем? Гноить в столе?» Но снова и снова оттолкнула эту безнадёжную мысль, вернувшись к созданному собой правилу: писать потому, что пишется, а значит, это такое задание свыше, и что из этого получится судить не нам, земным гостям.
В её романе главным мотивом звучала жизнь провинциального искусства, забытого властями, втиснутого в рамки общей культуры, лишённого средств к существованию. Управлению культуры были подчинены писатели, композиторы и художники! Те, кто был раньше подчинён только таланту и высоким идеям государства. Да, лютовала цензура, но ведь она влияла только на то, что издавалось, предъявлялось публике, а что ты там производишь кроме, это твоё личное дело. Теперь же нет идеологии, нет контроля, но и показать народу своё творчество нет никакой надежды, за исключением возможности вложить в это финансы. «Ха-ха! А где их взять?», – совсем сникли провинциалы. Хотя... Всякие дилетанты, графоманы бились за своё, бегали по богатеям, которые сами ничего не смыслили в искусстве, давали деньги, чтобы пропечатали их имя или чтобы отвязаться от назойливых попрошаек. И книжный поток тёк рекой, но что это были за книги? Безграмотность, бездарность, откровенная глупость, подпитываемые манией величия – вот продукт такой деятельности. И, застигнутая этими мыслями, Винная снова обратилась памятью к последнему перед отъездом разговору с Волчковым.
Он задал вопрос, которого она ожидала, видя его взаимоотношения с некоторыми членами литературного объединения. Была определённая компания пишущих, которые выражали Сергею свою, казалось бы, искреннюю дружбу и поддержку, отзывались на все его предложения по выступлениям и поездкам на мероприятия, вели себя достойно, благонравно, говорили только добрые слова, поддерживали начинания... Но Винная видела в этой дружбе скрытые цели – войти, так сказать, в профессиональную среду, заручиться как бы знаком качества, вступив в Союз писателей России. Она с некоторым недоверием наблюдала поведение Юлии Захаровой и Всеволода Алёшина. Эти люди уж так старались угодить Волчкову, так заглядывали ему в глаза... А теперь вот желают вступить в союз. У Юли была одна книга (по советским правилам надо две, хотя бывали исключения). По мнению Винной, неплохие, певучие стихи были бытовыми, поверхностными. Всё про себя, родную, этак душевненько, но так откровенно по девичьи, по-будничному. «Ладно, – успокаивала она себя, – это хоть и не великая поэзия, но всё-таки поэзия. Есть образность, чувства... А вот Алёшин!..»
— Сергей Витальевич! Ну, как это можно назвать Алёшина писателем? Это же примитив, узкомыслие! Вымученные рассудком поделки! Да, наваял он пять книжек, но разве они профессиональны? Разве достойны знака качества? Это образец графомании!
— Вы, Зинаида Романовна, можете стремиться к идеалу, вам ни за что не отвечать, а у меня в организации свои задачи: наш союз неукротимо стареет, скоро вымрет! Надо пополнять, крепить организацию!
— Союз стареет? А разве эти двое молодёжь? Юля вышла на пенсию, Алёшину семьдесят!
— Но они оба мобильные, действующие! А нам скоро на выступлениях некому станет выходить к людям!
— И что? Кормить народ всякой всячиной? Ладно, Захарова, неплохие стихи читает. А ведь за Алёшина просто стыдно! И ведь у него ещё амбиции, несоразмерные с данными! Он ведь сам себя не раз объявлял писателем, вас называл коллегой, свои поделки высоко ценит... К тому же, согласитесь, приняли мы того же Хесина, и что? Он рекомендовался как краевед, а что творит? Вылезает на большие трибуны со своими ужасными стихами, пропечатал в «гнусном лютератере» свою пошлейшую, занудно-бездарную повесть! Но ведь теперь член Союза!
Этот «гнусный лютератер» издавался за деньги спонсоров-братков, современных купчиков, где им печатались на первой странице высочайшие похвалы и благодарности редакцией издания. Создал журнал, отвергнутый всеми, ознакомившимися с его произведениями писателями, изгнанный из всех газет и газетёнок «журналист» Царьков. Мало внятное, не подвластное сюжету словоблудие напоминало сплетни бабушек на скамейках, язык был корявый, примитивный, темы из слабых газеток и телебаек, герои недалёкие, с не прописанными характерами... В общем, графомания, тем более что вся эта словесная муть наполняла толстенные кирпичи-тома, и томов этих уже было с десяток! Винная задумывалась над этим и приходила к выводу, что здоровому уму такое не под силу. Деньги на печатание своих, а теперь и журнальных детищ, он выпрашивал, как нищий на паперти у всяких бизнесменов. Приходил в кабинет, без умолку болтал о важности литературы и своём в неё вкладе и выпрашивал «ну, хоть сколько! Хоть одну-две тыщёнки!...» Одуревший от наглости и назойливости бизнесмен вытаскивал деньги из кармана, кидал ему и облегчённо вздыхал, выпроводив просителя. Винная нечаянно подслушала ответ одного дарителя на возмущённый упрёк Волчкова: «Да мне в туалет надо было, а от него не отвяжешься! Сунул деньги и уже как бы облегчился!»
Первый номер сборника всей местной графомании открывался статьёй главного редактора о том, какие страшные люди члены Союза писателей местной организации, как они попирают, гноят таланты, а сами... Дальше он изгалялся над всеми и каждым, причём, не аргументировано, не обосновано, а просто лил помои, прилеплял поганые ярлыки. Волчков пошёл с этим изданием к заместителю губернатора по культурной политике Берсношину. Тот, как всегда улыбаясь одними зубами, выставленными наружу, развёл руками: «Демократия! Свобода слова!» Этот Берсношин сам когда-то пытался предлагать для публикации свои пробы пера, но получил от ворот поворот в советском писательском кругу, и теперь наслаждался всякой возможностью унизить, придавить успешных, профессиональных писателей. Он откровенно потирал от удовольствия руки, созерцая всяческие их унижения и ответное возмущение. В своё время Ляшенко намучился в судах с неким Зенковым, пытавшимся выдавить его с председательского места, захватить руководство организацией и деньги, которые тогда ещё выдавались на её нужды. Этот Зенков был земляком и другом детства Берсношина, но завидовать ему не было причины: скудненько печатался, не баловала критика его кондовые стишки и рыбацкие зарисовки. А вот поддержать, поощрить закадычного дружка для Берсношина – это просто насладиться, досадить писательской организации, поточить своё злое жало!
Теперь в журнале «Местный литератор», надо сказать, довольно основательно оформленном, в лаковой обложке, вылились на головы писателей все потоки, скопленной годами, грязи, в составе коей проблёскивали затаённые мыслишки завистников-ненавистников всех и всяких пород и видов.
На все дальнейшие увещевания Винной Волчков отвечал уклончиво, с проступающей из-под вежливости досадой. Зинаида сглотнула горечь: отношения несколько подпортились.
— Сергей Витальевич! Если мы наполним нашу профессию откровенными дилетантами, то они как раз самых прогрессивных писателей и объявят графоманами! Вы, Зорин и вам подобные, творчество которых сложное, образное, высокохудожественное, им, в силу их неграмотности и безвкусия, представляется навороченным, умышленно запутанным. В искусстве ситуация мне напоминает «Планету обезьян» Пьера Буля, где всё наоборот! Конечно, после выступления на празднике «поэтов» в ковычках, из МИДа, руки мои опускаются. Такой махровой графомании Москва ещё нам не показывала. Члены Союза писателей России! Мама дорогая! Но я ещё более зарядилась идеей держаться в наших провинциях, в глубинке, сохранять настоящую литературу, охранять её, оберегать!.. И что же? Неужели компанейство возьмёт верх над служением идеалам? Вот вы не ладили с Ляшенко... Трудный у него был характер, капризный, неуступчивый... Но халтуры он не допускал! Не были приняты в союз даже такие честные и деятельные литераторы, как руководитель тогдашнего литобъединения Паракин, как создатель музея-усадьбы Намольный. Они и сами, понимая своё несовершенство, трудились в организации без претензий. Издали по книжице и не роптали. А теперь всякий может напечататься, как хочет, где пожелает! Только деньги заплати! Находят же возможности: спонсоры не так умны, как хотелось бы. И чего им? А надо знак качества получить, нос нам утереть и нами ещё покомандовать, свои порядки навести, свои критерии установить! Ладно, как хотите. Мне уезжать, я теперь не в Правлении, не руковожу семинаром – простой член СП. Так что замолкаю.
Волчков отвернулся к окну. На лице его отобразились скука и усталость. Винная тоже заскучала душой. «Надо ехать отсюда. Не хочу быть могильщицей святого дела. Не стану бросать комья грязи в вырытую яму!» Но она знала, что навсегда не уедет, что бы там ни было.
Зинаида ценила эту возможность неторопливо и глубоко поразмышлять над всеми событиями своей жизни, поворотами судьбы. Она не чувствовала себя старой, но зрелость плескалась в душе, словно переполненной раствором горько-кисло-сладко-солёного напитка. Она в такие вечера учила себя многое прощать людям, с которыми, в общем, имела согласие в отношении к жизни и делу, но и натыкалась порой на явственные препятствия в понимании, несовпадение во взглядах и оценках. Так время и общность интересов подружили её в последние пять лет с Еленой Пращенковой. Была разница в возрасте – пять лет – Лена моложе, но это не мешало ничуть. А вот в отношениях в последний год что-то надтреснулось. Винная знала вкусы и литературные пристрастия Елены, та имела учёную степень кандидата наук, была доцентом педуниверситета – преподавала литературу на факультете начального образования. Но иногда в её суждениях Зинаида ощущала как бы скрип и скрежет штампованного подхода к механизму написания произведения. Всегда ум вырабатывал критерии морали, не допуская буйства чувств и, уж конечно, страстей. Винная раздражалась: прожив солидную по возрасту жизнь, можно ли отрицать зависимость поступков человека от соблазнов, от стихии чувств? Например, Пращенкова заявляла безапелляционно, что мужчины (если они мужчины) не плачут. Винная на открытии одной посмертной выставки указала подруге на пожилого художника, друга автора картин.
— Вот, Елена Алексеевна, уважаемый вами мужчина, а плачет. И слёз не скрывает. А вы говорите... Нет никакой разницы в глубоких чувствах мужчин и женщин!
— Ну, это он от старости... Это уже не мужчина – старик. Лет двадцать назад не плакал бы.
— А я и молодых видела в слезах. Сами себя вы зашориваете. Я думаю, бывает, ой как, по-всякому!
Но Елена поджала губы, дёрнула плечом, осталась при своём непоколебимом мнении. И так во многих своих суждениях: не может порядочная героиня поцеловать не мужа, не может интеллигент выругаться, не может женщина открыто любить и тому подобное. Эти критерии она теперь вовсю применяла на занятиях семинара, и Винная переживала за молодых писателей. Было и ещё... Только роман «Время не свершения» Пращенкова оценила высоко и даже написала хвалебное послесловие к нему. Это было давно, когда их отношения только начинали складываться, и Елена готовилась к вступлению в Союз писателей. Но всё остальное, что публиковала Винная, Елена находила причину критиковать и даже вовсе отрицать. Зинаида сначала переживала, но один случай открыл ей глаза на истинное отношение подруги к её творчеству. В издании первого номера «Ранского литератора» под редакцией Волчкова был опубликован довольно объёмный рассказ Винной. Это издание в организации готовили очень тщательно: обсуждали каждое произведение на семинарах, чтобы заявка на новое руководство выдержала любую критику. Из двух рассказов Винной остановились именно на этом, и Пращенкова, поджав губки, согласно покивала, мол, да-да. Когда журнал вышел, был получен, подруги вместе ехали одним весенним вечером с концерта. Разговорились о впечатлениях, после прочтения. И тут Пращенкова, как бы вскользь, заметила: «Ну, ваш рассказ мне не нравится...» Винная, поймав её взгляд, прямо выразила свои чувства: «Как же так? При обсуждении вы говорили, нравится... Я ведь и на ваше мнение при отборе ориентировалась». Елена вспыхнула, пожала плечами: «Не помню...» И ещё. Пращенкова писала пьесы. Как она сама возвещала, пьесы не для театра, а для чтения. Ну, жанр такой, драматургия... Винная понимала, что для современного театра написать что-то постановочное, это надо отступить от многих критериев своих вкусов и нравственных норм. Она согласилась. Ей нравились две прочитанные пьесы, она от души хвалила их. Но третья ей показалась занудно плоской, ничего не дающей для понимания материала (пьеса была, как и большой цикл драматургических произведений Елены, о русском писателе). Она честно высказала Пращенковой своё мнение и скоро забыла об этом. Но вот эта пьеса в ряду других вошла в книжку писательницы. И тут началось! Елена неоднократно доказывала Винной, что именно эту пьесу хвалят все: её муж, сын, тот писатель, этот... Винная молчала на эти заявления и не хотела, честно перечитав пьесу, отстаивать своё мнение, ведь оно так и не изменилось. Этот, казалось бы незначительный разлад, для Винной был реально ощутим. Она не обижалась (обида возникала только к родным людям, от которых ждалось любви и внимания), она сожалела. Тепло уходило из чувства дружбы, взгляд на человека становился более холодным и пристальным. И это её огорчало. Но всё равно она высоко ценила Елену и как писателя, и как человека, по сути, доброго, честного, созидательного. А слабости? У кого их нет?
Теперь Елена, став членом Союза, избранная в Правление организации, рекомендовала в Союз писателей России откровенного графомана, и Волчков её поощрял. У Винной голова шла кругом, душа ныла. «Что творят! Я-то думала, Сергей учтёт моё мнение, одумается! Нет. Всё, конец литературе, совсем её мусором засыплет!..» Но тут же она вспомнила, что рекомендованную в Союз Коршунову Москва так пока и не утвердила, и в ответ на её вопрос по этому поводу, Волчков этак многозначительно повёл глазами: «Надо придержать...» Она призвала себя к спокойствию и к доверию умному и тонкому политическому подходу Сергея. «Он умнее и опытнее меня, не может он так попустительствовать захламлению нашего пространства. Не ради наживы он работает, не ради выгоды. Ради чего? Чтобы дело не перегорело? Или всё-таки нравится власть? Только бы не это!..»
Она ещё с горечью подумала о напрасных её и иных писателей трудах, о равнодушии власти к судьбам искусства всех жанров, о чёрствости и безвкусии общества... Но тут вспомнила Диму, Катюшу Леденёву, обещание Чинского издать её роман, и снова увидела блистающее звёздами небо, воспарившее пёрышко месяца, вслушалась в тишину городка. «Надо жить и делать своё дело. Раз пишется, значит, это угодно вышним силам!» – снова и снова, как песенный припев, звучало в мыслях.
