К 110-летию СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ЯРОСЛАВА СМЕЛЯКОВА
Известный советский поэт, переводчик и литературный критик Ярослав Смеляков прожил недолгую для творческого человека жизнь, насыщенную и подлинным драматизмом, и высотами признания. Его лучшие стихи «Милые красавицы России», «Хорошая девочка Лида» и другие записывали в альбомы школьницы и студентки всей страны. Стихи «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…» были положены на музыку, их исполняли Юрий Визбор, Владимир Высоцкий, Аркадий Северный и другие.
Как многие русские таланты ХХ века, и Ярослав Васильевич хлебнул из чаши сталинских лагерей, в основном по доносам отнюдь не чужих людей. В ту пору немало было таких, спасавшихся от «любви» властей подобным способом. От этих «бдительных граждан» Смеляков пострадал дважды, а ещё раз угодил туда же в 1944 году как бывший финский пленник в ходе Второй мировой войны. Хорошо, Константин Симонов приложил максимум усилий для освобождения из неволи талантливого поэта.
Конечно, такая немилосердная биография мало способствовала и хорошему характеру, и здоровью, и полноценной дороге к творческому совершенству. Вот почему рядом с замечательными стихами, достойными любви и памяти читателей, — немало произведений «на тему», как правило, искренних, но с весомой долей декларативности.
Но время расставляет всё по своим местам, и для истории, в том числе литературы, — важны поэтические высоты, взятые в разные годы писателем. И, может быть, ключ к его творчеству лежит в его же строке: «Я не могу писать по пустякам…»:
Ты мне сказал, небрежен и суров,
что у тебя — отрадное явленье! —
есть о любви четыреста стихов,
а у меня два-три стихотворенья.
Что свой талант (а у меня он был,
и, судя по рецензиям, не мелкий)
я чуть не весь, к несчастью, загубил
на разные гражданские поделки.
И выходило — мне резону нет
из этих обличений делать тайну, —
что ты — всепроникающий поэт,
а я — лишь так, ремесленник случайный.
Ну что ж, ты прав. В альбомах у девиц,
средь милой дребедени и мороки,
в сообществе интимнейших страниц
мои навряд ли попадутся строки.
И вряд ли что, открыв красиво рот,
когда замолкнут стопки и пластинки,
мой грубый стих томительно споет
плешивый гость притихшей вечеринке.
Помилуй бог! — я вовсе не горжусь,
а говорю не без душевной боли,
что, видимо, не очень-то гожусь
для этакой литературной роли.
Я не могу писать по пустякам,
как словно бы мальчишка желторотый, —
иная есть нелегкая работа,
иное назначение стихам.
Меня к себе единственно влекли —
я только к вам тянулся по наитью —
великие и малые событья
чужих земель и собственной земли.
Не так-то много написал я строк,
не все они удачны и заметны,
радиостудий рядовой пророк,
ремесленник журнальный и газетный.
Мне в общей жизни, в общем, повезло,
я знал ее и крупно и подробно.
И рад тому, что это ремесло
созданию истории подобно.
(«Разговор о поэзии», 1958 г.)
Ярослав Васильевич Смеляков родился 8 января 1913 года (26 декабря 1912 по старому стилю) в городе Луцке, в семье железнодорожного рабочего. Первая мировая война перечеркнула прежнюю жизнь семьи и Отечества. Из прифронтового волынского Луцка семья уехала в Воронеж, на родину матери, где Ярослав пошел в начальную школу. Потом, по кончине супруга, Ольга Васильевна Смелякова отправила одиннадцатилетнего Ярослава в семилетку в Москву, к его брату с сестрой, учившимся в университете.
Стихи начал писать лет с десяти. Приветивших его Эдуарда Багрицкого и Михаила Светлова счел своими учителями. Немудрено: это были кумиры тогдашней молодежи, мастера поэтического цеха новой страны Советов.
Истопник, дворник, помощник снабженца. Чаще всего — безработный на бирже труда. Но все же он получил путевку в полиграфическую фабрично-заводскую школу имени Ильича. Так что свою первую книгу «Работа и любовь» (1932) Смеляков набирал и верстал собственноручно.
В 1934 году Смеляков был обвинен в «есенинщине», арестован по доносу. Был в заключении до 1937 года, затем редактировал газету «Дзержинец» трудовой коммуны No 2 НКВД, которая располагалась в стенах Николо-Угрешского монастыря. 1941-й — война, плен. 1944-1946 годы — фильтрационный лагерь, работа на подмосковной угольной шахте. В 1951-м — новый донос, арест. В 1955 году освобожден по амнистии...
