- Ты чего меня не разбудил? – хрипловато со сна спросил Хаус, приподнявшись на локте – заспанный, взъерошенный, с розовым рубцом от шва подушки на щеке. – Который час уже?
- Восемь – ещё рано. Мне хотелось, чтобы ты подольше поспал. Куда спешить?
- То, что инъекции полагается делать по часам, тебе, конечно, неважно…
- Мы же закончили антибиотики, остальные не так строго, - пожал плечами Уилсон.
Хаус помолчал с едва уловимой неловкостью, после чего деловито спросил:
- Писать хочешь?
- Пока терпимо.
- У тебя белок в моче был в прошлом анализе. Давай повторим, я хочу динамику посмотреть.
- Давай, - вздохнул Уилсон.
Агравировать перед Хаусом будет несложно – он сам слишком насторожен, слишком заботлив. Это может показаться странным – во всяком случае, тому, кто знал Хауса раньше.
Обычная утренняя рутина: туалет, перевязка, препараты, кардиограмма, забор крови.
- Новый этап, - провозгласил Хаус, доставая из сумки голубую с улыбающимся младенцем коробку. – Каша для недоношенных уступает пальму первенства каше для младенцев от трёх до шести месяцев. Если дальше пойдёт так же хорошо, начнём вводить прикорм.
Он говорил бодро и вёл себя как-то с подъёмом, чувствуя, что Уилсону лучше. Уилсон и сам это чувствовал и тоже невольно приободрялся. Хотя одна подленькая мыслишка так и сверлила: а что, если улучшение связано просто с преодолением осложнений лечения, а опухоль ничуть не притормозилась, а продолжает существовать сама по себе, расти и развиваться? Нужно было сделать томографию, посмотреть динамику, но это означало ехать в другой город – сейчас он не смог бы. И потом… Это Хаус всегда хотел знать, сам он зачастую боялся точного знания, предпочитая надеяться. Для врача последнее было непрофессионально, просто глупо. Следовало ломать себя.
- Ну и что там белок? – спросил он Хауса, возившегося с пробирками.
- Сорок шесть промилле. Не критично.
- А эритроциты?
- Старые обломки, как на промышленной свалке.
- Хаус…
- Что? – не дождавшись продолжения вопроса, Хаус поднял голову.
- Почему ты отказался от адвоката?
Не смотря на отсутствие какой-либо связи этого вопроса с предыдущим разговором, Хаус не стал уточнять или делать вид, что не понял.
- Потому что я был неправ, - сказал он, как о само собой разумеющемся. – Потому что я позволил эмоциям управлять, и всё вышло хреново. Адвокат, по сути, тоже разводит суд на эмоции. Я больше не хотел наблюдать ни их триумфа, ни их провала. Не хотел, чтобы они вообще как-то пытались влиять на мою жизнь. Зарёкся, если так тебе понятнее.
- Чего-чего? Зарёкся испытывать эмоции? Апатико-абулический синдром себе захотел?
- Зарёкся позволять им править бал. Поэтому отказался от адвоката. Что бы он ни говорил, это же не изменило бы фактов – только обернуло бы их в красивую обёртку профессиональной адвокатской брехни. Противно стало.
- Но ты мог бы отделаться условным сроком.
- Тогда я ещё не дозрел до того, чтобы начать хотеть отделываться.
- Кадди ты этим удивил…
- Плевать мне на Кадди.
- Ты же тогда ещё не дозрел до того, чтобы начать отделываться.
- Тогда мне ещё было не плевать. И на тебя – тоже.
- На меня тебе никогда не было плевать.
- Не обольщайся. Было.
- Ну, я тебе не верю.
Равнодушное движение плечом:
- Не верь.
Глаза Уилсона сделались тревожными.
- Хаус, ты же врёшь.
- Вру, - сжалился Хаус.
- Сейчас тоже врёшь?
- Перестань. Это уже начинает напоминать разборки молодожёнов. Должен последовать утешительный секс в конце.
