Свою работу я люблю. Хотя, если быть до конца честным, правильнее сказать - люблю и одновременно боюсь ее. Вот это необычное сочетание любви и страха к своей профессии прошло со мной по жизни практически с первых дней самостоятельной работы.
Ненормально, противоестественно, по крайней мере, странно? Может быть… Только как посмотреть.
Профессия хирурга, как оказалось, это не только романтика, благородство и престиж, как виделось мне в юности, когда я решил стать хирургом.
Это в первую очередь людская боль.
Это горе, скорбь и слезы родственников умерших больных. Это растерянность, испуг, белые губы, шепчущие: «Как же так?.. Почему?.. За что?..».
Это хлесткие пощечины, которыми потерявшая разум молодая женщина пытается вернуть к жизни только что умершего от желудочно-кишечного кровотечения мужа с криками: « Ну почему ты мне ничего не сказал?.. Почему ты мне ничего не сказал?..». И этот жуткий звук полновесных ударов по лицу покойника совершенно отличается от звука пощечин по лицу живого человека.
Это похожий на шепот, тихий, но еще вполне различимый голос мужчины с ножевым ранением в сердце: «Я жить хочу, доктор… Помогите…», в котором слышится и мольба и надежда, но он умрет через десять минут, даже не попав на операционный стол.
Это душераздирающий, страшный крик матери: «Да сделайте же что-нибудь…» над телами двоих девятилетних братьев, извлеченных из-под снежной лавины, обрушившейся на них, когда они катались с горного отвала на лыжах. Они мертвы уже больше часа, и с осознанием этого женский крик переходит в нечеловеческий вой, но все равно: « … сделайте хоть что-нибудь… ».
Это глухой стук удара головы о бетонный пол, заносимых на руках, брезентовых покрывалах, автомобильных накидках в приемный покой одного за другим пострадавших при ночном столкновении двух мотоциклов. Их четверо. Сердобольные очевидцы укладывают их рядком одного за другим, но все они уже мертвы. И все они почти подростки.
Это пьяные матерки, крики, угрозы неадекватных перебравших страдальцев, которые категорически не просто отказываются, а буквально отбиваются от любой помощи, несмотря даже на льющуюся рекой из полученной в пьяной драке раны кровь. Когда ты удовлетворенный даже не тем, что зашил эту рану, а просто, практически в борьбе, перевязал ее и хотя бы так остановил кровотечение, выходя из перевязочной, вдруг замечаешь на полу в коридоре приемного покоя сорванные окровавленные повязки и цепочку кровавых капель, тянущихся к выходу.
Это всепоглощающее чувство отчаяния, когда ты понимаешь, что ничем уже не можешь помочь и хочешь только одного – бросить все к чертовой матери, зная, что ты никогда этого не сделаешь… И продолжаешь что-то делать, пробовать одно, другое, третье, пока кто-то из окружающих медсестер не скажет: «Все, доктор, хватит… Он умер… Вы больше ничего не сможете сделать…». А ты услышишь это только с третьего раза. Ты стоишь, тупо смотришь на того, кто еще совсем недавно говорил, смеялся, шутил и не понимаешь, что ничего этого больше не будет. Никогда…
Я до сих пор слышу и эти голоса, и эти звуки. Да и только ли эти!? Сколько их было на моем пути...
Это колоссальное терпение и высочайшая ответственность за жизнь больного.
Хорошо, если ее есть с кем разделить. А если не с кем? А если ты совершенно один и должен мгновенно принимать решение, от которого зависит не только здоровье, но и жизнь человека?
Вот тогда и рождается то самое чувство страха, разумного и оправданного, помогающее принять единственно правильное решение. Ты уже не машешь шашкой, готовый «резать» всех подряд, а трижды подумаешь – нужна ли эта операция? И только с годами начинаешь понимать, что в экстренной хирургии лучшая операция не та, которую сделали вовремя, а та, которой удалось избежать.
Был один случай в самом начале моей работы, который заставил меня посмотреть на свою профессию хирурга совсем с другой, не с парадной, а с повседневной, я бы даже сказал, с черной стороны. Сейчас я понимаю - хорошо, что это случилось в самом начале моей карьеры, что с первых самостоятельных шагов в хирургии родился тот самый разумный и оправданный страх - страх за больного.
