Масакра вышел из здания Психоневрологического Диспансера. Домой ему, конечно же, не хотелось, но больше идти было особо-то некуда. В кармане лежал рецепт на циклодол, снимающий побочные действия аминазина, без которого шизофрения обострилась бы через несколько дней, как уже случалось не раз. Таблетки позволяли Масакре не заблудиться в бермудском треугольнике собственных незаурядных извилин и придавали ему некой уверенности… если не в себе самом, то в натуральности окружающего мира и подлинности происходящего. Вследствие этого он наслаждался собой, где бы то ни было, вместо того, чтобы наслаждаться чем-то вне самого себя.
Как и все старания именитых врачей – во всех случаях с сумасшествием, – пресловутые «колеса» не излечивали его душевный недуг, но помогали оставаться вялотекущим шизофреником, не опасным для себя самого и, для считающих себя нормальными, людей окружающих. Помимо прочего, была у циклодола и еще одна, весьма занимательная особенность или, скажем так, любопытное побочное свойство, – Масакра, как и многие прочие психи, прекрасно знал, что даже малейшая передозировка этого замечательного лекарства вызывает подъем настроения, своеобразную эйфорию, и помогает совершенно иначе взглянуть на серый враждебный мир, делая его ярким, красочным, веселым и добрым. Знал он о циклодоле и еще кое-что. Знал кое-что еще, и не только о циклодоле.
Когда люди едут куда-то с определенной, намеченной целью, то они мало что замечают на своем локальном пути, но, по обыкновению своему, бездумно и ленно наблюдают обычные и привычные взгляду вещи, пусть порой неожиданные и даже несколько странные. При этом, мыслящие существа не видят в упор того, что открывается взгляду человека, не имеющего никакой четкой цели и потому свободно скользящего в пространстве-времени и эфире, не торопясь, изучая и анализируя окружающий мир.
Масакра не мог не заметить двух ребят на заднем сидении автобуса, – они имели вид таких же выброшенных из бешеного потока жизни существ, как и он сам. Один из них выглядел, словно вылезший из грязного подполья, оживший мертвец-зомби с фестиваля «Вудсток» шестидесятых годов, другой – походил, скорее, на молодого химика аспиранта, пережившего только что врыв в своей любимой лаборатории. Торчащие в разные стороны, натертые зубным порошком, для поддержания вертикальности, длинные черные волосы, застывшее в некотором восторженном изумлении выражение лица, кожаная проклепанная куртка и запах каких-то химических реактивов дополняли картину. В общем, – незадачливый студент-неформал и неведомо откуда взявшийся в северном городе неряшливый наркоман хиппи – двое странников в автобусе со жлобами.
Масакра и странная парочка вылезли на одной остановке, вошли в одну и ту же аптеку и сразу же подружились. Полчаса спустя они уже сидели в гостях у Масакры, проглотив по десятку таблеток вышеупомянутого циклодола. Это было половиной того, что предназначалось ему на месяц. Говорил Масакра много и быстро. Рассказывал Вано и Панку о том, как он состоял в тайном обществе, готовящем то ли военный переворот, то ли полет на другую планету, попутно вещая о таких странных делах, которые теперь воспринимаются, как некое «должное», из уст ведущих документалок и телепередач о «непознанном». Мысли рассказчика, – впрочем, как и его благодарных слушателей, – путались, сбивались и чехардой разбегались по разным углам, поэтому вникнуть в их суть представлялось, честно говоря, кране сложным. Только в двух вещах все трое были уверены: в том, что нашей планете грозит большая опасность и Армагеддон уже не за горами, и в том, что они действительно съели по три неплохих дозы «этой тяговой гадости».
По мере того, как таблетки начали действовать на светлые умы молодых психонавтов, речь Масакры становилась все более медленной и непонятной. Впрочем, это никого не смущало. Со стороны же, вообще, невозможно было понять, что происходит на самом деле. У какого-то стороннего наблюдателя сложилось бы впечатление, будто он, находясь непосредственно в самом что ни на есть настоящем дурильнике, наблюдает диалог трех шизофазических психов, говорящих на разных языках совершенно разные вещи, но, почему-то, отлично друг друга при всем притом понимающих. Отсюда сторонний наблюдатель мог сделать вывод, что сам он является шизофреником, потому, что даже умалишенным не дано обрести такое чудное взаимопонимание и единение духа. Для любителей же странного кайфа это являлось совершенно обыденной вещью, именуемой «пребыванием на одной общей волне».