- Просто хочу понять, что ты чувствовал. И Кадди, и я, и все тогда отреклись от тебя ещё до третьего «ку-ка-ре-ку». Что ты почувствовал, когда это понял? Разозлился? Обиделся? Почувствовал себя обманутым? Или сказал себе: «Я был прав» и преисполнился дурацкой гордости? Ну, не было тебе плевать. Не ври ты!
- Я же сказал: тогда ещё не было.
- А когда? В тюрьме? Когда понял, что никто не придёт? Ты ведь ждал, что кто-то придёт? Что я приду? Ждал?
Хаус, кажется, начал сердиться:
- Да отвяжись ты – чего пристал?
- Ну, а если мне важно знать? Скажи!
- Зачем тебе это знать? Всё давно прошло, тысячу раз переменилось. Зачем ты хочешь снова ворошить это?
- Не знаю. Но мне это не даёт покоя, - честно признался Уилсон. - Я всё это время, пока мы здесь, лежу и перебираю жизнь, как чётки. А поскольку с определённого момента ты в моей жизни постоянно присутствуешь и оказываешь на неё слишком серьёзное влияние, чтобы им пренебречь, то вот и тебя приходится перебирать.
- Кажется, я именно об этом и спросил, - хмыкнул Хаус – он больше уже не возвратился к своей работе, а сидел за столом, обернувшись всем корпусом, и смотрел на Уилсона. – Зачем ты её перебираешь? По-прежнему думаешь, что твой рак – это такое наказание за провинность, и если сообразишь, за какую, и хорошенько покаешься, всё рассосётся само собой?
Уилсон не сразу ответил. Не знал, как ответить. Как объяснить. Его собственные ассоциации вряд ли будут понятны безбожнику и прагматику Хаусу. Но он всё-таки решил попытаться, потому что последнее время всё больше склонялся в сторону убеждения: большинство человеческих бед от нежелания понять, которое сталкивается с встречным нежеланием быть понятым.
- Между жизнью и смертью находится что-то вроде пропускного фильтра в инфекционном отделении, - начал он негромко, и почувствовал по глазам Хауса, что на этот раз Хаус выслушает до конца. – Католики называют это чистилищем, язычники – стиксом, а иудеи его вообще не признают. Но это есть. Я теперь знаю. Я всё время вижу его во сне, и когда был без сознания, тоже видел. Наверное, выглядит это для всех по-разному. Но это – реальное место. Ну, то есть, не обязательно нанесённое на карту материального мира, но оно не просто у меня в голове. Нет, сейчас я могу думать, что это моя фантазия, причуды расторможенного подсознания, психопродукция, но когда я там, всё по-настоящему. Оно не во мне. Оно есть. И я чувствую связь. В общем, если я там наступлю на бабочку, то…лучше не наступать. Выглядит, как бред, да?
Хаус молча медленно кивнул, не отрывая от него глаз.
- Но это не бред. Это настоящее место. Не знаю, где, и в каком качестве, но оно существует. Что-то вроде шеола на одного. И я, действительно, там был, даже если моё тело всё это время оставалось здесь, на кровати. И там всё выглядит, как одна большая головоломка, как клубок, который нужно распутать, только непременно распутать, и этот клубок – жизнь, вернее, всё, что когда-то думал, чувствовал, понимал – верно или неверно. А теперь обязательно нужно понять верно – распутать и сложить узор, как в той сказке – помнишь? Сложить слово «вечность», и тогда тебе подарят весь мир и новые коньки. И это не просто пустая фантазия, это не только во мне, потому что сначала я увидел продавца раковин и уже тогда подумал, что он – это ты, спроецированный как-то сюда из далёкого прошлого. Но ведь это реальный пацан, и он – не ты, и он – не мой хранитель, но у него не могло быть других, своих, причин делать мне подарки. «Регало», – повторил он припомненное слово. – Он так сказал, ещё в первый день, и я подумал, что он говорит о раковине, но сейчас я уже думаю, что он тогда имел в виду не раковину. Он уже откуда-то знал…, - и Уилсон замолчал, совершенно недовольный своим чересчур эмоциональным, чересчур быстрым монологом, чувствуя, что нужные слова всё равно не нашлись, да и не зная, можно ли их вообще найти.
