Эссе
Совсем недавно, к концу своей жизни я услышал упрек в свой адрес. Он потряс меня до глубины души. Мне было сказано, что я на своей странице в интернете пишу всякую ерунду. Между тем у моего отца была в свое время такая яркая биография. А о нем я не опубликовал ни единого слова. Вот так-то у меня с папой оказалось. Оказалось, я прожил догую жизнь и не знал, что у моего предка была такая биография.
Начал копаться в том, что сохранилось в памяти о моем покойном родителе. И ничего необычного там не находил. Все, как у всех сельских жителей. Родился в самом начале двадцатого века. Если быть точным, он огласил мир своим голосом в 1901-м году. В годы гражданской войны его призвали в ряды красной армии. Был там в бою ранен. После получил отпуск на родину до полного выздоровления.
И в который уже раз с горечью убедился, что я очень мало знаю о своих родителях. Особенно скудны мои познания об отце.
В одном из своих материалов в интернете я вскользь коснулся этой темы. В моей памяти сохралась яркая картина. Мой папа со своими товарищами зашел в сельский магазин. Все звали его Павлушковым поскольку размещался в хате деда Павлушка. Меня усадили на прилавок. Сами заказаля для себя выпить. Мне купили конфеты. Я был в полном восторге. В те годы, как я тепень представляю, детям это наслаждение попадало довольно редко.
И еще ярко вспоминался один момент. Мой отец дружил с Николаем Тимофеевичем Сотниковым. Уж по какому поводу они вместе оказались в нашей хате, теперь не скажу. Но первым из нее вышел Николай Тимофеевич. И сразу обратился ко мне:
– Ну-ка покажи мне Кузьмич, как ты умеешь прикуривать? Вероятнее всего я и раньше демоснтрировал эти свои способности.Но в памяти ничего об этом не сохранилось. Только продемострировал я эти свои способности с полным удовольствием. К этому времени на порог нашей хаты вышел и мой отец. Оба, глядя на мои способности прикуривания заразительно смеялись.
Очень жаль, но в памяти из далекого-предалекого детства так мало осталось. Еще до конца моих дней сохранились в моем представлении проводы отца на фронт. Перед глазами до сих пор ясно рисуется тогдашнее лето. Как я потом запомнил из постоянных разговоров моей мамы, отца в начале Великой Отечесственной войны не призвали на фронт. У него еще в довоенное время проявилась какая-то болезнь. По этой причине он был вынужден отказаться от своей работы трактористом в довоенные годы и пойти работать сторожем на склад своего колхоза.
Когда потом мама заводила разгвор об этой напасти, она конкретно не в состоянии былы разъяснить ситуацию. Только и могла сказать, что у отца было что-то с головой. По моим нынешним представлениям, врачи у отца обнаружили гипертнонию.
В утро проводов отца на войну в нашей хате собралось много народу. Одни бодрились сами и подбадривали отбывающего на фронт. «Держись Кузьма Иванович! Нам, мол, не в первой громить врага. И с этим сумеем покончить». Женщины по большей части впадали в слезы. Они лезли с отцом обниматься. И никому из присутствующих не приходило в голову, что это слишком уж интимно.
Я в свои пять лет уже хорошо предствалял себе, куда мой папа напраляется. Слишком много вокруг было разговоров о войне, чтобы и в моем тогдашнем возрасте понять, что у нас происходит. Поэтому в тот день с самого утра чувствовал себя неуютно. Подвода, на которой моего отца должны были отвезти в Верхнемамонский военкомат, пришла ближе к обеду. Накануне разразился ливень. На улице было очень грязно и очень душно. Взрослые отмахивались от такой напасти. Мужчины пользовались собственными руками, женщины пускали в ход свои платки.
Сколько себя помню, моя бабушка по отцовской линии ко мне особого внимания не проявляла. Но в день проводов на войну моего отца и своего сына она крепко взяла мою руку в свою и ни на минуту ее не отпускала. Так мы с ней и дошли до дома Долика. Такое прозвище было у мужика, который в нашем селе отличался тем, что держал много гусей. А кличку такую ему дали за то, что он, когда хотел на что-то пожаловаться, печально произносил: «ЭХ, доля, доля».
