Это снова я. Но год уже другой...
И месяц другой…
Февраль.
Но, как и прежде, мои воспоминания тягостные. И жизнь течёт, повёрнутая чёрным боком.
Ну и что можно сказать про тот год и про тот февраль?
Год дурацкий, с тремя нулями, соответственно високосный, который перевернул всю мою жизнь. Но, если говорить честно, я до сих пор так и не понял: плохо это было или же хорошо – всё то, что случилось...
С одной стороны, весьма неприятно получить предательский удар по самолюбию, по так называемой тонко устроенной душевной натуре. С другой – вдруг снизошла свобода, о которой мечтал довольно давно, пусть и втайне не только от других, но и от себя самого.
С одной стороны, начисто разрушилась ещё одна так называемая ячейка общества. Однако вдруг наступившие вокруг тишина и покой, наконец-то, позволили почувствовать разницу. Отдохнуть и душою, и телом…
…Это когда никто «не жужжит» над твоим ухом, требуя внимания и загружая мозги непонятно чем и зачем.
Например, непонятно зачем нужно передвинуть (от северной стены к южной) весьма громоздкий, к тому же неимоверно тяжелый платяной шкаф. Тот самый, который уже лет так десять или все пятнадцать преспокойненько стоит в отведенном ему углу. Или с одной стены на другую перевесить ковер. Он висел здесь с приснопамятных времен, ещё задолго до того, когда в комнату внесли тот самый шкаф – и вдруг неожиданно помешал с какого-то перепугу.
Но самое-то главное, после этой «передвижки» обязательно потребуется как можно скорее переклеивать обои. Потому что и за этим ковром, и за этим шкафом – и ведь это не какая-то неожиданность, а вполне предсказуемое явление – на стене возникнет довольно яркое пятно.
Оно и понятно – в отличие от прочих стен комнаты, обои за шкафом не выцвели от солнца. А значит – придётся-таки реально делать ремонт. А заодно (да чего уж там – до кучи) покупать новые шторы, а для полного счастья ещё под цвет нового дизайна менять обивку дивана и кресел.
Да уж…
Многое способен придумать пытливый женский ум.
Пусть даже квартира съемная, для временного проживания. И когда закончится срок аренды – не может же он продолжаться бесконечно – то не будет заморачиваться хозяин квартиры «делали мы здесь что-либо» в смысле наведения порядка или всё оставили, как и было. Даже спасибо не скажет.
Теперь многое осталось где-то в прошлом. И канули далёкой историей бесконечные упреки, начинавшиеся, как правило, со слов:
«Я устала!».
«Я устала!» – потому что увидела на соседке новую шубу или новые сапоги, а самой приходится донашивать позапрошлогодние.
«Я устала!» – потому что какие-то её дальние (очень дальние) родственники купили новенькую и навороченную, а главное – иностранную, машину. То ли «Мерседес», то ли «Ауди»… А вот у нас даже отечественной нет. И при моих скудных доходах и, как жена всегда утверждала, «полнейшем моём нежелании» хотя бы что-то изменить, наверное, не будет никогда.
«Я устала!» – потому что ей вконец опротивела совместная жизнь с «тупоголовым» и «безруким» муженьком, не умеющим обеспечить всё возрастающие потребности семьи и своими мыслями витающим в каких-то нереальных сферах.
В далеком прошлом остались почти ежедневные и порою совершенно непонятно от чего происходящие, но ставшие обычным для нас «бытовым» явлением, мелкие стычки, периодически перерастающие в грандиозные скандалы. И даже не на повышенных тонах, а с криками, которые, вполне вероятно слышали наши соседи.
Уж очень стены тонкие – и не только в хрущёвках, но и в современных бюджетных домах. Да в иных современных они, пожалуй, даже тоньше будут и с гораздо выраженной звукопроницаемостью.
Что она там кричала?
«Ты мне всю жизнь испортил!».
«Говорила мама – не выходи за этого нищеброда, а я, дура, не послушалась! Вышла! Вот и получаю теперь расплату!».
«Ну и что ты сидишь, дома хоть шаром покати, все трескается и разваливается, а он – ну вы на него посмотрите – уселся себе на мягкий диван, газетку раскрыл, телик врубил на полную громкость, уши закладывает – и всё, нет для него ничего… А это он, видите ли, после работы отдыхает… Палец о палец не ударит…»,
«Да что ж это за наказание такое? Что за муж бестолковый попался?».
Ну и так далее…
Пытался ли я проявлять мужскую твердость, чтобы, так сказать, жену поставить «на место» и объяснить ей, что «так себя вести нельзя»? Я даже не говорю про те радикальные варианты, когда «гипнотически действующей» силой мужского кулака можно «заткнуть» любой кричащий рот или громогласным рыком объяснить «кто в доме хозяин».
И да и нет…
Потому что при скандалах, как правило, терпеливо молчал, старался по возможности показательно равнодушно взирать на происходящее, иногда нашептывая про себя крепкие выражения типа «ну и дура!». Иногда рявкал в ответ, но больше всё-таки старался хранить молчание. Потому что скандалить – не мой стиль.
Как-то раз всё-таки не выдержал и высказался:
«Ты тут одна покричи пока, а я на толчок с газеткой схожу, новости почитаю… Как прокричишься – позови!».
Она почему-то обиделась и два дня не разговаривала со мной... То есть – совсем не разговаривала. И всё это время в квартире была идеальная тишина. И, честно говоря, этой тишиной я насладился в полной мере.
Потом мы всё-таки помирились. И в честь этого примирения я, как бы извиняясь за неудачно брошенные слова, с очень кстати полученной премии, купил и принес любимой жене букет гвоздик (на розы, увы, не хватило) и бутылку молдавского «Кагора», который Алёна просто обожала.
И холод во взгляде сменился на милость.
Правда, она всё-таки немножко покривлялась: «Ты меня больше не любишь», но уже через несколько минут последовал долгий и страстный поцелуй, а за ним упоительный час любви...
Вот так оно было. И в этот день, и после.
Чем громче мы ссорились, тем с большим упоением пытались загладить друг перед другом обоюдную вину плотскими ласками: она – «за свою несдержанность в словах», я – «за свою неумелость в бытовых вопросах».
И в такие моменты забывалось всё дурное, уступая место любви, и жизнь казалась не такой уж плохой.
Сам не знаю почему, но в моей голове плотно «засела» идея, что при таком раскладе ничто и никогда не сможет разрушить «закаленную» в семейных баталиях семью.