- Ты говоришь о том парнишке, у которого Кавардес взял стволовые клетки для тебя? – уточнил Хаус, на удивление, выслушавший слова Уилсона очень серьёзно.
- Да. Я ведь даже не знаю его имени. Он не похож на местного жителя – русый, голубоглазый… И эта одежда, как будто из начала семидесятых. Он на тебя похож. Не теперешнего.
- Да понял уже… Знаешь, что странно, Джеймс? Я тоже тут видел кое-кого похожего на тебя… не теперешнего.
- Мальчишку, который прыгнул со скалы?
Хаус медленно задумчиво кивнул.
Уилсон вдруг широко улыбнулся:
- А может, ты даже уже не настолько атеист, как до нашей поездки? Или знаешь… - тут улыбка его так же внезапно погасла совершенно, сменившись даже, пожалуй, на что-то противоположное. – Не думал об этом…? Может, ты всё-таки сгорел на том складе, а я умер от рака, и всё вот это, - он неопределённым жестом обвёл гостиничный номер, - то, что кто-то из нас видит в последнее мгновение умирания мозга? Или даже после?
- Нет. А вот сейчас только подумал, - серьёзно сказал Хаус, внимательно глядя на него. – Подумал, что пора отменять тебе наркотические анальгетики, амиго, пока ты совсем с катушек не съехал.
Внутривквеливание 10. УДО
Появление Хауса в «Принстон Плейнсборо» произвело впечатление, которое следовало бы назвать, пожалуй, парализующим. Форман привёз его с собой, и пока они прошли от входной двери до бывшего диагностического отделения, на знакомый стук палки из своих кабинетов на всём пути их следования высовывались настороженные сотрудники и, как крысы, шмыгали обратно. Отношение к Хаусу в больнице укладывалось в отрезок шкалы от «с трудом терплю, потому что уважаю» до «ненавижу, но убить не позволяет уголовный кодекс» - за таким редким исключением, которым вполне можно было пренебречь. Хаус о таком отношении, в принципе, знал, но никогда не чувствовал его на собственной коже так отчётливо. Закалённый общением с матёрыми уголовниками, вроде Мендельсона, он думал, что будет легче. Но легче не было. И он чуть не прослезился от умиления и благодарности, когда глава инфекционного отделения – доктор Крэйг Лемман, попавшись навстречу, почтительно поклонился Форману, а ему вдруг улыбнулся: «Привет, доктор Хаус! С возвращением». Хаус буркнул в ответ что-то вроде: «Здорово», а себе пообещал запомнить эту улыбку и, если его помощь понадобится когда-нибудь Лемману, помочь, не ломаясь и без подначек.
Отделения у него больше не было, диагностической не было, привычных вещей, окружавших его и помогавших думать, не было, но зато Форман щедро выделил ему стол и стул в убогой комнатёнке, похожей на кладовку для щёток, и сотрудника в лице узкоглазой девчонки, ростом ему до пояса, но зато с амбициями, не соответствующими положению наполовину уволенного невролога. Правда, на первый же взгляд полной дурой девочка не выглядела – Форман, видимо, решил не перегибать палку и не плевать против ветра. Не исключено, что он, действительно, нуждался в Хаусе, но ещё больше – это было видно невооружённым глазом – его прельщала перспектива показать бывшему боссу, кто главный, пока звёзды сошлись благоприятно, и строптивый гений крепко связан требованиями УДО.
- Вот тебе первое задание, - сказал Хаус своей малорослой кореянке. – Иди и купи мне теннисный мячик.
- Что? – пискнула она.
- Что слышала. Теннисный мячик. Иди и купи. Мне нельзя покидать больницу – за мной следят тёмные силы, - и, приподняв брючину, показал магнитный браслет с датчиком слежения. Это тоже было условием УДО, и Хаус из-за него в какой-то степени чувствовал себя не то окольцованной уткой, не то посаженной на цепь собакой. К тому же, казалось, браслет заключил с его больным бедром пакт о совместных военных действиях – боль сразу подскочила на несколько пунктов. Впрочем, по сравнению с постоянным общением с ворами и убийцами его настоящее положение можно было считать плюсом. Например, возможность просыпаться по будильнику, а не по окрику «подъём!», возможность общаться с интеллигентными людьми, врачами – вот хоть этой мелкой недоневрологичкой, возможность заниматься любимым делом, а не выносить мусор из тюремного медпункта и мыть перевязочную.