Потеряв часть жизни в лагерях, Ярослав Смеляков остался верен идеалам юности, искренно верил в правильность общественного строя, в светлое будущее своей страны, о чём говорят такие стихи, как «Командармы гражданской войны», «Пионерский галстук», «Кремлёвские ели», «Наш герб» и многие другие, а в 1968-ом вышла поэма о комсомоле «Молодые люди». И даже удивительное по нежности стихотворение «Алёнушка» всё-таки заканчивается уже знакомой гражданской нотой:
У моей двоюродной
сестрички
твёрдый шаг
и мягкие косички.
Аккуратно
платьице пошито.
Белым мылом
лапушки помыты.
Под бровями
в солнечном покое
тихо светит
небо голубое.
Нет на нём ни облачка,
ни тучки.
Детский голос.
Маленькие ручки.
И повязан крепко,
для примера,
красный галстук —
галстук пионера.
Мы храним —
Аленушкино братство —
нашей Революции
богатство.
Вот она стоит
под небосводом,
в чистом поле,
в полевом венке —
против вашей
статуи Свободы
с атомным светильником
в руке.
(«Алёнушка», 1946 г.)
С женой Евдокией Васильевной, с которой прожил два года, Смеляков развелся еще в преддверии ареста, чтобы не подвергать опасности репрессий. Его 74-летняя мать, потрясенная посадками сына, скончалась в Москве в 1952 году.
Вот опять ты мне вспомнилась, мама,
и глаза твои, полные слез,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
Оттеняет терпенье и ласку
потемневшая в битвах Москвы
материнского воинства каска —
украшенье седой головы.
Все стволы, что по русским стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей.
Ты заштопала их, моя мама,
но они все равно мне видны,
эти грубые длинные шрамы —
беспощадные метки войны…
Дай же, милая, я поцелую,
от волненья дыша горячо,
эту бедную прядку седую
и задетое пулей плечо.
В дни, когда из окошек вагонных
мы глотали движения дым
и считали свои перегоны
по дороге к окопам своим,
Как скульптуры из ветра и стали,
на откосах железных путей
днем и ночью бессменно стояли
батальоны седых матерей.
Я не знаю, отличья какие,
не умею я вас разделять:
ты одна у меня, как Россия,
милосердная русская мать.
Это слово протяжно и кратко
произносят на весях родных
и младенцы в некрепких кроватках,
и солдаты в могилах своих.
Больше нет и не надо разлуки,
и держу я в ладони своей
эти милые трудные руки,
словно руки России моей.
1945 г.
Тема любви заняла немалое место в творчестве Ярослава Васильевича. Послевоенные читатели очень тепло приняли его повесть в стихах «Строгая любовь», посвящённую советской молодёжи двадцатых годов. И чем далее, тем совершенней становились его строки, поднимаясь, особенно в лирике, на высоту Большой поэзии, когда ум и сердце — в полной гармонии и с первых строк берут читателя в плен.
Не надо роскошных нарядов,
в каких щеголять на балах, —
пусть зимний снежок Ленинграда
тебя одевает впотьмах.
Я радуюсь вовсе недаром
усталой улыбке твоей,
когда по ночным тротуарам
идем мы из поздних гостей,
И, падая с темного неба,
в тишайших державных ночах
кристальные звездочки снега
блестят у тебя на плечах.
Я ночью спокойней и строже,
и радостно мне потому,
что ты в этих блестках похожа
на русскую зиму-зиму.
Как будто по стежке-дорожке,
идем по проспекту домой.
Тебе бы еще бы сапожки
да белый платок пуховой.
Я, словно родную науку,
себе осторожно твержу,
что я твою белую руку
покорно и властно держу...
Когда открываются рынки,
у запертых на ночь дверей
с тебя я снимаю снежинки,
как Пушкин снимал соболей.
(«Зимняя любовь», 1959 г.)
Это стихотворение он посвятил второй жене — Татьяне Валерьевне Смеляковой-Стрешневой, поэтессе и переводчице. Второй брак оказался прочным и счастливым. Смеляков помогал жене воспитывать Володю, сына от ее первого брака. Татьяна приспособилась к его трудному характеру. Супругов сближала любовь к поэзии, искусству, природе, к людям и животным. В их двухкомнатной квартире в доме № 19 по Ломоносовскому проспекту и на даче в Переделкине, некогда принадлежавшей Александру Фадееву, жили две собаки-дворняжки, и ещё в последний год жизни поэт подобрал на улице беспородного щенка.