Ну, ругаемся мы. Ну, высказываем друг другу неприятные слова. Так это – мелочи! А когда, действительно, случится серьёзная проблема, то не разрушит, а напротив укрепит нашу любовь и нашу семью…
Какой же я был наивный дурак!
Наверное, я был слишком снисходителен к Лене, или Алёне, как называли ее друзья и родственники, и как называл я. И почти всегда старался выполнять все её прихоти и причуды.
Конечно, исходя из своих возможностей, которые, увы, были далеко не безграничны. Тем более, что сама она, можно сказать, никогда и нигде не работала. Это если не брать в расчет краткие, очень краткие, периоды временного трудоустройства…
Лишь однажды рассказала, в порыве редко случавшегося душевного откровения, что вскоре после окончания педагогического училища попробовала себя, буквально на пару месяцев, в не совсем обычной для учителя младших классов роли секретаря-референта на местном радиозаводе. Время было такое – по своей специальности устроиться не то чтобы невозможно, но особую настойчивость нужно иметь и особую удачливость, а лучше всего – блат в управляющих кругах. Прочим же предоставлялись лишь случайные возможности. И если хочешь добиться хоть чего-то – кидайся в неисследованный омут с головой, а там уже как бог даст.
Короче – устроилась на звонки отвечать, график встреч составлять, кофе-чай варить по начальственным вкусам и подшивать в особые папки важные документы. И, вроде как, втянулась и даже понравилось. Вот только и пары недель не прошло, как стала понимать, что это ненадолго…
И не потому, что с документами где-то «лопухнулась» или важную встречу не на тот день и час записала, а отказалась в послерабочее время «должным образом» и без лишних вопросов «ответить» на доброе отношение начальника. Соответственно – испытательный срок не прошла…
По крайней мере, именно такую версию того ныне уже далёкого «события» озвучила мне Алёна.
Я поверил. А что бы не поверить, если поверить хочется.
Вообще-то я привык людям доверять, если не удостоверюсь в обратном. К тому же меня как-то мало волновало – что и как там происходило в жизни моей возлюбленной до того памятного дня, когда мы с ней познакомились.
Короче говоря, после неудавшейся попытки стать секретарём Лена больше никогда и нигде не работала. И даже работу не искала.
Она либо «сидела на шее» родителей, либо – по какому-либо поводу поругавшись с ними – и это случалось весьма часто в силу её заводного характера, решительно и нервно собирала чемодан, и на первом же рейсовом автобусе отправляясь к «любимой» тетке в деревню. А там удивительным образом всегда находила понимание.
А тётка всегда была к ней ласкова и приветлива, никогда не кричала, это в отличие от родной матери, и никогда ничем не попрекала. Тем, наверное, и взяла.
Да еще добавляло некой пикантности, что тетя Поля с матерью Алёны всегда были на ножах. Более того, с некоторых пор Людмила Григорьевна золовку свою даже на дух не переносила… И хотя фактически была ей многим обязана, никогда доброго слова в её адрес не говорила. Именно то, чем была обязана, и ставила ей в вину…
По молодости, когда родился ребенок – совсем не до него было, ведь одновременно и работать приходилось, и в техникуме учиться, а ещё взносы за кооперативную квартиру каждый месяц выплачивать. Тут и без ребёнка с ума сойдешь. А с орущим и вечно что-то требующим младенцем – и подавно.
Что делать? Няню нанимать? Так ведь это какие деньжищи платить нужно.
Вот и предложила Люда мужу Геннадию выход, вот только хорошенько не подумала о последствиях:
- А что бы твоей сестрёнке твоей не понянчится? Пусть приедет, поживет у нас… Ей же всё равно где жить. Пенсия одинаково идёт, что в деревне, что здесь. Платить не надо, а накормить – накормим…
Так и порешили.
И Полину уговорили…
Была Полина в то время ещё довольно молода. Сорок пять ей только-только минуло. Могла бы и поработать ещё долго, и работу свою на ферме любила. Считалась в колхозе лучшей скотницей, даже на медаль за доблестный труд председатель выдвинуть её хотел. Если бы не болезнь…
В одночасье свалил ревматизм. И ноги стали отниматься, и в руках сила пропала, и сердце, чуть изменится погода, так защемит, что без укола не обойтись. А более всего – в печень «ударило». Больше полугода провалялась по больницам. И в райцентре лежала, и в область ездила исследования проходить…
В конце концов, в качестве диагноза поставили цирроз печени, и на этом основании отправили на инвалидность.
Пенсию по второй группе небольшую дали. Как прожить на неё – про то не сказали. Но спасибо колхозному председателю, который на свою ответственность распорядился выделять бывшему передовику производства бесплатные дрова, а также производить по мере необходимости компенсацию всех расходов на лекарства и лечение.
Без помощи этой, наверное, не долго бы протянула. А так раз в полгода в санаторий ездила. И даже не за свои деньги – своих всё время не хватало – за колхозные.
При этом, несмотря на свои болезни и повторяющиеся приступы, всегда старалась и в деревенском домике своём хозяйство в порядке держать, а после и в городской квартире, куда приехала нянчиться с дитём. Без дела никогда не сидела. Пыль вытирала, полы мыла, обед варила. И было для неё всё это как само собой разумеющееся.
И потому на первых порах Людмила Григорьевна нарадоваться не могла «мудрому выбору своему».
Но есть у китайцев такая поговорка: «Двум тигрицам не ужиться на одной горе». Так это как раз в тему.
Вся суть в том, что сама Людмила Григорьевна, что свояченица её – обе дамы были властные и своевольные. Всегда любили на своём настоять и каждая из них считала себя и только себя правой в то и дело возникающих спорах.
Пока Алёнка младенцем гугукала да глазенки таращила, миром всё обходилось. Но лишь ребёночек начал мир окружающий понимать, да в себя «истины мирские» словно губка впитывать – тут же стали рождаться сомнения, подкреплённые подозрительностью и явным недовольством.
Вдруг ревность обуяла маму Людмилу, увидевшую, что родное дитё вовсе не к ней, а к Полине, словно к матери, тянется. А вот от матери родной отстраняется, словно и не родная она вовсе, а какая-то тётя чужая…
Короче, на том и закончилась для Полины «работа» воспитателя. Уехала в деревню свою после возникших разборок…
Нехорошо уехала – с обидой. Да оно и понятно почему.
А чтобы Алёнка не плакала из-за потери ставшего ей близким человека, начала мама Люда её сладостями пичкать – леденцами всякими (петушками на палочке), конфетками, да пироженками. И уже скоро от такого кормления стала Алёна быстро толстеть, в шарик постепенно превращаясь. Но вот любви к мамочке так и не появилось.