Кстати, любимым делом пора было заниматься.
Но в боксе, где в камере жизнеобеспечения ожидал его «приболевший» трансплантат, Хаус пережил ещё один стресс. Стрессом был Уилсон. Похудевший с их последней встречи в суде, одновременно и узнаваемый и изменившийся, Уилсон, не сказавший ему ни слова и старательно разглядывающий углы в комнате, чтобы только не встретиться с ним взглядом. Уилсон опять убегал от него. Эта игра в гляделки-догонялки захватила Хауса настолько, что Симпсон и его подручные, приставленные к трансплантату в качестве кураторов, сначала словно как бы медленно растворились, а потом снова проявились в повисшем неловком молчании, как немые статисты в чужой драме, не знающие как вести себя в заданных условиях и потому делающие вид, что никакой Хаус в бокс вообще не входил.
- Уголовник! - представился им Хаус, постаравшись гаркнуть погромче. – Видя всеобщую заинтересованность: сидел, но не опущен, разве что слегка.
Симпсон – тоже слегка - смутился, видимо, ощутив краем совести, что, по крайней мере, надо поздороваться с коллегой, с которым десять лет проработал бок-о-бок, в соседних отделениях. И поздоровался, пересилив себя – холодно и дежурно. Остальные – в том числе Уилсон – промолчали.
Уилсон высказался позже, когда Хаус поймал его в коридоре. Может быть, он сам взял не тот тон, но это был его тон. Он хотел вернуться к себе и к Уилсону самим собой, без тюремной вони и тюремного страха, и тюремного одиночества – того одиночества, которое непременно охватывает человека, до которого никому нет дела, но который одновременно с этим лишён возможности даже испражниться наедине с собой.
Он не хотел больше никаких сносок на эти месяцы тюремного заключения, он и так чувствовал себя Рип-Ван-Винклем: Кадди ушла, больницей правил его бывший «чёрный слуга», отточивший природное высокомерие до остроты ножа для разрезания бумаг, Чейза не было, Тауба не было, Тринадцать исчезла. В знакомой до последней трещины на потолке диагностической надрывались дрели ортопедов, на его доске висели какие-то их костно-суставные схемы. Его ковёр, его кресло, его балкон, его мир, его комфорт – всё развалилось, разрушилось, раскрошилось в песок.
- Думай, что хочешь, но мы больше не друзья, - сказал Уилсон.
Хаус с огромным трудом удержал лицо.
ххххххххх
Уилсон не без оснований подозревал, что отмена наркотических анальгетиков наградит его новыми неприятными симптомами. Но отказ от них в то же время означал надежду на жизнь: умирающему нет нужды отменять надёжно обезболивающие препараты только из-за развивающейся зависимости и побочных эффектов. Умирающему можно этими эффектами пренебречь. А вот предполагающему ещё пожить от наркотиков лучше отказаться.
- Ломки ты не выдержишь, - сказал Хаус со знанием дела. – Поэтому будем применять методику постепенной отмены. Тоже приятного мало, и дольше тянется, но зато мы получим то, что хотим, попутно не убив тебя.
- Хорошо, - сказал Уилсон, твёрдо решив больше не доставлять Хаусу хлопот нытьём и жалобами. В конце концов, его другу приходилось справляться с зависимостью, почему у него не должно выйти? От того, что он будет скулить и жаловаться, легче не станет. Надо вспомнить, что он – мужчина, в конце концов. Боль и дурнота – не самое страшное, худшую их часть он, похоже, перетерпел, становится лучше, и при постепенном снижении дозы их, наверное, тоже можно будет терпеть.
Хаус действовал аккуратно, но не пугливо: увеличил промежутки между инъекциями сразу довольно сильно и снизил дозу в тот же день на треть, пока жив энтузиазм «клиента». Уилсон честно выполнял взятые на себя обязательства, пока не наступила ночь. Он получил свой «хороший» укол, хоть и в уменьшенной дозе, в десять и уснул, инъекцию в три часа ночи Хаус отменил, следующую можно было получить не раньше семи утра.
