Мы уже практически переправили все вещи в город Д, на родину в Подмосковье. Никто об этом не догадывался. Во время поездок в Дорогобуж я допрашивала отца Герасима, почему батя так странно себя ведёт и чего от нас хочет. Герасим веселился от души, передавая потом бате всё моё нытьё в нужном ракурсе. Герасим-то прекрасно знал, что батя хочет нас выжить, и прямо говорил нам об этом.
Мы не верили своим ушам. Герасим объяснял нам, что где живут монахи, там всегда будут бабы, желающие пахать. Только свистни, их понаедет видимо-невидимо. И будут работать, сколько нужно и бесплатно. В этой тарабарщине я угадывала с ужасом батины речёвки, батин стиль. Неужели батя к нам так цинично относится? Как к экзальтированным тёткам, которые ради монастырской романтики вкалывают, чтобы быть поближе к этим "ангелам".
Я спрашивала в надежде ошибиться, неужели батя постриг нас сам и теперь вот так выживает из монастыря? Тогда с какой целью постригал? Что нам теперь делать? Как жить в иночестве в миру? Мы боимся возвращаться в мир. Всё-таки много лет даже мысль об отъезде была недопустима.
Это был самый страшный психокод, внедрённый отцами в подсознание: отъезд в мир - погибель души. Подобно тому как алкоголика кодируют, чтобы он не пил. Так и нам много лет подряд производилось внушение, что уход из монастыря - это болезнь, несчастья и смерть души на веки вечные. В некоторых случаях добавлялось запрещение когда-либо надевать монашескую форму, отлучение от Церкви, от Таинств, запрещение отпевать и хоронить на христианском кладбище как самоубийц.
И теперь они цинично вынуждали нас уезжать. То есть священники, манипулируя нами для достижения своих корыстных целей, собственноручно устраивали нам погибель души. Намного позже я узнала от одного опытного духовника (а ему это рассказывал психиатр), что такой взлом психокодов может привести к сумасшествию. И это правда. Поэтому я чувствовала, что земля уходит из-под ног.
Мы столько пережили, чтобы теперь мужской монастырь нас просто разжевал и выплюнул. Столько было сестёр! А теперь никого почти не осталось, кроме Ленки, и та в затворе и, наверное, уже повредилась головой.
Герасим, словно юродствуя, отвечал мне: «Ну, если бы я оказался на вашем месте, я б уехал, переночевал у подруги, потом пристроился при храме, пел бы, писал иконы. Вы ж умеете». Меня аж начинало трясти от этой простоты и убийственного равнодушия. С ним разговаривать было, что с мертвецом. Он абсолютно не чувствовал чужой боли и не видел абсурдности происходящего. Но как бы ни было нам жутко принимать эту мысль, мы собирались спеть Пасху и поставить в известность настоятеля о предстоящем отъезде.
В мастерской закончилось сусальное золото. Нужно было идти за ним в игуменский дом. Я позвонила в звонок и попросила золото у Тимофея. Батя сидел на кухне. Пока Тимофей ходил на второй этаж за золотом, отец А, заподозрив неладное, выбежал и увидел меня. Он сразу же стал себя вести очень мило и заинтересованно, как будто и не было этих двух месяцев игнора и травли. Вот ведь, оказывается, как всё просто решается. Захотел – стал разговаривать.
Меня пригласили зайти выпить вина. Я не отказалась. И взяв предложенный стакан с вином, я буднично сообщила настоятелю, что у нас уже всё решено, мы допоём Пасху и уедем. Вещи уже переправили. Батя понял, что ситуация вышла из под контроля, заволновался и стал уговаривать остаться. Он поделился, что на Страстной седмице Рыжика будут рукополагать в иеродиакона, как будто это должно было нас с ним помирить. В тот злополучный вечер на именинах Тимофея мы в ответ на оскорбления Рыжего тоже назвали его «инок сраный».
Рыжий жил в монастыре всего лишь с 2009 года, хотя в его биографии ему написали чуть ли не 2006 год. Это было неправдой. Он приезжал на стройку собора как паломник и жил наездами. Благо, он сам был из Дорогобужа, ехать домой всего лишь 20 км. Для нас Рыжик был сущий младенец. Если сравнивать испытания, которые уже выпали на нашу долю и его подход к монашеской жизни. Он был очень избалован, не мог терпеть никаких лишений, просто был болен и непригоден для монастыря вообще.
