Лухтанов Григорий Дмитриевич. Часть 1. Дневник семинариста
От автора А. Лухтанова
Я не сторонник публикаций на тему жизни своих родителей, но несколько причин заставляют меня в данном случае это сделать.
1. Свидетельства очевидцев событий столетней давности имеют исторический интерес.
2. Деятельность Григория Дмитриевича Лухтанова имеет отношение к истории зарождения технического образования в Казахстане, а именно к истории Семипалатинского геологоразведочного техникума и Казахского горно-металлургического института. А главное, в архиве остались фотографии, представляющие интерес для истории указанных учебных заведений. К сожалению, «Проза Ру» даёт возможность публиковать только одну фотографию с каждой отдельной вещью и этим приходится довольствоваться. Вверху Григорий - студент Технологического института в Харькове. Внизу лежит Фёдор (погиб в ВОВ), за ним стоит Василий (заслуженный инженер строитель в Алма-Ате, участник ВОВ, капитан, сапёр),правее его Дмитрий, инженер строитель, директор строительных трестов, восстанавливающих разрушенный в ВОВ Минск, в коляске Зинаида геолог в Ташкенте, организатор геологического музея (благодаря ей её муж Шурыгин Вячеслав Митрофанович геолог за открытие богатого золоторудного месторождения получил Ленинскую премию). Остальные дети сгинули в гражданскую войну от болезней и голода.
Дневник семинариста
На фотографии примерно 1916-1917 года изображена семья моего деда Лухтана Дмитрия Семеновича. Родителей на ней нет, вместо них вверху фигурирует мой отец, студент Технологического института в Харькове, самый старший, с этого возраста державший опеку над братьями и сёстрами. Не сомневаюсь в догадке, что родители застеснялись фотографироваться, что вызывает сожаление. Отец не очень интересовался своей родословной, но кое-что в своем детском дневнике, ведшемся с 13-ти летнего возраста, он пишет: «А надо сказать, что Бутурлиновка наша родина. В ней жил мой отец, и отец моего отца, и его отец, там и я родился». Скорее всего, его предки крестьянствовали и вряд ли представляли интерес для истории. Зато известно, что, по крайней мере, два предыдущих поколения занимались ремесленничеством, а именно производством обуви, Дед был классным сапожником (чеботарем по-местному) и шил даже модельную обувь. За сырьем ездил по крупным городам, например, в Варшаву. Видимо, тогда подобных фабрик не существовало, и целые поселки специализировались на изготовлении разных предметов быта. Лухтаны были трудолюбивы, непьющие (чуть выпивающие по большим праздникам), мало религиозны и смирны. Среди имен популярны были Семены. Мой дед (примерно 1871 года рождения) звался Дмитрий Семенович, а бабушка – Елена (Ольга) Семеновна Сердюкова (1875 года рождения). «Прадеды, что с дедушкиной стороны, что с бабушкиной, жили безбедно благодаря неустанному труду» (из рассказа моей тётки по отцу Зинаиды Дмитриевны Лухтановой).
Деду с бабкой после их женитьбы выделили сто рублей, и они уехали в близлежащее село Лосево, где купили неплохой дом под железной крышей.
Детей долго не было, а потом посыпались один за другим. Первенцом и был мой отец, родившийся 30 сентября по старому стилю 1899 года. После него родилось еще десять детей.
Маленького Гришу отличала необыкновенная тяга к учебе. Сам маленький Гриша писал в своем дневнике, ведущемся с 1912 года и называвшемся «Дневник будущего семинариста»: « В 1907 году я был отдан в начальную школу, которую через три года окончил первым учеником на одних пятерках. К этому времени построилось 4-х классное училище, и я проучился здесь еще один год в качестве первого ученика. Зинаида Дмитриевна Лухтанова, его родная сестра 1916 года рождения, в своих воспоминаниях писала: «Папа хотел приспособить его к сапожному делу, а он убегал с книжкой, и его не могли найти. Когда он окончил начальную приходскую школу с похвальной грамотой, к родителям пришел священник – учитель Закона божьего (по фамилии Мандрыкин) и буквально плакал, просил отца везти его в город учиться. Говорил, что мальчик необыкновенно способный, одаренный и из него получится «благородный» человек (т.е. образованный, как тогда было принято считать)».