8
Писательская организация готовилась отметить пятидесятилетний юбилей. Сергей ходил по кабинетам представителей власти и всё более разочаровывался. Вначале было обещано всё: прекрасный зал Администрации, издание книг и альманаха, деньги на банкет... Но время шло, а пока ничего не было дано. Волчков ждал приезда Винной не потому, что она могла чем-то помочь, ему хотелось излить ей свои сомнения, горечь обиды. Другим он это старался не показывать, не портить настроение приближающегося праздника. Он был ещё поражён тем, как Управление культуры и другие руководители города и области, а также СМИ отреагировали, вернее, вовсе не отреагировали, на получение молодым писателем Дмитрием Музовским Всероссийской литературной премии. Девочка пианистка, занявшая второе место в региональном конкурсе, была представлена по радио и телевидению, её фото и интервью печатали местные газеты, ей дарили цветы и подарки, она приняла участие в большом городском концерте, посвящённом Дню города... Спортсмен, победитель в межобластном соревновании по боксу, был обласкан со всех сторон, народный хор получил где-то диплом, и его широко пропагандировали... А лауреата Всероссийской литературной премии просто не заметили, хотя Волчков звонил во все инстанции и не раз. «Что это? Целенаправленное изгнание литературы из культурного пространства? Идеология центральной власти или издевательское пренебрежение местной? Кто ведёт такую политику?», – эти мысли не давали покоя ни днём, ни ночью. Денег не было. На очередной встрече с заместителем губернатора по вопросам культуры Берсношиным Волчков, а с ним группа писателей из пяти человек, с отчаянным изумлением услышали такие высказывания: «А ты, Волчков, сам ищи деньги! В Интернете объявлены всякие конкурсы на получение грантов. Вон, казаки выиграли грант, а это приличная сумма! Шевелись, крутись, обращайся к спонсорам. Я тебе даже пару адресов дам, попробуй... Ну, обещали вам определённую сумму, а денег в бюджете области нет. Не хватает на всё. Так что... выплывайте сами». Он, выставив в улыбке свои крупные зубы под щёткой чёрных, густых усов, смотрел прямо в лица писателей, переводя взгляд с одного на другого с наглым вызовом. Сергей молчал, перекипая внутри, стараясь удержать взрыв эмоций. Не было никакого прока в попытке убедить этого злобного, мстительного, играющего с мышками, сытого кота.
На общем собрании обсуждали положение дел, порядок проведения юбилейных торжеств. Сергей доложил обстановку, члены Правления – свидетели его похода в Администрацию – горестно кивали головами. Волчков не удержался, сказал о переписке с Винной, что она высказала своё мнение: надо добиваться встречи с губернатором. Собрание одобрило такое предложение. А что терять? Но Сергей Витальевич пригасил пыл собрания.
— Если станем ломиться к главному через головы, ещё не факт, что мы туда прорвёмся – местная культура на страже, и нам, за нашу настойчивость непременно отомстят: ничего не дадут – ни зала приличного, ни концерта обещанного, ни грамот, не говоря уже хоть о каких-то деньгах. Вы же знаете, я много раз писал губернатору, просил о приёме, он обещал, но так и не принял. Берсношин стоит стеной между ним и нами, Ломова нас в культуре в упор не видит. Называется начальник департамента! Она тоже наобещала много, а пока не сделано ровно ничего!
В этот момент зазвонил телефон, и, взглянув на высветившиеся цифры, Волчков сообщил почему-то шёпотом: «Легки на помине!» и взял трубку.
— Слушаю, Василий Викторович! Да, губернатору писал по решению общего собрания. Я и вас об этом просил не однажды... Правда? Спасибо за добрую весть! У нас как раз общее собрание. А... об этом вам известно, что ж, хорошо. Да, сразу начнём – все материалы готовы. До свидания. – Он положил трубку, глаза его искрились радостью. – Нам деньги выделили на издание книг! Получается, двадцать книжек по сто страниц. Или десять по двести, но это, я думаю, обидно будет многим. Сейчас обсудим список авторов, и срочно несите рукописи, неделя срока!
— А может, всё-таки десять книжек по сто страниц, а остальные деньги на мероприятие? – задал вопрос Туманюк, читавший на публике всё одни и те же старые свои вирши по причине того, что, видно, уже давно ничего не пишет и нести ему на издание нечего.
— Нас почти сорок. Кто войдёт в эту десятку? Но, главное, деньги дают сугубо на издания. На другие нужды не переведут с этой статьи. Мне эта политика понятна: мы получим по небольшому количеству экземпляров, а остальное уйдёт в библиотеки – культуре плюс за пополнение фондов, и управленцы возьмут что-то на сувениры для гостей и мероприятий. Не нам дают, а наш бесплатный труд используют в своих целях. И ладно! Хоть шерсти клок, как говорится... А вы – к губернатору! Вот они нам дорожку и перекрыли.
Но, ответившая на его письмо о собрании, Винная всё равно твердила своё: к губернатору! Сама она должна была прилететь за пару месяцев до юбилея, уже взяла обратный билет.
Ко всем хлопотам по празднику Волчкову ещё прибавились заботы об издания романа Винной. Не то чтобы он много времени и сил посветил этому – роман он не вычитывал, полагаясь на ответственность и профессионализм автора – передал, вернее, перекинул по электронке, издателю, другу и куму Игорю Берутину, заявил себя как редактора. Но в круге его внимания была оплата издания, он вёл переговоры с Чинским, а тот задерживался с переводом денег, ждал окончания финансового года. Наконец, счёт был оплачен, и книга быстро вышла в свет: тираж уже лежал в издательстве, Винная позвонила с восторженными благодарностями, а Сергей выслал ей фотографию обложки в полный разворот. Волчков, довольный тем, что Винная издалась, что издательство получило хороший заказ и приличный доход, что ему немного перечислено за редакторство, всё-таки не мог подавить чувство некоторой досады, словно у него что-то отнято. Он мог издаться за свой счёт, но Лиля упиралась, говорила, что не на его «причуды» зарабатывает, а сам он на такие траты не накопил денег. Но и это не та причина... Мог же он для себя что-то найти у того же спонсора. Нет, не деньги, оценка собственного творчества останавливала его. В последние годы писалось много реже и не так, как прежде. Чувства словно запрятались, сковались, затвердели внутри, строки ему казались обыденными, просторечными. Его не убеждало высказывание Пастернака о том, что с годами поэт приходит к простоте, не хотел он этой простоты, стирающей индивидуальность, особый тембр голоса поэта. Он стеснялся новых своих стихов, хотя и работал над ними до мозолей мозга. Он боялся новой книги, которую, безусловно, будут сравнивать с прежними. Участвуя в недавних конкурсах, а он получил «Золотое перо России», ещё пару престижных премий, печатаясь в толстых журналах, Волчков посылал в жюри свои прежние стихи, не рискуя широко публиковать новые. «Неужели я вконец исписался? Как это случилось? И почему та же Винная, не ах, какой поэт, всё пишет и пишет, и совсем неплохо, как и прежде? Пожалуй, даже лучше...» Он создал поистине огромный литературный труд – переводы поэтов из соседних стран, бывших союзных республик. Винная, писавшая на книгу рецензию, была в восторге, постоянно призывала его издать эту, уникальную по её определению, работу. Но Волчков медлил. Почему – сам не знал.
Сергей заставил себя не думать о своих делах, переключился на мысли о срочных изданиях. Первое: список авторов. Его покоробило и то, что сам он решил не издаваться, уступить место кому-то из членов организации, а на собрании никто и не возразил. «Винной нет, она бы не смолчала!». И ту же Винную в основной список не включили, только в резервный, мол, она и так издаётся. И все молчали: та же Пращенкова, и те, кому Зинаида рекомендации в своё время давала... А почему её не включить? Ведь многие издались за счёт спонсоров вот-вот, а претендуют. Но Волчков твёрдо знал, что в юбилейных изданиях не может не быть Зинаиды Винной.
Кроме двадцати авторских книг планировалось издание ещё двух сборников произведений членов литературного объединения, участников семинаров прозы и поэзии. Пращенкова тщательно отбирала рассказы для книги (все они были обсуждены раньше на занятиях семинара), советовалась с Зинаидой Винной по телефону, та ей нечасто, но звонила. Но, просмотрев сборную рукопись, Волчков разочаровался: в целом было тускло, как-то не по сегодняшнему. Только рассказ Дмитрия Музовского по-настоящему цеплял за душу. «Вот кому бы издаться! А то насобиралось что-то серое, обыденное, полное штампов... Опять права Винная: лучше бы меньше, но лучше! Качество, а не количество создаёт впечатление. А культура на что бьёт? Охват масс, привлечение народа...» И он снова вспомнил высказывание Винной об одном из семинарских занятий: «Ну, Сергей Витальевич, у нас сегодня во всём цвете Дунькин клуб!» Тогда, действительно, не пришли три самых одарённых автора, у них сессия была, зато набежали какие-то тётеньки, их привела почти такая же, как они, но постоянная посетительница семинара Мария Кукец. Эта больших параметров, с каменным, крупночертным лицом мадам имела несоразмерные со способностями амбиции по причине того, что на конкурсе в местной газетке получила первый приз, и потом её отметили дипломом (а отмечали абсолютно всех участников) на конкурсе литературных произведений о войне. Теперь Кукец приходила на занятия, садилась в центре стола и каждый раз подолгу, неторопливо высказывалась непререкаемым тоном по всякому поводу. Когда же пришёл черёд ей предоставить для обсуждения подборку своих стихов, она пару месяцев мурыжила, оттягивала это событие, а потом, во время обсуждения, не стесняясь, прерывала критикующих, возмущалась по всякому поводу и ушла совершенно разобиженная, негодующая, потому что хвалить её было не за что. Эта Кукец заявилась в организацию после того, как совершенно разругалась с Зенковым, но, конечно, не по идейным несогласиям, а по личным. И Волчков, и Винная отчётливо ощущали её принадлежность к скандальному клану, как неотвратимо ощущается запах табачного перегара даже у самых отмытых курильщиков. «Она нам себя ещё покажет!», – подвела черту Винная.
Через неделю после собрания, когда прозаики и поэты принесли свои рукописи, Волчков засел за их чтение. Ему было немного смешно, что, горячо возражавшие против включения в список Винной, две поэтессы Мышкова и Семёнова, даже после его напоминаний, так и не подали рукописи. Так что выходило, Винная даже выручала организацию своим участием. А подала
она очень большой объём – девять неопубликованных повестей – выбирайте, что хотите. И тут же, на слудующей неделе в областной газете, редактируемой приятелем Берсношина, появилась статья Марии Кукец «Изгнание талантов» о том, как Ранские писатели, члены Союза писателей России, гнобят, изгоняют талантливых, но «простых» людей даже из учебных семинаров. А уж вступить в Союз у таких вот людей «из народа» нет никакой возможности! Волчков представал перед читателями газетки как, язвительный до ехидства, насмешник, не понимающий истинных патриотов и правдоборцев, безыдейный резонёр. Винная – его подпевала, ведущая ту же политику в семинаре прозы (видно, не доехало до Кукец, что теперь в семинаре другой руководитель). А почти все писатели – это карьеристы, купившие членство в Союзе. Статья расползлась на разворот, грубо приклеивала ярлыки, катила клевету, как камни с горки.
«Зинаида Романовна! Нам Кукец преподнесла подарок к юбилею, – писал Винной Волчков, – я вам статейку высылаю, наслаждайтесь!»
Но эта статья оказалась только первой ласточкой, нет, скорее, питающимся мертвечиной, грифом. Хотя... писатели были живы и, несмотря ни на что, готовились к своему празднику.
И всё-таки, как от камня, брошенного в пруд, расходятся круги, так и гнусная статейка всколыхнула устоявшуюся было воду писательского водоёма. Нет, в глубине было спокойно, но на поверхности, надо заметить, на виду, зарябило. На очередном собрании возникли, нечасто появляющиеся в организации два субъекта, которых Винная называла в узком кругу «гадкая парочка». Они, эти двое, сошлись на общей ненависти к Волчкову, которого считали слабым и податливым, и, особенно, к Винной, считая, что она влияет на председателя, что именно она управляет всем и всеми. Несколько кондовый, грубовато-пафосный поэт Виктор Манякин, поливавший в своё время помоями в газетке бывшего председателя организации Ляшенко, несмотря на лояльный приём Волчкова, не унимался, всё дулся на всех и вся, бурчал и ворчал, теребя свой жиденький чубчик... Любитель выпить, он перестал ходить на собрания из-за того, что компания не складывалась, и, просидев часа два за столом, надо было просто идти домой. Раньше у него находились любители пропустить горячительного, но один умер, другой переехал в соседнюю область. Манякин издал три книжки через два года одну от другой и считал себя великим талантом. Новый его товарищ Виктор Тисков, ни в какую не принимаемый в организацию Ляшенко, по причине его дружбы с отколовшимся в своё время Зенковым, который буквально затаскал председателя и членов Правления по судам (выискивал любой повод!), сразу примкнул к нему, несмотря на то, что Волчков принял его, даже обласкал, помог напечататься в глянцевом журнале жены, выдвигал на премию (собрание не поддержало). Без видимых причин Тисков тоже кипел ненавистью к Правлению и Волчкову. Манякин вслух заявил, что Винная не должна быть в руководстве, потому что он «не будет ходить под бабой». Кто-то его пытался пристыдить, но Зинаида засмеялась и остановила спор: «Не стоит убеждать его. Лично господином Манякиным я не стану руководить ни в чём. Пусть живёт, как хочет. Шовинизм – показатель качества личности. Я же не виновата, что не глупее его...» Волчков знал, Винная ему рассказала, что Манякин пытался за ней приударить, но она его резко обломала. Как-то после очередной поездки на районный День поэзии, в приличном подпитии, он подсел к ней в автобусе и сказал прямо:
— Слушай, Зинаида, ты мне нравишься, давай с тобой сойдёмся! Будем любовниками: я ещё ого-го, в силе. Будешь довольна.
Винная чуть отдвинулась, посмотрела ему в лицо.
— А как же мой муж, твоя жена?
— Во беда, тоже мне! Ты красивая, на мою любимую артистку похожа, на Людмилу Касаткину. Я прямо как увидел тебя... У тебя пять любовников должно быть!
— А что, жена у тебя некрасивая?
— Чегой-то? Красивая!
— Вот ей и посоветуй пять любовников завести, а мне любимого мужа довольно.
— Да брось ты! Я тебя бы, эх...
— Так, иди-ка ты на своё место, или мне пересесть? Уходи, а то люди поймут, что ты меня рассердил.
Винная, понимая, что мужик несколько перебрал спиртного, даже почти не придала значения этому диалогу, но с этого дня Манякин всем своим видом, каждым словом даже в самом трезвом состоянии выказывал ей свою злобу. Более того, он однажды заявил, что мол, Ляшенко и Винная присвоили деньги организации, что они преступники! Ляшенко не мог ответить, не пришёл тогда, да и после ни разу не был на собраниях, а Винная встала и спокойно попросила указать на факты. На что Манякин ответил: «Подавай на меня в суд – будут факты». Винная даже не стала ему отвечать, махнула рукой и села на место,
Тисков тоже предпринимал попытки наладить неслужебный контакт с Винной, тоже получил полный облом, тоже запылал ненавистью. Начинал он с того, что стал посещать её семинар и взялся там командовать, наводить свои порядки. Винная ему заметила, что ведёт он себя, мало сказать бестактно, но просто мешает ей работать. Тут же она предложила ему сменить её на месте руководителя или организовать свой собственный семинар, пригласить в него присутствующих. Люди возмутились, послышались громкие высказывания о том, что они не хотят замены, не пойдут в семинар Тискова. Ну, вот так и появились два, по определению Винной, «дуболома», два «шкафа скрипучих». Эти двое были даже внешне похожи: высокие, крупные, с круглыми головами – лысой и полулысой с детским чубчиком надо лбом.