Панк посмотрел на свои руки – они стали неестественно-длинными и странно мерцали. Вокруг пальцев появилась сначала прозрачная тонкая дымка, а затем радужные протуберанцы. Мир словно протерли начисто влажною тряпкой. Все стало необычайно ярким, красочным и неестественно-четким, – словно дальтонику неожиданно дали взглянуть на мир во всей его невероятной красе и изысканном великолепии. Немного погодя Панк почувствовал, что с красками явно произошел перебор. Сперва все вещи стали выглядеть, словно нарисованные фломастерами, потом начали превращаться в карикатуры самих себя. Особенно сильно страдали люди. Поначалу – невероятно красивые и привлекательные, потом гротескные, и вот, уже – нестерпимо ужасные и уродливые монстры, бывшие некогда твоими друзьями, вели себя сдержано, но несколько угрожающе. Пространство тоже стало странным образом искажаться. Выйдя на балкон пятого этажа покурить и, глядя при этом вниз, начинало казаться, что асфальт совсем рядом – на расстоянии вытянутой руки. Все сделалось каким-то причудливым и волшебным, за исключением, почему-то, деревьев – те оставались вполне обычными.
Вано ощущал практически то же самое, что и все; разве что, кроме некоторых своих заморочек. Уходя с балкона, он заметил, что сквозь потерявшие листву ветви деревьев на него пристально смотрят знакомые глаза злобного маленького совенка. Стало несколько жутковато, но познаватель лишь слегка ухмыльнулся. Путешествуя дикарем, скажем так, в этой кроличьей норе-зазеркалье, начинаешь спокойно реагировать на подобного рода нестандартные вещи. Даже сама Смерть в неординарной реальности – всего лишь мучительный и болезненный, но, впоследствии, даже забавный адреналиновый аттракцион. Спустя какое-то время, неопределенное по человеческим меркам, одежда стала будто наэлектризованной, – ткань под руками казалась волшебной и необычно приятной на ощупь. Ноги подкашивались, словно кто-то подрезал вдруг сухожилья.
Плюхнувшись в свободное кресло, Панк уставился вглубь березовой рощи, изображенной на фотообоях. Деревья выглядели настолько живыми, насколько это представлялось возможным при такой, не слишком естественной в те времена, печатной раскраске. Впрочем, хаос цветных пятен давал больше возможностей для преображений и когнитивных иллюзий, переходящих постепенно в осмысленные и устойчивые, прекрасно различимые формы и художественные видения.
Плоскость обретала объем. В волшебном лесу что-то вдруг шевельнулось; послышалось хлопанье крыльев; ветка нагнулась, и вся картинка вдруг ожила. Сова возникла в лесу так, словно она была обязана там находиться. Замелькали странные темно-зеленые тени. Одна из них отбросила отражение, ставшее более реальным своего прототипа. Отражение, в свою очередь, уменьшаясь, спроецировало еще одно, на этот раз вполне различимое, а минуту спустя, – четкое и ясное, уже абсолютно. Постепенно из веток и теней сплелось совершенно реальное живое изображение – это был какой-то урод в черном капюшоне, точнее, – его лицо с большим подбородком аспидно-серого цвета. Напротив этой жуткой нечеловеческой морды извивалось нечто, похожее, как на змею, так и на огромный бесовской фаллос.
— Уриан, Дух Северный, Нортон тут, – раздался чей-то торжественный баритон.
— Вано, ты это видишь? – спросил Панк, дрогнувшим от страха старушечьим голосом.
— Вижу Швед, лучше помолчи, не обламывай, – ответил Серей. Он наблюдал тогда не столько за «эротическим бесом», сколько любовался, сияющей сталью и фосфором, полупрозрачной голографической «розой ветров», возникшей в левом верхнем углу этого живого панно.
— Тут, на обоях, действительно, бес запечатлелся, – вмешался в разговор внезапно возникший из ниоткуда Масакра. – Такое бывает с фотографиями. Камера беспристрастна – она видит все так, как есть.
