Оккупация. (Про Юльку)
После полудня добравшись до городка, она разглядела в нескольких местах развевающиеся красные флаги. Эти флаги её очень сильно смутили. В душе появилась надежда, что в городе наши – советские. В городе стоит Красная Армия.
Лишь подойдя поближе, Юлька обнаружила, в центре красного флага белый круг, а в кругу темнела свастика. Сердце от испуга снова опустилась куда-то вниз живота и учащённо забилось.
На улицах было пустынно, только на центральной площади виднелось несколько военных машин, сновали немецкие солдаты, слышалась гортанный говор.
Пройти через площадь Юлька не решилась. Свернула в проулок и заметила выглядывавшую из-за забора бабку.
Бабка спросила:
-Чё там ироды-то делають? Позавчёр налетели, понаехали. По городу на моцоцыклах трещут. К вечёру на площаде народ собрали и объявили, што конец советской власти, тепереча власть немецкая.
Юлька поинтересовалась у бабки, как лучше пройти по нужному адресу, не заходя на центральную площадь. Получила подробные разъяснения, обошла площадь стороной и к вечеру разыскала необходимый ей дом.
Жена двоюродного брата Андрея Дуня к Юльке отнеслась приветливо. Накормила с дороги, сводила в баньку, где у неё ещё оставалась тёплая вода после постирушек. Поздно вечером, уложив дочку спать, внимательно слушала Юлькин рассказ о дороге, о бое и о надругательстве.
Подперев щёку кулаком, Дуня, наконец, обмолвилась:
-Повезло тебе, девка! Так ведь запросто и убить могли. Бабы говорили, в первый-то день, как в город вошли, за школой учительницу, еврейку, расстреляли. Да она ещё и партейная была. Вот так-то!
-Как жить-то теперь с позором? – снова всхлипнула Юлька. – Ведь если замуж выходить, что мужу-то скажешь? Как всё это объяснишь?
-Дура! – усмехнулась Дуня. – Главное, штоб не понесла от них! Когда праздники-то у тебя должны начаться? Знаешь?
-Да вроде и начались после этого, - ответила Юлька.
-Ну вот, ну и слава Богу, - успокоила Дуня, - вот, наверно, всё и обойдётся. Ты, девка, не горюй! А то, чё мужу скажу? – передразнила она.
Дуня на несколько секунд примолкла и, как будто, даже лицом осунулась.
Продолжила, вздохнув:
-Про мужа-то што говорить? Война! Я и про свово-то ничего за будущее сказать не могу. Могет, уж и сгинул где? А ты, за будущего! Как оно теперь при новой-то власте жить будем? Никто не знает. Вчера на площади говорили, немцы ужо в Смоленск вошли, бои там тяжеленные, но всё равно захватят. А больше и городов до Москвы крупных нет. А к осени обещаются и Москву взять. Сталин-то со штабом за Урал утёк, а из Красной Армии скоро всех солдатиков в плен захватют.
Юлька хотела, было, возразить Дуне, но тут же вспомнила, как во вчерашнем бою немцы легко расправились с ротой, и ничего говорить не стала.
-Чё, девка, дальше-то думаешь делать? – поинтересовалась Дуня.
-Не знаю пока, - откликнулась Юлька, - думала из Духовщины на Ярцево идти, но кто теперь знает, может, и там теперь немцы. Наверное, в Демидов возвращаться нужно.
-А ты не торопись пока, - заспешила Дуня, - поживи у меня хоть несколько дней. Могёт, дале-то и прояснится, как в новом порядке жить будем. Вон, давечь, ихней переводчик кричал, што крестьянам колхозну землю опять раздадут, а кто где работал, так там и продолжит. Оставайся пока. И мне веселей и спокойней будет. Опять же по хозяйству чего поможешь. На коровёнку травы за огородом накошено. Одной-то никак не сладиться, ни копнить, ни стог метать несподручно. Оставайся… а соседям, ежели што, скажу – сестрёнка из Демидова приехала. Да и кому чё теперь нужно. Чай, не милиция, на учёт не ставят.
Так Юлька и осталась временно жить у Дуни.
Прошло несколько дней. Немцы в городке установили комендантский час, запретив ночью выходить из домов и шататься по улицам.