Он проснулся около четырёх, ещё в темноте, от того, что не может вдохнуть. Это было совершенно жутко: кислородное голодание – острое, до звона в ушах, заложенность в груди, стиснутое горло, грохот крови в голове и полная невозможность хотя бы пискнуть, чтобы позвать на помощь. Боль с визгом несмазанной дрели просверливала тело насквозь от грудины до позвоночника, и каждая попытка втолкнуть воздух в грудь взрывалась новым залпом боли, обрывая вдох.
Но самым диким ему показалось то, что Хаус – его хранитель, его пульсоксиметр – спокойно и безмятежно спит, не слыша ни грохота, ни визга дрели, а он, Уилсон, даже позвать его не может, потому что горло стиснуто спазмом, и в него ни звука не протолкнуть. Причём шевельнуться, протянуть руку, чтобы дотронуться, тоже нет никакой возможности, потому что для любого движения – даже минимального – нужен воздух, нужны силы, нужно сознание. Так вот: дикая дикость была в том, что он извивается без этого самого воздуха, ловя распахнутым ртом последние ускользающие мгновения жизни, а Хаус – в нескольких сантиметрах, и не имеет понятия о том, что его подопечный подошёл опасно близко к той грани, за которой дышать уже больше не нужно.
Он всё-таки попытался позвать на помощь и даже прохрипел что-то.
И тут же парализующей волной раскатилось по всему телу абсолютное и бескомпромиссное понимание того, что он вот сейчас, сию секунду умирает. В глазах потемнело, молот в висках перешёл на морзянку, сердце встало, хотя совершенно непонятно было, как ему удаётся одновременно стоять и колотиться пульсом в голове.
- Ах-ххха-а!!! – вдруг резко выдохнул он, и только после этого понял, что выдохнул не сам, что рука Хауса вытолкнула воздух из его лёгких, с силой вжавшись в грудь, продавив грудину почти до позвоночника. И тут же руки Хауса прихватив его руки так же резко, грубо, бесцеремонно, рывком раскинули их в стороны и вверх, насильственно создавая отрицательное давление в груди. Уилсон вдохнул через боль, всей грудью. И снова воздух выбили из его лёгких насильственно. Но теперь он уже вдохнул сам.
- Забыл, как дышать? – сочувственно спросил Хаус немного прерывающимся, но, в целом, спокойным голосом. – Ничего, бывает…. Вспомнил?
Он присоединил кислородную маску к баллону, приоткрыл вентиль, маску прижал Уилсону к лицу:
- Если вспомнил, сам подыши пару минут.
От кислорода мягко закружилась голова, но стук в висках угас, и стеснение в груди ушло, оставив только боль. Уилсон слабыми пальцами потянулся сдвинуть маску:
- Перекрой. Хватит. Что это со мной было? Ведь это не органика? Это в голове?
- Это синдром нарушения дыхательного автоматизма. Перераздражение хеморецепторов. Морфин их пригасил, а теперь, когда мы снизили дозу, скорее всего, во сне возникло одиночное апноэ, и ты получил отдачу. Ну, тут подключилась симпатика, развился классический психогенный тетанус. В результате ты несколько секунд пытался вдохнуть переполненными воздухом лёгкими. Понятно, получалось фигово. Не слишком частое явление, но ты же сам врач – это уже отягощённый анамнез, у тебя и не такое может быть.
- Значит, это просто… паника?
- А что, то, что ты – паникёр, для тебя новость?
- Значит, я всё равно не мог умереть?
- Знаешь… не хотелось бы проверять, как далеко ты можешь зайти, - серьёзно сказал Хаус, попрочнее завинчивая кран баллона и складывая маску. – Ну, ты успокоился? Не задыхаешься больше? Давай окно откроем – там потеплело.
- Открой, - с готовностью согласился Уилсон. – Знаешь, я здесь соскучился по длинным сумеркам. Утром солнце выстреливает сразу в зенит, вечером падает, как в яму. Рассветы, закаты – как за иллюминатором самолёта. Как будто время сворачивается.