— Мы многое видим в детстве, потом перестаем замечать, когда взрослеем, – сказал Панк.
Он почувствовал, что его час пробил, и начал читать лекцию про «черные вини и красные пики».
Впрочем, Панк мог бы и не стараться, – на тот момент все не только понимали глубину этой мысли, но и могли свободно обходиться без слов. Речь нужна была, скорее, как подтверждение связи с реальным миром. Но связь эта могла подвести…
О том, как подвела связь
Швед проснулся на квартире у своей случайной подруги. Дома никого уже не было, а общее самочувствие настойчиво давало знать о достойно потраченном накануне, но стертом из памяти времени. Умывшись и походив из угла в угол, парень припомнил, хоть и не полностью, вчерашний день и автоматически начал искать похмелиться. Обшарив все вокруг и убедившись в полном отсутствии спиртосодержащих продуктов, он принялся за одежду.
Дело в том, что всего этажом ниже, имея при себе хоть какую-нибудь жалкую мелочь, всегда можно было приобрести вонючий и разбодяженный димедролом, жестоко-брутальный отвратительный самогон, обеспечивающий временное облегчение мук вкупе с исполненной кошмарами ночью; последнее – гарантированно.
Тщательно перерыв сначала одежду подруги, бедняга решил на всякий случай поискать у себя, – бывают же чудеса на свете. Мелочи, конечно же, не оказалось, зато в штанах обнаружились два неполных лепестка чудесных таблеток. Швед ухмыльнулся, вспоминая о том, как кувыркался вчера с чокнутой Таней.
Таня являла собою некий, не слишком удачный женский вариант Зигги Стардаста. И выглядела чаще всего так, будто он приобрел марафет у цыган, – причем, во всех смыслах, – а затем сделал себе макияж… с похмелья и в темноте. Инопланетная милота странным образом сочеталась в ней с чем-то таким же, но противоположным – отталкивающим и обескураживающим. Ко всему прочему девушка страдала рядом психических расстройств, курила одну сигарету за другой, но всегда с радостью делилась своими таблетками и телом со счастливчиком… не побоявшимся остаться у нее на ночь.
Панк и прежде обожал и выискивал не весть где, мягко говоря, странных женщин, в обществе которых он мог чувствовать себя героической личностью – неким полубогом в персональном маленьком токсичном, но уютном мирке. К Тане же он испытывал самые нежные чувства, почти любил даже как-то по-своему. А если учесть еще и таблетки… в общем, – он бывал у нее довольно-таки частенько.
— Так. Ну и, что мы имеем, – сказал вслух трясущийся Швед. – Радик и циклодол. Можно по кайфу выспаться, а там видно уж будет.
Конечно же, триповать с бодуна не хотелось, поэтому, проглотив снотворное, он спрятал циклодол обратно в штаны. В предвкушении приятного отдыха, бедолага лег на диван и потихоньку включил скрипучее радио. Сон не шел. Проворочавшись полчаса с боку на бок и убедившись в полном отсутствии надлежащего эффекта, Швед встал, вышел на кухню и достал пальцами из кастрюли холодную макаронину. Втянул в себя, проглотил – невкусно. Тогда бедолага, охнув и почесав затылок, махнул рукой и съел таблетки из второй пачки.
Походив еще немного из угла в угол, он вернулся на диван и стал с нетерпением дожидаться знакомых уже ощущений. Кроме чувства похмелья, пустоты, тоски и жалости к себе, ничего больше не приходило. Прождав минут сорок и убедившись в полном отсутствии «тяги», Швед отправился снова на кухню. Матеря, на чем свет стоит, долбанное похмелье и «беспонтовые колеса», он включил кофеварку – невероятное и непонятно как действующее чудо бытовой техники русского производства. Кофеварка принялась издавать странные и громкие, свойственные только ей, пугающие запредельные звуки: бульканье, щелчки, угрожающее шипение с последующим «плюхом», – словно прокашлялся несостоявшийся утопленник… Все это было нормально. Но сквозь какофонию поражающих впечатление звуков неожиданно послышался явный треск настраиваемой рации, звук радиопомех и, наконец, – отдающий по-военному приказы отчетливый голос:
— Бери бумагу; садись; записывай. Квадрат такой-то, (шипение); взвод солдат попал в окружение, (шипение и треск); срочно доложить майору Гайваронскому, (шипение и вой); исполняйте немедленно! Связь неустойчива…
Несчастный парень, выпучив глаза, выдернул вилку из розетки и замер. Кофеварка, прошипев еще что-то в этом же духе, постепенно умолкла. Поразмышляв полминуты, Швед вылил из «Нее» воду, положил в пакет и вышел на улицу. Ноги сами привели его в соседний дом, где жил начальник сельского отделения милиции. Дверь открыла красивая восточная женщина – жена здоровенного и злого мента.