Спустя три дня после Юлькиного прихода в Духовщину, они согнали на центральную площадь местное население. Дуня с Юлькой тоже ходили туда.
На деревянную трибуну взобрался приземистый мужик лет пятидесяти, в ситцевой косоворотке, пиджаке, шароварах и сапогах яловых.
Сорвав с головы картуз, он возвестил:
-Доблестная немецкая армия, освободив Духовщину от коммуняков и жидов, назначила меня, Козаченко Ивана Порфирьевича, бургомистром, а по-нашему говоря, головой города. Заместо горсовета теперь будет городская управа, и через неё начнёт осуществляться немецкая власть. Все предприятия города и учреждения должны работать, как и раньше. Для этого с шести утра и до девяти вечера разрешён свободный проход по городу. Если какой-то организации требуется выходить ночью, то они обязаны в управе получить специальное разрешение и пропуск.
В расчётах разрешается использовать советские рубли. Кроме того, вводятся в оборот немецкие марки. Порядок на улицах будет поддерживаться народной полицией, в которую начнём сегодня запись. Для записавшихся вводится льгота – немецкое обмундирование, паёк и оклад в немецких марках.
Все неработающие мужчины старше восемнадцати лет обязаны зарегистрироваться в управе и встать на учёт на бирже труда, которая в скором времени откроется. Для верующих германское командование разрешило открыть храмы, закрытые советами, и теперь разрешается совершать все религиозные обряды, проводить молебны и отмечать церковные праздники, запрещённые советской властью.
Толпа, стоявшая до того тихо, зашумела, заволновалась. Дедки и старушки принялись истово креститься. Послышались отдельные выкрики:
-Спаси тя, батюшка – избавитель!
-Дождались! Свершилось!
-Слава те, господи!
-Помолимся, братие, за немецку армию-освободительницу от ига большевицкого!
Переждав шум в толпе, Козаченко поднял правую руку и продолжил:
-Вижу я братья и сестры, по сердцу вам пришёлся приход немецкой армии-освободительницы. Радуюсь вместе с вами, ибо немецкая нация есть культурная нация. И научит она нас, мужиков сиволапых, настоящей европейской культуре. А тем, кто докажет своим трудом и лояльностью приверженность новой власти, возможно, со временем будет оказана великая честь и дана возможность уехать на работу в саму Германию – настоящий рай для людей.
Раздались жиденькие хлопки. Ехать в Германию оказалось немного желающих.
-И ещё, - продолжил бургомистр, - прошу всех жителей соблюдать в городе порядок и дисциплину. Такая власть установилась надолго, а я надеюсь – навсегда. И если есть недовольные новой германской властью, то лучше сразу выйдите вперёд и объясните своё несогласие.
Тишина повисла над площадью. Выходить никто не решился.
-Ну а теперь, - выкрикнул Козаченко, - приглашаю всех желающих записаться в народную полицию следовать за мной в управу.
Несколько мужичков направились следом за ним, а остальная толпа разбрелась по домам.
Домой к Дуне шли молча. Наконец Дуня не выдержала:
-А, могет, и ничо власть-то нова, могет и поживём пока.
Минула пара недель. Дуня с Юлькой собрали сено в стога, часть закидали на сеновал. Дом у Дуни располагался на самой окраине городка. Сразу за огородом начинались луга, которые уходили к речке Зимовец.
Муж Дуни до войны работал в учхозе плотником и столяром, ремонтировал деревянный инвентарь, а сама Дуня трудилась в школе уборщицей.
Немцы в школе организовали штаб, и Дуне на работу ходить теперь было не нужно. Они с Юлькой пололи грядки в огороде, окучивали картошку, занимались другими делами по дому.
Дунина дочка, Валя, привязалась к Юльке, ходила за ней тенью, много чего выспрашивала, а вечерами просила почитать сказки.
Пару раз заходил сосед Дуни, Николай Иванович. Он записался в народную полицию, получил тёмный френч и кепку, широкий ремень, винтовку и подсумок для патронов.
Заходил важный, интересовался, не вернулся ли Дунин муж Андрей. Приметив Юльку во дворе, спросил у Дуни:
-Это што за жиличка у тебя поселилась?
-Да сестрёнка Андрюхина из Демидова заявилась. У неё перед войной мать в тюрьму посадили, а война началась, ко мне жить перебралась.
