Долгота дня

Владимир Калуцкий

     ДОЛГОТА  ДНЯ

   Повести, рассказы, стихи

       Белгород, 2022.

***

  Часть первая
    Повест


***


НА  ТОЯ НА РЕЧКЕ,  У  СЕРДЕЦ

  - Папа, а почему нашу речку так называют –
Усердец?


- Говорят, в стародавние времена проезжала
тут царица по имени Серда. Вот она и оставила
речке своё имя.

Из подслушанного в автобусе разговора

 
ГОНЕЦ

Ветреным мартовским днем 1069 года ворвался через тесовые ворота на великокняжеский двор конный гонец и мешком свалился под копыта буланого. Клочьями падала с конских боков пена и пока поднимали гонца, захрапел и пал жеребец. Гонца же два княжеских гридня взбодрили крутыми кулаками под рёбра, поднесли малую корчажку пенника и поволокли в терем. А там из низенькой светлицы вышел через стянутую железными полосами дверь сам Изяслав Ярославич. Ступил одним сафьяновым сапожком на малую скамеечку, круто изогнул бровь:

- Ну?!!

Гонец, всё ещё горячий от скачки, едва разогнул спину после поклона. Князь мельком глянул на его стриженную под горшок голову и сразу понял, откуда человек с вестью. Так стриглись в землях северских, о крае степи половецкой, в крепостях по Осколу и Северскому Донцу. Больно ткнулось сердце князя от дурного предчувствия.

Гонец перехватил высохшим горлом воздух и сказал, сам себя не услышав от усталости и страха:
- Три дни и три ночи, пресветлый князь... кх-кх, - гонец схватился за горло и закачался на неверных ногах. Гридни тут же поднесли ему ковш свежего берёзового соку и гонец  вымолвил-таки:

- Переяславского князя Всеволода Ярославича воевода Гаврила Селезень из Бела Города северского бьёт тебе челом, Изяслав Ярославич, и известить велит, что к твоему стольному граду Киеву из земель незнаемых, Биармскими именуемых, пожаловать изволит царица именем Сердце, коя наслышана о праведной жизни старца Печерского Антония и мудрости у оного переять намерена.

- Погоди, погоди, - зачастил больно, - остановил князь гонца. - Ты мне не по-заученному, а по-русски расскажи - какая такая царица?… да усадите его на скамейку, злыдни! - велел князь гридням. Гонца опять-таки поволокли спиною вперёд и больно приткнули к стене на широкую доску. Князю тут же вынесли из боковой дверушки узкое седалище с высоченной прямой спинкой. Князь сел, некоторое время молча глядел на утомлённого гонца. Государь упёр руки в подлокотники, а сапожки в плоскую железную полосу у подножья стула.

- Ну?! - опять изломил бровь князь, - али ещё грамоту написал воевода Селезень?

Гонец, ещё пия сок, замотал головой и замахал свободной рукой:

- Какая грамота, пресветлый князь! На весь Бел-город один был - Рончик-жидовин, так его половы повязали и увели ещё на Рождественский пост… А может, - и сам утёк, свидетелей нету. Только на словах воевода предупреждает тебя о посольстве из Биармии, чтобы не оказалось оно внезапным. Да и согласия у Антония испросить неплохо - допустит ли он пред светлые очи нечестивую язычницу? Передаёт тебе воевода Селезень так же, что сам он встречать царицу Сердце с малой дружиной поедет на речку Окаянну, приток Тихой Сосны и Дону Великому. Туда полуночное посольство провожают печенежским конвоем от самого степного Кагана. На русскую землю мы тот конвой не пустим - вот и убыл воевода остановить поганых на дальнем рубеже. Теперь Гаврила, поди, уже на речке Окаянной, у Голунь-городища. А как переймёт он царицу с посольством у половцев, так жди их на Киеве ден через десять. - Гонец допил сок и опустил ковш на скамейку рядом с собой.

Князь, сидя, перестукнул сапожками о железную полосу подножья, подумал малое время. Потом велел гридню со стороны правого плеча:

- У кравчего в анбаре гонцу Бела-города велю крест целовать на правде его речи и ждать в княжеской людской появления царицы Сердце. Коли целование окажется верным, то отправлю, тебя, гонец, назад к воеводе Селезню… А мне коня!

Снег во дворе взялся порами, в мокром воздухе с голых деревьев к навозным кучам на дороге падали грачи. От их крыльев по лицам зевак пробегал ветерок. Словно раздумывая, с колоколен изредка падал звон: пономари пробовали настрой - скоро Пасха. Изяслав Ярославич тронул холку вороного Лютого и уже ногу приладил в стремя, - но передумал. Заныла спина, пораненная в прошлом году в страшной сече на реке Альте, - и князь велел конюшему:

- Санки мне лёгкие козырные, да четвёрку впрягите соловых! Из того завода, что и у владыки Печерского. Чать - к самому Антонию еду, а не каким-нибудь царицам заморским!

 
ОКАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Пермяки – мужики кряжистые, бородатые, кареглазые. Мечей у них железных нет, но дубьё такое, что редкая сталь напора выдержит. Двумя сотнями человек охраняли они обоз из двенадцати саней. Сани все широкополозые, короткие, развалистые. Отдельно скользит на полозьях клетка со свирепым зверем – белым медведем. Для прокорма зверя гонят стайку молодых олешек, время от времени забивают по голове на привалах. На каждых санях – шатёр бурого медвежьего меха, внутри – мягкие дары из шкурок куньих, гороностаевых, шкур рысьих – всё в дар великому князю киевскому. Внутри шатров по тёплым медвежьим полостям завёрнутые, дремлют мамки и няньки царские. Рядом бегут, цепляясь за санные поручни, царские охотники в белых пимах. В середине поезда – главные сани с белоснежным шатром на них. Над шатром – шест с черепом неведомого длинномордого зверя и двуязычный вымпел чёрно-красного пламени. В шатре – царица Биармии Седа с верховным волхвом Памой, с поварихой своей и близнецами-наследниками Цакой и Хакой. Сама царица Седа ни молода, ни стара, брови у неё насурмленные, ногти короткие и ровные. Такие, что пальцы кажутся короткими и равными.

Колдун Пама держит на коленях деревянную книгу с квадратными страницами. На каждой странице – по одному знаку. Читает Пама пальцами, хотя зрением не страдает. В книге этой содержится всё, что было, что будет и что сейчас есть.

Спрашивает царица Седа:

- Скажи, Пама, в здравии ли почивал нынче муж мой, царь Сида?

Готов у Памы ответ, лишь только коснулся он пальцем значка на странице:

- Муж твой царь Сида спал нынче дурно, потому что угорел по недосмотру постельничего.

Опять спрашивает царица Седа:

- Как такой недогляд приключился?

Шарит колдун по деревянной странице, шепчет что-то себе в косматую бороду и отвечает:

- Как вчера пир шумный задавал царь после доброй охоты, то угли досмотреть сталось некому…

Вскинула царица голову, грозно глянула на старца:

- Волхву царскому, оставленному при Сиде, передай теперь же: нужно двенадцать телят на заклание богам отдать ради чудесного царского спасения. Да пусть волхв накажет царю моим именем: приеду – сама учиню разбор сему случаю.

Сидит, бормочет Пама, беседует с главным пермским стойбищем минутой в минуту, а царица уже дремлет, прижав к груди пепельные головки близнецов.

А уже март до серединки доходит. В родной Биармии по сию пору лютые морозы стоят, а тут ветры с юга тянутся сырые, снег уже даже широких оленьих копыт не держит. Олени линяют, клоками сползает шерсть с их грязных боков. Худо оленям в южных краях – рёбрами поводят тяжело, воздуху холодного их ноздрям не хватает.

И только миновали землю буртасов, уже в прошлогодних заснеженных ковылях – напоролись на степняков. Половцы не так жадны до посольских богатств, как изрядно удивлены невиданному поезду. Гогочут, тыча грязными пальцами на понурых оленей, раскосо пялятся на белого медведя, веселят их деревянные пики с костяными наконечниками у царской охраны.

Да и пермяки рты раскрыли: никогда не видели они диковинных безрогих оленей о двух горбах. Пока разглядывали одни других – поссориться не успели. Нашёлся и толмач. Пленник новогородский Изюм от половцев ещё в юности зырянскому языку обучился, когда ходил с ушкуйниками по Сухоне и Вычегде. Знал он уже и половецкую речь. Теперь степняки подтолкнули Изюма к царской палатке. Впустил его вместе с половецким сотником в шатёр Пама.

И рассказала толмачу царица Седа, какая беда постигла Биармию. Заболел царь Сида – настойки из дикого лишайника опился. Правит теперь страной, не поднимаясь со звериных шкур. А тут ещё напали на становище люди из неведомого племени, самоедами именуемые. Стада оленьи угоняют, богов пермских не признают. И тогда вычитал в Большой книге верховный волхв Пама, что далеко на юге, на полпути к Царьграду, есть великий город Киев, где живёт мудрый старец Антоний – утешитель и пророк. И тот старец может мудростью своей поделиться с царицей Седой. И хватит той мудрости и на исцеление царя Сида, и на все годы их мудрого правления племенами Биармии.

Всё это со слов Памы перевёл половецкому сотнику Изюм, и тот сказал:

- Ровно год назад на речке Альте побили мы киевского князя Изяслава. И теперь не захочет он пустить нас, половцев, в свою страну для сопровождения царицы Седы. Хотя уже прошлой осенью на речке Окаянной князь Святослав Черниговский честь Изяславу вернул, одолел нас. Теперь по той Окаянной речке у Тихой Сосны наша с Русью граница, и дальше нам хода нет. Но ты, толмач Изот, поскачешь впереди царского поезда сейчас же в русский Бел-город на Донце и скажешь тамошнему воеводе: посольство царицы Седы передадим русским именно там, на речке Окаянной, у Голунь-городища. И поторопись, Изот, ибо до границы от сего места движения поезду ровно три дня. А то мои нукеры – народ горячий, от грабежа их удержать трудно.

…Хлопьями на нетронутый снег падала грязная оленья шерсть. Посольский караван медленно тёк к русской границе. А толмач Изюм с двумя половцами и при шести конях ходко шли по степи. Степь только несведущему казалась дикой. Половцы же хорошо различали на снегу торные тропы, и в своё время чуть ниже места, где полноводная Тихая Сосна впадает в Дон, переправились на правый берег. Так, без ночлега, в три дня достигли Бела-города. Суровый Спас Нерукотворный с полукруглого перекрытия городских ворот проследил, как городовые ратники встретили половцев, как отняли у них кривые сабли, и как на шею Изоту повязали берестяную иконку Богоматери. Изот опустился на колени, перекрестился на Спаса и попросил тот же час свести себя к воеводе.

И тут приспело время немножко рассказать о воеводе Гавриле Селезне. Вот как описывает его Дмитрий Иловайский в «Истории Переяславского княжества (М.1882)». К описываемому моменту было Гавриле уже за шестьдесят. Ещё мальчиком прислуживал он в терему Ярослава Мудрого киевского. Потом старый князь прикрепил Карпушу (в крещении Гавриила) Селезня к своему сыну Всеволоду в «други», а потом и дядькой назначил. И долгие годы верный Селезень ходил в походы стремя в стремя с князем, а как состарился и стал на ухо туговат – отправил его Всеволод Ярославич на кормление в Бел-город Северский, бывший царский город хазарский. В бурной походной жизни воевода так и не обзавёлся семьёй и теперь всё в его горнице выглядело по-бобыльи неухоженным и скудным. Только верный двуручный меч красноречиво висел на простенке между окнами, тускло отливая отточенным обоюдным лезвием, да суровый византийские иконы в святом углу золотились новыми окладами, выдавая жилище человека служивого и набожного. Жил здесь в лампадках святой огонёк, поддерживая жар в сердце старого воеводы. А уж он-то, Гавриила Селезень, держал дружину в ежечасном горении боевого духа и накрепко его ратники замкнули восточный рубеж. И встретил Селезень половецкого толмача Изюма настороженно, потому что из степи привык получать только худые вести.

Изюм выложил всё о своём приходе, о великом Биармском посольстве и о благоверной царице Седе. Воевода долго думал и понял, что встречать царицу надо выезжать самому: дело-то державное! Он перекрестился на иконы, глянул на блеснувший меч на пристенке и вымолвил:

- Тотчас же отправлю гонца в Киев, к Изяславу Ярославичу – нехай готовится к встрече посольства. А сам с малой дружиной поспешу к востоку, на речку Окаянну. Стречу царицу… как ты сказал, её величают?

- Подданные называют её Седа…

- Вот я сам и приму в державе эту царицу Сердце! Эй, стража! – воевода поднялся, по-молодому размял суставы и велел гридням:

- Половецкий караул Изюма заковать в железы и оставить в заложниках, пока дело не свершится. А ты, Изюм, пойдёшь со мной на речку Окаянну, потому что знаешь половецкого сотника из конвоя. И да поможет нам Пресвятая Дева!

Воевода и все в горнице перекрестились и поклонились образам. В крепости закипело приготовление к походу.

Крепость Бел-город за дубовым тыном стояла на крутом меловом холме. Со времён хазарской Белой Вежи в середине её светлела прямоугольная каменная синагога, нынче увенчанная куполом и золотым крестом. Сто пятьдесят лет назад поселение выжег князь Святослав. И теперь все постройки тут восстановлены по-славянски. Терема углами рублены. Крыши шатровые, покатые. Рядом с церковью – лобное место. Над ним высоко поднято плашмя деревянное колесо – символ небесного правосудия. У длинного навеса открытых конюшен – глухая мастерская: там оперяют стрелы и гнут ореховые луки. Опричь, удерживая лютость огня – две продымленные кузницы. На городском майдане ещё крепкий, вперемежку с конским навозом, снежный наст и тут же три страшные пыточные дыбы в ряд. На крайней висит на заломленных руках посадский мужик – по бороде – золотинки соломы и чёрные потеки крови. Воевода ткнул плетью в сторону мужика и пригрозил ему пальцем:

- Доносчику первый кнут!

Повернулся к Изюме и сказал:

- Принёс он ябеду на рыбарей. Дескать – зажиливает десятник речного язя – лучшего к воеводскому столу не подаёт. А Ярославова Правда нас учит: «Да первая горькая чаша – доносчику». И я его так жалую по правде.

Поёжился Изот от такой воеводской жалости, словно на себя примеряя. И вправду – как можно в государевом деле на одно только слово толмача полагаться – вдруг половцы заманивают в степь из коварства?

Воевода мысли читает. Глянул – усмехнулся:

- А может, – я и не верю тебе, толмач? Но не пристало русским половцев бояться. Но о их коварстве помним – и потому выйдем к Окаянной совсем с другой стороны. Обойдем её с севера и прямо за спиной у царского посольства вынырнем. Седлай, дружина!..

Снег крошевом вскипел под сотнями копыт, ворота птичьими крыльями развернулись и снова упали на линию крепостной стены, выпустив дружину в степь.

Спустя время перемахнули по ещё крепкому льду Северский Донец и резко повернули вроде как к Курску. Лазутчик половецкий выполз из береговых камышей, пробежался по копытным следам, языком поцокал. Потом наклонился и пальцем провёл по кромке следа от полоза – то в санках городской протопоп с воеводой отбыл… Лазутчик приложил ладонь к опушке своей шапки. Долго глядел вслед всадникам, числом считая. Тоненько свистнул лазутчик – и из тех же камышей, кривя шею, выскочила низенькая пегая лошадка.

И тут ещё один всадник появился из потая. Лазутчик приладил своего конька рядом, прямо из седла хлопнул второго по колену:

- Вот и отомстим мы русичам за твою синагогу, Рончик! Тёмнику слово за тебя замолвлю – не зря ты наш дозор вывел прямехонько к Белу-городу!

Оба в мохнатых шапках легко взяли с места и поскакали на восток, к половецким кибиткам. Тёмнику они несли весть об уходе воеводы из Бела-города к Курску и о том, что сам Бел-город остался почти без прикрытия.

А Селезень первый ночлег при малых кострах провёл в курских пределах. К вечеру второго дня его дружина перемахнула по ледовому панцирю через Дон и там уже, в половецком поле, ночевало сторожко, без костров, прикрывшись от сырого азовского ветра щитами. Утром собрал протопоп войско вокруг своих санок, окропил ратников святой водой, долго держал поднятой икону воина Георгия и терпеливо дождался, пока последний из дружины приложится к святому лику.

И тогда воевода круто развернулся на запад. Снова перешли Дон и крупным намётом пошли прямо к Окаянной, к старому Голунь-городищу. Теперь воевода и его люди выходили прямо в спину посольскому поезду и половецкому отряду при нём.

…Неладное Селезень почувствовал к полудню, когда впереди себя, за небесным изгибом, увидел он сизый дым. Что-то большое горело впереди. Толмач Изюм уверенно определил:

- Места эти знаю. Там есть поселение бродников – бывших хазарских людишек. Оно и горит – дым камышевый – они им хаты кроют. А ведь там, где-то совсем рядом и старое городище, где нас Седа ждать должна. Беда там стряслась, воевода!

И когда пологим берегом Тихой Сосны вышли к Голунь-городищу, то и увидели: своим малым отрядом защищают половцы царицу и её людей от ещё больших хищников. Половецкая синяя хоругвь с белым лебедем то взмывала над схваткой, то исчезала в среди мелькавших сабель, малахаев и конских бунчуков. И враг явно брал верх.

Были то ещё неведомые на Руси кыпчаки. Одетые в чёрные длинные халаты, в чёрных же шапках с султанами из сурочьих хвостов. Они рассыпанным пешим строем окружили и дожимали половцев и уже отсекли от них к заснеженной балке с меловыми вытаинами царский поезд. Дюжины две теперь сих неведомых в стороне крошили кривыми саблями пермских мужиков. Страшный визг стоял у кибитки царицы, откуда враги уже начали выбрасывать на снег звериные шкуры.

Рядом, на городище, догорал поселок бродников. Тела его жителей чернели у остовов дымящихся строений, вдоль узкой, в проталинах, дороги.

Воевода лишь повёл глазом и от его лавы откололась в сторону кипчаков дюжина ратников. Русские перехватили ладонями свои верные мечи - и с налёта вклинились в схватку.

Сеча случилась скоротечная и кровавая. Кипчаки не испугались и не опешили – они просто частью повернулись лицом к белогородцам, остальной частью продолжая грабёж обоза и избиения половцев. Дрались кипчаки страшно: когда уже не держал их воин сабли – зубами впивался в руку врага. Их султанчики на шапках закреплены на отточенных остриях: до смерти ранили, если кипчак с разбега ударял головой в живот русича…

Но свежая сила оказалась крепче. Часу не прошло – одного лишь кипчака в живых оставили для спроса. Своих посчитал Селезень – два десятка человек легло, да столько же ранами кровоточили.
Теперь приводили себя в порядок и русские, и спасённые ими половцы. Изюм привёл к воеводе половецкого сотника.

У сотника в жёлтых волосах кровь, опирается на обломленную деревянную пику пермяка. «Борони Бог!» - по-русски успел он поблагодарить Гаврилу и упал без памяти.

Кибитка царицы окружена телами. Полегли все её пермяки - охотники, олени с обрезанными постромками пугливо жались поодаль. Белый медведь даже не ревел – затравленно жался в углу клетки. Разгром посольства был полный.

Испуганный волхв Пама молился на коленях у шатра. А к воеводе вышла уверенная в себе и неприступная Седа. Она повела подкрашенными глазами по месту побоища и сразу вычислила в толпе ратников воеводу. Изюм перевёл её надменные слова:

- Веди в град Киев к старцу- пророку – и получишь награду от своего царя!

Седа пнула ногой в спину согбенного в молитве Паму и зло прошипела ему что-то. Тот поднялся, захлестнул на животе полы звериной шубы и шмыгнул в шатёр. Туда же скрылась и царица.

Воевода оглядел оленей, сокрушённо покачал головой: не годились животины для похода! Позвал своего помощника:

- Запомни это сгоревшее селение бродников на речке у царицы Сердце. Сюда мы потом её и выпроводим на обратной дороге. А пока сними с рогатых сбрую и отпусти на волю. Двух самых крепких выбери да покорми – погоним князю в Киев невиданных животин. А в те кибитки, что уцелели в царском поезде, впрягите кипчакских коней.

- Так они, кипчакские скакуны, необучены к упряжи! – засомневался помощник.

- Не таких обламывали! – успокоил воевода и объявил привал до вечера. Надо было похоронить своих, по-доброму разойтись с уцелевшими половцами и освободить от плена Изюма: взять в том ярлык от сотника. А сотник всё ещё не пришёл в себя.

Вечером сделали уцелевшие половцы волокушу из еловых лап и ушли в свои степи, гикнули коней и уволокли раненого сотника. Воевода заново собрал посольский поезд. Пермяцкие сани так и оставил в середине, вокруг царского шатра, а сам со своими людьми взял этот походный стан широким кругом и двинулся от речки Окаянны по броду через Оскол, к Донцу, навстречу дружине князя Изяслава. Гаврила Селезень полагал, что княжеские дозоры встретятся ему уже на этом берегу.

Дружина переправилась черед Донец выше Бела-Города и некоторые потягивали носом. Да и самому Селезню показалось, что со стороны родной крепости южный ветер несёт еле различимый дымок. На привале он собрал  ратников, велел пересчитать стрелы и сказал:

- Ничто! В Белом Городе малая дружина осталась – без боя не уступят крепости. Нам же отклоняться в сторону не след, пока не передадим посольство великокняжеским людям. Вот, помяните моё слово – на речке Хороле их и встретим. Только бы Хорол раньше времени не вскрылся!

Снега совсем обмякли, иногда кони по брюхо проваливались в снежные каверны. К Хоролу вышли измотанные, спасибо – ни разу на степняков не нарвались.

Лёд ещё крепок, на том берегу много костров. Дозорные князя Изяслава высматривают на восток с верхушек голых верб, разгоняют скучившихся ворон.

- Идут!

- Вижу!

- Идут!

Отряд воеводы Селезня встретили по братски, тут же угостили дичью и брагой. Князь Изяслав, прежде встречи с царицей, позвал воеводу к своему костру, сказал, как обжёг:

- Ступай домой, к Белу-Городу, воевода. – Выжгли твою крепость половцы – мне дозорные донесли. А за службу низкий тебе княжеский поклон и прими это, - снял с себя и перекинул на шею склонившемуся воеводе золотую гривну на серебряной цепи. – Крепость мы ещё отстроим заново, потому что без этого города на границе со Степью у Руси жизни нет.

 
СТРОКА В КНЯЖЕСКУЮ ГРАМОТУ

Сын одного удельного князя, Шимон, чудом спасся в драке русских с половцами на речке Альте и ему было видение о новой церкви в Печерской лавре. Шимон пришёл к старцу Антонию и поведал ему о чудесном видении. Святый старец, с именем Бога на устах, воплощал теперь это видение . И когда великий князь Изяслав придержал коня у монастырских ворот, то чернец-охранник отказался его впустить. Дескать – преподобный Антоний третий день пребывает в затворе, молитвой испрашивает у Христа указать место для строительства Великой Церкви. Изяслав вскипел было, хотел плечом отодвинуть инока. Но тут появился другой чернец, низко поклонился князю:

- Игумен Антоний вышел из затвора и ждёт тебя, великий князь.

Провёл воителя монастырским двором, потом пропустил вперёд в узкую дверь деревянной постройки на крепкую винтовую лестницу. В верхней горенке встретил игумен. Был старец уже годами дряхл и сутул, но взгляд имел зоркий, зрачки - словно два лесных омута, но светлые, как выцветшие. Развёл руками в широченной заштопанной рясе:

- Извини, светлый князь, за наш суровый монастырский устав. Но нам нарушать его не след, даже перед земными владыками. Да ты присядь, присядь на сундук – в нём у меня книги хранятся – морёный дуб никакая мышка не грызёт, не говоря уже об нечистом… Так вот – по молитвам моим дал Господь мне указку, где Великую Церковь ставить. Ныне в ночь сойдёт там весь снег, и место обозначится прошлогодней травой. Там и заложим храм. А пока суд да дело – не постоишь ли с братией обедню?

Изяслав потрогал под собой кованую крышку сундука:

- И всё-то у тебя в хозяйстве ладно, святой отец! Мне бы такое послушание от холопов, как тебя монахи слушаются!..

- На всё воля Божия! – перекрестился Антоний. – И вся наша власть, и наша слава – от Его Пресветлого Имени.

- И то верно! – согласился Изяслав, - и по воле Господа нашего молва о тебе, авва, пошла по всей земле, и достигла даже пределов земли Биармии и простирается далее к ледяным пустыням. Вот и теперь поспешает в стены твоей обители царица тех мест, именем Сердце, чтобы усладить душу умной беседой и получить от тебя наставление в праведной жизни. Повторяется библейская притча о царице Савской, что во время оно шла пустыней пытать ума у Соломона.

Антоний отошёл к Святому углу с иконами, опустился на колени и зашептал молитву. Как она была одухотворена и горяча, князь видел по ожившим язычкам лампад у образов, когда в лад шёпоту старца ожили тени на сумеречных стенах затвора. Долго, долго ждал князь, не нарушая общения старца с Силами Небесными.

Старец с трудом поднялся, опираясь руками на колени и повернулся к князю:

- На речке Окаянне, - сказал старец, - душой видел я сейчас сечу великую у белых шатров, да невиданных коней рогатых – но не единорогов. Спеши, князь, на ту речку к бою у царицы, у Сердца, помоги выручить посольство. И будет тебе слава великая.

Изумился князь такому откровенному прозрению. И сказал:

- Вот Матерь Наша Пресвятая! – повернулся Изяслав к иконам и земно поклонился образу, - а вот я, грешный. Если окажется всё по слову твоему, то дарую обители книгу Евангелие – редкий труд работы самого великомученика Горазда. Я получил это Святое Откровение от деда – Ярослава Мудрого и в книге той есть пометки первопросветителей Кирилла и Мефодия, а ещё прабабки всех Рюриковичей святой Ольги. Евангелие это пребывает теперь в семье брата Всеволода, и учится по нему Божией премудрости племянник Владимир. Но коль велик твой дар предвидения – то ещё теснее будет общение твоё с Богом через неповторимое Евангелие.

Антоний смиренно наклонил голову под старенькой скуфьей:

- Смотри, князь, – ты сам свидетельствовал перед Пресветлым образом. А к нам, смиренным, свидетельствовать не надо. Поспешай же на ту речку у Сердца и приведи в монастырь чужеземную царицу. У меня в книжной светёлке есть хартия, где написано о речке Окаянне. Так её нарекли язычники по слову «каять, извиняться». Скажем – покаяться – значит добровольно открыть сердце. Окаять, то есть просветлить, можно насильно. Вот Святополка князя прозвали наши деды Окаянным. Потому, что они духом высветили его недобрую сущность. И речку эту зовут Окаянной за то, наверное, что некогда очистили её от русалок и леших. И не надо её так больше называть – надо приписать ей христианское имя. Вот впредь и пиши её в документах «У Сердец», у христианских душ то есть. А тут и повод хороший: видимо, – пришло время приобщить к вере Христовой ещё один народ – непросвещённый народ пермский. Седлай коней, а я к твоему возвращению открою Христово место под Великую церковь.

Чернец проводил Изяслава до его санок. Когда двинулся к Киеву, то вдруг остановил возницу, указал гридням из караула на квадратное пятно вытаявшей из под снега земли:

- Никак – по молитве старца место под храм проявилось?

- Куда там, – не согласился десятник. – Монахи, небось, расчистили – торопятся под грядки землю обиходить – за зиму-то оскудел монастырь харчами.

- Ну-ну! - в сомнении покачал головой князь – и снег брызнул из под копыт соловых из упряжки и коней охраны.

Антоний же предался новой молитве. Он не выходил из затвора всю ночь, и когда утром ударил монастырский колокол, братия увидела его с лицом просветлённым и совсем седой бородой. После литургии Антоний возгласил:

- Ныне, за две недели до Страстной седмицы, было мне видение о Великой церкви. Поди, брат Герасим, к холму у северной стены монастыря и глянь – не протаяла ли там земля?

И тут братия неожиданно опустилась на колени:

- Все мы свидетели – протаяла земля на холме, отче! И бурьян сырой прошлогодний щетиной расправился на ней.

- Мы пытались бурьян скосить, а он, что железный, - добавил брат Герасим.

Тогда Антоний сам опустился на колени и перед иконостасом громко возблагодарил Бога.

- Ступайте, - не оглядываясь и не поднимаясь, сказал он, - и бурьяны сами сдадутся вам. И пока слышал за спиной стук подошв, молился. И вышел из церкви лишь тогда, когда долетел с улицы громкий многократный вопль. Старец вышел на паперть и оттуда увидел, что старые бурьяны на холме сами по себе полыхают яростным огнём, а монахи стоят кругом и ликуют. Антоний успел мельком подумать, что предаваться мирским чувствам – это грех, но тут же сам почувствовал невероятное удовлетворение и искренне возблагодарил Бога.

А потом пришли заботы по строительству. Утром преподобный благословил Богом указанное место и сам размерил его широким золотым поясом, взятым с иконы Спасителя – в тридцать поясов в длину и двадцать в ширину. И вышли землекопы из княжеских сёл, и десятники расставили их с заступами по нужным местам. Первые комья земли полетели с лопат, - а преподобный Антоний уже исчислял в своём затворе потребность в кирпиче, слюде и дереве для нового храма и раз за разом справлялся у ризничьего – сточали ли ему, Антонию, новую рясу к приезду иноземной царицы Сердце.

… И явилось посольство в святую Лавру. Дивились монахи на двух неведомых зверей – коровы ли тягловые они, або кони рогатые? Олени в нашем тепле совсем сдали, тяжко поводили боками и отказывались есть даже свежее душистое сено с днепровских плавней. Оленей Изяслав в свои киевские конюшни отослать велел, а белого медведя на обозрение выставил. Клетку его подняли на холме у малых пещер и приставили двух монахов, чтоб кормить свежей речной рыбой. Но медведь почти не шевелился в своей решетчатой тюрьме и видно было, что совсем скоро он издохнет. Приводили ему в компанию бурых двух медведей с бродячими скоморохами – да наши зверюги лишь рычали и скалили пасти на пришельца с севера – не получилось звериной дружбы.

Да…

Зверинец этот развлекал монастырских паломников, а настоятель с князем вели беседы с царицей Сердце. Толмач Изюм от царицы столь дивные слова говорил, что не верилось в их искренность Изяславу:

- Знавал я и раньше, что в тех полуночных краях всё в диковинку, да всё ж не верится, что там ночи по полугоду: Господь для всех земель равно поделил день и ночь! Тогда ведь и спать надо по шести месяцев – а как враги налетят? Так сонных и порежут…

Мудрый Антоний молчал, все выслушал от царицы о благодати её земли и народа, а ещё о бедах и напастях. И сказал, раскрыв перед собой княжеский дар - дивное Евангелие работы великомученика Горазда:

- Есть только один путь к счастью – через веру в Господа нашего Иисуса Христа. Погляди, царица, сколь великолепны наши православные службы, послушай, сколь человеколюбивы наши молитвы – и прими нашу веру. От неё будет народу пермскому спасение и жизнь вечная. И царю твоему Сиду накажи привечать миссионеров православных, ведь хоть сто лет ещё продержись в Биармии язычество, хоть двести - а вера Христова всё равно просияет у пермского народа, ибо сказал Господь: «Но Аз истину вам Глаголю: лучше будет вам, да Аз иду к вам».

И во все дни до Страстной седмицы царица с близнецами пребывала на церковной службе. И прониклась царица святыми молитвами , опустилась Седа на колени перед алтарём - Гробом Господним и приняла с сыновьями святое крещение. Нарёк Антоний царицу именем первой русской святой - Ольга, а её сыновей назвал Борисом и Глебом, как первых русских великомучеников.

В обратную дорогу уступил Антоний посольству всю дюжину своих соловых коней – прежний великокняжеский дар. Изяслав же приставил свою охрану, которой надлежало проводить царицу Сердце до самой речки Окаянны и дальше, мимо земель мордвы и Волжских булгар, за черемисы в самые пределы Биармские. Князь Изяслав написал пограничному Белгородскому воеводе Селезню грамоту: «…у царицы, на речке У Сердец, сделать посольству ход безопасный, да тот брод на Усердце потом запереть накрепко чеснокы да летучими заставами…»

Торопилось посольство уйти на север пока ещё стоячими реками. За пять дней прошли от Киева к Белгороду Киевскому, через Хорол, Бел-Городу Северскому, и оказались на пепелище: выжгли и вырезали печенеги город, пока воевода встречал посольство. Уцелел только обугленный церковный остов, да огонь не достал колеса справедливости на высоком шесте, оно дымилось и поскрипывало на ветру. Теперь ютился Гаврила Селезень в шалаше, а дружина в старых меловых пещерах. Прочитал старый Селезень грамоту, вытер слезу и сказал Изюму:

- Теперь уж нет Бела-Города Северского, но ещё дальше отодвинем мы границу назло врагу, а потому не летучей заставой, а всей дружиной станем мы на тех бродах у речки, что великий князь называет Усердцем. Даст Бог – укрепится земля Русская – тогда и Белгород возродится и люд мирской да служилый вернётся к меловым кручам.

Ещё три дня шли к Окаянне, что теперь стали называть Усердцем. У старого посёлка бродников проводил Селезень посольский караван, протопоп перекрестил его хвост, исчезавший на заснеженном пригорке. Тут, в открытой степи, было ещё по-зимнему холодно, и воевода сказал священнику:

- Ничто; Дон–батюшка, поди, ещё крепко ледовый панцирь держит, а Волгу они перейдут в Болгарии, далеко на севере – она тоже препятствием царице не станет… Эй, десятники! – повернулся он к дружине: - От Тихой Сосны дымком потянуло: никак – печенеги старые камыши жгут, проход готовят. Не дремать, караулы ставить. Да поперёк брода, по льду, разверните чесноки – через пару дней железа сами опустятся на дно!

Сам проследил, как из обозных повозок извлекали железные болванки с четырёхугольными шипами – чесноки, как по двое каждую из них растягивали по самому ледяному речному стремени. Знал воевода, что под водой, как ни упади, чесноки всегда будут торчать одним шипом вверх. Для чужой конницы тут теперь – непроходимая преграда.

Воевода с протопопом прошли вдоль пепелища посёлка бродников. Оплавленные медные каганцы, куски линялых шкур да головешки – всё, что осталось от жилищ. Следов оружия нет, – да и быть не могло. Бродники – остатки населения хазарского каганата – жили по притокам Дона маленькими мирными колониям – зверя били да ловили рыбу. Со славянами не враждовали – а вот половцы свирепо преследовали бродников, накладывали дань. Селезень раздвинул ногой пепел, наклонился и поднял обожжённую тряпичную куклу:

- Надо бы вернуть сюда бродников, батюшка: с ними и домашний уют вернётся. А пока не получу иных распоряжений из Переяславля, от князя Всеволода, начну возводить городок на Усерде. Да так и назову вот этот холм  – Усердский городок. У сердца, значит.

… Одиннадцатый век шумел мартовскими ветрами. У Черниговского князя в хартиях эта речка ещё долго потом звучала отголоском неведомых бедствий – значилась, как Окаянна, а спустя сто лет гениальный певец «Слова о полку Игореве» назовёт её поэтично Каялой. И долго потом историки будут искать её на картах всей Великой Степи, и не смогут найти – а пока эта речка набухала подо льдом у ног Белогородского воеводы Гавриилы Селезня.

И воевода точно знал, что речка эта будет бежать У Сердец русских, пока эти сердца стучат и пока живёт Отчая  Земля.

***

ОТ КОРНЕЙ "МОСКОВСКОГО ДРЕВА"

Мозаика этого повествования складывалась в картинку исподволь, десятилетиями. Среди прямых документов, искомых к разным сюжетам, иногда мне попадались и косвенные. Я их складывал в отдельные папки и к некоторым никогда не обращался. Иные же использовал в других работах как побочный материал, но всегда держал в памяти каждую бумагу из каждой папки. И когда совершенно неожиданно на почти вымершей сельской улице Верхососенска, в избе у забытой людьми и Богом очень уж преклонных лет женщины увидел единственную, темную и почти погасшую икону, то сразу вспомнил об одной старой папке. Мы с товарищем попросили образ, чтобы обработать его через компьютер, и я вернул икону. И раскрыл ту самую папку с документами XVII века.
И вот что получилось. И если это не бомба, то я ничего не понимаю во взрывчатке!

* * *

В канун Покрова дня 1649 года царь Алексей Михайлович в Серебряной и Золотой палатах Московского Кремля выбирал подарки для нового турецкого султана Магомета IV: готовилось посольство в Высокую Порту. С услужливой подсказки опального боярина Бориса Морозова государь остановил взор на многих вещах, но великолепно отделанный бронзовый потир отдавать за границу отказался. Более того — велел призвать пред свои очи мастера, расписавшего сосуд.
Мастера привели. Им оказался 23-летний отрок Пимен Федоров Ушаков, служивший знаменщиком в палате. Алексей Михайлович одарил художника золотой монетой чеканки времен Василия Шуйского и перевел в кремлевскую артель иконописцев (И. Николаевский. Из истории сношения России с Востоком, в половине XVII в. СПб, 1884 г.) А когда в 1650 году воевода нового города Верхососенска Исай Астафьевич Владычин попросил у правительства и Патриарха новых служебных книг и мастеров-изографов для росписи городских церквей, то государь вспомнил о талантливом юноше. Пимену Ушакову и его младшему брату Анчиферу велели основать в новом городе иконописную школу (ЦГАДА, фонд 210 Ед.Хр 3917 «Документы, касающиеся управления и состояния городов»).
К концу лета того же 1650 года братья с караваном переселенцев из северных городов, прибыли в Верхососенск. Город тогда представлял из себя «…близ Сосенского лесу острог. А в городе башня проезжая, Царёвские ворота, а на ней караульный шатер. Еще башня наугольная четырехстенная, на башне верх шатровой… башня проезжая, словут Водяные ворота, 4-стенная… А в городе съезжая изба, казенной погреб. Воеводский двор, а в нём счислительная горница. Да для осадного времени клети и анбары всяких жилецких людей. В городе ж колодезь, сруба до воды 12 саженей, а воды в колодезе полсажени с получетью… да кругом города ж и под заповедным лесом слободы жилецких людей». (ЦГАДА, фонд 210, Разрядный приказ, столбцы Белгородского стола, ед. хр 317, л. 246). В одной из таких слобод — казачьей — заканчивали тогда возведение церкви Михаила Архангела. Вот её росписи и велел воевода начинать иконописное дело в Верхососне. Братьев Ушаковых поселили внутри крепости, в воеводском доме. В той самой «счислительной горнице», где молодой дьякон Иеремия обучал детей городской старшины арифметике, изографы устроили свою мастерскую. Братья сразу же разделили обязанности — Анчифер подыскивал доски и готовил левкас — особый меловой состав. Он же варил олифу и тер особым способом яичный желток для красок. Пимен же подбирал лики и сюжеты для иконостаса.
Молодые изографы ещё не были искусны в своем деле, а поучиться оказалось не у кого. В городе работала первоклассная артель плотников Морейки Самсонова из Каргополя, они уже возвели семикупольный Троицкий собор внутри крепости, подняли Архангельский храм, готовили бревна для Ильинской церкви. Храмы они строили по северному канону, подобные архангелогородским и тем, что доныне уцелели в Кижах — многоголовые, с шатровыми куполами. И иконы храмам, и роспись нужны были под стать их великолепию, но достойных художников на Белгородской черте не было: каждый новый город выход из ситуации искал сам. Церкви западного крыла засечной черты — от Коронтаева, через Ахтырку, Хотмыжск и до Карпова расписывали малороссийские изографы, и письмо там в храмах явилось новогреческое, почти светское. Храмы же от Болховой, от Бело-города, через Царев-Алексеев, Верхососенск, Ольшан, Коротояк, Воронеж и дальше к Козловы, Сокольску и Челновой писали суровые изографы новгородской школы (С. Медведев. История церкви… СПб, 1885). Они свято чтили канон и продолжали знаменитую школу великих мастеров иконописи Алипия, Парамши и Андрея Рублева. Последователем этой школы ощущал себя и Пимен Федоров Ушаков. В верхососенской счетной горнице он окончательно понял, что канон не сковывает художника, а просто задает рамки дозволенного. Внутри же канона молодой изограф чувствовал себя свободнее от доски к доске. Лики из-под его кисти выходили все чище и одухотвореннее, становились явлениями духовной жизни и 8 сентября 1651 года он отправляет на Москву патриарху Никону письмо с просьбой «…благославить мя, недостойного раба Божьего Симонку, сына Фетки, Ушакова к смиренному подвигу написания лика Богоматерь «Знамение», тако ж Володимерская сиречь Древо Московского государства Архангельскому верхососенскому приходу и списков с оной по твоему, владыко, слову…»). Примечательно, что в тот же день и той же почтой брат Пимена Анчифер «бил челом» тому же Борису Ивановичу Морозову, ещё не ведая, вышёл ли тот уже из-под опалы:
«…некие люди несведущие самописом иконы малюют и на посадах зельем меняют, нам же, царевым изографам, староста лесной казенной доски шлет со свищами, к росписи негодные, токмо на пробу и наущение… и по тем доскам уроки делаем и людем посацким раздаем бездоходно (Барсуков А. Списки и документы городских воевод в XVII столетии. СПб, 1883)».
Мы не знаем ответа, полученного братьями. Известно лишь, что уже в 1653 году старший брат, именуемый уже во всех документах Симоном Ушаковым, стал мастером росписи в Царской палате. Здесь он довел до совершенства «Древо Московского государства» и икону Владимирской Божьей Матери в Грановитой палате написал на уровне своего учителя Андрея Рублева. Симон Ушаков сам стал основателем новой школы. Впрочем, Москва с опаской приняла некоторые работы мастера; он позволил себе вольности внутри канона — игру света и тени, и поэтому некоторые деятели церкви и государства считали его первым русским светским живописцем. Однако несомненен вклад Симона Ушакова именно в православную иконографию. Он поднял её до уровня западных мастеров Возрождения. И это сделало все без исключения работы мастера бесценными на всех аукционах и у всех знатоков мира. Анчифер же Федоров жил в Верхососне при доме того самого священника Иеремии, настоятеля Троицкого собора, до глубокой старости и похоронен на кладбище в Раздорном в 1692 году (ЦГАДА. Фонд 210, е.х. 1615 «Сказки о службе, семейном составе и имущественном положении, поданные в Верхососенске стольнику Сватову). Брат знаменитого изографа до седых волос растирал краски, не поднявшись до уровня мастера. К слову, иконописную школу в Верхососенске так и не завели, иконы в край закупались в Торжке и Холуе, а церкви расписывали монашеские артели из Оптиной пустыни и нового Иерусалима. И все-таки…
И все-таки после большевистского разбоя многие иконы порушенных храмов сохранились в святых углах домов прихожан. Здесь можно видеть удивительные работы безвестных мастеров, и здесь же я нашёл то, с чего начал сей рассказ и от чего упало сердце. В маленькой избушке о двух окнах у бабушки — назовем её бабой Ириной — увидел удивительный темный лик Богоматери «Знамение». На черной от времени олифе «света» буквально сияют женский и детский лики. Письмо неожиданное, как мы говорим теперь — абсолютно авторская работа. Древнее, вековое письмо. И почти в середине — чудом уцелевший под тонким слоем краски большой сучок. Неужто икона из тех самых досок, «со свищем, к росписи негодным»? Если так, то у бабы Ирины хранится самый первый «корешок» «Древа Московского государства»! Ведь если сравнить верхососенскую Божью Матерь «Знамение» неизвестного автора и «Спас Великий архиерей» (1657) Симона Ушакова из исторического музея, сходство будет очевидным. И если наши предположения верны и эти иконы отстают одна от другой во времени на 5 лет, то допустить тождество автора можно! Тем более что сейчас есть множество научных способов определить и время написания иконы, и её автора. Хотя лично я ни одному из этих способов не верю, разделяю точку зрения академика-математика Анатолия Фоменко на то, что все эти «научные» анализы и экспертизы не стоят выеденного яйца. Уже в постановке вопроса при этих экспертизах закладывается пристрастный ответ.
И я осторожничаю только потому, что боюсь верить в удачу. И если икона «со свищем» на самом деле написана Симоном Ушаковым, то наш малый Бирюч можно включить в список мировых культурных центров. И уже теперь бесценная икона может приносить баснословные деньги от притока туристов. In hac spe vivo. Впрочем…
Впрочем, никому это в наших краях не нужно. И я боюсь, что в один, далеко не прекрасный день икона эта бесследно исчезнет, как исчезли в последние годы сотни досок из наших церквей. Но может, и на сей раз отведет беду Божья Матерь «Знамение»?
И впрямь — этой надеждой живу.

***

Разбирая документы Бирюченского дворянского собрания, я натолкнулся на бумаги  о связи нашего края с далекой Аляской. Это оказалось столь интересно, что поиском утраченных связей я посвятил несколько лет. Так родилась эта маленькая повесть.

