1.
Коротки июньские ночи. Едва погас закат и выступила на небосводе задумчивая луна, как переливаясь розовым золотом, заиграл красками рассвет. В утреннем густом тумане зашелестела, скинув дрёму, природа, пробежал ветерок, разгоняя предрассветную дымку, и наполнилась комната свежим воздухом да пряным ароматом луговых трав. На дворе то ли полусумрак, то ли полусвет – уходит прочь ночь, но так сладок и крепок сон в первых проблесках утренней зари.
Но Антонине сегодня не спалось. Не сомкнула всю ночь глаз и Екатерина, лишь к утру она немного задремала. Слабенькой была всегда, а сейчас и вовсе никуда не годной стала. Тоня, стараясь не шуметь, встала. Но заскрипела под ней старыми пружинами кровать, хрустнули жалобно под тяжкой поступью половицы, что-то щёлкнуло в одном углу, отозвалось в другом – дом, пробуждаясь, отозвался протяжным вздохом старых брёвен.
По-щенячьи жалобно застонала дверь в сени.
Восходило солнышко, занимался новый день и был он особенным. Много лет назад – так давно, что и сказать страшно, таким же ясным ранним утром ушёл из жизни Павел. И разделилась чёрной полосой неизбывной боли жизнь, и то, что до его ухода казалось сложным, запутанным и безрадостным вдруг откликнулось в воспоминаниях небывалым счастьем…
И с того самого рокового дня, невзирая ни на непогоду, болезни, немощи и другие обстоятельства, отправлялись две женщины на кладбище. Тоня, по обыкновению, вставала рано. Готовила завтрак, собирала сумки и уж после будила Катю. По привычке, в силу вздорного характера, обращалась к ней грубовато, но беззлобно, и даже с теплом в голосе.
– Вставай, засоня! Сколько спать-то можно? Я уж сто дел переделала, а ты всё нахально дрыхнешь!
Катя по-старушечьи кряхтела, стонала, тянувшись, и с трудом опускала худющие, в выпуклых синих венах, ноги. Затем осторожно вставала и, хромая, некоторое время расхаживалась, крепко держась за спинку стула.
Собираясь, они много и бестолково топтались по избе, перекладывая одно и тоже с места на место. Перепроверяли газ, свет, форточки. Хлопотали, суетились, тревожились и нервничали.
Тоня не замолкая ворчала, Катя, как всегда, молчала.
Одевались они в лучшие одежды, а Катерина даже подкрашивала губы, выковыривая спичкой из тюбика помаду, которой было, наверное, добрый десяток лет. Тоня ревниво морщилась и открывала такой же старости флакончик духов. В этот особо важный и значимый для них день, вдовы старались выглядеть достойно.
Возил старушек на кладбище Сергей – внук покойного брата Антонины, он же и помогал им в уборке могилы. Прежде сыновья приезжали – то один, то другой, а бывало и все вместе, но и они уже давно не молоды. Нажили себе разные болезни и всякие проблемы, которые вынуждали их оставаться дома.
Дорога на погост была длинной – на другой конец села, туда, где когда-то оно начиналось. В прежние времена селение строилось и процветало, объединяло в себе несколько хозяйств, а сейчас пустующими заросшими участками да заколоченными глазницами окон в полуразрушенных покосившихся никому не нужных домах, являло унылую картину запустения.
Машина неслась по колдобинам бездорожья, оставляя за собой клубы пыли. Бабульки сидели, не шевелясь, и тихим голосом шептали молитвы. Так, в молениях и прошениях не заметили они, как доехали. Старое кладбище, что скрывалось в тени высоких берез и сосен, давно было закрыто, и никто уже не тревожил мир спящих. Даже ветер в листьях здесь шуршал потаённо тихо, и птицы щебетали, словно шёпотком.
Увенчанные печальной красотой, заботливыми руками близких, кресты и надгробия, говорили о любви и людской памяти…
– Ну, здравствуй, Пашенька, – на правах законной жены, неловкой походкой, Тоня первая подходила к памятнику и, гладя рукой выцветшую фотографию, обнимала его, всхлипывая, и казалось ей, что через немой холодный мрамор она чувствует тепло своего Пашеньки.
Долго и горько плакала Тоня. Катино сердце, как и любило, печалилось молча. Она нежно глядела на фото и грустно покачивала головой каким-то своим потаённым думам, а может быть мысленно беседовала с ним, ведь на кладбище, хоть на десять саженей закопай умершего, когда приходишь проведать, всегда чувствуешь, что душа покойного рядом, что слышит она тебя и видит.
А потом они убирали, чистили, мыли, сажали цветы и подробно рассказывали Павлу о себе, сыновьях, знакомых и обо всём, что приходило в голову. Почему-то здесь, в присутствии Павла, Катя с Тоней избегали глядеть в глаза друг другу, здесь они находились в плену недобрых воспоминаний...
2.
Тоня, несмотря на тяжёлое военное детство, выросла крепкой и здоровой девахой. Нравом была весела, в деле быстра и расторопна. К учёбе особо не тяготела, но это мало кого волновало, ведь главное, девушка не боялась никакой работы. Всё ловко спорилось в её умелых руках, и мать с отцом не могли нарадоваться на красавицу дочку.
Высока, стройна, в теле крепкая, в кости широкая – такие прочно стоят на земле, и с лица – чудо, как мила. Зальётся, бывало, смехом серебристым, играя ямочками на алых щёчках, парни тотчас головы теряли, но Тоня оказалась однолюбкой. Как с малолетства влюбилась в соседского парнишку, что был на три её года старше, так ни на кого боле не взглянула. В четырнадцать лет сама ему в своих чувствах открылась: «Люблю тебя, больше жизни! Люблю, и никому не отдам! – возбуждённо и многообещающе глядя в глаза, выпалила. – Только моим будешь…»
Сказала, как припечатала. Пашка аж взмок от волнения, в ответ наигранно рассмеялся: «Ишь, какая щедрая да горячая!» И не забыл. Девка-то созревшая: мёд с молоком, кровь так и бурлит, так и играет.
