Часть 6. Лухтанов А.Г. – студенческая жизнь и работа маркшейдера на производстве
Казгми, Горный институт или просто Горный. Название это и само слово «горный» гремело в пятидесятые годы в Алма-Ате, когда жизнь после страшной войны постепенно наладилась, и люди думали теперь уже не только о еде и как выжить, но и как благополучно устроить свою жизнь и будущее своих детей. Хотелось нормальной жизни, хорошей работы и даже развлечений. Вспомнили и об образовании и профессиях. Появилось новое слово абитуриент, у молодёжи возникло желание получить высшее образование. «Куда идти? Хорошо бы в Горный». Это была мечта многих парней. В Алма-Ате тех лет (да и в Казахстане вообще) совсем немного было вузов. Кроме университета был еще медицинский, педагогический, сельскохозяйственный (называли «сельхознавоз»), зооветеринарный и институт иностранных языков, звавшийся «Иньязом».
КазГМИ, а попросту в народе Горный считался в Алма-Ате самым престижным вузом не только в городе, но и во всем Казахстане. Казахстан еще с начала 1930-х годов стал рудной базой СССР, и горная промышленность здесь стремительно развивалась. Для обывателя очень важным был факт более высоких зарплат горняков (шахтеров). И стипендия в Горном институте была в два раза выше, нежели в других вузах (450 руб против 250 в Университете или Педагогическом), была перспектива стать высокооплачиваемым инженером после окончания и вообще начальником. Поступить в Горный, особенно на геологический, или тем более на металлургический, было нелегко. Туда и конкурс был большим и экзамены приемные довольно трудные (тем не менее, поступали абитуриенты и совсем плохо подготовленные, особенно из льготников – старых военнослужащих и сельчан из аулов).
На фото студент 1 курса горного факультета, гуппы ГГ-52 (маркшейдерской) Казахского горно-металлургического института
На геологический факультет стремилась поступать молодежь алматинской интеллигенции, романтики, мечтавшие о путешествиях. Металлургический факультет –это в основном для детей так называемой элиты. По крайней мере, мне так казалось. На горный факультет шли в основном приезжие, дети работяг-шахтёров с казахстанских шахт и рудников. Эта молодёжь была попроще, но иногда хулиганистая.
Наша семья жила на окраине, называвшейся Кучегурами, имевшей сельский вид, на берегу речки, тогда называвшейся Поганкой (сейчас Есентай).А в центре города было всего несколько асфальтированных улиц, казавшихся необыкновенно красивыми и ухоженными.
Так получилось, что, наверное, я один из немногих, кто помнит Горный институт еще довоенной, а затем и военной поры, не говоря уже о пятидесятых годах, когда я там учился. В 1940 году мне было пять с половиной лет, отец несколько раз брал меня с собой на работу, и я хорошо запомнил институтский двор с большой конюшней, стоящей на задворках.
Страна ещё не совсем оправилась после тяжёлой войны и не могла себе позволить сооружение больших зданий, институт располагался в старом, двухэтажном неказистом здании довоенной постройки. В 1951 году был построен 2-й двухэтажный корпус более современного вида, но все равно помещений не хватало, часть аудиторий и даже административные кабинеты ютились в соседнем квартале через дорогу (на месте, где теперь стоит многоэтажная гостиница) в небольших двухэтажных домиках, построенных хозяйственным способом, то есть силами студентов и лаборантов. За убогость отец, работавший в институте, называл их курятниками.
На обширном дворе института, занимавшего весь квартал, располагалась большая конюшня, выходившая задами на улицу Пушкина. Здесь же стояли хозпостройки, два барака, в одном из которых размещалась кафедра геодезии, а в другом – кафедра рудничного транспорта; там же, по двору была проложена узкоколейка, имитирующая подземный рельсовый путь.
Все было почти по-деревенски просто, никакого асфальта во дворе даже в начале 50-х годов.