Итак, явилась гадкая парочка, и начались какие-то дурацкие выяснения, почему издают тех, а не этих, куда потрачены «государственные деньги», требование отчитаться до мелочей. Волчков ответил вопросом на их вопросы:
— Где ваши рукописи? Почему не сданы?
— А мы не претендуем, уступаем нашим товарищам, – с горделивым ехидством парировал Тисков.
— Тогда зачем так дотошно вникаете в процесс?
— А чтоб порядок был, чтоб не своровали средств`а, нажимая на безударную «а», зло прошипел Манякин.
— А вы кто, ревизионная комиссии? Вас избирали?
— Знаем мы вашу комиссию, купленную, с вами заодно ворующую! – наперебой восклицали баламуты.
Волчков выложил на стол счета, пригласил секретаря собрания Туманюка зачитать документы. Всё было расписано до копейки.
— Вот, уважаемое собрание, в какой обстановке приходится работать. Эти двое постоянно мешают делу. Я не хотел напоминать, но все, кто ведёт семинары, не получают за труд ни копейки. Мою символическую зарплату вы же утверждали, но полгода я работаю без оплаты. Ладно, не хотят, не могут люди помогать, но постоянно нервировать, разрушать созданное – это уже переходит границы терпения. А тут ещё и оскорбления: мы воры (что воровать-то!), а они контролёры и судьи! Я и Винная предлагали им руководство семинарами, приглашали на выступления, включили фамилии в план издания, и что? Никакого участия в делах, только злоба и разрушение! – Волчков развёл руками и замолчал.
Протянулась долгая пауза. Потом встал Зорин.
— Мы всё-таки значимая организация, надо себя уважать. У нас есть Устав, и все решения принимает общее собрание. Я предлагаю этих недовольных исключить из нашего отделения – снять с учёта. К сожалению, из Союза мы исключить не можем, но пусть они пишут и командуют где-нибудь там, подальше отсюда.
— Не имеете права! – взвился Тисков, – я Литературный институт окончил, а тут многие и высшего образования не имеют! Мои книги в советский период издавались многотысячными экземплярами, а вы по тоненькой книжонке издали мельчайшим тиражом и – писатели?
— Имеем право. Даже если бы у нас был просто литературный самодеятельный кружок, мы, общим решением, могли исключить вас, потому что мы – организация. А вы, со своими прошловековыми достижениями, пиш`ите себе, издавайте свои книги миллионами, но не в этом окружении, таком для вас ничтожном. Кто за снятие с учёта Тискова и Манякина? – спокойно, но с пронзительным взглядом, полным гнева, спросил Волчков.
Поднялись почти все руки. Опустил глаза Хесин, и смущённо отвернулась Кузькина. Сергей ещё раз порадовался правильности своего решения: позвонить в Москву и отменить утверждение в приёме Коршуновой. «Эта бы подняла бунт!»
— Кто против? Никто? Двое воздержались. Собрание наше имеет кворум, так что решение принято, и вам, господа посторонние, надлежит покинуть помещение.
— Щас! Никуда мы не уйдём! Мы в Москву напишем, обжалуем ваше голосование!
— Пишите. Но сначала вчитайтесь в Устав организации, а то Москва посмеётся над вами. Я сделаю пару объявлений и закрою собрание. В присутствии не членов организации два вопроса обсуждать не стоит, отложим. Или собрание доверит принять решение Правлению? В повестке эти вопросы указаны.
— Пусть решает Правление! Доверяем! Откладывать нельзя – рукописи не предоставлены! Сами дополните из резерва – послышались реплики с разных сторон, и все проголосовали за принятие этого решения.
Волчков, словно из парилки вышел, весь разморенный, вялый. Он всегда сторонился крутых решений и сегодня не ожидал ни от себя, ни от собрания такого значительного поступка. Он понял, что люди знают гораздо больше, чем он думает, следят за работой организации и, видимо, ценят её. Он шёл домой и продумывал письмо для Винной. В то же время одна злобная мыслишка вертелась в голове: «Ты, ты, Зинаида Романовна, завела этих двоих! Не только из-за меня, из-за тебя тоже они взбесились! А Коршуниха мне что сказала? Ты, мол, со старушкой Винной шашни завёл. А ведь Ирка с этими дуболомами компанию водит, значит, и они так думают, что их ещё больше злит. Ага, я молодой, они старые, вот и отвергнуты... Природа их кобелиная пересиливает всё: разум, благородство (а его и не было в помине!), даже общественное положение! Дураки, ой, дураки!!!»
9
Андрей Романовский стал плохо спать по ночам. Бессонница отражалась в нём, как образ в кривом зеркале, уродуя настроение, внешность, искажая впечатления. Его всё раздражало, он стал угрюмым и постоянно недовольным, лицо потеряло естественную краску, посерело, глаза погасли. Он обратился к врачу. Старая, сухая, такая же бесцветная, как вобла, врачиха взглянула в его глаза неожиданно проницательным, острым взглядом.
— Не курите, не пьёте... Значит, любовь вас изводит. От любви таблеток нет, а от бессонницы советую травяные настои, например, пустырника, валерианы... Не стоит переходить на сильные средства, втянитесь. Гуляйте перед сном на свежем воздухе, отвлекайтесь... Анализы у вас хорошие, давление, сердечный ритм – в порядке, нет причин беспокоиться. Возьмите себя в руки или обратитесь к психологу. Мне рецепт выписать нетрудно, но...
Андрей скучал по Ане. Он мечтал о ней, о её близком дыхании, о шелковистом ощущении кожи под руками. Он желал её так, что одно воспоминание о ней пробуждало все его силы, разрывало страстью! И в то же время он злился на неё до того, что хотелось сжать руки на её хрупкой шее и дождаться, пока она не затихнет навсегда. Его глаза обожали её, руки, тело – жаждало её, а душа кипела гневом, и ум мечтал о мести. Дома он теперь бывал нечасто – уезжал с работы на дачу, там метался, как зверь в клетке, но пить себе запрещал и не находил никакого облегчения своим мучительным чувствам. «Спиться мне – раз-два – и готово! Нельзя, брат. Но как перетерпеть? Как и чем успокоиться? Другую завести? Да пошли они все!.. С души воротит, и желания нет. Как заставить Аньку? Почему она меня не желает? Ведь я ей нравился вначале, это было видно. Что случилось?..» Ответа он не находил. Может быть, причина его непонимания заключалась в том, что впервые он сблизился в свои шестнадцать лет с прожжённой городской шлюхой, пустой и громкой, как бубен, сразу обучившей его всему, обобравшей его (он накопил денежек с многочисленных подарков родственников) и выбросившей ради новой наживы, как очистку от картошки. Грубое, необузданное потребление в близости, так и осталось в его натуре, иного он не знал и не умел. Он только иногда сам себе теперь говорил: «Я привык жрать, а не есть и уж совсем не кушать. Наверно, это не понравилось Анютке. Ну вот, поймать бы её хоть ещё разок, я бы сдержался, потихоньку бы, осторожно...» Но Аня ускользала, убегала, пряталась от него.
Она сама не раз с удивлением спрашивала себя: куда подевалась её влюблённость? И вообще, откуда берётся тяга к чужому человеку и как она исчезает? Конечно, она читала в книгах, видела в кино, что в желанном и счастливом вначале браке, либо в любовном романе, со временем чаще всего наступает время привычки, иссякает чувство и приходит пора измен. Но её скоротечная любовь так внезапно вспыхнула и почти сразу пропала, что Аня стала думать о себе как о ненормальной, ущербной, что ли. С другой стороны, она чётко поняла, что ей мало физической близости, ей необходима родственность душ с избранником. И, видя переживания Андрея, не будучи от природы жестокой и чёрствой эгоисткой, она твёрдо решила уехать.
Концерты группы «Грани» имели в области большой успех. Этот успех держал Анну: не хотелось подвести товарищей, и сама она была счастлива на сцене. Ни одно крупное городское мероприятие не обходилось без выступления «Граней», они уже побывали на конкурсе вокальных коллективов в соседней области и получили Гран-при. Но Анна в своём отъезде видела единственную возможность спасения от жестокой страсти Романовского.
Илья вчера сказал на бегу, мол, есть разговор, повёл взглядом в сторону, и Аня поняла, что они встретятся снова в кафе после репетиции. Она вошла в туалет на первом этаже, раскрыв окно, вылезла во двор и, обогнув машину Романовского, побежала через дорогу. Когда она ещё спускалась по лестнице к туалетной комнате, заметила Андрея, следящего за ней с лестничной площадки и, видимо, до сих пор поджидающего её выхода. «Вот такой получился мой детектив! Господи, сердце-то как бьётся!» Она не сразу увидела в кафе Илью, он предусмотрительно занял столик в углу за открывающейся дверью, так что, войдя, заметишь не сразу. А в окно Аня увидела Андрея на широком крыльце, растерянно озирающегося по сторонам. Потом Романовский сел в машину и уехал, и Аня, наконец, выдохнула свободно и немного успокоилась, хотя с тревогой ждала разговора с Ильёй.
— Ну, Илюш, не томи! Какие новости?
— Есть одна вакансия, на мой взгляд, интересная. Ты слышала о хоре «Русские колокола»?
— Конечно. Хор уникальный, он как-то связан с церковью, им руководит регент. По-моему, женщина... Так что ли?
— Так. Это монастырский женский хор. Он ездит по странам, где есть православие, репертуар у него широкий, не только духовные произведения, но и народные песни, классика... Его у нас знают меньше, чем за границей. Хору нужна солистка. Так вот, моя двоюродная сестра в нём поёт, я ей позвонил, она договорилась, что тебя прослушают. Но вопрос с жильём довольно непростой: придётся жить какое-то время в общежитии.
— Это не страшно – всю жизнь живу в общежитии. Я поеду на прослушивание, спасибо тебе, мой музбрат! Сначала надо созвониться?
— Ну да. Эх, Анечка, Анечка! Как жалко с тобой расставаться! Ты такая!.. Помни, стоит тебе меня позвать, и я тут же...
— Не бойся, Илья, не позову.
— «Не бойся»! Сказала бы «не надейся»! Но хоть звонить-то можно тебе?
— Конечно. Но ты так говоришь, будто меня уже взяли. А вдруг не получится?
— У тебя не получится? Тогда у кого? Твой голос, твоя внешность – ангельские. Скажешь, когда поедешь?
— Буду тебя держать в курсе всех событий, не сомневайся.
Она позвонила в монастырь, чуть передохнув после быстрой ходьбы до дома. Мобильник был забит пропущенными звонками Андрея, эсэмэсками с угрозами. Аня стёрла, удалила всё и набрала нужный номер, замирая от волнения. Ей ответил ровный, милый женский голос. Это и была регент хора матушка Параскева. На все Анины вопросы ответ был чёткий, простой: «Приезжайте, мы о вас знаем». Встреча была назначена на среду, когда не было концерта и репетиции. Романовский, всегда нехотя, давал день отдыха артистам, мучая себя разлукой с Аней. Тут же Аня позвонила Илье, ещё раз поблагодарила его.
Она ехала в ночном поезде, чуть задрёмывая под ритмичный стук колес, но, так и не уснув крепко ни на час. Несмотря на это, легко и бодро пошла по дорожке с холма, держа взглядом верх другого, более крутого холма, обнесённого белой стеной монастыря. Ещё только чуть розовел горизонт, между двух холмов разлилась молочная влага тумана. Поезд стоял пару минут, Аня не успела пройти и полсотни шагов, как состав заскрипел и двинулся к Москве. Благовещенский женский монастырь располагался на круче над узкой речкой, а сам холм был окраиной широкого плато, на котором раскинулось широкое поле, уже радующее взгляд дружными зелёными всходами.
Обратно Аня уезжала назавтра поздним вечером. Она заранее пришла на остановку и простояла полчаса на платформе, где не было никакой скамейки, вообще ничего, кроме короткой полоски выщербленного асфальта. Аня волновалась, помня, насколько коротка стоянка поезда. Быстро взобравшись в вагон, присела у окна и, глядя в непроницаемую темноту, вспоминала этот, поворотный в судьбе, день.
Матушка Параскева её ждала, встретила ласково, прежде всего, спросила, крещёная ли она, ходит ли в храм, смотрела на неё внимательно и проникновенно. Прежде разговора о деле отвела Аню в трапезную, где ей подали гречневую кашу, хлеб и стакан чая. Потом они прошли с матушкой в музыкальный класс, куда собралась группа монашек и девушек в простых длинных платьях. Все расселись на стульях у стен, и матушка попросила Аню показать распевку. Голос, несколько посаженный ночным недосыпом, всё-таки скоро окреп и полетел по ступенькам упражнений, то выше, то совсем вниз. Разные тональности, верхние и нижние регистры... Потом матушка попросила спеть какое-нибудь произведение. Аня акапельно исполнила русскую народную песню и два романса Алябьева, поддержанные аккомпанементом молодой пианистки.
— Хороший у тебя голос, и душа поющая... Ты нам подходишь, детка. Пойдём, посмотришь, подойдёт ли тебе наш быт, наши условия работы.
Аня, не привыкшая к роскоши, всё-таки была удивлена простоте и скромности обстановки жилья: в длинной комнате стояло пять кроватей, простых, деревянных с панцирными сетками, убранных тощими треугольниками подушек на ситцевых покрывалах в мелкий цветочек, с тумбочкой возле каждой, как в больнице. Аня заметила, что вся стена без окон – это шкаф с раздвижными дверцами. Посереди комнаты располагался большой прямоугольный стол под вязаной крючком белой скатертью. В вазе из толстого зеленоватого стекла без воды стоял букет вербы, вкруг стола шесть простых стульев. Были и другие спальни, но во все не было причин заглядывать.
— Вот та кроватка у окна будет твоей, если решишь остаться.
Вернулись в музыкальную комнату. Теперь Аня сидела на стуле у стены, а девушки репетировали – пели произведения из своего репертуара. Аню совершенно заворожило их пение, она вдруг поняла, что напрасно потеряла часть своей творческой жизни, растратив на временное, проходящее. «Вот настоящее искусство! Какая культура исполнения, мастерство!.. И я так хочу».
Потом две послушницы провели Аню по территории монастыря, показали прекрасный сад, огороды, проводили в храм, сейчас пустой и освещённый только тремя лампадами у икон. Потом обедали в трапезной, вечером стояли на молитве... Катя и Соня проводили Аню, но поезда ждать не могли, сразу вернулись ко времени, так требовал Устав.
«Как хорошо, что я буду жить и петь здесь! Девушки живут на послушании уже по три года. У Кати есть жених, и она, так же как Марина, на место которой меня берут, скоро уйдёт из хора. Но у неё наработан такой опыт, такое качество пения! Она собирается создать детский хор. Посчастливится тем детям. Красивая складывается у Кати судьба: всё строго, чисто, по-настоящему. А я уже нагрешила, напачкала в жизни, ничего теперь не исправить! Хотя, можно молиться, каяться и получить прощение. Начать другую, порядочную, ответственную жизнь. Я хочу, хочу этого! Господи, услышь меня, помоги!»