При случае Тоня норовит сесть рядом, плечиком нежным прижаться, руки коснуться, а в глаза так зазывно взглянет, губы сухие от волнения язычком оближет, у Пашки голова кругом, хоть сейчас жениться готов.
Целовались они, миловались на каждом углу, но как не прятались, родители прознали. Против не были – семьи знатные, небедные, пьющих и больных в роду не встречалось – хороший выбор, но пригрозили, чтобы до свадьбы ни-ни… и договорились, вернётся Пашка из армии, сразу свадьбу сыграют. По рукам ударили, жениха проводили, и Тоня, ещё школьницей, оказалась на зависть подругам засватанной невестой.
Писала жениху длинные письма, на танцы не бегала, с подружками не гуляла, ждала суженого преданно и верно. Закончив десятилетку, пошла работать птичницей на ферму.
Пашка же, отслужив не в лучших войсках – в стройбате, но в самой Москве, вернувшись, женитьбу отложил.
– Цель, – восторженно произнёс, – у меня есть! Хочу инженером-строителем стать… Новые города строить…
Антонина забилась в истерике: «Забыл, предал, обманул, изменил. Разлюбил…»
– Дурочка, – ласково успокаивал её Пашка, – любил и люблю, да разве такую, как ты позабудешь? Но… понимаешь…
И он увлечённо рассказывал ей про незнакомые, манящие огнями, большие города; про высотные, отделанные мрамором, здания с колоннами, массивными резными карнизами, статуями и прочим непонятным ему декором. Он говорил о широких проспектах, о роскошных, как комнаты во дворцах, станциях метрополитена, живописных парках города. Столица его пленила, очаровала, и устремился взгляд его в будущее, где станет он воплощать в жизнь шедевры архитектуры.
– Давай поступать вместе, – уговаривал плачущую невесту, – я помогу тебе, а нам поможет новый учитель в школе. Я уже всё решил! Тонечка, сейчас вся страна строится! Если бы видела этот размах, ты бы поняла меня. Перед нами открыты такие горизонты!
Павлом овладела мечта, и он не в силах был от неё отказаться, но данное два года назад обещание, словно путы на ногах, тяготило его.
–Ты же слово дал! – Тонька, рыдая, била суженого кулачками в грудь. – Опозорил меня! Перед всем народом осрамил! Я замуж хочу, детей рожать… Какая такая учёба? Десять лет отучилась, хватит уже!
Не желала Тоня его слышать, не разделяла она с ним его стремления к знаниям, не вникала и не хотела понимать.
Но Пашка по-настоящему засел за учебники. Невеста его разочаровала. Нет, любовь не прошла, но в отношениях между ними пролегла первая трещинка, через которую незаметно утекали чувства.
Они продолжали встречаться, обнимались, целовались, и Павел уверял, что любит, но Тоня сомневалась и, настырная, строила коварные планы.
Она стискивала от злости зубы и сжимала кулачки, когда он рисовал перед ней в воображении картины будущего. Девушка не видела себя в нём, и ненавидела Пашкину мечту.
С какой бы радостью она сожгла все эти книги, порвала бы на мелкие кусочки их и затоптала бы ногами, ведь они являлись для неё главными соперниками и, ослеплённая яростью, не обратила внимания на частые встречи Павла с молодой математичкой. Они дотемна просиживали в школе, склонившись над учебниками, подолгу о чём-то беседовали, но Екатерина Семёновна – молоденькая учительница по математике – была настолько невзрачная, что Тоне не пришло в голову ревновать к ней.
Маленького росточка, худенькая, с короткой мальчишеской стрижкой, она близоруко щурилась, и при этом её тонкий длинный носик казался ещё острее. Нет, Тоня не почуяла опасность и, напрасно. Павел разглядел в Кате другое: гладкую, словно фарфоровую, кожу, пухлые чувственные губы, нежные маленькие руки и доверчивый слегка испуганный взгляд глубоких продолговатых глаз тёмного, как омут, цвета.
Он видел в ней женщину, которую хочется оберегать, защищать, которую охота взять на руки и качать, словно ребёнка, настолько изящной и беззащитной она ему казалась.
Катя была из того мира, в который он стремился – она во всём была городской. Но даже не это пленило Павла, его восхищали её познания во всём, культурная красивая речь и сдержанные манеры. Его покорил тихий мягкий голос Кати, и умение слушать и молчать. Они понимали друг друга без слов, и это казалось необыкновенным. Катя волновала его как женщина, и временами он боролся с желанием обнять её, приголубить, но… она была другая… Не для него. Так думал он.
«Училка, – презрительно дразнила её Тоня, – совсем замучила тебя, бессовестная». И прижималась упругим девичьим телом к любимому, и Павел охотно отвечал на ласки, и тоже желал её. Его чувства разделились, и он не понимал, как можно любить двух женщин сразу, а то, что он влюблён в Екатерину Семёновну, не сомневался, ведь такая же страсть, как и к Антонине и те же желания возникали у него, когда он сидел рядом с ней за столом и плечи их, а то и колени, бывало, соприкасались. Он нежного запаха мыла и лёгкого цветочного аромата духов, кружилась голова…
Ах, если бы можно было соединить этих двух необыкновенных женщин в одну: к сладкой соблазнительной, простой и понятной Тоне, её красоте и беззаботности, добавить ум и утончённость Катерины. Получился бы идеальный образ, но так не бывает. Его чувства раздвоились, и все в этом треугольнике оказались несчастны.
Но по весне всё встало на свои места. Антонина не желала больше ждать, рыдая дома, она топала ножкой и требовала от отца с матерью помощи. Те тоже были недовольны, девку-то, получается, жених бросил, а уж ежели уедет учиться, то поминай, как звали. Позор на всю округу.
«Негоже это», – стукнул кулаком по столу отец.
«Не пойдёт» – играя мышцами, тайком пряча в карманы кастеты, вторили братья.
Так как родители с обеих сторон были в сговоре, то дело разрешили быстро, а на робкие попытки Павла донести родителям, что душа его растревожена молодой учительницей, зарубили на корню: мол, приезжая, городская – одним словом чужая залётная – воротится в город и след простынет.