Мне пришлось учиться в Горном институте в 1952-1957 годах на горном факультете в группе, называвшейся «ГГ-52», что означало «горный геометр» (точно также можно было расшифровать как горный геодезист). Это была специальность, во многом связанная с геодезическими вычислениями, инструментами, картами, планами, составлением их, с горными работами, учетом полезных ископаемых, полнотой их выемки, учетом выполненных горных работ, соблюдением проектов и правил техники безопасности и т.д. Все невозможно перечислить – столько навешало горное начальство (чтобы свалить с себя) на специалистов, до этого имевших основной статус горного контролера, т.е. технического инспектора.
«Маркшейдер – лицо ответственное, - учили нас в институте. – На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы (так оно и оказалось). Вы должны стоять на страже интересов государства», - это в первую очередь говорил отец, руководитель маркшейдерской специальности, и это было усвоено твердо, и впоследствии я почувствовал на себе, как трудно и важно выполнять этот завет. Это уже гораздо позже я понял, в каких невольников и «козлов отпущения» превратили за это время маркшейдеров горняки, занимающие руководящие посты и переложившие многие свои обязанности на маркшейдерскую службу. И произошло это по той причине, что маркшейдеров из независимых инспекторов перевели в штаты рудников, то есть инспекторов сделали подчиненными инспектируемых (о своей работе в качестве маркшейдера рудника я написал в очерке «Записки рудничного маркшейдера», больше являющегося своего рода исповедью (см Проза ру).
В группе сначала было 25 человек. Состав интернационален: 10 русских 11 казахов, три татарина 1 кореец. Постепенно четверо отсеялись: двое, как лодыри и пьяницы, третий, льготник просто не смог учиться по неподготовленности, четвертый ушел в горняки. Девушек всего четверо, бывших фронтовиков тоже четверо. Бросалась в глаза разница между городской алматинской молодежью (таких в группе было всего двое, в том числе я) и деревенско-рудничной, заполнившей горный факультет. Нет, среди неалматинцев были и умные и, хорошие ребята (в первую очередь Саша Темиргалиев, казах из российской Рубцовки и метис Аскар Сарсембаев из Ленгера). А разница эта была в первую очередь в восприятии жизни и, наверное, именно с предприятий выходили неплохие производственники.
Дисциплина в институте была почти военная (не стоит забывать, что ещё был жив Сталин). Любой пропуск даже одного часа фиксировался старостой и тут же докладывался в деканат. На втором курсе я пропустил первый день занятий из-за того, что не успел вернуться из турпохода. Тут же был вызван в деканат и получил хорошую взбучку.
Амбиции студентоа КазГми были высоки и отношение их к студентам других вузов было скептически-ироническое, даже наплевательское. Горняки недвусмысленно давали понять о своем «превосходстве». Они были первыми «героями» в пирушках, отбивали лучших девушек, побеждали в стычках и потасовках. Народ с горного факультета в основном грубоватый, выросший в семьях шахтеров. Были выпивохи, драчуны и любители веселых приключений, иногда заканчивающихся печально. Неудивительно, что студенты Горного института традиционно считались самыми завидными женихами, поэтому на вечера в Горный ломились девушки со всего города. Попасть на такой вечер было не просто. В это время у дверей и даже у окон дежурила милиция, буквально силой выталкивающая незваных девиц, то есть неприглашенных, без билета.
Вторым по престижности считался Медицинский институт (про университет как-то забывали). А так как в Горном учились в основном парни, а в медицинском, наоборот, девушки, то между ними существовала традиционная дружба. Медики тоже себя ценили не в пример «Педу» (пединститут) и Сельхознавозу». Дорога, соединяющая оба института, получила название «горно-медицинского тракта». Соединяясь брачными узами, многие пары студентов, уехав в глубинку, становились незаменимыми специалистами на заводах и рудниках.