***
«СЕНКьЮ , МИСТЕР СТЕКЛЬ!»

 Андреевский флаг свисал безжизненным мокрым полотнищем. Над архипелагом Александра шевелилась  низкая облачность. Стоял полный штиль, предбурье, и капитан парусно-парового шлюпа «Предприятие» граф Игнатьев приказал запустить машину. На обвисшие мокрые паруса скоро начала оседать угольная копоть, выталкиваемая котлом из узкой высокой трубы. Механики – пленённые в недавнюю Крымскую кампанию англичане – запустили машину на полную мощь: им не терпелось ступить на американский берег.
Граф Игнатьев застыл на мостике, стараясь не потерять фарватер. Бывалый мореход очень дорожил своим кораблем, ведь, в свое время, вместе с Отто Евстафьевичем Коцебу он хаживал вокруг света ещё на том, первом «Предпрятии», чье имя и унаследовал новый корабль.
Рейс был обычным, коммерческим. Зафрахтованный купцами Рябушинскими паровик шёл на Аляску за очередной партией пушнины. Среди пассажиров, кроме купеческого приказчика, плыли артисты труппы Иркутского театра, иеромонах Феофан, дюжина неведомых бритых искателей приключений с визгливыми девицами и семеро бородатых раскольников. Последние желали новой жизни в Русской Америке.
И уже совсем рядовым можно было бы считать это плавание, если бы не следовал этим бортом скромный казенный курьер, штабс-ротмистр Константин Мефодьевич Полупанов. Видели иногда мельком лишь его денщика, дюжего солдата Африкана, пробегавшего по палубе с громадным лужёным чайником. Пожалуй, даже капитан не знал о содержимом ротмистрского саквояжа, несмотря на предварительный досмотр. Иначе учтивость капитана вряд ли распространялась столь далеко, что он всякий раз приглашал офицера в свою каюту к столу. Впрочем, всегда безответно
Но если бы , в силу своей близости к Богу,  Иеромонах Феофил смог заглянуть в душу военного курьера Полупанова, то нашёл бы в ней смятение и упадок, ибо совсем не гордыней можно было объяснить скрытое поведение курьера. Ведь в саквояже, опечатанном и закрытом на висячий замок с секретом, были бумаги Канцелярии Его Императорского величества о продаже Русской Америки молодым и нахальным английским колонистам.
Константин Мефодьевич не был детально знаком с доверенной ему почтой, но, в целом, содержание её знал. Истинно русский патриот, он не мог понять царского поступка – нелепого на первый взгляд и похожего на оскорбление всех российских предпринимателей, обосновавшихся в Новом Свете. Курьер рад бы выбросить проклятый баул за борт, если бы не был послушным мидовским служащим. И чем ближе подходил паровик к Новоархангельску, тем явственнее вставала перед ротмистром недавняя картина посещения им родительского гнезда в селе Веселом, Воронежской губернии. Воспоминания эти хоть как-то смягчали угнетенное состояние курьера.

Б

Август минувшего, 1866 года, выдался погожим, спелым. В старом барском саду тупо стучали о травяной ковер краснобокие яблоки. Полосатый шмель, похожий на отцовский колпак, упрямо бился с улицы в стекло. Сам отец, отставной поручик Мефодий Власович, потчевал сына домашними наливками:
-Ужен и не чаяли увидеть тебя нынче, говорил он, раз за разом поправляя халат на узкой волосатой груди. – Дело за тобой государево, это понятно, да ведь и нас, стариков, забывать нельзя.
Только что переступивший родительский порог. Константин слабо оправдывался, враз разомлев от пыльной дороги, жары и материнских пирогов. Он пока не сказал, что отпуску имеет всего три дня, ч впереди у него длинная дрога через океан. Не хотел с порога огорчать стариков. Видел, что дома так не сладко – хозяйство хирело, постройки рушились:
-Крестьяне наши, Костя, уходят. Вместе с землей уходят. Вот намедни и садовник клин чернозёма выкупил, некому теперь за деревьями приглядывать. Как дал государь людишкам волю, так и пошёл разброд в хозяйстве. Осталось у меня на барщине два десятка временнообязанных крестьян, да и е копят деньжата на выкуп своих наделов.
-Воротился бы ты, сынок, домой насовсем, - просительно сказала мать, ставя на стол вазу с яблоками и поддерживая разговор.
-Не встревай, Ольга Петровна! – старый барин заметил усталость сына и закончил: -Костина судьба на государственной стезе. Отдохни. Сын, а завтра нанесем визит в дворянское собрание.
…Визит этот был обставлен пышно! Ещё бы! Не всякому уезду дано похвастаться своим человеком при особе Государя императора. По случаю приезда Константина Мефодьевича в собрание съехали все дворяне с женами. Встречу провели в зале городской гимназии при стечении почётных граждан, гласных думы, земской интеллигенции. Наш герой даже несколько опешил от такой встречи. Он был посажен за стол президиума на фоне трехцветного знамени и целый час слушал выступления земляков-дворян, просивших его донести до монарха рассказ об их заботах из-за освобождения крестьян. О том. Что нужно строить новую земскую больницу, что…
«Уездные заботы, - с печалью думал про себя Константин Мефодьевич. –Да знали бы земляки, о чем боль голова у императора! Турки вн опять шевелятся, социалисты какие-т объявились, англичане грабят Русскую Америку…До уездной ли библиотеки тут, когда сами же помещики тянут с продажей земли крестьянам, и от этого вспыхивают крестьянские бунты».
Но ничего этого не сказал землякам. Он лишь поблагодарил их за гостеприимство и пообещал все их заботы донести до высокого начальства.
Откланиваясь при расставании, Константин Мефодьевич вынужден был задержаться по просьбе рослого сухого человека с бородкой и в пенсне, который представился учителем естествознания уездного училища:
-Сенатский регистратор Петр Петрович Ельчанинов, имею честь… Я слышал, вы в скором времени будете в Северной Америке. Не сочли бы вы за труд доставить нам чучело песца с Аляски? Я понимаю. – заторопился учитель, заметив нетерпение офицера, - что это сопряжено с неудобствами. Но ведь многие наши земляки уже помогли кабинету естествознания. Вице – адмирал Филипп Кононович Юдин доставил гагару, действительный член Императорской академии наук Акинфий Елисеевич Азаров пополнил нашу коллекцию чучелами питона и кобры. Перечень не мал, уверяю вас, а вот из за Полярного круга ничего нет.
-Хорошо, хорошо, - легко согласился Полупанов, - с первой же оказией я перешлю вам песца, коли сам не смогу привести.
-Премного благодарен! – учитель поклонился, едва не переломившись…
Дома расплакалась матушка, провожая в дорогу, а отец положил в коляску к ногам денщика дорожный саквояж:
-Береги барина, прохвост, потчуй его в дороге сытно и в меру. С Богом!

В

«Стоя в Миннесоте и обращая взор к Северо-Западу, я вижу русского, который озабочен строительством гаваней, поселений и укреплений на оконечности этого континента как аванпостов Санкт-Петербурга, и я могу сказать: «Продолжай строительство аванпостов вдоль всего побережья и даже до ледовитого океана – они тем не менее станут аванпостами моей собственной страны, монументами цивилизации Соединенных Штатов на Северо-Западе». Константин Мефодьевич вспомнил сейчас эти слова дипломата из Вашингтона Вильяма Стюарда, произнесенные им еще пяьть лет назад на приеме у Президента при вручении верительных грамот русским послом Эдуардом Стеклем. Тогда откровенные притязания американцев на Аляску явно покоробили российских дипломатов. Сегодня же всё изменилось
Полупанов знал, что сделка уже совершилась. Лишь в 7 миллионов 200 тысяч долларов обошлась она Штатам. Россия же потеряла несоизмеримо больше. Но и сейчас ещё многочисленное население русских фортов и факторий не знает об этой сделке, а ведь все подданные Российское империи подлежат эвакуации уже в этом году.
Константин Мефодьевич понимал что рано или поздно Аляску Вашингтон попытался бы оттяпать у России. Но, как он думал – если и продавать, то не за такую же смехотворную цену! И себя, дипломатического курьера, он нынче почитал за откровенного предателя интересов Родины. И от этого не хотел показываться на людях. Избегал встреч с капитаном.
И ещё он знал, что нынешний рейс «Предприятия» - последний коммерческий рейс россиян в свои владения. Аляска продана со всем движимым и недвижимым имуществом и е запасы пушнины, что скопились на складах и в факториях, тоже отошли новых хозяевам края. Иссякла река мягкого золота, целых 125 лет обильно и без сбоев пополнявшая казну Российской империи.
А года два назад земляк Константина Мефодьевича, из бирючан, промысловик Сазон Чернобровкин донёс губернатору Русской Америки Дмитрию Петровичу Максутову о богатых золотых россыпях и жилах в отрогах Аляскинского хребта. Строго-настрого запретил вельможа распространять сведения об этом, а само сообщение нарочным курьером отправил в Петербург. И пока лежащее втуне несметное сокровище тоже отходило теперь к Соединённым Штатам. Да мало ли чего получали американцы по этой сделке! А главное – терялась частица русской души, частица могущества державы. Уходила целая эпоха российской истории, и в могильную её яму в числе первых принуждён был бросить ком аляскинской земли Константин Полупанов.
…На виду Новоархангельска туман рассеялся. И город выплыл, как Китеж из небытия. С десяток парусников покачивались в гавани. Вдоль неровных улочек на задворках кипела зелень, бабы полоскали белье на помостках. Изредка, словно нехотя, вякал соборный колокол.
Стоял Петровский пост. Но над трубами домов пластались дымы – хозяйки готовили свои постные обеды.
«Предприятие», никем не встреченное, прткнулось к причалу, несколько раз выдохнуло из трубы дым и притихло. Ухнули в воду якоря. Неторпливые портовые рабочие перекинули на борт трап, и все многочисленное население парохода ступило на берег. На борту остались пятеро англичан-механиков под охраной лопоухого конопатого солдата с плоскоствольным ружьем.
Пока Полупанов проходил шатким мостком на берег. Африкан уже успел найти подводу. Подпрыгивая на нервностях, крестьянская телега с разбойного вида мужиком скоро мчала чиновника к городскому почтамту.
Солнце окончательно распеленалось, согнав ошметки туч за сопки. Засиял недалекий океан, но стоило лишь офицеру отвернуть от воды, как ему тут же показалось, что он очутился в родном городе. Те же дома под гремящими железными крышами купеческих гнезд. Те же неопределенного вида бродячие собаки на улицах. Длинные лавки у заборов с сидящими на них бабами в расписных понёвах. И даже слюнявый дурак на соборном крыльце очень напоминал знаменитого бирюченского Фильку- вещуна.
Матушка-Расея!
Почтмейстер Гаврилов был непреклонен. Застегнувши сюртук на все пуговицы, он разглаживал свою раздвоенную бороду и вердил, словно заученное:
-Без ведома его высокопревосходительства господина губернатора запускать телеграфную машину не смею.
-Ну так пошлите за губернатором!
Послали. Благо – губернаторский дом в минуте ходьбы. И , пока ждали вельможного разрешения, Полупанов с интересом изучал телеграфный аппарат. Блестевший медью и лакированным дубом. Он внушал уважение. Однако было сомнительно, чтобы посредством него можно было говорить с Вашингтоном и Санкт-Петербургом.
-Можно, -подтвердил Гаврилов и почему-то перекрестился: - Господин Стекль уже два справлялся о вашем прибытии.
-Так какого же рожна вам еще надобно, если сам посланник спрашивал?
-без ведома его высокопревосходительства, господина губернатора, не велено. – опять уныло затягивал почтмейстер.
Наконец посыльный воротился.
-Сейчас сами изволят, - запыхавшись, сообщил он. Гаврилов выставил посыльного за дверь, подвинул к столу высокое кресло с дубовыми подлокотниками и сдул с него пыль.
Дмитрий Петрович Максутов пожаловал в домашней одежде, без андреевской ленты. Невысокий, среднего телосложения, он был быстр в движениях, разговорчив.:
- С чем пожаловали, сударь? Признаться, не могу понять того интереса, с которым посланник домогается вашего приплытия. Уж не новые ли льготы жалует нам государь император?
Воспрошая это, губернатор взгромоздился в кресло и велел Гаврилову:
-Готовьтесь телеграфировать посланнику в Вашингтон.
… и вдруг Константин Мефодьевич понял, что губернатор не знает совершенно ничего о продаже Аляски. И ему стало невероятно жалко этого уже далеко не молодого человека, вложившего в некогда дикий край душу и здоровье. Это он способствовал закладке новых поселений и возведению церквей, он с архиереем приводил в православие местные народцы, и теперь по стойбищам и кочевьям все чаще можно слышать русскую речь и найти малышей с русскими именами. Курьеру стало жалко жену губернатор, принцессу Марию, которая на этой земле стала супругой и матерью. Ведь для из детей Аляска – уже Родина!
И ещё. Полупанова ожгло сознание собственной вины перед сотнями застигнутых врасплох русских промышленников с их многочисленными домочадцами. Как-то внутренне сжавшись, он передал узкий голубой пакет из баула губернатору.
Привычным жестом, с добродушным выражением лица, Максутов взломал печати. В это время чахоточный телеграфист открыл крышку аппарата и сел на ключ. Электричество тоненько звякнуло на контактах – связь работала устойчиво.
Максутов развернул лист, и глаза его побежали по белому полю. Он прочёл текст раз, другой…МИ вдруг, словно увянув, начал шарить рукой у бедра и сползать с кресла. Гаврилов испуганно подхватил губернатора под мышки и гаркнул Полупанову:
-Воды, ротмистр!
Телеграфист оказался расторопнее, он и влил в почерневшие губы вельможи жидкость из глиняной плошки. Максутов пришёл в себя, угрюмо занял прежнее положение:
- Я ведь мог вас сейчас запросто застрелить, господин Полупанов, кабы был при мундире с пистолетом… Вы уж простите старика, но для меня сей императорский Указ равен приговору. Не мыслю жизни вне Аляски. Это же профанация - отдавать за бесценок сказочно богатый край!... Впрочем – на всё монаршая воля. Телеграфист! Делайте свое дело. Добивайте старика губернатора.
Ключ равнодушно застучал, телеграмма в Вашингтон шла при траурном молчании собравшихся. Наконец тест депеши ушел по адресу. И через минуту завертелся обратный барабан с белой лентой.
«Максутову. Готовьтесь спуску Российского флага 18 октября сего 1867 года. Стекль», - прочел телеграфист и подал ленту губернатору. Невидящим взглядом обведя комнату, Максутов прошептал: «…спуску Российского флага…». Добавив ещё что-то, он внезапно собрался и твердо заговорил:
-Сейчас конец мая. Сроку нам – четыре месяца. За это время надо собрать наших людей со всей Аляски, зафрахтовать судна для эвакуации. Господин Полупранов, вы можете следовать дальше в Вашингтон, а можете остаться тут в качестве моего чиновника по особым поручениям.
- Я остаюсь, - легко согласился офицер.
-Тогда сегодня же извольте отбыть на материковую часть и снять наших людей с промыслов по Юкону, Каюкуку, опечатайте с полной описью склады и лабазы и всё это по акту передайте американской администрации. В вашем распоряжении парусник «Якутъ». Возьмите дюжину казаков – и действуйте. К концу сентября жду вас в Новоархангельске.

Г

И уже в этот же день штабс-ротмистр вновь качался на морской волне. Попутный южный ветер торопил корабль, казаки на палубе резались в кости. Африкан пришивал погоны на совеем мундире: в канцелярии губернатора был к их приплытию приказ о производстве нижних чинов, в котором значилось, что «рядовой Африкан Мокеев Букатов производится чином в младшие урядники». По такому случаю разошедшимся за игрой служивым он выставил полужбан рому.
Константин Мефодьевич в каюте елозил с капитаном карандашами по карте. Капитан, вояка с обожженной щекой, совсем недавно участвовал в обороне Петропавловска –на- Камчатке. Он говорил, указывая на устье Юкона:
-Дальше залива поднимусь всего версты на три. Осадка у «Якута» высокая, морская. А в конце августа ждать вас буду в заливе Коцебу
( пусть земля будет пухом Отто Евстафьевичу).
Капитан перекрестился и понюхал табаку в расписной миниатюрной шкатулке моржовой кости.
Полупанов согласно кивнул головой. А про себя прикинул, чо управиться в три месяца с эвакуацией территории, равной Франции, Англии и Испании, вместе взятым, буде ой как непросто! Но капитану сказал:
-На том спасибо. Главное – в срок будьте в условленном месте.
… К Юкону поднимались несколько дней. На всем побережье бушевала зелень. Громадный безлюдный край проплывал за бортом. В проливе у острова Унимак увидели грандиозный лесной пожар. На берегу у кромки воды суетились алеуты, призывно махали руками. Но корабль к берегу не пристал: забрать всех погорельцев было невозможно, да и время торопило.
Из-за недостатка времени решили выходить на берег у первой же русской фактории, в заливе у устья реки Кускоккуим. Начальник фактории, пехотный капитан Устинов, принял радушно, но разразился страшным матом, когда узнал причину экспедиции Полупанова. Он наотрез отказался дать ей коней для поездки вглубь материка:
-Бери собак! – зло сказал капитан и захлопнул за собой дверь контры. Через десять минут из окошка её вылетела пустая бутылка, а за нею и хриплая песня:
-Нынче времечко военно,
От покоя удаленно,
С предводителем таким
Воевать всегда хотим!
Старый вояка глушил в вине державное предательство. Н уже на следующей фактории, в ста двадцоти верстах по реке, Полупанов получил и коней. И повозки. И началось печальнее продвижение по краю. Весть о продаже Аляски повсюду воспринималась враждебно. Колонисты снимались с обжитых мест и направлялись в путь, в залив Коцебу, к вместительному «Якуту».
В самом сердце Аляскинского хребта Полупанов и Африкан отклонились от маршрута каравана и подались прямо на север. Еле приметная тропка была столь непригодна для движения, что коней целыми верстами приходилось вести в поводу. Офицер махнул рукой на карту и ориентировался лишь по вершинам сопок. Он ни разу не ходил этой дорогой , но по рассказам того, к кому теперь торопился, узнавал путь.
Через сутки миновали окруженный отсроверхими лиственницами форт Николаевский. Всполохнутые известием Полупанова, николаевцы тоже начали собираться к исходу.
Ещё несколько суток двигались офицер и денщик и наконец вышли на берег студеной, до синевы прозрачной реки. Она была столь чиста, что в воде легко различались крупные рыбины, стоящие под камнями и мерцали загадочные блестки.. Всего десяток шагов сделал по её каменистому дну Африкан, и выхватил крупный золотой самородок. Солдат было увлекся, но офицер не велел. Путь ещё не закончен.
Ещё два дня пробирались через завалы и заломы и вышли к крошечному поселению из трех рубленых изб, лабаза да часовенки. Посередине поляны, на высоченном шесте . едва шевелился российский флаг.
Громадный дымчатый пес яростно кинулся на пришельцев. На лай из крайней избы вышел до бровей заросший дюжий дядька. Он приставил ладонь ко лбу и долг разглядывал всадников:
-Никак – Константин Мефодьевич? Да уймись ты, Каин – свои ведь!
Каин виновато тявкнул и завертел хвостом. Хозяин обнял офицера, коротко кивнул денщику. Коней отвел под навес. Гостей пропустил перед собой в избу.
Это была заимка, на которой уже почти двадцать лет жил земляк Полупанова, некогда бирючеснкий аптекарь Сазон Чернобровкин. Дворянин, умница, после смерти жены он отказался от света и ушёл в монахи. Десять лет скитался он от пустыни к пустыни, пока не оказался на Аляске. Знание фармакологии помогло ему оценить северные природные богатства, и Сазон окончательно осел здесь. На многие сотни верст. Как лекарь, пользовал он больных и за все эти годы так и не побывал в родных местах. И лишь шесть лет назад в Новоархангельске случайно встретился с земляком, тогда ещё корнетом Полупановым. Сазон к тому времени вернулся в свет и первым сообщил земляку , а заодно и губернатору, об истинном сокровище края – золоте.
И теперь, утоляя голод на новости, он забрасывал земляка вопрсами, сокрушался печальным вестям. Потом перешли на новоархангельские дела, а Константин Мефодьевич все никак не решался вставить в разговор главное слов. И когда наконец, произнёс: «Аляска продана», Сазон споткнулся на половине своей фразы, покрутил косматой головой и упал на лавку.
-Так что, Сазон Евсеевич, собирайтесь с нами: корабль ждет.
Сазон ничего не ответил и принялся угрюмо накрывать на стол. Помогала ему смуглая женщина, молчаливая расторопная:
-Жена, - коротко пояснил Сазон. – В прошлом году напали на заимку индейцы. Ну, пожгли малость, пограбили. Меня подстрелили. Кинули в сарай, а ухаживать за мной её оставили, Павлинку. Конечно, у них её иначе величали, да я сам окрестил её , однако. И обвенчал с собой заодно. Сынок вот у нас, Павел. Спит в зыбке, пострел.
В этот день больше не разговаривали. Но утром. Когда Константин Мефодьевич вышел на поляну размяться, к изумлению своему увидел на флагштоке звездно-полосатый флаг.
-Быстро же ты веру сменил, - упрекнул он Сазона.
-Не веру, - сурово поправил земляк, - всего лишь флаг. Ну – куда я со своей Павлинкой? Она ведь до сих пор слова русского не заучила. А Павлуша? .. Выращу из него старателя, однако.
Делать на заимке было больше нечего. Когда уже оседлали коней, Сазон вынес шкуру изумительного голубого песца:
-Прими в память, Мефодьевич. Не поминайте меня лихом на Святой Руси. А я ту молиться стану за вас со всем вашим потомством.
Грустно было расставание. И весь путь до соединения с основной экспедицией Полупанов молчал. И утешением ему от случившегося был лишь голубой песец, которого офицер решил непременно подарить чудоковатому учителю естествознания.
Расшатанный и скрипучий «Якутъ» , перегруженный сверх всякой меры, 16 октября бросил якорь на виду у Новоархангельска. Обожженный солнцем Полупанов поспел к сроку. Все, кто решили вернуться из колонию в Россию, были налицо. Еще немалое количество судов прибывало в русскую столицу Аляски на вспомогательных судах.
Русский посланник в САСШ (Северо-Американские Соединенные Штаты – так тогда называлась страна) Эдуард Стекль радушно расцеловался с Полупановым:
-Верите ли – все очи проглядел, вас дожидаючи здесь,. в Ситке?
-Где-где ? не понял Полупанов.
-А, - махнул рукой посланник, - это Новоархангельск так именуестя на американский манер.
-Быстро они себя хозяевами почувствовали!
-Да уж, - согласился Стекль, - И гарнизон свой уже разместили в городе. Такое отребье, доложу я вам!...И губернатора своего уже назначили. А послезавтра вступят в полное владение Аляской.
… И вот оно пришло – 18 октября 1867 года. У флагштока на городской площади лицом к лицу выстроились два гарнизона солдат. Невдалеке, на дощатом помосте поддерживая под руку бледную принцессу Марию, стоит русский губернатор Максутов. Рядом в кресле, пыхтя сигарой, ерзает новый американский губернатор. Прочувствованно, со слезой, речь держи государственный секретарь САСШ Вильям Стюард:
-Перед лицом истории я говорю: Аляска попала в хорошие руки. И смею надеяться, что продажа её Россией не осложнит, а лишь укрепит отношения между двумя великими мировыми державами. И сейчас, в эту историческую мину, я говорю доброе слово человеку, преуспевшему в этой операции. Этот человек – посланник Российского императора Эдуард Стекль. Сенкью, мистер Стекль! Спасибо за Аляску!
Грохнули русские6 пушки. Начальник Новоархангельского гарнизона подошел к мачте и потянул шнур. Дрогнув, трехцветный флаг медленно поплыл вниз. Соборный хор начал торжественное пение. Солдаты опустились на колено и сняли головные уборы.
Миг – и стройный, чуть развязный начальник американского гарнизона Ситки взметнул в небо звездно-полосатое полотнище. Винчестеры американских солдат трижды кашлянули салютом.
Максутов смахнул слезу и открыл крышку карманных часов.
Часы стояли.
Россияне потянулись к пристани. Но уже через пару минут американские военные начали в открытую грабить их багаж. Русские схватились за ружья. И тогда новый губернатор Аляски выплюнул сигару:
-Пусть убираются без помех, - велел он адъютанту, и тот не без труда установил порядок. Погрузка на суда прошла относительно спокойно. И долго еще не пожелавшие возвращаться на Родину русские махали с берега паками во след уходящим на запад судам под Андреескими флагами.
И на м самом пароходе «Предприятие» возвращались в Петербург Стекль и Полупанов. Посланник. Сложивший свои полномочия в Вашингтоне, спешил за новым назначением. Своему бывшему помощнику он теперь говорил:
-Вы ещё молоды, Константин Мефодьевич и ожидает вас блестящее будущее. Аттестацию я представлю. А пока заедьте в отпуск, к батюшке – отпуск вы вполне заслужили.
Они стояли на верхней палубе и смотрели на спокойное море, редкий каприз погоды для этого времени года. А внизу прямо под ними из иллюминатора доносилась песня:
-С предводителем таким,
Воевать всегда хотим.
За его добры дела
Прокричим ему «Ура!»
Это пьяный капитан Устинов заливал горе. И летела из иллюминатора в океан очередная бутылка из под виски с пестрой американской наклейкой.

Д

Лопались на яблонях почки, сады вспыхивали жизнеутвержающим весенним светом. Согбенный батюшка угрюмо встретил у крыльца бричку с сыном, молча впереди него прошел в кабинет. Сын недоуменно уставился на отца:
-Или ты не рад мне,. батюшка?
Старый барин молча сунул руку в ящик бюро и достал затертую газету:
-Читай, - сунул в руки.
Константин Мефодьевич развернул еще прошлогодний номер «Воронежских губернских ведомостей» «Богатейшая провинция Аляска продана Северо-Американским Штатам за символическую цену. К сему прискорбному акту причастен немец, посланник, действительный статский советник Стекль. Бумаги о продаже Аляски доставлены были в Новоархангельск ротмистором Константином Полупановым. Губернатор Аляски Максутов обратился к Е.И,В. жалобой на самовольные действия и происки Стекля, проведшего эту сделку в обход царского двора. Будем молить Бога , чтобы Государь не оставил святую российскую землю на поругание».
-И что из этого? – не понял Константин Мефодьевич.
-А то!, - взвился отец и выхватил газету, - Мне теперь т позора носу высунуть нельзя. Со мной соседи не здороваются! И имени свое я уже продал княгине Юсуповой – съедем с матушкой в Курск, к твоему старшему брату. Он пока родиной не торгует. И тебе советую сей же час отправляться восвояси.
Сунулась было мать защитить сына, но старый барин так прицыкнул на неё, что Ольга Петровна поспешно скрылась.
Константин Мефодьевич со злостью впрыгнул в бричку:
-Гони в уезд! – велел Африкану.
И надо же было случиться, что угодил как раз на заседание городской думы! Н едва лишь ротмистр вошел в залу и поприветствовал гласных , как те гуськом потянулись мимо него к выходу. Земляки не признавали Константина Мефодьевича за своего! Офицер попытался было объясниться с городским головой, но т лишь сомкнул пухлые руки за спиной и поспешил скрыться.
Удивил и учитель Ельчанинов. Сухо поздоровавшись с ротмистром, он отказался принять шкуру песца. Дескать, у них уже есть чучел из Сибири, ничуть не хуже.
Константин Мефодьевич махнул на все рукой и зашагал по улице, перекинув песца через плечо. Шел он, не зная куда, и скоро оказался у городского собора. На крыльце храма дремал нищий Филька-вещун. При виде офицера он шевельнулся и заверещал на всю площадь:
-Будь ты проклят, Каин! Да падет гнев Господен на твое волосатее темя!
Константин Мефодьевич молча накинул на плечи нищего своего великолепного песца и ступил под своды храма. Молился истово и долго, и отбыл в столицу, так не заглянув больше к родителям.
Уже ближе к вечеру Африкан обернулся с козел к барину и с сожалением сказал, не глядя потянув коней кнутом:
-А зря я, вашбродь, не остался на заимке у того медведя Сазона Чернобровкина!
«Я тоже зря не стался» - подумал офицер изадремал.
-Но, милыя! – гаркнул Африкан. Кони припустили, оставляя позади версты необозримой империи, еще недавно чуть не опоясовавшей мир.
***

ОХОТНИКИ ЗА ЦЕППЕЛИНАМИ

Первый свой сентябрьский урок в 1914 учитель естествознания Захар Платонович Ряполов начал с демонстрации огромной карты Российской империи. Стриженная паства Подсереденского начального училища внимательно следила за кончиком указки, которой остробородый щеголеватый учитель водил вдоль линии фронта:
— Германия и Австро-Венгрия уже потеснены на некоторый участках. Дивизии генерала Самсонова громят их сейчас в Восточной Пруссии. (В село еще не пришли газеты с вестью о катастрофе Самсонова под Сольдау). Высок боевой дух царских войск, которые обязательно добьются победы над супостатом, И ваши отцы и братья под знаменами нашей армии непременно сокрушат германцев и австрияков.
— Господин учитель, — подал голос Ванюшка Литовкин, —Вы-то почему не на фронте?
Учитель опустил указку, на минуту задумался. Как объяснить этому десятилетнему мальцу, почему его отец, Степан Афанасьевич, в первый же день войны получил повестку, а он, здоровый сорокалетний мужчина, остался дома? Объяснения, что его возраст не подлежит призыву, тут вряд ли уместны...
— Видишь ли, Ваня, — сказал учитель. — Я свое отвоевал в японскую кампанию, в Манжурии. Твой отец ведь в то время был дома?
Мальчик согласно кивнул. Но чувствовал учитель, что его слова мало кого убедили в классе. ИI тогда он взялся за эту тему с другой стороны.
— Сегодняшняя русская армия, — заговорил учитель, опустившись на стул, — совсем не та, что была еще девять лет назад Сегодня у нас есть целые боевые части аэропланов, громадные морские крепости — дредноуты, подводные лодки. Поэтому нынешняя война — это война техники, в которой люди лишь управляют умными машинами. И вот я, ваш учитель, хоть и не нахожусь нынче на фронте, но сделал уже многое для победы. Вы спросите—как это? И я отвечу, что до того как стать учителем, я проработал на Русско-Балтийском заводе, где собирают
боевые аэропланы, и еще учился в городе Севастополе на боевого пилота. И хоть воевать в небе мне не пришлось, но я, можно сказать, тоже участвовал в обеспечении армии самолетами. И если Государь призовет, то я вновь вернусь на службу. Однако надеюсь, что война закончится раньше, чем возникнет необходимость в призыве на фронт моего 1874 года рождения резервистов...
Но напрасными оказались надежды учителя. В апреле 1916 года Бирюченский воинский начальник вызвал его в призывную комиссию. Подполковник Троицкий, высоченный военный с пышными бакенбардами, показала Захару Платоновичу телеграмму:
— Извольте видеть, распоряжением шефа русской авиации, Великого князя Александра Михайловича вы подлежите призыву на фронт с одновременным присвоением вам чина вольноопределяющегося. Поэтому я не буду записывать вас в эшелон новобранцев, а рекомендую самостоятельно отбыть в Севастополь, в летную школу. Там формируется ваша часть. С Богом, господин вольноопределяющийся.
Через час в цейхгаузе Захар Платонович получил солдатскую форму с нашивками, отличающими ее носителя от рядовых, а вахмистр цейхгауза прогудел:
— Господин вольноопределяющийся, вашему чину не положено иметь бороды и усов. Извольте к цирюльнику...
Так и отбыл Захар Платонович Ряполов к месту назначения, бритым, в солдатской форме. Уже в вагоне, закрывшись в теплушке проводника, подгонял под свою фигуру гимнастерку и брюки. На вокзале в Севостополе из вагона уже вышел аккуратный военный. Взяв извозчика, попросил отвезти себя в Мамашанскую долину, на речку Кача, где располагался учебный аэродром.
Полковник Стоматьев, начальник школы, принял сухо. Но когда узнал, что вольноопределяющийся Ряполов имеет диплом пилота-авиатора Императорского авиаклуба, то расплылся в улыбке:
— Голубчик, это же совсем другое дело! Сейчас я вас по¬знакомлю со штабс-капитаном Евграфом Николаевичем Крутенем. Знаете его?.. Ну, тем более! Так, вот, Евграф Николаевич уже сбил на фронте четыре немецких аэроплана, а сейчас
набирает экипаж для воздушной крепости — самолета «Илья Муромец». Вам, право, повезло, вольноопределяющийся!
Штабс-капитан Крутень с прищуром осмотрел Захара Платоновича, потом достал записную книжку, полистал ее:
— Старший урядник Ряполов?.. Это с вами, батенька, в 1909 году мы едва не столкнулись над Финским заливом? Вы еще летели на «моране»? Ух, и зол же я был на вас... Впрочем, мы тогда сделали неверный разворот через крыло и я уж грешным делом считал, что такой пилот долго не пролетает. Рад, что ошибся.
Крутень подобрал в экипаж «Ильи Муромца» еще шестерых молодых расторопных парней. Правда, летать до того им не приходилось.
—Не беда, — успокаивал их офицер, — ваше дело уметь стрелять да метать бомбы. Самолетом будем управлять мы с вольноопределяющимся.
С сим и отбыли на фронт. Летели на новеньком четырех¬моторном самолете. Оба летчика знали, что в мире еще нет подобных крылатых машин, способных поднять на борт до 90 килограммов взрывчатки. Устойчивая и в меру комфортабельная машина оторвалась от летного поля училища 2 мая, и уже вечером опустилась на поле киевского аэроклуба. Здесь располагался штаб Великого князя Александра Михайловича и формировались летные команды. Два дня «Илья Муромец» Крутсня простоял на запасной полосе. Пилот и штурман Ряполов в город не ушли, время праздно не проводили. Изучали машину, проверяли ее, делали замечания техникам аэроклуба. Те в сотый раз отвечали Крутеню:
— И это уже подтянули, ваше благородие... И ланжероны проверили... Так точно, и растяжки отрегулировали!
Вечером 4 мая летный состав собрали в помещении аэроклуба. Сам Великий князь, видный красивый мужчина в полевой форме, знакомил пилотов с фронтовой обстановкой.
— Войска измотаны позиционной войной, — приятным баритоном гудел он, — но летом фронт двинется. Пока это, естественно, не подлежит огласке, но чтобы провести подготовку к наступлению в тайне, мы должны нейтрализовать разведку противника. И если ее лазутчиками на земле занимается главный штаб, то воздушные шпионы — целиком на нашей совести. И здесь особую роль мы отводим самолетам типа «Илья Муромец» и «Русский витязь». Их командиров я попрошу остаться после общего собрания офицеров.
И спустя час, когда пилоты истребительных машин ушли, Великий князь продолжил для оставшихся:
— В целях разведки противник использует дирижабли типа «Цеппелин». Это циклопические сооружения, представляющие из себя начиненную водородом сигарообразную оболочку и подвесную вместительную кабину с двигателем. В воздухе дирижабль, в силу его предельного оснащения пулеметами, практически неуязвим. И с земли мы пока не можем с ним эффективно бороться из-за отсутствия орудий вертикального обстрела. Поэтому вся надежда — на авиацию. Сразу скажу, что Государь император обещал каждый уничтоженный «Цеппелин» отмечать орденами для господ офицеров и Георгиевскими крестами для нижних чинов. Словом, вы и будете заниматься охотой за дирижаблями. А теперь, господа, потрудитесь выслушать приказ о вашей росписи по армиям и корпусам.
* * *
12 мая 1916 года «Илья Муромец» штабс-капитана Крутеня приземлился на летном поле аэродрома под Черновцами. Коноводы подвели битюгов, чтобы отбуксировать самолет к месту стоянки, н тут Ряполов окликнул высокого светлоголового урядника:
- Никак — Степан Афанасьевич?! Да не отмахивайся ты, : это действительно я — учитель Ряполов. Ты что, служишь тут?
Вместо ответа Степан Литовкпн крепко пожал Ряполову руку, распустил кисет. Когда закурили, сказал:
— Я тут аэродромной конюшней командую. Десять человек в подчинении да сорок лошадей. Вчера ночью обстреляли нас
с дирижабля, двух битюгов покалечили, да аэроплан спалили.
— Ночью? — удивился Ряполов. — А как же они видят?
— Прожекторами светят. И ведь повадились, подлецы: как полночь, так тут как тут. Сейчас, чуете — ветерок с запада
тянет? Так они идут без шума, двигателей не запускают. Небось, и нынче прилетят.
С новостью этой Ряполов сразу же поделился с командиром. Тот призадумался.
— Ночью мы летать, увы, не можем. Так что выкиньте из головы, вольноопределяющийся, самое эту мысль. А самолет
надо увести с поля и получше замаскировать. Сами же поподробнее узнаем, где у немцев стоят их причальные мачты и разгромим дирижабли днем в ближайшее время. Такой мой приказ, н я от него не отступлюсь.
* * *
Но отступиться Крутеню пришлось. Уже вечером этого же дня он вызвал к себе в палатку Ряполова. На удивление вольноопределяющегося, штабс-капитан говорил, тщательно пакуя
свой чемодан:
- Вот — уезжаю немедленно в Москву для тренировок на новых аппаратах-истребителях. Вместе с прапорщиком Арцеуловым получили такой приказ. Знаете Константина Константиновича?.. Ну, ничего, еще узнаете. Да, «Илью Муромца» оставляю на вас. Полетайте с недельку осторожненько, попривыкните к аппарату. Я уже попросил начальника штаба не давать вам пока боевых заданий. Помню ведь, что у вас разворот через крыло неважно выходит... Ну, давайте на прощанье поднимем стаканы!
* * *
Так в одночасье из штурмана вольноопределяющийся Ряполов оказался пилотом. Выйдя от Крутеня, он распорядился укатить самолет с летного поля, под сень небольшой рощицы. Потом в свою палатку пригласил Степана Литовкина. Тот явился, неся за пазухой ясно выпирающую бутылку:
Вообще-то хмельное у нас запрещено, — улыбнулся он,— ну да тут удочки взял, айда на Прут, там во-от такие лещи водятся! Посидим, да еще ужин неплохой состряпаем.
По тому, какие у Степана Афанасьевича были снасти, в нем сразу угадывался испытанный рыболов. Дома, на Тихой Сосне, он имел свою лодку, привязанную в Малобыково у свояка в огороде. Закидушки, верши, саки да удилища с крутушками — все это он имел и здесь. Теперь Степан нес на плече два длинющих удилища, на леске каждой поблескивали по целой гирлянде крючков.
На подходе к реке остановились, пропуская колонну забайкальских казаков. Те гарцевали, в такт приподнимаясь в седлах, и лихо пели, разом втыкая в небо кончики пик. Высокий тенор-запевала петухом выводил:

- Речка наща быстрая
Текла-текла, текла,
Все шире разливалась,
Как матушка Москва,

Тут же вся колонна рвала припевом воздух: —

-Ура-ура-ура,
Полк песенку поет,
Через речку быструю,
Вновь конница плывет!

Пыль густо висела над казачьими сотнями, делая их пестрые , значки и вымпелы на пиках совершенно серыми.
Колонна прошла, оставив на большаке кучи дымящегося , конского навоза. Но еще долго в зыбком предзакатном небе звенел голос запевалы:
— А рядом Анка-Анечка
Веселая была,
Всю роту рассмешила,
Наутро умерла!

Степан Афанасьевич вновь кинул на плечи удочки, которые во время прохождения казаков держал у ноги, и только и сказал:
-Сила-а-а...

-Ура-ура-ура,
Полк песенку поет,
Через речку быструю
Вновь конница плывет!

Словно подтверждая слова урядника, мощно донеслось от ушедшего войска.
...А потом они сидели у костра, пили можжевеловую настойку, и вспоминали, вспоминали, вспоминали... Стемнело.
— Ванюшка мой будет голова, — твердил Степан Афанасьевич. — Колеса такие соорудил, что верхом на них ездит. Лисапед, твердит, называется. А чего ж вы так поздно женились, Захар Платонович?
— Судьба, брат, то служба, то учеба, все было недосуг. А теперь вот супругу оставил беременной. Условились: коли что со мной случится, то сына Филиппом назовет. В честь деда — гренадера генерала Гурко. Был такой в Балканской войне.
И тут оба разом увидели, как с неба, вытекая из яркой точки, словно световая спица, в землю уперлась яркая полоса.
— «Цеппелин», — почему-то шепотом сказал Степан, и тут же вскочил, словно подброшенный недалеким взрывом. Дирижабль начал бомбить летное поле. И пока урядник и вольноопределяющийся добежали до палаток аэродрома, луч прожектора погас,унеся темный небесный силуэт в сторону. А на поле
горели два «ньюпора, только накануне полученные в часть.
* * *
Утром вольноопределяющийся Ряполов был в палатке начальника штаба. Моложавый полковник пригласил его сесть, предложил стакан чаю:
— Штабс-капитан Крутень просил подержать вас недельку в резерве, чтобы вы привыкли к аппарату и небу. Но у меня, Захар Платонович, этой недели нету. Если мы не разгромим этот чертов дирижабль, то нам будет скоро вообще не на чем летать. База нашего «цеппелина» расположена под Раховом, извольте взглянуть на карту. Каждый день наши авиаторы пытаются прорваться туда, но у австрийцев сильна зенитная артиллерия. Мало того, что мы теряем аэропланы от пиратских ночных набегов, еще и днем гибнут летчики на подступах к их летнему полю. Единственная возможность снять этого мерзавца с неба, — подстеречь его на выходе из зоны обстрела их зе¬ниток, ведь цеппелин используется и в дневных операциях. Посему, господин вольноопределяющийся, сейчас же снимите с самолета все лишнее и загрузите его канистрами с бензином, и барражируйте по линии Сучава-Сторожинец-Коломыя. Учтите, что на пулеметный выстрел дирижабль вас не подпустит. Посему вооружитесь легкой пушкой и бейте его издали. К слову: на пилотской корзине нашего разбойника ясно читается надпись готикой «Фердиданд».
Самолет заправили «под завязку». Напихали во все отсеки канистр с горючим, на переднюю открытую площадку установили легкую пехотную пушку. Штурмана у Ряполова не было, и из всего экипажа он один мог вести самолет.Стрелки заняли свои места, техники ушли к моторам.
Взлетели. Самолет «Илья Муромец» был совершенно уникальной конструкцией. Гигантская фанерная птица-биплян выглядела чем-то вроде летающего барака. Громадные размеры позволяли ходить по нему, как по казарме, а перед пилотской кабиной была открытая площадка, с которой широко открыва лись окрестности. Это был настоящий небесный грузовик. Но его внешняя неуклюжесть являлась обманчивой. Конструктор Игорь Иванович Сикорский создал его именно как боевую машину, многоцелевой аэроплан, небесный танк. Истребитель мог взять «Илью Муромца» разве что тараном и зенитки, даже пробив плоскости, не выводили самолет из боя: на своих громадных крыльях он легко планировал.
Но самолет вольноопределяющегося Ряполова, начиненный горючим, был легко уязвим. Ведь достаточно одной пули в канистру, и последствия не надо предугадывать. Поэтому командир велел всем членам экипажа постоянно вертеть головами, не прозевать австрийских самолетов.
...Летели. Земля легко проворачивалась под аэропланом, горбясь у горизонта цепью Карпат. У Коломыи повернули на юг, поплыли к Сторожинцу. Внизу, словно серные головки, брошенные на горячую плиту, вспыхивали снарядные разрывы. У дубового леска лагерем стояла вчерашняя казачья дивизия, а ее разъезды виделись в разных местах впереди русских окопов... У Сучавы легли на правое крыло, вновь ловя стрелкой компаса север.
Дирижабль увидели внезапно. Крупная голубая сигара почти слившись с небом, скользила в сторону Черновиц. Возможно, наши авиаторы и не заметили бы небесного пловца, если бы дирижабль не начал стрелять первым. Троссирующая нить крупнокалиберного пулемета запульсировала у самого носа самолета, потом, сделав круг, ткнулась в обшивку хвостового oперения. Оттуда потянуло дымком, пилот бросил машину вниз, и тут же стрелки аэроплана в два пулемета застрочили в сторону дирижабля. Но тот поспешно уходил, сияя на солнце блестящим диском пропеллера. «Илья Муромец» лег на курс следом за цеппелином, но дирижабль открыл столь плотный огонь, что самолет пришлось придержать. Тогда ударила пушка «ИльиЯ Муромца». Попасть в воздушного пирата, увы, не удалось. Дирижабль ушел за линию фронта и оставил о себе в намять лишь название. «Нахтигаль» — выведено было белой краской на его синей кабине. Это был не тот аппарат.
...А ночью вновь пожаловал «Фердинанд». По нему налили из винтовок и пистолетов, пытались повернуть жерлом кверху мортиру. Но дирижабль ушел, повредив продовольственный склад и в щепки разнеся блок дощатых отхожих мест. Остатки ночи солдаты тушили огонь, кривясь от тяжелого духа, шедшего от развороченных ям.
В десятом часу утра вестовой принес сообщение в штаб авиаотряда о том, что минувшей ночью австрийский дирижабль разбомбил на станции санитарный состав и выбросил баллоны с газом зорин. Погибли несколько сотен человек. Ряполов узнал обо всем этом, со злостью садясь в пилотское кресло перед патрулированием на прежнем маршруте.
«Илья Муромец» улетел. Но если бы командир авиаотряда подполковник Терещенко мог проследить за его дальнейшим маршрутом, то мало что понял бы. Потому что аэроплан через полчаса после взлета опустился на выгоне у селения Залещики. Пилот развернул машину точно против ветра и выключил мотор.
— Отдыхай, ребята! — велел Ряполов экипажу, а сам достал карту-двухверстку. И начал буквально ползать по ней карандашом, стараясь накрепко запомнить наземные ориентиры. Особенно внимательно Захар Платонович изучал подступы к своему аэродрому. Ведь то, что он задумал, не допускало вероятность ошибки.
И поднял он воздушный корабль в небо уже в сумерки. Он понимал, что подполковник Терещенко уже очень волнуется, ведь по прикидкам подполковника, горючее в самолете давно кончилось...
Солнце уже упало за Карпаты, затемненные села и фольварки просматривались внизу темными пятнами. «Илья Муромец» медленно плыл над Прутом в надежде увидеть в небе «Фердинанда».
* * *
А по взлетной полосе аэродрома нервно прохаживался подполковник Терещенко, бессмысленно поглядывая на циферблат наручных часов. Он уже раскаивался что, вопреки воле Крутеня, доверил боевой самолет необстрелянному «вольноперу». Наверняка сбили его, иначе бы давно вернулся.
И тут внимание подполковника привлекла солдатская тень с громадным мешком на спине. Тень кралась по кромке летного поля к рулежной дорожке.
— Стоять! — рявкнул подполковник, и тень уронила мешок. Подполковник несколькими прыжками нагнал темного незнакомца и схватил его за гимнастерку:
— Стоять, шельма, а то застрелю!
И когда запыхавшийся офицер поставил солдата «во фунт», тот четко произнес:
— Извиняюсь, ваше высокоблагородие, но я исполняю приказ вольноопределяющегося Ряполова!
— Кто таков, шельма?!
— Старший урядник Литовкин! По приказу вольноопределяющегося Ряполова велено сразу после пролета австрийского
дирижабля разложить на земле знак "Т" из простыней, чтобы аэроплан мог сесть.
— Так значит... Ряполов решил дождаться в небе дирижабля?
— Так точно, ваше высокоблагородие!
Подполковник застегнул кобуру и несколько раз прошелся мимо солдата. Потом велел:
— Выполнять приказание пилота. Но пока дирижабля нет — шагом марш в палатку!
Подполковник перекипел в душе, пока прохаживался вдоль полосы. Теперь он одобрял поступок «вольнопера». Ведь сам отдать приказ на его ночной вылет подполковник не мог, а сбить дирижабль днем — пустая затея.
И еще подполковник сразу понял, что воздушный бой произойти может только над летным полем, ведь именно здесь дирижабль обнаруживает себя, включая прожекторы. Значит — с минуты на минуту в небе разыграется трагедия.
И впрямь, он уже различал вдалеке ровное гудение моторов «Ильи Муромца». Словно невидимый гигантский шмель летал где-то в округе, не приближаясь, впрочем, к аэродрому. «Соображает, что близко подлетать нельзя, иначе «Фердинанд» а услышит!» — отметил про себя Терещенко.
* * *
Коротка майская ночь. Уже занималась заря на востоке, но еще не погасла на западе. Вот на все тускнеющем фоне и заметил Ряполов хищное тело «Фердинанда». Из-за безветрия сегодня тот довольно быстро шел на двигателях, держа курс на русский аэродром. Впрыснув своим моторам большую дозу бензина, Ряполов резко двинул самолет навстречу дирижаблю. Бить решил наверняка, с самой короткой дистанции.
А цеппелин, надвинувшись на город, заглушил моторы. К аэродрому он подходил по инерции. Вскоре его яркий луч затанцевал по земле, освещая лежащие на земле кресты аэропланов, крыши конюшни, купола палаток. Но, видимо на дирижабле услышали рев шумящих самолетных моторов, потому что слепящий столб света метнулся по небу и стал резать его в разных направлениях. «Илья Муромец» был уже в сотне метров, когда резкий свет прожектора ударил в глаза пилоту, ослепил
его стрелков.
— Огонь! — отчаянно крикнул пилот, и самолет начал вытряхивать из себя по светящемуся лучу прожектора содержимое пулеметных магазинов. Прикрывая глаза рукой, артиллерист на носу дернул шнур орудия и упал рядом.
И в тот же миг, делая тусклым даже свет прожектора, в небе вспыхнул огромный огненный факел. Мощно вспучившись, горящая начинка дирижабля осветила реку, лес, недалекий город, летное ноле и мечущихся по нему людей. Но за миг до взрыва цеппелин успел пустить по лучу прожектора несколько очередей, сразив артиллериста у пушки и угодив двумя пулями в грудь пилота. Ряполова отбросило на спинку кресла, он на миг потерял сознание. Лишь безотчетным усилием воли удержал штурвал, не дав самолету завалиться на крыло. Он глянул вниз, и в отствете летящих на землю пламенеющих частей дирижабля увидел, как шустрые солдатские фигурки растягивают на полосе громадной буквой «Т» белые полотнища. «Не подвел, земляк, сделал, как надо!» улыбнулся сквозь силу Ряполов, заводя самолет с одним горящим двигателем на посадочную полосу. Самолет коснулся земли, побежал, наматывая на колеса простыни, и остановился, завалившись левой стороной в воронку из-под разлетевшейся тут тремя минутами раньше вдребезги корзины дирижабля. Потерявшею еще раз сознание пилота извлекли из кабины, едва разжав на штурвале его закостеневшие пальцы. Он не видел, как затушили мотор, как сняли от пушки мертвого артиллериста, не чувствовал, как подполковник Терещенко поцеловал его в лоб,сказав:
Спасибо, герой...
А потом урядник Степан Лптовкин гнал двуколку с лучшими своими жеребцами в город, где целую ночь не отходил от хирургической палаты в госпитале. И заснул тут же, у двери, лишь пожилой фельдшер в халате с красными пятнами сказал
ему:
— Кризис миновал, выживет.
* * *
Французский журнал «Аэрофиль», июль 1916 год. «Нам телеграфируют из Петрограда, что русский авиатор Ряполов уничтожил еще один дирижабль австрийских войск. Это не вызывало
бы интереса, если бы не шла речь о ночном бое. Сомнителен факт использования тяжелого русского аэроплана «Илья Муромец» в темное время суток. Если же эта телеграмма верна, то фамилия русского летчика прапорщика Ряполова достойна быть поставленной в ряд лучших авиаторов Антанты».
Эту заметку уже в сентябре, в харьковском госпитале дал Ряполову нашедший его Крутень. Тепло обняв, Евграф Николаевич признал, что был неправ, усомнившись в летных способностях Ряполова.