-Ага! Вот как, значит, - усмехнулся сосед, - ну и документы у неё имеются?
-Да какие документы, Иваныч? – удивилась Дуня. – Господь с тобой, девка токо школу закончила, ни чо получить не успела. А ты документ требуешь!
-Ну ладно, ладно, - осклабился он, - но всё равно пусть зайдёт в управу и на учёт встанет.
К середине августа начали с Дуней копать картошку. Наросло её много, с рядка получалось два-три мешка. Таскали с участка вёдрами и, дав обсохнуть на мешковине, сгружали в подпол.
Затем поспели рожь и ячмень. Скосили их серпами и заскирдовали.
Дуня иногда ходила на площадь, продавать молоко и творог, реже куриные яйца. Возвращалась оттуда с новостями.
Оказалось, у немцев не всё уж так гладко. Смоленск немцы взяли, но вот южнее его по-прежнему идут бои. А недалеко от Духовщины, в лесах, вовсю сражается советская конница, и вроде как сразу несколько дивизий. И вот-вот она прискачет и освободит Духовщину и Демидов от немцев, а потом пойдёт освобождать Смоленск.
Интересные ходили слухи и, может быть, не безосновательные. Немцы в центре города готовились к обороне. Мужики, работавшие от биржи труда, набивали песком мешки и по команде немецкого офицера раскладывали их особым образом, что-то вроде редутов, с бойницами, смотрящими в сторону основных дорог.
Ещё рыли окопы и ячейки для стрелков, окопы для боеприпасов. Одним словом, укрепляли центр города на случай, если начнёт наступать Красная Армия.
Юлька, обнадёженная этими слухами, в душе мечтала – совсем скоро вернутся наши и погонят немцев на запад.
Увы, наши не приходили. Ни танкисты, ни кавалеристы в окрестностях Духовщины не появлялись. Несколько раз пролетали на малой высоте советские бомбардировщики. Шли они так, что и звёзды на крыльях были различимы. Город они не бомбили и летели, похоже, в сторону Смоленска.
В одну из тёмных августовских ночей неожиданно появился Андрей, муж Дуни. Юлька спала в сенцах на старой деревянной кровати и, когда резко скрипнула дверь, очень сильно испугалась.
В дверном проёме мелькнула тень мужчины. Он осторожно прокрался к двери в горницу, и оттуда послышались звуки поцелуев, охи, ахи и тихий шёпот.
Керосиновую лампу не зажигали. Донеслось негромкое бряцание посудой, шуршание одежды. Дверь в горницу оставалась чуть приоткрытой, звуки происходящего там были слышны отчётливо.
Юлька услышала бульканье наливаемого в стакан самогона, хруст малосольного огурца, стук ножа, которым нарезали хлеб или сало на деревянной доске. А вот шёпот разобрать оказалось невозможно.
Когда с едой было покончено, подозрительно скрипнула кровать в горнице, и уж после этого заскрипела вовсю, негромко, но с однообразным мотивом.
И так продолжалось несколько раз с малыми перерывами, со смешками Дуни и постельной вознёй.
Затем началось шуршание на кухне, похоже, Дуня собирала продукты мужу.
Спустя несколько минут дверь приоткрылась, и тень осторожно прокралась к выходу на улицу.
На следующий день Дуня ходила радостная. По секрету сообщила, ночью заявился муж Андрей. Он жив и здоров, под Смоленском чудом избежал немецкого плена, а потом с тремя товарищами пробирался недели две в родной город.
Теперь они построили землянку в лесу, в нескольких верстах от Духовщины, и будут пока там скрываться, скорее всего до тех пор, когда наша армия не перейдёт в наступление и не освободит Смоленск. Есть у них и оружие, и патроны. Немцев они не опасаются, так как немцы сами теперь боятся глубоко заходить в лес, потому как в лесах много самых разных солдат, выходящих из окружения, и это не безопасно.
Выходить из окружения с другими они не планируют. Окруженцы, что с ними, почти все местные, и далеко отрываться от своих деревень не хотят. Потому и решили, как в гражданскую, партизанить в лесу.
Заходить домой Андрей обещался пару раз в неделю. С провиантом у них не здорово, скорее – плохо. За хлебом, овощами, картошкой и салом обязательно приходить придётся.