В конце концов уездное Бобровское земство определило его своим стипендиатом в Бутурлиновское двухклассное училище. Сохранились дневники 12-13 летнего впечатлительного мальчика, полные тоски по родному дому, грусти по матери с отцом. Он буквально считал дни от побывок по праздникам и каникулам (от Рождества до Пасхи, а затем до летнего отпуска) Как пишет Гриша: «И вот 20 августа 1911 года меня собрали и повезли. Мата провожала меня со слезами на глазах, мне было ужасно грустно и хотелось плакать. В тот же день в 4-м часу прибыли мы туда, где мне предстояло провести целых два года и еще год. Заведующий училищем Л.А.Микулин зачислил меня в пятое отделение. Горько и жалко было мое прощание с отцом, но еще хуже стало после. Я долго стоял и смотрел вслед за уезжающей повозкой. Слезы лились по лицу. Я вспоминал Лосево, милое Лосево, где я прожил целых 11 лет, вспоминал маму и своих родных братьев, Полю, и мне стало еще жальче себя, что-то давило в глотке».
С тех пор мальчик навсегда был оторван от семьи, матери и отца и жил «в людях» в семье двоюродной бабушки (она приходилась сестрой его родной бабушки по отцу).
Окончив училище в 1912 году, Григорий был оставлен в нем же опять как стипендиат на два года в качестве помощника учителя. В его обязанности входило замещение учителя во время его отсутствия, занятия с отстающими учениками, наблюдение за порядком на переменах, дача звонков и так далее. Ему полагалось мизерное пособие (стипендия), которое всегда опаздывало, и ждать его приходилось многими месяцами. Тем не менее, Гриша жил на свои гроши, иногда еще и подрабатывая копейки выпиливанием лобзиком различных безделушек (рамок, полочек ит.д.). Своим копейкам приходилось вести учет. Вот один из них, приведенный в дневнике.
«Покупки: копирка 1 лист -3 коп, кнопки 14 штук -3 коп, резинка 1 штука 3 коп, итого 11 коп. Скостили 1 коп. Вышло расходов 10 коп. Из дома дали мне 45 коп, своих до Рождества остался 1 рубль, выторговал за две пилки (для лобзика) -2 коп. Итого осталось 1 рубль 47 коп». Хотя и жил у двоюродной бабушки, а счет копейкам приходилось вести. Интересно, что 13-14-летний мальчик, сам зарабатывая себе на проживание, еще и думал о том, как бы помочь деньгами семье, матери, младшим братьям.
Бывает так: возьмешь старинную книгу, начнешь листать пожелтевшие страницы, а тем, в глубине, забытый засушенный цветок. Поблекший, но все еще сохраняющий неуловимый тонкий аромат. Сколько времени прошло, а он все еще хранит напоминания, картины и даже оттенки давно ушедшей поры. Отец никогда не делился о своём дневнике, он лежал у него в столе, глубоко запрятанный и только после его смерти я прочитал его и храню.
Кроме дневника в толстой тетради, там же лежат старые-старые, случайно сохранившиеся черновики писем отца, написанные им в годы ранней юности, в 1913-1920 годах. Записи сугубо личные, как в исповедальне 14-16 –летний юноша изливал свою душу, делился самым сокровенным, своими мыслями, радостями и горем. Вот маленький отрывок из дневника.
«Я был в библиотеке, в доме у своего учителя Луки Афанасьича. Листал «Историю человечества», разглядывал картинки. Открылась дверь и вошла Шура, хозяйская дочь.
-Здравствуйте! – сказала она и через паузу спросила: - Вы зачем здесь?
Наши взоры встретились, и я почувствовал смущение. Наверное, и она тоже. Она потупилась.
–Взять книги, - отвечал я, глядя ей прямо в глаза. – А вы зачем?
Она покраснела, мои щеки зарделись тоже. Не зная, что делать, она взяла со стола колокольчик и позвонила. Мы оба засмеялись, и нам стало легко».