Потому, наверное, что часто была Людмила Григорьевна весьма нетерпелива и вдруг «срывалась», если со стороны дочери чувствовала хотя бы малейшее отторжение. Хлопала её по попе ладошкой, а то и по щекам, нервно кричала и обещала «отдать непослушную в детский дом», а на замечания Алёнки, что «баба Поля никогда не била и даже не кричала на неё», распалялась ещё больше.
Было бы идеально совсем прекратить общение Алёнки с Полиной. Но как, если по пять-шесть раз в год в деревню на выходные или на отпуск всем семейством приезжали. Родители там, им помогать надо – грядки вскопать, дом подлатать, дорожки защебенить… да мало ли каких дел в деревне найдется. А дом Полины на одной улице с родительскими домами стоит. Как раз между ними примерно. Когда от одного к другому идёшь – никак не пропустишь.
К тому же – сестра… Ну как папа Гена к ней не зайдет? Да еще и дочурку захватит с собой. Разве ж можно не показать подросшую девочку бывшей воспитательнице?
Да и сама Алёнка туда бегала то и дело. У Полины виктории обширные плантации. Аж восемь грядок. Ешь – не хочу. Потому приходила из гостей вся перемазанная и очень довольная. Людмиле на злобу.
…Но хуже всего, когда Алёна подросла – креститься решила. И не по православному обряду, а по старообрядческому. Потому что Полина старообрядкой была и к вере своей племянницу сподобила.
И покрестилась Алёна втайне от матери.
Само собой после того скандал был грандиозный, даже «скорую» вызывали, чтобы Людмиле успокоительное вколоть.
И более всего переживала она, что не окрестила неразумную дочку во младенчестве «по правильной вере».
Но тогда нельзя было… В то время комсомольские активисты с красными повязками на рукавах вставали у входа в церковь пикетами, то и дело, вылавливая «несознательную» молодежь, решившую своих чад к Богу приобщить.
Да и сама Людмила к религии по молодости относилась как к чему-то далекому от неё. И вот она – расплата.
После крещения дочери Людмила к Полине, кроме лютой ненависти, уже ничего и не испытывала. Считала, что именно Полина виновница всех её бед. И даже убедила себя в мысли – бездетная золовка хочет у неё дочь отобрать!
И чем более распалялась, чем сильнее пыталась отвратить свою Алёну от соперницы – тем больше портились отношения с дочерью.
…И знала Алёна, что, поругавшись с матерью, а случалось это довольно-таки часто, она всегда найдет приют и понимания у более родного человека. А когда закончила школу и фактически почувствовала себя самостоятельной, то после даже малейшей стычки могла заявить:
- Меня здесь не понимают и не любят! Я, пожалуй, к тёте Поле поеду… Поживу там с недельку…
И уезжала…
На день…
На неделю…
А как с работой секретаря «не прокатило», и по два-три месяца могла там прожить… Особенно если летом.
Впрочем, назвать ее иждивенкой у тетки никто из деревенских соседей, наверное, не решился бы. Потому что был там огород – большой и чернозёмный, на котором обильно росли виктория и лук, картофель и капуста. Аккуратно сделанные, обделанные дощечками и кирпичами ровные грядки без малейшего намёка на сорняки считались заслугой именно Алёны.
В июне-июле она собирала обильный урожай виктории, который каждую субботу и воскресенье на соседской «Ниве» по предварительной договоренности увозили на рынок. Соседи – дядя Женя с женой – и сами торговали тем же, стоя неподалёку, но конкуренции не боялись. Спрос был. Особенно от приезжих из соседней Мордовии. Всегда скупали всё, ну или почти всё, и просили привозить ещё. Поэтому с рынка продавцы всегда довольные возвращались и с хорошими деньгами.
Бывало также – покупатели и сами приезжали прямо в деревню, чтобы приобрести ведро-другое свежих сладких ягод.
Также во второй половине июля, главным образом, с южных регионов на бортовых автомашинах приезжали перекупщики за репчатым луком, а в августе наступало время картошки, которая в здешних местах родилась крупной и крепкой, всю зиму могла лежать в подвалах безо всяких проблем – потому и ценилась.
Так что местные, кто занимался огородами, не бедствовали.
Почти во всех дворах стояли приличные легковые автомашины, даже иномарки, а на кухнях селян вместо совково-отечественной рухляди утробно урчали западноевропейские холодильники, а в пусть и краткие часы отдыха навороченные антенны навороченных ТВ японского и немецкого производства «исправно» ловили сигналы с летающего по орбите спутника.
И когда я туда впервые попал – уже вскоре после знакомства с Алёной – очень всему удивлялся. И тогда ещё понял, что сам я в силу своих коммерческих «способностей» вряд ли сумею что-либо подобное обеспечить. Мне бы уже в тот момент – как только об этом подумал – здраво прикинуть все «за» и «против», поразмышлять о грядущем. Но тут, как говорится, вспыхнувшее чувство закрыло дымком возможные перспективы.
Романтика обуяла. Стихоплётством занимался:
Снова песни поёт о любви соловушка,
Мне заснуть не даёт милая Алёнушка…
Короче, как был восторженным идиотом в предыдущей попытке создать «семейное счастье», таким и остался.
Я, конечно же, старался как только мог, но при этом понимал, что любое количество денег, сколько бы я ни приносил два раза в месяц (аванс и зарплата) выглядит несколько «недостаточным» для удовлетворения потребностей семьи. Особенно если судить с точки зрения Алёны, у которой перед глазами всё время маячили несколько иные примеры из жизни родственников и знакомых.
Движимый осознанной виной «за свою неполноценность», я старался заработывать больше. Брался за любые халтурки, которые случаются и в журналистской среде. Однако даже с приработками получались такие «копейки», о которых серьезно даже говорить не хочется. Почти что все мои старания приводили далеко не с тем результатом, на которые хотелось бы рассчитывать. В том смысле, что до мужа нашей городской соседки, который то и дело дарил своей жене новые шубы и сапоги, серёжки и колечки, было недостижимо далеко.
Именно поэтому я вёл себя смиренно и покорно.
Старался никогда не возражать, хоть это и не красит мужика. И когда каждый год в первых числах мая Алёна с Настей уезжали на все лето в деревню – к той самой «горячо любимой» тетке Апполинарии, я не выказывал какого-то недовольства. По крайней мере – вслух. Старался понять стремление Алёны к деревенской жизни.