Аня рассказала Илье обо всём, даже о мыслях своих в поездке. Он её понял, сказал, что и сам бы хотел жить по-другому, но должен зарабатывать, помогать больной матери, младшему брату. Аня благодарила друга горячо, искренне, ещё не зная о новом испытании её решения, ждущем вечером этого дня.
Дома раздался звонок её телефона, Аня увидела незнакомый номер, робко отозвалась: «Да? Слушаю...» Звонила из Москвы артдиректор певца Гудкова по его поручению. Аню приглашали к нему в бэквокал. Просили подумать до завтра, ей перезвонят. Аня не спала нормально уже третью ночь подряд: в поезде туда и обратно, теперь в тяжёлых раздумьях и волнении. Соблазн был велик: Москва, поездки по миру, хороший заработок!.. «Он же меня приглашает не только за мои способности к пению, видно, приглянулась ему – это отношения, связь с человеком мне чужим, непонятным, прекрасным и гениальным, но не любимым. Она, уже испытавшая близость без любви, передёрнула плечами. А подпевки?.. Впрочем, петь в хоре, тоже не совсем раскрыть себя, но... кто-то пробивается наверх. Опять же, каким путём? Нет, не хочу! Ту, открывшуюся красотой, истинным служением искусству и душевным покоем, жизнь не променяю на суету, мишуру, грязь», – твёрдо решила она и крепко заснула на рассвете.
После репетиции Аня подошла к Романовскому и протянула ему лист бумаги с коротким рукописным текстом.
— Что это, Музовская? Заявление? Да ты в своём уме? Ты что творишь? Группу разваливаешь, людей подводишь? Никуда я тебя не отпускаю!
— Это копия. Я такое же отнесла в Управление культуры. Не имеете права не отпустить, я не раба. Отработаю положенное по закону и уйду.
— Куда уйдёшь, предательница?
— Неважно. Моё дело. – Она повернулась к певцам. – Простите, ребята! Я думаю, за две недели найдёте, кем меня заменить – в музучилище как раз хороший выпуск вокалистов. Там такая девушка есть, Алёна, подходящая для группы даже именем своим на букву «А», присмотритесь к ней. Я благодарна вам, но мой путь другой...
— Катись, Музовская, катись! К Гудкову на подпевочки подвязалась! В его постель прыгнула! А ведь вся его подпевка появляется только в конце второго отделения! Не больше десяти минут на сцене будешь светиться. Так тебе и надо. Вот, я подписываю, с завтрашнего дня, чтоб духу твоего здесь не было! И рассчитают тебя в бухгалтерии завтра – как раз день зарплаты! Гудков мне сразу после отъезда звонил! Я его просил не рушить группу, но ему на нас – с высокой колокольни! Столица, мать его. Я ещё с ним повидаюсь и тебя навещу!..
— Гудков ни при чём. Ему я отказала. А где я буду – не ваше дело.
Аня назавтра получила расчёт. Через день была свадьба Димы, она посидела с родными, как могла долго, и тут же уехала ночным поездом. Родители, Татьяна, братья – все были поражены её решением, о котором узнали прошлым вечером. Галина тогда зарыдала.
— Мама! Ты радоваться должна! Я ухожу из содома и гоморры в чистую, светлую жизнь!
— Знаю я, доча, когда девушки в монастырь уходят! Бедный мой ребёнок! Кто же так тебя обидел, так огорчил? Мы тебя любим, будь с нами, не бойся никого и ничего!..
— Мамочка, папа, ребятки, я не от несчастья бегу, я к счастью иду! Вот вы приедете ко мне, сами увидите.
Дима впервые возвращался домой с женой, поэтому Гена пошёл провожать Аню к поезду. Когда они вышли из подъезда, ему показалось, что за углом стоит та самая машина, на которой, он видел, однажды Аня подъезжала до дома. Он обернулся ещё раз, но тёмно-вишнёвый джип уже разворачивался, наполовину скрывшись за домом. Странно, но в троллейбусе, везущем их к вокзалу, Гене снова показалось, что та же машина едет за ними. «Что мне всё кажется? Насмотрелся детективного сериала по телеку...» Когда Аня отъехала, Геннадий, пересекая площадь перед зданием вокзала, среди многочисленных автомобилей такси и частных, увидел похожий джип и успокоился: «Не одни мы уезжаем, кого-то провожают на таком шикарном танке».
Но Геннадий не ошибался, не фантазировал. Андрей Романовский следил за Аней. Он преследовал её от бухгалтерии, возле которой за большим кустом китайской розы поджидал её больше часа, просчитав, что она придёт пораньше, раз уезжает. Он ехал за ней до её дома, сидел в машине часа три, перекусив бутербродами и кофе из термоса, не покидая машину даже по малой нужде, используя пластиковую тару. Он ехал за троллейбусом, прятался за спинами на платформе, заплатил проводнице за подсадку в вагон без билета. Всё в нём было напряжено, трепетало, гнало за ней. Он совсем ни о чём не думал, только сдерживал ярость, клокотавшую, казалось, громозвучно и явственно. Обида, сжигавшая его, была детской, необъяснимо острой, с привкусом незаслуженного позора, проигрыша в жизни. Он не спал всю ночь, боясь упустить Аню, на сером рассвете вышел за ней из вагона, шёл по тропе и в долине между двумя холмами настиг тремя прыжками и ударил сзади, ставшим горячим в руке, гладким овальным камнем, который привёз когда-то из Алушты и хранил лет пять дома на журнальном столике. Аня неловко упала на бок, подогнув одну ногу. Её большая, мягкая сумка отлетела недалеко в сторону, перевернулась. Андрей тронул Анину откинутую в сторону руку, пальцы были холодными и чуть влажными, и пульса он не нащупал. Он сел рядом на землю, наблюдая, как из разбитой головы, пульсируя, течёт струйка крови, и почувствовал, что внутри у него что-то происходит: сначала стало легко-легко, словно грудь надули воздухом, потом – пусто и тихо, как сейчас в природе, в этом плотном утреннем тумане, ползущем по низу долины. А потом... «Что я сделал? Я смог убить? Смог? Зачем? А зачем она так? А когда зуб болел, его выдернули, поболела ранка, и стало хорошо. Надо теперь что-то сделать, чтобы всё скрыть...» Он вяло встал с земли, пошёл к реке, увиденной сверху, с платформы, посмотрел на камень, подумал: «Откуда он взялся? Разве я планировал её убить?» Он размахнулся и закинул камень в воду, помыл руки и, не торопясь, побрёл к остановке. Там он по шпалам пошёл в обратную сторону, как-то нечётко вспомнив, что до этой остановки была ещё одна очень короткая минут за пять до монастыря...
А его жертва лежала, где упала, кровь ещё сочилась, но уже не пульсировала, сворачиваясь и остывая – пышные волосы облепили рану. Туман редел, уползая вдоль по реке, вставало рассветное солнце, и в небе, почти не видной с земли точкой, порхал и звенел жаворонок.
10
В кабинете Волчкова Дима, ещё до своей свадьбы, наконец, остался один на один с председателем. Он пересидел посещение певца и композитора Семёнова, шумного, голосистого, декламирующего поминутно свои четверостишия частушечного уровня, претерпел льстивого, назойливого Алёшина, разговоры по телефону с Кузькиной и издателем Берутиным. Волчков глубоко вздохнул.
— Извини, брат. Сам видишь. Ну, с чем ты?
— Сергей Витальевич, посоветуйте, как мне быть, Я на стройке так намотался, не до творчества, а не писать не могу, печёт изнутри. Строительство, как оказалось, не моё дело, а писатель на сегодня – не профессия. Есть ли какой-то выход? Ещё и жениться хочу...
— Да... Многого хочешь и всё сразу. Но я тебя понимаю: у меня ведь первое высшее образование тоже техническое, но потом я окончил Высшие литературные курсы. Я тебе советую заочно поступить в Литературный институт имени Горького. Потихоньку окончишь. Там среда необходимая начинающему писателю и возможность работать в качестве литератора: журналистика, издательское дело, преподавание... А сейчас, знаешь, помогает тебе кто-то свыше. Вот только что звонил Игорь Берутин, у него частное издательство, ему человек нужен. Чёткого определения обязанностей нет: надо делать всё, что требуется в данное время, быть одним из его помощников. Хочешь, порекомендую тебя? Правда, какая зарплата не знаю, думаю, она зависит от наличия заказов.
— Пожалуйста, поговорите с ним! Конечно, зарплата имеет значение, надо узнать, но само дело очень для меня привлекательное!
Разговор с Берутиным окрылил Дмитрия. В зарплате он не терял, но если проявить инициативу, работать со смекалкой, то можно надеяться на значительное улучшение благосостояния. Дима взялся за дело. Через месяц и он и Берутин убедились, что нашли друг друга. И тогда же, в эту весну свершений, словно в световом пятне, образованном пучком лучей, высветилась новая дорога для Дмитрия Музовского: первый луч – его новое дело, второй – он послал работы на отборочный конкурс в институт, и третий, когда получил допуск к общеобразовательным экзаменам, а в погожий майский день сделал предложение Катюше. Она, не кокетничая, не жеманясь, сразу сказала твёрдое «да», и назавтра они подали заявление в ЗАГС.
Дима закрутился в ещё более энергичном темпе, но, странное дело, всё у него получалось, всё он успевал. Рано утром, обежав вокруг дома, садился за учебники, убеждаясь, что основательно подзабыл школьную программу, потом работал в издательстве, где не жалел ни сил, ни творческой энергии, потом встречался с невестой (она частенько приходила к нему в квартиру, и их близость была всё более гармоничной и доверительной). Вечером он провожал её домой, не забывая передать привет Вике и родителям, поблагодарить маму за возможность их встреч, а, придя домой, садился за компьютер и писал до полуночи. Ему хотелось более продолжительной творческой работы, но он ограничивал себя, приучая к дисциплине. «Надо будет учиться, придётся экономить время. Ладно, перетерплю пять лет, больше терпел...»
Катерина была против свадебных торжеств. Дима готов был потратить премию на банкет, но понимал, что впереди много необходимого и непредвиденного: переезд к нему жены и дочери (он даже в мыслях не называл Вику приёмной), его поездки на сессии, необходимость копить на расширение жилплощади...
Игорь Берутин несколько озадачился предстоящим отсутствием нового сострудника, но, подумав, унял желание высказать ему своё недовольство. Сам издатель писал в юности стихи, издал небольшой сборник, пытался вторую книжку выпустить в свет, но Винная, которой первый сборник показался очень неплохим, потому она и рекомендовала Игорю издать ещё одну книжку, что необходимо для вступления в Союз писателей, как раз Винная полностью забраковала новую рукопись.
— Это, Игорь Филиппович, вы представили, видимо то, что не вошло в предыдущее издание, всё такое слабое, некачественное... Не советую издавать, только испортите свой имидж. А в Союз с такими стихами, ну, просто никак! Уж простите за правду.
Очень огорчился Игорь, еле справился с обидой на Зинаиду, словно она виновата в чём-то, но внял её совету и со временем смирился с тем, что не пишется, не получается. Но в этом своём фиаско он, незаметно для себя, получил урок. Даже в погоне за значительной прибылью, он стал уклоняться от заказов на издание откровенной графомании, придирчиво следил за качеством своей продукции: грамотностью, приличным оформлением, редакторской правкой... «Лучше хороший календарик выпустим, чем негодную книжку. А уж всякую чернуху-парнуху – Боже сохрани!», – говорил он себе и своим сотрудникам. Работая с авторами, Игорь стал чутким к таланту, немного завидуя, ценил настоящее в литературе, и Дмитрий Музовский был им высоко оценён не только за его работу в издательстве, но и за яркую творческую одарённость. Игорю льстила мысль, что когда-нибудь рядом будут напечатаны их имена. Потому он, подавив неудовольствие, успокоил нового сотрудника, поощрил его стремление к росту. И Дмитрий никогда потом не забывал об этом.
Мама, брат, сёстры – все готовились к Диминой свадьбе, хотя он сразу объявил, что никаких отмечаний не будет, распишутся с Катюшей и всё. Но Галина не могла с этим смириться.
— Сынок! Ты не суди по себе. Тебе, может быть, и не надо ничего такого, а невеста должна почувствовать праздник, это же на всю жизнь память!
— Мамуля, у неё уже была свадьба, и что? Ей забыть об этом хочется!
— Вот и помоги ей забыть – перечеркни вашей свадьбой ту, прошлую. Пусть вашу всю жизнь помнит. Я, Димочка, собрала немного деньжат, возьми, отметите событие.
— Мама, не надо! У меня же премия на книжке!
— Премия твоя – всё, что у вас есть, не трогай её. А роспись отметь, не шикарно, не так, чтоб пыль в глаза, а со своими, с самыми близкими, можно в парке, в стекляшке. И Вике надо это запомнить, чтоб понимала, что к чему.
С матерью не поспоришь. Галина сама, после разговора с сыном, когда он не взял её деньги, пошла в кафе, всё разузнала и сделала заказ за месяц до регистрации брака. Будущие молодожёны были поставлены перед фактом, и Дима с удивлением увидел, нескрываемую Катину радость и благодарность Галине. С этим радостным удивлением он поехал в Москву на экзамены в институт.
Свой ответ на экзамене по английскому языку Дмитрий считал провальным и с тяжёлой грустью стал собираться домой, но, без всякой надежды придя в институт, увидел себя в списке принятых, да ещё и попавшим в семинар к писателю, которого по-настоящему ценил. Как говорили старшекурсники, приходившие взглянуть на абитуриентов, Ковалёв ковал булатные кадры. Уже счастье, если он тебя заметил, взял в свой семинар, а уж в процессе учёбы только держись! Спуску не даст. Радости Дмитрия не было конца! Он позвонил домой и остался на установочную сессию. Таким образом, он поспевал прямо на регистрацию и на свадьбу, а участия в подготовке принять не мог. Но Катюша и мама его успокоили, никакой обиды невеста не высказала, и он снова всей душой почувствовал, что она – это его женщина.
Дима любил мать так, как любят самого родного человека, без всяких претензий, принимая в нём всё. Он любил её лицо, большеротое, веснушчатое, её звонкий голос, сутулую узкую спину, большие, грубоватые руки... Но особенно сын понимал и ценил её добрую, преданную, чистую душу. Никогда он не сомневался в её правдивости, искренности, желании отдавать свои силы семье. По-другому он относился к отцу. С детства он видел, что сильный, здоровый мужчина, не сомневаясь, наваливает на хрупкую, вечно усталую жену все семейные заботы, всю ответственность за быт, за воспитание детей, а часто и тяжесть собственных капризов. Теперь, создавая свою семью, Дима, силой плоти и детской привязанности любящий отца, твёрдо себе пообещал не быть таким, как папа. Становясь мужем и сразу отцом, Дмитрий брал на себя всю ответственность за семью, не боясь ни бытовых, ни материальных трудностей. «Спасибо, мама, у меня твой характер», – счастливо улыбался он.