И так много страниц, исписанных старинным каллиграфическим почерком, который уже не просто читать. Судя по дневниковым записям, юный Григорий был сентиментален, очень чувствителен, влюбчивый и увлекающийся. Мелькают описания гуляний, танцев, знакомств, встреч, разочарований и т.д. Есть тут и описания гуляний молодежи, игры в разные «амуры», которые мы уже не знаем. В общем, интим, но чистый, не замутненный пошлостью. Есть там и стихи, наивные детские четверостишия, в основном посвященные девушкам. Барышням, как тогда было принято называть, чаще гимназисткам. Я даже не знаю, сам ли отец их писал или использовал фольклор, ходивший среди молодежи. Все же, я думаю, что это его стихи. Вот несколько стишков из дневника Бутурлиновского стипендиата Воронежской семинарии Григория Лухтана, как мне кажется, сохранившие колорит и аромат той далёкой эпохи.
Прекрасной полячке, что сгубила сына Тараса Бульбы (уже в мою бытность отец делился, что была у него мечта встретить свою красавицу и именно полячку. Кстати, из всех писателей Гоголя он любил особенно, хотя никаким украинским националистом не был и в помине).
Сам сердечно я признаюсь,
Что в тебя я так влюблён.
Но прости меня, сознаюсь.
Я тобою загублён.
Лидии Аникиной.
Сколько мне ни притворяться,
А пришлось открыть себя.
Шутки в сторону, признаться,
Я давно люблю тебя.
И подобных милых и наивных стишков записано с десяток. Вот ещё несколько:
Вере.
Ветер веет, ветерочек,
Вера, ласковый дружочек,
Радость милая моя,
Ах, как я люблю тебя!
Наде.
Незабудку голубую
Ангел с неба уронил
Для тог, чтоб дорогую
Я вовек не позабыл.
Оле.
Долго, долго я старался
Угадать характер Ваш.
Раз пятнадцать ошибался,
А теперь я знаю Вас.
Поле.
Рука моя писала,
Не зная для кого,
Но сердце подсказало:
Для друга моего.
Шуре
Сажусь писать,
Рука дрожит.
И сердце бьется быстро.
Любовь моя бежать спешит
И вся трепещет пылко.
Марусе.
Милая подруга,
Ангел дорогой!
Не ищи ты друга,
Я друг верный твой.
Отец Григория был довольно суров, много не баловал, навещал в основном проездом по делу (закупка товара). Сохранилось несколько воспоминаний Григория тех лет. Приехав из деревни в город, отец, укладываясь спать, по привычке долго дул на электрическую лампочку, потом, конфузясь, спохватывался. Однако это не мешало ему держать лавку и успешно вести торговое дело. Правда, случалось, и обманывали. Вот отрывок опять-таки из детского дневника за 1913 год: «В субботу 14 сентября у нас в лавке много народа толпилось, и у отца было много хлопот. И вот в одну такую минуту приходит незнакомый человек с сапогами и говорит: «Вот, Митрий Семеныч, чоботы не згодылись, дак на! Може, продашь? Отец взял и продал. Через некоторое время, в самый разгар бойкой торговли появляется человек, очень схожий с первым и спрашивает: «Как дела?» А отец ему: «Да ничего, сапоги ваши продал. Вам гроши отдать или другие сапоги подобрать? «Давай гроши!» Отец отдал, но какое было разочарование, когда в воскресенье пришел истинный владелец сапог. Так отец и потерял шесть с половиной рублей денег».
Проездом на фронт на железнодорожной станции останавливается царь Николай II (возможно, в Воронеже). В простой солдатской шинели, очень озабоченный, он шел в свите генералов, а местные мальчишки бежали следом, хватаясь за полы царской шинели. И никто их не разгонял плетками, а царь вел себя как обыкновенный русский мужичок, невысокого роста, довольно неказистый и вполне доступный.
В 1914 году Григорий поступил в Воронежскую учительскую семинарию, где содержался опять-таки на средства земства. Одновременно он готовился сдать экстерном экзамен за гимназию для поступления в ВУЗ. Но время наступало беспокойное: шла Первая империалистическая война, страна изнемогала, все чаще возникали беспорядки, произошла революция, близилась гражданская война и разруха.
А что же происходило в доме Лухтанов? Об этом вспоминает Зинаида Дмитриевна Лухтанова 1916 года рождения.