— Кстати! — Крутень раскрыл чемодан, достал плоскую голубую коробочку: — По поручению Великого князя Александра Михайловича я передаю вам крест Святого Георгия IV степени. Награда солдатская, потому что вы в момент совершения подвига еще не были представлены к офицерскому чину. Примите, Захар Платонович, заслужили.
Врачебная комиссия уже в октябре начисто списала прапорщика Ряполова с военной службы. Через неделю он, исхудалый и постаревший, появился па окраине Подсереднего. Стоял бесснежный морозный день. Захар Платонович шел от дома к дому, здоровался со встречными сельчанами, делился с мужиками папиросами. И уже почти у школьного порога его настиг непонятный деревянный стук. Захар Платонович обернулся и увидел мальчугана в валенках и зипуне, который лихо катил на деревянном самокате, ловко объезжая мерзлые кочки.
— Ваня Литовкин? — угадал учитель.
-Он самый! — лихо ответил наездник. Остановившись рядом, утер нос рукавом зипуна и спросил:
— Батьку на войне не видели, господин учитель?.. Он у генерала Брусилова воевал, да вот с июня не пишет нам с маманей.

. . .

Но Степан Афанасьевич Литовкин так и не вернулся с войны. И сам Захар Платонович прожил на пенсионе всего несколько месяцев — умер от туберкулеза в марте следующего, 1917 года. Его жена с маленьким сыном Филиппом уехала куда-то к родственникам, и нахлынувшие революционные события вытерли из сознания земляков память о Георигиевском кавалере — замечательном русском авиаторе Захаре Ряполове. Старики говорят, что еще в пятидесятые годы прошлого века на сельском кладбище можно было найти его могилу.

***


ВОЙНА  С  ПОЛИКАНИЕЙ

 Я родился.
ан, глядь - а кругом-то планета
чужая…
Я невольно влеком
по законам
кривых перспектив.
Не желавший отведать искусов
ни ада, ни рая,
Сразу
в то и другое
На вашей Земле
угодил…

Из "Моления" Даниила  Заточника

1

Будильник резко вспорол сознание. Ещё не раскрыв глаз и морщась, Президент нашарил рукой на тумбочке кнопку механического петуха и оборвал болезненный звук. Мозг под остатками волос и капроновой сеточкой вокруг головы мягко шевельнулся, всколыхнув первую мысль. Мысль эта напомнила Президенту вчерашний вечер и поздний приём в его дворце. Слово "приём" отозвалось особой надсадной болью и памятью о далёкой юности, когда нынешний владыка шестой части мира дергал рычагами колхозного трактора и любил прикладываться к рюмке. Но тут же уже не просто мысль, а целая зрительная картинка расцвела под черепной коробкой и высветила громадный зал под ослепительными люстрами, элегантную публику. Посол Поликании держит тюльпанчик высокого фужера и горячо заверяет Президента в дружбе и добрососедстве двух великих держав. "Наши общие успехи в космосе, - утверждает посол, - являют залог благополучия наших народов. Уверен, что общая космическая база на Марсе поможет обеим странам обеспечить потребность в рении и осмии, без которых совокупная военная мощь наших ядерных арсеналов может оказаться слабее, чем у противников из Соединённой Американской Коморры". Почти насильно влила в Президента порядочный фужер «на брудершафт» посол Изгонии София Раиль, настаивавшая на скорейшем узаконивании безвизового режима между двумя странами, негодница…
Собственно, ещё отходя ко сну и с трудом обводя осоловелыми глазами свою холостяцкую квартиру, Президент уже морщился от боли в голове. «Скверно, брат. Пора избавиться от плебейской привычки мешать пиво и бренди». Ему ещё хватил сил накрутить пружину механического будильника. Очень жаль, что боль не оставила и поутру. "Лечиться рюмкой не стану, анальгин пить не буду!" - решил Президент и открыл глаза. Он опустил ноги в полосатых брюках пижамы, пошарил правой ступней под кроватью. Тапочек не достал. Видимо, забились дальше вглубь. Открыл глаза и увидел будильник на тумбочке.

Это был не его будильник. С тумбочки на Президента нагло пялилось мигающее электрическое табло. "Накручу коменданту за своевольство! Старый будильник поднимал меня с постели и в деревне, и в студенческие годы. И когда послом был в Американской Коморре - туда его тоже аккредитовал, как друга… Значит - пока я спал - ко мне входили без разрешения. "Бар-р-р-дак!!" Рука потянулась к круглой красной кнопке вызова коменданта на телефонном столике. Подушечка пальца почувствовала неладное уже по сопротивлению кнопки. Глянул мельком и ещё больше разозлился: кнопка за ночь из красной и круглой обернулась зелёной и квадратной. Да и в комнате плавал еле обозначенный запах сигар, хотя Президент на полноздри не терпел табачного дыма… Что-то как-то не по резьбе, как говаривал некогда токарь дядя Мишуха в их тракторном отряде, начинался новый день у Президента. А если ещё учесть, что надо поделикатнее выпроводить из соседней спальни Сонечку Раиль…

Мягко уплыла в сторону створка двери и порог переступил адъютант. Он ещё не заговорил, лишь раскрыл на левой руке большую коричневую папку с документами, а у Президента от удивления едва не отвисла челюсть. Ещё вчера майор, ныне адъютант щеголял полковничьими погонами:

- Это каким же макаром, - осадил Президент офицера, - Вы за ночь перескочили через воинское звание?

Невозмутимый адъютант из под стопки документов в папке ловко извлёк самый нижний и развернул перед Президентом, строевым шагом подойдя к постели:

- Приказом Верховного Главнокомандующего от 17 января сего года за особое отличие мне присвоено внеочередное звание.

И впрямь – на приказе Президент увидел собственную подпись под гербовой печатью. «Совсем плохо. Провалы в памяти – это звоночек. Подленький, нехороший. Дальше нельзя пить ничего, крепче ряженки».

- Что там за ночь стряслось, докладывайте, майор.

Адъютант невозмутимо проглотил «майора» и буквально оглушил Президента:

Ночью враг в очередной раз подверг бомбардировке город и морскую базу Югостополь. К счастью, Ваша супруга с детьми не пострадала, зона санаториев налётом не затронута.

- Ка…кая супруга! – подпрыгнул на краю кровати Президент и невольно проследил за направлением взгляда адъютанта. Тот нагло гонял на скулах желваки, вперив глаза в портрет на стене. «Вчера тут никакого портрета не было!» Нынче с цветной картинки на Президента весело глядела… Сонечка Раиль. К плечам её льнули два курчавых мальчугана. Но мысль о невесть откуда свалившейся за ночь жене с детьми уже подпирала другая, страшная:

- Мы что – воюем?!

- Осмелюсь напомнить, - офицер зашевелил в папке бумаги, ища теперь новые первоочередные (понял, что Президент пока плохо соображает), – наши войска второй месяц отражают нападение армии Поликании. Дело худо – занята значительная часть наших западных областей. Сегодня состоится решающее заседание Генштаба, назначенное Вами на 10 часов. Машина уже у подъезда, Владимир Дмитриевич.

Адъютант оставил на прикроватном столике раскрытую папку и без разрешения вышел, беззвучно задвинув за собой створку двери. Забывший о головной боли, Президент в полтора прыжка пересёк комнату и влетел в соседнюю спальню. Аккуратно заправленная нетронутая кровать подсказала верную мысль: никто на ней нынешней ночью не спал.

- Бред, бред. Бред! Война с Поликанией - это самоубийство! Я ж не сумасшедший…

И тут внезапно Президент вспомнил, что нечто подобное с его сознанием уже случалось. Давно, ещё в бытность молодым колхозным трактористом, Володька Тропинин ночью пахал зябь. К утру выполнил две нормы и с рассветом, едва не засыпая на ходу от усталости, давал отчёт подъехавшему на мотоцикле нормировщику. Говорил, а по лицу мужчины видел, что говорит что-то не так. И впрямь – после отчёта нормировщик взял парня под руку и подвёл к кромке поля: «Ну и где, - спросил он – широко поводя рукой, - результат? Ты что – проспал всю ночь?» Володька глянул на только что возделанное им поле и ахнул: от края и до края оно щетинилось нетронутой стернёй. От ночной работы не осталось и следа. Нормировщик тогда постукал пальцем по топливному баку загнанного за ночь железного коня и многозначительно пообещал: «А за сворованную солярку заплатишь». Тогда так и не понял тракторист – на каком же поле он вкалывал до ломоты в лопатках.

И вот теперь. Бумаги в папке были железно убедительны: страна Президента, без его ведома, находилась в состоянии войны с Поликанией. Сводки с фронтов, документы о снабжении войск, списки на награждение погибших офицеров и генералов, указ о внеплановой мобилизации. И нелепое требование министра сельского хозяйства о дополнительных объёмах семян и горючего для обеспечения сева в Брынской области. «Дур-рак! Область оккупирована, а он на другой планете живёт. Сместить его к чёртовой матери…». К президенту волнами возвращалась жизненная энергия, он привычным жестом поправил на запястье Браслет Управления Ядерным Арсеналом и пошёл в душ.

Через несколько минут Президент легко сбежал по ступенькам крыльца и сел на заднее сидение услужливо распахнутого перед ним длиннющего лимузина. Машина мягко заурчала и ужом выползла на проспект Мира.

 
2

Пожилой водитель Корнеевич был единственным близким человеком Президента. Они ехали по жизни вместе ещё с колхозного прошлого и Президент не видел на месте личного шофёра никого другого. Когда устроился поудобнее на сиденье, почувствовал в ногах что-то лишнее. Глянул через крутое пузо: на полике из-под туфлей выглядывали ночные тапочки. Чёрт знает почему они оказались в салоне, а не в спальне.

- Корнеич, ты сегодня на меня не удивляйся, если я ляпну чего-то невпопад. Скажи честно – мы воюем с Поликанией?

От неожиданности Корнеевич резко ударил по педалям: лимузин запнулся и шарахнулся в сторону. Водитель шумно отдышался и отёр взмокший лоб тыльной стороной ладони:

- Ну-у… это… Нельзя ж так шутить с утра. У меня в Поликании младшая внучка Дашенька на инструктора по альпинизму учится. Коза…

Он включил передачу и резко вклинился в дорожный поток. С тех пор, как высшие чиновники и сам Президент отказались от синих мигалок на крыше, в поведении Кореевича ничего не изменилось: он по-прежнему вёл себя хозяином на дороге. Не реагируя на отчаянные сигналы, он по встречной полосе обошёл гробоподобный внедорожник и занял крайнюю левую полосу:

- Я вот только у киоска читал главную газету Поликании «Глобэл», так они там на первой полосе твой портрет тиснули. И статейку при ней: «Наш добрый сосед отказывается от третьего президентского срока». Что ты! – водитель оттёр правым боком наглый внедорожник, пытавшийся прорваться «поперёд батьки», как говорил в таких случаях Корнеевич, и продолжил: - Тебя, Володя, во всём мире уважают и хотят, чтобы ты подольше оставался нашим Президентом. А Поликания – наш первый друг, да куда ей воевать: без нашей нефти их королю на дрова перейти придётся. Что ты!

Президент потоптался по тапочкам и опять осторожно спросил:

- А… Югостополь разве не бомбили ночью?

Он не успел сказать последнее слово, как лимузин снова чуть не вышел из под воли водителя. Мимо и слева от водителя чёрной молнией проскользнул навязчивый внедорожник. Корнеевич отёр новую порцию пота со лба и недоуменно повернулся к пассажиру:

- Я ж почти старик, нельзя со мной так. У меня ж Югостополе вторая внучка, Юлечка, инструктором по альпинизму работает. Коза… Ничего с твоим Югостополем не случилось, весна там, люди работают и дурачатся. Вот получу отгулы – и сам рвану к морю и в горы.

Он вновь резко разогнал машину и скоро лимузин проскользнул через Боровицкие ворота Кремля. Президент лишь успел заметить, что часовыми нынче стоят вместо сержантов два армейских лейтенанта.

Корнеевич досадливо скривился, припарковав машину к заднему буферу чёрного внедорожника. Из наглой тёмной машины чёрным вороном выбрался сам Его святейшество Микула, Патриарх Всея Евразии. Президент подождал, пока сумрачные крылья одеяний первосвятителя скроются за парадными дверьми – и пошёл следом. Патриарха гарант Конституции явно недолюбливал.

 
3

С первых же шагов по широкому ковру лестницы Дворца Президент почувствовал суровый дух воюющей столицы. Вчера ещё яркие светильники по стенам нынче были задрапированы в прозрачные зелёные колпаки. Прямо со стены между этажами на Президента уставился с портрета его двойник в парадной генеральской форме. Вчера ещё президент на портрете козырял шароварами и расшитой народной рубашкой. Через каждые десять ступенек лестницы справа и слева истуканами стояли караульные в лейтенантской полевой форме. Снаружи утробно и траурно донёсся звон башенных курантов: девять часов, начало нового трудового дня.

Часовой старший лейтенант (обычно тут стоял прапорщик) взял под козырёк и молча распахнул перед Президентом двери. Владимир Дмитриевич Тропинин вошёл в главный кабинет страны.

И сразу же понял, что верно оценить происходящее времени у него нет. Во всю длину гигантского полированного стола сидел полный армейский генералитет с министром обороны Маршалом Аникеевым («Вчера он ещё был генерал-полковником… Впрочем, они все за ночь «подросли» на два воинских звания. С ума схожу, ёлки-метёлки! И Корнеич тоже надул меня, заботливый мой – воюем ведь!» Президент энергично сел на своё место и швырнул перед собой папку, полученную час назад от адъютанта.

- Ну-с, господа. С чего начнём?

Маршал Аникеев поднялся, тяжело отдуваясь и опершись на стол. Он сказал, пересиливая зажим давившей его астмы:

- Предлагаю провести армейскую операцию по вызволению с оккупированной территории Вашей семьи, господин Президент. Для этого на столичном аэродроме уже подготовлен транспортный самолёт с группой обеспечения операции. Об этом подробнее отчитается начальник оперативного отдела Генштаба генерал-майор Кусков. («Это что за гусь? Батюшки – ещё недавно он был милицейским подполковником в моём родном райцентре! Это когда же я перетянул его в столицу, уголовника?») И пока Кусков вставал, Президент осадил его:

- Отставить операцию. Садитесь, э… подполковник. А я в первую очередь попрошу обрисовать оперативную обстановку на театре военных действий начальника Генштаба генерал-лейтенанта Багринцева…

По тому, как по кабинету прошелестел недоумённый говорок, Президент понял, что сморозил какую-то глупость. И впрямь, поднявшийся на его слова военачальник совсем не походил на привычного главного генштабиста. За столом стояла, теребя в пальцах странички блокнота, военная женщина. В ней Президент с изумлением узнал вчерашнего губернатора Югостополя Мелентину Матфеус. Она нервно тронула высокую холёную прическу и проговорила низко, по-мужски:

- Начальник Генштаба генерал армии Матфеус, с Вашего позволения…

Она нервно пожевала губы и внезапно визгливо полупрокричала:

- Да бомбить их надо! Ядерными зарядами бомбить! Иначе завтра их передовые дивизии окажутся на окраинах столицы.

Через весь стол змейкой проскользнул её взгляд к запястью Президента с Браслетом Управления Ядерным Арсеналом. И все генералы проследили за этой змейкой. Мелентина Матфеус облизала враз пересохшие губы и замерла в ожидании отклика Президента.

- Неужели всё так плохо? – осторожно спросил Верховный Главнокомандующий.

Поднялся совсем уж незнакомый человек с погонами генерал-полковника, назвался Начальником Политуправления. Сказал, слегка заикаясь:

- Выр… выражу общ-щее мнение, если ск-кажу, что в-весь истеблишмент («любимое слово сказал без запинки!») х-хотел бы в-видеть В-в-вы-ас Пре-президентом тр-тр…тр- т…

- Третьего срока! – мужским голосом подсказала начальник Генштаба.

- Третьего срока, - без нажима закончил заика и добавил. – В-вот свежая газета П-поликании «Глобэл». Он-ни Вас б-б-боятся! «Т-третий срок П-президента Троп-пинина – см-см-смерть для П-поликании!» - п-пишут они. Л-личный состав ар-армии уповает на яд-ядерный удар по врагу.

Генерал сел. Пока он заикался, Президент узнал в генерале вчерашнего начальника столичной канализации со странной фамилией Басалай. Повнимательнее присмотревшись, Президент с изумлением угадал в нынешнем генералитете вчерашних неудачников из разных государственных учреждений. Бездельники, взяточники, угодники. Неужели он сам утвердил их на хлебных должностях защитников отечества? Вот так провалы в памяти!
«Впрочем, если дела столь плохи, то ястребы станут настаивать на ядерном ударе. Но ведь Корнеич утверждает, что никакой войны нет. И если я шмякну на Поликанию атомную бомбу, то в ответ получу такую же оплеуху. «Similia similibus curantur», как говаривали латиняне». И Президент хотел подвести итог:

- У Поликании тоже есть ядерное оружие. Тут надо семь раз отмерить…

- Да к-к-когда м-мерить-то? – взвизгнул Басалай. – У нас выб-боры на н-носу! Вы х-хотите, чтоб-б-бы к-коммунис-сты с-сли-ли нас в к-канал-лизац-цию?!

- Лучше ядерный удар, и по противнику, и по воле избирателей, - добавила по мужски Мелентина из Генштаба.
Но Президент веско ударил ладонью по столу:

- Решение принимаю я! И считаю, что такой удар преждевременен. Совещание закончено – разойтись!

Однако команда Верховного зависла в воздухе. Ни один из генералов даже не шевельнулся. Они враз словно забыли о Президенте, начали разговаривать между собой, всё больше распаляясь и махая руками. Президент понял, что эти люди вопрос о ядерном ударе по Поликании уже решили положительно. Однако Браслет Управления оставался на запястье Гаранта, и Владимир Тропинин оставил кабинет с ульем гудящих в нём воинственных генералов. А сумасшествие своё он решил проверить у Власа Силуянова.

 
4

По дороге за город, за спиной Корнеевича, Президент впервые осознанно вернулся к воспоминанию, которого постоянно избегал. Дело в том, что Президент совсем не помнил, как он, собственно, сделался Президентом. Это был даже не провал в памяти - это было хуже. Для такого провала и места не было: 17 октября восемь лет назад Владимир Дмитриевич Тропинин на своём «седьмом» жигулёнке выехал по хуторской дороге в тракторный отряд, где работал бригадиром, а приехал уже в Кремль на лимузине сразу Президентом ядерной державы. И выдвижение на пост, и предвыборная кампания – всё осталось за рамками сознания. Хотя позже он смотрел хронику, поднимал газеты и документы, и вся эта масса информации подтверждала, что на протяжении целого года он – Владимир Дмитриевич Тропинин, ходил по лезвию острия  опасной выборной кампании. Вот повторные выборы он помнит почасово – тут уже осложнений не случалось: за четыре года бывший колхозный бригадир сумел сломать хребет самостоятельности всей оппозиции и слева, и справа. И безвольная эта масса привыкла жить за готовым – ей удобно оказалось жировать за спиной жёсткого Президента. И за это своё благополучие она готова даже развязать войну.

Словом – у Президента был теперь стопудовый повод навестить колдуна Власа Силуянова. С этим атеистическим волхвом Президента познакомил всё тот же Корнеевич. Однажды после особенно обильного кремлёвского приёма и сопутствовавшего ему возлияния гарант чуть не умер на сидении лимузина. Тогда шофёр погнал машину прямо в дебри владимирских лесов и на руках вынес седока к замшелой землянке. Вышел здоровый дядька лет шестидесяти, стриженый под горшок. В длиннополом сюртуке и плотных полосатых штанах, босой. Он только приложил громадную, в трещинах, ладонь к голове болящего – и тот сразу заснул сном младенца. Через пару часов такого богатырского сна Президент проснулся совершенно здоровым. Вот тогда-то впервые за свою жизнь Владимир Тропинин пообщался с по-настоящему самостоятельным человеком. А самостоятельность Власа Силуянова – так он назвался – содержалась во всём его естестве. В жизни, обустройстве, манере поведения. Главное же – философия Власа не укладывалась ни в одну известную школу мировой мысли. Его парадоксальность резонировала с окружающим пространством и позволяла колдуну в окружающей среде влиять на это пространство. Поэтому снятие похмельного синдрома для Власа было делом плёвым. Он тогда же почти на пальцах объяснил Президенту кажущуюся раздвоенность его личности и посоветовал напрочь отмести все сомнения в легитимности избрания:

- Все мы ходим в окружении своих копий, - сказал тогда Влас. – Это тебе только кажется, что ты сейчас со мной тут разговоры разговариваешь. А я тебе скажу, что ещё сейчас тебя, а вернее, твой мыслеобраз, насилуют в дебатах депутаты парламента Поликании. И учти – их вольное обращение с твоим информационным двойником непременно скажется на тебе материальном. Они ведь вызывают на дипломатический конфликт именно тебя, а не твою волновую копию. А теперь представь, что сейчас твой мыслеобраз вожделеет какая-нибудь госпожа посол, и через эту волновую фикцию она непременно доберётся и до самого тела.

– Ну, с подобной теорией я давно знаком – всё это укладывается в прокрустово ложе квантовой физики, где объект является одновременно собственно самим объектом и в то же время - информацией о себе самом... – пытался вставить слово Президент, но Влас протестующе вонзил в небо перст:

- Именно прокрустово! Твоя квантовая теория признаёт наличие информационных двойников только у реально существующих, как их вы называете – корпускулярных структур. Я же знаю, что это неверно. В вашем случае изображение в зеркале возможно лишь тогда, когда перед ним появляется материальный объект. В моём знании – изображение возможно от воздействия на зеркало мысли.

- Это как? - попытался понять Президент.

- А очень просто! Ну вот, хоть Господь Бог, например.

- Но Вы же называете себя атеистом!

- Не перебивай. Я в том смысле атеист, что знаю – никакого такого старика с белой бородой на облаке нет в природе. А есть и в природе, и в сознании миллионов людей образ этого старика, в том числе и в виде бородатого деда. И попробуйте сказать, что Бога нет, если он ЕСТЬ в сознании хотя бы одной забитой жизнью старухи! Или Печорин, например, вкупе с Остапом Бендером, у которых нет и не было телесного прообраза… А ведь это выходит за рамки квантовой физики! Более того – возможны бесчисленные волновые копии не только отдельных материальных объектов, но и целых миров.

- Требую разъяснения!

- Да сколько угодно! Вот лично ты в зримом мире оставался простым колхозным бригадиром, а обитатели некоего мысленного информационного мира в это время выбрали тебя Президентом. Затем эти миры поменялись местами – колхозная страна стала для тебя мысленным прошлым, а та, в которой ты вошёл на престол – зримым, корпускулярным миром.

- И долго мне так суждено мигрировать? – переспросил Президент. Влас подумал с минуту и махнул рукой:

- Беда не в том, что ты способен порхать межу мирами – это с каждым из нас происходит постоянно – беда в том, что тебе дана власть на уничтожение обоих этих миров. Ведь, если перед зеркалом уничтожить объект, то исчезнет и его изображение. На тебе – особый знак, и завладеть им хотят очень многие!

С тех пор Президент несколько раз побывал у Власа, хотя всякий раз возвращался со всё большими сомнениями. Оставалась в колдуне некая особая сущность, ускользавшая от собеседника. Однако он снимал похмелье, и поэтому длинный лимузин президента время от времени появлялся во владимирском лесу.

Теперь был как раз тот случай. Ломило в башке и после вчерашнего приёма, и от событий дня, и от недавнего общения с генералами. Корнеевич, лавируя в рытвинах и пропуская пробегающие перед капотом деревья , говорил через плечо:

- Слетаю в воскресенье в Югостополь. Там нарисовалась интересная экскурсия на вершину Ай-Петри. Внучка зовёт. Коза… Давай вместе, Володя, а то ты заработался… И вообще – жениться тебе пора… да хотя бы вот на той самой Сонечке в ранге посла – она за тобой шлейфом следует… А ещё лучше - на любой моей племяннице.

Президент тронул пальцами виски и почти простонал:

- Ну – не надо на больную мозоль… Не пропусти лучше поворота к землянке…

- Не беспокойся, господин Президент!… Вот раздвоенный дуб, вот последний поворот направо… Опа! – Корнеевич даже выпустил руль и указал пальцем в правый угол лобового стекла, - а нас уже опередили!

Президент с усилием приподнялся с ушедшего под ним на ухабине сидения и увидел впереди, перед землянкой, большой чёрный внедорожник. "Какой-то чёрт принёс к атеисту Власу Патриарха Всея Евразии Микулу?" У Президента заныл запущенный зуб и, кабы не война с Поликанией, он велел бы повернуть обратно.

 
5

Они сидели вокруг одноногого столика на пеньках - Патриарх, как ворон, разметав чёрные крылья и Влас, вроде воробья, в своём сюртуке. Спорили, но примолкли, когда подошёл президент. Прогнувшись рукой за спину, Влас извлёк из ниоткуда треногую табуретку и новый гость тоже присел. Патриарх, набычившись, свирепо резал зрачками из узеньких отверстий на заросшем лице всю поляну, а Влас легко сказал:

- Вот, владыка не ко мне приехал, а к тебе, Президент. Я, признаться, как увидел его гроб на колесах, то подумал, что его на богословский спор потянуло… нужен ему Бог, как зайцу курево. А кстати, - именно попы используют мыслеобраз Бога на всю катушку. Как они ему прикажут, так Он и поступает, ибо сотворили Бога по образу своему. Думал, - Патриарх об этом со мною поспорит. Нет, говорит, не за тем приехал, - дождусь Гаранта и воздействую. И деньги мне давал, чтобы я тебе подсказал хлопнуть бомбой по Поликании.

Президент плотнее придавил табуретку – ножки мягко вошли в грунт по самые перемычки – и сердечно спросил Патриарха:

- Вам-то зачем война, владыка? Сказано ведь – не убий…

Патриарх встрепенулся и движение волнами пошло по его крыльям. Ещё миг – и он накроет своей тенью поляну. Не накрыл, но скрипуче и назидательно заговорил:

- Вы в Кремле избегаете встречи. Вот и вынужден поджидать тут. Во спасение державы. Во утверждение истиной веры в народех Поликании…

- Посредством атомной бомбы?

- Сказано : судить буду всякого по делам его!

- Чем же они Вам так не угодили?

Патриарх немного успокоился и буркнул:

- Не мне, а Вам, Владимир Дмитриевич…

Президент впервые с интересом посмотрел на монашествующего:

- Мне-то как раз соседняя страна ничем не досаждала, - начал он, но Патриарх властно («Что-то даёт ему силу говорить со мной, как с мальчишкой») одёрнул Президента: - Поликания нанесла Вам личное оскорбление: не далее как час назад в Югостополе взята в заложники Ваша жена София Лазаревна со чадами.

- Но я не женат! – отчаянно прокричал Президент. Патриарх скорбно и устало указал Власу рукой на гаранта конституции:

- Прости ему, Господи, ибо не ведает, что несёт нам тут в своём безумии. Хоть бы Вы, Влас Андронович, вразумили Ваше неверующие чадо. Сказано ведь в Писании: что соединено Богом, не может быть разъединено человеком. Вот уж впрямь страдалец: ему дали оплеуху по левой щеке, а он подставляет правую!

И резко повернувшись к Президенту, Патриарх попросту заорал ему в лицо:

- Бомбой их, негодяев, бомбой, пока они не зарезали твою бабу с детьми!

(«Точно – генералы дали ему полномочия сломать меня – отсюда такая смелость. Однако и я не лыком шит: пока Браслет Управления у меня – они бессильны»). Да я - холост, и никакой войны с Поликанией в природе не существует!

- Этого не подтвердит никто, - укоризненно начал Микула, но Президент резко перебил:

- Нет, есть кто подтвердит. Вот колдун Влас подтвердит. Мой шофёр Корнеич подтвердит. В машине газета «Глобэл» осталась – она тоже подтвердит. Едемте в столицу – и всякий нормальный человек на улице подтвердит! Мне что? – всех этих людей подводить под ответный ядерный удар! Ради Вашей призрачной религиозной миссии и ради подконтрольных рынков сбыта для наших толстосумов!.. Слуга покорный! Я приехал в эту чащобу за духовной опорой, а нашёл ещё большие сомнения. Влас, Влас – как же ты меня обманул в моих ожиданиях!

Резко поднявшись – табуретка косо выдернулась из грунта - Президент аршинными шагами метнулся к машине. Сизо пыхнув дымком, машина резко взяла и скрылась за деревьями. Ворон и воробей у пенька ещё с минуту посидели молча, и ворон сказал:

- Сухие крошки на твоём столе, брат. А на моём пития и яства в изобилии. У меня же питаются многие, и ныне кесарь не отворотится от стола моего к твоему скудному и потому воля земного владыки да в моём доме куётся.

С тем и отбыл с поляны в своём мрачном автоэкипаже. А Влас той же жёсткой ладонью смахнул со стола остатки хлеба и метнул их в широко раскрытый рот. Пережевал и сказал, глядя на захмаревшее небо:

- Труды наши праведные питают нас… Не подавился бы ты, владыка, дармовыми многими яствами.

 
6

Корнеевич гнал лимузин на предельной скорости. Президент велел немедля привести себя в посольство Изгонии. Только Сонечка Раиль могла объяснить раздвоившемуся в сознании Президенту, кто она – его жена или господин посол? Отсюда должно проистекать решение – бомбить Поликанию или считать её верной союзницей в противостоянии Соединённой Комморе.

- Включи-ка, брат, радио! – попросил Президент, и сейчас же динамик начал рассказывать о ходе полевых работ, о строительстве высокогорного лыжного катка и о том, что верный Конституции, Президент Тропинин не выдвигает своей кандидатуры на незаконный третий срок. Радио вещало в режиме совершенно мирного времени и лишь сообщение из той самой Северной Америки тревожило: там поставили на вооружение совершенно секретные дисколёты с неограниченным радиусом полётов. Зато Поликания закупила у нас серию новейших военных вертолётов и «…готова стать надёжной преградой на пути возможного продвижения войск Комморы на восток».

Президент явно почувствовал, как Браслет Управления стал жечь запястье. Он с трудом гасил в себе желание снять его и выбросить в приоткрытое окно. Корнеевич же весело болтал, строя планы на свои весёлые выходные. Для него не было вопроса: счастливая страна со своим счастливым президентом жила под мирным небом и гарантом этому миру был пассажир на заднем сидении лимузина. Только жаль, конечно, что седок отказывается от третьего президентского срока, однако:

- Какие наши годы, Володя! Да мы через один президентский прыжёк вернёмся в Кремль, ещё и женимся к тому ж. Да вот хоть на моей третьей племяннице – на Аннушке. Она у меня в министерстве туризма альпийским отделом ведает! Коза…

Машина ввернулась в столичную улицу и уверенно обошла справа большой чёрный внедорожник. Через двадцать минут президентский лимузин проскользнул в створки ворот посольства Государства Изгония.

Сама госпожа посол, в приличествующем случаю строгом женском костюме, приняла высокого гостя. Чёрные ребята из службы протокола провели их в залу для приёмов, и хозяйка с гостем уселись в роскошные расчехлённые кресла напротив друг друга. Привыкшие быть всегда при госпоже посол и при этом почти незаметные люди наполнили их фужеры, и хозяйка приёма лукаво подняла свой:

- Всегда рада видеть руководителя великой державы в стенах посольства. Это свидетельствует о духе дружбы и сотрудничества между нашими народами!

Она внезапно понизила голос и зашептала, зажимая рот и лучась сияющими глазами:

- Володька… ты восхитителен! Такой ночи, как нынешняя, у меня в жизни не бывало… я всё ещё не отошла от твоих ласк и поцелуев!

Она убрала от губ ладонь и громко официально продолжила:

- Правительство Изгонии всегда находится на вашей стороне в глобальном споре с Соединённой Коморрой. Вы можете рассчитывать на нашу помощь во всех сферах нашего сотрудничества… - И опять – шёпотом: - Я сумасшедшая, да?

Президент поглядел сквозь фужер на просвет и ответил:

- Да нет… Это я сумасшедший. У нас ведь двое детей, не так ли?

Теперь на свой фужер посмотрела госпожа посол. Горькая складка отметилась в уголке её рта:

- Увы, Володя. Медики сказали, что насладиться счастьем матери мне не дано – я бесплодна от рождения. Может, - она посерьёзнела и плотнее уселась в кресле – от этого я и пускаюсь с тобой во все тяжкие. Такая жена, как я, никому не принесёт счастья. А уж тебе, молодому и здоровому – тем более. Однако я хотела поговорить о поставках оборудования для нашего подводного флота, - снова перешла на деловой тон госпожа посол, но Президент поднялся и вышел вон, оборвав аудиенцию.

Он теперь твёрдо понял, что никакой войны нет. Представление о ней – это фантом, мыслеобраз. И другой фантом – волновая сущность его генералов – требует нанести по настоящей Поликании настоящий ядерный удар. То есть – чудовищный мыслеобраз войны вырывается в реальную жизнь. И граница этих двух миров сошлась с сокрушительной силе его Браслета. Говоря языком физиков – перевести беду из волновой сущности в корпускулярную – было теперь в его, и только в его власти. Он, колхозный бригадир Володька Тропинин, становился единственным гарантом мира. И слава Богу, что ему в последний момент хватило сил вернуться к реальности. «Да, - окончательно определился он, - никакой войны нет. А чтобы впредь не сходить с ума – надо жениться. Но только не на бездетной Сонечке… да вот хоть на одной из племянниц Корнеича. А что – девки деревенские, сочные, плодовитые. Да и никакие злодеи на них не польстятся».

Окончательно выздоровев, в хорошем настроении, Президент опустился на заднее сидение лимузина. Корнеич отсутствовал, – видимо, отлучился за газетами. Президент ногой отодвинул в сторонку вездесущие комнатные тапочки на полике и, слегка задремал, откинув голову. Наглый взъерошенный воробей с той стороны стекла старался достать клювом до остатков торта на задней панели.

Разбудил его эфирный шорох и треск. Президент встрепенулся и услышал из динамика, пождключённого к шоферскому мобильному телефону отчаянный женский голос:

- Дядька, это твоя племянница Юля! У нас тут в Югостополе чёрт-те что творится – альпийские стрелки из Поликании расстреливают город из орудий, а нашу группу альпинистов взяли в заложники! Алле, алле! Дядька – они пять миллионов выкупа за меня требуют, гады! Дядька… дядька, ну подними ты трубку!.. Козёл.

И телефон замолчал. Даже не мысль, а какая-то волна коснулась сознания: «Надо срочно справиться о других племянницах Корнеича - вдруг всё-таки не всё так безнадёжно?». Но волна бесследно отхлынула, и мысль о гудящей над его страной войне враз придавила к сиденью. Президент въявь уменьшился в размере, а всю машину заполонил серый сумрак. Браслет передавил руку и буквально прожигал кость. Володька Тропинин рывком открыл дверь, чтобы убежать. Но дверь раскрылась лишь частью, упершись в препятствие. Президент лишь глянул на это препятствие – и его отбросило назад, к комнатным тапочкам.

Больной зуб воспламенил челюсть, и жар кинулся в мозг, расколов голову надвое.

Выйти ему мешал большой чёрный внедорожник.
 