Медицинский институт я окончил с отличием и вправе был рассчитывать на приличное распределение, но в дело вмешался случай. Именно благодаря ему я вместо ожидаемой крупной городской больницы или клиники института оказался за тысячи километров от дома в небольшой больнице такого же небольшого шахтерского поселка.
Буквально через неделю после моего приезда по распределению и выхода на работу, меня посадили на самостоятельный амбулаторный прием.
Диплом врача есть? Есть! Вот и работай. Моего согласия никто не спросил, моим умением никто не поинтересовался. Не посмотрели и на то, что интернатуру, обязательную годичную практику под присмотром опытного врача с последующей защитой, я не только не закончил, а даже не начинал. Никакого руководителя интернатуры у меня не было, так что был я предоставлен самому себе.
Думаю, что посчитали, раз человек с красным дипломом институт закончил, значит должен хоть что-то уметь, для деревни сойдет.
Да и опытного руководителя, способного научить если не всему, что умел он сам, то хотя бы чему-то, а самое главное – ответственности, как я понял, взять было негде. В институте мы были прикрыты со всех сторон, ассистентами, аспирантами, доцентами, профессорами, и если что-то и делали своими руками, то только под неусыпным наблюдением не одной пары опытных глаз. Здесь таких глаз не было.
На тот момент в тридцати коечном отделении, куда я прибыл, работало всего два хирурга, один из которых, Олег, года на четыре старше меня, работал еще и в поликлинике. Вот он сразу после моего приезда умотал в отпуск, где не был уже два года.
На ставку я принимал больных в поликлинике, благо, что вместо медсестры со мной сидел грамотный фельдшер, который иногда вел и самостоятельный прием. За советом к нему я обращаться не стеснялся, да и в столе у меня лежал открытый «Справочник амбулаторного хирурга», так что вроде справлялся.
А на полставочки я вел еще две палаты в отделении, и что-то даже оперировал. Пожилая заведующая Антонина Кирилловна тянуть одна все отделение, да еще кого-то чему-то учить, физически не могла. Были же еще ночные дежурства и экстренные больные, поступающие днем.
Тогда я даже представить себе не мог, что всего через пять лет, когда вконец вымотанный Олег уедет в другой город, а заведующую отстранят от хирургической работы, чтобы прикрыть кого-то более виноватого, но близкого к облздраву, буду делать все то же самое, только один одинешенек. Буду тянуть и все отделение, и поликлинику, и экстренную и плановую хирургическую помощь.
Еще недели через две моей начальнице пришлось уехать по работе в областную больницу, и я на целый день остался ответственным за всю хирургическую службу поселка, с одной стороны ужасно гордый оказанным доверием, а с другой дрожащий как заячий хвост – вдруг чего-то не смогу.
Вот тогда, в этот злосчастный день, ни раньше ни позже, заведующая терапией, врач с двадцатилетним стажем и попросила меня посмотреть больного в терапии.
- Что-то пожелтел он у меня… Вроде болезнь Боткина, но гляньте на всякий случай нет ли чего вашего.
Она имела в виду – хирургического.
Я, пытаясь скрыть свое волнение, больного посмотрел. Молодой мужчина, лежащий в палате, был действительно весь желтый, какого-то лимонного оттенка, а склеры глаз так почти коричневые. Он умеренно температурил, на выраженные боли в животе, что обычно бывает при калькулезном холецистите или печеночной колике особо не жаловался.
Нет, боли в правом подреберье были, но какие-то тупые, распирающие, что чаще встречается при увеличении печени. В животе явной катастрофы не было. Отмечалось некоторое напряжение мышц в подреберье, умеренная болезненность здесь и все. А вот печеночные пробы и билирубин зашкаливали.
Я, еще не успевший избавиться от студенческой уверенности, что аппендицит самая распространенная хирургическая болезнь, со всем тщанием посмотрел правую подвздошную область, где обычно располагается червеобразный отросток – аппендикс. Подвздошная область была интактна. Здесь не было ни явной болезненности при осмотре, ни симптомов, характерных для аппендицита. Этого мне хватило.
Посчитав, что у больного вирусный гепатит, я так и записал в истории болезни, порекомендовав проконсультировать его у инфекциониста. В этот же день пожелтевшего пациента на скорой помощи увезли в инфекционную больницу, где его без разговоров приняли и начали лечить.