— Айна, Гази дома? – Запыхавшись, спросил ее Швед.
— Нет, он ушел только что. В Саратовку поехали. А что ему передать?
— Да нет, я сам… Дело секретное, – ответил Швед и выбежал на улицу, прижимая к груди «шпионскую рацию».
По дороге ехал милицейский уазик. Токсический патриот замахал свободной рукой, и принялся его догонять. Два милиционера, сидевшие впереди, переглянулись; водитель пожал плечами и добавил газу. Да и вправду, – зачем останавливаться, когда уже загружено в машину и изъято у самогонщиков все необходимое для рыбалки, а в нашей, самой лучшей на свете стране вот-вот насупит всеобщее процветание и коммунизм?
Швед, опустив плечи, брел по улице, и бормотал себе тихо под нос:
— Что же, блин, делать? Ребята небось погибают, а я… Эх, пойду к Толику афганцу, он воевал, – может, подскажет, как быть с этой хреновиной, – мудро решил бедолага.
Толик жил на другом конце поселка и приторговывал самокатной водкой, не выходя из дома. Швед открыл калитку, кашлянул, направился к знакомой двери. Из будки выбежала прикованная на цепь овчарка и хриплым голосом прорычала:
— Ррр, Панк! Тррты пузырррр должен, верррни дееньггхи!
Швед схватился за голову, радостно рассмеялся, развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел восвояси, повторяя сквозь давивший его смех нехитрые фразы: "Ну надо же. Очуметь. Так на*баца! Вот это дааа. С ума сойти. Ну и ну. Е*ать меня немытым кирпичом. Ничего себе. Охрненеть. Да ну на*. Звездануца об сарай. Вот это да…".
По дороге Панк общался с птичками, собачками, козами и прочими зверушками, а придя домой, долго беседовал со сливным бачком в туалете. День удался.
******
Масакра разлил кофе по изящным фарфоровым чашкам, расставленным на резном журнальном столике «под старину». Обстановка его просторной квартиры, изобилующей различным антиквариатом, и без того – довольно богатая, – приобрела вид покоев, какого-то дворца времен рококо. Во всяком случае, так это виделось Панку, который в отличие от Вано не бывал в Эрмитаже, Петродворце или прочих, действительно шикарных местах. Поставив на стол бронзовый подсвечник со статуэтками, Масакра выключил свет, зажег цветные новогодние свечи и, глядя на пламя немигающими глазами, стал рассказывать новым друзьям о прелестях галлюциногенов. Его изредка перебивал Швед, тоже немало перепробовавший всяческой дряни, но больше настучавшийся баек от бывалой родни и их криминальных гостей.
— Кипяток помогает настроиться на нужную волну, – говорил Масакра. – Я как-то съел двести таблеток циклодола, а время течет, цепляясь за материю и наши настроения-чувства. Как мы чувствуем, так оно и течет.
Гости уставились на рассказчика с явным недоверием в почти обезумевших взглядах. Тот же продолжал, как ни в чем не бывало:
— Меня откачали в больнице. Последнее, что я помню, это то, как по потолку ко мне шел черный котенок. Движение мысли, – это вибрация, – а кипяток остывает далеко не всегда с истиной пользой. Но само тепло вовсе не исчезает, – оно переходит к нашим ладоням, растворяется в воздухе, становится невидимым светом… Который мы только чувствуем, но не видим даже… Под циклодолом, – под ним почти всегда ужастики катят.
— Чего ты испугался, котенка? – спросил Панк.
— Ты не понимаешь, – он приходил за мной. Я уже начал умирать и, даже умер, а меня вытащили. Возвращение – словно рождение заново, причем без кожи… когда ты уже все понимаешь. Знаешь, как это хреново и больно – возвращаться?