...
Март-май 08

г. Бирюч


***

ПОДРЫГНИ, ДРУЖОК


«Законы их немногочисленны, кратки, ясны.
  А обвинительные приговоры являются
  истинными и верными…и воспринимаются
как нечто приятное…»
         Томмазо Кампанелла «ГОРОД СОЛНЦА»

 Семь лет я ездил по миру в поисках истины. И вот оказался у границ Вольной Республики Сво. На въездной арке граненой готикой тиснилась странная надпись «! Страну нашу в пожаловать добро».  Тут поднялся перед моей каретой обычный полосатый шлагбаум и на той стороне встретил меня высокий гренадер в роскошных рыжих усах. При всей монументальности он шел ко мне легко, едва касаясь земли. Я выбрался из коляски и предстал перед стражем, снизу вверх заглядывая ему в усы. Гренадер повертел в руках мои подорожные бумаги и неожиданно велел:
  - А ну – подпрыгни, дружок!
  За семь лет путешествий я привык к разным встречам на границах. Но такой нелепой команды не слышал ни разу. Я перемялся с ноги на ногу, и страж вернул мне бумаги, шевельнув при этом усами:
 - В силу последнего указа президента Вольной Республики Сво Его Ослепительного Сиятельства Диделя Кроткого (страж при этих словах вытянул руки по швам и буквально завис над землей) вам, Ксений Пилигрим, запрещен въезд в нашу страну.
 -Но я ведь не давал повода… - хотелось вставить слово. Однако пограничник с вершины своего роста и зависания назидательно, словно диктор радио, просветил меня:
  -Не далее как завтра Его Ослепительное Сиятельство, президент Вольной Республики Сво, Дидель Кроткий подписал указ об отмене Закона всемирного тяготения. И теперь всякий, кто твердо ходит по земле, является нарушителем указа и государственным преступником. В страну не велено пускать иноземцев, пренебрегших указом. Вот вас, например.
 - Но я же не знал..!
 - Нормы международного права, которые свято чтутся в нашей стране, при незнании закона не освобождают от ответственности – все так же голосом динамика произнес страж, но я вцепился ему в рукав, не без труда притянув к поверхности:
  -А если я на землях республики Сво не буду выходить из кареты, а просто проеду насквозь до следующей страны?
  Гренадер просунул руку в глубочайший карман своих шаровар и извлек оттуда старомодный большой мобильник. Долго набирал номер и долго советовался с неведомым собеседником. Потом таким же змеевидным движением руки засунул аппарат в карман и сказал:
  -Поскольку лошадь – существо неразумное и неспособное к постижению гениального смысла указов Его Ослепительного Сиятельства, президента Диделя Кроткого, то требовать от нее их выполнения нелепо. Вы можете въехать на территорию нашей страны при условии подчинения указу, либо вам запрещается покидать карету под угрозой немедленного ареста. Нельзя давать дурного примера подданным Его Ослепительного сиятельства, добровольно отказавшимся от земного тяготения. Теперь всякий добропорядочный член общества обязан перемещаться, не касаясь земли. В этом полете есть неподдельное счастье человека и исполнение его вековой мечты о свободе, - вещал усатый динамик и в конце речи подсадил ко мне в карету юного офицера в тревожной желтой форме. Его тоже словно несло над землей. Офицерика провожала востроглазая девочка-подросток в мальчишьем костюме. Мне показалось – мой страж по влюбленному расстался с ней. Как мне объяснили – офицерик приставлен следить за мной и беречь меня от дорожных случайностей.
 Напоследок гренадер небрежно перебрал в руках нехитрую мою поклажу, перелистал Книгу былин из нее:
 -Подстрекательских страниц нет?
 -Но это же вековая мудрость -  инкунабула!!.
 Слово на стража подействовало, и он широким жестом распахнул перед нами пространство.
 И мы поскакали вглубь страны Сво.
 Удивительно, но сразу за заставой мы увидели много конных экипажей, которые парили над землей вместе с седоками и впряженными в них лошадьми. Офицерик пояснил, что так перемещаются особо приближенные к президенту чиновники и военные. Их преданность Диделю Кроткому так велика, что передается даже неразумным лошадям.
  -Но это же глупо, - сказал я. – нельзя законы природы отменять административными указами!
 Офицерик лукаво поглядел на меня и указал за окошко, на городскую площадь. Мы как раз проезжали по небольшому городу. Там летучая солдатская команда раскладывала по лавкам голых горожан, пойманных с утра ходящими по земле. После порки им наливали по плошке водки и заставляли подпрыгнуть. Тех, кто зависал над землей – отпускали, а остальных…
  -Отправят в каменоломни на перевоспитание . – просветил меня мой страж. И гордо добавил : - В нашей республике нет недостатка в монолитных глыбах. Из них мы строим все – даже конюшни. Наша страна – самая каменная из всех стран!
  Мы поспешали дальше. Рядом с коляской, метельша спицами, катилась ее горбатая тень. За окошком проплывали села и города, и повсюду реяли кумачовые транспаранты. На них в разных сочетания топорщились слова «Сво Республика …» , «Сво президент …», «…народ Сво!»
 Мои дюжие кони влачили повозку к самой столице – городу Свободенштейну. Мой юный попутчик по ходу движения все больше раскрепощался и я уже видел в нем либерала. Со смешками в ладонь страж рассказал, что раньше их страна называлась Свобода, но с приходом к власти президента Диделя она распалась на две части, враждебные одна другой. Дидель Кроткий сумел превратить Сво в военный лагерь, а государство Бода остается отсталой крестьянской страной. На границе постоянно случаются стычки, и Дидель Кроткий дал слово посадить в президентское кресло Боды своего брата Хиделя с тем, чтобы вновь объединить некогда единые земли. Это надо сделать непременно, потому что в Боду потоками бегут граждане Сво, недовольные Диделем. Они накапливаются за кордоном и представляют угрозу режиму Сво.
  Все это офицерик мне поведал, будто газетную статью прочел. Он, по всему судя, еще присматривался ко мне, остерегался говорить все то, что думал.
  Где-то за полдень на узкой лесной дороге нас остановил здоровенный дядька с топором серповидного лезвия. Он выбрал из бороды рыбью кость и велел мне, когда я разминался на затекших ногах;
 - Ну-ка, подпрыгни, дружок.
 Я замер в недоумении. Что за «народный контроль» - добровольное подспорье власти? Неужели меня на каждом шагу станут пытать на лояльность все, кому не лень? Офицерик выбрался из кареты вслед за мной, по-дружески похлопал мужика по плечу:
 -Не трогай чужеземца –ему наши законы не писаны.
И , повернувшись ко мне:
 -Разбойники нам подвернулись. Вот вы подпрыгнули бы, да зависли в воздухе – он бы вам головушку снес. А пока пойдемте в чащу, к костру – лихие люди нас хлебовом попотчуют.
 Вот те раз! А я уж думал, что в вольной стране Сво все послушны своему президенту. А офицерик хорош: он держался столь панибратски с мужиком, что я увидел в нем явного якобинца. Это подтвердилось и в стороне от дороги, куда мы прошли сквозь чащу. Горел большущий костер, вокруг него возлежали с дюжину крепких бородатых мужчин. Но жарили на вертеле не дичь, а агромадную рыбину. Тут же отщипывали от нее куски и совали в волосатые пасти. Чуть в сторонке набивала порохом стволы мушкетов та самая востроглазая девка, что я приметил еще на пограничной заставе. Как она оказалась в лесу раньше нас – осталось загадкой. Появление офицерика мужики встретили приветливым гулом. Девушка оставила мушкеты и поцеловала юношу в щеку.
  В сторонке, под деревом, сидел повязанный по рукам и ногам генерал. Явно пленный, из тех, что не признают земного тяготения. Но теперь он плотно давил широким задом лесную поляну и плакал. Он даже порывался разжалобить офицерика, но тот словно не замечал своего прямого начальника. Мужик указал топором на генерала и сказал;
  - Перевезем его в страну Бода и оттуда обменяем на наших братьях в каменоломне.
 - А если он улетит? – полюбопытствовал я, - ведь генерал исповедует закон антигравитации!
 -Это он перед президентом такой храбрый, - ответил разбойник, - а на нашей поляне и на него глупые законы не действуют.
  Нас угостили рыбой – и мы уехали. Офицерик совсем раскрылся и уже не остерегался меня. Мы безмятежно катились по просторам Сво, где вдоль обочин брели нищие и в небе между птицами мелькали тучные чиновники с портфелями под мышками. Офицерик все это порицал последними словами, но я спросил:
 -Почему вы решили, что я ваш, что я противник президента Диделя? Я совсем не на стороне разбойников и оппозиции. Мое дело – пересечь Сво без ущерба и достичь пределов Боды. Моя цель – найти истину, а не борьба за чью-то свободу. Пока предел мечтаний – побеседовать с президентом Диделем Кротким. У меня к нему есть верительное письмо от Папы Римского.
  Мой юный спутник посмотрел на меня угасшим взглядом и сказал:
  - Была у моих друзей надежда, что вы поведаете миру о рабской жизни в стране Сво. Жаль, что вы совершенно бессердечный пилигрим. Что ж – можете прямо сейчас лететь на прием к Диделю. Лишь признайте правомерность его закона об антигравитации – и вы взовьетесь к небесам. Кстати – это как раз вовремя: мы подъезжаем к полноводной реке, через нее теперь как раз разбирают мост.
 -Это зачем? – не понял я. Мы и впрямь остановились у переправы, которую стремительно разбирали мокрые саперы. Стоя в воде, они отламывали и спускали в поток бревна старинного моста.
 -Затем, - горько ответил офицерик, - чтобы в столицу прибывали только по воздуху. А на такое способны лишь верноподданные граждане или гости. Вот как вы, например, - добавил он с издевкой.
 Как-то так уже получилось, что мой офицерик из провожатого превратился в некоего наставника, морального водителя. Такое положение надо было менять. Восстанавливая status guo, я сказал с нажимом:
  -Я в инсургенты не записывался, но и Диделю прислуживать не намерен. И даже если бы захотел принять его глупый закон, то взлететь уж никак не смог бы: стать рабом не могу. А вот как перебраться через реку – это ваша забота, уж коли я вверен вашему державному попечению.
 Страж принял мои объяснения, и тут же ответил;
 -Я тоже твердо стою на земле. А вот переправиться в столицу нам поможет вот тот петух, что подлетает сейчас к переправе. Видите жирное тело над деревьями?
 Да, я видел. Невероятно грузный чиновник с крокодиловым портфелем, прижатым обеими руками к груди, медленно парил над прибрежными вербами, явно метя за реку, к видимой уже на том берегу столице. Офицер сделал ладони рупором и прокричал в его сторону:
  - Именем вольной республики Сво! Повелеваю немедля предстать пред лицом служителя закона!
  Летящий дернулся, словно пронзенный электротоком, и послушно приземлился перед нами. Офицерик распахнул дверцу, и чиновник опустился на сидение рядом со мной. Был он счастлив и румян, дышал одеколоном и водкой. На бритой до синевы его щеке дрожала прозрачная капелька пота. Меня он не замечал, перед офицером благоговел.
  -Ты, кусок сала, - велел чиновнику офицерик, - обязан сопровождать меня и важного государственного гостя ко двору президента…
  Чиновник согласно кивнул головой, икнул, и капелька скатилась по его щеке. И тут же на ее месте оказалась точно такая же. Он еще плотнее прижал портфель, закатил глаза, и…
  наша карета легко оторвалась от прибрежной луговины. Сила чиновного ража превозмогла силу земного тяготения. Река обвалилась далеко вниз и обернулась ломаной голубой лентой. Наша карета теперь являла собой странный летательный аппарат с несущей ее изнутри фигурой шара-чиновника. Я жадно глядел вниз, в окно, Там разворачивалась под нами карта-план республики Сво в натуральную величину, по которой мы скользили над сеткой невидимых меридианов. Быстро проскальзывали кварталы городов в кольцах крепостных стен, утлые деревеньки с ломаными зубами полуразрушенных храмов, жесткие пояса железных дорог. Офицерик уверил, что на дорогах железные шпалы уже давно заменены деревянными, потому что все железо объявлено стратегическим сырьем и находится в личном ведении президента. Как, впрочем, и колеса паровозов и костыли на шпалах. Как я понял, все по линии министерства путей сообщения у них теперь держится на клею.
 Неожиданно громадная тень накрыла наш экипаж и жирный чиновник даже вроде потек от страха, столь странный и непривычный звук издавала эта тень. Офицерик остался спокойным и пояснил, что нас по-верху обогнал единственный военный транспортный самолет, задействованный исключительно доставкой  гаванских сигар для президента Диделя, до которых тот нещадно падок. А поскольку самолет целиком деревянный от поршней до амортизаторов колес, то и звук издает непонятный и устрашающий.
 А внизу уже разворачивалась панорама столицы. Свободенштейн из-под облаков выглядел хоть и игрушечным, но все равно внушительным городом. Пятиугольный, словно Пентагон, он холмился внутри ломаного кольца четырех –одна в другой -белокаменных крепостных колец, на кои через промежутки нанизаны коробки сторожевых башен, отмеченных угловатыми тенями. Между стенами тянулись рокадные дороги, по дорогам сновали деревянные грузовики с дровяным дымом выхлопных труб. На главной городской площади стояло боевое каре, сверху выглядевшее ромбом. Внутри каре торчал столб, повторенный на земле тенью буквой «Г» , доносилась дробь барабанов и краснели колпаки двух палачей.
 Там кого-то казнили.
  Но удовлетворить своего любопытства я не смог: послушный воле инструкций чиновник опустил карету с иностранцем прямо у здания таможенного департамента. И опять кольнула меня нелепая надпись на фронтоне «!Червь ты законом пред». Здесь чиновник ужом проскользнул в дверь кареты – и был таков. На выбравшегося наружу офицерика поспешивший к нам наряд не обратил внимания, а мне велел раскрыть походный баул. Я умоляюще поглядел на офицерика – он пожал плечами и отвернулся.
 -Так на границе проверяли уже…. , -было хотел я урезонить таможенников, но их главный, точная копия гоголевского городового, едва касаясь земли подметками зеркально надраенных сапог, уже листал мою книгу былин. Я уже собрался было сказать волшебное слово «инкунабула», как держиморда уверенно приподнял меня за треснувший воротник и понес перед собой в помещение таможни. Я бултыхал ногами, будто прихваченный за загривок щенок. Держиморда так и пронес меня по узкому гулкому коридору, свободной рукой отпер квадратную кованую дверь сбоку и швырнул меня на гнилую соломенную подстилку.
  Я оказался в тюрьме вольной республики Сво.
  Солому точили наглые мыши, а сырость мне противопоказана. Я и из своей северной страны уехал еще и затем, чтобы прогреться на югах, а тут – на тебе - промозглая темница! Слово «сво» мне захотелось продолжить, как брань по адресу таможни , я уже и начал, и тут из темного узла раздался простуженный сиплый голос:
 -Не советую поминать всуе нашу вольную страну. Тут, сын мой, и стены уши имеют.
 Я присмотрелся. Изможденный человек, прикованный к стене, сидел на грязной тряпке. Тяжкие кандалы лежали по его рукам и ногам. На черном его лице горели огненные глаза, а из-под кудлатой бороды выглядывал нижний конец наперсного креста.
 -Вы…священник ? – осторожно спросил я.
 - Последний! – торжественно поднял узник кверху палец, загремев железами. – Я последний поп, которого президент Дидель показал по телевизору!
  -Так почему же сидите, в таком случае?
  - А он показал меня против моей воли, в этих вот ризах, - святой отец шевельнулся, и железный грохот волной прошел по его телу. – Теперь требует принародного отречения.
  -Иначе?
  -Смертная казнь через откусывание головы.
 Мне сделалось дурно. Я, видимо, потерял сознание, потому что вернуло меня к жизни ощутимое битье по щекам. Я раскрыл глаза и от вида бившего меня едва не обвалился опять в счастливое состояние: это был еще один узник, страшно заросший и изможденный до овражных складок на лице. На нем не висели железа, и это позволило ему спереди подмышки привалить меня к стенке каземата. Узник негромко заговорил, играя рельефом лица:
  - Через четверть часа меня уведут на казнь – на площади, поди, уж и зевак согнали. Вы последний из живых, с кем мне осталось общаться. Это лишает меня выбора, поэтому я доверяю вам страшную государственную тайну…
 -Вы.. кто.?. , - начал я постепенно возвращаться к жизни. Мой невольный нянька присел рядом и принялся яростно растирать на запястьях пунцовые полосы – следы от кандалов. И заговорил в такт растиранию нервно, с наслаждением:
 - Я недавний узник президентских каменоломен. В некогда единой стране Свобода меня звали горный инженер Кандид и я был министром природных запасов. Но Дидель захватил власть. Мы, повстанцы, тогда скрылись в отвалившейся части Бода, но тамошние власти, с подачи предателя, на кого и не подумаешь, выдали нас Диделю в обмен на нефтепоставки. Так участники сопротивления оказались в каменоломнях.
 Инженер Кандид потянулся к ногам и уже как бы из под бороды, массируя низ голеней, продолжил: - И вот там я однажды нашел удивительную жилу с камнем, почти совершенно невесомым. Я разложил пудовый булыжник на волокна и увидел, что каждое отдельное волокно зависает в пространстве. Как раз в момент эксперимента на вышке у охранника зазвонил мобильный телефон, и все эти волокна под воздействием возникшего магнитного поля тут же устремились высь. Я сразу понял выгоду от открытия. Ночью мы собрались на тайный совет и решили бежать из каменоломен по воздуху, вшив для подвижности по нитке минерала себе в одежды. Но тот же предатель, на кого и не подумаешь, выдал нас опять, и утром моих товарищей казнили страшно: их подвесили за талию, как бы давая возможность вдоволь полетать. Друзья в конвульсиях умирали по нескольку суток. Но поскольку предатель не знал тонкостей работы с волшебной нитью, то таможенники Диделя – а они тут лютее полицейских – принялись из меня выколачивать методику использования странного камня. И хотя я им ничего не сказал – ученые президента сами додумались в одну ночь вшить в новые мундиры военных и виц-мундиры чиновников каменную нить. В одно утро всю эту рать переодели, а президент тут же издал Указ об отмене земного тяготения. Сами того не ведая, ретивые исполнители монаршей воли стали невольными исполнителями указа. А все остальные бунтарями, которых следует сечь и которых теперь секут по всей Сво. Остатки оппозиции истекают кровью под розгами.
 -Но почему – воля монаршая? – не понял я. Ответил мне, громыхнув плечом, священник от стенки:
 - Потому, что наш президент несменяем. Дидель, захватив столицу, доходчиво объяснил миру, что противиться его власти может только сумасшедший, и потому любые выборы apriori дадут ему стопроцентную поддержку. И, чтобы не тратить попусту народные деньги, всякие выборы отменены.
 - Сейчас в президенты страны Бода Дидель готовит своего брата Хиделя. Я боюсь, что в одну далеко не прекрасную ночь они опустят на соседнюю столицу воздушную рать своих головорезов, - продолжил дальше инженер Кандид. – и поэтому назову Вам длину радиоволны, которая нейтрализует антигравитацию волшебной нити. Вы просто обязаны в кратчайший срок доставить информацию хотя бы к ближайшему пограничному посту Боды. Тогда главнокомандующий Боды сможет одним нажатием кнопки на радиостанции низвергнуть наземь всю эту летучую рать. Тешу себя надеждой, что освобождение Сво придет к нам из Боды и не случится обратного закабаления.
 -Но почему вы мне доверяете? – попытался я охладить откровения инженера Кандида. Он словно запнулся на полуслове и спросил, согнав брови к переносице:

 - А действительно – кто вы такой?
 Я коротко поведал предыстория своего появления в темнице, и теперь уже священник высказал любопытство:
 - Какую, вы говорите, книгу изъяли у вас таможенники? …былины!...Ну, батенька! – всплеснул он руками, породив целую россыпь кандальных звуков, - тогда у вас нет шансов выйти отсюда живым.
 -Но почему? – в два голоса вопросили мы с инженером Кандидом.
 - Там наверняка есть былина о Святогоре и тяге земной. Это абсолютное подстрекательство и агитация, ибо в стране Сво тяга земная отменена.
  Крыть было нечем. Я понял, что влип серьезно. И ждала меня за государственное преступление казнь по любому из принятых в Сво вариантов.
  Я обратился к священнику:
 - Батюшка, в чем, по вашему, истина?
 Железный узник ничего не успел ответить. Проскрежетала дверь и страж, перебирая ключи на огромном кольце, равнодушно прогундосил:
  - Государственный преступник инженер Кандид приглашается на собственную казнь…
  Инженер Кандид поднялся, распрямился, огладил волосы на голове и бороду , подмигнул мне и прошептал на ухо:
  - А весточка такая – 8,96 ZWWW 99.
 -Но я ничего в этом не соображаю! – в отчаянии так же тихо ответил я
 -А и не надо соображать – просто запомните, - громко ответил приговоренный и весело обратился к стражу: - А если я на твое приглашение отвечу отказом?
 -Да что ты говоришь! – дежурно рассмеялся страж, - а тебя там уже гости заждались.
 -Ну – за ради дорогих гостей следует поспешать на почестен пир. Так, кажется, в ваших былинах пишут? – глянул смертник на меня веселыми глазами и легко пошел за дверь впереди стража. Священник правой рукой вослед ему наложил громыхающий крест .
 Мы подавленно помолчали.
 -В чем истина, спрашиваете? - ожил священник, согнав с меня дремоту. – А вот я не знаю! К примеру: то, что нашего друга Кандида сейчас повесят – это правда. Но есть ли в этом истина?
 -Выходит, правда и истина – не одно и то же?
 -Выходит…
 -То есть – когда ваш Бог говорит, что он не в силе, а в правде – он отвергает от себя истину?
 -Нет, Он просто не отожествляет себя с истиной. Он выше. Он ее гарант. Он говорит: я дверь –войдите в меня и познаете истину и истина сделает вас свободными.
 -То есть – если я , закоренелый атеист, сейчас уверую и войду в указанную Христом дверь – то стану свободным от этих каменных стен?...Нет, вы скажите!
 -Но вы же не уверовали…
 Я поднялся от стены и торжественно и широко перекрестился. Потом сказал, почти пробогохульствовав:
 -Господи Исусе Христе! Я вхожу в распростертую тобой дверь, и если ты даруешь мне свободу – останусь твоим самым верным адептом.
 Священник глядел на меня почти с ужасом:
 -Но разве можно ставить условия Богу?.! – прошептал он, сразу утратив ко мне интерес.
 И тут же загромыхал наружный засов, и в открытую дверь, буквально всколыхнув воздух, ворвался мой спутник-офицерик. Мелко перебирая ногами в дюйме от земли, он восторженно заверещал, ликуя:
  -Вы свободны, Ксений, потому что Институт Обратного времени не нашел крамолы в Книге былин. Еще больше – вас ждет прием у Его ослепительного сиятельства президента Диделя, … да будет его жизнь бесконечной, -поубавив пыл и обшарив глазами камеру , закончил он. Старого священника при этой сцене начала бить крупная дрожь. Но удивительно – железа на нем вели себя смирно. Вошел страж и буквально вытолкал нас с офицериком наружу.
  Моя карета стояла наготове. Делом минуты было разместиться на привычном сидении у окна. Спутник по привычке опустился напротив. Кони тронули, и я потянул руку к занавеске она.
 -Не надо, - мягко остановил офицерик. Я повиновался.
 Несколько минут мы ехали, ощущая задами жесткое постукивание деревянных колес по булыжной мостовой. Офицерик внезапно сказал:
  -Теперь можно.
 Я отдернул шторку. И прямо перед собой увидел вознесенный к небу столб виселицы, на перекладине-глаголи которой висел, на манер птицы, распластав в просторе руки и ноги, подвешенный за талию инженер Кандид. Вокруг него в воздухе еще летали два палача и несколько перемигивавшихся вспышками аппаратов фотокорреспондентов. Офицерик потянулся к моему окошку и сам задернул шторку.
 -Что же произошло за время моего заточения? – спросил я.
  Как-то монотонно и по казенному он заговорил:
 - Согласно Уставу карантийной службы, я обязан обеспечивать вашу безопасность и защищать в случае несчастий. Это дало мне право изъять предмет вашей компрометации –Книгу былин – у таможни и обратиться за экспертизой в Институт Обратного Времени…
  -Это что еще за чудо? –переспросил я. Офицерик обвел пальцем в перчатке по периметру кабины и приложил его к губам. Тогда я сказал, что мне нужно проветриться.
  Мы вышли вон.
  Мы стояли теперь на маленькой городской площади у церкви с косо заколоченными окнами и выбитой дверью. На колокольне золотились городские часы, но – странное дело – секундная стрелка на них бежала против солнца. Две рваные собаки перестали драться и уселись у наших ног, преданно заглядывая в глаза. Офицерик цыкнул. Собаки отбежали и так же ожидающе завертели хвостами в пяти шагах.
  - У нас в Сво, - начал спутник, - все живут, убежденные в том, что движутся не от рождения к смерти, а наоборот. То бишь, по недавнему Указу президента «О Поголовном Счастье» , каждый гражданин страны час от часу молодеет. А теорию эту ему подкинул профессор Примус, директор Института Обратной Лингвистики. Он утверждает, что истинно свободная страна, каковой является Сво, не может двигаться в губительном общемировом потоке. Мы идем своим путем, поэтому у нас невозможны кризисы. И время у нас не прибывает – а убывает. Мы стремимся к тому, чтобы насовсем освободиться от диктата времени, добиться полного его уничтожения. Тогда страна Сво и президент Дидель возвратятся в вечность, то есть станут жить вечно.
 Я мельком взглянул на колокольню. Действительно – мое присутствие на городской площади сократилось уже на пять минут. Вечность явно приближалась.
 - Красиво, - согласился я. И тут же воскликнул: -Но это же бред!.. За неведение нельзя бросать в тюрьму.
 -Но этот же бред, - подхватил офицерик, - помог вам выбраться на свободу!
  Я с интересом глянул на спасителя:
  -Поясните.
  -Извольте!. – офицерик мельком глянул в личико зазвонившего мобильника и, коротко тюкнув пальцем, убил его . –Нас торопят…Так извольте. Профессор Примус еще до восшествия Диделя создал Институт Прямого Времени, суть изысканий изложив в стихотворной форме. Мы учили этот философский перл Примуса еще в школе:

  Есть в слове «время» точный корень «вре» -
  Оно во всем и зыбко и неверно,
  Оно со мной схватилося,
  Наверно ,
 как с противуборцем на ковре.

  Царит в нем «мя» , как в «знамя» или в «племя»
  И если верно ты его прочтешь
  То в целом это сочетание - «вре» «мя»
  Познаешь, как «торжественную ложь».
 
Примус уже тогда не хотел видеть себя простым смертным. Он стремился сразиться со временем, опрокинуть его. И написал по этому поводу много научных работ. Но Диделю труды Примуса не понравились. Тогда Примус совершил гениальный ход – он обратил вспять не только время, но и язык, науку лингвистику . Он стал публиковать свои труды, так сказать, задом-наперед. Более того – он основал Институт Обратной лингвистики, где начал революционные, по своему, переводы классики. Короче говоря – он переводит с немецкого на немецкий, с китайского на китайский, с русского на русский..!
 - Однако?!?
 -Да очень просто. Прочтите Пушкина, например.
 Я откашлялся и вспомнил:

  У Лукоморья дуб зеленый,
  Златая цепь на дубе том…

 -Достаточно, - остановил меня юноша. – А мы в школе учили эти же строки в переводе института Примуса на обратный русский:
 
 Зеленый дуб Лукоморья у,
 Том дубе на цепь златая.
 
 Ну, и так далее. И вот в таком духе нынче у нас переводятся все книги мира. Да и свои тоже. И надписи, и реклама у нас пишутся в обратной последовательности.
 -Так вот откуда…
 -Отсюда, отсюда. И на выездной государственной арке, и на таможенном департаменте. Вы еще наших газет не читали! И сия державная нелепость спасла нынче вас. Ведь что прочел таможенник в Книге былин, написанных нормальным языком:
  -А действительно, что?

  - «… тяги земной тут не ведати,
  Сумочку со тягою тут не прятати».

 -Ну и что? - почти прокричал я.
 Офицерик укоризненно покачал головой:
 -А где изволите тягу земную ведати-прятати? Она ведь вне закона.
 До меня начало доходить. Я осторожно переспросил:
 -А… в обратном прочтении?
 -Именно! – воскликнул мой ангел. – в обратном прочтении вся крамола остается за границей:

 « ведати не тут земной тяги…
 Прятати не тут тягою со сумочку».

Вы вне подозрений! Правда – Книгу былин пришлось оставить Примусу для перевода. Отсюда вывод – следует поспешать, ибо черт знает, чего он еще напереводит из нее. Все это я сказал, чтобы вооружить вас перед встречей с президентом… Не удивляйтесь, если ненароком увидите во дворце уже известную вам особу женского пола.
 Он немного помялся, словно решаясь на что-то, и решился:
 -В случае провала нашего общего дела или перед лицом смерти мы с ней дали слово выстрелить каждый в себя… Кстати – чего это меня все время подмывает оторваться от земли?
 Он первым открыл дверцу, пропуская меня внутрь.
 За четверть часа до этого мы подъехали к президентскому дворцу, а за полчаса я попал в Хрустальную палату. Два гигантских гренадера открыли передо мной створки великих ворот – и я оказался на чистейшем зеркальном полу, опрокинутый по отношению к себе самому. Я шел, точно впечатывая ботинки в подметки своего двойника снизу и глядел к горизонту залы. Там, разделенные линией пола, стояли основанием к основанию четыре одинаковых золотых трона, на которых задом к заду сидели четыре совершенно одинаковых человека с коронами на головах. Над коронами висели два лозунга, читавшиеся во всех перспективах как «Времени превыше власть». Подошед ближе, я увидел, что люди на троне различаются: у того, что справа, был только правый ус, у того, что слева – только левый. Классически правильные, лишенные особенностей лица. У каждого уса торчало по незажженной гаванской сигаре. Такое впечатление, что если убрать те части лица, что без усов, то две оставшиеся слепятся в один безукоризненный портрет. За их спинами, попирая собственные отражения, стояли приближенные. Профессора Примуса я не знал, но один из них, с лицом, напоминавшим носом копчик между ягодичными складками-щеками, вполне тянул на образ этого научного работника. Да и моя Книга былин торчала у него подмышкой. Клянусь мамой, но мне показалось, что за спинами придворных промелькнула фигурка той самой девочки-подростка, что уже встречалась мне в самых неожиданных местах и питала страсть к моему офицерику. Парный президент даже не открыл рта, а зала заполнилась державной тирадой, звучавшей непонятно откуда:
  -Мы рады, что вы завтра прибыли в нашу страну, чтобы покинуть ее уже вчера. Мы верим, что ваш ученый ум поможет вам рассказать в иных странах о нашей счастливой республике. Мы верим, что ваш рассказ укажет народам мира короткий путь к процветанию и бессмертию. Мы верим, что папа Римский искренен в своем послании, переданном с вами. Мы верим, что Бога нет, но признательны понтифику за внимание: оно легализует нашу власть в глазах всего мира. Мы знаем истину, которая недоступна вам, путник: она в нас, президенте Сво, и всякий, следующий нашим путем, становится свободным. Мы верим, что уже вчера соседняя республика Бода последует примеру республики Сво и соединится с нами в братских объятиях. Мы верим, что вы станете тому свидетелем и потому даруем вам проездные документы до самой страны Бода и даже сквозь нее…
 Голос стал как бы удаляться, и свет в зале тускнеть. Скоро все поглотил сумрак, и моя тень подо мною стала темно–матовой. Пятясь задом, я вышел за великие ворота. Мой офицерик подхватил меня под руку и увлек вон из дворца, из-под мертвых взоров бесчисленных караульных.
 -Почему их двое? – спросил я.
 - Они братья-близнецы – Дидель и Хидель. Говорят, что даже их мать-соправительница различает сыновей лишь по усам. Поэтому и покушаться на них почти бессмысленно – неизвестно, кто главный темнила в стране. А вот Боду они вполне могут захватить. Нам нужно скакать всю ночь, чтобы к рассвету достигнуть границы. Боюсь, что Примус попытается задержать вас, когда долистает Книгу до былины о Хотене Блудовиче: там ведь жиголо, как я помню, к концу повествования старится. Это же прямой намек на президента – тут подвешиванием за талию не отделаться! Ваше спасение – только в Боде.
  Мы торопились. Мы очень торопились. В каком-то городе офицерик купил свежую газету. Полистал и выбросил в окно: из новостей следовало, что Дидель вот-вот объявит войну Боде. Ближе к вечеру над нами косяком протянулись в небе в сторону границы дивизии свежеобмундированных военных. Потом туда же темной тенью проскользил громадный деревянный самолет, а на всех железнодорожных переездах мы подолгу стояли, пропуская скользившие на деревянных рельсах сколоченные из мореного дуба составы.
 И чем дальше мы уезжали от Свободенштейна, тем больше меня охватывало беспокойство. Я чувствовал себя Астольфом де Кюстином, выставленным из России в 1839 году сразу по приезду в нее. Словно кто-то неведомый жесткой ладонью выталкивал меня из Сво. Вот я уже и скакал, как угорелый, и по небу летал, и в тюрьме смерти дожидался, и высочайшей аудиенции удостоился – а к искомой мною цели и тут не приблизился. Несомненно – город Каменной Свободы хранил множество истин, а я вот с каждым часом удаляюсь от него.
  …Да полно-то – так ли уж обо мне заботится мой офицерик? С чего бы это он старался сделать так, чтобы я проскользнул сквозь страну, как намыленный? И даже если офицерик искренен и заговорщики впрямь заботятся обо мне – то что мне до того?
  И я велел повернуть карету.
  Офицерик забранился, плюнул на пол и вышел вон. Потом он легко поднялся над землей, устремился ввысь и пристроился в арьергард плывшей в сторону Боды воздушной армады.
  И тут же из близлежавшего леска показалась странная процессия. Впереди всех шествовал повязанный по рукам недавний генерал, в спину ему топором с серповидным лезвием упирал знакомый разбойник и вся ватага валежных бунтарей явно шествовала в сторону Боды. Видимо, граница уже недалеко. Разбойники деловито под узцы развервернули мою карету, рядом со мной опустили на скамейку пленного генерала, атаман сел напротив – и судьба сама повлачила меня в сторону Боды. Я смирился.
  А , собственно, что я теряю, оставляя Сво? Теряю риск быть арестованным, вероятность навсегда остаться в этой нелепой стране - а истины так и не найти. А что в переспективе? Через час в Боде я сообщу кому надо радиокод нейтрализации летучей армии Диделя, затем в мировых изданиях расскажу о страшном режиме в вольной республике Сво и это поспособствует свержению жестоких братьев. Хотя и это не приблизит меня к истине.
  Я заглянул в сумрачное лицо атамана. Он дремал, но на мой голос живо дернулся тотчас же :
 - В чем истина, отец?
 - В топоре, - слету ответил разбойник, опять погружаясь в сон.
 Мне стало скучно. Вот уж верно – сколько людей – столько истин. У священника одна. У президента – другая, у атамана – третья. Спроси я сейчас у своих лошадей – они четвертую укажут: в овсе. Не сглупил ли я, отыскивая ее в иных землях и людях, а не в себе самом?
 Коляска дернулась и остановилась. Разбойник размежил глаза:
 - Ступайте к пограничному посту, - велел он мне. – Разведайте – не легла ли уже Бода под Сво? Если Дидель еще не захватил соседей, то дайте нам знать – и мы перейдем границу под защиту законов Боды. Если нет – выстрелите хотя бы в воздух, - он сунул мне в руку большущий пистолет со стволом-раструбом и вытолкал из кареты.
 И что мне оставалось?
 И я пошел к полосатой будке пограничного поста Боды. Но за полсотни шагов стал свидетелем страшной сцены: я увидел своего офицерика и давнишнюю девушку-подростка, которые стояли обнявшись и приложив к вискам по пистолету. Я хотел окликнуть их, но в ту же секунду хрустнул выстрел.
 Офицерик подрезанным аксельбантом повис на руках у девушки. Он застрелился. У той, на кого и не подумаешь, в стволе, видимо, был холостой заряд.
 На выстрел из будки вышел начальник пограничного наряда. Он сразу увидел меня и поманил пальцем. Когда я подошел, офицер страны Бода, похожий на таможенного держиморду, коротко велел мне:
  -Ну-ка, подпрыгни, дружок..!

   *  *  *

…послушайте: а может, истина в том, чтобы не рвать свободу на части?

     г. Бирюч,
   август – декабрь 008 г.
 
***
ГОСПОДЬ  ОШИБАЕТСЯ  ПО  ВОСКРЕСЕНЬЯМ


                Господь ошибается по воскресеньям
                (QUOD SCRIPSI, SCRIPSI)

 А

  В последней четверти XXI века почти все городское население России обитало в маленьких личных хуторах. Жители Новониколаевска, Одессы и Клайпеды, Петербурга и Звездного городка слетались на своих автобабочках в мегаполисы лишь ради службы и работы. К тому времени всеобщее потепление климата сделало некогда суровое северное полушарие почти райским для существования местом. На Таймыре вызревали гигантские арбузы. Вдоль поймы Колыма росли абрикосовые деревья, а в придонских и приднепровских степях широко культивировались рис и кустарники колы. Под давлением миллиардов людей из других мест планеты страна задыхались от перенаселения. И потому, в могуществе своем, позволила себе основать микрогорода на орбите. Там, по эллипсам вокруг шарика, крутились обитаемые модули, где жили уже целые поколения людей, никогда не бывавших на твердой Земле. Космическая цивилизация – вот что выдавил из себя парниковый эффект на планете.
   Заботы о хлебе насущном вынудили людей почти совсем прекратить войны. И теперь в Африке и Австралии, в Индокитае было гораздо больше людей с протянутой для милостыни рукой, чем людей с автоматами. Казалось, Господь совсем отвернулся от высокомерных и чванливых англосаксов, еще недавно едва не заболтавшихся своим языком все иные наречия мира. Китай, как треснувшее зеркало, раскололся на мандариновые княжества, где каждой пытался вырастить свою щепотку рисовых семян лишь для себя. Глохли и зарастали травой дороги к храмам и пагодам, трескались от жары статуи слепоглазого Будды в дацанах, никто не взывал к небу в оставленных мечетях, а колокольный звон можно было услышать лишь тут, на вольготных просторах русской Евразии.
 
 
  Б

  Новый орбитальный поселок «Дивногорье» наматывал лишь первые тысячи оборотов вокруг Земли. Сюда ежедневно причаливали грузовые корабли. И юркие монтажники неутомимо надстраивали к основному модулю все новые и новые блоки. Руководитель проекта и поселковый голова Иван Егоза едва успевал давать распоряжения и в который раз умолял Центр управления полетами не направлять пока к «Дивногорью» новых колонистов.
  - Мы ведь условились, - сердито кричал он в микрофон, видя перед собой на мониторе бурдастое лицо Монарха, - что для эксперимента ограничимся пока четверкой космонавтов. Завтра я отправлю на основную базу ненужных теперь монтажников, а мы, четверо, займемся напрямую экспериментом. Лишние люди нам только помешают.
  - Но ведь, - не соглашался Монарх, - нам тоже необходимо переселять на орбиту уже подготовленных колонистов. Ваше «Дивногорье» - слишком лакомый кусок для того, чтобы там жить всего вчетвером. А условия задуманного эксперимент никак не ограничивают число его участников.
  Поэтому, полковник, потеснитесь, и примите еще десятерых. Четырнадцать человек для такого поселка, как ваш, я полагаю, - самое верное количество. Все, до связи.
  Лицо Монарха на мониторе дернулось и исчезло. Иван Егоза крутнулся на привинченном стульчике вокруг своей оси и чертыхнулся:
  - Тоже мне специалист… У нас воды, провианта, воздуха всего на четверых на год, а он мне навязывает еще кучу народа. Без меня тринадцать человек!
  - Как апостолы, - отозвался от соседнего пульта врач экспедиции Эммануил Крыж.
  - Что? – не понял командир, переспросив.
  - Командир легко засмеялся и сказал:
  - Да какой из меня Христос, хоть я командир! Видишь вот, даже отстоять свою точку зрения не сумел. Готовь, доктор, свои лекарские средства к приему новичков. Они ведь, пока попривыкнут, много чего тут запачкают.
  - Командир нажал кнопку общей связи и сказал:
  - Слушать всем. Нынче в «Дивногорье» прибывает команда из десяти человек. Завтра ждем грузовой корабль «Прогресс» с оборудованием, необходимым для эксперимента. Эксперимент назначаю на послезавтра, в точке экватора над Атлантическим океаном. Всем отдыхать.
  И щелкнул кнопкой выключателя громкой связи.


    В

  Ракета с плавучего космодрома «Бирюч» уходит прямо в зенит, к солнцу. Десять космонавтов, вдавленные в кресла, через силу шутили, преодолевая гравитацию. Все они были молодыми крепкими парнями, специалистами чуть ли не по всем земным специальностям сразу. Можно сказать, что если бы знания этой десятки разместить на файлах главного компьютера орбитального поселка «Дивногорье», то они охватили бы, пожалуй, всю многовековую историю человечества. Юристы, журналисты, геологи, теологи, натуралисты, живописцы, эстеты, гуманитарии, математики и т. д. и т. п. И это было справедливо, ведь все они отправлялись в космос для участия в эксперименте, которого еще не знала наука.
  Изначально, еще при разработке эксперимента, ученые Земли надеялись обойтись силами всего четырех человек. Но Монарх, ознакомившись с условиями предстоящих работ, распорядился значительно расширить группу. «Но тогда, - пытались возразить Монарху, - на «Дивногорье» не хватит запасов жизнеобеспечения на год». Монарх же резонно заметил, что при увеличении числа участников время эксперимента удастся значительно сократить и дополнительных запасов увеличении не понадобится.
  Не стану перечислять всех прибывших – утомительно это, да и запомнить нелегко. Просто прошу учесть – на станцию летели еще десять настоящих ученых, умников без всякой иронии.


   Г

  Полковник Иван Егоза дал команду на стыковку, когда посланец «Бирюча» уже наблюдался визуально. Это была довольно внушительная машина, размером где-то с семиэтажное здания. И немудрено, ведь именно на ней располагалась основная энергетическая установка для эксперимента.
  - Неплохо было бы, - заметил врач Крыж, - если бы у них еще и личные каюты были в их же модуле. Мы тут уже как-то пообвыкли вчетвером.
 - Не робейте, Эммануил, - успокоил командир, - у нас в бассейном модуле места на сотню человек. Пусть побарахтаются в волнах… Внимание! Инженер стыковку перевести в автоматических режим.
  Громадный модуль белым рафинадным куском ворочался в солнечных лучах, медленно приближаясь к поселению. Стенки его, бывшие заодно и солнечными батареями, уже хорошо различались четкими рифлеными узорами. И Егоза невесть почему подумал о них: «Как армейские письмена».
  Но уже ощутимый толчок подсказал командиру, что модуль пристыковался, а рябь, пробежавшая по приборной панели волны электрических глазков, - о том, что стыковка прошла успешно.
  Предстояло встречать гостей, и Егоза распорядился включить карантинную систему переходного отсека.


  Д

  В столице России городе Архангельске заседал в открытом режиме Всемирный учетный совет Академии. Здесь, на необъятном мониторе во всю стену хорошо был виден весь процесс стыковки в космосе, и председатель совета академик Молчанов нервничал, замечая мелкие погрешности стыковки. Ложечка тоненько звякала в стакане с чаем в руке академика.
  - Да успокойтесь вы, Владимир Ефимович, - ученый секретарь Евгений Дубравный опустил в высокий стакан с минеральной водой зашипевшую таблетку и подал председателю взамен чая. – Все идет штатно, тем более что установку на земле мы многожды проверяли, как часики работает!
  - Часики… - недовольно пробурчал Молчанов и добавил: - А вдруг в невесомости возникнут осложнения с кристаллическим таймером? Черт его знает, как поведут там себя эти часы после перегрузки при старте?
  - Да нормально поведут, - Дубравный и сам нервничал, ведь именно таймер и был его личным детищем.
  Четырнадцать улыбающихся физиономий глядели теперь с экрана, приветливо шевеля ладонями, и ученые услышали отчет командира Центру управления полетами:
  - Состыковались штатно. Все здоровы, претензий нет.
 - Поздравляю с успешным началом эксперимента, - руководитель ЦУПа генерал Вигура из Звездного городка переключился на Архангельск: - У вас есть что добавить, господин Молчанов?
 Академик поздоровался с космонавтами:
 - Дело, которое вам доверено, пока еще не опробовано даже на Земле, хотя в теории испытано не один раз. Всех вас знаю лично и верю, что эксперимент удастся.
 - Эфир внезапно хрустнул, и голос академика покрыл хриплый бас Монарха:
 - На земле продолжается неконтролируемое потепление климата. Уже лет через двадцать она станет практически пригодной для жизни. Ваш эксперимент, друзья мои, я напомню, направлен на то, чтобы вернуть Земле холод позднего ледникового периода. Кристаллические таймеры, в которых я ничего не смыслю, но верю нашим ученым – помогут вернуть в верхние слои атмосферы давно прошедшие времени. Я, конечно, не Господь Бог, а только Монарх, но именно на меня легла высшая ответственность. Тут многие, - Монарх многозначительно помолчал, зная, что его слова слышит сейчас почти весь мир, - за такие поползновения принимают меня за Дьявола. Пусть так. В таком случае мы с вами сейчас перепишем многие страницы истории. И пусть скептики назовут их Евангелием от Лукавого, главное – чтобы задуманное спасло жизнь на нашей планете. Дерзайте, ребята, и да хранит вас Бог.
  С тем же эфирным хрустом Монарх отключился от связи, и академик Молчанов приступил к консультациям с экипажем по поводу предстоящего действа.

   Е

  Монарх знал, что говорил, когда обращался к экипажу и ко всему миру. На его рабочем столе лежали распечатки о запасах продовольствия и питьевой воды на ближайший месяц. Они говорили о полной катастрофе для всей остальной планеты, кроме России и Канады. Кормить десять миллиардов негров, полинезийцев, китайцев, арабов и еще невесть кого уже практически нечем, и завтра эти голодные орды выплеснутся на русские просторы. Только похолодание могло остановить разрастание пустынь и гибельное буйство джунглей между южными и северными пятидесятыми широтами.
  Спасти мир могло или чудо вроде второго пришествия Христа, или положительные результаты космического эксперимента академика Молчанова. Именно эти мизерно малые сроки до всемирного бунта и побудили Монарха ускорить проект и включить в него новых людей. И теперь он велел приготовить свои покои для глубокого и долгого сна, чтобы завтра в прямом режиме наблюдать небывалый поединок человека со временем.
  Секретарь подал Монарху крупную мягкую пилюлю. И владыка полумира уснул так глубоко, что только может пожелать себе лишь человек, решившийся переписать Евангелие.
  Ночь на орбите – это просто так называется. Вся многотонная рукотворная масса бешено вращается по вытянутому кругу, каждый час встречая новый восход солнца. И хоть Егоза объявил общий отбой на целых десять часов, сам он не мог отойти в сон. Грандиозность предстоящего эксперимента давила на сознание почти физически, и полковник чувствовал стук своего сердца где-то на краешках челюстей, под ушами. Он знал, что одновременно с «Дивногорьем» на околоземной орбите мигают мириадами огней десятки разных космических кораблей и долговременных поселений. Вот и сейчас, на фоне Тибета хорошо виден многомодульный бессрочный комплекс «Белгород». Там вахтенным офицером служит сын полковника. Буквально на одной орбите с «Дивногорьем», но на расстоянии в тысячу километров лежит настоящий космический город «Кологрив». Оттуда только что звонила сестра. Беспокоится…
  Беспокоится вся земля и весь Космос. Пожалуй, спокойным сейчас во всей Вселенной оставался лишь мертвый орбитальный конгломерат «Курск», который перестал отвечать на все запросы и аппаратура которого сообщала о гибели всего населения комплекса. За зловещими заботами по всеобщему выживанию Земле пока некогда было разбираться с бедой на «Курске», и он проплывал теперь давящей громадой в прямой видимости от иллюминаторов «Дивногорья». И еще давно не было сведения от межпланетного корабля «Вавилон», летящего теперь за пределами Солнечной системы. Он ушел в поисках пригодных для жизни планет и, кажется, навсегда затерялся в глубинах непознанного.
  Полковник Егоза раскусил вязкую таблетку снотворного и скоро забылся с угасающей мыслью о том, что уже через несколько часов к «Дивногорью» причалит грузовик «Прогресс» с оборудованием и приборами жизнеобеспечения для прибывшей нынче десятки.
  «Апостолы», - почему-то пробежало в его сумеречном мозгу, а потом армейские письмена стенок орбитального модуля завертелись в хороводе, увлекая за собой мягко засопевшего поселкового голову.


  Ж

  Этот лилового отлива аппарат звонил в спальне Монарха до того лишь несколько раз. И сегодня, стоило ему лишь тренькнуть, враз вспотевший Монарх сорвал с рычага трубку. И услышал голос того, кто мог позволить себе называть на «ты» всех земных владык:
 - Спишь, Владислав Мефодьевич? Ладно, не сопи так, самому тяжко. Планету, брат, переделывать совсем непросто.
 - Но ведь… кх-х-х… не планету, Князь, а всего лишь верхние слои атмосферы, - попытался вставить Монарх. Говоривший на том конце провода расхохотался:
 - Так это еще страшнее, ведь небеса – прерогатива самого Господа. Со мною ты можешь еще сговориться, а вот Он не позволит тебе вторгаться в свою епархию. Что, совсем худо, Мефодьич?
 - Спрашиваете… Границы трещат – не могу сдержать голодные толпы.
 - Думаешь усидеть на своем сундуке с сибирскими самоцветами? Держись, Монарх, я полностью тебя поддерживаю, хотя, боюсь, крышку все равно сорвет.
 - Где ж выход-то?
 - Спохватился он! Можно ведь было понять все это еще сто лет назад. Да и тогда, две с лишним тысячи лет назад все могло бы обернуться иначе.
 - За ту древность я не в ответе.
 - Врешь! – резко не согласились в трубке. – Все вы в ответе за содеянное на Земле вашими руками. Теперь норовите исправить положение с помощью чуда? Будет вам чудо.
  Трубка помолчала. Монарх осторожно, чтобы не проснулась спящая рядом жена, спросил.
 - Вы вторгнетесь в эксперимент?
 - Уже.
 - А… Он?
 В трубке послышался тяжелый вздох.
 - Боюсь, и Он тоже… Кстати, Владислав Мефодьевич, не вздумай дать отбой эксперименту: космонавты Ивана Егозы уже начали его. Мне доложили, и грузовой «Прогресс» к ним уже полетел. Так что фитиль запален – будем теперь вместе ждать взрыва. Кстати, уж коли не рискуешь ко мне звонить, говори сразу – есть какие недосказанности между нами?
  Монарх сел на кровати. Переложил трубку к другому уху и сунул ноги в шлепанцы:
 - Скажите, Князь, гибель «Курска» - это с вашего ведома?
 - Да господь с тобой, Монарх! Я ж говорю: небо – не моя епархия. Это уж Он сам подсуетился, как говорится.
 - Но ведь подготовку к эксперименту мы до последнего держали в секрете!
 - Нет ничего тайного, что не стало бы явным, - процитировал собеседник Экклезиаста, и трубка коротко захрюкала.