К тому же она сама не раз повторяла, что должна позаботиться о «родном человеке». Тетя Поля тяжело болеет… Цирроз печени… Ну и Насте, нашей дочке, необходим свежий воздух. У Насти астма, её бы на море возить каждый год. Но разве я смогу обеспечить эти поездки? А если нет, то никаких «претензий» по поводу деревенского лета с моей стороны и быть не должно.
Да их и не было, претензий этих.
Одно смущало... Насколько я смог понять, был у Алёны в деревне еще один интерес. И звали его Николай… Я его видел, и даже перекинулся парой слов, не зная тогда, что это за человек и почему у него возникло любопытство в мой адрес.
«Добрые люди» позднее объяснили, поведав «душещипательную» историю горячей любви, где второй половинкой страстного дуэта как раз была Алёна.
Жил Николай в Москве-столице. В достатке и благополучии. Работал на газопроводе каким-то инженером, в смысле – обслуживал те самые большеформатные трубопроводы, что перегоняют наше народное достояние в треклятую Германию через украинские, ныне недружественные нам земли. Неплохо зарабатывал, даже по столичным меркам, квартиру имел двухкомнатную внутри кольцевой дороги и, помимо красавицы-жены, двух вполне здоровых дочерей, с которыми и приехал в деревню маму свою проведать… аж на целых три недели.
Маму проведать – дело, конечно, благородное. Тем более, что одна живёт старушка – муж её, бывший офицер-танкист, рано ушел от вдруг случившегося инфаркта – и сорока пяти ещё не исполнилось. А дом ухода требует, и для коровы сена, опять же, заготовить нужно. Сын-помощник как раз кстати.
Вот только вместо заготовки сена повстречал он Алену на улице, да и вздурил. И она вздурила на глазах у всех… На сером «Мерседесе» в поля ездили, потом в ресторан райцентровский. Либо наоборот: сначала в ресторан, затем в поле. И если до этого лета у соседей были сомнения – Алёна еще девочка, или уже нет – то теперь вопрос отпал сам собой.
До того дошло, что к концу второй недели сказала родная мама Николаю:
- А не пора ли тебе сынок уже домой возвращаться?
- Да нет, мама. Еще не все дела переделал.
- Да нет уж. Давай-ка ты езжай. А то невестка поди скучает и беспокоится…
…Но это так – разговор примерный. Никто не слышал его, а только догадывались. А закончился он тем, что Николай всё-таки собрался и уехал. Но вовсе не в Москву-столицу, как все думали, а, оставив дочерей на попечение бабушки, снял номер в райцентровской гостинице, после чего и Алёна в райцентр зачастила. Не на рынок, не с ягодами – другие дела её теперь интересовали.
Деревня, какой бы величины она ни была, всегда деревней остается… И про любовь грешную весть быстро по всем домам разнеслась. Кто злорадствовал, кто охал и ахал, кто несчастную Любашу, жену Николая, жалел…
А посему неудивительно, что уже вскоре, бросив все свои городские дела, срочным образом приехали в деревню Людмила Григорьевна и Геннадий Максимович.
Был папа Гена скор на расправу. Не посмотрел, что дочери уже двадцать полгода как минуло – снял ремень с брюк, да по голым ногам прошёлся. И по тому месту, откуда они растут. На ногах потом долго красные полосы не проходили – до конца лета о мини-юбке забыть пришлось.
А больше злобы на родителей в голову ударила та горечь, что любимый уехал сразу после крутого с папой Геной разговора.
Словно кошка обиженная с поднятой на дыбы шерстью под великим принуждением вернулась Алёна в город и, проведя в бойкотном молчании три дня, на четвертый купила в ближайшей аптеке сто таблеток димедрола, которые в то время еще свободно продавались без рецепта, и за несколько минут проглотила их, запивая водой и томатным соком…
Однако откачали…
Как сказали врачи – организм не вынес столь большой дозы снотворного и желудок обратно вытолкнул больше половины таблеток. Ну а для удаления оставшейся половины потребовалось промывание.
Как раз после этого случая и состоялся семейный совет, где все сошлись в едином мнении – нужно Алёну срочно замуж выдавать.
А уж по любви или как – то дело второе…
Самой Алёне, кроме Николая, похоже, никто нужен не был, а когда тот вдобавок ко всему еще и письмо прислал, что мол, «мы должны расстаться… я – женат… и прочее» – вновь девушка в депрессию впала, опять умолкла, но уже не по причине нового бойкота, а от расстройства великого.
До новых таблеток, впрочем дело не дошло… От старых «горечь» в желудке ещё не прошла…
А тут как раз я подвернулся.
Удачно так.
Жених, конечно, неказистый, корявый по местным меркам, а вдобавок – «несмелый» по натуре своей, хотя и журналистом работающий.
Но выбирать, видимо, уже возможности не оставалось. На поиски иных кандидатур времени не было.
Людмила Григорьевна, посмотрев на меня впервые, особого восторга не испытала – по крайней мере, так мне показалось. Ну а что подумал Геннадий Максимович я так и не понял. Но выпили мы с ним неплохо, а так как я почти не запьянел, то определенный плюс этим заслужил. Есть люди, которые уже после второй идут в разнос… Я же сижу, старших слушаю, киваю, вопросы зададут – отвечаю, словно и не пил вовсе, а лишь чуть пригубил и чувствую себя прекрасно.
Что до Лены, то здесь – особая история. О любви с её стороны, само собой, речи не шло. Ни в смысле «с первого взгляда», ни «стерпится – слюбится». Видимо, здесь третий вариант – «за первого встречного».
И, как ни странно, этот вариант меня вполне устраивал.
Я ведь как раньше был, так и остался сам по себе и находился где-то глубоко в себе. Особенной и постоянной потребности в романтике не испытывал. Даже не смотря на то, что мнил себя поэтом с периодически возникающим вдохновением.
Да и с Алёной познакомился не на улице, не в трамвае, ни в клубе ночном, даже не по рабочим делам. В Интернете, на сайте знакомств…
И, похоже, главным образом, её заинтересовало мое сообщение, что секс для меня не главное, а главное – душевные отношения… Вот и решила проверить, возможно, от скуки или смеха ради, сможет ли устоять «малоопытный в плотских делах» под её «настоящими женскими чарами». И, было такое подозрение, что даже пари с подругами заключила. Но я и на то не обижался. Потому как на тот момент мне всякая-разная любовь, переходящая в семейную привязанность тоже была совсем не нужна. Мне сразу требовалась «семейная привязанность», за что я очень скоро получил в полной мере жестокую расплату. Уже на второй день свадьбы Алёна заявила, что нам надо развестись.