У хаты этого Долика, словно специально для его гусей, после постоянных проливных дождей образовалась глубокая, во всю ширину улицы лужа. Взрослые немного помялись, но все провожающие преодолели эту преграду. Одни разулись и перешил лужу босиком. У кого были крепкие сапоги, обошлись без осложнений. Теперь уже не знаю, кто бабушке посоветовал:
– Вам с Ванюшкой дальше идти не стоит. Вам пора возвращаться домой. Бабушка оказалась на этот раз послушной. Она не отпустила моей руки, но послушно повернулась и повела меня обратно. Сейчас уже не могу сказать, попрощался ли с нами мой отец, или нет. Думаю, он все-таки обнял нас на прощание. Только в моей памяти никак не отразилось.
В моих мозгах осталась полная пустота и на последующее время. До самой глубокой осени. А потом в нашей хате снова собрались люди. Мама плакала. С ней вместе плакали и другие женщины – наши близкие родственницы. Просто наши соседки угрюмо молчали. Мама говорила всем входящим в нашу хату, что папа пропал без вести. Этот страшный документ написан на обычном помятом листке бумаги, а не оформлен, как настоящий документ. Для мамы это было очень обидно.
Потом мы всей семьей испытали и другую обиду. Военные времена были строгими. И люди по многим вопросам впадали в сомнение. О таких, как наш отец, нам, его детям, приходилось на улице слышать: «Да кто его знает? Пропал без вести – может, и погиб. А может, и в плен сдался». Мы, дети нашего отца, сначала пробовали сердито протестовать. Но потом, убедившись, что неверующих не переубедить, замыкались в себе. Мы ведь ничего не знали, как все было.
Мама получила от отца из Воронежа всего одно короткое письмо. В нем он писал, что его зачислили в сформированную войсковую часть, которую отправляют на фронт. Самочувствие у него отвратительное. Но в госпиталь положить его не сочли возможным. Больше от отца – ни слова. Пришел лишь помятый листок простой бумаги. Правда, маме стали выплачивать мизерные суммы в виде пенсии. В этом плане наш отец без всяких сомнений был признан погибшим, а не как наши сельские неверующие высказывались. Мол, может, сдался в плен?
Наша семья все военное время жила, с постепенным привыканием, что у нас теперь нет отца, и что для некотырых земляков у него сомнительная репутация. Что он не просто погиб, а пропал без вести. А это сомнительно.
Была весна. И мы в ту ночь беспечно спали в своих постелях. Перед рассветом за окном радостно и очень громко возликовал мой двоюродный брат Митрофан:
– Что же вы спите!!! По- бе- да-а-а-а!!! Вставайте!!!
Мы вскочили со своих мест и сгрудились у окна, в которое так безудержно кричал наш родственник. Только наша мама встала со своей постели безразлично и спокойно. Она постаралась урезонить Митрофана:
– А нам радоваться нечему. Нам теперь с войны встречать некого.
Митрофана досадливо произнес:
– Да что ж вы за люди!!!
И побежал оповещать о великом и безмерно радостном событии односельчан.
Наша мама после получения извещения на простом измятом листке бумажки о пропаже нашего отца без вести стала замкнуто спокойной. Старалась ни с кем не делиться своим горем. В те времена в селе ни радио, ни тем более телевидения ни у кого не было. О таких возможностях развлечения и тем более информации никто и понятия не имел. Когда у женщин выкраивалась свободная минута, они собирались в чьей-нибудь хате и обсуждали там новости. Нередко это происходило в хате нашей бабушки по отцу. Нередко бабушка нашу маму урезонивала:
– Эх, Аленка, Аленка! Зря ты такая неверующая! Нынешней ночью я балакала с Кузьмой, как с живым. Он живой и на самом деле. А ты в это верить никак не хочешь. Если бы все в это верили – Кузьма бы, глядишь, и весточку нам подал.
Мама в таких случаях тоскливо говорила:
– Я так бы этому обрадовалась. Да только какой толк о несбыточном мечтать? И напрасно надеяться?. Чудес на свете не бывает.