В своём творчестве Ярослав Васильевич меньше всего надеялся на талант от природы. Для него поэзия была серьёзным трудом и требовала постоянного роста. Не случайно начинал он в литобъединениях, не случайно после сравнивал свою работу в литературе с деятельностью Ивана Калиты, умножавшего богатства Руси для большей независимости от Орды.
Сутулый, больной, бритолицый,
уже не боясь ни черта,
по улицам зимней столицы
иду, как Иван Калита.
Слежу, озираюсь, внимаю,
опять начинаю сперва
и впрок у людей собираю
на паперти жизни слова.
Мне эта работа по средствам,
по сущности самой моей;
ведь кто-то же должен наследство
для наших копить сыновей.
Нелегкая эта забота,
но я к ней, однако, привык.
Их много, теперешних мотов,
транжирящих русский язык.
Далеко до смертного часа,
а легкая жизнь не нужна.
Пускай богатеют запасы,
и пусть тяжелеет мошна.
Словечки взаймы отдавая,
я жду их обратно скорей.
Не зря же моя кладовая
всех нынешних банков полней.
(«Иван Калита»)
Лишь изредка, неохотно, по настойчивым просьбам близких Смеляков рассказывал о годах в плену и в советских лагерях, признавался, что его очень беспокоила разлука с матерью, ее страдания и лишения. «А что до меня самого, то это все ерунда, были бы чернила да то, что этими чернилами можно писать, ведь моим истинным увлечением всегда были и будут одни стихи, и хорошее стихотворение делает меня счастливым вопреки всему остальному».
Идет слепец по коридору,
тая секрет какой-то свой,
как шел тогда, в иную пору,
армейским посланный дозором,
по территории чужой.
Зияют смутные глазницы
лица военного того.
Как лунной ночью у волчицы,
туда, где лампочка теснится,
лицо протянуто его.
Он слышит ночь, как мать — ребенка,
хоть миновал военный срок
и хоть дежурная сестренка,
охально зыркая в сторонку,
его ведет под локоток.
Идет слепец с лицом радара,
беззвучно, так же как живет,
как будто нового удара
из темноты все время ждет.
1967 г.
Одно из поразительнейших стихотворений Смелякова-сидельца — «Шинель»:
Когда метет за окнами метель,
сияньем снега озаряя мир,
мне в камеру бросает конвоир
солдатскую ушанку и шинель.
Давным-давно, одна на коридор,
в часы прогулок служит всем она:
ее носили кража и террор,
таскали генералы и шпана.
Она до блеска вытерта,
притом
стараниям портного вопреки
ее карман заделан мертвым швом,
железные отрезаны крючки.
Но я ее хватаю на лету,
в глазах моих от радости темно.
Еще хранит казенное сукно
недавнюю людскую теплоту.
Безвестный узник, сын моей земли,
как дух сомненья ты вошел сюда,
и мысли заключенные прожгли
прокладку шапки этой навсегда.
Пусть сталинский конвой невдалеке
стоит у наших замкнутых дверей.
Рука моя лежит в твоей руке,
и мысль моя беседует с твоей.
С тобой вдвоем мы вынесем тюрьму,
вдвоем мы станем кандалы таскать,
и если царство вверят одному,
другой придет его поцеловать.
Вдвоем мы не боимся ничего,
вдвоем мы сможем мир завоевать,
и если будут вешать одного,
другой придет его поцеловать.
Как ум мятущийся,
ум беспокойный мой,
как душу непреклонную мою,
сидящему за каменной стеной
шинель и шапку я передаю.
1953 г.
В 1967 году вышел и стал большим событием в литературе небольшой сборник «День России» с лучшими стихотворениями Ярослава Смелякова. Не случайно в этом же году он стал Лауреатом Государственной премии СССР. Член Правления СП СССР с 1967-го, Правления СП РСФСР с 1970-го. В эти годы нередко бывал за рубежом. Много занимался переводами с украинского, белорусского и других языков народов СССР. В последние годы жизни Смеляков — уже очень известный поэт, признанный благодарными читателями. Правда, за независимый характер приходилось платить полной мерой.
После опубликования стихотворения «Жидовка» Ярославу Васильевичу дружно присвоили звание антисемита, хотя все понимали, что не на пустом месте возникло это стихотворение.
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена —
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти, —
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее житие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.
Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.
Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в тот наркомат
Из негласной почетной отставки
С уважением вдруг пригласят.
В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей,
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой
Сообща посчитают тебя.
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд —
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.
Не увидишь и малой поблажки,
Одинаков тот самый режим:
Проститутки, торговки, монашки
Окружением будут твоим.
Никому не сдаваясь, однако
(Ни письма, ни посылочки нет!),
В полутемных дощатых бараках
Проживешь ты четырнадцать лет.
И старухе, совсем остролицей,
Сохранившей безжалостный взгляд,
В подобревшее лоно столицы
Напоследок вернуться велят.
В том районе, просторном и новом,
Получив как писатель жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиною ее.
И слежу, удивляясь не слишком —
Впечатленьями жизнь не бедна, —
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.
(«Жидовка», 1963 г.)
Да, были и такие «комиссарши». Та же Розалия Землячка, одна из организаторов «красного террора» в Крыму против остатков белой армии и мирного населения. Поэт не боялся вступать в острые полемики и в тридцатые годы, и на важных постах в руководстве Союза писателей СССР. Известны его версии гибели Маяковского, противоречащие принятым официально, он не отказывался и от популярного среди читателей стихотворения «Любка», которого в студенческой среде, и не только, распевали на мотив «Мурки», и чего только Смеляков не наслушался в свой адрес по этому поводу! И не только наслушался, но и загремел в том же 1934 году в лагерь как враждебный новой России элемент. Вот несколько строф из этого стихотворения.
…Я еще не видел,
чтоб ты так ходила —
в кенгуровой шляпе,
в кофте голубой.
Чтоб ты провалилась,
если всё забыла,
если ты смеешься
нынче надо мной!
Вспомни, как с тобою
выбрали обои,
меховую шубу,
кожаный диван.
До свиданья, Люба!
До свиданья, что ли?
Всё ты потопила,
Любка Фейгельман.
Я уеду лучше,
поступлю учиться,
выправлю костюмы,
буду кофий пить.
На другой девчонке
я могу жениться,
только ту девчонку
так мне не любить.
…Стираная юбка,
глаженая юбка,
шелковая юбка
нас ввела в обман.
До свиданья, Любка,
до свиданья, Любка!
Слышишь?
До свиданья,
Любка Фейгельман!
В стихотворении — почти 130 строк, а оно читается на одном дыхании, даром что и образов-то почти нет, кажется, сплошная проза-история. Рассказ о любви переплавился в такие точные, правдивые, искренние слова, скреплённые не только ритмом, но и сердцем поэта, что действительно просились на музыку, оставались терпкой занозой в душе.
Автор даже не стал изменять ни имя, ни фамилию той самой девушки, в которую был, конечно же, страстно влюблён. Как, впрочем, и другие известные люди культуры. Вот несколько строк из рассказа её дочери Ольги:
«…Мама с малых лет почувствовала себя самостоятельной, уже в 14 лет работала в журнале «Затейник». В редакцию которого — большую единственную комнату — приходили регулярно, как на работу, известные поэты Ярослав Смеляков и Михаил Светлов, малоизвестный тогда Сергей Михалков, другие начинающие… Но главной притягательной силой была Любочка Фейгельман — красивая, талантливая, непредсказуемая, недоступная. Яркая, общительная, она становилась душой компании, кружила головы талантливым людям и вдохновляла их. Поэт Ярослав Смеляков влюбился в нее и написал большое стихотворение «Любка»...Озорное стихотворение осложнило маме жизнь...
Путь этот был не сказать чтоб простой! В войну Фейгельман лектором часто ездила на флот, писала в анкетах: «Участвовала в освобождении Крыма и Севастополя». Закончила Литинститут и после в нем же преподавала».
В зрелые годы она была известна как писательница и театровед Любовь Руднева.
Вот, такая вот Любка…А Смеляков, как истинный художник, сумел превратить историю любви в чистую поэзию и сказал своё слово в русской литературе стихами такого творческого уровня.
Будучи сам уже признанным поэтом, он относился с глубоким уважением к поэтам-современникам, достойно несущим крест судьбы и таланта.
Не позабылося покуда
и, надо думать, навсегда,
как мы встречали Вас оттуда
и провожали Вас туда.
Ведь с Вами связаны жестоко
людей ушедших имена:
от императора до Блока,
от Пушкина до Кузмина.
Мы ровно в полдень были в сборе
совсем не в клубе городском,
а в том Большом морском соборе,
задуманном еще Петром.