А ещё: худосочная, значит, больная, но главное – старая, Катя была лет на пять-шесть старше. Главным же аргументом явилось то, что соседи ссориться не желали, да и лучше Тоньки для дома и семьи девки не сыскать. Для пущей убедительности братья горе-невесты, хорошо помяли бока заблудшему жениху.
3.
Весной сыграли свадьбу. На окраине села в живописнейшем месте летом молодым поставили высокий добротный дом.
Антонина победила. Победила, но не выиграла, ведь победу одержали не любовь и разум, а гордость и жажда обладания.
Любовь любой ценой не всегда приносит радость, потому что нельзя брать вопреки от жизни всё, что нестерпимо хочется – это может доставить в будущем много страданий. Но кто об этом думает?
Тоня ликовала! В новых хоромах она была счастлива и с гордостью носила первенца. Конечно, огорчало то, что Павел всё-таки поступил в институт, но порадовало, что на заочное отделение. Грешным делом, Тоня надеялась, что муж вскоре повзрослеет и оставит свои дурацкие мечты.
Через девять месяцев родился мальчик, назвали Сашкой, а через два года зачали второго. Внешне в семье всё благополучно, но беспокоит Тоню, что Павел пуще прежнего отдаётся учёбе и продолжает встречаться с Катей. Говорит, что она ему помогает решать контрольные работы, и Тоньке хотелось бы верить, да сердце начало подсказывать другое. Нехорошо ему, тревожно, чует оно беду. И она пришла… неожиданно…
Как водится, перед ноябрьскими праздниками в сельпо завезли дефициты, и народ ринулся за покупками. Тоня тоже пошла. Вокруг магазина очередь стояла в три ряда. Казалось, все жители, от мала до велика, выстроились, словно на демонстрацию. «Транспарантов не хватает», – подумала, усмехнувшись, Тоня, провожая взглядом Катерину. Та с пакетами и авоськой, затоварившись, заворачивала за угол.
Антонина обрадовалась в душе, что не столкнулась с соперницей в магазине, но когда, выставив вперёд живот, расталкивая народ, зашла в торговый зал, установившаяся вмиг тишина в нём, непосильным гнётом повисла над ней. Не скрывая интереса, народ нагло смотрел на выпирающий Тонькин живот, и многие насмешливо улыбались.
– Вот те на, – фальцетом, стукнув в ладоши, воскликнул старый дед Лукич, – едрит твою в Мадрид, Пашка – шельмец –и на ентом, и на том фронте поспел! Во даёт, стахановец!
Тоня, обычно бойкая на язычок, растерялась, и испуганно обводила взглядом очередь. Люди опускали глаза. Разве скажешь законной жене, что только что в магазин также, не скрывая беременность, заходила… любовница её мужа… То, что Екатерина Семёновна в положении, стало заметно недавно, и новость быстро шёпотком побежала из избы в избу. Никто не сомневался, что это Пашкины проказы. Кто ещё часами до ночи, то в школе, то дома, не таясь, просиживал у Катерины?
Как обычно, такие дела последними узнают законные супруги, что и случилось с Тоней.
Как она вышла из магазина, пройдя, словно сквозь строй осуждения и сочувствия, не помнила. Не помнила и как в дом родной вошла. Лишь взглянув в бесстыжие Пашкина глаза, разразилась душераздирающим криком.
Ой, что тут началось! Она и выла диким зверем, и вопила, так, что на улице было слышно, обещая убить и полюбовницу, и мужа. Вскакивала и порывалась ногтями расцарапать лицо Павлу. Тоня не управляла собой. Позор и стыд горели адским пламенем в душе, от слабости не держали ноги, лишь гнев не давал силы упасть замертво, настолько ей было плохо.
– Что ж тебе не хватало, кобель ты этакий, али я тебе не хороша? – она разводила руки в стороны, – что во мне не так, скажи? Или в доме тебе плохо жилось?
Растерянно оглянулась по сторонам, сдёрнула со стола вышитую своими руками скатерть: «Это тебе было плохо? Посмотри: чистота и порядок вокруг. Спишь на белоснежных простынях… Или есть в доме было нечего?»
Молнией метнулась в сени и со злостью швырнула на стол сковородку с ещё тёплыми котлетами. «Эх, ты, стахановец… – Тоня без сил опустилась на стул, – не ожидала я от тебя такого».
Пашка молчал. Нечего ему было сказать в своё оправдание. Не расскажешь ведь жене, что страсть к Кате у него давнишняя, и что обе они ему дороги. Он и сам не понимал, как такое возможно, но он их – абсолютно разных – любил, и любил каждую по-своему. И сейчас понимал, что наступила пора выбора, пришло время отказаться от одной ради другой.
И по правильному выходило, что надлежит сохранить семью.
– Тоня, Тонечка, – лепетал, не поднимая глаз, – прости… знаю, виноват… Прости… Не понимаю, как это случилось. Не совладал собой. Какая-то искра в сердце кольнула, огнём обожгла… ну и… случилось… это… не важно для меня…
Слова звучали неискренне. Он врал, оправдывался, выкручивался, как делали это до него много-много раз другие, и будут также выгораживать себя следующие, нет ничего нового в нашем мире, но этим он пытался спасти их брак.
Болью в сердце отозвалось у Антонины сравнение чувств с искрой, огнём. Видела она это пламя в его глазах, когда встречали они Катерину. Видела, да не предавала ему значения. Только сейчас вдруг осознала, что на неё он так никогда не глядел.
И Тоня вновь сорвалась на крик, безобразно забилась в истерике, оскорбляя самыми, что ни есть, непотребными словами и мужа, и соперницу.
– Хватит! – неожиданно взревел Пашка. – Ты порядочную-то из себя не строй. Кто своего отца к моему направил, кто соврал ему, что было у нас? А? Кто братьев подговорил избить меня?
Связали, словно преступника, рёбра переломали, били так, что до сих пор в груди болит. Ты ли не знала это? А я тебя пальцем до свадьбы не тронул, ложью подловила. И не скрывал я тогда, что Катя мне нравится, да только ты своё зубами неправдой выдирала. Просил тебя, подожди, дай разобраться, а ты, как заведённая, твердила: «Слово дал! Обещал!»