Еще через неделю, когда я писал дневники своих больных, закончив прием в поликлинике, в ординаторскую вошла, или правильнее сказать влетела заведующая терапией.
- Ты знаешь, что Сашкин умер? - сразу начала она, обращаясь ко мне на «ты», что говорило о ее сильном волнении. Раньше она себе такого не позволяла и обращалась всегда на «вы», соблюдая правила деонтологии и субординации.
Сашкин - это фамилия пожелтевшего больного, которого я консультировал, после чего его увезли в инфекцию. Ее я запомнил на всю жизнь. О смерти больного я, конечно, не знал и уставился на доктора, ожидая разъяснений, и они не задержались.
- Сейчас звонили из горздрава, требуют его историю болезни на экспертизу. Разбор смерти будет на КИЛИ (комиссия по изучению летальных исходов). Тебя, кстати, туда тоже приглашают.
Я ошарашено молчал, представляя себе этого мужчину живым и совсем не желтым. Видел его спокойно лежащим на кровати и отвечающим на мои, казалось, правильные вопросы, потом все же спросил:
- А я им для чего понадобился? Он же вроде с вирусным гепатитом?
- Да нет, - перебила меня заведующая, и добавила то ли с сожалением, то ли с трудно скрываемым ехидством, - умер он от аппендицита… А ты же его смотрел… Вот и собирают всех, кто руку приложил.
Последнее прозвучало весьма зловеще. «Кто руку приложил…». К чему приложил – к лечению или к смерти? Наверное, последнее…
Это был шок! Я тупо молчал, переваривая услышанное, а в голове мельтешило только одно: «Вот и все… Отработал… Угробил человека…».
Доктор терапевт, увидев мое побледневшее лицо и замерший взгляд, тихо ретировалась, оставив меня наедине с самим собой, что мне было очень важно и нужно, просто необходимо – покопаться в себе.
Через час я немного успокоился и позвонил в городскую патанатомию, разузнать что и как. Ну не складывалось у меня впечатления об аппендиците.
Стараясь придать разумную твердость своему голосу, я представился врачом, и попросил немного рассказать об умершем больном Сашкине, сказав, что лечил его и хотел бы знать причину смерти.
Обычно по телефону такие вещи не говорят, но я был настойчив, называя заведующую городским патологоанатомическим бюро по имени – отчеству, которые только что узнал у того же терапевта. В конце концов, она уступила, обескураженная обилием медицинских терминов, которые я вставлял и к месту и не к месту.
У больного оказалась атипичная форма аппендицита – подпеченочное расположение. Причем отросток располагался так высоко, что с самого начала воспаления септические эмболы полетели прямо в печень, что привело к образованию множественных абсцессов и паренхиматозной желтухе. От этого он и пожелтел. От этого при осмотре и в подвздошной области все было относительно спокойно.
В инфекции его лечили целых три дня. Причем пользовали специалисты не чета мне, поопытней. Только не видя толку от своего лечения, перевели больного в хирургию в центральную городскую больницу. Там его прооперировали, но было поздно, уж очень массивным был патологический процесс.
Я не поленился спросить у Инны Геннадьевны, именно так звали заведующую моргом – были ли у больного шансы, если бы его сразу привезли в хирургию, а не в инфекцию. Она долго колебалась, но внятного ответа так и не дала. «Возможно», - был ее ответ.
Самое интересное, что на КИЛИ в горздраве мне хоть и задавали неприятные вопросы, но особо не ругали - случай все же был не ординарный. Да что там! Даже главный хирург города, который в дальнейшем и руководил моей интернатурой, не мог припомнить ничего похожего за последние годы.
Администрацию больше волновал вопрос, кто разрешил молодому специалисту со стажем в три недели консультировать тяжелых и непонятных больных в других отделениях, когда он даже интернатуру не кончил.
Вот после этого я на целый год, числясь и получая зарплату в поселковой больнице, перебрался в город, где официально проходил интернатуру еще с тремя такими же молодыми специалистами в ЦГБ с хирургией на шестьдесят коек.
Правда, им повезло больше. Они сразу начали работать в большой больнице, где при необходимости посоветоваться всегда было с кем.
Попадали ли они в подобные ситуации, присуще ли им было чувство страха при работе – не знаю, не спрашивал, хотя до сего дня поддерживаю с ними приятельские отношения.