И все стояли виновато
и непривычно вдоль икон —
без полномочий делегаты
от старых питерских сторон.
По завещанью, как по визе,
гудя на весь лампадный зал,
сам протодьякон в светлой ризе
Вам отпущенье возглашал.
Он отпускал Вам перед богом
все прегрешенья и грехи,
хоть было их не так уж много:
одни поэмы да стихи.
(«Анна Ахматова», 1966 г.)
Последние строки этого стихотворения можно с полным правом отнести и к самому Ярославу Васильевичу.
Среди известных стихотворений Смелякова — «Извинение перед Натали».
Теперь уже не помню даты —
ослабла память, мозг устал,—
но дело было: я когда-то
про Вас бестактно написал.
Пожалуй, что в какой-то мере
я в пору ту правдивым был.
Но Пушкин Вам нарочно верил
и Вас, как девочку, любил.
Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.
Я не страдаю и не каюсь,
волос своих не рву пока,
а просто тихо извиняюсь
с той стороны, издалека.
Я Вас теперь прошу покорно
ничуть злопамятной не быть
и тот стишок, как отблеск черный,
средь развлечений позабыть.
Ах, Вам совсем нетрудно это:
ведь и при жизни Вы смогли
забыть великого поэта —
любовь и горе всей земли.
При всей видимости извинения перед женой Александра Сергеевича поэт всё-таки не смог скрыть свою досаду, свой упрёк в адрес Натальи Николаевны, это было выше его сил, однажды и навсегда полюбившего «солнце русской поэзии».
Сложная и в то же время цельная натура Ярослава Васильевича выдавала на гора такие вроде бы земные стихи, как «Командармы гражданской войны», в то же время освещённые, как вспышкой, мощным образом с попаданием в десятку.
Мне Красной Армии главкомы,
молодцеваты и бледны,
хоть понаслышке, но знакомы,
и не совсем со стороны.
Я их не знал и не узнаю
так, как положено, сполна.
Но, словно песню, вспоминаю
тех наступлений имена.
В петлицах шпалы боевые
за легендарные дела.
По этим шпалам вся Россия,
как поезд, медленно прошла.
Уже давно суконных шлемов
в музеях тлеют шишаки.
Как позабытые поэмы,
молчат почетные клинки.
Как будто отблески на меди,
когда над книгами сижу,
в тиши больших энциклопедий
я ваши лица нахожу.
(«Командармы гражданской войны», 1966 г.)
или пронзительные строки другого стихотворения :
И современники, и тени
в тиши беседуют со мной.
Острее стало ощущенье
Шагов Истории самой.
Она своею тьмой и светом
меня омыла и ожгла.
Все явственней ее приметы,
понятней мысли и дела.
Мне этой радости доныне
не выпадало отродясь.
И с каждым днем нерасторжимей
вся та преемственная связь.
Как словно я мальчонка в шубке
и за тебя, родная Русь,
как бы за бабушкину юбку,
спеша и падая, держусь.
(«История», 1966 г.)
***
Мне говорят и шепотом и громко,
что после нас, учены и умны,
напишут доскональные потомки
историю родной моей страны.
Не нужен мне тот будущий историк,
который ни за что ведь не поймет,
как был он сладок и насколько горек —
действительный, а не архивный мед.
Отечество событьями богато:
ведь сколько раз, не сомневаясь, шли
отец — на сына, младший брат — на брата
во имя братства будущей земли.
За подвиги свои и прегрешенья,
за всё, что сделал, в сущности, народ,
без отговорок наше поколенье
лишь на себя ответственность берет.
Нам уходить отсюда не пристало,
и мы стоим сурово до конца,
от вдов седых и дочерей усталых
не пряча глаз, не отводя лица.
Без покаяний и без славословья,
а просто так, как эту жизнь берем,
всё то, что мы своей писали кровью,
напишем нашим собственным пером.
Мы это нами созданное время
сегодня же, а вовсе не потом —
и тяжкое и благостное бремя —
как грузчики, в историю внесем.
1972 г.
Ярослав Васильевич Смеляков умер 27 ноября 1972, не дожив чуть больше месяца до своего шестидесятилетия.
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.
Порошков или капель — не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —
Вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь, почувствуешь:
вечно живем.
Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путем.
1940 г.
Этим стихотворением Ярослав Васильевич словно прощался со всеми: и теми, кто помнит о нём, и кто только узнаёт о замечательном поэте и гражданине.
Подборка Ланы Ковалевой. Все права защищены.