Да, именно так: полный дом гостей, а она разводиться пожелала. Возможно, поняла, что это замужество стало её большой ошибкой. А может, решила с первых же мгновений совместной нашей жизни «поставить меня на выделенное мне место»… и чтобы я с него более не сходил. Если так, то ей это удалось. Я раз и навсегда стал не любимым мужем, а партнером по совместному проживанию на общей территории…
И я на это согласился... Не из-за большой любви, не из-за жалости к вложенным в свадьбу деньгам, как лично с моей стороны, так и со стороны родителей, моих и Алены, а скорее из-за нежелания до конца дней своих стать посмешищем – «А невеста-то сбежала прямо из-под венца!». И показал, что согласился, самым необычным образом – на глаза вдруг навернулись слёзы. Проще говоря, расплакался как маленький ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Расчувствовался словно записной дурачок.
Наверное, именно так это выглядело со стороны. Хотя на самом деле у меня просто слёзные железы расположены очень близко к глазам. Чуть что – текут. Точно так же было у Алексея Пешкова, Максим Горький по псевдониму. Плакал он частенько. Услышит, как юное дарование чудные стихи собственного сочинения читает, так тут же к себе жмет его и слезами обмывает.
И тут нечто подобное получилось. Но Лена, наверное, восприняла всё по своему.
И, слава Богу, что всё это произошло наедине, что, кроме нас двоих, никто не видел этой моей «слабости».
Впрочем, получилось, как нельзя лучше.
Ведь слёзы, это, наверное, было то единственное, чего Алена от меня не ожидала… Она приготовилась к скандалу на повышенных тонах. Возможно даже, к тому, что я, не выдержав, залеплю ей пощёчину, на основании чего она сможет обвинить меня «во всех грехах» и преспокойно вернётся к маме-папе «под крыло»… Может быть, ждала чего-то еще в «жёстком грубо-мужицком» роде… Но не слез… Они заставили её растеряться. И, вместо того, чтобы «дожать самолюбие» нелюбимого окончательно, она принялась меня утешать.
В тот вечер был у нас «безумный» секс – от обычного до орального – после которого вопрос о скором разводе отпал сам собой…
Оно, конечно, на протяжении тех шести лет, что мы прожили вместе, предложения «развестись» то и дело проскальзывали в наших «диалогах», но уже в несколько другой тональности – уже без надрыва и слёз. К тому же, возможно, наш брак спасало и то, что мы периодически, жили то вместе, то врозь. Если учитывать, что почти полгода – с мая по сентябрь – Алена с Настей проводили в деревне.
По обоюдному согласию каждой из сторон…
По большому счёту мне ведь тоже требовался отдых от, скажем так, «непростого» характера жены. От её непонятного и, как казалось, ничем не оправданного стремления из любой незначительной мелочи сотворить скандал.
Тем более, «холостяцкие» летние месяцы позволяли расплатиться с накопившимися за расточительную зиму долгами и даже создать некий запас финансовой прочности, хотя бы до декабря.
…Впрочем, уже через месяц-другой после отъезда жены и дочери я начинал скучать и всячески искал малейшие возможности, чтобы навестить «своих девчонок». Иногда брал неделю положенного мне по закону очередного отпуска, иногда выпрашивал пару-тройку дней административного. А однажды – о чудо! – удалось уговорить главного редактора на четырёхдневную командировку для создания газетных статей про достопримечательности старинной деревни.
Съездил и попутно создал…
И каждый раз после таких моих поездок у Лены-Алёны появлялись проблемы.
В том смысле, что ей приходилось либо интенсивно пить настои ромашки и прочих предохраняющих трав, либо незамедлительно, пока не стало совсем поздно, делать аборт. Ведь заводить второго ребенка мы пока что не решались…
Говорили ли мне, что при таком образе жизни обязательно должно случиться что-то нехорошее?
Говорили...
Родственники, знакомые, друзья...
Я их внимательно слушал, кивал, даже кое-где и с чем-то соглашался, но на главные замечания всегда отвечал, что «семья у нас замечательная, что живем мы лучше всех…
«и что ничего плохого в наших отношениях не может произойти»…
А когда, наконец, понял, что наш замок любви, построенный «из песка и на песке», неудержимо рушится, было уже поздно.
Нахлынувшая волна, которая смыла остатки семейного благополучия, явилась в виде дальнего родственника Ивана.
…Он завалился в гости неожиданно, по крайней мере – для меня, и, надо же такому случиться, получил самый радушный прием.
Не с моей стороны, конечно.
Я вообще не люблю незваных гостей, особенно тех, которые всего лишь несколько месяцев назад освободились из мест «не столь отдаленных».
Он и по виду своему очень соответствовал типу классического зэка блатного пошиба – тощий и жилистый, во взгляде что-то волчье, в повадках – наглость и самоуверенность. Прямо король таежного разлива.
Терпеть таких не могу.
Алёна же щебетала безостановочно. Широко улыбалась, всем естеством изображая чуть ли не безграничное счастье, словно после длительного отсутствия к нам соизволил приехать очень близкий человек.
- Он поживет у нас немного, – даже не спрашивая, а констатируя факт, сказала она. – Ему сейчас сложно. Надо на работу устраиваться, а не берет никто с «волчьим» билетом. Поддержать надо человека...
И я опять не стал возражать. И потом не раз проклинал себя за это. Но тут уж ничего не поделаешь.
Как говориться, «поздняк метаться» – раньше надо было думать.
И совсем не потому не возражал, что пожалел двадцатитрехлетнего оболтуса, вник, так сказать, в его незавидное положение. Да мне плевать с высокой колокольни на то, что он там хочет и что он вообще может… И тем более, жалеть типов, ему подобных, никак не в моих правилах.
Просто не хотелось расстраивать Лену. Ведь у неё уже наметился животик…
Сразу после очередного сентябрьского возвращения из деревни она неожиданно мне заявила: «Надо что-то решать! Годы уходят. За плечами уже тридцать, надо что-то думать по поводу второго ребенка – либо сейчас, либо никогда».
Определенный смысл в этих словах был. Тем более на эту тему у нас уже как-то был разговор, который, правда, по её же полному отрицанию был сведён на нет: «Ты с ума что ли сошёл! Какой ребёнок? С одним бы справиться… Была бы у нас своя квартира – другое дело. А тут – съёмная…».
А сейчас – другой расклад. Впрочем, учитывая обычное женское «непостоянство», я не почувствовал подвоха…
«Он поживет у нас немного», однако, растянулось надолго. Дни проходили за днями, недели за неделями, а гость, кажется, и не думал оставлять нас в покое.