  З

  И брызнуло солнце нового витка в иллюминаторы. Низко прогудел зуммер общего будильника, команда привычно занялась утренним туалетом. Хотя никто не был уверен в том, что этот туалет для них – не последний.
 - Прорвемся! – уверенно хмыкал про себя врач Крыж, скобля бритвой верхнюю губу. Иван Егоза на беговой дорожке играл эспандером, и несколько минут потом слышалось общее сопение да покрякивание. Лишь майор Петр Веретенников сидел прямо на полу, перелистывая толстую зеленую кипу.
 - Что читаем? – полюбопытствовал кто-то из новичков.
- «Литературные воспоминания» Ивана Ивановича Панаева, - коротко ответил майор и захлопнул книгу.
 Экипаж входил в форму перед началом небывалого. Невидимый динамик из-под панели приборов гулко сказал:
 - Это ЦУП. Доброе утро, друзья. Сводка новостей для любопытных на седьмом экране. Хотя сводка, мягко говоря, хреновая – лучше перед началом большого дела ее не читать. Через полчаса встречайте «Прогресс», и после этого переходим на режим постоянной связи. Вместе с вами на связи все орбитальные станции, все станции наземного слежения, все обсерватории мира, и мы по-прежнему пытаемся нащупать в пространстве межзвездный корабль «Верхоянск». Пытаемся оживить и вашего соседа – «Курск», но пока безуспешно.
  - Словом, - голосом генерала Вигуры продолжил ЦУП, - с внешним сиром вас связывает еще всего один час. Потом вы остаетесь один на один со временем и пространством. Полковник, Монарх попросил еще раз спросить вас: вы и ваши люди готовы к риску?
 - Генерал, иначе какого хрена мы крутились бы тут, как нечто в проруби! Ну, даже если отвечу «не готовы», ничего ведь не изменится, верно?
  Экипаж услышал смех в ЦУПе. Заулыбались сами космонавты. Сейчас, на грани реальности, команде могла сойти с рук любая дерзость, любая выходка. Просто обреченная Земля уже стерпела бы даже оскорбление. Генерал же добродушно хохотнул:
 - Иного ответа я и не ожидал, Монарху доложу о готовности экипажа. Кстати, Иван Платонович, уж коли времени осталось совсем ничего, советую вам на складывать яйца в одну корзину.
 - Не понял? – переспросил Егоза.
 - Ну-у… то есть в экспериментальный модуль входите все. Кто-нибудь останьтесь на внешнем модуле.
 Полковник Егоза на минутку запнулся и переспросил:
 - Вы приказываете мне выйти из опыта? Я прошу официального приказа от Монарха.
 Известный всей планете хриплый голос отозвался сразу. Видимо, Монарх во время разговора сидел у микрофона:
 - Изволь. Полковнику Егозе официально приказываю выйти из эксперимента и переместиться в служебный модуль сразу после приема «Прогресса». Эксперимент изнутри возглавит полковник медицинской службы Эммануил Крыж. Не слышу ответа!
 - Есть выйти из эксперимента. Полковник Егоза.
 - Есть возглавить эксперимент. Полковник Крыж.
 Центр управления полетами умолк, и теперь подключился столичный ученый совет. Академик Молчанов говорил непривычно напористо, почти по-юношески чистым голосом. Ощущалось, что его окрыляет дело всей жизни, воплощающееся в глазах.
 - Вам, братцы, поручено спасти нашу планету, - слышно было, как позвякивала ложечка в его стакане с чаем, - и я рад, что стал последним человеком на Земле, который с особым удовольствием говорит: ни пуха, ни пера!
 - К черту, - услышали на Земле голом полковника Крыжа, голос равнодушный и усталый.
 И все экраны на планете подернула рябь отключившегося эфира. Орбитальный комплекс «Дивногорье» входил в эксперимент.

  И

  Полковник Егоза автоматом пристыковал «Прогресс», и космонавты открыли его переходной люк. Туда нырнул первым Майор Петр Веретенников, и в тот же миг из чрева грузовика послышалось удивленное:
 - Е-мое…!
 В люке показалось обескураженное лицо майора, и он с трудом протащил у себя под животом тюк непонятного тряпья.
 - И все… - сказал при этом Петр, - и до экипажа целую минуту доходило, что больше в грузовике ничего нет.
 - А оборудование?! – дико закричал Егоза, за шиворот вытягивая майора. Сам вплыл в грузовик, и отборная русская матерщина гулко разнеслась по всему комплексу.
  Полковник выплыл из грузовика и включил тумблер связи. Лицо его полыхало от возмущения, но Эммануил Крыж остудил командирский пыл:
 - Связи уж нет, ведь комплекс вошел в режим эксперимента. Да черт с ними, с вещами и оборудованием: все это вспомогательная дребедень, обойдемся своими силами.
  Полковник Егоза поостыл, ткнул ногой ворох тряпок из «Прогресса». Все с интересом глядели как он брезгливо поднял двумя пальцами нечто, и оно безжизненно обвисло в его руках на манер бродяжьего рубища. Он взялся за другую тряпку. То же самое. Космонавты последовали примеру командира, и скоро у всех в руках были эти поношенные тоги. На полу теперь лежал лишь длинный посох с изогнутой сучковатой ручкой.
  Молчание длилось долго.
 - Как это понимать? – полковник егоза поднял глаза на Крыжа. Гаденькая мыслишка шевельнулась в душе командира. – Ты, врач, причем врач самого Монарха в недалеком прошлом, с самого начала знал о подвохе? Это входит в программу эксперимента?
 - Да ничего я не знаю! – вспылил Крыж. – Я только знаю, что о времени участники эксперимента должны через полчаса быть в научном отсеке. Давайте успокоимся и станем вести себя так, как предписано учеными.
 - Успокоимся… - пробурчал командир и опустился в кресло… - А почему этих драных хитонов только тринадцать? Я не в счет, что ли? Мало ли, что участвую в эксперименте! Хорошо, друзья, с этой минуты командир у вас врач Крыж. Приступим к работе, помоляся…!


  К

  Полковник Крыж пропустил перед собой в люк экспериментального отсека всех двенадцать участников. Вошел сам и задраил за собой переходной люк.
  Полковник Егоза со своего командирского пульта начал разворачивать комплекс в исходную позицию. На секунду блиставшее прямо в глаза солнце затмил силуэт мертвого «Курска».
  Полковник с отчаянной решимостью нажал кнопку радиовызова «Курска» и услышал ответ. Но в эту секунду на приборной доске цокнул сигнал научного отсека, готового к обратному отсчету времени до эксперимента. Полковник вставил ключ в отверстие и решительно повернул его.
  И… ничего произошло. Комплекс плыл как раз над Европой. Егоза хорошо виде внизу береговой обрез Средиземного моря, потом словно под нож ему ушел Париж, как торт, разрезанный тонкими линиями улиц. Скоро из-за горизонта выплыла Прага, спустя минуту полковник узнал родной Киев. Над планетой густо летали самолеты, и отсюда почему-то особенно различимы были не они сами, а турбулентные завихрения за их хвостами. Словно мелкие буравчики вворачивались в воздух, но орбитальный комплекс быстро обгонял их, и казалось, что самолеты просто свободно висят над Землей.
  Все как всегда. Лишь непривычно гнетущая тишина эфира да этот загадочный «Курск» за бортом. Уже над тибетским плоскогорьем под собой увидел остатки последней американской орбитальной станции, почти год сходившей с орбиты. Скоро она сгорит в атмосфере, и в мире не останется ничего от совсем еще недавно самой могущественной державы – США. Да и выгоревший на солнце Китай тоже давно отказался от космоса. Почти все десять миллиардов его ртов сейчас незаконно жили в русской Сибири, сделав край самым густонаселенным на планете. Им уже не хватало капусты и брюквы, которую выращивал на Новой Земле, и Егоза, пожалуй, впервой преклонился перед талантом академика Молчанова, придумавшего этот небывалый эксперимент. Если он удастся, то уже через пару десятков лет на Земле все вернется «на круги своя», и в родном Киеве можно будет выкорчевать все пальмы и опять разводить каштаны.
  «Дивногорье» величественно проплывало над Тихим океаном. Сейчас, как знал полковник, внизу появятся каменные громады пустых городов запада Америки, потом он увидит Чикаго и пройдет над знойным и громадным Мемфисом. Во-он, уже показались хребты Кордельеров.
  Судя по времени, можно поговорить с экспериментальным отсеком. Егоза включил связь.
 - Полковник Крыж!
 - Здесь.
 - Живы – здоровы?
 - Вашими молитвами. Установку включил, согласно инструкции, две минуты назад. Если Молчанов все верно рассчитал, то холодный воздух средневековья уже хлынул в тропики. Мы сумели открыть этот канал, командир. Сейчас посмотрим, как изменятся планета.
  - Да уж, - согласился командир. – Там, за хребтом, штат Юта. Это сегодня – почти пустыня. Командир смотрел в люк, ожидая появления привычного городского пейзажа. Но…
  - Крыж, я не ослеп?
  - Командир. Я тоже не вижу привычной Юты… А где Чикаго, где громадный город Чикаго?! Только голая степь.
  - Зеленая степь, Крыж! Никакой пустыни!
  - Да, но ведь и ни одного города внизу… Кстати, на самом краешке горизонта какое-то поселение. Видите, командир?
  Егоза пересел к оку телескопа, повернул его и ахнул.
- Индейцы… вигвамы… Кино снимают никак?
  «Дивногорье» в безмолвии экипажа проплыл над сушей еще несколько минут. Все видели, что суша совершенно изменилась.
 - Командир, по расписанию над Атлантикой мы выходим из эксперимента. Мне кажется, что мы и так напустили на Землю такого холода, что там все изменилось.
 - Да, конечно, - согласился командир. – Отрывайте люки, давайте соединяться в командирском отсеке. Тем более интересно посмотреть, что же стало с Сахарой.
  Скоро полковник Крыж был у командирского пульта. Они посмотрели на циферблат часов. До связи с ЦУПом оставалось четыре минуты. Связь включили.
  В эфире стояла полная тишина. Планка настройки пробежалась по шкале, но «Дивногорье» не услышало ни одного космического соседа, ни одной наземной станции.
- Петр Семенович, - попросил полковник майора Веретенникова, - оставьте, наконец, своего Панаева! Вы радист, поколдуйте-ка у приемников.
  Майор отложил книгу и пробежался пальцами по клавишам настройки. Глазами указал на часы: время связи с ЦУПом, Егоза склонился над микрофонами и внятно сказал:
 - Я «Дивногорье», я «Дивногорье», эксперимент завершен. Вы слышите нас?
  Земля гробово молча. Хотя все понимали – приемники исправны. Над Азорскими островами бушевала гроза, и ее разряды сухо отдавались в динамиках станции.
  Глянули на Землю. С Сахарой все было в порядке – ярко-желтая пустыня. А вот Египет отдавал буйной зеленью, и только пирамиды одиночно торчали в долине Нила в некогда густозастроенном краю
  На Святой Земле сверху тоже ничего не было заметно. Лишь увеличив картинку, различили жалкие постройки с плоскими крышами, небольшую группку хижин на месте Иерусалима и совершенно почти незаселенное иранское нагорье.
  Слово «катастрофа» было произнесено на борту лишь когда экипаж убедился, что в космосе нет больше ни одного искусственного объекта. «Дивногорье» было тут в полном одиночестве, как соринка в глазу Господа. Экипаж скоро понял свою обреченность. Подполковник Вениамин Юдин, в прошлом историк, горько подытожил:
  - Поздравляю вас, господа: мы с этим экспериментом вывалились в средневековье – в лучшем случае. Хотя, судя по тому, что на месте Ташкента мы видим лишь одиночные постройки без продуманной планировки, я думаю: на Земле у нас где-то перелом нашей и не нашей эр. Видимо, самое начало первого тысячелетия.
  - От Рождества Христова? – машинально спросил Егоза и тут же добавил: - нас слишком много на корабле, чтобы прожить тут долго. Просил ведь не увеличивать экипаж!
 - Все равно долго не протянули бы, - успокоил Крыж и сказал: - У на есть спускаемый аппарат на двенадцать человек. Если выкинуть какое-нибудь оборудование, опуститься смогут тринадцать. Нас четырнадцать. Один останется на орбите, а остальные на Земле – и прокормимся. Но время что-нибудь придумать иное еще есть.
  Унылое молчание скрасили обычным обедом, хотя ели теперь все до последней крошки. Мозги у всех скрипели на пределе, и люди лишь морщились, когда из-за громады мертвого «Курска» за иллюминаторами внезапно выскакивало солнце, враз помолодевшее на две тысячи лет.

   Л

  Тревога на земле достигла предела, когда все ясно поняли: «Дивногорье» и безмолвный «Курск» бесследно исчезли с орбиты. Все радиостанции мира на разные лады пытались обнаружить космические объекты, но эфир не выдавал позывных экспериментаторов.
 - Может быть, - спрашивал Монарх Молчанова в прямом эфире, - так должно быть? Может, они находятся во временном канале, через который вот-вот хлынет оздоровительный холод?..
 - Я не знаю, - честно признался ученый, и ложечка в его стакане предательски звенела. Точно так же, как в минуты недавнего торжества ученого.
  Все метеорологические станции планеты до сотых долей градуса измеряли температуру, но она показывала, что тепло прибывает по прогрессирующей, хотя замечены отдаленные признаки того, что внешняя оболочка атмосферы нагреваться перестала. Монарх, враз постаревший и ссутулившийся, сказал на всю планету:
 - Я признаю крах эксперимента и потому подаю в отставку. Пусть все завершается по воле Божией.
 Это вызвало в мире еще больший хаос. Пограничные части, до того еще державшие границы России, теперь оставили позиции. Яхты самых влиятельных людей мира прорывались сквозь почти огненный пояс экватора к Антарктиде, где обосновались остатки Соединенных Штатов Америки. Каждая сотка сопок на земле Франца-Иосифа стоила теперь не денег, а жизней тех, кто не успел перебраться на север, где на самом полюсе русский авианосец «Святой Георгий» с несколькими учеными Звездного городка.
 Все видели, что Земля задыхается и умирает.
 И единственной надеждой ее оставался теперь… нет, не канувшее «Дивногорье» и не затерянный в пространстве «Вавилон».
  Ночью бывший Монарх почувствовал, что умирает. Он хотел позвать жену и уже потянулся к кнопке звонка, но рука коснулась трубки неожиданно зазвонившего зеленого аппарата. За пятидесятилетнюю бытность у власти Монарх ни разу не поднимал этой трубки. И теперь она показалась ему приятно прохладной, и он почувствовал прилив сил:
  Голос был ровный, без нажима и укора:
 - Владислав Мефодьевич, как же вы так опростоволосились с экспедицией?
 Ужас сковал члены Монарха, и он несколько мгновений не мог прийти в себя. Ужасно было не только то, что заговорил зеленый аппарат, а то, что заговорил он страшно знакомым голосом. Монарх прокашлялся и прохрипел в трубку:
 - Ос… кх-кх… осечка вышла, Господи! Что-то недорасчитали.
 - Да у вас всегда так, - отозвалась трубка, и опять от звуков знакомого голоса у монарха по телу пробежали мурашки. – Хотите как лучше, а получается, как всегда.
  - Но ведь мы старались. Старались спасти Землю! Тут допустимы непредвиденные ошибки.
 - Нет! – категорически ответила трубка. – Это не ошибка. Вы две тысячи лет все делаете наобум, через пень колоду. Потому и загнали Землю в такую ситуацию, из какой не видите выхода. Дьявол вас водит за руку, а слово Истина застил золотой идол. Вы изначально стали на кривую дорожку, распяв две тысячи лет не того, кто пришел искупить ваши грехи.
 - Как не того? - опешил монарх.
 - А как вы сейчас решились вторгнуться в механизм мироздания? У вас же все так: ложный спасатель кричит: « Я вижу берег!» - и вы толпой бросаетесь за ним в пучину. Другой идиот кричит: «Распни его!» - и вы вешаете на крест первого попавшегося.
 - Так меня на свете две тысячи лет назад еще не было!
 - Не было? – язвительно потянул голос, и его знакомые нотки словно сковали члены Монарха. – А я полагал, что до вас лично хотя бы к старости дошло понимание того, что человек всевременен. Вы изначально богоподобны, Владислав Мефодьевич, и потому наравне с Богом обязаны отвечать за все, творимое вокруг независимо от времени. Или вы подумайте, что за эксперимент с «Дивногорьем», за глумление над временем и природой вас не спросится? Увы, Я с вас лично, как и с прародителя Адама, все спрошу.
 - Так что же делать?
 - Не знаю!..
 Помолчали, молчание это тоже напоминало Монарху присутствие в комнате очень знакомого человека. А тут еще запах медицинских склянок, блик настольной лампы. Монарх словно почувствовал недавнее присутствие в спальне доктора. И опять голос, этот знакомый равнодушный голос:
 - Хорошо, Я вмешаюсь, хотя мне за это может влететь от Отца. Вам же теперь остается лишь молиться и не мешать ходу событий.
 И Монарх забыл о том, что собрался умирать. И когда на том конце провода словно по привычке спросили: «Как нынче самочувствие, Владислав Мефодьевич?», Монарх узнал голос собеседника.
 Это был голос его недавнего персонального врача, а ныне участника эксперимента Эммануила Крыжа.

  М

 Когда на «Дивногорье» закончилась вода, решение экипаж уже принял: тринадцать человек опускаются на Землю, один остается на орбите. Этим одним и по личному желанию, и по жребию стал полковник Иван Егоза. Он отправлял друзей вниз. А сам до окончания дней оставался Робинзоном пустой орбиты. Ну а поскольку на Земле был первый век христианской веры, то экипаж, как экипировку, взял с собой в спускаемую капсулу и злополучные хитоны из «Прогресса». Эммануил Крыж втянул за собой еще и посох, и экипаж задраил изнутри люк спускаемого аппарата.
 Скорее машинально, чем соображая, что-то обреченный Егоза дал команду на спуск, и капсула мягко откололась от орбитального комплекса. Егоза следил за ее падением долго, пока она перегоревшей звездочкой не исчезла где-то над Синайским полуостровом.
 И тогда командир раскупорил бутылку коньяка. Включил диск с народной песней лихого «Комаринского мужика» и перевел звук на мощный передатчик станции. Потом через горлышко выпил всю бутылку и, уже засыпая, уронил посудину себе под ноги, прямо у командирского кресла.
  Он спал долго и не видел, как на пульте дальней связи снова и снова высвечивался вызов на разговор. Он спал пьяный, а невидимый абонент с настойчивостью автомата вызывал «Дивногорье».
 В ответ на «Вавилоне», за пределами Солнечной системы, слышали только залихватское :
  -Ах, ты , сукин сын, комаринский мужик,
   Он бежит себе, по улице бежит,
   Он бежит, бежит, по…ердывает,
   Рубашонку поддергивает.
 
  Н

  - Каковы! – оглядел Крыж товарищей, когда они, скинув комбинезоны, облачились в свои хитоны. Сам Крыж взял посох и сказал: - Друзья мои, идем к Иерусалиму. Я думаю, в дорожном рубище мы не обратим на себя особого внимания.
  Из парашютного судна сделали себе торбы, набили их консервами и двинулись на восток. Впереди полковник Крыж с посохом. За ним – майор Веретенников, с зеленой книгой под мышкой, дальше все остальные.
  Через неделю пастух на склоне холма под Иерусалимом увидел странную вереницу людей в дорожном платье. Вечерний сумрак не позволил пастуху разглядеть их получше, но он знал, что где-то поблизости бродит именующий себя Царем Иудейским Иисус и двенадцать его учеников. Пастух знал, что в пасхальный день город приготовился к почестям встречать Иисуса.
  Еще пастух знал, что за поимку Иисуса прокуратор Понтий Пилат обещал хорошую награду. Не дальше как сегодня утром отец говорил пастуху:
 - Мордохей, ежели таки увидишь в пригороде ту святую шайку, так сразу шепни мне. Ч уже присмотрел новую отару у пройдохи-мытаря и сразу куплю ее с тех прокураторских денег. Да не зевай, дурак, пока другие не перехватили халяву!
  Позабыв про отару, пастух двинулся вслед за путниками и проследил их до самой двери полуразваленной хижины. В щели между камнями стены он увидел, как пришельцы поскидывали дорожные мешки. «Значит, вечерять собрались», подумал он и побежал в город, к отцовскому дому.

    О

  Путники расположились на ночлег в заброшенном полуразваленном хлеву. Вениамин Юдин из складок хитона достал складной нож и вспорол четыре банки консервов.
 - Пищу надо беречь, - он облизал лезвие и наколол на него коричневый кусочек тушенки. Съел с аппетитом и, когда к ужину приступили все, спросил у Крыжа:
 - И что дальше, командир? Так до скончания дней будем бродить по Палестине? Мы, люди, наделенные знаниями двух тысячелетий, не сможем найти возможность вернуться в свое время и на свое «Дивногорье»?
  Крыж отхлебнул из пластикового пакета манговый сок, завинтил крышечку и сунул банку в мешок. Он отер уже достаточно выросшие усы и бороду и ответил:
 - Не бередите мне рану, подполковник. Я иногда думаю, что все происходящее – нелепый сон. Впрочем, как и вся наша авантюра с изменением климата. Мир, космос – это творение Бога, а мы попытались поправить мироздание. И вот результат!
  - «Кто сеял зло – себя не утешай: неотвратим твой страшный урожай», - продекламировал вдруг Петр Веретенников, захлопывая зеленую книгу и пояснил: - В механизм мироздания мы вторглись уже тогда, когда наш предок первый раз использовал каменный топор, а потом пошло-поехало: станки, машины, ракеты, фреон, Нобелевские премии, летание на манер ангелов – и мы до неузнаваемости искорежили замысел божий. Тут неудивительно, что время прогнулось и мы вывалились в его воронку, как слепые детеныши из чрева цивилизации.
 - Это как раз и понятно, - поднял руку подполковник Юдин. – Но как вести себя дальше? Мы за неделю пути избежали встреч с местными жителями, но так продолжаться долго не может. Кто помнит, на каком языке говорит здешний мир? Как мы законтактируем с его обитателями?
 - Тут все более-менее ясно, - командир подложил мешок под голову и прилег, блаженно вытянув ноги. – И евреи, и арабы говорят сейчас по-арамейски. Я сам – польский еврей и потому вполне смогу изъясняться с местным населением… И потом, господа, мне кажется, наши разговоры ни к чему не приведут, пока там, на «Дивногорье», командир не придумает, как вернуть нас в наш XXI век, а посему предлагают спать и ждать, когда зазвонит мой мобильный телефон, что связывает нас со станцией. Тушите фонарь, подполковник.
  И они заснули. И лишь звезды, колотым сахаром сверкавшие в небе, видели, что на противоположной стороне холма, в такой же хижине, в это время ужинали еще тринадцать человек. Они тоже были в хитонах, бородах, и среди них был некто с посохом, зеркально похожий на полковника Крыжа.
  И воля случая стала так, что стайка людей из города, предводительствуемая пастухом Мордохеем, напала на то строение, где отдыхали наши космонавты. Их встряхнули сонных, повязали им руки под локоть, майору Петру сунули его книгу. И погнали к городским воротам.

  П

  Иерусалим принимал многочисленных паломников по случаю Пасхи. Они ручейками стекались с предгорий и долин, и римская стража у ворот пропускала беспрепятственно всех, кто спешил на праздник. Громадный центурион, в медных доспехах и с изуродованным лицом, равнодушно следил за тем, как толпа горожан высыпала навстречу верующим, и скоро тут, у ворот, образовалось несметное сборище.
 - Грядет Иисус, Царь Иудейский, - кричали они, и даже не заметили наших пленников, окруженных группой захвативших их фарисеев. И пока город ликовал в ожидании Учителя, полковника и его людей провели прямо к прокуратору.
 Понтий Пилат, по описанию точно такой, каким увидел его еще писатель Михаил Булгаков, встретил пленников на террасе своего роскошного дворца. Пощипывая между ушей громадную собаку, он коротко спросил у стоящего чуть в сторонке от товарищей Вениамина Юдина:
 - Ты учитель этих людей?
 Юдин, ничего не понявший, покрутил головой и развел руками. Странник из-за стены больно ударил его рукояткой меча между лопаток, и подполковник упал прямо к ногам своего командира. Тогда Пилат обратился к полковнику:
  - Твое имя, странник?
  - Меня зовут Эммануил.
  И тот час же из-за спины стоящего поодаль первосвященника выскочил толкователь Писания и быстро заговорил, изгибаясь перед сановником:
  - Все сходится, прокуратор! Ибо пророк Исайя еще триста лет назад писал: родится от Девы некто именем Эммануил и будет он править миром. Этот человек, прокуратор, - прямая угроза власти кесаря. Распни его!
 - Распни его! – крикнули все первосвященники и иудеи, стоявшие на террасе и поодаль.
 - Распни его! – словно подстрекаемая кем-то, рявкнула на улице толпа, скоро весь город каждым строением каждым строением и каждым кварталом кричал:
 - Распни его!
 … И тут весь ужас происходящего дошел до полковника Крыжа. И тоже вспомнил он приведенные толкователем строки Библии. И понял, что Иерусалим принимает его за Иисуса Христа, и осознал, какой конец ему уготован.
 - Но я не Иисус! – прокричал он, сопротивляясь стражникам, который по мановению прокуратора поставили на колени его и людей, - вы совершаете роковую ошибку.
 - А кто спорит! Ты не Иисус, ты Эммануил, и как раз ты нам нужен. Вернее, совсем не нужен. Распять его! – гаркнул теперь прокуратор, и Крыжа выхватили из толпы космонавтов.
  Его повели по городу, и толпа кидала в него камни. Он шел миму группки путников из тринадцати человек и ослика при них, которые с недоумением глядели на происходящее. И с пронзительной сердечной болью Крыж увидел среди них одного, лицом зеркально похожего на себя. Он хотел крикнуть, что видит настоящего мессию, но опять получил удар в спину и завалился на мостовую.
  Его, одинокого, кинули на подстилку в темницу, развязали руки и дали плошку с похлебкой. Крыж с трудом понимал происходящее, и в этом бредовом настоящем он с трудом уловил зуммер своего сотового телефона. Не веря себе, Крыж разбитой в кровь ладонью прижал аппарат к уху:
 - Эммануил Иосифович! Ну, слава Богу, - до боли знакомый голос полковника Егозы звучал для пленника небесной музыкой. – А я звоню-звоню!
 - Полковник! – закричал Крыж, подпрыгнув от радости. – Спасайте меня, иначе полный каюк!
 И Крыж выложил Егозе все о сложившейся ситуации. Егоза переваривал информацию не больше минуты.
 - А экипаж где?
 - Не знаю. Боюсь, что товарищей больше не увижу.
 Егоза мягко кашлянул в микрофон и сказал:
 - Значит, согласно Писанию, тебя распнут сегодня на кресте. Ну то, что проткнут гвоздями руки, - это излечимо. Плохо то, что стражник вонзит копье в сердце. Но вы же врач, крыж, придумайте что-нибудь на этот случай. Откажитесь от чаши, все равно она с уксусом будет. Словом, выкручивайтесь. А когда вас перенесут в пещеру, как покойника, я и опущусь рядом на «Курске» - я нашел исправный двухместный аппарат для взлета и посадки, за сутки подготовлю его к полету. Словом, не робей, казак, атаманом будешь. До связи, береги батарейки телефона.
  Крыж спрятал аппарат в складки хитона. И принялся с аппетитом хлебать из плошки, потому что силы ему были нужны перенести грядущие Христовы муки.

   Р

 Напрасно Иуда из Кариот распинался перед прокуратором, доказывая, что стражники взяли к распятию совсем не того, кого надо. Прокуратор, сидя за столом из большой мраморной плиты, высасывал мозг из берцовой коровьей кости и пятый раз повторял одно и то же:
 - Твоего учителя зовут Иисус?.. Ну а мы взяли Эммануила. Ты читал пророка Исайю? Он же не глупее тебя был, урка ты иерусалимская. Получил свои тридцать монет серебром – и молчи в тряпочку, пока самого не забили каменьями… Центурион! Распят ли уже в числе разбойников некто именем Эммануил?
 - Да за милую душу, игемон! Чудак он превеликий – я ему вместо уксусу чашу с вином подавал – так он отказался. Ну пришлось ткнуть ему копьем под сосок. Вроде успокоился, бедолага.
 - Вроде или точно?
 - Да точно, игемон. Там его еще эти бабы беспутные омыли, в пещеру на плоском нагорье определили. В воскресенье и схоронят новопреставленного Эммануила.
 И центурион ловко подхватил брошенную ему кость и всосался в нее с другой стороны.
  Иуда понуро вышел вон. Он проскользнул по улице мимо увитой плющом каменной стены и вошел в полутемную комнату неприметной каменной хижины. Учтиво поклонился хозяину – человеку в черной тоге с малиновым поясом. Тот пронзительно глянул на иуду и гулко расхохотался:
  - Что, брат Иуда, вся Библия к черту! Не ого, говоришь, распяли? Ну попробую исправить оплошность иудеев.
  И хозяин поднял трубку ярко-лилового аппарата, что стоял на малахитовой подставке прямо у кресла черного человека в тоге:
  - Спишь, Владислав Мефодьевич? – спросил он и, прикрыв трубку рукой , ладонью велел Иуде выйти за порог. – Ладно, не сопи так - самому тошно, - услышал Иуда, с пустой головой выходя на улицу. Чёрный говорил в трубку и видел в дверной проём спину Иуды, который двинулся к Гефсиманскому саду.

   С

Крыж очнулся от того, что кто-то теребил его за плечо. Обвёл болезненным взглядом своды пещеры и сел со стоном. Рядом стоял некто, как две капли похожий на самого полковника. В таком же хитоне, с бородой и измождённым лицом. Это его Крыж со спутниками видел накануне подъезжающим к Иерусалиму на ослике. - Ты Иисус? – стараясь сдержать боль в груди, спросил полковник.   
 - Да, я Иисус, - ответил тог голосом самого Крыжа и мягко улыбнулся: - Бывают же такие совпадения. Ты, полковник, на все сто процентов создан по образу и подобию Божию.
 - За то и страдаю?
 - Разве это страдание, полковник! Представь себе, какие страдания предстоят мне на ближайшие две тысячи лет, ведь из-за тебя все на Земле пойдет через пень-колоду.
  - Так я ведь не просил меня распинать, - скривился от боли Крыж. – И ты хорош, Боже, не мог объяснить Пилату, кто есть кто! Иисус опять горько улыбнулся:
 - Как ему объяснить, что пророк Исайя ошибся, нарекая меня Эммануилом? Не внял прокуратор моим доводам, хотя я долго с ним беседовал, давеча хворь головную с него снял.
 - Кстати, Иисус, - полковник с трудом прислонился к стене, - я хоть тоже врач, но так сразу излечить проткнутое центурионом сердце не могу. Сделай милость, вылечи.
 - Это сколько угодно, согласился Господь, и по груди полковника враз растекалось щемящее тепло.
 - Ого! – восхитился космонавт. – Земным врачам до подобных эффектов еще очень далеко.
 Иисус подобрал под себя хитон, сел рядом:
  - Я наделю тебя небывалым искусством врачевания. Ты поднимешь на ноги Монарха и станешь главным врачом Земли.
  - Небось, взамен попросишь что-нибудь этакого?
  - Всего лишь твою телефонную трубку.
  - Зачем? – насторожился Крыж.
  - Монарху позвоню. Путь помогает этот узел с моим распятием распутать.
  Крыж сунул руку за отворот хитона и остановился:
  - А… что скажешь Монарху? Он ведь в конце XXI века живет, а мы тут, в самом первом. Поймет ли? Вот отлично я окончательно запутался. Да и времени у меня осталось с гулькин нос: ближе к вечеру на плато опустится ракета за мной – полечу к себе на орбиту. Там ведь какая штука приключилась, в космосе-то…
  - Знаю, все знаю, полковник. Это ведь я в «Прогресс» поместил ветхую одежонку. И на «Курске» всех погрузил в летаргию, а спускаемый аппарат приготовил для того, чтобы Егоза прислал его за тобой. Все это я.
  - Так какого рожна? – возмутился Крыж. – Выходит, ты помогал нам провести эксперимент, а теперь ноешь, что распяли не тебя! Не помогал бы!
  Христос потер виски:
  - Вольно тебе рассуждать, полковник! Это ведь дьявол подвигнул вас на опыты с природой и временем. Я лишь старался уменьшить последствия его вмешательства в дела землян. Все ведь вы – Мои дети – и умершие, и живущие ныне, и те, кто только еще стоит на пороге жизни. И вот для того, чтобы не было необходимости в таких дерзких экспериментах, Я должен принять распятье на кресте. Я открою тебе, полковник, одну из тайн мироздания, и пусть это останется между нами в любом случае… Человек ведь богоподобен, и тут, на Земле, Творец раскрывает ваше человеческое естество. А после смерти каждый из вас обретет естество Божье. Слушай же внимательно, полковник! Дело все в том, что в немыслимо далекие времена Я тоже был простым человеком в запредельном отсюда мире людей. И пока не умер, не знал, что для каждого человека Бог-отец в управление на вечные времена определяет отдельный уголок Вселенной. Мне вот досталась Земля с окрестностями. И согласно смыслу Творца, в каждом таком уголке его новый хозяин строи жизнь по Своему умению и усмотрению. Ну, скажем, у вчерашнего ученого на планете нет неучей, все на грани фантастики. А у бандита в человеческой жизни на планете – постоянные войны и кипучая злоба. И каждый из вас, живущих ныне на Земле, в новой жизни тоже станет Богом и получит в правление свою планету. У тебя, крыж, еще все впереди, и на своей планете ты сможешь, как врач, победить смерть и страдания, а эта планета – Моя, и распят тут должен быть Я.
  До сознания Крыжа доходило медленно:
  - Получается, что я сел на чужой трон? И до самого моего настоящего рождения в XXI веке все на Земле будет течь, происходя из моего скверного еврейского характера?! Склоки и чинодральство, зависть и, слава Богу, любовь – всеми моими пороками и достоинствами две тысячи лет будет жизнь планета?.. Не – е – т!!! – взревел Крыж, - Я не готов, Господи, избави меня от этого тяжкого труда! Вот мой телефон и делай что хочешь!
   Иисус бегло поклевал пальцем по наборному ряду и мягко спросил:
  - Владислав Мефодьевич, как же вы так опростоволосились с экспедицией?
  Иисус говорил, но ухо Крыжа уже коснулся гул, исходящий с неба. Полковник с трудом откатил камень и выполз из пещеры.
  На ровную тарелочку горного откоса мягко опускался модуль орбитального конгломерата «Курск». Скоро он завис над площадкой, пламя двигателей опалило бороду и брови Крыжа. Через минуту рев двигателя смолк, и из люка прямо в объятия Эммануила вывалился полуглухой полковник Егоза. Крыж поцеловал его и пытался рассказать о пережитом, но Егоза показывал на уши и кричал при этом:
  - Быстрый спуск, уши заложила, полковник. Давайте быстрей в машину – Монарх ждет твоего возвращения. А ребят из экипажа мы следующим разом заберем, пусть пока среди людей поработают, сеют разумное и вечное. Сейчас все равно у меня модуль двухместный.
  И Егоза вдруг замолчал, увидев у лаза пещеры еще одного Крыжа. У полковника даже челюсть отвисла:
 - Это… кто?
 Человек отступил от пещеры, подал телефонную трубку Крыжу и слегка коснулся головы Егозы. Боль в ушах сразу прошла, и командир услышал голос двойника Крыжа:
- Монарх со мной согласен. Мы поступим теперь так: я верну весь ваш экипаж к моменту начала эксперимента, и вы откажитесь от опыта. Взамен буду распят я – и все пойдет по Писанию.
  Полковнику Егозе долго пришлось осмысливать происходящее и сказанное. Но он возразил Иисусу:
  - Заманчиво твое предложение, Господи! Но ведь эксперимент наш затеян не ради самого эксперимента, а ради спасения жизни на Земле. И уже сейчас датчики на «Дивногорье» показываю общее снижение температуры на планете. Холод средневековья хлынул-таки во временной канал, подавленный нашими усилиями. Эксперимент удался, Господи! А согласиться с тобой – значит вернуться к исходной точке. Тогда все погибнет. Или это задумано на заре нашей эры именно Тобой? Если так, то пусть уж лучше распятым останется Крыж – в его исполнении Евангелие выглядит более обнадеживающим.
  - Да не от него это Евангелие – от лукавого! – воскликнул Христос. – Это происками дьявола на Земле возник парниковый эффект, как вы его называете. Ведь ваша нефть – этот кровь дьявола. А вы постоянно жжете ее, веселите нечистого. Я вас сказал «не убий», а вы сделали убийство обыденным и массовым зрелищем. Я сказал вам «не укради», а вы походя тырили друг у друга все, начинаю от булавок и кончая атомными технологиями. Я сказал вас «есть один Бог и не сотвори себе кумира», а вы молитесь мамоне, и основанием почти всякому делу у вас стали побуждения дьявола. Вы отказались принять Мои заповеди – и я же виноват! Хорошенькое дело – два последующих тысячелетия в церквах будут петь славу Эммануилу Крыжу, а виноват я, Иисус?
  Полковник Егоза окончательно пришел в себя, достал из комбинезона длинную тоненькую папироску. Закурил. Предложил из пачки собеседникам. Иисус скорчил гримасу, Крыж коротко кинул:
 - Уже отвык. – Но сигарету взял. С удовольствием раскурил ее.
 - Так может, - заговорил Егоза, - в мире, где Богом станет Крыж, и не возникнет никакого парникового эффекта? И пусть, в конце концов, наш бывший христианский мир погибнет. Но зато уже народился новый мир Эммануила?
  Иисус скорбно поглядел на Егозу:
  - Ты хорошо знаешь Крыжа, полковник? Представь себе мир, устроенный по его образу и подобию. Он будет счастливым и простоит две тысячи лет?
  Егоза придавил окурок о камень и коротко выругался.
  - Извини, Господи, и подумать страшно. Он же из тюбиков самое вкусное втихомолку от друзей жрет. А хвастун и враль какой! Уж я точно в мире Крыжа жить не согласен. Простите меня, Эммануил Иосифович, лучше испариться в духоте, чем ходить под вами.
   Крыж рассмеялся, и эхо гулко тюкнулось о горы, многократно возвращаясь к собеседникам.
  - Ты уж потише, - попросил Иисус, - а то стражники спохватятся – улететь не дадут, завалят вашу ракету. Впрочем, я вижу движение в долине: тот, кто затеял ваш эксперимент, - уже спешит сюда с разъяренной толпой фарисеев. Решайтесь скорее: ваше согласие – и через минуту я сотворю чудо: все вы в прошлом летите в своем «Дивногорье», только еще собираясь начать опыт. Вся команда в сборе, на Земле – несносная жара, а из провалов космоса отзывается почти пропавший «Вавилон».
  - Я не согласен, - твердо сказал Егоза.
  - Но ведь только что… - начал Иисус, но Егоза перебил:
 - Я пошутил, мне сваренную вкрутую Землю жалко.
  - И я не согласен, - сказал Крыж. – Я как стану Богом - сумею скрутить руки Лукавому, никакого парникового эффекта не будет.
  Уже хорошо видимые, по освещенному заходящими лучами склона, в гору торопились люди с дубинами и камнями.
  - Вы не дослушали, - почти крикнул Иисус. – С межзвездного корабля «Вавилон» вам передадут формулу газа, полученного на краю Ойкумены, с той планеты, где я прежде жил простым человеком. Этот газ легко воспроизвести в земных условиях и в три недели очистить атмосферу… Решайтесь, полковники!
  Егоза и Крыж взяли друг друга за руки и в один голос сказали:
  - Мы согласны. Пусть все будет по слову твоему, Господи!


   Т

  …Полковник Егоза оторвал голову от доски приборов и недоуменно посмотрел на пустую бутылку на полу у своих ног.
  - Эк меня развезло, - вслух произнес он и уставился на диск заклинившего музыкального аппарата. И тут же, рядом, увидел энергично и вроде бы как отчаянно мигавшую лампочку дальней связи. Не веря себе, полковник нажал тумблер и отчетливо, словно от стоящего рядом человека, услышал:
  - Ну слава Богу, проснулись! Говорит «Вавилон»! Ваш мужик нас тут с ума свел. Остановите вы его. У нас новость – ахнете! Готовы выслушать?
 - Да! – коротко подтвердил Егоза.
 - Тогда примите через нас немедленную команду Монарху на отказ от эксперимента, верните космонавтов из опытного блока в основной и запишите формулу газа. Этот газ спасет Землю от парникового эффекта. Мы проверили уже в своих лабораториях – это почти кислород – безвредно и эффективно.
  И приборы «Дивногорья» бесстрастно записали спасительную формулу. А на экран дисплея, ведущего запись, во все глаза глядели еще не успевшие переодеться участники настоящего эксперимента.
  Формула ушла на землю. И тут же с морского космодрома «Бирюч» последовала команда. Генерал Вигура велел разгрузить экспериментальный отсек и отстыковать от комплекса – громоздкое тело модуля лишало «Дивногорье» маневра.
  С шутками начали перетаскивать нужные приборы. Майор Петр Веретенников не забыл термосы с густым свежезаваренным кофе и свою любимую книгу.
 - Дался тебе этот Панаев! – засмеялся командир. – Уж лучше бы Евангелие читал.
 А подполковник Вениамин Юдин поднял с пола ворох рванья:
 - Хитоны нам нужны, апостолы?
 Полковник Крыж в ответ легкомысленно махнул рукой:
  - Оставьте рубища в модуле, пусть к Земле летят. Глядишь, кому-нибудь там еще придутся по плечу!
2002 – 2009 гг. от Рождества Христова
 Г. Бирюч

***

ВО  ПОЛЕ  БЕРЁЗА  СТОЯЛА

  Часть первая
ПО СТОЛЫПИНСКОМУ УКАЗУ
Джон Сидэ на выставке в Ванкувере приглядел для своей фермы локомобиль и веялку новой конструкции. И, вроде, недорого: за-все провсе полторы тысячи американских долларов. Торгаши из «Дженерал моторе» отдавать машины за канадскую валюту отказывались.
Вместе с технической документацией на локомобиль и веялку в нагрузку Джон получил несколько газет и журналов. И теперь, возвратясь на ферму, неторопливо разглядывал печатную продукцию. И пока рантье Симон Шалль ездил в Ванкувер за отобранными покупками, фермер прочел все купленные бумаги.
Жена Моника, привыкшая к флегматичному характеру Джона, удивилась, впервые увидев его возбужденным до крайности.
Джон метался по веранде, потрясая газетой, время от времени плюхался в плетеное кресло и хлебал манговый сок.
И невдомек было женщине, что причиной волнения мужа стало собщение, вычитанное в русской газете «Новое время». Джон перелистал и другие газеты в надежде найти подтверждение напечатанному в петербургском листке. И действительно, «Ванкувер стар» отмечала, что в России начали действовать новые земельные законы.
«Домой, домой!» — все отчетливее стучало в висках Джона, и уже не отдавая отчета в поступках, он кинулся искать чемоданы и баулы. Но по мере того, как метался по комнате, начал остывать. А когда, утомленный, вновь упал в кресло, Моника опустилась к нему на колени:
— В чем дело, милый?
Джон поцеловал жену в мочку уха и впервые рассказал ей о себе все без утайки.
* * *
...Бегом, бегом, бегом! Досчатый трап, раскачиваясь, поднимал новобранцев. Серая громадина броненосца «Пантелеймон» принимала в себя очередную сотню матросов. Скользя по мокрым доскам, Емельян слышал хриплое дыхание бегущего следом, едва не наступал на пятки другим. Быстренько выстроились вдоль борта, и боцман звонко дунул в свисток:
— Равнение на середину!
Мешковатые новобранцы с трудом удерживали равновесие на зыбкой плоскости. Емельяна слегка тошнило, хотелось лечь прямо тут, на выпирающую крупными заклепками палубу. И потому в нем не вызвало ни любопытства, ни страха появление группы морских офицеров ,бородатых и с кортиками. Он так и не понял, о чем говорил командир бронепоезда, с чем благословлял их корабельный священник. Уже едва не перехватив горло рукой, вместе со всеми ссыпался по команде на нижнюю палубу, в кубрик, на подвесную койку. И здесь вывернул из себя все, вытирая слезы косматым рукавом бушлата.
Еще месяц назад жил он в отцовском доме в Верхососне и не помышлял о морской службе. Конечно, готовоился под ружье, но уж никак не во флот. В 1904 году он закончил Петербургский лесной институт, успел поработать лесным техником. Прижимистый отец, Софрон Иванович, не торопился женить сына. Часто говорил, хлебая чай вприкуску:
— Науки ты преуспел, Ёмелька, языкам обучен. Хвалю. Но жениться будешь, когда и царскую службу пройдешь. Это мой сказ.
Отца в семье почитали. Едва ли не единственный на селе хозяин, сумевший дать сыновьям высшее образование, он сам за всю жизнь, кроме Евангелия, не раскрывал ни одной книги. По деньгам счет знал прекрасно. Емельян понимал, что без отцовской копеечки он и первого курса не осилил бы. Помнится, когда его вместе с группкой друзей арестовали было за сходку, отец откупился большой суммой. Тогда, на петербургской квартире сына, он сказал:
— Рубль — вот мой социализм. На него и уповаю. И ежели ты еще влезешь в вольнодумцы — я тебе не помощник.
С тем и отбыл. А Емельян и впрямь развязался с прежними друзьями, засел за науки. И преуспел, осилив наряду со специальными познаниями немецкий и английский языки. Но репутацию себе былым вольнодумцем подмочил навсегда. И потому вместо офицерского чина по призыву на службу получил он матросскую робу и зыбкую койку в душном кубрике.
Шел 1905 год. Мятежный броненосец «Потемкин-Таврический» после месячной качки на рейде Констанцы был отбуксирован в доки Николаевских верфей и там подвергнут ремонту. И уже оттуда сошел под новым названием — «Пантелеймон». Разоруженный, со снятыми броневыми плитами, он теперь лишь внешне внушал страх, на деле став плавучей мишеньо. Вот на нем-то и началась морская служба верхососенского лесного техника Емельяна Сидельникова...
Видимо, через семь лет на нем и завершилась бы, не поддержи команда «Пантелеймона» шмидтовский крейсер «Очаков». Лишь эти два корабля подчинились мятежной радиограмме: «Командую флотом. Лейтенант Шмидт». И когда береговая артиллерия начала посылать снаряды во взбунтовавшиеся суда, «Пантелеймон» вспыхнул первым.
И пока дымовая завеса закрывала горящие корабли, с их бортов лихорадочно спускались шлюпки. На одной из них, под номером 6, работая в двадцать четыре весла, уходили в открытое море матросы, отлично сознавая, что на русском берегу их ждет военно-полевой суд. Среди них был и Емельян Сидельников.
Через сутки изнуренных моряков подобрал турецкий парусный шлюп «Газават». Русским морякам оказали медицинскую
помощь и высадили в порту Зонгулдак. Оттуда, опять же по морю, на вонючем пароме беглецов доставили в пересыльный лагерь близ Стамбула.
И здесь судьба улыбнулась Емельяну. За знание языка и серьезную квалификацию богатый канадский землевладелец Кристофер Шефер в числе нескольких человек завербовал его для работы на своих североамериканских угодьях.
А дальше все вообще сложилось просто. Под Рождество Емельян, ставший к тому времени Джоном Сидэ, обвенчался с Моникой Шефер в городе Келойн провинции Британская Колумбия. И в качестве приданого за дочерью тесть выделил участок плодороднейшей земли в 22 акра в пойме реки Фрейзер...