Сосед, Николай Иванович, всё чаще приспособился наведываться к ним. Иной раз заходил с бутылкой самогона, конфискованного на торговой площади у какого-нибудь неосторожного крестьянина. Еду он приносил редко, разве что дольки немецкого шоколада для Вали или пару кусочков колотого сахара.
Садился в горнице, в красном углу, за стол, чувствуя себя хозяином, требовал на стол закуски и сало.
Немного выпив и слегка захмелев, случалось, приставал к Дуне.
-И чё ты из себя целку-то строишь? – обычно начинал он. Даже за титьки потеребить не даёшься. Смотри, Дуня, донесу в управу, что муж твой в Красной Армее или ешшо где, по лесам скрывается. Не уступишь ежели, то ей бо донесу! Попляшете тогда у меня.
Дуня, уперев руки в боки, отвечала:
-Окстись, Николай Иваныч. Ты мне, мужней жене, чё предлагаешь? А ну как Андрюха мой с немецкого плену возвернётся да прознает, што я тут с тобой кобелировала, так зараз и тебе, и мне репу-то начистит.
-Ну мне-то, предположим, не начистит, всё ж я, как никак, представитель власти, - огрызался полицай, - ну а те харю набьёт разок, так и не страшно. Так што давай, прояви ко мне ласку. Я бы и сестрёнке твоей пропесон поставил, да уж больно худа. Ни сисек, ни писек.
Юлька, зардевшись от таких слов, выбегала в кухню, а Дуня возражала при этом:
-Очумел ты совсем от власти, Иваныч. Где совесть-то у тебя? Девка-то несовершеннолетняя, а ты – пропесон.
Когда он окончательно напивался, Дуня с Юлькой под руки транспортировали его домой. Там их встречала престарелая мать Николая Ивановича с одними и теми же словами:
-У, сволочь, опять нализался! Ни Бога, ни чёрта не боится, паразит! Как токо земля-то его носит?
После возвращения домой Дуня обычно охала и переживала:
-И чё теперь будет-то? Ведь домотает, гад! И Андрюхе как пожалуешься, и взаправду убьёт ещё этого паразита. Когда в девках-то ходила, он ведь ко мне тоже пытался свататься. А теперь вот совсем обнаглел.
В следующий свой приход Николай Иванович почти сразу спросил:
-А чё, Дунька, Андрюха к тебе ночью заходил што ли? Я вышел ночью до ветру, смотрю, на гумне знакомая тень мелькнула.
-Да што вы, што вы, Николай Иваныч, - зарделась Дуня, - с пьяну-то вам и померещилось.
-Да, точно, Андрюху видел! Ты ему передай, пусть в управу явится, пока не поздно. А нито оформим его, как скрывающегося от немецкой власти, тогда и тебе конец будет и Вальке твоей. Даже я не спасу. Поняла ты меня, Дунька?
Спустя два дня, ближе к полуночи, началась пальба со стороны огорода соседа. Чуть позже защёлкали пистолетные выстрелы, а под конец бабахнуло и кругом стихло.
Утром заявился сосед, Николай Иванович. Был он уже под хмельком и прямо с порога заорал:
-Ну чё, Дуняха, допрыгалась! Щас со мной в управу пойдёшь. Это Андрюха твой вчерась стрельбу устроил! Мы ему – сдавайся! А он тёку. Одного нашего положил, а другого подранил. Под конец-то ешшо и гранату кинул.
-Ой, чё будет-то! Чё будет! – заголосила Дуня.
-Не ори, дура! Поздно орать! Молись Богу, штоб бургомистр помягше решение вынес.
Быстро собравшись, Дуня наказала:
-Юлька, присмотри за моей Варюхой. Ежели надолго задержат, так у Ворончихиных оставишь, если куда отойти нужно будет. Третий дом по переулку. Где еда хранится знаешь, хозяйничай.
Полицай вышел первым, а следом плелась Дуня, всё оглядываясь на дом, на постройки и будто прощаясь.
Дуню повесили три дня спустя. Ещё с утра полицаи пошли по домам, сгоняя народ на площадь перед управой.
На площади возвели П-образное сооружение с небольшим помостом под ним, собранное из остатков пивного ларька. К полудню согнали человек двести. В толпе перешёптывались, говорили, что поймали партизан и сегодня будут их вешать.