Когда я проводила с ним занятие по пению в сестринской трапезной, он неожиданно с круглыми глазами схватил несколько сушек из тарелки и набил ими рот. И пробубнил, давясь, что ему срочно надо закусить, потому что голова уже не соображает. И я ждала, пока он дожуёт, чтобы продолжить урок. По-моему, это очень показательный момент, как человек, не научившийся обуздывать свои самые грубые инстинкты, становится вдруг на тяжелейший и ответственнейший путь пастырства.
На улице, завидев на своём пути сестру, он почему-то всегда прыгал в клумбу как обезьяна, желая показать, наверное, что женщины - это шлюхи, и надо от них держаться подальше. Это раздражало, казалось, что он больной на голову. Возникал естественнейший вопрос, как же этот дикий малый, приняв сан, будет исповедовать пахнущих удушливыми ароматами, говорливых не в меру и порою очень навязчивых тёток с экскурсионных автобусов. В монастырь паломницы обычно "привозят" те грехи, которые стыдно исповедовать батюшке на своём приходе.
Такой скорый его карьерный рост батя устроил как будто всем назло. Рыжий был одной из многочисленных батиных игрушек.
Батя позвал меня прогуляться вокруг собора. Мы вышли. Аргументов у бати была тьма. Я сказала, что мы все уже договорились между собой и теперь сёстры не захотят оставаться. Мы хотим в любой женский монастырь, и оставаться с ними в Болдино нам уже не по силам. Он легко согласился устроить нас в женский монастырь в Смоленске. Это было в его власти.
День ещё не закончился. Мы работали с Юлей в мастерской. Пришёл батя с отцом Петром и отцом Герасимом. Хотя я сто раз просила батю не заводить к нам в мастерскую братьев. Мы молчали. Иеромонахи начали агрессивно высказываться в наш адрес.
Всё мы делали, мол, не так. У Наташи, мол, гормоны зашкаливают, за Трошкиным бегает. Она никогда не бегала за Трошкиным. Он за ней бегал, даже в келью нашу притаскивался, чему я была свидетелем. Обвинили меня в писании гадких стишков, хотя отец Пётр писал действительно гадкие. А в моих стихах были дословно пересказаны в рифму все события и разговоры. Все знали, что это правда, поэтому смеялись. Отцу Петру что-то вторил раздражённый отец Герасим.
Много выдуманных грехов они нам приписали. Оклеветали нашу младшую сестру Машку. Чем она им помешала, не могу вспомнить. Моя память это всё стёрла. Но я поняла спустя много лет одну вещь. Без отца А они бы никогда не решились так смело высказываться. Своего мнения у них не было, они лишь повторяли батино. Значит, он, идя к нам мириться, специально взял с собой их и дал добро ругать нас последними словами. Это похоже на какое-то дикое помешательство, но это правда. Так мог действовать только законченный психопат.
Вопли иеромонахов батя резко оборвал: «Хватит! Я сейчас сестёр переведу в женский монастырь! Я из них сделаю генеральш! Они всё могут, всё умеют! Звонят, поют, рисуют, машину водят! Одно моё слово, и они будут генералы. А вы останетесь тут одни, сами будете петь, служить, как хотите!» Они испуганно замолчали. Он ещё что-то сказал на публику и пригласил нас, троих сестёр, прийти в игуменский дом.
Сначала мы провели своё небольшое совещание. Мне тогда казалось, что надо соглашаться на перевод в женский монастырь. Тем более батя, наверное, понял свои ошибки. Наташа меня поддержала, а Юля отказывалась верить бате. Мы пошли в игуменский дом, где на кухне батя продолжил поливать нас медовым сиропом обещаний.
Отец А употребил всё своё красноречие, чтобы убедить нас остаться. Он привёл в пример себя и собратьев, когда их выгнали из Псково-Печерского монастыря. Он сказал, что было невыносимо без монастыря. «А ведь мы были сильные мужики, половина священники, половина дьяконы, были вместе, только пока воевали. А как ушли, сразу расстались друг с другом, жить не смогли. А вы девки, ссыкухи, в первый вечер поругаетесь! Нельзя монахам жить дома, это гибель!» - заключил он.
Я спросила, зачем он ушёл из Одесского монастыря. Он сказал, что не мог жить и служить на приходе. Я заметила ему, что мы тоже не особо горим бессменно петь на приходе. Нам тяжело. Он ответил: «Не надо сравнивать! Вы вместе, а я был один! Я хотел в монастыре жить! А жил с бабками на подворье!» Этот аргумент звучал неубедительно. Выходило, что ему, здоровому, совсем молодому мужику после армии, было тяжело, а нам не тяжело.