К концу войны Сталин, видимо, возомнил себя царем, и стал возрождать прежние еще николаевские порядки и традиции. Так, в гражданской службе стали вводиться звания наподобие военных, придумывались формы одежды. Преподаватели Горного института получили звания: доценты – директора II ранга, профессоры – I ранга. Главным отличительным знаком были золоченые скрещенные молоточки на кителях и фуражке. В студенческой форме бросались в глаза погоны с крупным бронзовым вензелем «КГЦМ», смотревшиеся почти как эполеты. Курьёзный случай произошел у меня, когда я в студенческой форме в 1953 году приехал в Ленинград. Шведские матросы, гостившей тогда военной эскадры, отдавали мне честь, прикладывая руку к фуражке! Это было забавно. После смерти Сталина форма была отменена, но студенты еще долго ее носили.
Преподаватели непрофильных специальностей (физика, химия) вели себя так: мы читаем курс, мы его знаем, а понимаете ли вы, студенты, что из наших разглагольствований – это сугубо ваше дело. Были среди наших доцентов и профессоров и знаменитости, но что от этого толку, если до нас им не было дела, и мы жили сами по себе. Особенно этим отличался респектабельный профессор физики Гуль-цкий. Уже в годах, но страшно молодящийся (у него была молодая жена и он первый в институте приобрел личный автомобиль – новенькую «Победу», вызывающую всеобщее восхищение своей ультрамодерновой формой). Частенько он приходил со следами черной краски на шее и ушах (красил бородку и седые волосы), но вообще выглядел красавцем. Отчитав два часа, он важно сходил с кафедры, но вряд ли среди двух сотен слушающих его горняков нашлось бы два десятка студентов, в полной мере понимавших, о чем он говорил.
Подобным образом обстояло дело и с химией, где вовсе не вальяжный старичок по прозвищу «Пимокат» (кажется, его фамилия была Сок-лов) точно также бубнил что-то себе под нос, не интересуясь, понимает ли кто его. Впрочем, еще более непонятным был вопрос – зачем нам нужны высшая физика и химия? Чудесным исключением был преподаватель высшей математики на первом курсе по фамилии Виноград. Молодой еврей, он вкладывал всю душу в чтение своего любимого предмета, и такой мертвый и сложный материал уже не казался нам чересчур скучным, и мы вполне его усваивали. Зато следующий математик по фамилии Еф-ов, отнявший у нас целых два года, импульсивный, порывистый, строчил как из пулемета, рассказывая о таких заумных вещах, что ни один, даже самый толковый студент не понимал из его речей абсолютно ничего. Перед экзаменом он говорил: «Знаю, что вы ничего не усвоили, но кто принесет конспект моих лекций, тому положительная оценка обеспечена». Гораздо позже он объявился в Усть-Каменогорске, где возглавлял клуб филателистов, а больше торговал марками.
Уже на первом курсе произошло печальное событие, потрясшее, если не город, то весь институт. У себя дома, в знаменитом доме профессоров у Зеленого базара при попытке защититься от воров был зверски убит профессор химии и местная знаменитость Х. Аветисян. В то время похороны были пышными и посмотреть на медленно движущуюся торжественную церемонию сбегалась смотреть едва ли не половина города.
Вообще, в институте числилось довольно много светил, но наша маркшейдерская группа практически никого из них не услышала. Один из них, некто Маш-ов (что он светило, я с удивлением узнал гораздо позже) вел у нас часы и производили довольно жалкое впечатление. Вел он себя несколько странно, говорил чрезвычайно тихим голосом глубоко больного, если не умирающего старика (все думали, что ему очень много лет), и я очень удивился, что после тех пятидесятых годов он прожил чуть ли не до девяностых. Странно, но манерой чтения лекций его напоминал и зав. кафедрой маркшейдерии Л. Шр-ко. Огромного роста здоровяк мямлил, изображая из себя страдающего последней стадией дистрофии.
Уважали преподавателя начертательной геометрии шустрого и энергичного Вейсмана, традиционно боялись сопромата (сопротивление материалов), что вел худощавый, болезненного вида Подпоркин. Не меньший страх испытывали перед термехом (теоретическая механика). Оживлялись на курсах горняка Медведева, на каждом занятии обязательно упоминавшего: «когда я служил в Бодайбо… или «вот у нас в Бодайбо на золоте».