* * *

— Теперь ты знаешь, что я не чикагский безработный, как представлялся здесь, а русский беглый моряк. Конечно, на родине меня уже все считают покойником. Туда я особенно и не стремился, пока не прочел вот это. — Джон аккуратно пересадил жену на одноногий стул и показал газетную статью: —Теперь и в России есть возможность стать фермером. Там принят специальный закон. Думаю, отец мой, Софрон Иванович не упустил случая. Поэтому надо ехать.
Моника вытерла слезу:
— А как же я? А сын Мишель?
— Съезжу пока один. Если все получится — вернусь за вами.
Вопреки ожиданиям Моники, Кристофер Шефер к затее зятя отнесся положительно:
— Россия — богатейшая страна. Выйти на ее рынки —стремление любого бизнесмена. Поезжай, Джон, а канадский паспорт будет тебе надежным прикрытием. И да благословит тебя Господь.

...В середине июля 1908 вызревал первый урожай на хуторе Софрона Ивановича Сидельникова. Добротный новый дом под сенью шести вековых дубов уже был окружен многочисленными постройками. Лениво плескалась вода в небольшом затоне, где нагуливалн бока мясистые налимы. Семь коров в тени деревьев сонно перетирали сочную жвачку. Могучий жеребец дремал под навесом, уронив зеленую слюну.
Полуденное солнце загнало в прохладную горницу хозяина хутора и его супругу Матрену Афанасьевну.
— Я так мыслю, мать, что надобно еще троих батраков принять, — говорил хозяин, стягивая суровой ниткой ремень на чересседельнике. — Фомка да Петро на пару не вытянут страду. Эвон рожь налилась: каждый колсок, что слиток.
— Так ить дорого станет, — хозяйка сколачивала в ручной бадейке коровье масло.
—Знамо дело — дорого. — Софрон Иванович с силой вгонял шило в дубленую кожу. — Но тут экономить — себе в убыток.
Помолчали. Софрон Иванович прикинул, что и троих батраков может не хватить. Работы — невпроворот: тут тебе и коней пасти — холить человека надобно, и за коровами ходить. А двенадцать свиней без догляду?
— Найму-таки троих, — вслух произнес хозяин. — К осени Белка ожеребится, Бог даст...
И умолк. Уже в который раз спрашивал себя: «Для кого стараешься, Софрон? Сын твой один из Манчжурии не вернулся, другой в Черном море утоп, царство ему небесное. Куда девать богатство-то?»
— Ты, мать, на Илью в Верхососну поезжай, помолись в храме-то, а на Покров дома оставайся.
— Эт почему, — удивилась женщина.
— К Покрову церкву домовую отделаю.
— Свят, свят, свят, — перекрестилась женщина, — да на какие шиши?
, — И приюту в Новом Осколе пожертвую, сиротам малым.
— Да ты сдурел, старый?
Софрон Иванович полюбовался на хороню прошитый чересседельник и ответил:
— Нам уж о земных богатствах думать поздно. Надобно о небесных позаботиться.
И пошел на улицу, ощущая босыми ногами прохладу свежевыкрашенного досчатого пола.

* * *

Извозчик пропылил сельской улицей, лихо развернулся. Пустырь между домами топырился мощными лопухами и чертополохом. Вальяжный иностранец с сидения опустился на пыльную землю, прошел к месту бывшего подворья. Дед Кирюха, сосед, поднялся с завалинки, приковылял к извозчику:
— Эт кого ты привез, мил человек?
— Какого-то хранцуза, — извозчик сплюнул в пыль и отвернулся. Дед Кирюха решился подойти к «хранцузу». Узкие клетчатые шорты, клетчатые пиджак и кепка, тонкая белая трость — как подступиться к такому барину? Но барин вдруг сам направился к деду.
— Старый, а где теперь мои родители?
Дед испуганно перекрестился и отступил на два шага:
—Емелька?! Покойник... -— от страха дед почувствовал тяжесть в желудке.
—Да живой, живой я, дед Кирюха. Ты лучше скажи, где отец с матерью.
Дед долго не мог прийти в себя. Потом сбивчиво объяснил, что Софрон Иванович уже два года как вышел из общины и живет теперь на своем хуторе Шестидубы.
Джон Сидэ достал из баула толстую сигару и протянул старому:
—Гаванская. Кури,дед, и поминай безвременно погибшего моряка императорского флота.
И поехал к волостному правлению. А дед засеменил в избу, там сунул сигару за икону и таинственно зашептал своей глухой бабке:
— Хованская, от императорского флоту!

* * *

Волостной старшина Теленьков вертел в руках иностранный паспорт. Он не знал, как поступить:
— Была, Емельян Софроныч, бумага, чтобы с тем, как появишься ты в селе, препроводить тебя в полицейский участок.
Емельян засмеялся:
— Так ведь я канадец Джон Сидэ! Международным скандалом пахнет. Или насчет Джона тоже была бумага?
— Насчет Джона не было...
—Тогда порядок! Расскажи лучше об отце.
— А чего об отце? — вернув паспорт, старшина пригласил сесть: — Как в ноябре 1906 г. вышел указ об хуторах, так Софрон Иванович и засобирался. Оно и понятно: раньшето его землица была в четырех местах, а теперь стала до-кучи. Ты помнишь, Емельян... тьфу ты, Джон Софроныч, тот участок в семь десятин, что был у вас на вырубках, никудышний такой? Поту требовал много, а урожаю давал - с гулькин нос. Ну, теперь там общинная землица... М-да.
Джон взгромоздился на сиденье, толкнул извозчика. Конь, белый в яблоках, словно на призовых скачках взял с места. За пневматическими шинами всколыхнулась пыль. Ехали в Шестидубы.
А через минуту нарочный верхи подался в Бирюч, в полицейский участок. Волостной старшина не очень-то верил заграничным паспортам.
...А пролетка катилась по степи. Емельян вдыхал полынный запах, любовался словно подвешенным к небу коршуном. «Вот он, российский размах! Тут и лопухи какие-то свои...» Впрочем, теперь к изумлению своему он вспомнил, что в Канаде он лопухов совсем не видел. Там каждый клочек земли — под посевами. А тут целые поля плугом не тронуты. «Размаху-то, Господи!» — умилялся Емельян и глазом профессионала отмечал, что поросшие лесом балки хуторян ухожены со знанием дела и прорежены. Сразу видно, что хозяева заботятся не только о черноземе, но и о деревьях на своих угодьях.
По горизонту в нескольких местах белели дальние усадьбы. Это хутора новопоселян дремали под березами и дубами. А скоро за извилиной глубокого оврага показался и хутор отца.
Емельян остановился у заводи, омыл лицо. Потом быстро разделся и плюхнулся в воду. Он плавал плохо, а потому шумно фыркал да пускал вверх фонтаны брызг.
—- Это какой же разгильдяй поганит пруд! — вдруг раздалось на берегу, и Софрон Иванович с деревянными вилами наперевес ступил в воду.
— Батя!..
Лицо Софрона Ивановича дрогнуло, перекосилось, и он сдавленно прохрипел:
— Емелька...
А Марфа Афанасьевна от радости слегла. И ту же пролетку, на которой приехал Емельян, отправили в волость за фельдшером. А вместе с лекарем прибыл и капитан-исправник. Он долго и придирчиво изучал иностранные документы. Софрон Иванович отвалил капитану сотенную, и тот подвел итог:
— Матрос с «Пантелеймона» Емельян Сидельников утонул в Черном море. Я не против, чтобы в уезде жил иностранец, но лучше вы, господин Сидэ, купите бумаги на русскую фамилию. Ну, чтоб не привлекать чужого внимания.
И уехал с подвыпившим фельдшером.
Емельян тем же вечером выкупил метрическую выписку у нового отцовского батрака Степана Стукалова. Батраку тоже дали сотенный билет и под честное слово молчать отпустили на все четыре стороны. Крестьянин из Херсонской губернии, он и уехал в Таврию.

* * *

— Ну, сын, впрягайся за батрака. Вот уберем урожай, тогда и о наделе для тебя помыслим.
И «впрягся» Степан Стукалов в работу. Сызмальства приученный к сельскому труду, он и косил, и ходил за скотиной, и молотил, и пахал под осень. Умаявшись, вечерами говорил отцу:
— В Канаде так тяжко и лошади не работают. Это же дикость — веять рожь под ветром! Я написал тестю — пришлет скоро веялку, что я в Ванкувере купил.
В сентябре, на Покров, на хуторе сгорел стог отличного сена. На другой день, помолившись в своей домовой церкви, Софрон Иванович собрал батраков:
— Не ведаю, кого и чем обидел, но только зря вы мне петуха красного подпустили. Вот вам расчет — и ступайте на все четыре стороны.
Батраки — ни в какую! Дескать, договор был на год, на том и стоять будем. Тогда Степан Стукалов сказал:
— Плачу по договору за весь год. А мы уж тут сами с батей управимся. Зимой какая на хуторе работе?
Словом, от батраков избавились. Стало втрое тяжелее, но хозяйство не порушилось. Помогли Степановы деньги, привезенные из Америки. А по первопутку со станции Новый Оскол привезли обитую досками голубую веялку. Дивился старый Софрон, глядя на странную машину, а Степан говорил:
— Даст Бог, и локомобиль выпишем.
Б клуне, приоткрыв двери для сквозняка, быстро начисто перевеяли оставленную с осени в снопах рожь и ссыпали в амбары. Надеялись по весне засеять участок Софрона Ивановича и Степана.
Моника писала часто и помногу. Прикладывала ручонку Мишеля, звала. Отвечал редко, за заботами не до того было.
В конце февраля на сельском сходе в Верхососне батрак Степан Савельев Стукалов потребовал отдельного надела. Община кипела и бурлила, жалеючи землю. И тогда Софрон Иванович выкатил на площадь три бочки вина.
Вино да деньги — кто устоит? И получил Степан Стукалов в уездной земской управе бумагу на владение земельным участком в 32 десятины «на хуторе, именуемом впредь Стукаловым», в самом дальнем углу волости. Земля — на треть склон, но Степан решил, что и приличного чернозема для ведения хозяйства достаточно.
И засобирался в Канаду за женой и сыном.

* * *

В отличие от меньшего брата, Вавила Сиделыников явился на хутор отца пешком, в пропаленной шинели и с тощим вещевым мешком. Небритое лицо его было измождено, и мать едва узнала сына. Софрон Иванович, в баньке отстегав его жестким березовым веником, сказал:
— Пока не оклемаешься — к делу не допущу. А там видно будет.
В отцовском белье сидел Вавила в горнице за столом, пил смирновскую водку и плакал. Родители ни о чем не расспрашивали его.
А Вавила запил. Каждый день начинал с рюмки, ею и кончал. Сидя на коновязи, часами терзал гармошку:

— У дальней восточной границы,
В морях азиатской земли,
Там дремлют стальные гробницы,
Там русские есть корабли.

Иногда с хутора Борисок приходил одноногий Ефим Шипилов на костыле. Тогда, надравшись, они пели вдвоем:

—От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых Манчжурских полей,
Калека, солдат истомленный
К семье возвращался своей!

Так прошел март. Незадолго до Пасхи на редкость трезвый Вавила сказал отцу:
— Уеду я, папашка. Хоть и отец ты мне, а кровопийца. Я на вашего брата, хозяина, насмотрелся еще в Китае, когда в Циндао грузчиком спину гнул. Не хочу за батрака на хуторе оставаться.
— Так ведь и тебе надел выкупим, — заикнулся было отец. Но Вавила неожиднно прицыкнул:
— Ты мне эти буржуйские замашки брось. У меня учительский аттестат, вот по этой стезе и пойду.
И на второй день праздника Ефим Шипилов увез Вавилу на станцию. Мать всплакнула за молитвой, но Софрон Иванович твердо сказал:
— Вавила нам не в помощь. Наша надежда — Емелька. Вот за него и молись.
Он самолично объехал новоприобретенный участок сына, наметил место для построек, нанял аж семерых батраков. «Авось, у Емельки найдется деньга канадская заплатить», — рассчитал он и перегнал сюда из Шестидубов двух лошадей с плугами.
А Емельян запаздывал. Вот уже и отсеялись на обоих хуторах, и Троицу отпраздновали. Софрон Иванович предполагал, что Емельян все еще занят покупками и распродажей земли в Канаде.
Но предприимчивый Джон Сидэ и не помышлял о продаже фермы. Напротив ,вместе с Кристофером Шефером они подыскали расторопного управляющего, с тем, чтобы участок оставался за четой Сидэ.
— От вечной российской неразберихи всего можно ожидать,
— вслух размышлял тесть, собирая Джона и Монику в дорогу,
— а здесь у вас останется прочный тыл.
На хуторе Стукалове уже заколосилась рожь, когда огромный океанский лайнер «Император» привез в Одессу массу сельскохозяйственной техники и ее владельцев — Джона и Монику Сидэ с сыном. Расторопные биндюжники быстро выгрузили громоздкие ящики, и скоро хитроумные машины по чугунке двинулись на север.
И пока груз почти месяц катился до станции Новый Оскол, хозяева были уже на своем хуторе. Старики радовались, как дети. Между хуторами проезжали на двух тарантасах, впряженных лошадьми с лентами в гривах и колокольцами под дугами.
Знай наших!
Степан познакомился со своими батраками, тут же уплатил им задолженность и предложил остаться до Рождества.
Остались.
Моника, не привыкшая на родине к физическому труду, тут все же мало-помалу принялась за работу. Ночами шептала мужу: «Джон, уедем отсюда. Я боюсь этих диких рабочих, боюсь за Мишеля, который уже выучил это расхожее у батраков слово «пфуль».
Степан смеялся и засыпал. Потому что и сам работал, как зверь. И в сентябре заложил за домом сад. Лесной инженер, он прекрасно разбирался и в плодовых деревьях. Но пуще яблонь и вишен берег он молодые побеги канадского клена, которые привез сюда из далекой провинции Альберта.
И аккурат к Покрову на хуторе появился локомобиль. Когда Степан запустил его, бартраки со страху едва не разбежались. Софрон Иванович перекрестился и первым сунул сноп в грохочущее чрево машины. Потом подпряглись и батраки, и маленький Миша тоже пытался подтащить охапку пахучей желтой соломы.
Покончив здесь, локомобиль перетащили на хутор отца. Дивиться на чудную машину приезжали соседи, даже хуторяне других волостей. Отец Ефима Шипилова, Кузьма с хутора Борисок, нашелся первым:
— Ты бы, Степан Савельпч, и на мою усадьбу заглянул. В накладе не будешь.
И всю осень дымил локомотив Стукалова. Степан подсчитал, что уже на третьем хуторе машина с лихвой окупила свою стоимость вместе с перевозкой. «Золотое дно», — думал Степан, решив сдавать в аренду еще и три своих веялки, два плуга с отвалами и культиватор.
Но уж по-настоящему золотым дном была земля. Отличная рожь на хуторе в первый же год дала урожайность в 65 пудов с десятины. Каравай в добрых две тысячи пудов не влезал в закрома. Надо продавать.
Но отец охладил пыл:
— На зерно нынче спрос невелик, А задешево отдавать — не резон, Я думаю — скота надо подкупить, чтоб зерно на кормежку пустить.
И пока прочие хуторяне прикидывали, куда повыгоднее пристроить урожай, не согласившийся с отцом Степан отправил телеграмму тестю.
Ответ пришел через два дня. «Зерно куплю оптом. Порт отгрузки — Петербург». Впрягши лучшего своего копя в пролетку, Степан за три дня объехал восемнадцать хуторов и составил купчие на рожь. И в конце октября на станцию Алексеевка потянулись подводы с хуторским зерном. Представитель канадской кампании «Шефер Брид Компани» производил расчет тут же. Приемщик взвешивал зерно, мелом писал цифру на спине телогрейки сдатчика, и тот с такой «квитанцией» шел к кассиру. Отходя, пересчитывали пачки с орластымп купюрами, разъезжались по лавкам и магазинам.
На этой операции Степан Стукалов получил 80 тысяч рублей прибыли и приобрел прочный авторитет у хуторян. И поэтому ему не составило большого труда еще к Рождеству заключить с соседями от имени тестевой кампании договоры на поставку зерна будущего года.
И наверняка все пошло бы своим чередом, если бы не запылали по зиме хутора. В самые лютые ночи вспыхивали вдруг то там, то тут хлева и сараи, ревел скот, голосили женщины. Ведь общинная земля не дала в том году и десяти пудов на круге. Полуголодные люди не могли простить хуторянам ни крупных барышей, ни сделок с заграницей.
Степан Стукалов, у которого на Сретенье сгорел хлев с коровой, нанял двоих парней для охраны. Так сделали и другие хуторяне. И темной ночью на хуторе Завалье сторожа кинули в загоревшийся стог поджигателя. Сгоревший оказался жителем села Красное, отцом семерых детей.
Моника упрямо тянула Степана в Канаду. Но оторваться от лакомого куска он уже не мог. Колесо хозяйственных забот закружило Степана, не давая вырваться из круга. Все рос постоянный счет в Земельном Крестьянском банке. Как и счет в частном банке города Эдмонтон, провинции Альберта.
В мае 1910 года на хутор Стукалов заглянул Вавила. Худой, с чахоточным румянцем на щеках он погостил всего день:
-Прости, брат, но у меня нет взаимопонимания с полицией... Одним словом, скрываюсь я, как политический преступник, я ведь большевик. И знаешь — я не завидую тебе. Вот ты и хлеб растишь, и бондарную мастерскую открыл, и даже уездному училищу жертвуешь, а — не завидую. Сметет вас, хуторян, революция.
И уехал буквально под носом заглянувшего на хутор станового пристава.
* * *
В ноябре 1914 года Степан Стукалов получил повестку на фронт. Заревевшей Монике с годовалой дочкой на руках сказал:
— Успокойся, тесть вызволит. Союзник ведь, едри его в корень.
И даже не поехал на призывной участок. Явились скоро два жандарма и увели. Он ушел между ними, конными, а Моника плакала в цветастую подушку в натопленной горнице. На хуторе не осталось ни одного мужчины, не считая шестилетнего Мишеля. Он подождал, пока мать выплачется, и серьезно проговорил:
— Не плачь, мутти, я ведь умею запускать локомобиль.
Одряхлевший Софрон Иванович уже не мог разрываться на
два хутора. Он усадил Монику с детьми на подводу и перевез в Шести дубы.
А на хуторе Стукалове остался лишь пес Шериф. Он лежал на крыльце заколоченного накрест дома и тоненько выл....По Степану, Монике, ребятишкам и суке Пальме, которую увели на короткой непи следом за телегой...

Часть вторая
КРАСНОЕ ЛИХО

Хлебная продовольственная разверстка на волость выражалась таким числом, что у председателя Верхососенского комбеда Ивана Потетюрина вкралось сомнение: не ошибка ли? Но представитель Алексеевского Укома РКП (б) Федор Кислинский сомнения развеял. Запуская пули в барабан револьвера, он говорил:
— Хлеб в волости есть, эт точно. И мы сумеем его взять, Нужно только хорошенько тряхнуть хуторян.
Председатель выразил сомнение. Дескать, на хуторах изрядно попаслись белые. Да и первоначальное задание по сдаче там почти выполнено.
— Белые попаслись, эт точно, — согласился Федор. — Но и мы не лыком шиты. И ты эту пораженческую позицию брось, председатель. Ты обязан хлеб вытряхнуть даже там, где его действительно нет. А на хуторах есть, эт точно! Кто там у тебя числится должником по минувшей сдаче?
Иван Потетюрнн раскрыл желтую потрепанную тетрадь:
Кузьма Шипилов с хутора Борисок должен 20 пудов. Мария Стукалова — 10 пудов. В Ряшиново Афонька Шемякин 60 пудов...
—С Афоньки и начнем, — Федор засунул револьвер в карман шинели и велел послать за командиром продотряда.

* * *

Вавила Сидельников глушил прогрессирующую чахотку водкой. Когда напивался — боль в груди отступала, но накатывалась необъяснимая злость. Тогда выскакивал во двор сожительницы Акулины и начинал палить из пистолета по всему, что только двигалось. Уже перебил в округе всёх собак и кошек, подстрелил чью-то козу, грохотал по перепуганным синицам. Потом в избе падал на укрытый лоскутным одеялом топчан и засыпал в беспокойстве.
Так, сонного, его и начал тормошить посыльной комбеда. Вавила сел на топчан, ошарашенно пошарил глазами по комнате, потянулся к ковшу с рассолом. Пока пил, посыльной выложил:
— Явился начальник из уезду. Сурьезный мушшина, с револьвером. Так что вас требовають. Вавила Софроныч... Начальник, говорю, явился...
— Явился, явился, — передразнил Вавила. — Это черти являются, а начальники на голову сваливаются.
Он шарил под топчаном ногой в поисках сапог. И пока обувался — приходил в себя, наливался энергией. На крыльцо ступил уже бравый командир в длинной шинели, с голубой звездой на шлеме и именной шашкой у пояса. В такие минуты ненавидевшая в душе сожителя Акулина любовалась Вавилой, и за это прощала ему кровавые сиияки на теле.
С конем в поводу Вавила подошел к комбеду. Привязал Вихря к стойке крыльца и вошел внутрь. Федор и председатель как раз рассматривали бумаги на хуторян. Кислинский кивнул в ответ на приветствие и покачал головой, кивая на документы:
— Ты только подумай, командир! Кричат хуторяне, что совсем обнищали, а сами-то с жиру что вытворяли до переворота? Вот, например, Софрон Сидельников, — Кислипский взял бумажный лист: — Он ведь от избытков церковь домовую отгрохал! И гляди — расписки, — протянул Вавиле пачку бумаг. -Софрон ведь каждый год жертвовал приюту деньгами и хлебом. Благодетель, в душу его...
Вавила отвел руку с расписками в сторону:
— Софрон Иванович мой отец. Так что я все знаю: и про церковь, и про приют, и еще кое про что.
Кислинский ошарашенно уставился на Вавилу:
— Знаешь — а молчишь? Может, скажешь, и хлебушка у твоего папаши нет?
Вавила откашлялся в платок:
— Думаю, есть хлебушко. Но взять будет трудно, батя — орешек крепкий.
Кислинский опять обратился к бумагам:
— Или вот Мария Стукалова. Ты понимаешь — до войны даже за границу зерно продавала, а нынче для революционного пролетариата у нее хлеба не находится. Дескать, как сгинул муж, так и порушилось хозяйство... Найти б того мужа!
Софрон опять откашлялся:
— Ее муж — мой брат Емельян.
Федор Кислинский резко отпрянул от стола, схватился за револьвер:
—Ты, контра! — с перекошенным лицом шагнул к Вавнле. — Ты как пролез в красные кавалеристы?!
— Я в большевистской партии с девятьсот седьмого года. А в продотрядовцы направлен вот по этому мандату! — Вавила вдруг вскочил, сунул бумагу Федору. — Читать умеешь, горлопан? Тогда смотри, чья подпись на мандате!
«Предъявитель сего, член партии большевиков, красный командир Вавила Софроновнч Сидельников, направляется в Воронежскую губернию, с тем, чтобы объявлять всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расточающих хлебные запасы на самогонку, врагами народа, предавать их революционному суду, изгонять их навсегда из общины или местности ,все их имущество подвергать конфискации. Народный комиссар продовольствия Цюрупа». Дата, печать.
Буквы прыгали перед глазами Федора, и к концу чтения он совсем успокоился. А Вавила объяснился:
— Я ведь в последний раз в этих краях бывал еще в десятом году. Потом — каторга, побег, тюрьма. В шестнадцатом по приговору военно-полевого суда был расстрелян. Воскрес — учительствовал в Ростове. А потом с белыми дрался, вот эту шашку получил за храбрость. А когда приказала партия идти на продовольственный фронт — ни минуты не колебался. И если уж мне через себя переступать приходилось, то и с родственничками при нужде пожертвую — можешь не сомневаться!
И дальше Вавила рассказал, что за месяц квартирования в волости уже изъято хлеба больше, чем доставлено его на ссыппые пункты за весь предыдущий год.
—Пришлось, правда, многих отдать под трибунал, — добавил Вавила, — но да ведь иначе из мужика и зернышка не выколотишь. А вот на хуторах пока не бывал. Тамошние хозяева ведь аккуратно выполняют разверстку — не подкопаешься.
— А вот и подкопались! — Кислинский пересчитал недоимщиков и добавил: — Есть предписание Губкома о том, чтобы выбрать весь, понимаешь ли, командир — весь хлеб у крестьян. Мужик наш таков — лишь бы кости остались — мясо все одно нарастет. Поэтому двинем на хутора. Повод — вот он: недоимки по предыдущей сдаче. Или ты против?
— Иду поднимать отряд, — вместо ответа сказал Вавила и ступил за порог.

* * *

Двигались так: впереди — десяток вооруженных карабинами конников, посередине — семнадцать подвод с возницами-кавалеристами, замыкал колонну еще десяток всадников. Еще когда готовили подводы к выезду, Потетюрин сокрушался:
— Куда нам столько телег? Впору бы пяток загрузить.
На что Вавила сказал:
— Не дрейфь, председатель, какую не загрузим — на той саботажников повезем.
На хутор Ряшиново таким порядком и вошли. Заметались за заборами цепные псы, но люди — словно вымерли. По старой памяти Вавила подвел колонну прямо ко двору Афанасия Шемякина. Не слезая с коня, постучал нагайкой в зеленые ворота. В ответ — лай нескольких собак. Махнул бойцам —и те заработали прикладами.
— Погодь крушить-та! — раздалось со двора, и заскрипели железные задвижки. Афанасий, низенький худой мужик, высунулся в щель, но тотчас же каменное плечо красноармейца надавило на створку, и в открытую калитку вошли продотрядовцы. Сами настеж распахнули ворота, загнали во двор две подводы. Федор Кислинский сел на приспособленный под плаху пень, подозвал Афанасия:
— Ты помнишь, отец, что с прошлой сдачи за тобой должок в 160 пудов?
Хозяин бегло перекрестился:
— Так ить шестьдесят всего...
Кислинский недовольно махнул рукой:
-Как раз на сто больше. Сам покажешь или велишь искать?
Вавила велел конникам спешиться, и те рассыпались по двору. Афанасий упал на колени перед Кислинским:
-Есть шестьдесят пудиков, я их к сдаче приготовил. Христом- богом молю — последний хлебушко...
Федор брезгливо поморщился:
-Ты мне эти старорежимные штучки с коленопреклонением брось! Нас такими штучками не проймешь.
В ход пошли вилы, заступы, топоры, только звон стоял по хутору. На крыльцо выскочила тучная жена Афанасия, но лишь в ужасе прикрыла ладонью рот. В окнах застыли любопытные рожицы детей.
Три десятка дюжих мужиков разметали стог сена, сбросили солому с крыши сарая, перелопатили чугь не весь двор. Пуда четыре зерна нашли в сараюшке. Не слушая объяснений хозяйки, бросили мешок в телегу.
-Данной мне властью за сокрытие излишков хлеба ты, Афанасий, арестован как враг народа. На обратном пути заберем тебя в волость. Собери пока какой-никакой узелок.
Двинулись в Шестидубы. Трудно понять, с какими мыслями подъезжал Вавила к дому родителей, но лицо его не выражало волнения. И словно у чужого постоялого двора, при подъезде к воротам он застрелил метнувшегося под копыта Вихря большую дымчатую собаку.
На выстрел за ворота выглянул молодой батрак. Он попытался было тут же захлопнуть калитку, но один красноармеец успел сунуть в щель приклад.
-Открывай, твою..!
Тот открыл. Двор быстро заполнили конники. Старый Софрон, без шапки, вышел на крыльцо. Матрена Афанасьевна подала вдогонку треух:
— Надень, не лето ведь.
И пока конники деловито и бесцеремонно расхаживали по двору, старик пристально разглядывал их командира:
— Никак — Вавила?
Тот спрыгнул с коня, подошел к отцу:
— Здравствуй, папашка. Видишь — я нрав оказался: довело тебя хуторское хозяйство до мелкобуржуазного болота. Так что выгружай хлеб добровольно, не могу же я родного отца обыскивать!
Старик повернулся к двери:
— Мать, погляди, какого к нам сокола занесло! Вскормили на свою голову...
Матрена Афанасьевна глянула с крыльца и коротко вскрикнула. Но Вавила остановил ее:
— Нас слезами не проймешь. Вот сдайте излишки подобру, и я ваш сын. Хоть за работой, хоть за рюмкой.
-Уж за рюмкой-то ты герой, — согласился отец и развел руками:— Нету хлеба, а хоть бы и был — не дал бы. Вы его вырастите сначала.
Но Федор Кислннский перебил:
— А ты на чьем горбу в рай въехал, старый козел? Не у тебя ли весь год батраки раком стоят? Ишь — локомобили развел! — он стукнул рукоятью нагана по металлическому котлу машины. — А ты бы своими лапками, лапками, да без этих заморских чудищ, да сохой, как настоящие пролетарии... Чего там, командуй, Вавила Софроныч.
Обыск шел с особым ожесточением. Топором разбивали ящики заморских сеялок, срывали листы железа с крыши дома, чтобы солнечный свет проник па чердак. И мало-помалу возы наполнялись зерном. И когда под засохшей яблоней откопали целую яму с рожью, Вавила сказал отцу:
— Не хотел по-доброму, теперь перед революционным трибуналом отвечать будешь. А если еще и на Емелькином хуторе чего найдем — с тобой загремит под суд и Моника Стукалова. Я ведь, папашка, заступаться за вас не намерен, — откровенничал Вавила. — Иначе посчитают товарищи, что у меня большевистская бдительность притупилась. Так что собирай манатки — арестован ты.
Напоследок продотрядовцы вспороли брюхо локомобиля, хотя и на звук было слышно, что он пуст...
Таким же порядком возвращались в волость. Те же вооруженные конники окружали заваленные зерном подводы. На четырех из них, в два ряда спиной к спине, тряслись па ходу арестованные хуторяне. Софрон Иванович ехал налегке, не взяв с собой узелка.
В Верхососне их опустили в подвал Троицкого собора и продержали без воды и пищи целую неделю. На третий день после их ареста привез с хутора Борисок одионогнй Ефим Шипилов сорок пудов спрятанного хлеба, просил выпустить за это больного отца. Посадили и Ефима. Первый день он матерился и дубасил в дверь. Еще день плакал, яростно растирая воспаленную кутню. А потом охранники услышали его песни:

— От павших твердынь Порт-Артура,
С кровавых Манчжурских полей,
Калека — солдат истомленный
К семье возвращался своей!

«Свихнулся» — определили для себя часовые. Но Вавила ничего этого не знал: его люди «трясли» как раз Марьевку и Прилепы.
Первые два дня в заточении Софроиа Ивановича поддерживали соседи, потом невестка Мария отдала последнюю картофелину. Потом начали ловить крыс, к которым старик не притронулся. И когда семь дней спустя открыли двери подземелья, изможденные узники вынесли невесомое тело Софроиа Ивановича. Вавила коротко глянул на покойника и сказал красноармейцам:
- - Примите тело, я похороню отца сам.
А всех прочих, так и не покормив, отправили в суд трибунала, в уезд. И оттуда уже не вернулся никто. Лишь Моника
Стукалова, имевшая заграничный паспорт, через три дня пешком пришла в Верхососну. Она подалась на кладбище и опустилась на колени у новенького креста свёкра. Долго молилась и ушла неизвестно куда, даже не зайдя к свекрови в разоренные Шестидубы ,чтобы поцеловать на прощание детей...

* * *

В помещении комбеда Федор Кислинский «подбивал бабки». И при этом журил председателя Ивана Потетюрина:
— А ты не верил, что справимся с заданием! Вот теперь я точно знаю, что в волости не осталось ни зернышка хлеба и со спокойной совестью доложу об этомУкому партии.
Вавиле же сказал:
— Ты настоящий боец революции. С твоим продотрядом я бы на страх богатеям по всей республике прошелся. Но, думаю, не одни мы такие у революции!
...Ночью Вавила палил в темноту на собачий лай, а Акулина нервно вздрагивала на широкой перине при каждом выстреле. Она ловила ухом неуверенные шаги за окном и мелко испуганно крестилась:
— Свят, свят, свят...

Часть третья
НИЩАЯ КОММУНА

Июнь 1924 года прошелся по полям сельскохозяйственной коммуны «Наш ответ Керзону» испепеляющим суховеем. Жиденькие побеги яровой пшеницы под зависшим на середине неба солнцем сворачивались в жгутики и желтели. Дождем и не пахло с самого апреля.
Коммунары, облюбовавшие для своего общежития хутор Фомичев, каждое утро собирались у новинки — похожего на корабельный иллюминатор барометра. Но его тоненькая, словно волосок ,стрелка упорно показывала «ясно». Барометр уже давно вынесли на улицу в надежде, что на открытом воздухе он одумается н пообещает перемену погоды. С вечера у прибора от дурного умысла ставили дежурить очередного коммунара. Боясь, что в случае пропажи барометра исчезнет и всякая вероятность дождя.
Двенадцатого числа с вечера под барометр заступил молодой коммунар Михаил Стукалов. В артели он был за кузнеца и слесаря: ковал клевцы на бороны, чинил потрепанные веялки, а главное — поддерживал дух в еле живом докомобиде. И за это его общение на «ты» с техникой, несмотря на молодость, коммунары звали парня Михаилом Степановичем.
При всем своем умении самто Михаил хорошо понимал, что без специальных знаний ему не удержаться на гребне всеобщего уважения .Пытался найти кое-какие книжки, выписывал газету «Беднота» и при каждом удобном случае забирался в любые механизмы, какие только попадались под руку.
А вот устройства барометра он пока не знал. И решил нынешней же ночью восполнить этот зияющий пробел. Для того и прихватил в карман узкую стамеску и маленькие кузнечные щипцы, что использовал при отделке подковных гвоздей. Нервно прохаживался перед конторой, поглядывал на крыльцо, над которым висела линза барометра. Мало-помалу затихала коммуна, задувались лампы в широких окнах бывшего кулацкого дома.
Мир отошел ко сну.
На громадном пространстве в добрых полтысячи квадратных километров поселение коммуны оставалось единственным центром хотя бы внешне полнокровной жизни. Разбитые и разграбленные после 17-го года хутора не в счет: там прозябали теперь немногочисленные голодные семьи недавних крепких хозяев. Имущество их, которое поновее, перешло в сельхозартель, сюда же отошел и инвентарь.
Однако местность, которая некогда торговала хлебом, уже несколько лет к ряду не могла прокормить самое себя. И напрасно в коммуне постоянно жили уполномоченные то из района, то из сельсовета - урожая это не прибавляло. Случайные люди, собранные под одну крышу, коммунары имели в основном лишь приблизительное представление о сельском хозяйстве, а в фундамент всей своей работы они поставили революционную фразу.
И невдомек было ни председателю коммуны самарскому большевику Башкирцеву, ни бездипломному агроному Селищеву, ни прочим, что помимо засухи, их врагом в битве за урожай было дремучее незнание земли, грубое нарушение севооборотов и полнейшее равнодушие, охватившее самих коммунаров. Навоз — эта первооснова урожая — сваливался в овраг и его использование объявлено было «буржуазным выкрутасом кулацкого элемента».
Столь же невежественным в отношении земли был и Михаил Стукалов. После того, как умер дед, Софрон Иванович, хутор Шестидубы пришел в запустение, и весь разваливающийся процесс хозяйствования прошел на глазах парня. Он так и не побывал взрослым на бывшем хуторе отца, а когда узнал, что Стукалов выгорел до основания, то отнесся к этому с полным равнодушием.
И сегодня радеть за урожай у него не было оснований. Ну да, Красной Армии нужен хлеб. А нешто его в другом месте не возьмут? А Михаил все равно ведь получит свою равную долю с председателем коммуны и сторожем дедом Кирюхой. Так к чему рвать жилы?
...Михаил аккуратно снял с гвоздя прибор. Бронзовая штуковина приятно холодила руку. На перила крыльца Михаил пристроил парафиновую свечку и в ее отсвете приступил к делу. Снять стекло — минутное занятие. Открутить цпферблат —еще несколько секунд. И вот он — загадочный механизм...
Михаил разочарованно присвистнул. Внутри такого внушительного на вид прибора было пусто. Лишь тоненькая пружина, свернутая спиралью, уютно покоилась на дне корпуса. «Не иначе как подсунули Вавиле Софронычу в Воронеже испорченную машинку, — подумал коммунар. — Вот она и показывает все время одно и то же. Однако надо собрать все, как было».
— Это чего ты, мил человек, лучинушку запалил? — внезапно дребезжащий голос испугал Михаила и корпус, вывалившись из его рук, затанцевал по ступенькам крыльца. Ночной сторож коммуны дед Кпрюха подозрительно глядел на Михаила.
Михаил аж затрясся:
— Ах ты, старый сучок! Из-за тебя вещь испортил. Ну, как теперь погоду узнавать!
Дед подождал, пока коммунар поднял прибор и начал прилаживать циферблат.
— А чего вещь? — переспросил сторож, — видано ли дело—- по стекляшке с небесами разговаривать? Я тебе, Михаил Степаныч, и без прибора скажу, что завтра к вечеру дождь соберется. Свой у меня баномет, безотказный. Как заноет простреленная турком спина — тут тебе и непогода. Давненько не ныла, а сегодня и спать не дает.
Михаил, придал барометру прежний вид, с огорчением пожалел, что пружина-то внутри развалилась. И он просто пальцем поставил стрелку на прежнее место.
— Да только не поможет дождик-то, — продолжал скрипеть дед Кирюха, расположившись на верхней ступеньке. —Я тебе так скажу, внучек: эта землица вам — не в коня корм. Бывалоча тут, вот те крест, Андрюха Сидельннков-то, хозяин хутора, брал с десятины 70 пудов ржицы. Так ить он спину не разгибал с четырьмя сынами! А вы, прости господи, только лекции да доклады.
Михаил сел рядом ,отсыпал деду махорки.
— Ничего старый, вот скоро трактор получим, тогда заживем! Меня ведь на учебу посылают, буду водить коня стального!
— А хошь золотого, — не согласился дед, -вы ж не у Бога
дождя просите, а у этой стекляшки. Какая уж тут удача?

* * *

Однорукий учитель Вавила Софроновнч Сидельников поутру уставился на барометр. «Вот окаянный», — проговорил он, отметив упорное нежелание прибора пообещать дождь. И пошел в школу.
Школа коммуны размещалась в приспособленном сараюшке с прорубленным окном и без потолка: над соломенными головами учеников висела такая же соломенная крыша.
После гражданской, где потерял руку, Вавила сильно сдал. Туберкулез доедал его некогда сильный организм, и Вавила хорошо сознавал, что дни его сочтены. Поэтому свою революционную убежденность он почитал за долг передать детям коммунаров. Кому, как не им жить в отвоеванном в боях коммунизме?
Вавила был единственным учителем, вел все предметы сразу. Причем он даже не заглядывал в привезенные из облнаробраза книжки-методички, а пользовался старым багажом, накопленным еще в годы учебы в Петербургском университете. Но, как настоящий большевик, ведению каждого предмета он придавал партийную окраску:
— Великобритания, где господствует пока эксплуататорский класс, расположена совсем недалеко от красного Питера, -говорил он на уроке географии, вертя круглый глобус.— Там пока не соданы Советы, но и в Англии рабочий калсс скоро станет хозяином.
...Из пункта «А» в пункт «Б» машинист-большевик вел поезд со скоростью 50 верст в час. А в обратном направлении бригада саботажников двигалась по рельсам со скоростью 30 верст в час. Спрашивается, на какой версте они встретятся? — это уже из арифметики.
...Царь Николка был настолько безразличным к нуждам народа, что во время империалистической войны даже двух своих дочерей послал сестрами милосердия в солдатские госпитали. А две другие шили белье для солдат. Спрашивается, мог ли такой монарх жить интересами народа? — звучало на уроке истории.
На уроки Вавилы у дверей сарая собирались взрослые зеваки, слушали, спрашивали. Ученый Вавила был в коммуне авторитетом еще большим, чем его племянник. Скудного пайка от всеобщей дележки ему не хватало, чтобы поддержать больной организм, и сердобольные женщины приносили в школу то слиток прошлогоднего меду, то кусок сахару, то хлеб. Принимал все, ибо понимал, что после него коммунары не скоро найдут учителя для своих ребятишек.
...В этот день пропалывали пшеницу. Дед Кирюха сокрушенно говорил председателю Матвею Башкирцеву:
-Больше вытопчут, чем выполют. Останови ты это дело.
Но Башкирцев и агроном объясняли темному деду:
— Это в царские времена вы сеяли из лукошка. Конечно, тогда полоть было немыслимым делом. А мы ведь сеялкой пользовались: получились ровные рядки, и между ними можно спокойно ходить, не тревожа побеги. А иначе ведь совсем захиреет зерно.
Дед махнул рукой и отошел. Он решил погреть на солнце спину, пока не пошел дождь.
Но ненастья, казалось, не предвещало ничто. Небо без единого облачка было бесцветным, ни малейшего ветерка не пролетало над согбенными в поле коммунарами.
Сразу после обеда заехал, почтальон. Он передал Михаилу большой конверт со множеством марок и печатей. К кузнице тут же сбежалась почти вся коммуна. Дядька Вавила протянул руку ,и Михаил поспешно отдал конверт ему.
Зубами разорвав край пакета ,учитель вынул вчетверо сложенный лист: «Дорогой сын Мишель! Мы уже и не верим, что это наше письмо достигнет берегов России, ведь послали тебе не одну уже безответную весточку. Но все равно не теряем надежды, что ты ответишь. Поверь, мы сделаем все, чтобы вызволить тебя и Таню из кошмара, в котором вы живете, и вернуть на родину, в Канаду».
По мере того, как Вавнла читал, поднимался гул возмущенных голосов.
«Мы определим тебя в университет, чтобы ты стал свободным н грамотным человеком. Бога ради, пиши, мы очень ждем». Дальше шел адрес и сообщался номер счета в банке Эдмонтона, в котором на имя Мишеля Сидэ значился большой вклад под проценты.
— Значит, так! — сказал Вавила. — Сейчас будем писать ответ на эту вражескую вылазку. Идем в школу, Михаил.
Шумной толпой ввалились в сарай, расселись за столами. Вавила обмакнул перо в чернила, передал Михаилу.
— Пиши: «Как ваш бывший сын сообщаю, что мне не нужны подачки от буржуазного Запада в виде отдельного счета в банке. Мое главное богатство есть при мне — мое пролетарское сознание и желание стать трактористом. А коммунизм мы построим и без ваших университетов. На том прошу мне больше не писать, так как не желаю получать письма с заграничными орлами.
Сообщу также, что дочь ваша Татьяна умерла в 21-м году от голода».
— Впрочем, «от голода» замарай, — велел Вавила. —Просто умерла, и все тут.
Письмо спрятали в конверт и, даже не спросив мнения Михаила, передали задержанному по такому случаю почтальону. Когда разошлись по работам, Вавила обнял племянника за плечи:
— Али ты недоволен? Пойми, дуралей, перед тобой открывается громадное будущее! Станешь трактористом, потом орденоносцем. Пока жив — дам тебе рекомендацию в партию. А в Канаде что? Сядешь на шею трудовому народу, как вампир. Там ведь тоже все равно грядет революция. Значит ,все придется пережить поновой.
— Да я ведь согласный с коммуной, дядя. Конечно, зачем мне университет, если - я скоро трактористом буду?
-То-то же! — Вавила хлопнул племянника по плечу и вдруг замер: еще никем не замеченная, с запада вполнеба выползала тяжелая черная туча. Вавила с недоумением глянул на невозмутимый барометр.
Когда первые капли упали в пыль, под дождь выскочили все от мала до велика. Словно туземцы у жертвенника, прыгали и кривлялись у школы под потоками воды, сразу сняв с души груз забот об урожае.
И лишь дед Кирюха медленно вполз под навес, прихватив с собой холстинный мешочек с сухарями. Он сушил их на помосте, готовясь к бесконечной зиме...