Такие сцены происходили как в войну, так и в послевоенные времена. Тем более в селе нашелся мужик, который с кем-то где-то встретился. И тот мужик, бывший фронтовик сказал, что будто бы, ехал в товарном поезде с нашим отцом в Ржевском направлении. В этом составе после бомбежки осталось совсем мало целых вагонов. А от вагона, в котором был наш папа, одни щепки остались. Кто там после такого ада мог уцелеть.
Мама этой неопределенной новости поверила. И сказала, что так оно, вернее всего и было. С таким убеждением мы и жили все годы после победы.
Пришло время и меня призвали на военную службу. Попал я в город Балтийск на все четыре флотских года. Полагался мне за время службы месячный отпуск. Отбывал я его в своем родном селе. И вот тут-то мне пришлось много говорить об отце со своим дедом Иваном Митрофановичем. Он на многое мне открыл глаза. Постараюсь рассказать лишь о немногом. Стала подводить старческая память.
Когда мой отец прибыл в родное село Нижний Мамон по ранению с Кавказа, в нем вовсю хозяйствовали белогвардейцы. Об этом кратко, но емко написано в статье по истории села. Вот какие данные в ней приводятся.
«Советская власть в Нижнем Мамоне установилась в начале 1918 г. На общинном сходе председателем Совета был избран Василий Михайлович Пушилин. В мае прошли перевыборы в Совет, председателем Совета избран Я. Н. Берлев.
В июле 1918 г. село было захвачено казаками Краснова. Члены исполкома Я. Н. Берлев, Т. П. Соловьев, В. И. Сбитнев арестованы, двое последних расстреляны в Березовом яру. На стороне красного движения в гр. войне участвовали более 500 нижнемамонцев.
В августе 1918 г. между Нижним Мамоном и Нижней Гнилушей шли кровопролитные бои между бойцами – малаховцами и казаками Краснова. С обеих сторон были многочисленные жертвы и расстрелы пленных. Окончательно власть Советов установлена в конце декабря 1919 г. после освобождения села от казаков Деникина (пред. волсовета П. С. Купоносов).
В феврале 1921 г. часть крестьян села Нижний Мамон поддержала мятеж Колесникова. В результате борьбы отряда ЧОН И. П. Плотникова и мятежников погибли около тысячи нижнемамонцев».
О том что тогда происходило, рассказывал и мой дедушка, когда я был в отпуске с военной службы. Он вспомнил о том, как представители советской власти и красноармейцы сгруппировали колонну. Она должна была встать в Нижней Гнилуше грудью против белых. Эта колонна и встала грудью. Белые сначала отнеслись к появлению своих противников спокойно. Они прямо на улице готовили себе обед. И благодушно говорили стоявшим плотной стеной нижнемамонцам:
– Зря вы так, дорогие, хорошие! Шли бы по домам да занимались своими делами!
Но протестующие упорно стояли. Пока не пришел высокий воинский начальник белых. Он зывчно крикнул:
– Разойдись!!!
Но никто на этот зычный приказ не отреагировал. Тогда он повернулся к своим солдатам и что-то им приказал. Солдаты белых выкатили пушку.
Мой дедушка был колоритным человеком. Он с детства и до конца своих дней картавил. Почему-то этого своего невинного недостатка ужасно стеснялся. А потому все слова с буквой ЭР из своего лексикона исключил.Я всегда старался не улыбаться, когда дедушка искал вариант без ненужной для него буквы. Вот и на этот раз о противостоянии нижнемамонцев отряду белых он нашел вариант, который меня душевно развеселил:
– Они как ахнули из большой!
И никого из нижнемамонцев в стене протестующих не осталось. Словно, их там и не было.
Но самое страшное было после входа белых в село. Начались массовые расстрелы тех нижнемамнцев, которые были рьяными сторонниками советской власти. Одно это наводило ужас. Приговоренных к высшей мере наказания стало слишком много. А это были люди, которые являлись близкими родственниками для многих нижнемамонцев. И уж совсем выходило за пределы нормального то, что под расстрел попадали те, кто на словах проявлял симпатию к советской власти. Но к активному ее внедрению в жизнь никаких мер не принимали.