Директора нашего института Бай-ова, проучившись пять лет, я ни разу не видел и не слышал, поэтому ничего о нем сказать не могу. Зато запомнился начальник спецчасти, некто Филип-ко (да, да, именно отец того, известного всем артиста). Болезненного вида (у него был туберкулез) знал личные дела каждого студента и в каждом видел врага народа. Кстати, и о себе он говорил, что на случай собственного ареста дома всегда держит мешочек с сухарями. Видимо, считал, что арестовывать надо всех и даже самого себя.
Были два или три толковых преподавателя на военной кафедре: Белошицкий, читавший нам курс материальной части 122 мм гаубицы. Его почти любили, несмотря на требовательность, и знали пушку гаубицу, как свои пять пальцев. Умницей был и подполковник Набойщиков, умевший вставить острое словцо и тонко пошутить, иногда на грани фола. «Трудно ли дослужиться до полковника?» - Как–то спросил его один из наших фронтовиков. «Вот сотрете ноги до жо-ы, тогда и дослужите» - короток был ответ. Ведя занятия по карте, мог сказать: «Намечая циркулем точку на карте, особенно не вертите, иначе будет шире, чем у Машки». Другие, например, Гарбор, внешним видом здорово напоминавший бравого солдата Швейка, ничем особенным не запомнились, разве что грубостью на первых военных сборах. Зато зав военной кафедрой генерал Касаткин был что надо: стройный красавец, подтянутый, вежливый, очень эрудированный и деликатный. Такими я представлял офицеров еще царской России. Мне до сих пор стыдно за случай после второго курса, когда я на военных сборах стоял часовым у какого-то объекта в поле. И вот на рассвете, смотрю, идет наш генерал и прямо мимо меня. Я с ним поздоровался, и, как стоял вразвалочку, кажется, даже облокотившись на столбик, так и не пошевелился. Он мне кивнул в ответ и ничего не сказал. А ведь надо было вытянуться по стойке «смирно», но где мне это было знать, тогда ещё почти мальчишке!
Любимец студентов – экономист Мильграм. Остроумен, доброжелателен, и развеселит и тему доходчиво и понятно подаст. (Между прочим, именно он пригнал из магазина купленную отцом в 1955 году новенькую «Победу). Его лекции были живы, прерывались вопросами и беседами и доставляли всем удовольствие. Чуть меньше любили геолога Г. Ц. Медоева. Речь его лилась сладко, спокойно и убаюкивающее. «Вот течет ручеек, размывая горные породы. Он бежит, журчит, точит камень за камнем…». Кто-то засыпал, не выдержав сладкоречия Георгия Цараевича. «Интеллигент от слова телега», - резко бросал в адрес задремавшего обиженный оратор. Он, конечно, давно забыл, что давным-давно выехал из дагестанского аула полуграмотным пареньком для поступления в московский ВУЗ. О нем, сводя счеты, написала теперь уже американка, дочь другого дагестанца, второго по значимости в республике геолога-корифея Бо-ва (кстати, из того же аула, что и Медоев), выдавая его за стукача. Давно замечено, что вперед вырываются выходцы из деревень, и чем глуше аул (тем более на Кавказе!), тем более у них активности, амбиций, энергии и жажды карьеры. Но, надо признать, и творческой энергии тоже.