— Да – так же рассказывают те, кто под маком уходил, – ответил Швед.
— Они так и остаются тут, – продолжал Масакра. – Потом становятся чертями или демонами… те, кто сильнее. Слабые демоны могут только нашептывать или вселяться в животных. Это и есть бесы, а еще смотри, какая у меня яркая рубашка.
— У тебя прогрессирующая шизофрения, – сказал Сергей.
Масакра восхищенно уставился на нового друга и радостно спросил:
— Ты доктор?!
— Я просто читал кое-что про это, и знаю одну. Стихи способна часами рассказывать наизусть. Может поезд тормознуть, или стекла разбить кому-нибудь. По настроению. Те, кто считает шизофреников дураками, – сами имбецилы последние. По мне, так – шизофрения сродни гениальности.
— Аааа… я тоже читаю много и иногда по неделе не сплю. Знаешь, как прет, когда долго не спишь? – сказал очень довольный Масакра.
— Это ключи, – скорее пропел, чем произнес Панк. – Не спать, не есть несколько суток, только пить воду. Потом, если пыхнуть, такие видения бывают, – круче, чем в «Апокалипсисе».
— А в «Откровении» что, думаете, разве глюки описаны? – спросил почему-то Масакра.
— Не глюки, конечно же, а видения, – поправил Сергей. – Каждое видение, это глюк, но не каждый глюк – суть видение. Правило коньяка и бренди, – подытожил он.
— С вами двумя тут точно сбрендишь, – проворчал Панк. – У тетки есть Евангелие, читал в детстве местами. Что, интересно, хавал этот Иван?
— Он не хавал ничего. Его и так перло, безо всего. Как меня иногда, – сказал Масакра. Говорил он обо всем как-то комично, но присутствующим было почему-то совсем не до смеха.
Очередной раз, выйдя на балкон покурить, с трудом передвигая подгибающиеся ватные ноги, психонавты вернулись и буквально рухнули на диван, уставившись, кто в ауру пламени свеч, кто на фотообои, кто – практически в никуда. Говорить больше не хотелось, – каждый уплыл в мир собственных грез, но миры эти пересекались. Масакра пялился на огонь, одновременно присматривая за гостями и время от времени транслируя им свои шизофренические скетчи о метафизическом мире. Панк плавал, в полузабытьи, в каком-то прозрачном бассейне с призрачными женщинами и разбирал бредовые ребусы, что те ему постоянно загадывали.
Сергей видел их краем глаза и даже мог, как бы, слышать, пока сам хотел этого. Ему показалось забавным, что русалки имеют будто один мозг на всех и говорят вместе, произнося по очереди, разными голосами слова фраз и предложений, а иногда, даже, и части слов. Поэтому их речь звучала довольно своеобразно, но весьма обольстительно, волшебно и завораживающе. Все это наваждение представлялось наблюдателю довольно забавным, однако его заботил не этот удивительный факт, но нечто иное.
Сказочный лес на фотообоях стал почти реальным, непохожим ни на какую проекцию, но все же, – недосягаемым. Он понимал, что не может туда попасть. Ожившую картинку отделяла невидимая, но ясно ощутимая живая преграда. Поэтому Сергей в раздумье сидел и любовался сказочным лесом. Изображение расцветало на глазах фантастическими цветами, покрывалось странными замысловатыми узорами, орнаментами и арабесками, радовало глаз переплетением веток, сравнимым разве что с самой хитроумной и изысканной восточной гравировкой золотом по оружию. Он наблюдал за некоторыми видимыми призрачными его обитателями – все больше вникал и слушал, – слушал голоса, становящиеся, наконец, четкими и понятными.
На спинке высокого кресла, уцепившись когтями, сидел совенок. Сергей не знал, останется ли он на месте, если повернуть голову, поэтому – не торопился. Было интересно – просто сидеть, размышлять и видеть. Но видеть – совсем не так, как при просмотре какого-то фильма, а думать – вовсе не перебирая в уме варианты, логарифмы и мысли. Никакого конечного алгоритма, к которому можно бы было прийти, не существовало в природе, а созерцание было скорее похожим на попытку ученика достойного мастера постичь секреты его мазков и пропорции красок. Странным образом, ученик оказался вовлеченным в происходящее, – он не являлся каким-то там «богом», но уже не был и зрителем. Скорей, – игроком и даже аватаром-участником происходящих событий, – почти своим в этой странной и призрачной сумасшедшей запредельной команде.