Время было ужасное. Люди озверели и стали жестокими как среди белых, так и среди красных. Моей маме в тот период было лет пятнадцать. Она много раз рассказывала один и тот же случай. В Нижний Мамон на этот раз вступили кубанские казаки. Они воевали на стороне красных. Красные казаки должны были добираться до Калача и поездом добираться до места назначения. Но кубавцев перенаправили на освобождение Нижнего Мамона от белых.
Противник был стремительно выбит из села. Пятнадцатилетняя девочка (Это моя мама) через плетень наблюдала за тем, что происходило на улице. А там творилось страшное. На противоположной стороне улицы наискосок кубанцы выбили калитку в заборе семьи Мязиных. Казаки ворвались в хату и вытащили оттуда мальчишку. Он был ровесником моей мамы. В детстве они вместе играли на улице.
Мальчик весь нервно дергался и навзрыд рыдал. Но никто к мальчику жалости не проявил. Его прислонили к забоу и расстреляли. Кубанцы были настроены решительно. Всех мужчин, которые не успели сбежать из своих хат, они ставили к стенке. И сразу, как только оказались в конце Нижнего Мамона, отправились в сторону Калача.
Рьяная вражда не всегда заканчивается справедливостью. Нередко она ограничивается только жестокостью.
Когда отец появился по ранению в Нижнем Мамоне, ему приказали явиться на прием к командиру белых. Тот без обиняков объяснил ему, зачем он понадобился. Формировался отряд из местных мужиков. В нем не оказалось ни одного человека, кто хотя бы чуть-чуть разбирался в военном деле. А потому моему отцу белогвардейский командир приказал возглавитьразведку отряда.
Отец напрасно пытался найти причину для отказа. Он жаловался, что рана у него пока не зажила. Что он еще очень слаб, ему не под силу заниматься фронтовыми делами. Белогвардейский офицер спокойно его выслушал и сказал:
– Тогда мы тебя через пять минут расстреляем. Ты нам в таком состоянии будешь только во вред. И офицер вызвал людей для исполнения ликвидации моего отца. И он вынужден был согласиться. Офицер выдал отцу боевую гранату и он ходил с ней на ремне, может, несколько дней. А, может, с неделю. Как мне рассказал мой дед, белые продержались в Нижнем Мамоне совсем недолго. Их выгнали из села воины красноармейской части.
А моему отцу пришлось тяжко расплачиваться за свое продвижение по службе у белогвардейцев.
Они с моим дедом ничего лучшего не придумали, как отцу скрыться в степи в скирде соломы. В тот же день, когда красные освободили село, отец ушел в поле и там обосновался.
А морозы в ту зиму проявляли себя с особой жестокостью. И уже на второй день после входа красных частей в Нижий Мамон в хату нашего деда Ивана Митрофановича Болдырева пожаловали чекисты. Они все и везде перерыли. Но ничего не нашли. Это их нисколько не успокоило. Уходя, они пообещали: «Как бы ваш сын ни прятался, он рано или поздно предстанет перед нашим судом».
Бабушка впала в панику,. Она начала дедушку есть поедом. Ей стало казаться, что в суматохе, когда готовили отца в степь, одели его плохо. Могли бы сделать это и более обстоятельно. Она предлагала деду подоброть из одежды все, что потеплее и дед Иван Митрофанович должен был ночью отправиться в степь с этим узлом. Вот тогда их сын не замерзнет в скирде соломы в теплейшей одежде.
Дед сначала крепко задумался над таким предложением. Потом начал возражать. Он слышал от людей, да и сам с вечера замечал, что по селу ходит патруль. По такому крепкому морозу снежная дорога скрипит так, что этот скрип раздается за версту. Ни один красноармейский патруль не пропустит такого ходока без своей проверки. Стало быть, и Иван Митрофанович будет остановлен. Патруль обязательно проверит его узел и непременно догадается, в чем тут дело. Куда этот человек ночью отправляется и с какой целью. И тогда уж у сына Кузьмы не будет никакого спасения.