***
ОГНЕННЫЙ  БОГ  ВИНЖЕГО

   1
К полуночи команда факельщиков младшего лейтенанта Дроздова получила приказ: сжечь к чертовой матери населенный пункт Кульнево. Награда тем, кто подпалит за день сто и больше дворов. Солдаты принялись наворачивать на палки-древка всякое подручное тряпье и пропитывать все это в бадьях с мазутом.
В 5.00 3 августа 1941 года факельщики цепью с наветренной стороны подступили к населенному пункту Кульнево. Приказ — не оставить немцам ни одного строения — они собирались выполнить полностью.
Но уже в 5 часов 03 минуты того же утра телефонный звонок взметнул с постели начальника Кульневской профессиональной пожарной части старшего лейтенанта внутренней службы Евгения Полуэктовича Винжего. Взвинченный голос на другом конце провода не просил — плакался: «Милый лейтенант, что хочешь делай, но не дай спалить заброшенную мельницу. Там ведь боезапасу на добрый десяток вагонов. Мы мигом организуем вывозку. Я хоть и полковник, но повлиять на команду факельщиков так и не смог, они ведь подчиняются другой ехархии!»
Зло забранившись, Евгений Винжего с трудом втиснул ноги в узкие хромовые сапоги, застегнул портупею и на ходу до двери выпил стакан молока. Он, холостяк, жил тут же, в пожарке, и потому поднять личный состав, как всегда, оказалось делом минуты. Уже в 5 часов 12 минут две его полуторки с помпами и четыре пароконных упряжки помчались к постройкам старинной каменной мельницы.
2
По мягкому просторному ковру светлого, отделанного мореным дубом кабинета, четко вышагивал стройный моложавый подполковник. Его не сбил с шага даже бой громадных, во всю стену, часов, отстучавших ровно шесть ударов. Подполковник замер перед столом, за которым коршуном сидел грузный человек в гимнастерке без знаков различия. Блеснув золотым пенсне, хозяин кабинета окинул взглядом вошедшего и голосом, с явным кавказским акцентом, вкрадчиво заговорил:
— Слушай, кацо, если кульневская мельница будет сожжена факельщиками и за этим последует взрыв боеприпасов, то я сотру тебя в порошок. Это ведь твои головорезы две недели назад в траншеи за мельницей уложили несколько сот заключенных и недавних военнопленных? Значит, не в твоих интересах дать произойти взрыву, который буквально разворотит свежую могилу. Тогда немцы быстренько соберут международную комиссию, и уж постараются убедить мир в наших с тобой зверствах... Ступай, подполковник Самбитов, я сказал все.
...Через двадцать четыре минуты купленный накануне войны вместительный «Дуглас» понес на широких крыльях подполковника Самбитова к линии фронта. На длинных скамейках вдоль бортов самолета утренняя дрема сковала еще дюжину автоматчиков в зеленых маскировочных халатах.

3
Гаупмана Герберта Ветцке денщик растолкал, одновременно запихивая под кровать офицера пустые квадратные бутылки из под шерри:
— Герр гауптман, Кульнево горит. Вы вчера просили предупредить, если там что-нибудь произойдет.
Первый жест офицера — руку с часами поднес к глазам. 6 часов 46 минут. Болели виски, у стула валялся, вроде змеинной кожи, пятнистый женский чулок. Резко вздернув головой, и словно согнав этим боль, гауптман встал, быстро натянул брюки и китель. Непонимающими глазами окинул на кровати фигуру спящей женщины, потом вспомнил «Юлия, дочка Гавриила Ширяева, бывшего управляющего»... Но тут же забыл о ней, прихватив бинокль, вышел из дома.
Восточный утренний ветерок явственно доносил запах дыма. В делениях окуляров забегали деревья, языки пламени, еще не тронутые огнем крыши:
—Фельдфебель Юнг! Команду — в бронетранспортеры—и на Кульнево. Наша задача — не дать сжечь мельницу. На сборы — пять минут.
И вновь юркнул в дверь. Отвернул пробку с бутылки, и тут женщина подала с постели голос:
— Герочка, не пей больше, а то опять будешь кусаться...
Но, видя, что офицер, отставив стакан, набивает магазин пистолета патронами, попросила:
— Возьми меня с собой. Я тоже хочу подстрелить большевичка.
Гауптман собрал в горсть чулок на полу и метнул Юлии:
— Живо, я жду в машине.
Они тронулись в Кульнево. Впереди, нa двух бронемашинах, фельдфебель Юнг, потом открытая легковушка с офицером и женщиной, а сзади еще два бронетранспортера. Юлия стояла во весь рост, ее белые волосы плыли по ветру.
Скоро она увидела горящее селение и опасливо села рядом с офицером. Оглядев ее притихшую фигуру, Герберт Ветцке сказал:
— Еще когда мой отец владел здешним поместьем, хозяин мельницы Еремей Птахин ему не подчинялся. И этот Еремей имел редкую икону — Спас Ярое Око, работы одного из сыновей знаменитого иконописца Дионисия. Как отец ни торговал, мельник отказал ему в продаже иконы. А чтобы ее не украли, Еремей вмуровал ее в стену в верхней башенке мельницы. И сегодня все это Кульнево целиком не стоит одного Спаса Ярое Око. Вот я и хочу взять икону раньше, чем большевики сожгут Кульнево.
Головной бронетранспортер остановился, солдаты начали соскакивать на землю, растекаясь по округе привычной для них цепью.
В небе утробно ревел заходящий на посадку самолет. Офицер мельком глянул вверх и с удивлением подумал: «Откуда здесь американский «дуглас»?»
4
Двенадцать ЗИСов дивизии полковника Полухина стояли в ряд борт к борту. Голые по пояс и, несмотря на раннее утро, уже потные солдаты торопливо грузили в их кузова ящики со снарядами. Евгений Винжего лишь глянул на то, что они сделали, и присвистнул:
— Вам тут, братцы, делов на двое суток. Уж лучше бы вы уезжали с тем, что есть, а остальное все равно спасти не успеете.
Пожилой капитан-пехотинец зло Сверкнул глазами: дескать, хорошо тебе говорить, а мне фронт держать надо. Но тут, нещадно чадя вонючими факелами, во двор мельницы выскочили сразу четверо факельщиков. Офицеры не успели сделать и движения, как уже заполыхали деревянные амбары — подсобные помещения.
— По маши-и-инам! — Протяжно, как-то по петушинному пропел капитан-пехотинец, и ЗИСы взревели двигателями. Евгений Винжего метнулся наперез факельщикам, широко раскинув руки:
— Отставить, приказ командира дивизии обороны!
Но во дворе появились новые поджигальщики вместе с младшим лейтенантом Дроздовым. Евгений зло плюнул и повернулся к своим людям:
— Занять оборону вокруг главного здания, не дать взорваться боеприпасу!
Пожарники, по боевому расписанию выполнили команду. К счастью, у факельщиков не оказалось оружия, и они потеряли темп, видя столь решительный отпор.
Но и пожарники оказались вооруженными лишь шлангами да баграми. Началось противостояние... Руководимые двумя прямо противоположными приказами, солдаты и пожарники оказались в тупике
...Капитан-пехотинец в кабине первого ЗИСа, внезапно увидя броневики с крестами, рванулся к ключу зажигания. Мотор заглох, шофер тупо ткнулся лбом в стекло. Грузовик резко толкнуло: в него сразбегу врезался задний ЗИС. Колонна стала.
— В ружье! — скомандовал капитан, и красноармейцы рассыпались вдоль обочины. Но тут же они, кадровые вояки, растянулись в цепь, лишь увидя идущих навстречу немцев. Звонко в утреннем воздухе зацокали трехлинейки, немцы залегли. Оттуда, с земли, они веером слали автоматные очереди, и пули на излете тупо втыкались в землю рядом с бойцами.
Гауптман Ветцке, различив в кузовах машин ящики со снарядами, аж потом покрылся. Одной пули достаточно, чтобы взровать всю эту мельницу вместе с ее драгоценной башенкой.
— Не стрелять! — отчаянно закричал он фельдфебелю, и тот эхом сдублировал команду:
— Нихт шиссен!
..И эти остались лежать друг против друга. Но со стороны аэродрома к мельнице короткими перебежками уже двигались третья сила. Подполковник Самбитов молниеносным ударом отсек целую дюжину факельщиков от мельницы и с ходу врезался в пространство между людьми Ветцке и пехотного капитана. Но и подполковник, лишь взглянув на грузовики, приказал:
— Не стрелять, мать вашу!
И дал команду по-пластунски пробираться к мельнице. Но две немецкие гранаты, брошенные мощной рукой фельдфебеля, пришили десантников к земле. Немцы не давали им двигаться.
В районе мельнице наступило оцепенение.


5
Старший лейтенант Винжего видел, как огонь от деревянных построек уверенно перебирается к главному зданию со складом снарядов. Время на раздумье истекало, словно кровь из вскрытой вены. И тут с крыши мельницы, вертясь, по какой-то ломаной троектории, в сторону факельщиков полетела большая противотанковая граната. Солдаты с земли следили за нею, неуклюже игравшей длинной ручкой в полете, и с ужасом сознавали, что бежать им некуда. Граната и уложила всех людей Дроздова вместе с ним самим разом, задев при этом еще и пожарную лошадь. Сами же пожарные мигом оказались у горящих на замле факелов, сапогами и землей забивали их пламя.  Евгений, не чуя ног, метнулся вверх по крепко сбитой деревянной лесенке, в высокую башенку. И там, на присыпанном старой мучной пылью и мышиным пометом полу, он увидел троих страшно изнуренных людей. Один тяжело дышал ребристыми голыми боками, подавая явные признаки близкой смерти. Другой, молодой, видимо, еще недавно могучий парень, поросший русой щетиной, держал в одной руке под локоть страшно распухшую другую. Видимо, это он и метнул гранату, потому что третий человек вообще не шевелился Он лежал бочком, по-детски подогнув под себя ноги, и икал.
— Воды, — пошевелил едва слышно губами парень, и старший лейтенант тут же высунулся в окошко:
— Цимбал, воды ведро, живо!
Потом повернулся к парню:
— Кто такие, что здесь делаете?
Он прекрасно помнил ориентировку по райотделу милиции о поимке дезиртиров. «Не знаю, как те двое, а этот явно призывного возраста».
Но уже застучали по лестнице сапоги Цымбала, и скоро раненый парень пил из ведра, поставленного на подоконник, зубами наклонив посудину в свою сторону. Потом он прямо изо рта брызнул на икавшего. Тот дернул головой, открыл глаза...
Пока отхаживали парня и второго, третий затих вообще. А пожарные во дворе вовсю орудовали баграми. Но огонь, уже набравший силу, никак не уступал их стараниям. Старшему лейтенанту Винжего стало ясно, что больше часа тут не продержаться. Склад обречен и самое лучшее, что можно сделать — это поскорее убраться восвояси. Скоро он уже знал, что трое этих людей — чудом спасшиеся после недавнего расстрела смертники. Еще две недели назад по Кульневу ходили слухи, что в лесу за мельницей была стрельба, и теперь оказалось, что слухи эти верны.
— Я комсомольским секретарем на льнофабрике работал, — покачивая раненую руку, говорил парень, — и на собрании неосторожно высказался в том духе, что, мол, войну нам трудно будет выиграть. А наша учетчица, Юлечка Ширяева, тут же и донесла Ну, понятно, и прибавила кое-чего. Простить мне не могла, что я на нее, худоногую, не обращал внимания.
— А я, — перестав икать, подал с пола голос второй, — профессор Тартусского университета Арсентьев. Еще в мае судьба привела меня в Кульнево по следам редкой иконы. А тут тевтонское нашествие. Понятно, чужой человек, да еще интеллигент — меня и потянули в кутузку. А потом и под пулемет поставили.
Втроем они, оказалось, ночью выбрались из под слоя трупов и земли и две недели без еды прятались на мельнице. Внизу орудовали солдаты интенданской команды, а они ждали невесть чего. А вчера раненый в руку комсомолец спустился вниз и стянул у военных гранату.
— Вот таким макаром, — закончил свой невеселый рассказ парень и скривил от боли лицо. — Сдавай нас властям, командир...
Но Винжего все это уже не слушал. Он глядел в окошко, и оттуда как на ладони просматривалась цепь залегших немцев. Чуть ближе горстка людей в пятнистых маскхалатах, и совсем недалеко от мельницы в разных сторонах от колонны грузовиков пестрели зеленые точки распластавшихся пехотинцев.

6
Юлия лежала в траве рядом с гауптманом и незаметно от него, щекотала ему кисточкой ковыля мочку уха. Тот отмахивался время от времени, пока сердито не прицыкнул на девушку. Та примолкла, и теперь в офицерский бинокль рассматривала мельницу. Вон амбары, где она первый раз целовалась с мальчишками, а вон главный корпус, куда однажды убежала из дома, и пряталась целую неделю. А вон и башенка, где она впервые.. Впрочем, как тогда пронзительно сквозь налет времени глядел на нее со старой иконы какой-то святой!
  Герберт Ветцке искал решение. Мысль пульсировала в голове, пульс лихорадочно передавался в пальцы, которые так и хотели нажать на спусковой крючок в сторону вон того длинного русского в пятнистой форме. Гауптман понял, что внезапно появившаяся группа наверняка прибыла с недавно гудевшим в небе «Дугласом». И еще он понял, что русским тоже никак не нужен взрыв мельницы. «Неужели узнали об иконе?» — ужаснулся он. И решил оказаться на мельнице первым.
— Юлия, — обернулся он к девушке, — ты знаешь расположение строений на мельнице? Я ведь еще мальчишкой уехал отсюда.
Юлия передернула плечами:
— Удрал, милый Гера. Вы так дернули со своим папашей, что нам с отцом потом пришлось отдуваться за все ваши грехи.
— Не будем об этом, -остановил ее офицер. — Подскажи, как лучше пробраться вон в ту угловую башенку
Юлия повернула бинокль в сторону, куда ей указывали и фыркнула: —
— Да там кто-есть.
— Не может быть! — вырвал бинокль гауптман. Он вгляделся в окуляры, потом облегченно отдулся. — Ты так до сердечного приступа доведешь. Так сможешь незаметно провести меня в башенку, пока огонь не переметнулся на строение?
— Ну конечно могу, — капризно ответила она и неожиданно поднялась в полный рост. —  -Ну пошли, что ли.
Герберт с силой рванул ее за руку, опять повалив в траву.
— Спрячься, дура! Тут речь идет о миллионе марок.

7
7 часов 46 минут. Цымбал принес в башенку банку консервов и полбуханки хлеба. Здесь становилось трудно дышать, дым языками вползал в разбитое окно и тянулся к вышибленной двери. Евгений Винжего оставил бойца со смертниками, сам спустился к пожарникам.
Их положение, как он определил, мало назвать плачевным. Огонь уже с трех сторон плотно об¬ложил главное здание мельницы, на ее поросший мхом черепичной крыше дымился высокий сорняк и в жгутики свернулись листья на приютившемся у края водосточной трубы чахлом деревце. Командир велел отступить во внутреннее помещение мельницы и обливать водой ящики со взрывчаткой.
Кульнево полыхало со всех сторон. Не предупрежденные заранее, жители метались по улочкам, горели заживо в рухнувших домах, уцелевшие узенькой цепочкой вытягивались по дороге на Рославль. Выполнявшие строгий приказ Сталина, факельщики не щадили в населенном пункте ничего. Горела больница и обе школы, протуберанцем взметнулся огонь под постройками дома-интерната для стариков. И впрямь, немцам тут оставались одни головешки.
Капитан-пехотинец чувствовал за спиной жар грандиозного пожара, но цепко держал на мушке и немцев, и неведомых людей в зеленых маскхалатах. В отличие от тех и других, он мог стрелять, не боясь вызвать взрыва на мельнице — его пули летели в другую сторону.
И подполковник Самбитов, как и гауптман Ветцке, понимал, что нужно действовать. Он, естественно, не знал размеров пожара на мельнице, но решил проникнуть туда немедленно. И пока гауптман с Юлей ужами елозили в ковыле, подполковник и двое его людей поползли параллельным курсом. Они удачно ушли из сектора обстрела пехотного капитана, и почти одновременно оказались у главного корпуса мельницы, но с разных сторон. А Евгений Винжего в это время поднимался по ступенькам в башенку, чтобы вывести оттуда людей.
Цымбал, комсомолец и профессор сидели у стены, жадно глотая воздух. Дым ел глаза и раздражал глотку.
— Уходим! — велел Евгений и хотел nомочь профессору подняться. Но тот неожиданно решительно отвел руку офицера. Сквозь кашель профессор прохрипел:
— Я не могу оставить здесь то, ради чего занимался поиском больше десяти лет.
— Не валяйте дурака! — вскипел офицер, — через двадцать минут мы взлетим на воздух. Уж не думаете ли вы, что ваша икона где-то на мельнице?
Профессор поднялся, держась за горло, и указал длинным пальцем на проем между окошками:
— Вот она
Евгений резко обернулся, и словно ожегся с взгляд лучистых глаз. Сквозь налет гари и грязи со стены на него светилось лик человека, чей взгляд сиял столь магической и притягательной силой, что офицер на мгновенье оцепенел.
— Так снимем же ее скорее! — Кинулся он к иконе, но тут же понял, что затеял немыслимое дело. Видимо, в давние годы некто крепко потрудился, вмуровывая в стену это сокровище. Пожалуй, на пару старинных кирпичей по окаему икона оказалась обложенной монолитной кладкой. Нужна кирка, лом, и часа два времени...
— Спас Яркое Око, работа сына Дионисия, —- подтвердил Арсеньев. Но Евгений уже метнулся вниз, крикнув на ходу:
— Я за инструментом!
Он понял, что лишь от него зависит — сохранится ли это чудо — бесценная икона шестнадцатого века. Триста лет Спас Яркое Око утешительно глядел на мир, и лишь пары часов не доставало, чтобы спасти теперь его. Это вполне стоило жизни, даже если тебе всего двадцать два года.
Пламя пласталось по дубовому полу у порога, трещали пустые оконные рамы. Бежать к машине за топором и ломом времени не оставалось, и Евгений метнулся к противопожарному щиту. Но там, к своему удивлению, он увидел женщину и человека в немецкой форме. Они уже схватили и то, и другое..-
— Но позвольте..! — Хотел возмутиться старший лейтенант, однако в этот момент что-то блеснуло в руках офицера, и мир взорвался в голове Винжего ярким оранжевым фейерверком. Выстрела он не слышал.


8
Подполковник Самбитов через окно впрыгнул в горящее здание и сразу попал на что-то мягкое. Мельком глянул: на полу в луже крови лежал старший лейтенант внутренней службы. В дальнем углу мельницы двое пожарных все еще пытались потушить огонь, били тряпками по ревущему пламени. Самбитов понял, что через несколько минут сотворенное им кладбище взлетит на воздух, обнажив весь ужас его преступления. Смысла спасаться для него не оставалаось: подобные промахи в его ведомстве не прощались.
И тут Самбитов увидел, как в пелене дыма две фигуры тенями метнулись к зачадившей лестнице.
— Вперед! — рявкнул он своим людям, и вмиг достиг лестницы. Немецкий офицер, подталкивая перед собой женщину, пытался скрыться на верхней площадке. Немец невпапад дважды выстрелил, промазал, но женщина уже скрылась в проеме люка. Подпрыгнув, подполковник схватил немца за сапог со сбитой подковкой, и с силой рванул вниз. Через секунду они уже катались по  полу, намертво вцепившись друг в друга А двое других чекистов ошарашенно глядели на них, боясь стрелять, чтобы не попасть в шефа.
А в дальнем конце помещения, за ящиками со снарядами, двое последних пожарных в это время через окно вытаскивали обмякшее тело старшего лейтенанта Винжего. Их полуторки горели, и бойцы уложили командира на единственную уцелевшую пароконную повозку с помной. Они погнали коней прочь, но не в ту сторону, куда недавно пытались уйти грузовики, а уже в почти выгоревший населенный пункт Кульнево. Это и спасло всех троих.


9
А комсомольский секретарь, как нам видится, узнал в поднявшейся к ним в башенку девушке свою бывшую нормировщицу Юлию Ширяеву, виновницу всех его бед. О чем они говорили — нам неведомо, и говорили ли вообще. А профессор Арсеньев, приложив руки к сердцу, наверное так и не оторвал взгляда от иконы. Он был счастлив, потому что нашел то, что искал всю жизнь.
...Людей пехотного капитана сначала ослепило, хотя рвануло у них за спинами. Потом невероятно мощный взрыв потряс почву и воздух, пудовые комья земли и камня полетели с неба. Через секунду одна за другой начали грохать машины со взрывчаткой, все 12 ЗИСов через равные промежутки времени. И без того перепуганные солдаты с ужасом глядели, как с неба вместе с осколками мельницы, грузовиков и кусками земли на них густо сыпались ошметки человеческих тел.
Страшное захоронение Самбитова тоже обнажилось взрывом до основания. Но напрасно приговорил себя подполковник к смерти: в суматохе наступления немцы не только не создали международной комиссии, но и вообще не заметили следов этого бессмысленного преступления.
И той же ночью, 4 августа, старшего лейтенанта Винжего вывезли из Кульнево в обозе отступающей дивизии. Рана его не вызвала опасения военного врача, и он, перемотав кровоточащий след от пули на виске офицера, сказал:
— Этот еще повоюет.
 И он воевал, так до Победы и прошагал пожарным  в отсвете своего огненного бога. И чтобы ни приходилось ему потом тушить — жилые кварталы Можайска и Москвы ли, здания Минска или ратуши Кракова, в каждом огненном зареве ему виделся взгляд со стены мельницы. Он словно следил и покровительствовал Евгению — Спас Яркое Око.
• * *
А погиб пенсионер Евгений Полуэктович Винжего нелепо, ровно через пятьдесят лет. На его пасеке воры подпалили ночью улей, занялся омшаник. Выскочил старый солдат на огонь, в чем был, тут его и доняли пчелы. Огонь он потушил, но к вечеру скончался в районной больнице. Так и умер в споре со своим огненным богом, хотя и не от его ярости.
  Хоть редко, но я прихожу на могилу старого пожарного, кладу на камень пару живых цветов. И вспоминаю его рассказы о былом. Много чего поведал мне видавший жизнь Евгений Полуэктович, и один из его рассказов я, как сумел, передал здесь.

***

"ПРОЩАЙЮ, РОДИНА!"

«Кто к знамени присягал единожды,
тот у оного и до смерти стоять должен»
Воинский Артикул Петра I



А
Артиллерийский дивизион майора Горбунова шел к Прохоровке на конной тяге. Лохматые монгольские лошадки, неказистые на вид, на самом деле не уступали тракторным тягачам, способные покрывать в один раз многокилометровые перегоны. Да, признаться, командованию и жалко было выделять дивизиону тягачи: вооружение артиллеристов состояло лишь из двенадцати старых пушек — сорокопяток, хоть ко времени Курской битвы орудия эти почти сплошь уже были выведены из подразделений. Но тут стягивалось до-кучи все, что могло стрелять. Личный состав у Горбунова геройский, все бойцы обстреляны, а многие прошли со своим командиром от самого Перемышля до Волги и теперь двинулись  вот обратно.
Лошадки бежали, помахивая коротки хвостами, а на недалекой передовой уже шли бои. Туда летели бомбовозы и истребители, туда, обгоняя дивизион, шли новенькие танки и в грузовиках тряслись бок о бок покрытые слоем пыли пехотинцы. 10 июля, при подходе к Радьковке, дивизион остановился в рощице на ночлег. Лошади жадно пили из Донецкой Сеймицы, артиллеристы вспарывали ножами банки с тушенкой. Огня не разводили, хотя неприятельские самолеты почти не появлялись. Потом голышом плюхались в реку, фыркали и беззлобно матерились от восхищения и отходили ко сну.
Майора вызвали в штаб полка. Штаб размещался в фургоне «студебеккера», над которым на расчалках покачивалась антенна связистов. Несмотря на позднее время, движение вокруг не прекращалось: воздух дышал гулом движков и тем непонятным звоном воздуха, каким отличаются у нас поздние июльские вечера. Из иод кузова грузовика на майора зло ощерилась бродячая собака, и глаза ее изумрудно блеснули, под мимолетным светом фар прошумевшей мимо прожекторной установки.
Командир полка и пачштаба пили спирт. Их утомленные глаза от того казались особенно добрыми, и майор решил, что его позвали на попойку.
Начштаба и впрямь пригласил к столику и поднялся, задев головой лампочку. Громадные тени задвигались по фургону, пока Горбунов пролезал в угол мимо поднявшегося офицера. Молча принял кружку со спиртом, так же молча выпил. Закусил ветчиной, сдобренной перцем, легко прокашлялся.
— Так вот, майор, - - без всякого вступления, словно они уже полчаса беседуют, сказал командир полка: -сам знаешь, что с твоими пфукалками на самой  передовой делать нечего. У немцев сейчас, брат, такие танки, что в лоб их никакие наши орудия вообще не берут. Поэтому мы поставим тебя завтра на безопасный участок. Вот, смотри на карту... — Он разложил двухверстку, с минуту глядел в нее, ничего не понимая. «Черт» — выругался он, сообразив, что карту надо повернуть, поменяв юг и север, и ткнул пальцем. — Вот Прохоровка, -продолжал он. Сядешь справа, к северу от нее. Там будет такой ложок с железной дорогой внизу. Могут попереть мотоциклисты, эти тебе по зубам. Но я надеюсь, что ничего серьезного там не произойдет... Кстати, будь человеком, майор, забери от наших ремонтников еще одну сорокапитку. Понимаешь, совершенно исправную нашли вчера у одного старика в сарае. Всю оккупацию хранил, старый вояка... Ты чего на карте не помечаешь своего расположения у Прохоровки? И сидеть мне справа до последнего, что б ни случилось! Ступай, майор, мы тут сейчас пару часиков поспим.
Горбунов вернулся к своим солдатам, и прилег в длинной фуре, накинув на голову шинель. Он вообще почти не пил хмельного и теперь ощущение керосина внутри расстроило его. «И еще эта новая пушка, — подумал он, уже засыпая. -А у меня ни одного лишнего артиллериста. Хоть самому становись у лафета». И он заснул. Шинель сползла, и Горбунов даже не почувствовал, как каурая лошадка у изголовья, шумно обнюхала его лицо, ласково лизнула в колючую щеку.


Б
— Все, девки, доигрались. — Сказала сержант Нина Копылова, вернувшись от начальника медслужбы. — Завтра всем на медосмотр. А там дураков нет, вроде нашего шофера Михеича. «Принести воды, разбортировать колесо»,— передразнила она старика его же голосом и закончила. — Какие ваши предложения?
Расчет прожекторной установки переминался перед сержантом с ноги на ногу.
— Ну и что? — не поняла ничего Зина Клюева, саратовская продавщица мороженого. — Это даже хорошо — лишний раз провериться...
— Вот дура, - - сказала вроде про себя, по громко, Лариса Полубатько, и уже — Зине: — Это ты у нас такая чистенькая и порядочнаа. А мне после медосмотра прямая дорожка в трибунал... Давай, думай, сержант, ты самая разумная у нас, - это к командиру.
Лариса беззлобно выбранилась и присела на подножку полуторки:
 — Вот чертов гвоздь! — Она зло стянула сапог с тугой ножки, — сколько ни прошу Михеича починить, он только стельки меняет.
И было во всей фигуре этой низенькой, ладно сбитой девушки нечто, отчего сержант подумала: «Совсем дети, Господи! А тут еще эта напасть...»
Четвертая из расчета, Маня Грушина, с рябинками на красивом лице, тронула пилотку и поправила ремень:
-А я думаю — пока не поздно, надо проситься к артиллеристам. Нынче вон недалеко от нас окопался дивизион. Я случайно проходила мимо и слышала, как их майор ругался по телефону, что у него людей не хватает. Сходи, сержант, попросись... А че? Дело нехитрое—из сорокапятки стрелять. «Прицел..., заряжай... огонь!» Это даже легче, чем прожектором вертеть.
Все на минуту примолкли.
— Да ты знаешь, — начала Нина-мороженица, — что там верная смерть в случае немецкого наступления? Мы ж на передовой по настоящему и не были!
Сержант призадумалась:
—- Это выход, — согласилась она. - Тем более, что я в Осоавиахиме до войны в стрельбах участвовала, дело и впрямь нехитрое. Значит так: всем писать рапорты с просьбой перевести в другую часть. Дескать, в такой трудный для Родины час желаем участвовать в настоящих боях. Поменьше лирики, побольше патриотизма. Я сейчас — к майору- артиллеристу, пусть и он за нас похлопочет... А ты гвоздь забей сама — будешь на Михеича надеяться — инвалидом станешь.
Зина топнула ногой:
— Я ничего писать не буду!
— Ну и ладьненько, — согласилась Нина Копылова. — Останешься с Михеичем, тебе ведь медосмотра пугаться нечего, недотрога. Марш рефлектор протирать, в сумерки заступаем на боевое дежурство!




В
3 мая 1995 года Прохоровка, как и летом сорок третьего, оказалась в центре внимания всей державы. И вновь тут зеленело военное обмундирование, а бывшие воины, разбившись на группки, вспоминали былое и не отказывались от чарки в память фронтовых друзей.
Но Михаил Прокофьевич Горбунов сидел в одиночестве с правого края огромного поля, украшенного золоченой звонницей, и не спешил на общее торжество. Перед ним на холмике стояла открытая, но непочатая бутылка водки. Майор в отставке не терпит спиртного, но сегодня и он не откажется от стопки, только вот жаль — никого из дивизиона на торжествах нет, а одному запивать горе, сами понимаете — не с руки.
Подошел, спросил разрешения, присел:
— Память тревожит? — спросил.
— Болит, — поправил меня человек в майорском кителе. И звучал в его словах не только ответ на мой вопрос, но и приглашение присесть. Потом мы познакомились, и
фронтовик плеснул в плошки.
— Она пришла уже после обеда. Впереди грохотал и перекатывался фронт, мои артиллеристы разворачивали и закрепляли пушки, коноводы собрали свой маленький табун и отогнали его вон-о-он в ту рощицу... Все понимали, что от боя не увернуться, поэтому работали зло и сосредоточенно.
А тут она.
— Товарищ майор, сержант Копылова. Разрешите обратиться! — Наверное, в мирной жизни ее знали за пионервожатую, настолько даже рука, поднятая для отдания чести, повторяла мальчишеский салют. Я с утра не успел побриться, и это усилило недовольство. «Что у вас?» — буркнул я, но тон мой ничуть не смутил сержанта. Просто, как о чем- то обыденном, она попросила принять расчет ее прожекторной установки в дивизион. Начальник моего штаба, старший лейтенант из запасников, удивленно вскинул на нее брови. До войны начштаба преподавал в техникуме математику, и в этом голосе он ожидал услышать что угодно — от жалоб на какого-то солдата-ухажера до предложения обстирать дивизион. Но такое...
— Не морочьте мне голову, — я уже откровенно рассердился. — У нас свое дело, у вас—свое. Кто ж станет высвечивать ночных бомбардировщиков, коли все прожектористы уйдут на передовую?
Сержант просительно сжала руки, прижала к груди:
— Как на духу, товарищ майор. Я с сорок первого в расчете, но еще ни одного фашиста с нашей подачи зенитчики не сбили. А тут такая заварушка. Не можем мы отсиживаться во второй линии. А у вас еще и пушка без обслуги.
-Не суйтесь не в свое дело, -буркнул я еще злее и отвернулся, дав понять, что разговор окончен. Сержант за спиной четко выговорила:
-Мы давали ту же присягу, что и вы, товарищ майор. И в самый нелегкий час хотим остаться ей верны. Разрешите обратиться с просьбой о переводе в дивизион по команде?
— Разрешаю, — уже совсем зло крикнул я через плечо и торопливо пошел к расположению второй батареи. Там остановился почтовый грузовичек, а мне теперь так не хватало письма от жены.
Михаил Прокофьевич помолчал. Невдалеке, мимо нас, по трассе проскользнули к Курску несколько черных «Волг». Это покидал торжества один из желающих стать Российским президентом. Наверное, прием не понравился...
—Мне бы тогда остановить девушку, поговорить, пораспросить обо всем, ведь после на это просто времени не оставалось. А тогда я получил письмо и совсем забыл о сержанте Копыловой.
А потом налетели немцы, перемесили наш передний край с землей, и нам шибко досталось: в каждой батарее потери. Часам к семи вечера привели себя в порядок, опять наладили связь. И тут меня окликнули.
Обернулся: пожилой солдат с вислыми усами. Серый, запыленный, с громадными крестьянскими руками.
— Девушки в расчете меня просто Михеичем зовут, - - разговорился он. — За простачка считают, секретами не делятся. Да я ведь стреляный воробей, на мякине меня не проведешь. Думают, я не знаю, у кого сердечная тайна, а у кого просто гвоздь в сапоге... Но тут случай особый, товарищ майор. Надо бы помочь девочкам, принять их в дивизион.
Я еще послушал Михеича, сказал ему:
— Ты хоть понимаешь, солдат, что им всем тут крышка, а в прожектористках, может, еще и уцелеют?
Михеич попросил разрешения закурить, долго и неторопливо сворачивал цыгарку, потом чиркал кресалом и наконец окутался сизым ядреным дьщом.
-Им хоть так — хоть эдак — все одно пропадать.
— Это почему? — не понял я.
Он затянулся, медленно кашлянул:
— После того приказа «Ни шагу назад!» как у нас поступают с дезертирами?.. Ну, вот, им на медосмотр идти, а они трое — дурехи неразумные — беременные.
И тут я понял. Девочек надо спасать, и спасти срочно. Потому что подобные случаи трибунал почти не прощал. Они ведь призваны военкоматами и доказать, что получилось все без умысла, вряд ли смогут. Значит - дезертиры. А ведь тот самый «Ни шагу назад» и им зачитывали! А у нас, артиллеристов, медицинский осмотр невесь когда, глядишь и пронесет.
Плюнув на все и оставив хозяйство на начштаба, я почти бегом с Михеичем направился к прожектористкам. Надо успеть собрать их рапорты, утвердить у начальства и хоть немного обучить девушек стрельбе из пушки. Я думал потратить на это дня два-три. Я ведь еще не знал, что завтра наступит не просто день. Завтра будет 12 июля.



Г
Писали и судорожно переписывали. Получилось сумбурно, но убедительно. A майор сделал вид, что истиную причину такого порыва не знает. Он только сказал, что разбивать их расчет не станет, а просто придаст им к орудию опытного артиллериста. Пока он на той же прожекторной установке поехал к начальнику противовоздушной обороны участка, а потом к командиру своего полка, девушки собрались на позицию.
— Чегой-то он согласился внезапно, — сама себя спросила Сержант Копылова. — Уж не сболтнул ли ему Михеич чего лишнего?
— Он же с майором уехал, — остановила ее Лариса. — Хитер старина, нашел на какой кобыле к артиллеристу подъехать.
- Не наше теперь дело, — махнула рукой сержант и вдруг испуганно присела на ящик с электролампами: — Ой, девочки, что же мы наделали?!
И они заревели разом, все трое, а потом с ними и Зина Клюева. Их так и застали Михеич с майором уже в сумерки. Майор укоризненно покачал головой:
— И зачем я с вами связался? И так хлопот невпроворот, тут еще эти рёвы.
Сержант тыльной стороной ладони вытирала слезы. Потом поднялась, подтянулась:
— В первый и последний раз, товарищ майор. В бою не подведем! — четко сказала она.
...Михеич подвез их в дивизион. Он хотел выглядеть суровым, прощаясь с девушками, но у него предательски дергался краешек уса, и о долго чиркал кресалом, поранив руку. Кисет танцевал у него в руках.
Построился дивизион. Начштаба зачитал приказ о зачислении в штат личного состава бойцов Полубагько, Трушиной и сержанта Копыловой. К ним в расчет переводился наводчик второго орудия первой батареи Кожухарь.
— Разойтись! Младший сержант Кожухарь, — ознакомить личный состав с материальной частью, провести учебную стрельбу.
Высокий, смуглый Кожухарь провел девушек на правый фланг расположения.
— Вот наша пушка,- указал на орудие с разведёнными  станинами и стволом, лежащим параллельно горизонту. -Теперь определимся, кто заряжающий, кто подающий. Вот ты, которая пониже, как тебя зовут? Вот, рядовой Зина, я покажу тебе, что должен во время стрельбы делать подающий. Вот ящик, вот снаряд. Одной рукой берем за острый конец снаряда, другой за противоположный...
Действовал Кожухарь четко и совсем без лишних движений. «Собаку съел» — восхищенно подумала Нина Копылова и тут же чуть не упала от страха и неожиданности, когда орудие вдруг выстрелило резким хлопком. Кожухарь словно забыл про сумерки. Уж он-то прекрасно знал, что неточность и нерасторопность в их деле равнозначна смерти.
— - Отбой, — наконец сказал он, когда в небе уже перемигивались яркие летние звезды. — Теперь отдохнем и станем надеяться на то, что немца остановят раньше, что он появится тут, под Прохоровкой.



Д
К нам с опаской подошла худющая дымчатая собака и легла, упокоив громадную голову на вытянутых передних лапах. Михаил Прокофьевич нашел в консервной банке самую большую кильку и бросил собаке. Но та не шевельнулась, лишь издалека потянула носом.
  Смеркалось. Непогода, стоявшая над Прохоровкой весь день, начала угонять за горизонт свои тучи. Крупными стрижами прочертили небо истребители. Закатный луч играл на золотом яблоке звонницы и Божья Матерь стояла над знаменитым полем величественная и осиянная.
— Утром началось. — Михаил Прокофьевич вспомнил, что ни на какое построение и времени не оставалось. Ждали пехоту и мотоциклистов, и майор заспешил к новому отделению. Здесь чувствовалось напряжение под глазами у девушек лежали тени. Майор тепло поздоровался:
— Вы у меня — как пятая батарея, — пошутил он.— Полевая почта первой моей батарее письма приносит, отличая но литере «А» после номера части, второй — под номером «Б», ну, и так далее...
Значит, мы «Д» будем, — догадалась Зина, и майор согласно кивнул. Потом глянул на орудие и посуровел:
— Это что за самодеятельность?
Сержант Копылова поднесла руку к пилотке:
— Товарищ майор, мы всю войну с собой белую краску в баночке возим. Ну, в надежде, что с нашей помощью собьют самолет и на своей установке мы сможем звездочку в знак такой победы нарисовать. Да так вот до сегодняшнего утра и не открыли. А тут решили — надо же использовать! Разрешите не вымарывать надпись?
...Михаил Прокофьевич поднялся с холмика. «Пойдемте к тому месту» — предложил он, и мы двинулись еще дальше к северному краю поля. Минут через пять майор остановился, перевел дыхание.
— Вот тут дерзко глядела стволом на запад их пушчонка. И по лафету с наружной стороны красивым курсивом девичья рука вывела всего два слова. «Прощай, Родина!», — значилось там, и у меня не повернулся язык запретить эту надпись...
     Мы опять вернулись к холмику. Я чуть не наступил на собаку, почти неразличимую уже. Дальше, над местом торжеств, гремела музыка, и гул людских голосов стал более отчетлив в вечернем воздухе. Михаил Прокофьевич сказал:
— Пора к людям. История, собственно, на этом и кончилась. Мотоциклистов мы не пропустили, пехоту остановили, и лишь урывками могли видеть, как рядом с нами разворачивалось танковое побоище. А потом из танкового клубка вывалилась неизвестная нам до того махина и пошла утюжить наши порядки, начиная с первой батареи. В нее стреляли, но что такое сорокапятимиллиметровая игрушка против «Фердинанда»? Он даже связки противотанковых гранат так давил, что только искры из под гусениц сыпались. В десять минут он разделал наш дивизион и потом прошелся по окопчику управления. Меня контузило, но об этом я узнал лишь спустя много часов в санчасти, куда нас, уцелевших, свозили тысячами. А потом почти год я и видел, как в той песне, только «белый цвет прифронтовых госпиталей». Комиссовали, и я уехал на родину. И все годы маялся от того, что так и не узнал до конца о судьбе группы «Прощай, Родина!» Мне ведь восемьдесят четыре уже, больше сюда не приеду. Но и сегодняшнее посещение, кроме боли, ничего не дало... Счастливо оставаться.
  Он поднялся с холмика, и пошел в сторону празднующих. Я лишь глядел ему вслед.
А рядом лежала собака, в зрачках  которой качались люстры праздничного салюта.

***


   ЧАСТЬ  ВТОРАЯ
     Рассказы

***
С  ЛЮБОВЬЮ  ИЗ  РОССИИ

Лет двадцать назад в поисках экспонатов для краеведческого музея я колесил по селам и хуторам района. Мало-помалу грузовик отдела культуры пополнялся то старой иконой, то прапрабабушкиной поневой, то книгой с непривычной глазу дореформенной орфографией...
На этот раз вместе с замечательным краеведом Александром Тихоновичем Харыбиным мы завернули на хутор Липовый Лог. Притаившаяся под сенью гигантских верб единственная улочка хутора встретила нас звенящей тишиной. По обе стороны дороги стояли крытые соломой избы, в основном заколоченные. Политика «неперспективных» деревень была в самом разгаре, и приговоренный хутор стал тому свидетелем.
Остановились у колодца, чтобы подлить воды в радиатор. Пока поднимали из немыслимой глубины окованное двумя обручами ведро, сюда подошла старушка. Маленькая, сгорбленная, черная – она отвечала всем требованиям классической русской бабки. Признаться, именно ее и не хватало, чтобы дорисовать картину полузаброшенного хутора.
- Что же ты, мамаша, внуков-то за водицей не послала? – спросило кто-то из нас.
- Так одна осталась.
Старушка охотно подставила свое ведерко под струю, которую мы вылили из поднятой бадейки. Разговорились. Оказалось, Дарья Васильевна Пупынина (так ее звали) была старожилом хутора, значилась тут в числе первых переселенцев из Верхососны. Памятуя о том, что село это богато на приметы старины, я спросил:
- А у вас-то, Дарья Васильевна, не сохранилось ли чего из прошлого, что вам не нужно?
Вместо ответа старушка пригласила нас в свою избу. Мы прошли почти в конец хутора, миновали ничем не огороженный дворик, где сквозь буйные сорняки едва различалась дорожка, и попали в просторную горницу. В отличии от улицы тут была абсолютная чистота. В святом углу полузадернутая рушниками золотилась икона, земляной пол был слегка присыпан свежесорванной травой. Высокая деревянная кровать ручной работы, стол, накрытый клеенкой с веселыми цветочками и патефоном.
Оба мы молча и алчно уставились на почти игрушечную по размерам прялку, что стояла в противоположном от иконы углу. Уж очень красиво был отделан этот атрибут еще недалекого прошлого каждой крестьянской избы. Хозяйка перехватила наши взгляды и несогласно покачала головой:
- Нет, пряху не отдам: одна у меня утеха осталась. Вот разве что из сундука выберете…
И она откинула крышку деревянного короба, который мне сначала и не заметили за громоздкой кроватью. Вся внутренняя часть крышки, как это водилось, была оклеена страницами старых газет. Желтели тут листки выходившей некогда в колхозе многотиражки «Кировец» , районной газеты «Буденовец», куски «Социалистического земледелия» времен становления колхозов.
Сама по себе эта крышка сундука уже была экспонатом. Но и дальше мы увидели много интересного Вот хозяйка достала лежавший сверху старинный женский костюм, ниже свернуто еще что-то из одежды, а дальше...
Дарья Васильевна развернула перед нами штабс-капитанский мундир русского артиллерийского офицера времен первой мировой войны. Погоны с поблекшей позолотой и четырьмя звездочками, офицерский Георгиевский крест с бантом, стоячий воротничок, защитный цвет полотна... О таком экспонате можно было только мечтать.
- Мужа, Петра Васильевича, мундир, - тихо сказала старуш¬ка, и по голосу ее мы поняли, что при жизни она с этим мундиром не расстанется.
А дальше лежали три книжки подшитого журнала «Нива» за 1905-1907 годы, крупная пачка облигаций послевоенного займа и... опять неожиданность: вертикально, вдоль стенки сундука в развернутом виде стоял японский веер. Даже в полумраке ком¬наты он играл невыцветшими красками, а когда Дарья Васильевна повернула его к окну, то мы ясно увидели на веере тонкий рисунок гор, облаков и летящего дракона. Но внимание наше в этот момент привлек не столько веер, сколько лицо старой женщины. Столько щемящей тоски, может быть, скорби было в глазах старой женщины, что мы не могли нарушить молчание пер¬выми.
...Сухо щелкнули бамбуковые палочки, старушка ловко сложила веер и поведала нам историю, которую мы тогда так и не восприняли всерьез. Ведь Дарье Васильевне, по ее словам, шел девяносто третий год.
***
Петр Васильевич Пупынин был вторым денщиком командующего русской Дальневосточной армией Куропаткина. Призванный из состоятельной верхососенской семьи, до службы он успел закончить уездное училище, за что штаб и выделил его из серой солдатской массы. Находясь в услужении у Куропаткина, молодой солдат почти не участвовал в боевых действиях против японцев. Чаще он выполнял деликатные поручения главнокомандующего, отвозя в Россию все, что генерал считал своим личным трофеем.
Однажды утром, принеся в кабинет чай и яичницу, Петр Васильевич попросил:
- ваше высокопревосходительство, от солдат проходу нет - лакей да лакей. Позвольте поучаствовать в настоящем деле!
- Скоро под Мукденом будет жарко, - сказал генерал, заправляя салфетку за воротник. - Позволю повоевать. А ежели после битвы уцелеешь - поедешь в Петербург с моим поручением, Ступай...
Солдаты Восточно-Сибирского полка смогли убедиться, что денщик главнокомандующего - человек не из робкого десятка. Когда во время штыкового удара погиб офицер, все сразу положились на человека, близкого к генералу. И Петр Васильевич вывел полуроту в японский окоп.
А днем позже сибирские стрелки разгромили штаб крупного японского отряда. Рядом со штабом был госпиталь, где еще до пленения самураи сами вырезали весь персонал и раненых. В палатках, когда туда вошли стрелки в лохматых шапках, были лишь трупы.
Здесь-то, под столом походной операционной, и нашел Петр Васильевич живую душу. Сестра милосердая в забрызганном кровью халате, почти девчонка, затравленно глядела на сибиряков, испуганно приседая при каждом звуке.
22 февраля русская армия начала отход. Поражение ее было страшным. Но Петр Васильевич избежал крушения. На госпитальной фуре он вывез в тыл армии и японскую девушку.
Вскоре перегруженный эшелон по транссибирской магистрали вез в Россию урядника Пупынина с поручением генерала и юную японку. На промороженных станциях духовые оркестры выстанывали новый вальс «На сопках Манчжурии», во встреч¬ном направлении паровозы натружено тянули составы с артиллерией, конями и притихшими новобранцами…

Через месяц в столице девушка приняла православие, а по¬том в Верхососенском соборе обвенчалась с Петром Васильевичем Пупыиным под именем Дарьи. Отчество она взяла как у мужа. Урядник уехал в действующую армию, а Дарья осталась невесткой вего семье. Свекор и свекровь, люди хоть и прижимистые, но добрые, души в ней не чаяли. А на селе поговорили о «Петровой татарке», да и умокли. Через два года, когда Петр Васильевич в чине подпрапорщика приехал на побывку, у него уже подрастала дочка Татьяна, а жена вполне сносно говорила по-русски.
В двенадцатом году свекор Василий Савватеевич перебрался из Верхососенска на хутор. И земли больше, и хозяйского размаха. А в сентябре семнадцатого пришел домой и Петр.
- Хватит, навоевался, - сказал он жене и подхватил на руки вторую дочку, Варвару.
...Конечно, Дарья помнила Японию, тосковала, но постепенно полудетские воспоминания тускнели в памяти, вытесняли их заботы по дому.