– А что, не давал? – взвизгнула, перебивая. – Ишь, обиженный какой! Прямо телок невинный. А что ж ты, милый мой, не любя, каждую ночь ко мне лезешь?
Опять залилась горючими слезами. Слова горькие и обидные сказал он ей, и была в них правда, да только задняя уже и сейчас кривая, совсем не нужная. Что было – прошло, да быльём поросло…
Павел, чувствуя себя виноватым, не знал, что ещё сказать в своё оправдание, и как поступить. Хотел подойти обнять жену и успокоить, да боялся гнева её. Тоня, вздорная и скандальная по характеру, берегов не знала: если любила, то любовью задушить могла; а в ненависти… ну… если не убить, то покалечить способна. Спорила обычно до хрипоты, последнее слово всегда за собой оставляла. Мало кому удавалась одержать верх в словесном поединке.
И она кричала, кричала, кричала…
Ворвалась, было, тёща разобраться с зятем, да только у Тоньки хватила ума отправить мать восвояси. «Сами порешим всё, – буркнула, – и не приходи, пока не позову!»
Та юрким движением кинулась к двери. «Сашку забери», – бросила Тонька вдогонку и, наконец-то замолчала.
4.
От горя она занемогла. Лежала, вытянувшись в постели, словно больная, и безжизненно глядела в одну точку. Что-то надломилось в ней, от предательства душа словно околела.
«Какая-то искра в сердце кольнула, огнём обожгла», – как же глубоко задели её эти слова, они приносили просто нестерпимую физическую боль. Наконец-то до неё дошло, что Павел давно и серьёзно увлечён Катей, и горько становилось оттого, что соперница в глазах Тоньки страшна и неказиста.
И кто знает, может именно они – эти слова, и подняли её как-то среди ночи. Встала, словно в горячке, совсем не отдавая себе отчёт, что делает. Наспех оделась, прихватив керосина бидон да выдернув пучок сена из стога, и пошла тёмными улицами, не скрываясь и не оглядываясь, к школе. Катя жила в маленьком учительском домике, что ютился в углу школьного двора.
Во всех окнах темно. Мало где горят фонари, тихо, только уныло завывает позёмка. Зима в этом году ранняя, морозная. Но Тоне не холодно.
Неуправляемым гневом горит разуму неподвластное сердце, душа безумным пламенем пылает. Мыслей никаких, лишь необузданный порыв к действию. Ступила на невысокое крыльцо, дверь предусмотрительно метлой подпёрла, сено под порог подсунула, керосином плеснула, спичкой чиркнула и… не оглядываясь, быстрым шагом домой пошла. «Всё, – приговаривала, успокоено, – всё… всё… вот теперь всё…»
Вряд ли Антонина творила лиходейство в здравом сознании. Руки от тряски ходуном ходили, зубы стучали, тело в мелких судорогах билось, и застывший безумный взгляд бесовским огнём пылал. Вернувшись, облегчённо выдохнула, слегка успокоилась. Она, похоже, не понимала, что совершила преступление.
Но… зайдя в дом, спокойно поставила бидончик на полку, предварительно вновь наполнив его керосином из канистры, положила спички на место и, раздевшись, тихо легла.
– Где была? – спросил муж. – Чего холодная такая?
– На двор бегала, – ответила, стуча зубами, – живот… скрутило.
– Смотри, не застудись, – пробормотал Пашка и, отвернувшись, провалился в сон, но вскоре его и всех жителей села разбудил пожарный колокол. Учительский дом горел, рассыпаясь на чёрные угли, как свечка, но Катю спасли. Вынесли её из дома без сознания: надышалась, несчастная, угарным газом, да упавшая с потолка балка сильно ушибла ей спину.
Весть о ночном происшествии молнией разнеслась по всем дворам одновременно. Только и разговоров было, что о ночном пожаре, но никому даже в голову не могло прийти, что кто-то способен был решиться на столь подлое преступление, даже обезумевшая от ревности Тонька. Все знали её вспыльчивый нрав и горячность, но чтобы такое сотворить… Нет, никто не подумал…
Но всё когда-то начинается, ведь у каждого из нас есть теневая сторона, в которой копятся гнев, обиды и прочие дурные дела и мысли и если не очищать душу, они словно грязь заполняют её доверху, и становится тогда душа чёрной обителью врага человеческого. Вот и Тонька гневом переполненная, нечистым духом порабощённая, бездушно замыслила убийство. Это после её сковал животный страх, трясучка до неукротимой рвоты, до заикания.
Не догадывался Павел, что происходит с женой, и до самого вечера не отходил от её постели. Всё спрашивал, не съела ли она чего несвежего. Затемно в дом пожаловал председатель Иван Данилович, но в избу не вошёл, а поманил ладонью Пашку выйти.
– Ты только не кипятись, – начал тихо, осторожно озираясь по сторонам, – но пожар – дело рук твоей Тоньки.
Пашка замахал руками: «Ты что ж такое говоришь-то? В уме ли, Данилыч?»
– Не заводись, – перебил председатель потрясённого Павла, – это факт. Я как раз речь к ноябрьским писать закончил и вышел во двор покурить. Вижу, вроде Катерина откуда-то возвращается – уточкой переваливается, ну… походка беременной. Первым делом решил, что она из гостей возвращается, ещё подумал, чего так поздно. Но…какой-то крупной она мне показалась, вроде, как и не она вовсе. Уж засыпая, понял, что это Тонька твоя… ещё усмехнулся, вот крику-то сейчас будет! А оно, вона, как вышло… Хорошо, школа не сгорела…
Павел потерял дар речи. Он тоже вспомнил, что жена ночью выходила… как трясла её лихоманка до утра, как глазёнки затравленно бегают…
Дом председателя, как раз напротив школы стоит, и в окно ему всё видать, кто пришёл, кто ушёл…
– Её ж посадят, – прошептал испуганно, – что ж теперь делать?
– Это ещё не всё, – Иван Данилович нервно откашлялся, – звонил я, значит, в больницу… у Катерины проблемы с позвоночником…беда… ходить будет, но не сразу, говорят. Малыши живы, а… живот опустился, не доносит до срока, раньше родит.