После геодезии, маркшейдерии и горного дела для нашей специальности наиболее важна геология. Ведь недаром существует такое понятие, как горная геометрия, подразумевающая представление о форме и расположение рудных тел в пространстве и знание минералогии и горных пород, как и самого полезного ископаемого, из-за которого и затевается весь сыр-бор. Несмотря на большое количество часов, знаний по геологии нам дали слишком мало. Странно, но готовя горных инженеров, почему-то забыли ввести в программу рудничную геологию, инженерную геологию, гидрогеологию. Этот недостаток я отношу единственно к плохо составленной программе изучения геологических дисциплин и формальному отношению к преподаванию. И это несмотря на профессорские звания и даже знаменитость многих наших спецов, всю жизнь пребывающих в институте. Не хочу называть их имена, все они ныне покойны и на могилах их стоят величественные памятники. Правда, как специалисты нетитульной нации, в Казахстане почти все они постепенно забываются и предаются забвению. В некоторых случаях это оправдано, ведь среди ученых были преподаватели советского «закона божьего», т.е. основ марксизма-ленинизма, диалектического материализма, истории ВКПБ и прочих пустых и бессмысленных догм, а кроме них были еще общественные деятели, члены партии, делающие карьеру на трескучих выступлениях по любому поводу лишь бы прославлять КПСС. Первые были, как правило, тупицы, среди вторых часто толковые, умеющие «толкать» нужные речи. К последним можно отнести и профессора А. Бр-на, и доцента Ко-ко. Бр-на выпускали на ораторскую сцену в нужных случаях, когда проводили срочные митинги на коммунистические темы. Трескучие речи он проводил мастерски экспромтом, без всякой подготовки. Из таких же и им подобных пробивались и студенты, занимая посты секретарей комсомола, а потом двигались в «науку», если таковой можно назвать труды института горного дела АН КССР. По принципам, большинству неизвестным, назначались сталинские стипендиаты из послушных студентов. В нашем потоке на горном факультете таковым был один, впоследствии также назначенный аспирантом, потом ставший профессором, и в конце жизни объявленный академиком и корифеем. Изданные им труды (число статей 700!, а ещё талмуды весом с кирпич) никто из производственников никогда не читал, а возникающие на производстве проблемы решали сами, иногда привлекая проектные институты. Кроме рудничного горняка-корифея Бр-на, был еще профессор, доктор наук, угольщик Попов – его антипод, соперник и даже личный враг, антисоветчик, отбывший срок в лагере.
Институт был для нас, студентов и школой жизни. Особенно много в этом отношении давали летние производственные практики с выездом на рудники и шахты. За годы учебы я побывал в Ачисае, Миргалимсае, в Текели, Хайдаркане (на юге Киргизии), в Киселевске (Кузбасс), Зыряновске. На военных сборах в экзотической Кушке, на хлопкоуборке в Пахтаарале (юг Чимкентской области).
Когда-то еще во время учебы мой сокурсник, человек вовсе незлобный, даже добряк, сказал: «Тебе-то что беспокоиться, тебя отец пристроит на теплом месте в Алма-Ате». Я не хотел пользоваться блатом и помощью отца, учиться в аспирантуре и заниматься так называемой горной наукой. Я навсегда потерял любимую Алма-Ату, уехав в Зыряновск, и прожил всю жизнь в маленьком, захолустном городке, о чём теперь нисколько не жалею.