А вот внешность у него была отцовская, разве только светлые волосы и глаза – материнские да рост не такой высокий, как у отца. Катюша как-то, оторвавшись от его поцелуя, посмотрела на него, откинув голову, и страстно прошептала: «Какой ты красивый! Красивый-прекрасивый!». Эти её слова часто вспоминались ему и горячей волной любви омывали душу. Он вспоминал об этом в поезде и думал, что вот эти дни, даже месяцы последнего полугодия его жизни – самые счастливые, событийные, решающие. Он был переполнен впечатлениями, надеждами, планами. И, чтобы не впасть в безрассудство эйфории, Дима повернул мысли в иное русло. Он стал думать о сёстрах и брате, а тут не всё было радостно и безусловно ясно. Его тревожили переживания мамы по отношению к поведению отца, её обиды и разочарования. Отец же просто возмущал, заставляя подавлять чувство неприятия до ненависти. Но Дмитрий, не глубоко воцерковленный, но верующий, постоянно повторял себе фразы из «Нового завета»: «не суди» и «чти отца своего». Это была настоящая поддержка в отравляющей душу ситуации. Дмитрия очень беспокоило настроение Ани. Он видел, что она загнана обстоятельствами в невидимый ему тупик, пытался расспросить её, но она, словно улитка в раковину, уходила, уползала от его внимания. Уезжая, потом закрутившись в свадебных хлопотах, он так и не успел серьёзно поговорить с сестрой.
Давно не звонила Римма. Здесь он успокаивал себя тем, что когда всё в порядке, люди живут своей жизнью и забывают о тех, кого оставили вдалеке. Только Таня выглядела счастливой и уверенной в себе. А вот Гена... Дмитрия пугала постоянная смена настроений брата, его раздражительность, грусть до тоски, а потом вдруг лихое, безграничное возбуждение, похожее на радость, но с искрами отчаяния в глазах. «Что с тобой, брат? Отчего ты постоянно неспокоен? Вроде, всё у тебя как надо...» Не было ответа, не было даже догадки, отчего так. И снова мысли перекинулись на предстоящие встречи с родными, с любимой, на нетерпеливое ожидание огромного события жизни.
Свадьба удалась. Она не была шумной и разухабистой. Всё было достойно, просто и очень искренне. Одно необъяснимой тревогой угнетало счастливого жениха: сестра Аня, побыв почти до конца вечера, скоро уедет. «Что же плохого в том, что она будет петь в прекрасном месте, в замечательном коллективе?», – убеждал себя Дмитрий. Но червоточина в душе омрачала праздник. Мама, взглянув в напряжённое лицо сына, поняв причину и еле сдерживая свою душевную горечь, шепнула ему: «Сыночка, как всё хорошо! По-доброму, душевно! Невеста твоя замечательная и родители у неё очень достойные. И доча ваша совсем родная». Дмитрий погладил её руку, нежно посмотрел в глаза. Ему от слов матери, от её дорогого голоса, стало хорошо и спокойно, радость обняла, как тёплое море, над которым горели звёзды любимых глаз.
11
Гена Музовский запрыгнул в маршрутку, радуясь, что она попалась в этот поздний час, прошёл на свободное место, обращённое спинкой к водителю, и сразу его бодрое настроение сменилось на угрюмую раздражительность: напротив, на расстоянии протянутой руки перед ним светилось наглой, вызывающей улыбкой лицо Ирки Коршуновой.
— Приветик, пистолетик! Давно не виделись. Где гулял ночью, отец семейства?
— Сестру провожал, – ответил он грубовато, и тут же пожалел, что не оборвал её.
— Ха-ха! Эта кто-то теперь называется «сестра»? Репетируешь со мной, как жене будешь лапшу на уши вешать? Не поверит, можешь не стараться. Ладно-ладно, не фыркай! Ты ж художник, тебе натура нужна. Ты где выходишь?
— Где надо. Тебе-то что?
— У меня дома сегодня никого, а выпить есть. Зайдём?
— Слушай, ты меня не слышишь что ли? Я тебе сто раз объяснял, что твоё общество меня не устраивает, отстань от меня раз и навсегда!
Они, вынужденные скрывать содержание разговора от окружающих, наклонились друг к другу близко, и тут Ирина губами мазнула по его щеке. Гена ладонью стёр поцелуй, а она засмеялась и, качнувшись, снова впечатала поцелуй теперь уже почти в ухо. И что-то стыдно горячее пронзило, прокатилось волной по его телу. Геннадий откинулся на спинку диванчика, громко попросил водителя:
— Остановите!
— Здесь нельзя, – ответил тот, – через минуту.
— Во, то, что надо, – радостно вскрикнула Ирина, – прямо у моего дома! Пошли, – потянула она Геннадия за рукав.
— Выходите, девушка, я еду дальше, – чётко проговорил Гена и настойчиво подтолкнул её к выходу.
— Попомнишь ты меня, – с нескрываемой злобой прорычала Коршунова и вышла из такси.
Геннадий даже помотал головой, словно выпутываясь из липкой паутины. Ему было противно до тошноты, но в то же время два ощущения наполняли его чувством стыда и самоосуждения: первое – это возбуждение от её прикосновения к нему и второе – непреодолимое желание выпить. В борьбе с этими мерзкими чувствами он, в раздражении не попадая ключом в замочную скважину, наконец, вошёл в квартиру. Светлана днём ходила в ЗАГС на регистрацию молодожёнов, а в кафе не пошла, осталась с детьми. Гена, наоборот, не был в ЗАГСе, сидел с ребятишками. Теперь Света стояла перед ним в ночной сорочке с совершенно бессонными глазами.
— Ну, как свадьба? Аню проводил? На чём домой доехал? Не много выпил? – зачастила она вопросами.
— Всё хорошо, Светик. Сейчас приду в кровать, расскажу...
— Стой-ка, что это у тебя тут, возле уха? Помада... Это чья?
— А... так сестрица прощалась.
— Она так ярко губы красила? Обычно чуть-чуть... Ладно, приходи, всё-всё расскажешь, несколько нарочито зевнула Светлана и ушла из прихожей.
Гена привалился спиной к стене. Он понял, что не расскажет жене о встрече с Коршуновой. Хотя она и знает о приставаниях той к Геннадию, но сегодня, накатившее на него плотское чувство, мешало ему быть откровенным со Светланой, он боялся выдать себя. Пользуясь тем, что на свадьбе выпивал, и запах спиртного ощутимо исходил от него, Гена вошёл в кухню, отыскал за рядком кульков и банок в шкафчике бутылку водки, хранимую для гостей, откупорил и налил себе полстакана. Выпил одним махом, запил из носика чайника и, погружаясь в горячую волну дурмана, пошёл к жене. Яростное его возбуждение в эту ночь напугало Светлану.
— Гена, ты не должен пить, – устало прошептала она. – Ты после спиртного такой...
— Какой?
— Дикий, чужой. Грубый. Давай-ка, рассказывай.
Он тускло, нехотя перечислил события вечера, но, вспомнив о машине-преследователе, разволновался и высказал свои тревоги жене.
— Погоди-погоди... какого цвета машина? Какая марка? Тёмно-вишнёвый джип, говоришь? А помнишь, ты мне рассказывал, что Анюта подъезжала к дому на таком джипе?
— В том-то и дело. Я тоже вспомнил тот её приезд и подумал, что это неспроста. Но ведь так и не удосужился расспросить Аню, постеснялся... Что-то мне тревожно, Светик. Ладно, спи, зря тебя взволновал. То машина, а ведь сестра поездом едет. Да мало ли... Разве в неё можно не влюбиться? Возможно, поклонник с ней издалека попрощался, а может, просто похожая машина была...
Алкоголь снял и часть тревоги за сестру, и противные впечатления от встречи с Коршуновой. Утолённая страсть тоже расслабила внутреннее напряжение... Геннадий крепко заснул. А Светлана, услышав его ровное, чуть похрапывающее дыхание, включила ночник и отыскала взглядом ярко-красную метку не шее. Место было укромное, даже объятья любви мужа с ней не до конца стёрли след помады. «Нет, Аня так губы не красит! Не её помада. Да, близости у него с... этой не было, вон как набросился на меня, но что-то было... что-то есть...», – с обидой до слёз переживала она.
Утром позвонила в дверь Генина мама, вошла, наклонив голову к правому плечу, что всегда выражало её сильную внутреннюю тревогу. Света предложила ей чаю, но Галина помотала головой и попросила позвать Гену. Он ещё не проснулся, так как день был воскресный, и можно было бы не будить его, но Светлана не стала отказывать свекрови, зная, что та человек деликатный и просьба её не пустая. Геннадий вышел полусонный, растрёпанный. Его густые, каштановые кудри буйно торчали во все стороны, и Света подошла близко, пригладила их руками.
— Сынок, ты Анечку проводил до вагона?
— Да, мама. Она мне в окошко помахала. А что?
— Она обещала позвонить часов в семь утра, как придёт на место, сейчас уже десятый час, а не звонит. Не качай головой! Аня всегда держит слово, забыть она не могла. Я сильно переживаю. Ты чего так напрягся?
— Нет-нет, мама, ничего. Она тебе телефон монастырский не оставила?
— Нет. И я не догадалась спросить... Всё на мобильник надеемся.
— Ну вот, – он вздохнул с облегчением, – наверное, телефон её разрядился. Скоро позвонит, успокойся.
— Не получается, сыночка, успокоиться. Сам сказал, что в монастыре есть телефон, она могла с него позвонить. Ты пойми, семь утра – это же после прибытия поезда больше часа прошло. А теперь сколько? Гена, душа моя не на месте! И ты сам уже второй раз весь стал, как струна. Что-то знаешь? Подозреваешь?
— Мама, первое, я по справке узнаю телефон монастыря и позвоню туда. Идите со Светой на кухню, пейте чай, а я сейчас...
К телефону долго не подходили. Наконец, трубку сняли и тихий, но очень взволнованный женский голос ответил «да?». Геннадий начал объяснять ситуацию, но его прервали.
— Постойте! Мне надо позвать матушку, я ничего не могу... Подождите, пожалуйста!
Ожидание было долгим. Там, в глубине пространства слышались шаги, хлопанье дверей, женские голоса, далёкий звон колокола... Потом снова шаги зазвучали и приблизились.
— У телефона. Слушаю вас.
Дальше начало объяснений Геннадия снова было прервано.
— Я поняла, вы брат Анны. Крепитесь, уважаемый, Аня пострадала. Она жива, но серьёзно ранена. Её увидела с колокольни наша звонарка, девочка лежала у дороги. Послушницы побежали к ней и увидели, что у неё под головой много крови. Тут же позвонили нашему доктору, он очень опытный и постоянно нам оказывающий помощь. Живёт недалеко, велел не трогать Анечку, на велосипеде быстро приехал. У Анны черепно-мозговая травма, слава Богу, кость черепа цела, хотя возможна трещина, нужен рентген. Но она без сознания. Большая потеря крови, надо вливать. В общем, лечение необходимо серьёзное. Доктор обещал, что свяжется с районной больницей и попросит прислать машину с оборудованием, потому что везти с такой травмой по нашим горкам опасно. Но кто мог напасть на Анечку?
— Я не знаю, не понимаю. Спасибо вам, мы скоро приедем. До свидания.
Гена сидел, словно придавленный к стулу. Как сказать маме о несчастье? Что случилось с сестрой? И снова всплыл в памяти тёмно-вишнёвый джип. Но долго размышлять невозможно, надо действовать. Он, пользуясь тем, что мама не слышит, позвонил Диме и Татьяне, объяснил им всё. Брат и сестра были ошеломлены, не скрывали потрясения от услышанного, договорились собраться в квартире родителей через полчаса.
— Мама...
— Что? Что, сынок? Говори! Аня живая?
— Живая. Но...
— Господи! Покалечена?! Её мучили?!
— Мама, не кричи. Был удар по голове, она потеряла много крови, сейчас без сознания. Но надругательства не было, головка цела. Поправится Анечка, не отчаивайся, мама. Света дай ей что-то из лекарств, я не знаю!
Светлана, словно очнувшись от оцепенения, дрожа всем телом, выпростала из упаковки таблетку валидола, потому что Галина, держась за сердце, опустилась на кухонный диванчик и начала заваливаться на бок. Стакан воды подал сын, поддержал, усадил её. Она сначала выпила воду, потом положила таблетку под язык. Галя старалась взять себя в руки. Она готова была лететь к дочери, но всё тело сковало, словно заморозило.
— Мама, какая у Ани группа крови? Ей надо сделать переливание. Чья подходит?
— Танина. Да-да Татьянкина. Позвони ей, позови сюда...
— Уже позвал. Скоро все соберёмся. Мама, приди в себя. Надо ехать к сестре.
В квартире родителей, где ждала всех Татьяна, решили ехать на машине сейчас же. Быстро собрались, Таня позвонила в театр, потом артистке из второго состава, попросила отыграть спектакль за неё. Заказали такси и выехали вчетвером: Галина, Таня, Гена и Дима. Каждый тяжело и тревожно думал о сестре и о своём. Дима снова благодарил судьбу за то, что Наташа не только не обиделась, оставшись в первый день супружества одна, но всей душой сочувствовала ему, сказала, чтобы рассчитывал на неё в любом случае. Гена тоже подумал о жене, о её верности семье. А Таня вся трепетала от волнения за сестру. Она вдруг ощутила такую неразрывную душевную и физическую связь с Анной, словно сама была на грани жизни и смерти, и у неё страшно заболела голова, как будто от жестокого удара.
12
Уже вовсю цвело лето. Зинаида упивалась тишиной и безлюдьем на улицах городка, гуляла днём и вечером, освоила несколько маршрутов и не могла налюбоваться на красоту строений, чистоту улиц, великолепие растений... По субботам дочь отвозила её в бассейн с сауной и джакузи, выезжали в Чикаго, в ботанический сад. А вскоре собралась большая компания знакомых дочери, и на восьми многоместных машинах все отправились в соседний штат, вокруг озера Мичиган на остров, впервые заселённый англичанами. Зинаида потом описала эту поездку в путевых заметках, но главным было то, что путешествие давало пищу уму и чувствам, всё ещё полным горечи и муки от потери мужа. Здесь, сейчас, была совсем иная жизнь, множество новых, волнующих впечатлений, заставляющих осмыслить своё положение и решить, как жить дальше. Дочь считала, что надо соединить семью, распрощаться насовсем с Родиной – переехать в этот райский уголок, где есть возможность получить жильё и пособие, позволяющее безбедное существование. Быть с детьми – это был единственный аргумент «за». А вся натура пылала болью, невыносимой мыслью о перемене жизни. Её дело, родной язык, весь немудрёный быт, могилы близких – всё стояло в глазах, тянуло к себе, мучило даже временной разлукой, не говоря уж о вечной! Вот бы туда, к Ранску, присоединить Вернон Хиллс! Только тогда и можно было бы продолжать жизнь, если не счастливую, то благополучную! Но эта невозможность соединения не оставляла ни на минуту в покое, рвала душу надвое.