– Какие малыши? – перебил Павел.
– А, – усмехнулся в усы председатель, – двойня у неё. Сказали, два сердца стучат. Вот так-то…
Пашке показалось, что в него выстрелили. «Зачем? – застонал он, ему и один ребёнок от Кати был не нужен, а тут двойня. – Боже, зачем?»
Он уже ни жену корил, и ни Катю, он жёстко бичевал себя: «Дурак! Полный идиот… И натворил же я дел! Расхлёбывай теперь… В двух бабах запутался…»
– Да, наворочал ты, Пашка, бед! И слово моё теперь такое: о том, что поджог совершила Тонька ни одна душа не узнает. Отразим в акте, что короткое замыкание случилось. Дом плохонький, проводка ещё хуже. На себя вину возьму и сам отвечу, но… при условии, что Катерину из больницы заберёте к себе вы: ты и Антонина. Некуда мне её девать и не к кому селить. Сам знаешь, сирота она – в войну всех потеряла. Вот и выходит, что окромя тебя ближе у неё никого нет.
Данилыч закурил, уж больно разговор неприятный.
– Ей сейчас одна дорога выходит – в интернат, а детей куда? Эх, – стукнул Пашку ладонью по лбу, – доигрались в любовь! Дети-то твои, каждый пёс в деревне знает! Вот и приютите на время Катю с малышами. Поможете, тем более Тонька твоя тоже к этому времени родит, а где двое, там и трое... Ну и колхоз, знамо дело, подсобит, чем может. Летом дом заложим… а дальше… видно будет…
Похлопал остолбеневшего от новостей Павла по плечу, и, не прощаясь, спрятав голову в высокий воротник, устало поплёлся домой.
Тихо, искрясь в свете фонаря, падал снег. В ночном морозе в вышине мигали звёзды и, казалось, лукаво пересмеивается с ними месяц. Тишь да Божья благодать…
Дом у Тони с Павлом справный. Фундамент высокий, крыльцо царское резное, как и ставни на окнах. В стороне, ровными рядами брёвен, красуется новая банька. Жить бы, да жить в радости… да вот… какой пожар случился…
«Как же быть? – думал Пашка, боясь вернуться в дом. – Как возможно привести в семью Катерину? Антонина не примет по любому… Но как она могла пойти на убийство? Чёрт в юбке, а не баба!»
Он решительно поднялся на крыльцо, вошёл, громко хлопнув дверью.
Тоня, опухшая от слёз, сидела на кровати, прислонившись к стене, безвольно опустив руки. Они походили на крылья подбитой птицы, да и весь облик её был настолько жалок и беспомощен, что Паша сел рядом и крепко прижал горемычную к своей груди.
Осторожно, издалека начал он разговор, страшась гневного взрыва и обычных истеричных воплей жены, но она молчала. Выслушала, как приговор, не перебивая, после пробормотала:
– К матери уйду, а вы… да горите все ясным огнём! Делайте, что хотите! Я лучше в тюрьму сяду, чем с полюбовницей твоей под одной крышей жить… Это же надо такое предложить! Тоже мне, удумал Данилыч!
– Да, – поддакнул Павел, – это же надо такое придумать: дом поджечь! Тонька-Тонька, никуда мы теперь не денемся, а председатель как раз тебя, дуру, от тюрьмы спасает.
– К матери уйду… Сволочь ты, Пашка…
Ей хотелось добавить, что не люб он ей боле, не мил и не нужен, но не было сил. Пустота внутри и снаружи, выжжена душа до последней клеточки, ссохлись губы – не разомкнуть, упали без сил руки – не поднять.
Словно неживая сидела, лишь болью отдавались удары сердца в груди и путаные мысли в голове. Полюбила его ещё девчонкой, преданно и верно ждала два года, никому не позволила до себя пальцем дотронуться...
Слабела от счастья и кружилась голова, когда видела его, а уж целовал-ласкал – сознание мутилось…
В животе зашевелился малыш. «Зачем? – подумала с горечью. – Нужен ли он сейчас? Катька, гадина, двоих принесёт».
– К матери уйду…
Но мать не приняла и пыл дочери погасила очень даже быстро. В сердцах высказала всё наболевшее. Досталось и Павлу, и Катьке, а больше всех Тоньке.
– Негоже, – поучала, – мужьями разбрасываться! Ишь, чего надумала! Все знали, а она, видите ли, ни слухом, ни духом! Плохая жена, выходит, из тебя получилась… Любишь?
– Не знаю… – неуверенно пролепетала Тоня, – так больно… жить не хочу…
– Значит, любишь, – подвела итог мать, – а коли люб, то борись. Всё перемелется…
Набросила на плечи дочери шубейку и отправила домой.
5.
Спустя месяц, Катя родила близнецов. Это были мальчишки, и назвала она их: Петр и Павел. Малыши пришли в этот мир совсем крошечными, но стойкими и живучими. Обычно мальчишки беспокойные и крикливые, а эти больше кряхтели, как старые деды, да вместо плача, смешно хлюпали носами.
Тоня родила второго сына в январе. Назвали Иваном. Крепким здоровеньким родился, но плакал сутки напролёт. Антонина вся измучилась с ним, а тут и Катерину из больницы привезли.
Небольшую комнатёнку за кухней, что использовалась как кладовая, переоборудовали в комнату. Туда и положили больную, а всех детей Тоня забрала к себе. Павел смастерил незамысловатые кроватки. Их поставили вдоль стены, напротив супружеской постели, и побежала новая жизнь.
Просыпались Катины малыши, Тоня подхватывала их, мыла, пеленала и отдавала кормить матери. Хорошо, что у той молоко хватало на двоих. После носила на руках, чтобы срыгнули, чтобы не плакали… Затем занималась своим, и это была суточная карусель.
Приходилось ухаживала и за больной Катей. У неё не было белья, платьев и Тоня делилась с ней своими вещами. Массировала, как показывал врач, больные непослушные ноги, помогала вставать, и вновь учила ходить.