«Свое детство я помню с четырех лет, когда еще пули свистели, а мы дети сидели в погребе. Как пройдет перестрелка, мы высыпаем на улицу и считаем, сколько пуль попало в дом (он был деревянный), сколько в ворота, а сколько в стены. Потом ребята собирали пустые обоймы и складывали в них патроны.
Лето в детстве было длинным, прямо таки бесконечным. Начиная с полой воды, выезжали на лодках, можно сказать, прямо из дома, так как вода подступала к крыльцу. Один раз даже по улицам плавали куличи светить на пасху. Наша речка Битюг – приток Дона – разливалась на много километров и вода подходила к белым меловым горкам с одной стороны, а с другой поднималась в нашу слободу. Мы жили на Нижнелуговой улице, наш огород спускался прямо к речке. Как начинает прибывать вода, мы палочкой отмечаем, а через час палочку уже еле видно. Мы, дети радуемся, а родители волновались, потому что вода разрушала постройки. Зато вода приносила целые деревья, а мальчики ловили их на дрова.
Земля на огороде была плодородной, ближе к речке сажали капусту, дальше помидоры, лен или коноплю, дыни, огурцы, арбузы, а ближе к сараям на высоком месте сажали картошку. Все это обрабатывала мама с детьми, папа же знал только одно, шить. Вот почему зажиточно жили, в доме был достаток. Все было радостно. Вот бегаем, поливаем рассаду, пропалываем картошку. Или купаемся по целым дням в речке. Ходили на луг, собирали и ели разные съедобные травы – Рогову, цветы пивныка, бульбашки, скороду – дикий чеснок. Все было необыкновенно вкусно. На троицу дом украшали ветками, по украински «клэчани вишали». Снаружи пол посыпали душистой травой, а на окна ставили букеты цветов. Для этого ездили далеко на лодках и привозили самые красивые цветы и ландыши.
Все братья были заядлыми рыбаками. Саня очень быстро плел сети и разные верши. На рыбалку меня брали с собой. Вот хожу за ними, ношу ведро с рыбой, а она плещется, выскакивает. А чаще всего рыбачили вместе с ребятами прямо с огорода. Берег был обсажен ивами, которые соединялись плетнем. Нам было по 6-8 лет. Сидим на плетне, а удочки закидываем в реку. Рыбка ловилась мелкая, её мама поджаривала на сковородке, она хрустела, как сушеная.
Осенью шли в школу с радостью, да там и не бывало скучно. На переменах не слонялись как теперь, а водили хороводы. В школах тогда не устраивали елку, зато дома елка бывала каждый год. Как сейчас помню, папа заказывал елку знакомому возчику и платил за это 5 рублей. Игрушки делали сами из бумаги. Вешали крашеные орехи, конфеты.
На елку приглашали знакомых детей, а те в свою очередь приглашали нас. Таким образом, елка длилась с рождества до Нового года, то у одних, то у других. Ставили спектакли, читали стихи. Я умела хорошо декламировать (женщины даже плакали), танцевала. Саня один раз выступал под Чемберлена – синий костюм, из картона обувь – вот было хохоту в клубе.
И все же самым лучшим казался праздник пасхи. Перед пасхой говели. Семь недель не ели мяса, молока и коровьего масла – все только постное. Дети, хотя и были уже в то время пионерами, ходили в церковь, исповедовались. А уж на пасху, стол был накрыт с вечера. Стояли куличи, окорока, крашеные яички и т.д. – только ешь! Но самое интересное – это порядок. Не помню, чтобы папа ходил в церковь, священников недолюбливал и подсмеивался над ними. Но вот на пасху, чуть свет, после того как в церквах отслужат, трижды пропоют «Христос воскрес» и посветят куличи, мы все дома собирались перед иконами, освещенными лампадками. Впереди папа с мамой, потом старшие братья, потом средние и младшие, мы последние. Папа начинал молитву «отче наш», «иже еси», а мы все хором за ним. Только после этого все садились за стол. Застолье это было особенное, веселое и шумное (в другое время мы и слова не могли сказать за столом), и длилось оно чуть ли не весь день. Часам к одиннадцати утра в дом вваливались веселые певчие из церкви. Как грянут «Христос воскрес», пропоют, выпьют, закусят, а потом уже разные веселые песенки поют».