Причём, поиски работы, было похоже, интересовали его менее всего. А зачем?! Он и так неплохо у нас устроился. Накормлен, напоен и почти что новой одеждой, которая мне стала мала, а ему в самый раз – обеспечен. Живи себе беспечно… Телевизор на кухне, где ему оборудовали лежанку, смотри хоть с раннего утра до позднего вечер… Дармовое пиво из нашего холодильника потягивай, а надоест – по улицам шляйся… Короче – испытывай все удовольствия в полной мере.
А если у нас чего-то не хватало, все необходимое он всегда мог получить благодаря удивительному таланту легко сходиться с людьми. Подростки, собиравшиеся по вечерам в подъезде, угощали его анашой, соседи поили водкой и самогоном. Взамен Иван «травил» лагерные байки, рассказывал поучительные истории, как нужно вести себя и что ни в коем случае не нужно делать на зоне. Ещё любил показать покрывавшие почти весь его тощий торс наколки, подробно объясняя их значение.
Если представлялась такая возможность, брал сам. Всё, что могло представлять хоть какую-то ценность...
Отлучаясь якобы на «поиски работы», он подкарауливал одиноких дамочек или мало что соображающих пьяных, лишая их часов и сотовых телефонов, которые потом сдавал в скупку или продавал тем же подросткам или их родителям по бросовой цене. А любимое занятие – из расположенного в соседней многоэтажке супер-маркета таскать водку. Пару раз его ловили охранники. А что бы не поймать – камеры же повсюду «натыканы». И мне приходилось (хотя я с большим удовольствием оставил бы его в полиции) выкупать горе-гостя за пятикратный штраф похищенного товара.
Лена тоже с каждым днем удивляла всё больше.
Ей вдруг стала нравиться блатная музыка, которую Иван мог слушать часами. Она вдруг полюбила телевизионные боевики, которые прежде ненавидела…
А еще она перестала со мной ругаться. Совсем… И даже старалась быть любезной. Натянуто-любезной.
В конце концов, я почувствовал – что-то назревает...
Нехорошее...
Разрушающее...
…Между нами вдруг образовалась яма отчуждения, которая ширилась и углублялась пропорционально росту симпатии между «родственниками».
И когда я всё окончательно понял, было уже слишком поздно...
Случилось это 29 февраля. В дурацкий день дурацкого года с тремя нулями.
Вернувшись с работы, я застал Ивана спящим на диване… Он был мертвецки пьян, Причём лежал в грязной одежде, оставив за собой уже успевшие засохнуть чёрные следы на полу.
Но что самое удивительное – всегда до маразма чистоплотная Лена не проявляла по этому поводу никаких эмоций. Она вполне спокойно, словно так и должно быть, взирала на «грязного» гостя, и продолжала заниматься обычными домашними делами.
Что же касается меня, то увиденное переполнило чашу терпения.
- Когда все это закончится? Когда он уберётся из нашего дома? – я проклинал себя, что не сказал этого раньше и не выставил непрошенного гостя за дверь.
Мне показалось, Лена хотела что-то сказать, но осеклась, поймав мой на удивление (для неё) решительный взгляд. Это же надо – столько лет молчал, ни в чем не перечил, а тут вдруг голос повысил и даже что-то требовать стал…
Поэтому вместо объяснений обронила:
- Когда проснется, поговори с ним сам.
- Хорошо, поговорю. Но ты не мешай. Мы сами разберемся, что к чему. Потому что - либо уходит он, либо ухожу я. Ты поняла меня?
- О чем ты?
- Вот и чудненько! Значит поняла!
Поговорить, однако, не удалось.
Когда Иван проснулся, события начали развиваться стремительно и почти что сразу вышли из-под контроля…
Открыв глаза, он тяжело поднялся на ноги и обвел комнату полувидящим взглядом. Затем сделал шаг... Второй... Третий... Третий уже на удивление твердый. И все движения, несмотря на жуткое похмелье, были вполне осмысленными.
Он взял джемпер, переброшенный через спинку стула, и со словами: «Ну… я пойду пожалуй…» двинулся в прихожую... По пути за что-то запнулся, однако устоял и сделал новый твердый шаг.
Причины столь неожиданного решения, наконец-то, уйти из квартиры, а возможно – вообще из нашей жизни, меня как-то мало интересовали. Даже если сквозь свой пьяный сон дорогой гость услышал что-то нелицеприятное в свой адрес, и даже если обиделся, - это исключительно его проблемы… Я никоим образом не стал бы переживать по поводу это факта и корить себя «тухлыми» интеллигентоподобными сомнениями: «Неудобно как-то получилось…».
Плевать на интеллигентность. Когда решается вопрос о личном благополучии, нет поводов для рассуждений на темы морали. Тем более, самого гостя трудно было обвинить в моральном приличии.
Я даже был готов проводить «засидевшегося» родственника до рейсового автобуса, дать денег на такси, только бы этот отъезд благополучно состоялся.
И тут вмешалась Лена...
- Ты куда это собрался? - прозвучал её голос, разрушающий все надежды.
- Ухожу, - ответил Иван. - Я больше не хочу вам мешать.
- Никуда ты не пойдешь. Тебя в таком состоянии первый же милиционер остановит. Я тебя никуда не пущу!
«Ах ты, заботливая! А о своей семье – не хочешь позаботиться? Или как раз это тебя меньше всего интересует? Или ты это специально, чтобы воочию показать – кто чего здесь стоит?», - тут же пронеслось в моей голове.
И осталось со мной...
- Уйди, сука, а то сейчас звездану между глаз и не посмотрю, что беременная, – а это уже сказал Иван.
Нехорошо так сказал…
Впрочем, почему нехорошо? Вот он назвал мою жену сукой. В иной ситуации я бы не стал возражать против такого определения. Всё правильно – она сука и есть, заслужив, чтобы её так назвали.
Но ведь это я был должен так сказать ей, а сказал он. А это неправильно. Получается – оскорбил. И поэтому придётся вмешаться.
Если честно, вмешиваться в происходящее никакого желания не было. Хотя бы по той простой причине, что Лена должна была получить свою порцию горькой науки. Пусть в виде оскорблений в ответ на сделанное добро.
Как говорится «не делай добра, да не будешь жалеть об этом!». Тем более не нужно делать добро тому, кто способен его извратить до черноты негатива.
А с Иваном это было понятно с самого начала.
По крайней мере – мне…
Но вмешаться, видимо, все-таки придется.