Мыла, обстирывала, кормила… Катерина опускала глаза, и слёзно благодарила Тоню. А ещё постоянно, как заклинание, просила прощение.
– Прости, прости, – хватала её за руки и пыталась их поцеловать, – добрая ты, святая… прости меня… окаянную.
На эти прощения Тоне тоже хотелось ответить: «И ты меня прости», но она боялась. Ведь для всех у неё не было повода виниться, в глазах людей она, напротив, совершает непосильный подвиг, взяв на себя уход за Катей и её детьми. Думала, люди осудят и будут смеяться, а они выражают ей своё сочувствие, восхищение, предлагают помощь.
Но душа возмущалась! Не было в ней мира и покоя. Грешная и маетная, она просила покаяния и очищения, содрогалась, сжимаясь в комочек, от Катиного прости, и терзал сердце стыд.
Временами очень сильно мучила её совесть, а периодами она Катьку просто ненавидела и вновь готова была убить.
Как же рвали душу все эти противоречивые чувства! Они словно издевались над ней!
Как любая жена, что согласна простить или уже простила мужа за измену, она в этом винила разлучницу, вспоминая поговорку, что если баба не захочет… Очень успокаивало, что к Катерине он остыл. Это было заметно.
Но как не оправдывай, счастливая беспечная жизнь закончилась и былых доверительных отношений с мужем не вернёшь, чистых искренних чувств не возродишь.
Мать сказала: «Борись», а за что бороться? Пашка, словно побитая собака, во всём угодить стремится. Что ни попроси, тотчас исполняет. На сессию не поехал: «Не до учёбы», – сказал, пряча грустные глаза.
Тонька дёргает его, а он терпит, всеми силами старается семью сохранить. Получается, что брак не только на чувствах держится, а на чём-то большем: обязательствах, например, долге, помощи.
«Дурачок, – думает Тоня, – даже подгулять нормально не смог».
И жалко ей его почему-то до слёз…
Первое время между ними не было близких отношений. Не подпускала Тоня мужа к себе, тем более, что Катька-разлучница с ними под одной крышей живёт, но после стерпелось что ли, и незаметно Пашка перешёл ночевать в спальню… жизнь продолжалась.
Катя встала в первый год к осени. Опираясь на тросточку, медленно и шатко она начала выходила во двор, радуясь каждому самостоятельному шагу. Вместе с ней учились ходить Петя, Павлик и Ванечка.
К её присутствию постепенно привыкли все.
Зная огромное количество сказок, потешек, песенок и стихов, она надолго занимала малышей, оставляя Тоне время на домашнюю работу. Дети от неё не отходили, и их не делили на своих и чужих, они смешались и каждому все стали родными.
Неожиданным оказалось, что обещанного дома для Катерины не будет. Их село административно присоединили к городу, оставив нелепым почтовый адрес: город такой-то, село Панское. Колхоз разогнали, отдельным предприятием сделали птицефабрику. Председателя отправили на покой. Катю поставили в очередь на получение жилья, временно прописав её в доме Павла и Антонины.
Однажды Тоня задумалась, Катя живёт в их доме, много нянчится с детьми, иногда разговаривает с ней, Павлом, но никогда ничего не рассказывает о себе.
Как-то в свободный вечер, уложив детвору, пристала: «Расскажи о себе, поведай. Кто ты? Каким ветром к нам занесло?»
– А нечего мне рассказывать, – Катя пожала плечами, задумалась. Некоторое время помолчала и тихо заговорила, глядя куда-то вдаль.
Голосом взволнованным, не шевелясь, словно боялась разбить или расплескать видения прошлого, она, то смеясь, то плача, вспоминала.
Семья её родом из Ленинграда. И сама она там родилась. У них была большая светлая квартира, и в ней проживало много народу: две бабушки, старая тётка, мать и отец, брат отца – студент и Катя.
Она рассказывала про бабушек, что ходили, не снимая пенсне: они всегда были заняты. Вышивали, читали, штопали одежду, пекли пироги и разучивали с Катей Рождественские гимны разных стран мира.
Про старую тётку, что скрываясь, молилась в кладовке и тайно читала Кате библию. Она до сих пор помнила и гимны, и некоторые молитвы. Выученное в детстве имеет долгую память. Про долговязого шутника дядю Рудольфа, который мечтал стать хирургом…
Перед самой войной Катю отправили к родственникам в Винницу, так как в июне ожидали в семье прибавление. Родился мальчик, а следом пришла война…
Отец и дядя Рудольф погибли на фронте, остальные умерли от голода и холода, дом разбомбили… В Винницу вошли немцы и тоже сожгли дом, в котором жила Катя. Родственников отправили в Германию. Её же спасла соседка. А после детский дом: один, другой…
– Школу я закончила позже других, поступила в педагогический, мечтала быть, как отец – учителем математики. Мама музыку преподавала… И вот я здесь по распределению. Мне понравилось ваше село. Председатель дом обещал построить, да… опять всё сгорело… Рок какой-то: в огне всё терять… Карточка мамина пропала – вот что мне очень жаль… Никого и ничего у меня больше не осталось…
Спасибо тебе, Тоня, что в беде не бросила, и прости меня… Не ожидала я, что на такую подлость способна. За дело получила…
Тоня слушала, затаив дыхание, и смахивала непрошенные слёзы.
– Горемычная ты, моя! – руки сами потянулись её обнять. – Страдалица! А волосы какие у тебя богатые! Почему их так коротко стрижёшь?
– Привычка. Всю войну лысая проходила, со вшами было не справиться.
Грустно кивая головой, Тоня вдруг подумала: «Какая же я счастливая, но… почему всегда такая недовольная? Мать и отец до сих пор живы, три брата богатыря горой за меня. Отец воевал и старший брат, но вернулись живыми и здоровыми. Да, в селе плакали над похоронками, тоже голодали, работали, как волы, но от голода никто не умер, да и немцев здесь в глаза не видали. Выходит, и мне поделом…»
Катя прилегла. Устала. «Спина не держит», – говорила в таких случаях.