Юлька стояла в последних рядах и боялась, что и её вот-вот арестуют.
Наконец, двери управы отворились, из них вышло несколько полицаев с оружием, бургомистр с помощником, а замыкала процессию Дуня с подталкивающим её сзади охранником.
Волосы Дуни были растрёпаны, платок сполз с головы, на лице виднелись кровоподтёки от побоев. Ворот платья был разорван, обнажая мощную грудь, прикрываемую лишь отчасти фанерной табличкой, на которой как-то коряво, неровными чёрными буквами, было написано «Она помогала бандитам».
Лицо Дуни выражало гримасу недоумения, боли и непонимания, что же с ней происходит.
Кто-то из толпы выкрикнул:
-И чё, допрыгалась?! Сучка партизанская!
На что Дуня, проходя мимо, даже не оглянулась.
Ропот шуршанием пронёсся по толпе. Знавшие Дуню жители тяжело вздыхали, крестились и поминали чёрта.
Когда Дуню подвели к виселице, на помост взобрался помощник бургомистра и обратился к толпе:
-В окрестностях города появилась шайка бандитов. Они угрожают не только спокойствию граждан, но и посягают на новую, немецкую власть. Три дня назад, ночью, бандиты заявились в город, наверное, за продуктами, но попали в организованную властью засаду. В результате перестрелки один полицейский был убит, а другой ранен.
Он помолчал несколько секунд и продолжил:
-Нашим бургомистром и немецким командованием было принято решение – давать постоянный отпор бандитам. А чтобы им неповадно было, повесить жену одного из них прилюдно, на площади.
Вздох возмущения прокатился над толпой, перерастая в громкий гул.
-А вы што думали?! – заорал вдруг бургомистр хриплым голосом. – Нет, мы это нападение так не оставим! И пусть для вас это станет серьёзным предупреждением – не бунтовать против новой власти! – он повернулся к полицаям и срывающимся голосов добавил. – Приказываю привести приговор в исполнение.
Шум и возмущение сделались ещё громче.
Один из полицаев передёрнул затвор винтовки и пальнул в воздух.
Дуню затащили на постамент, заставили взобраться на табурет, а помощник самолично набросил петлю на её шею.
-Юлька, если слышишь меня! – закричала Дуня. - Позаботься о Валюхе!
В этот момент помощник вышиб табурет из-под Дуни, и тело её задёргалось, забилось в конвульсиях.
Юлька в страшный миг закрыла в испуге лицо руками. Крик отчаяния улетел в небо.
Кто-то полушёпотом проговорил за спиной:
-Што ж вы творите, ироды!
Ужас и чувство горечи накатили на Юльку. «Ведь это же бывшие наши повесили Дуню, - завертелась в голове мысль, - и, ведь, не какие-то немцы или, хоть, озверевшие фашисты. Именно, бывшие наши люди, с которыми ещё три месяца назад жили в одном городе, одной области, одной стране! И, вот, эти бывшие наши, по указке фашистов, повесили Дуню только за то, что к ней ночью приходил муж за продуктами и угодил в засаду».
Между тем, площадь начала пустеть. Местные жители, крестясь и поминая дьявола, тихонько разбредались по домам.
Юлька вместе с другими уходила с площади. Лишь на краю площади разрешила себе остановиться и, оглянувшись, посмотреть в сторону виселицы. Овеваемое осенним ветром тело Дуни едва покачивалось, закручиваясь на верёвке то в одну, то в другую сторону.
Дома Дунина дочка Валя, насупившись, посмотрела исподлобья на Юльку и спросила тихо:
-Ведь ты же говорила, што маму отпустят. Где мама?
От поставленного вопроса Юлька обомлела. Вроде бы и готовилась к подобному вопросу, и даже придумала, что Дуню посадили в тюрьму, но как-то враз растерялась и ответила честно:
-Нет, Валя, больше твоей мамы. Её фашистские прихвостни убили…
Лицо у Вали искривилось, нижняя губа по-особому вывернулась наружу, обнажив нижний ряд зубов, а из глаз по щекам потекли слёзы.
Валя не кричала, не капризничала. Просто слёзы скатывались из её глаз, а она кулачками размазывала их.
Юлька попыталась уложить Валюшу пораньше, сразу после ужина. На этот раз Валя не просила почитать сказку, а отвернулась к стене, всхлипывая и вздрагивая от переживаний, и минут двадцать спустя заснула.