- Успокойся! Иди спать!... - я встал между Леной и Иваном, чем тут же обратил на себя пьяный гнев.
Было заметно, как его глаза налились кровью:
- А твое какое дело? Ты кто?
Я видел, как сжимаются его кулаки, и даже мысленно стал готовиться к возможной драке. Но при этом всячески старался сохранять спокойствие, старательно демонстрируя это всем своим видом.
Драки я не хотел, тем более в присутствии маленькой Насти, которую и без того уже сильно напугали разборки взрослых. И было удивительно, что она всё ещё держалась и до сих пор и не плакала навзрыд… И поэтому старался сделать всё возможное, чтобы «гость» отказался от своих агрессивных намерений…
- Ударить хочешь? Ну ударь!... Поблагодари за хлеб-соль и мясо с водкой...
Я его вроде как провоцировал, в то же время очень надеясь на обратный эффект.
Хотя, случись драка, она, наверное, была бы как раз очень кстати…
Я даже хотел, чтобы он меня ударил. Пусть будет разбитое лицо. Пусть будет кровь. Вот тогда Иван во всей красе показал бы себя «тварью неблагодарной» и подонком, что не достоин какого-либо к нему участия. И после этого можно раз и навсегда легко разрешить возникшую проблему.
До драки, впрочем, не дошло.
Скрипнули зубы. Разжались кулаки. Иван отступил, ушёл на кухню, а я вернулся к плачущей дочери. Утешал Настю, гладил её по головке и нашептывал на ушко, что «всё будет хорошо», что «ничего бояться не надо», но в то же время каждой клеточкой своего организма чувствовал, как растёт раздражение.
Но, пожалуй, главное, что я, наконец, понял… Сначала слабым осознанием «дикой» мысли, которую сперва немедленно отбросил, но потом, постепенным «переплетением» возможной вероятности и существующей реальности, принял её, И, наконец, в сознании проявилось и тут же переросло в твёрдое убеждение понимание некой наигранности, даже более того – превосходно отрепетированного театрального действа. Словно всё это, предо мною происходящее – не что иное, как любительский спектакль, устроенный специально для меня. При этом господа комедианты играли весьма вдохновенно.
Сцены менялись плавно и стильно.
Минут через десять после неудавшегося мордобития (интересно что творилось в его мозгах эти десять минут) наступила очередь мужского стриптиза… Якобы обидевшись на брошенные в его адрес упреки, Иван вновь появился в прихожей и начал демонстративно сдергивать с себя одежду.
Сначала скинул джемпер вместе с футболкой, затем белорусские ботинки, те самые, которые сам я носил ещё в прошлом году, и еще бы, наверное, носил, но «у гостя не было обуви». После всего расстегнул молнию брюк.
При этом неустанно повторял:
- Я вам задолжал. Мне больше нечем расплатиться. Забирайте все, что есть у меня...
Наконец, оставшись в одних плавках и наколках, умудрился оттолкнуть Алёну (что в одетом виде у него ну никак не получалось) и босиком прытко «яко козлик» выскочил на лестничную площадку. Лена тут же ринулась за ним...
Занавес! Всем приготовиться к следующему действию!
И началось оно почти без паузы. Сразу по возвращению главных действующих лиц.
Виновник торжества, которого якобы уговорили «не позориться», внял увещеваниям – а если рассматривать в другой интерпретации, то «проявил снисходительность» к иным персонажам разыгрываемой комедии – и направился в ванную комнату, откуда уже скоро послышался звук льющейся из обоих кранов воды.
«Никак помыться захотел? Ну-ну, в чистом теле здоровый дух!», - пронеслось в моей голове.
Мелькнула, правда, лишь на одно мгновение, мысль, что на полке у раковины лежат бритвенные лезвия. Но тут же извилины заработали в ином направлении.
Я прекрасно видел, как нервничает Алена. Это ощущалось в каждом её движении, в каждом взгляде. Её движения были порывисты, слова колючи.
Она отвела Настю в спальню, протараторила над детской кроваткой какую-то сказку и со словами «Спи!» тут же выключила свет. Затем вернулась на кухню и столбом застыла у плиты.
- Что?! – резко повернула ко мне голову.
- Ничего, - ответил я, стараясь сохранить гримасу равнодушия на лице.
Алёна вновь застыла. Потом вдруг словно вспомнила:
- Ему вытираться нечем. Отнеси, пожалуйста, полотенце…
…Дверь в ванную оказалась незапертой, так что стучаться не пришлось. То ли Иван забыл задвинуть щеколду, то ли намеренно поджидал публику. Второе – вероятнее. Ведь зрелище, которое он приготовил, вряд ли можно было оставить без внимания.
Вода, окрашенная красным. Бесчувственное тело. Левая рука в нескольких местах на запястье глубоко распахана бритвенным лезвием...
…На счастье соседи по лестничной площадке из квартиры напротив были дома. Не пришлось бежать на улицу в поисках исправного телефона-автомата.
На вызов «скорой» потребовалось несколько минут, которых, впрочем, хватило для смены декораций.
Когда я вернулся, квартира уже наполнилась криками Алёны, плачем Насти и злым матом, который изрыгал Иван, сверкая полубезумными глазами.
Он стоял на свезённом в кучу паласе, между прихожей и кухней, продолжая резать и без того изуродованную руку. Уже не бритвенным лезвием из ванной, а большим ножом для мяса, позаимствованным на кухне.
Увидев меня, выставил нож вперед:
«Не подходи!».
Кровь уже не капала… Она брызгала от малейшего движения руки, летела на палас, паркет, пачкала обои и полотна дверей. Всё это скорее походило на съемки голливудского ужастика, чем на реальность…
Но это, увы, была реальность.
По всей видимости, по вероятно заранее написанному «гениальному» сценарию, я в тот момент непременно должен был предпринять попытку каким-то героическим образом обезоружить не на шутку разбушевавшегося дурака, или хотя бы пробовать уговорить его сдаться добровольно. Ещё лучше, если уговаривать будем все вместе - я, Лена, Настя... И тогда он, быть может, проявит некую снисходительность и добровольно передаст себя в руки подъехавших медиков...
Вот только я как-то не испытывал ни малейшего желания вмешиваться в начавшийся процесс. Я чувствовал фальшь и желание «покрасоваться». И ничего более…
Урка он урка и есть!
По всем правилам суицидника, конечно, следовало спасать. Разоружить для начала, после чего приступить к оказанию первой помощи.