Фактически мы пели в Дорогобуже уже шесть лет. А он в своем Троицком выдержал год и начал капризничать и разъезжать по епархиям в поисках лучшей доли. И то по его рассказам он катался как сыр в масле, денег было полно, пожертвований в виде еды хватило был на несколько человек. Его все любили, носили на руках и боялись на него дышать. И в монастыре у него сохранялась отдельная келья. Нам же отдельные кельи даже в шутку не обещали.
Братья нас ненавидели, постоянно требовали нашего отъезда. Гости монастыря за глаза спрашивали у братии, что тут делают женщины. В Дорогобуже пару раз Раиса Егоровна нам дала с канона дешёвых карамелек. Но и она часто грубила, не давала отдохнуть в доме между службами, выгоняла нас в храм. Там нам приходилось дремать на клиросе прямо на полу, на грязном коврике для литии. А в доме ещё при иг.Тихоне в 2006 году нам стелили отдыхать на диване, где спал их породистый английский бульдог. И это считалось за честь полежать рядом с бульдогом. Одежда потом была в его слюнях и шерсти.
Не было нормального туалета, воды. О деньгах мы и не помышляли. Одна прихожанка мне иногда давала по сто рублей, чтобы я молилась за её покойного сына Алексия. Это было примерно раз в квартал. Меня это очень умиляло, спаси её Господи!
Батя заверил нас, что мы нужны в монастыре, что петь в Дорогобуже некому, что братья - дураки. Братьям никто не нужен, они ведь не управляют. И вся эта головная боль упадёт на него и Иринарха.
На мой вопрос к бате, почему он тогда перестал приходить в мастерскую, и что это было, батя мечтательно закатил глаза и загадочно замолк. Ответил очень завуалировано: «Думал, Надежда! Могу я подумать? О нас, о вас! О братии думал!» Меня этот ответ не удовлетворил. Я не поверила, что он думал. Он нас прогибал просто, чем сильнее, тем лучше, на потеху братьям.
Но уезжать ужасно не хотелось. Потому что как зеки, просидевшие на зоне много лет, боятся воли, так и мы боялись оказаться одни. Мы уже одичали. Нас выдавали поведение, речь, манеры. У нас не было ни гроша за душой. А в нашем родном городе Д. даже чтобы убраться в доме и сделать ремонт, требовались немалые деньги. И ещё множество причин давали нам основание бояться отъезда. Но среди этих причин не было боязни потерять общение с братией и отцом А. Мои уважение и преданность отцу А дали трещину, которая увеличивалась с каждым его косяком.
Во время разговора батя очень искусно сменил наш ориентир с женского монастыря на Болдино. Он заверил нас, что всё теперь будет по-другому. А чуть что, если захотим, он нас сразу переведёт в женский. Эти его слова заставили нас встрепенуться.1 Уж мы-то прекрасно помнили, с какими скандалами и унижениями все обычно покидали Болдинский монастырь. У бати был талант так настроить всех братьев и насельников, что наступала даже некая эйфория от травли и изгнания неугодных людей.
Все повторяли за батей как зомби, что без этого человека точно в монастыре стало лучше. И не важно, что полгода спустя батя всегда начинал обдумывать план возврата выгнанных людей. Подневольные этого не видели. И удивлялись, если человек благодаря батиным манипуляциям и уговорам вернулся. Батя всегда говорил в таких случаях, что брат(сестра) нажрались говна в миру и вернулись, куда им деваться, таким неприспособленным и ненужным никому. И все думали, что человек вернулся сам. Так было не раз и не два, а много раз на нашей памяти. Важно, что возвращались немногие, но он пытался уговорить так или иначе всех. Про нас он тоже как-то проговорился, что лет через пять мы будем старые, никому не нужные "кошёлки". И деваться нам будет некуда.
Мы с большой неохотой, сомнением и тревогой на душе приняли его предложение остаться в Болдино. Взяли с него слово, что он теперь будет сам нами управлять. А не так, как он делал всегда, отправляя нас по любому поводу к отцу Иринарху. Да, мы были очень наивны. Верили, что если он будет управлять сам, то всё будет хорошо. А он ведь всегда управлял сам, но создавал видимость, что это Иринарх, Тихон, Татьяна, Петр с Герасимом, а иногда даже Тимофей. Здесь под нашим напором он дал обещание управлять нами, не скидывая ни на кого ответственность.
Он хотел нас напоить, но мы отказались, настроения не было с ним пить. Когда мы уходили, он дал нам с собой тортик с растительными сливками.
В этот вечер мы устроили ещё чаепитие в корпусе. Позвали Евгению и Анну. Сказали им, что пока остаёмся.
Фото В.В.Завадкин.