Впервые за всё это время в Тониной душе шевельнулась нескрываемая искренняя жалость к сопернице. «Рок какой-то: в огне всё терять» – фашисты жгли, и она… Добра-то у Катьки было: пару платьев, книги, да самое ценное – карточка мамина… Господи, что я натворила!»
Но гордая, усмиряя свою совесть и сострадание, Тоня вынесла вердикт: ««Не надо было под чужого мужа ложиться!»
Она много находила себе оправданий, но чувство вины продолжало жить. Не было в душе покоя, просила она очищения.
Тайком от всех стала ходить в церковь.
Постоит в уголке, пение послушает, всплакнёт и назад.
И однажды к ней подошёл священник, он ещё толком ничего не успел сказать, как Тоня начала исповедоваться. Она не готовилась и не думала, что говорить, но слова из неё, словно из переполненного источника, как реченька побежали. Долго взаперти сидели и, выпущенные на волю, приносили облегчение переполненной грехами душе.
Когда не мудрствуешь, не лукавишь, когда от сердца правду говоришь, слов не надо искать – наболевшее, само, словно нарыв вскрывается. Она говорила, волнуясь и стыдясь, всё, как было и как есть, а после пала на колени и горько заплакала: «Сама себе всю жизнь испортила, никто не виноват».
– Это хорошо, что свою вину видишь. Что злые чувства поборола, ибо тот, кто остаётся в гневе, в итоге потеряет в своей жизни всё.
– Я теперь обо всём должна рассказать Кате? – спросила после священника.
– Нет, не стоит, – немного подумав, ответил он, – со своей души ты камень скинешь, а вот её-то душу им и поранишь. Просишь мысленно прощение и проси дальше, главное, чтобы искренне, от сердца. А грех свой добрыми делами искупишь – покрой любовью заботу о пострадавшей сопернице своей. Да и не соперница она тебе сейчас вовсе. Все вы одной ниточкой нынче повязаны, и не след рвать её... ради детей не стоит…
– Но мне так плохо всегда становится, когда Катя говорит про короткое замыкание.
– А между вами как раз и случилось самое, что ни на есть, замыкание. Вначале одного коротнуло, после – второго, поискрило, замкнулось и погорели вы все вконец. Самое настоящее короткое замыкание. Доигрались с огнём. А теперь терпи, матушка, в терпении твоё спасение, и не просто терпи, а сохраняй при этом дух радостный и благодатный. И молиться не забывай.
– Батюшка, а чей грех больше? Мой или Катин, а может Павла?
– Экая ты хитрая! В ладонях будем мерять, или в граммах? А может в метрах? – священник засмеялся. – Самый большой для тебя – это любой твой, а который нераскаянный – тот ещё больше. Не должны тебя волновать грехи чужие, за свои бы успела ответить.
И Тоне стало легче.
6.
Удивительно складывалась жизнь в этой странной семье, но Антонина с мужем не заводили речь о том, чтобы отселить Катю. Больная спина не давала ей полноценно жить. Ни присесть, ни наклониться, ни тяжёлого поднять. Ходит, опираясь на тросточку, как старушка. Инвалидом она осталась.
Мальчишки росли без проблем, меж собой хорошо ладили. Чувствовалось, что связаны они одной кровью, и дома, и на улице друг за дружку горой стояли.
Павел был неплохим отцом своим сыновьям. Чтобы прокормить такую ораву, трудился от рассвета до заката, но не было у них в районе доходной работы. Спустя некоторое время завербовался валить лес в Сибири для строительства железной дороги. Платили много и он регулярно высылал хорошие деньги.
Тоня в две смены работала на птицефабрике, мальчишками и домом занималась Катя. Она преподавала в школе, но часов у неё было мало, и всё своё свободное время отдавала сыновьям. Они были общими, каждую называли мамой: мама Катя и мама Тоня.
Годы бежали, дети подрастали. Уже ждали возвращения Павла, но он почему-то не ехал. Стали реже приходить письма, а после задерживаться и переводы.
Тоня ударилась в панику и, подозревая неладное, постоянно причитала: «Брошенки мы! Новую, поди, жену завёл!»
– Зачем ты так. Может случилось что? – испуганно шептала Катя.
Вернулся он спустя год исхудавшим, измождённым, бледным, с лихорадочным румянцем на впалых щеках.
– Не подходите близко, – предостерёг, закашлявшись, – туберкулёз у меня».
Вот она беда нежданная. Чего только не передумали, а об этой коварной болезни, и не вспомнили.
Павел пытался излечить столь опасный недуг в Сибири, чтобы не вести эту заразу домой, но не вышло. Пришлось долечиваться на родине. Болезнь была запущена. Много времени он провёл в больнице, а выписавшись, опасаясь за здоровье сыновей, переселился жить в баню. В ней и умер спустя три года…
– Вдовы мы теперь, – плакала Тоня на плече у Катерины, – и не нажились мы с тобою в миру всласть…
Похоронили достойно, и год смиренно носили траур, вспоминая усопшего мужа и любовника только добрыми словами, и всю жизнь до его ухода, как самую счастливую, потому, что тот, кого любили, был рядом и он был жив. А всё остальное в жизни обычная суета.
Делить им больше было некого и нечего. Катя, сняв траур, решила переехать в свою квартиру, объясняя это тем, что не хочет мешать Тоне устраивать свою личную жизнь.
– Ты же молодая ещё, красива, в соку. Может замуж соберёшься, зачем я тебе тут нужна.
Квартиру она получила давно, но сдавали её квартирантам – всё лишний доход в семью.
– Так хорошо жили, и нате вам! – Тоня от неожиданности не знала, что ответить. Моргала от беспомощности глазами и обиженно сопела.
Жизнь у них налажена, размерена и спокойна. Мальчики, благодаря Кате, носят в дневниках одни пятёрки. Гордость школы и района. Тоня бы не справилась одна, не дала бы им столько знаний и умений.
Катя прирождённый педагог и сыновья тянутся к ней больше, нежели к Тоне, которую побаиваются за вспыльчивый грубый нрав, тяжёлую руку, но обожают её стряпню. Имея двух матерей, детвора была счастлива.
И между собой Катя с Тоней подружились. Давно поросли полынным быльём прежние горькие распри, стёрлись в воспоминаниях острые углы пережитых обид.