С утра пораньше Юлька сходила к Ворончихиным узнать, есть ли в Духовщине у Валюхи родня, которая смогла бы о ней позаботиться. Родни в городе не оказалось.
Выяснилось, что по Демидовскому большаку в четвёртой или пятой деревне от города живёт Дунина родная тётка.
Валюша с утра не разговаривала, бродила по дому, прижав самодельную куклу к груди, иногда заходила в укромный уголок дома и тихо, шёпотом, жаловалась кукле на несправедливости жизни.
Юльке обращать внимание на девочку было некогда. Она срочно обследовала все имеющиеся помещения в Дунином доме. В подвале она отыскала большую флягу с самогоном, с трудом перетащила её в подпол и зарыла в картошку. Бидон с льняным маслом и два бидона с керосином укрыла старой холстиной и забросала землёй. Куски копчёного сала разложила по чистым холщовым мешкам, перевязала их и тоже зарыла в картошку в дальнем углу подпола.
Незваные гости заявились после полудня. Впереди шествовал Николай Иванович, следом, покуривая, двигались два полицая. Они сразу вошли в хлев и, накинув на рога верёвку, вывели во двор корову Жуку, недавно вернувшуюся с луговины со стадом и только что подоенную Юлей.
Один из полицаев тащил корову верёвкой, а сосед, похлёстывая хворостиной по бокам, пытался придавать ей ускорение.
Отведя корову к Николаю Ивановичу, они вернулись и попробовали вывести из хлева большущего поросёнка. Поросёнок, упирался, визжал и идти не хотел. Тогда верёвками обвязали ему уши и попробовали тянуть, а сосед, опять же, стучал поросёнка по заднице прикладом винтовки.
Однако, затея с поросёнком успеха не принесла. Во двор его вытащить удалось, но дальше никак не получалось. Он плюхнулся в лужу в углу двора и теперь визжал от боли. За товарища попытался заступиться Дунин пёс Дружок. Он с лаем выбежал из будки и бросился на ближнего полицая.
Николай Иванович, не раздумывая, сдёрнул с плеча винтовку и всадил пулю в голову собаке. Кровь брызнула из раны, Дружок завалился на бок, поскулил несколько секунд, дёрнувшись в смертной судороге, затих.
Битва с поросёнком продолжалась ещё часа три. Полицейские упыхались, вспотели, но только к вечеру смогли вытащить его из лужи. Кабан у Дуни перерос за добрых семь пудов и справиться с ним оказалось совсем непросто.
Кое-как скрутив ему ноги верёвками, полицейские с трудом затащили поросёнка в подогнанную телегу и уже на закате дня погнали её в сторону управы.
Юля, безучастно наблюдавшая с крыльца за всем происходящим, окончательно расстроилась. Николай Иванович пообещал прийти завтра с утра за остальной живностью. В хлеву оставался ещё один поросёнок-сеголеток, блеяли овечки, а в курятнике кудахтали встревоженные куры. Оставалось ещё немало чего, чем предстояло поживиться разбойнику-соседу.
Вечером Юлька на всякий случай приготовила мешок с едой и вещами, на такой момент, если вдруг придётся срочно уходить с Валей из Дуниного дома.
На рассвете кто-то настойчиво застучал в окно. Юлька всполошилась, подбежала к окну и с трудом признала в утреннем тумане деда Ворончихина. Дед неустанно стучал палкой по стеклу и, лишь завидев полураздетую Юлю, замахал ей, чтобы поскорей она вышла на крыльцо.
Юля отворила дверь, а дед быстрой скороговоркой затараторил:
-Юльча, срочно бегите с Валюхой! Ты ж, поди, не знашь, ночью партизаны повесили на дереве, на вьезде в город, соседа вашинского, Кольшу-злыдня, а Дуню с виселицы сняли, а на фанере-то Дуниной, на оборотней-то стороне приписали: «Смерть немецким прихвостням». Бабка на утренню службу в церкву ходила, всё-то и узнала. Прибежала домой. Кричит – беги к Дуне, не ровён час и за Юльчей придут полицаи.
После ухода деда Юлька ринулась будить Валюху, а спустя полчаса они потихоньку, переулками, пробирались к Демидовскому большаку.