Но я не спешил. Намеренно медлил с принятием решения. И вовсе не потому, что боялся стоящего передо мной человека с ножом. Не такой уж он был и страшный, пусть и с железом, и весь в собственной крови...
…По большому счёту, избавить его от ножа и скрутить руки не составляло особых проблем. Даже без риска быть порезанным. Достаточно взять табурет и «оприходовать» дурака по бестолковому темени. Не сильно, чтобы не зашибить ненароком, лишь оглушив на пару-тройку секунд, которых вполне хватит для прекращения творящегося безобразия.
Это было реально, и как вариант я постоянно прокручивал его в голове, готовый к действию в любой момент.
Но мне, честно говоря, хотелось совсем другого.
Чтобы стоявший напротив субъект с порезанными руками поскорее истек кровью и упал, забившись в конвульсиях...
Чтобы эта тварь навсегда исчезла из нашего пространства…
Чтобы «скорая» приехала как можно позднее…
Вот только падать Иван даже не думал. Похоже, в его разгоряченном адреналином мозгу формировались другие планы. Переложив нож в порезанную руку, направляя лезвие то на меня, то на Лену он собрал им же разбросанную одежду. И когда это удалось, вновь скрылся за квартирной дверью.
На этот раз Алена за ним не последовала. Да и вряд ли успела бы…
Снаружи, лишь только Иван вышел, послышался звон связки ключей, затем ключ от квартиры «зашел» в замочную скважину и медленно провернулся...
Вскоре пришел врач. Молоденький парнишка лет двадцати пяти, видимо только что закончивший мединститут, а может быть это и не врач был вовсе, а фельдшер. Я по этому поводу как-то даже не подумал вдаваться в подробности. Не до того было.
Несмотря на торчащий из замочной скважины ключ, он позвонил в дверь. И после этого нам довольно долго пришлось объяснять, на ходу придумывая отвлеченную, более- менее правдоподобную историю почему входная дверь заперта. Ведь, если рассказать всё как есть, врач, пожалую, может принять нас за клинических психов в период обострения. Потом объясняли, в какую сторону необходимо повернуть оставленный снаружи ключ, чтобы освободить нас из неожиданного заточения. По счастью, он это быстро сообразил.
Не могу сказать – удивился парнишка или нет (а может и не такое в своей практике успел повидать), но история о «слегка съехавшей крыше» обкуренного субъекта вполне его удовлетворила. Или он сделал вид, что удовлетворила. Не важно. Главное, мы сняли первоначальные вопросы. А уже через несколько минут вдвоем (я и врач) отправились на поиски юмориста-самореза.
Кто бы знал, как мне не хотелось идти. Наклевывалась изумительная возможность избавиться от надоедливого субъекта раз и навсегда! Если он где-то там истечет кровью, так сам этого хотел. Никто ему нож в руку не вкладывал.
Так нет же, настырный приверженец клятвы Гиппократа стоял у двери, терпеливо ожидая, когда я оденусь и спущусь вместе с ним.
Да иду уже… Иду…
Поиски не заняли много времени… Красные шлепки на снегу безошибочно вели нас вперед. Иван лежал на площадке лестничного пролета соседнего подъезда между третьим и четвертым этажами. Забраться выше, видимо, уже не смог. То ли сил ему не хватило, то ли сам не захотел.
Врач похлопал его по щекам: «Живой!?». И на эту заботу получил короткий ответ: «Пошел прочь!».
Тут же спасённый вновь потерял сознание – или притворился – и после первичной перевязки, чтобы остановить кровь, нам пришлось-таки перетаскивать его безвольное тело на руках вниз, к машине «скорой помощи».
- Вам тоже придется ехать, - сказал врач, заметив, что, закончив «погрузку клиента», я собрался уйти домой.
- Зачем?
- Так полагается... Иначе я должен буду сообщить о происшествии в милицию, а не хотелось бы.
Пришлось подчиниться и перешагнуть в салон машины.
Сел на стульчик рядом с «больным».
А буквально через пару минут, лишь только мы вывернули из двора на дорогу, Иван благополучно очнулся, что невольно навеяло сомнения: «А терял ли он сознание вообще? Может, просто притворялся, продолжая свою игру?».
Теперь я уже ничему не удивлялся. Ни «полудикой» артистичности гостя – ему бы в театре играть, ни его таланту мгновенно располагать к себе людей.
Вот и сейчас он уже мирно беседовал с врачом:
- Чего резался-то?
- Да так, захотелось…
- Ну-ну, только если еще раз захочется, больше не приеду…
- Да я и сейчас никого не звал…
И вот скажи, что он не прав.
Прибыв в травпункт и выгрузив пострадавшего вместе со мной, «скорая» умчалась, наверное, по новому вызову. Ивана же увели в процедурную зашивать порезы.
Я же остался в коридоре и в полном недоумении сел на кушетку.
Вопрос был один: «Какого дьявола меня вообще сюда дернули, если никто ничего даже не спросил?».
Поинтересовался у проходившей мимо медсестры:
- А я здесь вообще нужен?
Она смерила меня непонимающим взглядом, мол, чего пристаю.
- Нет…, - ответила после секундной паузы.
- То есть могу уйти?
- Идите…
И я ушёл. Пешком. Потому что автобусы уже не ходили.
Ушёл, наивно надеясь больше никогда не увидеть давно надоевшего и слетевшего «с катушек» идиота.
Вернувшись домой, застал Лену на кухне, тупо сидящую за столом.
- Как там? – спросила она.
- Зашивают, - ответил кратко и пошел укладываться спать.
Дурные мысли, однако, так и не позволили «отключиться». Поэтому просто лежал и слушал мерное сопение дочери…
Лена осталась на кухне. Сначала чем-то гремела, потом чем-то шуршала, но недолго. После всё стихло, и более из кухни не донеслось ни звука.
А где-то около четырех утра раздался легкий стук в дверь. Как я и предполагал – это вернулся Иван. Мои надежды не оправдались, а в разыгрываемом передо мной спектакле началось новое действие…
***
…Собственно, ещё до её признания я понял всё, о чем должен был догадаться уже давно. А получив признание, почувствовал себя ничтожеством и сам захотел погрузиться в горячую ванну с бритвой в руке.
…Сил для ревности уже не осталось. И уже ничего не хотелось предпринимать для сохранения семьи. Семьи не было...
Из прошлой жизни осталась только дочь.
И Пустота…
…И я решил уйти.
Не сразу… Дождался рождения ребенка.
Напоследок спросил жену:
- Ты его хотя бы любишь?, - это я про Ивана.
- Не знаю, - ответила Лена.