Разлад дедушки и бабушки длился около недели. Потом он разрешился сам по себе. Однажды в полночь наш отец постучался в родную хату и вошел в нее. Бабушка громко вскрикнула, дед крепко съежился, но не издал ни звука. А мой отец обреченно произнес:
– Прятаться в скирде соломы больше нет сил. И так, и этак мне придет хана. Не лучше ли умереть в собственном доме.
В эту ночь наш скирдовый сиделец спал до самого рассвета в теплой хате. И лишь только забрезжил рассвет, дедушка отвел его в сенник и там, как только мог аккуратно упрятал сына.
В первые дни после входа красных в Нижний Мамон чекисты приходили в хату Болдыревых с обысками каждый день. К возращению Кузьмы их посещения стали гораздо реже. Видать, чекисты стали верить словам дедушки и бабушки о том, что их сын ушел далеко из села. Да только у деда было мало надежды на спасение. Он со страхом и тоской мучился ожиданием неизбежного. Вот однажду придут чекисты и по каким-то признакам обнаружат сына Кузьму.
Но события стали развиваться почти по сказочному сценарию. Один из краев Нижнего Мамона пролегал в сторону северо-востока. Эту часть села все звали Солонцами. Там жил мужчина, который работал при Советской власти по почтовому делу. Однажды поздним вечером этот мужчина зашел в хату дедушки, попросил для себя стул, уселся на нем и завел разговор о пустяках. Дед Иван Митрофанович с настороженностью вглядывался в пришельца. Тот заметил этот взгяд и пояснил, что он Болдыревым доводится дальним родственником. Вот он и решил родственников навестить и наладить с ними более близкие отношения.
Тревожное ожидание продолжалось, пока, наконец, мужик с Солонцов не решился открыться. Он без обиняков сказал, что по Нижнему Мамону стал передаваться слушок, что Кузьма прячется где-то в поле. И его не сегодя-завтра поймают. Или он сам замерзнет в степи в такую холодину. Он подумал об этом. Ему стало жалко Кузьму и он решил ему помочь. Благо, такая возможность у него имеется. Пришелец с Солонцов завтра должен в город Павловск с документами. Если Кузьма с ним ехать согласится, они отбудут из Нижнего Мамона еще среди ночи.
Если удастся благополучно добраться до Павловска, у пришельца с Солонцов в военкомате есть надежный друг. Он тут же отправит Кузьму вместе с призывниками в Воронеж. Из Воронежа его переправят в его часть. Гражданская война в стране продолжается. И призывников на нее отправляют каждый день.
Как потом говорил мой дедушка, он нисколько не доверял этому неожиданному родственнику, который раньше к их связям никак не стремился. А тут вдруг воспылал. Что-то тут деду казалось весьма сомнительным. И добровольный помощник заметил это недоверие. Тут же прямо сказал об этом. И тут же добавил, что он берется за это дело от чистого сердца. Захотелось выручить хорошего человека. А если они ему так не доверяют – пожалуйста. Он умывает руки. Спасайте своего сына сами. Да только, сказал новоявленный спаситель, у вас нет такой возможности.
И после этих успокоительых слов новоявленного родственника у деда к нему нисколько доверия не прибавилось. Дедушка оставался в раздрае чувств. Только добавился страх, что если сейчас выдворить за порог этого проходимца, он может озлиться и Кузьму ныне же уведут чекисты. Тогда у сына останется один исход: к стенке. И оставалось у деда единственное решение: отдаться в руки этому сомнительному человеку, проживающему на Солонцах.
Где-то часа в три ночи он постучался в хату Болдыревых. Мой отец уже был готов в дорогу. Его крепко обняли бабушка и дедушка. Бабушка тихо всплакнула. Пара лошадей солонцовца бодрым шагом пошла по дороге. Пока ехали по селу, молчали. А оказались в поле, устроитель судьбы моего отца стал сыпать словами. У него было с избытком и тем, и слов для разговора. Да только у отца моего не было сил его поддрерживать.