«…Он один и ты один, батя ловит никотин… Во мраке и унынии споры бьет спорынья…», – жуткими потусторонними голосами, нашептывал кто-то глупые таинственные стишки. Рифмованные фразы, исполненные какого-то зловещего смысла, то и дело звучали в лесу. Многое казалось абсолютной белибердой и сразу же забывалось; но Сергей знал, что придет время, и все всплывет в памяти, как вспоминается забытый сразу же после пробуждения сон, – тогда, когда он сбывается. Слова, кажущиеся галиматьей в насущной реальности, в мире грез обладали действительным смыслом, имели значимость, источали реальную силу. Фразы эти – суть формулы, – могли изменять призрачный мир, что было далеко не шуткой для тех, кто отважился глубоко нырнуть вслед за кроликом в эго загадочную нору, прижиться там и остаться надолго.
Нельзя сказать, как долго длилась такая психоделическая совместная медитация, – время текло для ребят совершенно иначе, но часы указывали на то, что скоро должны были прийти родители гостеприимного потустороннего завсегдатая.
— Нам надо сваливать, – сказал Панк.
Вано, молча, встал. В голове его все еще бормотали сумрачные голоса.
Масакра уныло понес посуду на кухню, но вернулся, чтобы проводить новых друзей.
— Что ты добавил в чай? – спросил неожиданно Панк.
— Ты заметил, – расплылся в улыбке Масакра. – Эликсир Санечкина; последний у меня оставался. Классная штука, да?
— Не то слово, – согласился с ним Швед.
— Я завтра пойду в лес за лекарственными грибами. Мне они помогают; вам, быть может, тоже интересно будет попробовать. Пойдете?
Панк и Вано переглянулись, кивнули друг другу и, молча, пришли к единому соглашению, – лекарство у Масакры, действительно, было отменным.
***WD***
*Пример шизофазической речи: Родился на улице Герцена, в гастрономе номер двадцать два. Известный экономист, по призванию своему – библиотекарь. В народе – колхозник. В магазине – продавец. В экономике, так сказать, необходим. Это, так сказать, система… в составе ста двадцати единиц. Фотографируете Мурманский полуостров и получаете «Те-ле-фун-кен». И бухгалтер работает по другой линии – по линии библиотекаря. Потому что не воздух будет, академик будет! Ну вот можно сфотографировать Мурманский полуостров. Можно стать воздушным асом. Можно стать воздушной планетой. И будешь уверен, что эту планету примут по учебнику. Значит, на пользу физике пойдёт одна планета. Величина, оторванная в область дипломатии, даёт свои колебания на всю дипломатию. А Илья Муромец даёт колебания только на семью на свою. Спичка в библиотеке работает. В кинохронику ходят и зажигают в кинохронике большой лист. В библиотеке маленький лист разжигают. Огонь… будет вырабатываться гораздо легче, чем учебник крепкий. А крепкий учебник будет весомее, чем гастроном на улице Герцена. А на улице Герцена будет расщеплённый учебник. Тогда учебник будет проходить через улицу Герцена, через гастроном номер двадцать два, и замещаться там по формуле экономического единства. Вот в магазине двадцать два она может расщепиться, экономика! На экономистов, на диспетчеров, на продавцов, на культуру торговли… Так что, в эту сторону двинется вся экономика. Библиотека двинется в сторону ста двадцати единиц, которые будут… предмет укладывать на предмет. Сто двадцать единиц – предмет физика. Электрическая лампочка горит от ста двадцати кирпичей, потому что структура, так сказать, похожа у неё на кирпич. Илья Муромец работает на стадионе «Динамо». Илья Муромец работает у себя дома. Вот конкретная дипломатия! Открытая дипломатия – то же самое. Ну, берём телевизор, вставляем в Мурманский полуостров, накручиваем там всё время чёрный хлеб… Так что же, будет Муромец, что ли, вырастать? Илья Муромец, что ли, будет вырастать из этого?
Следующая глава - http://proza.ru/2021/10/22/190
Предыдущая глава - http://proza.ru/2021/02/24/1297