Винная наблюдала за Маргаритой, пристально вглядываясь в её лицо, ловя каждый взгляд. Подруга, простояв на очереди чуть больше года, вот-вот должна получить квартиру. Как ей заживётся на новом месте? У Ритиной дочери красивый дом, муж, две девочки. Бабушка растила их с рождения, но большая семья – большие заботы, и Маргарита мечтала о спокойном, своём, уголке, о возможности принадлежать какую-то часть времени самой себе, общаться с подругами на своей территории.
Вот и новоселье. Катя купила маме новую, красивую мебель, множество бытовых мелочей и украшений быта, и три женщины пришли в гости к подруге. Лифт, широченный для нужд колясочников, мягко доставил гостей на третий этаж. Зинаиду поразил комфорт небольшой квартиры: всё продумано до мелочей. Во всю стену в прихожей, и так же в спальне, шкафы с раздвижными дверцами, огромный холодильник в ливингруме, роскошная люстра, отключающееся отопление... Для Риты куплен и налажен телевизор, везде новое бельё, полотенца, много посуды, микроволновая печь... Красиво, уютно – полная чаша. Выпили по рюмке коньяку, поужинали, как в ресторане, разговорились. Разные судьбы привели сюда этих немолодых дам. Вот Галя – москвичка, грузинская жена, миниатюрная натуральная блондинка. Видно, сильно досадил ей муж, если она, оставив его в болезни, прикатила к дочери, ютилась на коечке в проходной комнате, обслуживала двоих внуков, хватала всевозможные курсы, изучая язык, только чтобы остаться и жить здесь. Скоро и она получит квартиру в этом же доме. Она светилась от радостного предвкушения и сразу отметала всякие вопросы по поводу мужа. Светлана – крупная, моложавая киевлянка, говорила с явным еврейским акцентом. Она уже довольно долго жила в этой стране, в этом городе, в этом доме. Здесь у неё много родственников – дружные семейные отношения, и, главное, есть машина, которую она сама водит. Да, машина – это свобода! Можно, конечно, как постоянно делает Галя, заказывать автобус (куда-то бесплатно, а то за один доллар), но своя машина незаменима ничем. Правда здесь, в Либертивилле, в отличие от Вернон-Хиллса, много магазинов, кафе, есть кинотеатр, библиотека... Можно жить нескучно, можно дойти до станции и поехать на электричке в Чикаго, можно гулять в парке у озера, по европейского вида улочкам – днём и ночью... И нескучно живут иммигранты, чужие стране бабки и деды, не поработавшие здесь ни дня. Им посочувствовали, приняли, дают возможность быть с детьми и внуками, лечат и обслуживают. И многие считают это счастьем.
Зинаида смотрела на отношение к чужестранцам, ценила щедрость и лояльность хозяев государства, но поражалась, насколько быстро «наши» становились хулителями всего российского, злобно-кусачими по отношению к прошлому и настоящему. И только они с Маргаритой сходились во взглядах на радости и блага чужбины: «Да, прекрасно, но... чужое всё». И в памяти Зины зазвучала строка песни Владимира Высоцкого: «Там хорошо, но мне туда не надо».
Конечно, Рита нафотографировала подруг, тут же послала по электронке каждой выбранные фотографии. А потом началась гроза: гром грохотал, словно состав по рельсам, молнии рвали небо, ливень катился водопадом!.. Галя успела уехать до ливня, дочь её поторопила – утром внукам в школу. Уже бы и Зине пора домой, но Соня позвонила, попросила несколько переждать стихию. Светлана, живущая в этом доме, попрощалась, ушла к себе. Не сговариваясь, подруги взглянули в глаза друг дружке и замотали головами.
— Нет, Зина, нет! Нельзя так принижать свою Родину, свой народ! Американки нашлись! Приживалы... Вот, получила я квартиру, красиво тут, удобно, а ты сейчас уедешь, и мне страшно подумать, что останусь одна. Как в склепе: тихо, пусто, чужое всё...
— Может, привыкнешь... Согласна я с тобой: неблагодарность ужасная! Получили высшее образование, квартиры, детей там нарожали, учили, а теперь всё им плохо, всё грязью поливают. Я вот крепко думаю, надо ли мне сюда? Видишь, не встаю на очередь, чтоб квартиру получить, пока и думать об этом не желаю. Посмотрю, как ты приживёшься.
— Приживусь ли? Я всю жизнь с кем-то рядом жила: в семье родителей с сестрой и братом, потом с мужем и дочками, двоих вырастила, потом тут, у Кати, в её семье... А как одной жить? Вроде тишины хочется, покоя, но... А-а-а, вот твоя Соня звонит, подъехала. Пока, дорогая, созвонимся.
В машине, любуясь огнями города, многоцветно отражёнными в лужах, блистающими искрами в каплях, падающих с деревьев, Зинаида молчала, размышляя об этом вечере. Даже на вопрос Сони, как и что, ответив скупо и коротко: «Хорошо, доча», снова надолго замолчала. Дома рассказала всё Соне, та горестно покачала головой:
— Не хочешь переезжать, понятно. Ладно, мама, грин-карта у тебя есть, полдесятка лет можешь думать. Я тебя не тороплю. Но ведь здоровье у тебя не воловье, стареешь, родная. Посмотрим лет через пять, что будет.
Винная, улёгшись в постель, вдруг облегчённо подумала: «О, пять лет можно думать! Пять лет!..», – и быстро, легко уснула.
Тем утром по электронной почте и пришло письмо от Волчкова. Он подробно описал все последние события писательской жизни и, главное, сообщил об издании романа Винной. Сердце её забилось, радость наполнила всё существо: «Вот, вот свершилось! Мой роман пришёл в этот мир, он скажет за меня всё, что перемучено, пережито, отпраздновано! Ах, спасибо, дорогой мой благодетель Олег Ефимович! Ангела мне Бог послал – защитника и свершителя мечты!» Ей плохо верилось, что она приедет и возьмёт в руки свою книгу – желанное своё детище, памятник мужу, их семейному, трудному счастью. Она поговорила с Сергеем по телефону, забыв об экономических задачах, всё слушала и слушала, редко вставляя слово, только в конце разговора попросила передать величайшую благодарность Чинскому.
Время летело, разворачиваясь к зрелости лета, стремило жизнь к новой перемене места – снова на Родину. Винная беспокоилась за маму. Звонила ей каждое воскресенье, разговаривала с братом и племянником, ухаживавшим за бабушкой так, что и желать лучшего было невозможно. Этот «золотой ребёнок» оканчивал заочную юридическую аспирантуру, работал и готовился к свадьбе со своей первой, единственной любовью. Всё он успевал, всё у него получалось, и Винная благодарила Бога, что мама под присмотром, хотя и каялась в своих неотвратимых отъездах. «Господи, храни моих родных: брата Сергея, жену его Наталью, племянника Сергея и мою дорогую мамочку! Дай мне увидеть и обнять всех, помоги, Боже!» – горячо молилась она утром и вечером. Она чувствовала и направление свыше, и защиту, и помощь. Прислушивалась к знакам судьбы, принимала наказания за проступки и всегда понимала, что не она такая умная, талантливая или там ещё какая-то прекрасная. Нет, она сосуд, наполненный свыше бурлящим огненным содержанием, за которое несёт ответственность, которое не имеет права ни расплескать, ни испить на свою потребу. «Не блаженствовать приходим мы в мир, но служить блаженству мира», часто в мыслях повторяла она и готовилась терпеть, работать и отвечать за свои деяния.
13
Аня отрыла глаза. Синеватый туман пульсировал над лицом, светился чем-то бледно-розовым. Потом шёпот проник в сознание: «Она смотрит, мама!» «Про кого это? Кто смотрит?», – подумалось раздражённо, словно ей помешали что-то досмотреть в том вязком покое, из которого она нехотя вернулась. И вот это бледно-розовое пятно приобрело контуры, отразило черты, и Аня узнала Диму. Он чуть прищурился, словно с усилием хотел проникнуть в глубину её взгляда, поймал ниточку взаимодействия, радостно улыбнулся. Повернул голову вправо и приказал:
— Лежи, лежи, Танюшка! Кровушка твоя вернула сестру, слава Богу, и не вздумай вскакивать, слаба ещё. Мама, ты чего это рыдаешь? Перестань, родная, всё хорошо! У Анюты глаза осмысленные, она в себе.
«Это они про меня? А что случилось?»
— А что случилось? – прошептала она, пытаясь повернуть голову и оглядеться, но боль пронзила, чуть оторвала затылок от подушки.
— И ты лежи спокойно, сестрёнка. Гена за врачом побежал, как только мы поняли, что ты вышла из комы. Трое суток тут дежурим. Дважды кровь тебе влили – Танюха поделилась. Вон, рядышком её кровать, а сама она белая, от наволочки не отличишь!
Эта Димина манера говорить, словно чуть подшучивая, но с такой внутренней лаской, с нотой ободрения, наполнила Аню теплом и радостью. Ей больше не хотелось в тот липкий, бесчувственный покой, она позвала маму.
— Я тут, радость моя, детонька дорогая, – залепетала Галина, дошмыгивая носом, промокая остатки влаги в глазах совершенно мокрым платком. – Ты погоди разговаривать! Вот доктор придёт, посмотрит, скажет, что тебе можно, что нельзя. Пташечка моя певчая! Лапушка милая!
Врач вошёл стремительно, наполненный радостью победителя.
— Прекрасно! Теперь всё пойдёт к выздоровлению. Так, руки... Пожми мне руку. Молодец. Ножки… а-а, щекотно? Отлично. Не утомляйте её, потерпите. И нечего тут всем толпиться. Убедились, что в сознании, а теперь освободите палату.
Галина из палаты вышла и повисла на руках сыновей. Трое суток душевной боли, молитв, бессонной усталости – всё согнуло, сокрушило, вконец обессилело её. Врач Алексей Петрович сомневался, обойдётся ли Аня без операции, как поведёт себя гематома, но вот он прошёл мимо быстрой, весёлой походкой, даже ветерок шевельнул волосы Галины, и этот ветерок, эта скорая поступь сказали ей больше иных слов утешения, она поверила в хороший исход.
А Геннадий, вернувшийся вместе с врачом в палату, радуясь за сестру, еле справлялся с нервным напряжением, с дрожью нетерпения в руках и коленях, возникшей от неотвратимого желания тотчас же начать расследовать случившееся. Он вытерпел три дня, но всё это время внутри клокотало, мучило. Он знал больше других, уже давал показания следователю, который явился по заявлению настоятельницы монастыря. Дело было заведено, но Геннадий почему-то не совсем доверял органам, хотел сам разобраться в происшествии, всё более уверялся в виновности того, кто был за рулём вишнёвого джипа. Следователь Никушин тоже склонялся к этой же версии, уже знал, у кого из Аниного окружения есть такая машина, но, допросив Романовского, не мог себе представить, чтобы этот рафинированный интеллигент мог такое совершить. Зачем? В чём его выгода? Чего он мог таким образом добиться? Он размышлял о том, что вообще нет никому никакого резона убивать эту девушку, разве что у жены подозреваемого? А что? Могла же она воспользоваться машиной мужа и покуситься на жизнь соперницы? Ревность – сильный аргумент.
Никакому нормальному человеку не дано понять одержимого, впавшего во временное расстройство, способного забыть о самоконтроле настолько, что ни чужая, ни своя жизнь для него уже ничего не стоит.
Романовский после беседы со следователем сам в себе открыл странное двойственное состояние: он смотрел на себя того, впавшего в аффект, как бы со стороны и, зная, что он сделал, не верил в это ни на йоту. Он даже хихикнул, отвечая Никушину на вопрос, мог ли он ударить девушку. Кстати, этот смешок наиболее заставил усомниться следователя. Но этой ночью, вздрогнув во сне так, словно сильный электрический ток прошёл через всё тело, Андрей не просто вспомнил свой поступок, он ощутил тяжесть и гладкий холод камня в руке, резкую боль в плече от яростного размаха и посыла ладони... Он услышал удар, глухой от подстеленных под орудие волос, тихий вскрик дорогого голоса, увидел, словно в замедленной киносъёмке, мягкое падение тела чуть боком на траву. Потом пульсирующий ручеёк крови и растекающуюся по видимой щеке бледность... Холодный пот ужаса прошиб его. Он сел на постели. Жена вздохнула на своей, стоящей рядом, кровати, но не проснулась. Андрей тихо встал и вышел на кухню. В их новой квартире были балкон и лоджия. Балкой здесь, на кухне. Романовский выключил свет и вышел в темноту ночи. Было тепло, но свежесть несла в себе запахи зелени, влажных тротуаров. Чуть побрызгивал дождик. Андрей закрыл глаза и подставил лицо под редкие слёзы неба. Но только пара капель упала на щёки, сколько секунд он ни ждал, может быть, минуту. А когда он открыл глаза, над ним простиралось тёмно-синее небо. Бархат изливал атласный блеск, а по нему были рассыпаны драгоценные камни звёзд. Пульсировали красноватые и золотые капли, зеленовато-голубые искры вспыхивали то там, то здесь. Небо дышало, что-то пыталось донести до сознания своей неизученной азбукой, похожей на азбуку Морзе не звуковую, а цветовую. И, глядя на эти посылы, Андрей вдруг испугался. Дикий, всеохватный страх всё глубже проникал в него, всё крепче обнимал снаружи. «Я пропал! Я сломал свою жизнь! Разве теперь можно жить, заниматься делом? Я впал в преступление, в бездну зла и греха!..» Его трясло, зуб не попадал на зуб. Но входить внутрь квартиры ему было вовсе невмочь. Там был другой, честный и обыденный мир, привычный до сих пор быт. «До сих пор? Но я ведь это сделал вчера, нет, позавчера... А-а-а, сделал, но не осознал. А осознал сегодня, сейчас, этой ночью. Как же теперь?.. Как касаться жены и детей? Как существовать в музыке? Разве я смогу? Надо притворяться, лукавить, обманывать... Нельзя теперь давать волю чувствам, даже сердиться и раздражаться никак нельзя, вдруг прорвётся то, что внутри, вдруг выдам себя! А если выдам? Это же тюрьма! Я, известный, уважаемый музыкант, со сложившейся карьерой, с положением в обществе – убийца?! О, ужас, ужас! Как я смог? Как это случилось? Почему? И что будет?..» Всё-таки дрожь и разлившийся внутри холод загнали его на кухню. Он включил газ под чайником и, чуть не роняя предметы, медленно взял из шкафчика чашку, сахарницу и налил горячей воды. Зубы стучали о край чашки, но когда он отпил немного, стала утихать дрожь и успокаиваться бунтующая мысль. Он сел на табурет, закрутил ноги вокруг ножек и подумал уже более трезво: «Надо спасаться».
Наутро, довольно рано, следователь Иван Никушин позвонил в квартиру Романовских. Ответила Ирина, жена Андрея. Никушин представился и, узнав, с кем говорит, попросил Ирину подойти к нему в кабинет. Та, невероятно удивившись, попыталась объяснить, что, хотя и слышала о несчастье с Анной, совсем ничего не знает, ничем не сможет помочь следствию. Сейчас она спешит на работу в музыкальную школу... Но следователь прервал её объяснения.