И ещё вот о чём хотелось бы сказать. Существуют всевозможные научные организации, например, институт горного дела Академии наук. А для чего он существует? Складывается впечатление, существует он для того, чтобы определённая часть специалистов, окончивших вуз, могла уклониться от беспокойной и черновой работы в шахте и на руднике и найти себе спокойную кабинетную работу в большом, хорошем городе с продвижением карьеры и получением званий и всевозможных регалий. И наука ли горная профессия? Раньше говорили: горное искусство, теперь говорят – горное дело. Оно действительно дело (или ремесло), например, такое же, как строительное, гидротехническое, текстильное, и т. д. Да, конечно, дело непростое, сложное, со многими проблемами. Да, наверное, организации, решающие проблемы горного дела, нужны. Но они должны быть привязаны, создаваться и финансироваться самими предприятиями, работать для них, быть им подотчётны и приносить результаты. Есть от них польза – они функционируют, нет – то и ликвидировать их. Зачем оплачивать работу, не приносящую пользу? Вот, например, на Зыряновском карьере (РОРе), где я работал, были сложные проблемы. Оползал борт карьера, увлекая с собой часть промплощадки всего огромного комбината, где работало 10 тысяч человек. Никто, ни проектный институт Казгипроцветмет, ни научный специализированный институт Вниицветмет не могли решить эту проблему. К институту горного дела АН в Алма-Ате даже и не обращались, видимо, понимая, что эта организация далека от жизни производственных предприятий. И решить её взялся, можно сказать, один человек, вовсе не специалист – инженер-строитель из Казпромстройниипроекта, некто Чембулов. К его идеи подключился проектный институт, была построена подпорная стенка в виде отсыпанных скальных , и карьер успешно был отработан. А где же корифеи горного дела, ведь есть же академик именно по открытым горным работам, облеченный всеми возможными и невозможными званиями и регалиями, почётный горняк, орденоносец, заслуженный деятель науки и т. д. и т. п.? Да оно и понятно: как решать проблемы рудника, сидя за тысячи километров в институтском кабинете? Или ещё проблемы: селективная (раздельная) выемка руды, если рудное тело имеет вид разветвлённых корней дерева? Сколько рудничных геологов было выгнано с матами из-за разубоживания (перемешивания руды с пустой породой)! Или как обезопасить работы карьера, ведущиеся над подземными пустотами, расположение которых неизвестно? Проблемы взрывных работ, заоткоски бортов карьера (приведение в безопасное состояние) и др. Все проблемы решились самими работниками карьера, а приезжающие работники научных институтов лишь пользовались результатами и писали статьи, пользуясь наработками рудничных специалистов. Понятно, что специалистам самого рудника сподручнее заниматься своими трудно разрешаемыми задачами. Но тогда зачем институты? И если уж спецы рудника сами решили ту или иную задачу, то надо разработать систему поощрений. У нас же была принята репрессивная система мата и увольнений, а то, что рудник благополучно, не допустив ни одного несчастного случая, погасил все свои подземные пустоты в объёме миллиона кубических метров (ответственной была маркшейдерская служба), начальство в виде управления ЗСК даже не заметило.
«Маркшейдер – лицо ответственное», - учили нас в институте. – На кончиках ваших карандашей будут висеть миллионы (так оно и оказалось). Вы должны стоять на страже интересов государства», - это в первую очередь говорил отец, и это было усвоено твердо, и впоследствии я почувствовал на себе, как трудно и важно выполнять этот завет. Это уже гораздо позже, работая на производстве, понял я, в каких «козлов отпущения» превратили за это время маркшейдеров начальники от производства, в первую очередь горняки, занимающие руководящие посты и переложившие многие свои обязанности на маркшейдерскую службу. (О своей работе в качестве маркшейдера рудника я написал в очерке «Записки маркшейдера», больше являющегося своего рода исповедью).
Отработав 33 года по своей специальности горного инженера маркшейдера, могу с уверенностью сказать, что в жизни пригодилось лишь то, что преподала нам кафедра геодезии (и более всего отец, как бы нескромно это звучало). Конечно, пригодились знания по горному делу, маркшейдерии. И даже в области геодезии я ощутил недостаток своего образования, уже занимаясь краеведением. Раз уж высшее образование имеет целью, помимо овладения непосредственными навыками работы, еще и расширить кругозор специалиста, почему бы не ввести дисциплину «Историческая геодезия» или «астрономическая геодезия»? Ведь еще не так давно геодезисты широко использовали астрономические способы определения координат.
Нужны знания и по взрывному делу, и по механизмам (горному оборудованию), даже бухгалтерия нужна. Ничего этого нам, маркшейдерам в институте не дали. Все формы отчётности, сам вид графической документации рудника пришлось придумывать самостоятельно. А может, это и неплохо? Тем более, что инженеру-маркшейдеру приходится почти ежедневно решать вопросы, постоянно возникающие на руднике и предусмотреть их заранее невозможно.
На фото студент 1-го курса горного факультета, группа ГГ-52 (маркшейдерская) КазГМИ Лухтанов Александр Григорьевич