Как почтовый служащий ни опасался встречи с патрулем, его избежать не удалось. Он появился примерно на пол-пути до Павловска. Старший патруля сначала взял за узды лошадей «спасителя» моего отца. Потом, когда к повозке подошли остальные патрульные, он подошел к ездовому. Спросил, куда едешь. «Спаситель моего отца подробно рассказал, кто он такой и почему в Павловск едет. Старший запросил у жителя Солнцов документы. Тот охотно и быстро достал свое удостоверение. Подал его старшему. Тот в темноте покрутил его. Ничего разглядеть в темноте ему не удалось. Но свою важность и строгость он не утратил. И он властно спросил, что в повозке. «Спаситель» моего отца ответил: сено. Я утром рано выезжаю из Нижнего Мамона в Павловск и по темному оттуда возвращаюсь. Чтобы мои лошади бодро ногами двигали, их надо кормить.
Старший патруля свою властность не терял. Он сказал, что сейчас они все просмотрят до последней сенинки. Но тут взбунтовались подчиненные старшего патруля. Они сказали, своему начальнику, что от холода они уже зуб на зуб не попадают. Чего к человеку придираться, если он едет по государственным делам. Спор закончился спасением моего отца. Старший патруля отступился. И патруль от повозки почтового работника отступился.
Ездоввый некоторое время ехал молча. Потом громко сказал:
– Ну, ты, Кузьма, теперь спасенный. До самого Павловска нас уже останавливать никто не будет. Так оно и оказалось. В Павловском военкомате операривно подготвили отцу нужные докумены. И его с первой же партией прызывников отправили в Воронеж. В губернском городе тоже все уладилось быстро. Поздним вечером отец отбыл на поезде в свою воинскую часть на Кавказ.
Когда я со своей воинской службы прибыл в отпуск в родное село,осенними днями и вечерами мы с дедушкой засиживались в его хате. Вот тогда мне он во всех красках и рассказал, как мой отец ушел от наказания за свое кратковременное командование разведкой в одном из подразделений белых. С нынешних моих позиций тогда я вовсе не был храбрым балтийским моряком. Тогда я был еще не во всем сформировавшийся юноша. А потому рассказ своего деда воспринял, как во всем документальное. Теперь у меня появились сомнения. Да, многое из того, что я от Ивана Митрофановича узнал, потом услышал от других людей нижнемамонских. Но это были крохи от того, что дед мне тогда рассказал. И вот теперь нередко воображаю себе, что то давнее отцово приключение обильно насыщено чисто художественными, а не документальными красками. Да только в нынешние дни ничего не исправишь. Тех, кто что-то знал об этой отцовской одиссее, давно нет в этом мире. Мне остается себя утешать, что дедушка, конечно же, что-то приукрасил. Но большая часть случившегося тогда действительно свершилась. Времена гражданской войны были такими, что по всем статьям тянули на тексты художественных произведений.
А дедушка мой Иван Митрофанович в те времена не был таким уж запуганным и отторженным жизнью, что только и мог седеть в своей хате и украдкой поглядывать в окна,что там на улице происходит. До самой его кончины Ивана Митрофановича звали все в Нижнем Мамоне «Кошельком». В молодости я на это прозвище никакого внимания не обращал. Подумаешь, событие. В селах все люди, а в особенности все мужского пола носят по сей день с именем обязательное прозвище. Почему моему деду быть отличным от других.
Но оказалось, наш Иван Митрофанович был человеком особенным. В нэповские дни мой дед водил компанию со знатными нэпнами села. Когда дела шли хорошо, нижнемамонские воротилы с крупнейшими доходами на выпивках брали его в свои компании. Тогда была мода такие загулы сопровождать выездом в каретах по всем улицам Нижнего Мамона. Брали с собой и моего дедушку. Он вставал в карете во весь рост, доставал из кармана свой кошелек, потрясял им над головой и кричал: «Есть еще в кошельке!». Это означало, что пьянка будет продолжена. Вот у Ивана Митрофановича и появилась его заметная кличка в дополнение к утвержденному в местной церкви имени.
Вот и покопался я в памяти о своем отце и дедушке Иване Митрофановиче. И ничего особенно уж яркого не нашел. Оба жили согласно своему времени и сложившимся обстоятельствам. Лишний раз убедился, что у моего папы Кузьмы Ивановича жизнь оказалась скорее несчастливой, чем красивой. Слишком многое ему довелось пережить.
Но это мое личное убеждение.