— Я могу вызвать вас повесткой. Тогда вам придётся предъявлять её на работе. А я предлагаю зайти ко мне в удобное для вас время. Решайте.
Ирина опешила. Повестка? Зачем это? Почему. После недолгого раздумья она сказала, что сможет прийти в пятнадцать часов, после уроков. Никушин согласился, объяснил порядок посещения его кабинета.
Она пришла минута в минуту. Эта женщина удивила Ивана двумя деталями поведения: сначала она очень спокойно и смело смотрела ему в глаза, была доброжелательна до момента, пока не услышала от следователя, что раненая была любовницей её мужа. Тут случилось полное преображение: глаза налились яростью, руки затряслись, она даже топнула под стулом ногой и вскричала чужим резким голосом:
— Неправда, нет! Никаких любовниц у Андрея нет и быть не может! Он любит семью: меня, наших детей! Это всё врут завистники, девки из его окружения, потому что он на них плюёт!
«Эта могла бы стукнуть! Вон как рассвирепела!», – думал Никушин, глядя ей в лицо. Он вспомнил, как высказалась Нина Лаврова по поводу «верности семье» Андрея Романовского: «Этот, если наметит себе женскую особь, добьётся своего». Наметил, добился, а жена, в который раз, прячет свою страусиную голову (довольно красивую, надо заметить) в песок. Про это её свойство – делать вид, что ничего нет, Нина прямо сказала Ивану.
Переждав приступ ярости женщины, Никушин, прямо и пристально глядя ей в глаза, спросил:
— Где вы были в момент покушения на жизнь Анны Музовской?
— Это... а! Я на даче была. Мы с вечера туда с соседкой на их машине заехали, даже я ночевала у них – одной в доме жутковато. Да-да, Марина подтвердит.
«Всё, сорвалась рыбка. Чистое алиби. Но как же надо довести жену, чтобы она так взъярилась! Надо к нему присмотреться, там копать».
После допроса Романовского Никушин крепко задумался. Если первый разговор с ним, тот его короткий смешок, совершенно не вязались с подозрением его в возможности убийства, то теперь перед Иваном сидел другой человек: спокойный, закрытый, осторожный в словах и проявлениях эмоций. И теперь Нкушин увидел, что этому, ощутимо артистичному интеллигенту, свойственно состояние двуличия, умение притворяться, играть роль. А ещё, под наслоением спокойствия, следователь зорким взглядом различил у сорокалетнего очень здорового и крепкого человека тонкую пульсацию страха. «Ты! Это сделал ты! Как доказать, как расколоть тебя?», – думал теперь Иван, вежливо провожая подозреваемого.
14
Татьяна крепко прижалась щекой к щеке Володи и вдруг тихо, горько заплакала. Владимир почувствовал щекотный бег влаги по лицу, отстранился и, пытаясь поймать её взгляд, спросил в волнении:
— Что ты, родная моя? Почему плачешь? Ведь Аня жива, она поправится!
— К-конечно, поправится! Я знаю. Но за что? Почему? Ты бы видел, Володечка, какая она несчастная, остриженная, как новобранец! Её прекрасные волосы сняты, будто парик, на головке швы, зелёнка... Такие девочки были на картине одной художницы, побывавшей в детстве в Освенциме. За что, Вова? Она ведь ангел!..
— Эх, Танюша! На всякого ангела найдётся антихрист, демон, бес. Чем чище чья-то душа, тем более это злит тёмные силы. Её не ограбили, видно, не в этом цель. Слава Богу, не надругались над ней, значит, это зависть или месть.
— А, правда... Не случайный же сумасшедший на неё напал. Гена говорит, кто-то следил за ней в день отъезда, на вишнёвой машине ехал следом. Единственная её вина – это и есть отъезд, она как бы разбила их группу, им это досадно. Им и их руководителю... Гена его подозревает, хочет поговорить с каждым из «Граней». Между тем, именно у руководителя и есть этот вишнёвый джип.
— А у него были отношения с Аней?
— Не знаю. Но... может быть.
— Я думаю, следствие разберётся. А мы с тобой всё равно пойдём завтра в ЗАГС, подадим заявление.
— Нет, Вова, не сейчас. Такие события...
— Вся жизнь – это события. Не сразу же свадьба, есть сроки ожидания. К тому времени Аня поправится, волосы её отрастут. Вот увидишь, ей пойдёт короткая стрижка! А то парик наденет... Уверен, она будет рада за тебя, за нас. И всей семье надо будет уйти от горестей в новую радость. Не увиливай, невеста моя! Слушайся мужа.
Таня прижалась к нему, прошептала «слушаюсь», и впервые за время страха за сестру и тяжести переживаний ей стало спокойно и надёжно.
Да, они подадут заявление, и Володя поедет на защиту диплома, а уже с начала июня в ТЮЗе будет новый режиссёр Юрий Сенцов, и всё будет хорошо, потому что не может быть так долго плохо. Так уж случилось, что и квартиру искать не придётся: Римма за границей, Аня не собирается покидать монастырь и возвращаться домой, так что комната сестёр достаётся одной Татьяне. Володя попытался возразить, но Галина подняла на него глаза, полные слёз, и от всей души попросила:
— Детки дорогие, не бросайте меня! Батька всё больше от дома отбивается, Римма на чужбине, Анечка вот, не приедет... Квартира большая, а жить стало некому. Вовочка, не думай, что в примаки идёшь, я к вам и не загляну, живите, как хотите! А помощь понадобится, авось, внучок появится, я – тут как тут! Геночке помогаю, растут детки, и вам помогу – опыт имеется!
И Володя сдался. Он перестал убеждать невесту жить отдельно, потому что материнской ласки видел немного, а Галина говорила с ним и вела себя, как мать, и он был ей благодарен. Новые планы захватили всех, помогали справиться с переживаниями по поводу случившегося с Аней, но Галина поделилась тревогой с Татьяной и сыновьями: «Кто-то хотел убить Анечку, а не убил. Вдруг задумает докончить своё злодейство? Ведь не нашли его пока, даже точных подозрений нет. Страшно мне, ребятки! А ещё думается, что Аня знает, кто это сделал, но молчит».
Так думал и Геннадий. Знает сестра, однако не признаётся. Каждый из Музовских ездил к Ане по очереди сначала в больницу, а теперь в монастырь. Аня поправлялась быстро, только платочек не снимала и была похожа на настоящую монашку, хотя даже послушаний ей ещё не давали. В субботу к ней поедет он, Геннадий, и попробует её расспросить, постарается докопаться до правды.
А Дима думал о пострадавшей сестре ещё и с некоторым оттенком обиды за мать. «Вот у нас, у каждого сложилась своя жизнь, своя судьба, а мама за любого из нас готова своей судьбой, даже жизнью жертвовать! Мы со своими тайнами, ошибками и горестями забываем, каково ей. Живём безоглядно, впутываемся в истории и раним, истязаем душу её, для нас раскрытую настежь! Ты, Анютка, попала в какой-то криминал, задела чью-то преступную натуру и вот отняла у матери кусок жизни. Так и всякий из нас... Сколько детей, столько плетей – верная пословица». Его любовь к матери сейчас была источником боли, жалость разрывала изнутри. Он думал, конечно, как помочь сестре, готов был сделать для этого что угодно, но с безусловной оглядкой на мать. Поэтому, заметив нервную активность Геннадия, решил поговорить с братом серьёзно. Он договорился с Геной, что проводит его на вокзал, так как и сам собирался списать расписание поездов на Москву, чтобы иметь его под рукой. Конечно, это была его придумка: в Интернете на работе он мог посмотреть что угодно, но дома компьютера пока не было, так что можно было схитрить. А ноутбук с принтером был мечтой, которая вот-вот осуществится, потому что у Натальи он есть.
Братья вышли из дома, и пошли на троллейбусную остановку. Было тепло, даже жарко, хотя утро только разгоралось, и косые лучи солнца окрашивали облака в нежно-розовый цвет. В ожидании транспорта Дима и начал разговор.
— Ген, ты там не тревожь Аню своими расспросами. Знаю я тебя, начнёшь выпытывать, что да как.
— А ты думал, молчать буду? Анютка что-то знает, я уверен. Но почему-то скрывает, зачем?
— Я предполагаю, она в чём-то виновата. Это её бегство в монастырь, теперешнее молчание... Что она натворила? Даже представить себе не могу.
— Что бы ни натворила, не убивать же её! А что она могла? Украсть? Опозорить? Предать? Разве это похоже на нашу сестру? Если бы речь шла о Римме или Татьяне, я бы ещё колебался, но Аня! Дим, ты соображаешь, что говоришь? Наша Аня едва выжила, Таня столько крови отдала, мать в стрессе! И что? Я могу сидеть и ждать с моря погоды? Не понимаю, как ты можешь бездействовать!
— А как тут действовать? Заменить следствие? Влезть в работу специалистов со своими кондовыми методами? Навредить не боишься? Запороть расследование, подставить девчонку под новый удар?
Подошёл троллейбус, и братьям пришлось прекратить спор. Они ехали молча, отвернувшись каждый к своему окну, потому что сели на разные места, Гена позади Димы. Каждый думал о ситуации со своей позиции и сердился на брата. Купили Геннадию билет, вышли на платформу. До поезда было минут пятнадцать, и Дима продолжил разговор:
— Гена, прошу тебя, не встревай в расследование, не суй свой нос в это дело! Следователь, по-моему, опытный, заинтересованный, не формально подходит к делу, разберётся. Что ты у Ани спросишь, то и он догадается узнать. Дай сестре прийти в себя, не тревожь её.
— Да что ты меня обрабатываешь, как столяр деревяшку! Папа Карло нашёлся! Точит и точит!
— Точно ты сказал, в вопросе следствия ты – глупый Буратино: неграмотный, безответственный! И ещё, брат, дошли до меня тревожные сигналы о том, что стал ты частенько прикладываться к спиртному. Думаешь, что творишь? Художник, отец семейства, сын стареющих родителей!.. Есть тебе, чем заниматься, за что отвечать! Смотри, не завязни. Алкоголь – болото бездонное. С чего тебе пить?
— Со скуки, брат. – Геннадий помрачнел, опустил голову. Потом вскинул глаза на Дмитрия. – Рад за тебя, нет у тебя ни сомнений, ни внутренней борьбы, ни разочарований! Живёшь, как по написанному: цели определены, задачи поставлены, планы намечены! Всё по-людски, по схеме. Но ты же писателем собираешься стать! Должен же ты изучать разные стороны жизни! Про что писать собираешься? Про всё прекрасное, в крайнем случае, хорошее? А боли, страдания, огонь ненависти, пустоты разочарований?.. Какая же без этого жизнь?
— Плохо ты меня знаешь, брат. Жаль. Но скажу тебе на это одно: какой бы ни была жизнь, её правда, писатель, да и художник, любой творческий человек, должен в своих произведениях ориентироваться на заповеди Господние, должен человека возвышать и давать ему веру в счастье. Иначе искусство превратится в тот же губительный алкоголь, развращающий, превращающий человека в зверя, в свинью. Жить страстями, впихивать их в искусство самое лёгкое в нём существование, но оно не стоит жизни. А настоящее искусство стоит. Вон, электричка подходит. Поезжай, брат, подумай в дороге о нашем разговоре, не горячись.
Геннадий вдруг порывисто обнял брата, оттолкнулся от него и, не оглянувшись, вошёл в вагон.
15
Аня, безусловно, знала, что ударил её Андрей. Где-то, в районе вокзала на некотором отдалении от платформы, на просёлке, пересекающим железнодорожные пути, за кустами калины просветился вишнёвый лаковый отблеск, и Аня, не отдавая себе отчёта в причине, вспомнила Романовского. Она, разлюбив его чуть ли ни с первого свидания, много думала об их отношениях и поняла, что и сама виновата во многом. Разве обязательно было подчиниться его желанию и, несмотря на то, что у него была семья, позволить себе сближение с ним? Разве она пропала бы, если бы он, разозлившись на её сопротивление, изгнал её из ансамбля? И вообще, можно ли по расчёту сходиться с мужчиной? Да, расчёта не было, она влюбилась. Но сколько прочитано хороших книг, просмотрено умных фильмов, услышано рассуждений опытных и нравственно зрелых людей о том, как надо осторожно бросаться в омут страстей! Почему она не ждала, не терпела, не присматривалась к предмету своего обожания? Как могла, отрезвев от пьянящего чувства, не покончить сразу с унизительной для себя ситуацией? Пользовалась положением звезды ансамбля? «Боже мой, какая там звезда! Певичка областной филармонии!.. Сколько в стране этих филармоний, таких певичек! А в мире?.. Глупость, тщеславие, дешёвка! – Клеймила она себя. – Да, я разлюбила, но он-то нет. Он болел этим чувством, я видела. Можно оправдаться тем, что решилась на разрыв, но опоздала. Слишком далеко всё зашло, довело его до отчаяния, до безумия. А теперь? Совсем разрушится его жизнь, судьба, семья, карьера. Ещё мне таскать в душе новую вину. Не хочу! Надо прекратить всякое расследование, даже если мне всё ещё угрожает опасность». Тут ей сказала послушница, что приехал брат, и впервые за время болезни она решилась выйти на воздух.
Издали было видно, что Геннадий нервничает. Он проходил короткое расстояние от крыльца до скамейки раз за разом быстрыми, короткими шагами, и, пока Аня шла по коридору к распахнутой двери, успел так пройтись трижды, а, увидев сестру, не просто сел на скамью, резко опустился, как упал. Аня поняла, что сейчас он будет расспрашивать её. Она приготовилась заранее, не спала с разлива серого рассвета за окном. Подошла, села рядом с братом. Гена приобнял её и поцеловал в щёку.
— Что, Анютка? Как ты?
— Слава Богу, Генчик, уже почти не больно, только сон плохой, видно, отхожу ещё от таблеток. Как дома?
— Да, всё так же. Новость у нас одна – твоя беда. Ань, ты ведь знаешь, кто тебя... за что... Скажи мне, я за тебя!.. И все мы...
— Гена, я знаю, я всё знаю: и про вас, и про себя. Понимаешь, убивать, конечно, человек человека не имеет права, но бывает кое-что почти такое же страшное, как убийство. Бывают ошибки одной цены с предательством, подлостью, низостью. Я виновата. Хочу только одного: забыть. Вот, получила по голове, а память вся при мне, – горько ухмыльнулась она, – и точит, и точит... Вчера следователь приезжал, так я заявление ему подала о том, что желаю прекращения расследования, потому что осознаю свою вину, спровоцировавшую этот поступок. Он, к моему сожалению, ответил, что остановить процесс уже невозможно, но, определив преступника, можно попытаться закрыть дело, договорившись о примирении сторон. Я так и поступлю, но помогать в расследовании не собираюсь. И ему отказала. А ты, братик, будь уверен, мне больше ничего не угрожает, я чувствую.
— Чувствует она! Ты что же, чувствовала, что тебе голову проломят? Аня, я жить не могу, сознавая, что не смог защитить тебя! Я сам готов тому гаду голову оторвать!