Жизнь свою она считала сложившейся. Хотя муж ушел военспецом в Красную Армию, но после гражданской войны за¬брал ее с дочерьми к себе в гарнизон. В тридцать втором где-то на севере затерялись следы раскулаченных стариков Пупыниных.
А пятью годами позже как враг народа был расстрелян офицер Петр Васильевич Пупынин. Дарья Васильевна не стала накликать беду на семьи замужних дочерей и в день страшного известия уехала на хутор.
Представители НКВД навестили ее лишь в сорок восьмом. Когда открыли сундук для обыска, Дарья Васильевна с ужасом подумала о веере. Это было все, что осталось у нее от родины, от юности, от мужа, но этого было достаточно, чтобы прослыть японской шпионкой.
- Вы русская? - приподняв расписную поневу, спросил лейтенант-особист.
- Из сибиряков, - ответила она (нужную метрику ей выправили еще в штабе Куропаткина).
Лейтенант опустил крышку.
Так и скоротала она оставшийся век. Без семьи, в одиночку. Как все, работала в колхозе, на пенсию ушла после семидесяти.
***
Совсем недавно я вновь переступил порог этого дома. Теперь к выбитой двери не вела никакая тропинка. Густой бурьян едва позволял преодолевать себя.
В избе не было ни иконы, ни кровати, ни сундука. В провалившуюся крышу просвечивалось дневное солнце. Ничто уже не напоминало о Дарье Васильевне… Уже уходя, я поднял узкую золотистую полоску. Погон с дырочками от звездочек.
А чуть в стороне от дверного проема лежал искалеченный патефон. Поднимаю разбитую пластинку. Тщательно протираю этикетку и читаю «Чио-чио-сан. Романтическая история любви лейтенанта американского флота и японской девушки».
Мир вашему праху, Дарья Васильевна и Петр Васильевич.

г. Бирюч. май 1996 г.

***

ТЕЛЯЧЬИ  НЕЖНОСТИ

Фронт тысячекилометровым змеем дымился и ворочался на местности.И где-то, ближе к середине его,в только что захваченном немецком окопе, тяжело дышали и приходили в себя семнадцать бойцов. Всё, что осталось от шестидесяти двух человек всего семь минут назад поднявшейся в атаку роты.Они сидели среди трупов убитых ими и тех, кто могли убить их, среди мёртвых товарищей, ещё пять минут назад живых.Уцелевшие были в крови и грязи, и чудовищной неуклюжестью фигур мало походили на людей.Каратели, побившие убийц. Гнойные сливки рукопашного боя.
Красноармеец Корепанов снял вогнутую ударом каску и пощупал огромное пунцовое ухо. Старшина Малютин проследил в чистом небе полет расцветшей зеленым цветком ракеты и громко прокричал :
-Офицеры есть?
Молчание было ему ответом. Старшина поднялся и так же громко сам себе сказал :
-Офицеров нету. Как старший по званию принимаю командование на себя. Рота, выходи строиться!
Кряхтя и матерясь, солдаты начали выползать на свою сторону окопов. Старшина оперся сапогом о ящик со снарядами и тоже выбрался наверх.
Стояли перед ним ошметки роты. Еще пять минут назад они были зверьми , и теперь медленно возвращались в человеческое обличье. Корепанов, с залитой кровью половиной лица. Сержант Матынян, без правой штанины на кривой ноге, чешуйчатой и грязной, как у динозавра. Красноармеец Божья Воля. На черном лице белки глаз, похожих на фары. Ни одного целого. И сам старшина с недоумение увидел у себя в руке немецкую саперную лопатку. Как и где её поднял - не помнил.
Что хотел сказать товарищам старшина Малютин - мы не знаем. Потому что с передовой, из самого пекла недавнего боя, появились двое верховых . Лейтенант на маленькой рыжей лошадке. Без седла, с рукой на перевязи. И майор, без головного убора,как бог войны -  на огромной, словно сложенной из глыб, черной лошади. Пока майор с болезненной гримасой слезал на землю, старшина стал перед ним и приложил руку к пилотке :
- Командир ветеринарного взвода второй роты, второго батальона, одна тысяча сто восемьдесят первого полка, триста восемьдесят седьмой стрелковой дивизии старшина Малютин. Определяем потери после атаки, товарищ майор.
Офицер оглядел неровный ряд и попытался пройти вдоль строя. Но перенести тяжесть тела на левую ногу не смог, уцепился за стремя:
-От имени командования батальона объявляю всему личному составу благодарность!
Солдаты постарались подтянуться, неровно, но дружно ответили:
-Служим трудовому народу!
- Хорошо служите! - майор вытер лоб зелёным платком и продолжил :
- Сейчас вам надлежит следовать на отдых и переформирование.В четырех километрах отсюда расположена вёска Скрыня. Там вы поспите и отужинаете. А через два дня обязаны прибыть в Пинск,в расположение части. Командуйте, старшина... Да помогите сесть в седло, черти!
Корепанов сорвался с места, подставил под костлявый зад майора широкую ладонь и подтолкнул его. Майор гикнул, и каменная его лошадь со спутником двинулась дальше вдоль окопов.
А наши недобитки пошли в вёску.
Они пришли туда, когда солнце за лесной вырубкой сплющилось о горизонт.На окраине вёски стоял обоз трофейщиков - оглобли вверх. Там уже дымилось, и в воздухе пахло варёным мясом.
Встретил старик, с крюком вместо руки.Ветеран империалистической и счетовод. Рассказал, что в вёске до войны было отделение совхоза. Тут держали стадо зубров,отсюда молоко прямиком поставлялось в столовую Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии.
-Перед оккупацией зубров угнали в лес. Да куда там! Нашли немцы проклятые, сожрали стадо. На дальних отгонах сохранили несколько пар голов на развод. Да тут, на вёске, уберегли шесть коров. Немцам сказали, что у них ящур. Да они и правда полудохлые. Без ухода и кормежки какое там стадо! Да восемь телят еще. Три теленка совсем плохие, не выживут. Мы одного на ужин вон той части отдали, что на опушке остановилась. И вам теленка дадим. Проса отсыпем - каши сварите. Словом, располагайтесь, товарищи, мы вас два года ждали!
Расположились. Сначала хотели выспаться. Но голод не тетка - старшина отрядил Корепанова в загон за теленком.
Тот привел.
Теленок, с лишаистыми боками и крупным голым лбом, на ногах нетвердых, но широкой кости.Видна порода. Старшина до войны ветеринарным фельдшером был в научном институте под Харьковом. Сразу понял - peripneumonia contagiosa bovum. Повальное воспаление легких. Заразная болезнь. Мера борьбы одна - поголовный убой. Но есть можно.
Все семнадцать окружили теленка. Это же мясо, от которого в окопах давно отвыкли.Имеется в виду - мясо животных.
-Красноармеец Корепанов! Заколоть теленка.
Корепанов вышел из круга, взвесил на руке тесак, примериваясь, куда ударить .Занес руку. Замер :
-Да киньте ему тряпку на глаза! глядит... как ребенок!
Тряпку кинули. Теленок, стараясь стряхнуть её, начал пятиться . Сзади его подпер Матынян.
-Коли!
Корепанов психанул :
-А чего я? Крайнего нашли.Да я в окопе свое уже отколол . На сто жизней вперед.
Плюнул и воткнул нож в землю. Отошел и сел, придерживая враз заполыхавшее ухо.
Старшина растерялся:
-Ну, черти. Кто смелый! Это же не фашист, он не ответит.
-Вот именно. Не фашист. - Красноармеец Божья Воля взял тесак и стал напротив теленка. Снял тряпку. Развернул тесак в ладони, рукоятью постучал теленка по лбу:
-Ну, дурашка. Ты пойми, нам жрать надо. Мы голодные, как волки. Ну - не мы, так другие сожрут.
Молоденький красноармеец, с упавшим на предплечье погоном,засмеялся:
-Сразу видно учителя.Ты с ним еще по немецки поговори, на языке Гёте.
Божья Воля так же, ручкой вперед, сунул клинок красноармейцу:
- Смелый? Ну, так и коли.
Красноармеец нож взял, другой рукой попытался приладить погон на место, зачем-то поплевав на него:
-А запросто.Представим себе, что это не теленок , а фашист. Какой-нибудь Ганс из Гамбурга...
Красноармеец поднял нож на уровень лица, ища место для удара :
-...или Фриц из Франкфурта...
Но неожиданно тоже кинул нож на землю:
-Не могу. Какой он фриц . Да и кто видел, чтоб фрицев жрали? Убивайте сами.
Так и стояли. В кругу солдат - теленок на шатких ножках.
Корепанов сказал :
-Старшина.Попроси кого-нибудь из местных. Жрать же хочется. Вон, бабы просо принесли. С полпуда. Дело за мясом.
Старшина только теперь отбросил саперную лопатку. Почувствовал пустоту в руках. Поднял тесак:
-Слабаки. Гляди, как надо!
Старшина знал, куда бить.Межу ребер, в сердце. Вот сюда, в седую проплешину...
Старшина опустил нож и засмеялся:
-да кто ж телят режет? Его ж надо деревянной кувалдой по лбу!...
И все подобрели, растаяли, и глядели на теленка, как на родного.Словно отложенная казнь как-то оправдывала их.Послали красноармейца в совхозный сарай за кувалдой. Там наверняка есть.
Подошел однорукий хуторянин. Долго стоял поодаль, высекая из зажатого в крюк кресала искру . Старшина черкнул спичкой, помог старику прикурить.Дым потянулся такой, что даже теленок поморщился.
-А я думал - у вас в котле уже кипит. Что - теленок не нравится?
-Да не то, чтобы, - старшина замялся. - Зарезать рука не поднимается.Кувалду надо.
-Надо, - согласился местный,- Но можно и ножом.Какая разница. Кабы у меня сила в руке - я бы вам постарался.А то глядите. На опушке там санитарный обоз остановился. Так я им худобу отдам.
-А и отдай, - учитель Божья Воля потрепал приговорённого за ухом.Круг разомкнулся, и Матынян хлопнул теленка по заду.Тот шевельнулся , неверно переступил ногами. Неожиданно зло однорукий ткнул его крюком в бок и погнал с поляны.
С минуту так и стояли, разорванным полукругом.
-Улыбнулась нам говядина. "Но ах! лишь солнце засияло , Угасли милые черты!" - подвел итог Божья Воля.
От сарая вернулся красноармеец. Приволок огромную кленовую кувалду:
-Вот...а где теленок?
И разом засмеялись все. Сначала прыская в кулак, потом уже едва сдерживаясь, затем заржали по-жеребиному на всю веску. Теленок, понукаемый счетоводом, сначала присел от страха, а потом вскинул зад и помчался по улочке, погоняемый солдатским хохотом...

***
ЭШЕЛОН

Начнем с того, что его боялись собаки.
Он привык командовать, он не мог не быть главным. И теперь, в холодном столыпинском вагоне военные негласно и сразу признали в нём вожака. Эшелон шёл из Германии, на Урал, собрав в свои шестьдесят с лишним вагонов легкораненных солдат, следующих на долечивание и переформирование.
Он ехал в краткосрочный отпуск. По случаю контузии. Контузия давала себя знать иногда и неожиданно - то обваливая его в беспамятство, то доводя до изнурителной пляски прямо посередине вагона. Иногда лежал на спине, беззвучно подпевая нетрезвому хору, внезапно
ревевшему новинку сезона - "Песню жуковских орлов":

-Шагом, братцы, шагом,
До города Чикаго!...


Он был майор, двадцати девяти лет от роду, и Герой Совесткого Союза. На весь состав он был единственный.
Другие тоже были героями. Эти солдаты прошли крым и рим и каждый стал идеальной машиной для убийства. Но они же и люди крайностей. Их в боевой кулак можно было собрать короткой командой. Но, закусив удила, военные могли уйти в смертельный запой. Особенно теперь, далеко от передовой.
Этих солдат нельзя унизить - только убить. Война каждому дала право быть, а не оставаться тварью дрожащей.
По ходу движения, на промороженных станциях, солдаты бегали за кипятком, в Польше подсадили в вагон четверых пани, "целум рученочки". Да и высадили в Смоленске. Он приказал - вагон подчинился. За кипятком он не бегал, зато на больших станциях ходил в комендатуру за спиртом. Герою нигде не отказывали.
В светлую морозную ночь под 23 февраля эшелон закатился на запасной путь станции Палатовка. Выскочили на белые откосы, забегали, пустились кидаться снегом.
Его отправили в комендатуру.
Он шел, спотыкаясь о припорошенные шпалы,и недоумевал - почему загнали на запасной, ведь станционные пути пусты? Хотя, по опыту, понимал, что придётся постоять, пропуская какой-нибудь литерный состав.
Но состав, ради которого их загнали на запаску, уже вкатывался со стороны Валуек. Это был спаренный чёрный паровоз с дощатыми вагонами, в прорехах. Вагонов девяносто. Состав начал тормозить издали , скрежет и искры из под огромных колес свидетельствовали его тяжести .
Он понял, что везут пленных немцев. И вдруг красной волной в голову ударила кровь.Как? Его, Героя, на запасной - ради фашистских недобитков?! Страшным усилием воли он вспомнил о контузии и удержал себя в руках.
А из вагонов, во всю длину, уже выскакивали солдаты охраны с собаками. Собаки привычно садились у ног конвоиров. Пленных не выпускали. Вагоны молчали. Видимо, там всех упокоил сон.
Он подошел к мальчишке-конвоиру. Собака испугано уткнула нос с полы полушубка охранника.
- Откуда-куда, служба?
Конвоир приставил карабин к ноге и вздернул подбородок:
-Не положено разговаривать, товарищ майор!
-Да ладно тебе! Не стану же я их, сволочей, освобождать.
И, легко ступая по гравию, он пошел дальше.
В комендатуре сидели двое, играли в карты. Сержант-телеграфист, и гражданский. В офицерской шапке со следом от звездочки, солдатских галифе и телогрейке. Вместо правой ноги - деревяшка с резиновым наконечником. Мужик лет сорока.
Он спросил начальника станции, мужик им и представился. Он спросил -на каком основании предпочтение отдается эшелону с пленными? Начальник ответил в том духе, что дело не в пленных, а в составе для 1-го Белорусского фронта, который с минуту на минуту прибудет сюда и простоит столько, сколько потребуется. Состав технический - с запчастями, медицинским оборудованием и так, всякой мелочью. А вот когда всё это добро отправят на фронт, тогда и солдатский эшелон пойдет дальше. И пленные тут ни при чём. Не сахарные, не замерзнут.
Он попросил спирту. Начальник станции отодвинул ящик стола, вынул флягу.
-Ну, - звыняйте дядьку, больше нету.
Герой опять почувствовал в голове красную волну, и опять удержал себя. Вежливо поблагодарил. В том смысле, пока мы там кровь мешками проливаем, вы тут в дурака режетесь. Мужик слегка обиделся и ответил, что ногу тоже не на футбольном поле потерял.
С тем и расстались.
Он вернулся в вагон злой. Герои тоже озлились. И все начали устраиваться спать, натягивая воротники шинелей на уши.
А потом - чёрт его знает - откуда, так на фронте бывает - в вагон просочилась новость: на станцию пришел состав со спиртом.
Закряхтели, задымили. Спать уже не могли.
-А сходить? -спросил сам себя старшина-летчик, в стального цвета офицерской шинели.
С ним сходить тут же решились еще несколько человек.
Герой сходить не хотел. Он хотел спать. Потому плотнее подтянул под живот ноги и уже было совсем провалился в дрему.
Как вдруг на станции раздались выстрелы. Он знал эту стрельбу - заполошную, на грани паники. И еще привычно мозг, без всякой команды, оценил ситуацию : там спирт , и целый состав пленных немцев.
Смесь , гремучее этой, придумать невозможно.
Он выскочил из пустого вагона и побежал на выстрелы. Диспозиция была следующей:
Состав с пленными угрозы не представлял. Они хоть и проснулись, но оставались под крепкими запорами .
А у состава 1-го Белорусского фронта проставлена редкая цепь охраны. Стрельба раздавалась от большой белой цистерны с морозной бахромой, у которой и толпились солдаты из его и других вагонов.
Солдаты пытались взять спирт, охрана стреляла в воздух.
Старшина в стальной шинели подбежал, задышал тяжело:
-Майор, ты с ними поговори. Нам много нет надо - по фляжке на брата. Ну - не воевать же с ними! И того не поймут, дураки, что мы без своего не уйдем. Как курям, головы посворачиваем.
И посворачивают, понял он. Широко распахнув шинель, сияя звездой, он пошел на охрану. Те вызвали подкрепление - усатого старого полковника медицинской службы.
Говорили на высоких тонах, кричали. Скоро у бочки со спиртом были весь эшелон Героя. Краем глаза он успел заметить и поселковых штатских, с тележками, с бидонами. Дело принимало скверный оборот.
Две рати схлестнулись у цистерны. Герой и его товарищи, и полковник с охраной. А из поселка уже подягиваись новые жаждущие. Если не стрелять в людей, то цистерну растянут, как пить дать.
И тут, между ратями, появилась торопливо ковыляющая фигура с палкой. Мужик, начальник станции. Он свирепо глянул на Героя и стал рядом с полковником. Снял шапку, вытер мокрые волосы и закричал :
-Славяне! Вы ошалели? Тут же древесный спирт - ослепнете все на хер!
Но старшина в стальной шинели толкнул мужика в грудь, вырвал палку и ударил охранника. Началась свалка. Охрана стреляла в воздух, но на выстрелы уже никто не обращал внимания.
Как вырвался из катавасии мужик - никто не видел. Но через минуту, когда старшина сбивал замок с крана на цистерне, начальник станции привел несколько сотен пленных немцев. Они молча и равнодушно начали оттеснять толпу.
Охранники с собаками были ту же , готовые спустить псов на мародеров. Но Герой взглядом сажал собак на снег.
Крови пока не было, но её должно брызнуть скоро очень много. Герой тоже махал руками, бил кого-то в грудь и лицо, Работал не столько он сам, сколько контузия.
И опомнился он уже на площадке цистерны, увидя себя, тянущего руки к ватнику мужика - начальника станции. Так получилось, что они двое теперь были видны на возвышении, всему сражению.
- Гаси его! - ревела толпа. И делом это было не сложным. Мужик на одной ноге хил, майор трепал его, как огородное чучело. В какой-то миг он рванул телогрейку, и она, отстреливаясь пуговицами, распахнулась.
Уже не красная, а чёрная кровь ударила в голову майора. Он окаменел.
Окаменела дикая рать. И пленные, звавшие цену русским фронтовым наградам, тоже окаменели.
На груди мужика без ноги сияли две звезды Героя Советского Союза.
И разом что-то произошло под небом. Словно скинувшие пелену с глаз, солдаты пристыженно пошли к вагонам. Немцы организованно потянулись в подвижную тюрьму, а полковник снял и увел охрану от бочки со спиртом.
В вагоне молчали до утра. Утром старшина сказал майору:
-Сходи, от всего эшелона попроси прощения. Спроси, может - махорки надо, тушенки. Семья, поди, при нём.
Но Герой сходить на станцию не успел. Почти тут же состав дернулся, где-то далеко, в голове эшелона прокричал, прокурарекал паровоз. Скоро в открытой двери проплыли станционные постройки, домик коменданта, коновязи,потом там же зачехардили поселковые хаты, переезд с двумя полуторками, понурой лошадкой ,с укутанным в тулуп возницей на санях, за закрытым шлагбаумом, поля, серенькое февральское небо. Кто-то вспомнил, что нынче - день РККА, но выпить не предложил никто.

...Через несколько дней майор прибыл за предписанием в штаб. Напутствовавший его кадровик из Управлении тыла сказал примерно так: скоро победа. По всей стране помчатся поезда с демобилизованными победителями.Народ шебутной и неуправляемый. К этой кампании Верховный укрепляет пути их движения самыми авторитетными фронтовиками. Работа ведется с зимы.

Герой получил назначение на должность коменданта степной железнодорожной станции.

 ***
ПЕНИЦИЛЛИН

   Бой бушевал в двух километрах от полевого госпиталя. От уханья пушек прогибались и хлопали брезентовые полы палатки и хирургу Фаброму казалось, что с каждым недалеким падением снаряда пригасает яркая лампочка над операционным столом. Раненые поступали потоком, и врач чувствовал себя рабочим на поточном производстве. Ломаные руки, ноги, пробитые головы, рваные животы уже воспринимались им запасными частями к какому-то гигантскому биомеханизму. Ассистенты привычно и тоже механически подавали инструменты, вытирали ему пот со лба и равнодушно бросали в тазы отрезанные органы.
Фабрый точным глазом определял жизнеспособность раненых. Фронтовой цинизм. поражавший и врачей, подсказывал ему, на кого стОит тратить ценное лекарство, а кого можно оставлять умирать от безысходности .
И у него был пенициллин. Лекарство он получил утром в количестве пятидесяти ампул, со строгим приказом от хирурга армии расходовать его только на офицеров и таких больных, кого ещё можно возвратить в строй. Вернее даже сказать, что вручили лекарство не ему, а лейтенанту особого отдела Кантору. И каждую выданную ампулу лейтенант записывал в журнал с данными о раненом, на кого пенициллин потрачен.
К обеду , как сообщил особист, у него осталась последняя ампула. И её, от греха, следует попридержать на случай ранения большого военачальника.
Конечно, будь воля Фаброго, он бы колол лекарства всем. Он был хороший врач, о чём в довоенном Курске мог сказать каждый. Он учился еще в дореволюционном университете, где клятва Гиппократа почиталась выше всех медицинских истин.
... А с поля боя все несли и несли. В третьем часу дня с ушибом голени привели пехотного полковника. Он был пожилой, водянистый и визгливый. Он сразу потребовал начальника госпиталя и приказал немедля вести себя в тыловой госпиталь. Начальник госпиталя забегался, а Фабрый уложил полковника на кушетку и дал капель. Полковник поуспокоился, но тут же заявил, что знает о чудо-лекарстве , которое требует уколоть себе немедля.
Но тут ухнуло совсем рядом, лампочка мигнула, но не погасла. Полковник на топчане укрылся полой шинели и притих.
И тут на стол положили новый раненый организм. Правая нога выше колена держалась на сухожилиях, синяя пена на губах, и ... татуировка нацистского орла чуть повыше сердца. На толстом пальце - кольцо с Адамовой головой.
Немец.
Как он сюда попал!? Кто в суматохе боя приволок врага?
...Стоп, стоп... Только спокойствие. Критическая потеря крови. Пульс слабый, но ровный. Зрачки расширены, но реагируют на движение руки.
- Сестра! Шприц с пенициллином!
Фабрый от нетерпения щелкал пальцами в воздухе.
Шприца не было.
-В чём дело, сестра?
Женщина ответила шепеляво, сквозь маску :
- Так лейтенант не дает! Держит на случай генерала.
Фабрый отклонился от стола и сам вытащил из гнездышка последнюю ампулу. Передал, и сестра скоро наполнила шприц.
Хирург сам ввел иглу в мягкую ткань раненого.
И через минут уже забыл о нем, потому что скорбный конвейер не терпел остановки.
Ближе к вечеру бой затих и канонада переместилась дальше к западу. Полковник проснулся, и потребовал сделать себе укол . Когда узнал, что лекарства кончились, пообещал всех виновных отдать под трибунал.
Уже у сумерках за полковником пришла танкетка, и его увезли.
В палатке хирурга напряжение дня спало. Вместе с лейтенантом Фабрый устроил обход оперированным за день.
И тут Кантор выявил немца. И понял, на кого ушла последняя ампула.
...Мне интересно - какого конца вы ждете от моего рассказа?
Кларисса Григорьевна Расковалова, главный врач санатория, где я провел почти месяц, - та самая сестра милосердия у хирурга Фаброго - рассказала, что хирурга в тот же вечер арестовали, а через месяц перевели рядовыми в штрафную роту. Но случай каким-то образом стал известен Маршалу Баграмяну. И тот вернул Фаброго к операционному столу. Сказав при этом, что у врача есть только один враг - болезнь.

***
ЯЩУР
 
  -Ха! – отмахивается Валерий Сергеевич, - да зря никого не сажали! У меня вот есть за войну немецкий Железный Крест, а я не сидел! Даже напротив – за тоже и орден Трудового Красного знамени получил. От вон – на синей колодке.
-Вы, наверное разведчиком были?
-Какое там!... Ветеринарный врач . До пенсии так в спецхозе и работал . А начал здесь трудиться ещё до войны – после Харьковского ветинститута. Войну прошёл замом по тылу командира артиллерийского полка.
- Интендантом?
-Не. Лошади, овёс, сбруя. Полк на конной тяге так до Берлина и дошёл. За это у меня орден Отечественной войны второй степени. А Первой уже недавно дали – к какому-то юбилею. Тогда всем ветеранам такой подарок преподнесли.
-А насчёт Железного Креста вы приврали?
- Отнюдь нет. Извольте – расскажу. Я, правда, уже пытался это сделать много раз, но репортёры останавливают в непонятном полуиспуге. А я чистую правду говорю. Да и к чему мне врать на десятом десятке? Мне девяносто четыре года, а я ни разу не сидел! А мне твердят : брехня, сидели и не за такие грехи.
-Так вы уж расскажите, Валерий Сергеевич! А то и правда – Крест Железный к вашему образу как-то не вяжется. Даже если вы семьдесят лет назад и выглядели . как нибелунг.
Мой собеседник хитро щурится, и его лицо становится похожим на печёное яблоко:
-Конечно, теперь во мне ничего от прежних времен не осталось. Оно грех так говорить – но война была лучшим временем моей жизни. Вот вы меня сейчас спросите: хотел бы я, чтобы войны не было? И я отвечу: нет, не хотел бы. Побило много народу, но зато какие вершины духа открывались!.. Это такой кусок жизни, когда можно было не лукавить и не бояться. Чувствами жили чистыми, как литое золото.
-Как металл Железного Креста, например?
-А вы не ёрничайте. Диктофончик ваш включён? Ну, тогда условие: как продадите сюжет Голливуду – так отсчитайте пару процентов старому кавалеру .
- Условие принимаю. Извольте – диктофон включён!
- Ну, тогда к делу. Давайте сразу условимся, что из своего повествования я исключаю любовную линию. Тут вам оставляю поле для вымысла. В сторону так же всякую военную составляющую.
-Стоп, стоп! – отключаю диктофон, - как же мы обойдём военную тему в военном рассказе? Что ж остаётся?
- Нажмите вашу кнопочку. И кто вас обманул, что главное на войне – сама война? Нет, молодой человек! Главное на войне – жизнь. Отстоять её, обезопасить, укрепить – вот задача войны. Отсюда и то, что агитаторы называют народным подвигом. И мой рассказ – о сугубо мирной операции в условиях великой войны.
Конечно, я человек маленький – простой солдат. Я не знаю и не мог знать действия настоящих пружин войны, мне неведомы были скрытые силы, двигавшие фронтами и миллионными массами народа. И всё, что выходит за рамки моего рассказа, происходило без моего ведома и понимания. Могу лишь догадываться, какие могучие силы были задействованы в обеспечении того, что со мной случилось осенью одна тысяча девятьсот сорок второго года.
Я уже говорил, что перед войной работал ветеринарным врачом. Скорее – даже фельдшером, потому что в колхозе «Дружба народов» была должность именно фельдшера. Колхоз наш был показательный, достаточно богатый. Главное наше добро состояло в дойном коровьем стаде. Надо вам сказать, что село Дубовское – главная усадьба колхоза – до революции принадлежало князьям Юсуповым. И тут, в Дубовском, была графская экономия с образцовым племенным стадом. Революция не тронула поголовья, а советская власть умножила и укрепила его.
Из нашего колхоза сливки и парное молоко поставлялись в Москву, в Кремль. Я сам каждое утро проверял и опечатывал бидоны. Проверял и опечатывал глиняные кувшины со сметаной. Их ранним курьерским поездом через Воронеж и увозили столицу. Мы знали, что так, парным и свежим, наше молочное чудо и подают к столу в семьях наркомов.
В сороковом году, помнится, приехала к нам в колхоз ветеринарная инспекция. Самое поганое, что инспекторы, в военной форме под белыми халатами, колхозных специалистов к себе не подпускали, хотя по окончании своих работ провели малый семинар для нас, районных ветеринаров
 И вот тогда высокая властная женщина, со шпалами подполковника медслужбы в петлицах и с родимым пятном во всю щеку, приоткрыла нем нечто новое из ветеринарной науки. Она поведала, что в секретных лабораториях у японцев якобы выведен смертельный вирус парнокопытных животных, способный в неделю убить всех коров на земле. Нашим разведчикам удалось прочесть формулу вещества, но саму культуру выкрасть они не сумели. Специалисты в Москве по формуле воссоздали вирус для лабораторных исследований, и вот здесь , на базе нашего колхоза, попытались вырастить антикультуру. Этим, собственно, и занималась мнимая инспекция. Однако, как заверила подполковник, японский ящур оказался фарсом, пустышкой, и потому и сыворотка ящура, и антивакцина оказались совершенно безжизненными и безопасными.
А наш колхоз для опытов выбрали потому, что справедливо посчитали : если японцы и задумают отравить животных – то сделают это именно с показательным стадом, известным в животноводческом мире.
И мне, как главному ветспециалисту, руководитель комиссии передала на хранение четыреста больших мутных ампул с антивеществом. Обязали через год уничтожить ампулы в печке лабораторного крематория.
Я ампулы опечатал, комиссия уехала, а тут – война. Меня в июне прямо от собственной свадьбы забрали на фронт и определили по тягловому ведомству в конный полк. Тут – отдельная история о том, как я в сельсоветах по мобилизации коней подбирал, как походные шорные мастерские оборудовал, как ветеринаров по тыловым конторах вылавливал.
…Из дома писали, что колхозное племенное стадо сначала в эвакуацию готовили, потом жена написала, что коров придётся пускать под нож. И – тишина, потому что на родине начались месяцы оккупации.
А наш полк втянулся в бои. Гибли люди и лошади, бескормица вела к падежу и я вымотался и похудел так, что ветром качало. А однажды тёмной октябрьской ночью за мною пришли из особого отдела.
Командир полка была мыкнулся сказать, что без меня завтра падут все кони, но его никто не слушал. Меня посадили в крытый кузов полуторки и ехали мы вдоль фронта почти двое суток – от Ржева к Курску. Меня не арестовали, но в то же время явно конвоировали, приставив двух милиционеров с винтовками. Мои охранники лишь курили и спали по очереди. В кабине трясся сержант НКВД с моими документами.
Вопреки дурным ожиданиям, меня привезли в областное управление сельского хозяйства. Здесь выдали гражданскую одежду и без всяких объяснений посадили в легковушку.
И повезли в сторону фронта. Со мной ехали двое: старший майор госбезопасности, просивший называть его Галактионычем, и молодой человек с легкой курчавой бородкой, явно не знавшей бритвы. Молодой человек назвался кандидатом ветеринарных наук Вебером. Он тут же поправился, что сам – не немец, а еврей.
Галактионыч вывел машину к самым окопам на передовой. И тут только я начал узнавать местность. Мы были в нескольких десятках километров от полей нашего колхоза «Дружба народов».
Глубокой ночью меня и Вебера Галактионыч, предварительно выстрелив в небо фиолетовой ракетой, вывел на нейтральную полосу. При этом он нес перед собой на шесте белый прямоугольный флаг.
Фронт молчал, и робкой Луне, прикрытой маскировочной сеткой облаков , наверное, интересно было видеть, как с немецкой стороны навстречу нам вышли двое с таким же белым полотнищем. Молча Галактионыч передал немецкому офицеру наши документы в планшетке и нас самих. Мне сказал :
- Сегодня понедельник. Буду ждать вас тут каждый день, но не больше недели.
И ушел, четко повернувшись на каблуках. А немцы стали один впереди , другой позади нас – и мы пошли к вражеским окопам.
О чём я тогда думал ? Да ни о чём! Оружия у меня нет, документов нет. Я никто, зачем-то отданный немцам в плен. Сомневаюсь, чтобы об этом лично Гитлер попросил лично Сталина, но зачем-то я передан в лапы врагу.
Уже немцы усадили нас с Вебером внутрь вонючей танкетки и повезли. И утром мы оказались на центральной усадьбе колхоза «Дружба народов».
Удивительно, однако колхоз работал, как и при советской власти, и даже председателя не поменяли, как я успел заметить, высунувшись из люка бронемашины. Я попытался объяснить сопровождающему офицеру, что мне надо бы побывать дома, но танкетка стала у крыльца ветеринарной лаборатории.
Подталкивая прикладами, немцы ввели нас в до последнего гвоздя знакомое мне помещение. Тут сидел важный немец в гражданской одежде и при сигаре, в окружении нескольких офицеров.
Меня вытолкали на середину, напротив гражданского. Он по-русски спросил фамилию, я ответил. Тогда он потянулся к середине стола, взял там большое фото и подозвал меня поближе пальцем:
-Знаете эту женщину.
Я глянул:
-Ну да. Это подполковник медицинской службы. Она тут работала перед войной. … Вот еще – родимое пятно во всю щеку.
Тогда гражданский указал мне и Веберу на стулья у стены и огорошил такими словами:
-В конце тридцатых годов японцы пытались вывеси культуру вируса, способного многократно повысить продуктивность дойного стада. Они там долго мудрили, и у них ничего не получилось. Но русская разведка выкрала формулу вируса и на базе вашего колхоза пыталась приготовить по ней вакцину. Однако что-то пошло не так : вместо новой селекции скота, биологи под командой этой женщины вывели культуру убийственного ящера. Он оказался столь мощным, что способен уничтожить поголовье дойного стада на всей планете в одну неделю. И не только дойного: под ударом могла оказаться вся парнокопытная фауна. Коровы,олени, туры, козы et cetera – это ведь не только молоко и мясо. Это стратегическое кожное сырье, костная мука, удобрения для полей, наконец! Это, как вы понимаете – стопроцентная продовольственная катастрофа. Нынешняя война между Германией и союзниками России на фоне такой беды покажется легким недоразумением.
Гражданский посопел, пососал сигару и продолжил:
-Три дня назад в показательном дойном стаде колхоза «Дружба народов» в одну ночь пали восемь коров. Вчера ночью – уже тридцать четыре. И тогда же в окрестных деревнях, насколько нам известно, издохли около восьми десятков голов. А поскольку из местного хозяйства молокопродукты частью попадают в Берлин и даже дальше – был проведен экстренный анализ. Результат однозначен. Мы имеем дело с ящуром, выведенным в лаборатории известной нам дамы. А поскольку время укротить ящур идёт на часы, то на самом высоком уровне : - Гражданский поднял глаза в гору и туда ж пустил дым, - достигнута договорённость о совместном устранении несчастья. Москва сказала, что автора вируса уже нет в живых, и потому привлекла господина Вебера, члена её команды. А вас – это он ко мне – подключили на правах хозяина места эксперимента.
-Но ведь я совсем не владею ситуацией! - попытался откреститься от дела я, - и потом, мне бы дома побывать.
Гражданский отложил недокуренную сигару на пепельницу и поднял руку:
-Никаких вольностей. Вы – на казарменном положении. А теперь прошу к гостевому домику – там уже работают специалисты из Германии и Японии…
 …Валерий Сергеевич говорил всё тише , и скоро разобрать слов стало почти нельзя. Я выключил диктофон, на сидящего в глубоком кресле старика накинул по самую шею плед.
Потом на кухне включил газ под остывшим чайником, а рядом с креслом хозяина - Интернет. И открыл страничку
 со словом «Ящур».
Там много интересного. Отвлекшись на засвистевший на кухне чайник, я, прихлёбывая горький чёрный кипяток, нашел под заголовком «Методы и способы борьбы с болезнью» буквально следующее. Привожу, слямзив из компьютера: «Особо опасная вспышка ящура произошла в 1942 году в Воронежской области, на оккупированной немцами территории. Здесь впервые в истории военного времени к устранению очага заразы были привлечены научные силы воюющих сторон. Общими усилиями разработчиков и практиков болезнь удалось остановить. Сняшие угрозу панэпизоотии награждены правительственными наградами участвовавших в операции стран. Вестник ветеринарии, М., 1956 г».
Я ещё долго листал Интернет, но приблизиться к нашей теме больше не удалось. Вышел на немецкие документы времен войны, даже штабную карту мeстности с колхозом «Drujhba Narohdow» нашел – а докуменов по ящуру – нет. Наверное – надо входить на научные сайты, но там вряд ли что найдется по вирусам в свободном доступе.
Утром Валерий Сергеевич начал первым:
-Домой меня отпустили через четыре дня, уже с Железным Крестом на пиджаке. Отец глянул – за голову схватился : сними – не позорься! Я снял, и батя унёс его в сени, спрятал в соломенной стрехе.
А молодой жены не оказалось дома. Уехала, стерва, добровольно в Германию, на работу. Тогда тут и насильно угоняли молодежь, и вербовали. Вот и уговорил её какой-то гауптман, как рассказал председатель колхоза.
-И чёрт с ней! – закончил Валерий Сергеевич и спросил : - Автобус из района ещё не приезжал? А то мне в район надо.
-Да успокойтесь вы – свезу вас, куда надо. Вы лучше объясните поподробнее – Крест-то за что? Вы ж даже формулы ящура не знали?
-Не, - сказал старик. – Только автобус. Если он людей возьмет утром – то вечером привезет обратно. А если утром автобус нет – то вечером не на чем домой возвращаться.
-Слово даю, - успокаиваю хозяина, - свожу туда и обратно. Не томите, что было дальше?
-Да ничего, - почти обиделся ветеринар. – К утру пало почти всё колхозное стадо. Подохли все коровы по округе. Немцы войсковым порядком начали сгонять скот в спешно вырытые ямы и расстреливать его. Потом поливали бензином и жгли. Смрад стоял такой, что на передовой, наверно, тошно было . Немцы с Вебером всё в пробирках переливали химические компоненты, вкалывали оставшимся коровам. Искали противоядия, но ничего у них не выходило.
Церковь у нас не закрывалась никогда, в самые лютые богоборческие времена служила. Батюшка Александр, когда и у него издохла корова, повел крестный ход округ храма. У батюшки своих детей шестеро, а войду ещё с дюжину усыновил – чем теперь кормить ? Угрюмые люди шли с хоругвями и древней иконой Покрова и даже не пели. Это был тяжкая поступь обречённых.
И посреди этой зловещей тишины как-то звонко, по стеклянному, звякнул колокол, Я поднял голову, и залитая солнцем колокольня напомнила мне медицинскую ампулу.
И я вдруг остановился, едва не сбитый с ног собственной догадкой. У меня ведь припрятаны четыреста ампул противоядия!
И дальше все было на автомате, как во сне. Вебер и немцы кололи спасительным раствором антиящура уцелевших коров, потом брали у них биологический материал и тут же начали выводить культуру антиящура.
Через несколько часов на выгоне у села приземлились несколько больших черных самолетов. Оттуда выходили одетые в глухие скафандры люди. Они постепенно заняли ферму, потом вытеснили из домов жителей, а потом солдаты наглухо перекрыли всю зону «Дружбы народов», изгнал прочь население.
Но меня гражданский с сигарой и немецкий генерал с красными отворотами задержали в правлении. И здесь я получил Железный Крест. Вот к нему документ.
Валерий Сергеевич перебрал дюжину свидетельств к медалям и орденских книжек и протянул жесткую сложенную вдвое коричневую картонку. На ней – только золотой силуэт хищной птицы.
- А потом тем же порядком меня перевели через линию фронта. Галактионыч встретил так, словно я за бутылкой для него бегал:
-Тебя только за смертью посылать, - съязвил он. – Ещё ночь – и я бы тебя в дезертиры записал.
О Вебере Галактионыч даже не спросил. Я и поныне не знаю, что стало с учёным. А меня вернули в артиллерийский полк, предварительно велев забыть о немецкой награде. Месяца через два вручили орден Трудового Красного знамени. Как написано в Указе Президиума верховного Совета СССР : «За образцовое выполнение задания командования в тылу врага».
Так и воевал. После вернулся домой. Отец под немцами умер, и крест я под стрехой не нашёл. А наградная книжка в старых бумагах сохранилась.
А сидеть я не сидел. Да у нас никто не сидел – ни председатель, ни моя жена, когда вернулась из Германии. А я не простил. Она потом за председателя-вдовца и вышла. Так, говорите – не было автобуса?
- Едем, Валерий Сергеевич! Свожу вас в район. Кстати – зачем вам туда в ваши-то годы?
- Так в райсобес надо. Вчера по телевизору сказали – у кого из ветеранов награды – приехать с документами. Президент, дескать, по пять тысяч выписал нам за ордена. Как полагаете – за Железный Крест мне заплатят?

***
ДЕРЕВЯННАЯ  ВОЙНА

Сто лет знаю бабу Доню - Евдокию Марковну . С дедом Лукой Михайловичем они были нашими хуторскими соседями. Из детей у них был сын Федюшка, сельский дурачок. Да и сами супруги Пигаревы хуторянами никогда всерьез не воспринимались. Дед шкуродерствал - забивал издыхающих лошадей и коров и драл шкуры. Помню - в шестидесятые шкуры обязательно сдавались государству - шли военным на ремни. Тогда нельзя было даже домашнюю свинку заколоть с тем, чтобы не сдать её шкуру в госпоставку. Утайка каралась серьезней, чем самогоноварение. А баба Доня лёгкими хворала - задыхалась и все дни сидела на завалинке с хуторскими ребятишками. Сказки рассказывала, как Арина Родионовна. Но при всём том Пигаревых уважали, как участников Великой Отечественной войны. У них даже по одинаковому ордену было - Трудового Красного знамени. Но в школу их с боевыми воспоминаниями не приглашали, а сами они о войне и не вспоминали.
И вот вчера навестил я в больнице родственницу, тётю. Захожу , а там, на койке посередине палаты - баба Доня! А я же, грешным делом, давно считал, что её на свете нету. Деда её, помню, схоронили ещё при Брежневе. Меня она вспомнила с трудом:
- Варюшкин Володя? Помню, помню... тебя еще из колодца на второй день достали . И как нынче Варюшка?
-Умерла, -говорю,- мама, уж двадцать лет тому. А ты где жила, баба Доня? Я на хутор наезжал, видел, что хата ваша завалилась.
-Завалилась, - легко согласилась она. - Как мой Лукашка помер, так и завалилась. Да мне гусударства хватеру у городе дала. У мине ж мужик - ветеран, сама я ветеран, и сын дурачок. Как не дать? дали хватеру? Там Федюшка и глазки закрыл. И усё б хорошо, да вот захворала. Я с с мальства задыхалась, потому и на войну попала.
Мне показалось, что я ослышался:
- А разве больных женщин на войну брали?
-Я ж и кажу, что не брали. Потому я и призвалась на военный завод. У Леспоромхоз у ХреновОм. Мы там , девки и бабы, деревянные винтовки делали.
-Зачем деревянные?
-Ня знаю. Казали - учебные. Мы там ишшо черенки на лопаты стругали. Из досок танки и самолеты делали и красили. Дюже старались. Я орден заслужила.
-Помню. - говорю. - На синей колодке.Ты нам его на завалинке показывала. Свой и деда Луки.
-И деда. - согласилась баба Доня. - Красивай, статнай - усе девки его были. Его чуть не посадили, да его грех на себе узяла. Он у нас начальником цеха был. Все винтовки сам принимал. Строгай - не приведи Господь. По прикладу платочком проведе - не дай Бог заноза ! Будешь шкуркой ишшо час шлихвовать. Там я с Лукашкой и списалася. . С Федюшкой на хутор и вернулися. Это меня мужик к сабе на родину привез.
Она говорила все тише, и скоро заснула. Моя тётя осторожно переложила мои апельсины на тумбочку бабы Дони. А я, с непонятным светом с душе , подумал, что назавтра мне придется принести сюда две больничные передачи.


СОДЕРЖАНИЕ

Часть Первая
Повести


На тоя на речке, У Сердец ........................
От корней "Московского древа" ......................
"Сен Кью,мистенр Стекль!" ....................
Охотники за "цеппелинами"..................................
Война с Поликанией...........
"Подпрыгни, дружок".................
Господь ошибается по воскресеньям .............
Во поле берёза стояла ..............................
Огненный Бог Винжего ......................
"Прощай,Родина!" ...........................


Часть ВТОРАЯ
Рассказы

 С любовью из России ..................
Телячьи нежности ......................
Эшелон ............................
Пенициллин .........................
Ящур ..........................................
Деревянная война ........................

           Старый Оскол. 2023 г.
 

 




 

 






   



 


© C