Они примирились со всем, что преподнесла им судьба, и мирно продолжали жить под одной крышей, повязанные общим бытом, семейными радостями, трудом и обязанностями, а главное – детьми и одной любовью к Павлу. Они походили уже на двух подруг, или даже сестёр – кто знает, но в любом случае, женщины стали близкими родственниками.
И вдруг Катя надумала уйти!
Нахохлившись, Тоня нервно покусывала губы, и вдруг разразилась криком: «Ишь, уходить она надумала! Ловкая какая! А детей ты как собираешься делить? Петька с Ванькой не разлей вода! По живому резать их будешь? А я? Чем не угодила, чем обидела? Али плохо ухаживала? Замуж мне предложила! Я что, тебе повод дала? Да как у тебя язык повернулся такое сказать? Мне ведь кроме Пашеньки никого в жизни не надо… а ты… ты… живи, где живёшь… Не пущу!»
Волнуясь, стараясь уважить, предложила Катерине другую комнату – ту, что ближе к её спальне: «Можно переговариваться… Мы тебя за кухней положили, – оправдывалась, – потому, что там окно есть, чтоб светлее тебе было. Остальные же комнаты в доме тёмные. Переходи в какую хочешь…»
Катя заплакала, тут же в унисон с ней завыла в голос Тоня. Они ревели, выплёскивая слезами последние остатки обид.
И с тех самых пор в мире и покое коротали они свой век. Провожали в армию и на учёбу сыновей. Сашка исполнил отцовскую мечту – стал инженером-строителем и жил в Москве. Петя и Ваня учительствовали – преподавали математику. Павлик стал доктором. Все женаты. Катя с Тоней в своё время вволю нанянчились с внуками, и даже дождались правнуков. Сыновья звали матерей к себе, но старушки категорически отказывались, про себя смеясь, шутили, что одна бабка в семью – катастрофа, а тут сразу две.
А сейчас они старые, больные, но стойкие и заводные.
* * *
День близился к полудню, солнце нещадно палило землю, но в тени густой листвы роскошных деревьев, стелилась прохлада. Антонина, отдыхая, разлеглась на скамейке, Катя зачем-то ходила по небольшому участку и сосредоточенно измеряла расстояние между могилами.
– Посмотри, что получается, – обратилась к Тоне, – промежуток между оградками с обеих сторон около тридцати сантиметров: ни туда, ни сюда; ни пройти, ни проехать. Если подвинуть нашу оградку на это расстояние влево и вправо, то прибавится полметра.
– А зачем тебе это надо? Ты представляешь, оградку переваривать – это же какие деньжищи!
– Ну, – смутилась Катя, – деньги можно взять из похоронных, – мальчишки и без них похоронят, а место… место для меня надо… Я ведь никак здесь не помещаюсь…
Она сделала шаг в сторону от гробницы Павла: «Вот тут тебя положат, а меня куда?»
Тоня вскочила и возмущённо взмахнула руками: «Ума – палата! Ну, и змеюка! – разразилась истошным криком. – Мало ты кровушки моей выпила этом свете, так ещё и на тот с нами собралась! Слышь, Пашка, полюбовница твоя что удумала! Не бывать этому!»
Аж ногой топнула.
– Остынь! – Катя привыкла к коротким вспышкам гнева у Тони и обычно не обращала на них внимания, но сейчас ей стало обидно до слёз. – Разве я виновата, что короткое замыкание случилось?
Она отвернулась и заплакала.
– Что за шум? Чего делим? – подошёл Серёжа.
Старушки виновато засопели.
– Да вот… – Антонина виновато замялась, напоминание о проводке вмиг остужало её пыл, – оградку надобно новую поставить. Поможешь?
– А чем же эта вас не устраивает?
Пришлось рассказать. Сергей, выслушав, от души рассмеялся: «Бабули, не переживайте! Поместитесь, слово даю. Одну из вас положат в могилу Павлу Ивановичу, она же старая, а вторую рядом. И поставят памятник один на троих – дёшево и сердито».
– Ага, – вновь завелась Антонина, – приехали! И памятник один на всех! А ещё надпись сделать: «Павел Иванович и его гарем». Не пойдёт!
– Написать можно по-разному, – улыбнулся Сергей, – зачем всем о себя правду рассказывать.
– Ах, же бесстыдник! – Тоня замахнулась на него. – А ты с директором кладбища знаком? Мне бы встретиться с ним.
– Баба Тоня, ты чего ещё придумала?
Он присел на лавочку у соседней могилы, понимая, что разговор предстоит непростой и не короткий.
– Хочу заявление написать, чтоб в могиле Павла похоронили меня, я же законная ему жена, а Катерину… ну, пусть так и будет… рядом положат, чай, не чужая, и куда ж теперь от неё денешься. Но главное, чтобы не перепутали!
Она погрозила пальцем.
– Господи, – взмолился Серёжа. – Да какая разница!
Но баба Тоня уже закусила удила и обстоятельно долго объясняла непонятливому двоюродному внуку, что разница есть и большая.
Наконец, она выдохлась, и взяв с Сергея слово, что он это дело проконтролирует, устало опустилась на скамейку. Немного отдышавшись, досадливо махнула рукой: «Ой, опять меня, глупую, занесло! Кать, ты это… прости дуру, и не переживай, не обижайся… ну, не со зла я, сама же знаешь. Конечно, мы все вместе ляжем... куда мы теперь друг без дружки, коротким замыканием повязанные…»
– Ну что, едем? – Сергея поднялся.
– Посидим чуток.
Старушки затихли.
Им всё чаще хотелось здесь задержаться, остаться в этом благословенном мире смиренного покоя. Привлекало священное безмолвие этого места – места скорбного успения, воспоминаний и трепетных волнений, места сопротивления забвению, места признания смерти, как великого таинства природы и робкой надежды на вечную жизнь.
В чуткой тишине кладбища, в тени сочной зелени и спасительной влажной прохладе, нашли люди свой приют, своё последнее пристанище. Здесь все равны, все одинаковы, и все свободны от страстей да от порочных человеческих связей.
07.01.2023