— Генчик, не смей и думать о мести! Я здесь столько поняла, столько продумала!.. Как мы жили? А-а, как придётся – в бытовых мелочах, в амбициях, в случайных, безответственных поступках... А всё в жизни имеет смысл, полно глубокого содержания. Я такие книги читаю, что сама себя начинаю переделывать. Какое счастье, что я ушла из ансамбля, что Бог послал меня сюда, наказал и научил думать! Не смотри на меня так, не качай головой. В монахини я не уйду – не справиться мне с такой великой миссией. Но время пребывания здесь я постараюсь продлить и многому научиться. Ладно, хватит исповедоваться! Чего ты там привёз? Маманины пирожки! Какая радость!
Уезжал Геннадий в расстройстве чувств и мыслей, но стоило вспомнить Анину стриженую головку, как в нём закипала такая горькая злость, что он не мог сглотнуть ядовитую свою слюну. Шёл и время от времени плевал себе под ноги. А вечером он пошёл за Романовским от филармонии до его машины, огляделся по сторонам и зажал его горло рукой, как клещами. Он впечатал его в стену дома, у которого парковался вишнёвый джип, и, брызгая в лицо врага слюной, прошептал, прошипел в едва ни убийственном гневе:
— Ты! Ты, тварь поганая, напал на сестру! Ты, зверюга, хотел убить её! Даже если отвертишься, знай, я тебе всю жизнь не буду давать покоя. Благодари сестрёнку, если она тебя простит, а про меня помни!
Он вдруг увидел, что лицо мужчины стало синеть, разжал руки. Хрип, кашель, истерические всхлипы неслись ему в спину, всё внутри у него клокотало, колени дрожали.
С этой ночи он ушёл в недельный запой, первый, страшный, беспросыпный.
16
И всё-таки, несмотря на суету и катаклизмы жизни, Дмитрий писал. Он теперь пользовался ноутбуком жены и открыл для себя новые возможности: напечатанный текст по внутреннему восприятию сильно отличался от рукописного, и, что бы там ни говорили о волшебстве рукотворения, Дима радовался. Теперь слова, возникающие на экране, поспевали за мыслью, сразу погружали его в творимый воображением мир. Он упивался часами творчества, забывая поесть, сделать что-то по хозяйству... Пришлось ставить будильник на телефоне, чтобы не утонуть в океане творчества, вовремя подплыть к твёрдой земле и потрудиться на суше. Дмитрий мечтал о возможности писать сколько угодно душе без отвлечения на быт и труд, дающий заработки. Но в то же время, понимая, что это невозможно, с силой оторвавшись от захватившего в плен произведения, он, придя на работу, погружался в неё с головой, так же творчески занимаясь издательским делом. Учился он тоже взахлёб, и семья занимала его мысли и чувства... «Как много нужно человеку делать, успевать, а, по сути, отдаваться процессу полноценной жизни, – часто думал он, – чем больше делаешь, тем радостнее, осмысленнее живёшь! Какое счастье!»
Он не раскисал от трудностей и даже горьких событий, всегда в нём жила надежда на благоприятный исход жизненных неурядиц, он сам в себе открыл ощущение помощи свыше, защиту и поддержку в благих делах. Не будучи человеком воцерьковленным, Дмитрий был верующим, и каждый день молился своими словами, благодарил Бога за дар его бесценный, за призыв работать. Его печалило многое в среде, его окружающей, в семье, но он понимал, что печали эти – часть судьбы, без них не проживёшь. Сейчас угнетала нависшая над сестрой опасность и пьянство брата, а более всего материнское горе. Теперь была его очередь ехать к Анне. Он готовился к разговору с ней.
И разговор этот его совершенно обескуражил. Аня простила обидчика, простила по-христиански смиренно, с покаянием в своей вине перед ним, и Дима вдруг понял, что они с Анной очень близки и похожи характерами, материнскими неистребимыми чертами, вошедшими в них с кровью. Он поддержал сестру в её решении, но, не зная натуры преступника, решил поговорить с ним, чтобы понять, как тот настроен. Открыл свой план Ане, она, не пряча глаз, коротко рассказала историю её отношений с любовником, назвала номер телефона Романовского, полностью доверившись брату.
Дима позвонил Андрею, договорился о встрече, не открывшись, сославшись на важное дело. Тот весь был в делах: группа была буквально обезглавлена с уходом Анны. Страх наказания лишал его покоя и сна, он иногда чувствовал себя до такой степени растерянным, беспамятным, что даже терял звериную чуткость и осторожность. Так было и в этот раз. Над ним словно висел топор гильотины, миг – и ударит.
Они сошлись у скамьи в сквере филармонии: пришли одновременно, точно по часам, взглянули в лица друг друга, и Романовский увидел Анин взгляд, понял кто перед ним. Дима представился. Андрей, затрепетав внутри, принял надменный, холодный вид и приготовился к нападению, У него вдруг заныла зажатая Геннадием шея, и он сглотнул колючий комок в горле.
— Я не стану ничего выяснять по поводу преступления. Это совершили вы, нет сомнений, а отчего и почему, мне неинтересно. Если чело... хм, некая особь может так поступить, значит, бесполезно говорить о нравственных позициях, о гуманизме. Может быть, Анна провинилась перед вами, я не исключаю, но вы, нанеся ей тяжёлые травмы, моральные в том числе, разрушили свою жизнь. Я должен услышать от вас, есть ли хоть капля раскаяния в содеянном? Не преследуете ли вы цель, как-нибудь избежав наказания, завершить своё злодейство? Не прячьте глаза ответьте мне!
— Закон меня ни в чём не обвинил! Суда не было! Отстаньте от меня!
— Я и говорю о законе – о законе внутри вас, о суде совести. Наш разговор никак не фиксируется, вы можете не говорить ни слова, только, глядя мне в глаза, подайте знак: может ли сестра жить дальше спокойно?
Андрей взглянул в эти, почти как у Ани глаза, кипятком прошла по душе волна боли, и молча, он кивнул, опустил голову и совершенно неожиданно для себя почувствовал, как покатились из глаз слёзы. Он вскочил со скамьи и побежал по газону между деревьями, спеша скрыться из глаз Дмитрия. И Дима, наконец, выдохнул из сжатого судорогой горла, хриплое от переживаний, слово «всё». Он был уверен, что Ане ничего не угрожает, и поблагодарил Бога за поданные знаки.
А Романовский добежал до парковки, сел в машину и долго не мог унять нечеловеческие, с хрипом и воем, рыдания, рвущие горло и душу. Потом включил мотор и поехал, сам не зная куда. Он кружил по городу и плохо видел дорогу, знаки, светофоры, то гнал, обгоняя автомобили, то медленно катил, не слыша гудков позади себя. Мерная, словно похоронная, мелодия звучала в мозгу, мыслей не было, но больно было дышать. Потом он остановился у моста. На этот старый понтонный мост вело две дороги: одна магистральная, прямая, другая сбоку, просёлочная. Он остановился на просёлке у въезда на мост, сидел в машине и весь был погружён в нытьё витавшей в голове музыки, нытьё души и согнутого над рулём тела. Наконец одна мысль вырисовалась из всей ноющей сути: «И как жить дальше? И зачем?» Он включил зажигание, рывком тронул с места и, вскочив на мост, резко выкрутил руль вправо. Странно подумалось в этот миг: « Ха, как в кино!» И автомобиль, проломив хлипкие перила, рухнул в реку.
17
«Странно, – думала Зинаида, – я и мечтать не смела об издании романа, а он уже лежит там, дожидается меня! А ещё и вторая книжка на пути к выходу: две повести пойдут в юбилейной серии. Надо же, в нашей нищете, в моей материальной пустыне, такой урожай! Слава Богу! Видно, силам небесным это надо, если помогают». Она благодарила Бога, судьбу, людей, помогающих материализовать написанное, часто думала о Чинском, как о нежданном друге, желая ему всего лучшего в жизни. Она знала, что он одинок, похоронил жену, и, увидев его на одном из праздников с миловидной женщиной, пожелала всей душой ему счастья, порадовалась за него. Она ценила его помощь ещё и за то, что это было выражением его уважения к её работе, к творчеству, что для неё много значило.
Всё, что написал Волчков, сильно её взволновало, даже плохо засыпалось с вечера. Нагулявшись под звёздами, надышавшись весенними ароматами ночи, Зинаида никак не могла отрешиться от наплывающих мутными волнами дум. «Почему люди, даже творчески одарённые, способны на подлости? Зачем вражда и злоба? Где они берут на это энергию? Тут вот просидишь пару часов за компьютером, наболишься душой, наплачешься... как у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь...» До злобы ли? До гонки ли за какое-то глупое первенство? Да и можно ли в искусстве с кем-то сравняться? От этого равенства только способна утратиться индивидуальность, а это самое важное в творчестве. В чём смысл соревнования? В получении наград, в широте популярности? Наверное. Но... всё рассудит время. История не раз это доказала, однако, человек учится только на личном опыте. Вот Ляшенко, казалось, заглавный был писатель, а сегодня редко кто вспомнит о нём. Да и общество изменилось совершенно. Теперь почти не читают, не думают... Куда идём? К чему придём?..», – всё раздумывала она и утром вливала свои мысли в умы своих героев, в их речи и споры.
Надо было собираться в дорогу. За неделю до отъезда намечалась экскурсия в Нью-Йорк – юношеская мечта готова была осуществиться. Винная трепетала, предвкушая эту поездку, но боялась разочароваться. Они ехали втроём – с внучкой и дочерью. Из этих четырёх дней пришли в мир два её новых произведения: рассказ и небольшая поэма. Она снова благодарила дочь и судьбу, позволивших ей на, может быть, последнем отрезке жизни, пережить незабываемые впечатления, укрепиться в мысли, что мир, созданный Богом, прекрасен, построенный человеком, противоречив и грандиозен, а душа человеческая крепка любовью к Родине. Винная, накапливая практические знание о новой стране, восхищаясь её бытом и мощью, всё яснее осознавала, что даже горячая любовь к детям не привязывает её к новому месту. «Боже мой! Разве не в слиянии семьи счастье человека? Как жить в разлуке с детьми? Я ведь сама в этом виновата! Я никак не могу уехать сюда навсегда. Странно: мне дано так много счастья – творчество, хорошая дочь, возможность быть с родными, но и столько боли! Так больно решать, делать выбор! Боже, Боже, сделай так, чтобы в решающую минуту остановилось сердце, чтобы совершилось всё без моего участия, само собой. Я и куска жизни за это не пожалею. А за что держаться? Любовь моя в земле, творчество столько создало, что и доли не придёт в мир – не реализуется, можно бы и остановиться. Правда, пишу в стол. А старость подступает, скоро юбилей. Вот ведь, скажи мне кто-то хотя бы пять лет тому назад, что я увижу другую сторону планеты, эту потрясающую страну, что стану автором нескольких книг, получу престижные литературные премии – не поверила бы. Как-то всё это даже в мечтах не реяло. Ну, писала себе, что-то пыталась выразить... Ручечкой водила по листку в тетради. А теперь компьютер даёт такие возможности! Ах, ноутбук, совсем у меня старенький, еле тянет. Новый бы нужен, этот Сонечка мне через океан перекинула, а ему скоро пятнадцать лет. Нет, новый ноутбук – мечта неосуществимая. Не с моей пенсии компьютер приобретать. Хотя... жизнь непредсказуема, всё может быть...», – додумывала она сквозь пелену обволакивающего сознание сна.
Нью–Йорк потряс, оглушил на время, и получилось, что стал неким амортизатором чувств, лавиной обрушившихся на Зинаиду и Соню по приезду в Вернон-Хиллс. Они возвращались, полные грандиозных впечатлений, даже уставшие от их мощи. Казалось бы, всё, точка: домой-домой! Но в их отсутствие на домашний телефон пришло сообщение от брата Сергея: умерла мама. Винная, понимая, что оставила дома старого, больного человека, осуждая себя за это, понимая, что всё может случиться, почувствовала такой резкий удар, такой разрыв самых болезненных связок, что камнем упала на кровать и долго не могла вздохнуть. Лететь тут же не было возможности: обратный билет был взят при покупке туда и обратно, менять некогда. Мама просила при прощании: «Зиночка, если умру, ни в коем случае не срывайся на похороны. Я тебе этого не разрешаю. Знаешь, я ведь свою маму не хоронила, только из больницы вышла после тифа, сил не было. Переживала очень, но если и ты не приедешь, то это будет как бы расплата мне, прощение греха моего».
— Ничего себе, мама! А мне как с моим грехом потом жить?
— А твоего греха не будет: ты из той дали пока прилетишь, мне, что же, валяться в холодильнике? Я не хочу! Серёжки меня схоронят. Езжай с Богом, доча, он молитвы мои слышит.
— Надумалась ты, мамочка, о таком говорить...
— А как же? Это для нашей разлуки важнейший вопрос. За полгода всё может случиться, я совсем старуха, болею вот. Не плачь, доча, бессмертных на земле нет. Помни, я тебя очень люблю, горжусь, что ты такая талантливая и хорошая. Живи долго, счастливо.
Так они попрощались. И теперь в глазах Зинаиды светилась тихая материнская улыбка сквозь влагу слёз, и две мелко-жемчужные слезинки катились по ложбинам морщинок. «О, Господи! Как тяжело прощаться навсегда! Как страшно осознавать, что никогда-никогда не увижу я маму, не услышу её голоса, не обниму её плечи!..» Зинаида плакала на своих одиноких, ночных прогулках, блуждала в застилающих взгляд слезах, путая улицы, не понимая порой, где она очутилась. Три дня почти не ела. Соня укоряла её, пугала, что не долетит до России. Сподвигала на преодоление печали угрозой, что создаст Винная проблемы и ей, и службам в самолёте... Но Зинаида видела, насколько нелегко Соне держаться, уговаривать мать и прятать страдание своё по любимой бабушке. Зина начала клевать виноград, крошила хлеб, кое-как вошла в режим жизни.
Вот и день отлёта. От Чикаго до Нью-Йорка два с половиной часа дороги в небе. Пересадка, и через пару часов полёт на Москву. Что-то-случилось, и аэропорт Нью-Йорка задержал вылет на целых девять часов! Пассажиров кормили в буфете на двадцать пять долларов, бери, что желаешь. Винная потом не могла вспомнить, что ела. Дождь сыпал, одевал влагой и заставлял блестеть, отражая огни, лётное поле. Ещё более часа их возили в самолёте по полю, как предположил один из русских, чтобы не кормить ещё раз. Наконец взлетели. Огни ночного Нью-Йорка рассыпались внизу, словно драгоценности на чёрном бархате шкатулки. Красота этого зрелища захватила Винную, на время отрешила от бесконечной горечи в душе. Там, внизу, оставался, уходил вглубь и в сторону, сказочный, кажущийся сотворённым воображением, мир. А потом самолёт преодолел слои облаков и поплыл в чёрном небе нескончаемой снежной страны с ажуром звёздного покрывала, с огромным вопрошающим ликом луны. Под самолётом вздымались белые горы, синеватые долины, разливались туманные моря. И Винная сказала тихо: «Мамочка, вот я. Здесь я ближе к тебе, почти рядом. Ты видишь меня, слышишь? Ты знаешь...»