- И хрумканье лангольеров уже доносится из-за горизонта?
- Оно до меня уже давно доносится… Хаус?
- Ну?
- Может, ты поспишь ещё? Рань несусветная.
- Под хрумканье лангольеров?
- Ну, ты же проснулся, когда они захрумкали слишком громко, - улыбнулся Уилсон.
- Вряд ли я теперь смогу заснуть, - сумрачно сказал Хаус, перестав шутить. – Не то настроение. И ещё у меня закончился викодин, так что нога всё равно не даст.
- Как «закончился»? – растерялся Уилсон.
- Как заканчивается всё хорошее в мире. Аптека сгорела вместе с больницей, в местную наркоту не завозят. А то, что привёз Чейз, вчера закончилось тоже.
- Что же ты будешь делать?
- Не знаю.
- Ты… у тебя же ломка начнётся!
- Начнётся, - мрачно кивнул Хаус.
- Как же ты… Надо же что-то делать!
- Есть предложения?
Уилсон задумался. В принципе, у них оставался морфий – сейчас ему будет нужно меньше, но морфий – тяжёлый наркотик, он не для хроников, не для Хауса. Мутит рассудок, вызывает сильную физическую зависимость, морфиновая ломка – это вам не викодиновая, как и морфиновая побочка. Нет, морфий – это на крайний случай. А сейчас не крайний? Сначала обострится боль. Хаус будет это скрывать, сколько сможет, но потом, когда он уже не сможет терпеть, его боль станет определять всё – и Уилсона тоже. Потом его начнёт рвать, затрясёт в ознобе, будет кидать в жар, он перестанет спать, не сможет проглотить ни куска, чтобы не сблевать его сию же минуту, подскочит давление, возможно, прихватив с собой преходящие нарушения мозгового кровообращения и сердечные приступы. И кончится всё опять же морфием, которого к тому времени останется столько, что они станут драться из-за него – обессилевший от ломки, раздавленный Хаус со всё ещё слабым, как полудохлая кошка, Уилсоном. Тут Уилсон представил себе эту их драку и чуть не расхохотался.
- Ты чего? – подозрительно покосился Хаус.
Уилсон не стал скрытничать:
- Представил себе, как мы катаемся по полу и, царапаясь, выдираем друг у друга последнюю ампулу морфия. Хаус, здесь же Мексика. Неужели ни одного драгдилера?
Думаю, их здесь хватает, только я-то для них - кто? Никто не будет иметь дела с посторонним без рекомендаций.
- Подожди… Чейз же оставлял нам подписанные рецепты – может быть, можно сделать заказ через интернет? Курьерской доставкой?
- На чьё имя? Несуществующего типа с фальшивыми документами, проживающего в гостинице? Заказывать придётся в другом городе и не одну упаковку – думаешь, это не проверяется? Если что-то пойдёт не так, мы подставим Чейза – ты не считаешь, что его лояльность заслуживает лучшего?
- Давай тогда на моё настоящее имя закажем. У меня есть документы с собой, и я не числюсь в розыске. Он же чистые бланки оставил?
- Да, поразительно доверчивый дурачок…
- Он в тебя влюблён. Влюблённым свойственно терять голову, - усмехнулся Уилсон.
- Боюсь, на заказ через сеть тоже будут ограничения. Если бы всё было так просто, значительная часть населения грызла бы викодин на завтрак и закусывала героином после обеда.
- Ты преувеличиваешь тягу населения к сильнодействующим препаратам.
- Да брось. Одни тинейджеры уже сделают национальный оборот на кислоте, будь она в свободной продаже.
- Не поверю, что ты сам никогда не пробовал.
- В Штатах пробовал. И у меня не вышло. Помнишь, зимой, когда вы с Триттером решили…
- Не надо, - поморщившись, поспешно перебил Уилсон. – Я помню…
Продолжение десятого внутривквеливания
Уилсон узнал, что сейчас войдёт Хаус, задолго до распахнувшейся двери бокса – он услышал знакомое постукивание трости. Ещё раньше он знал, что манипуляция сработала, что Форман подал ходатайство, что его удовлетворили, и что Форман сам поехал за Хаусом – всё это он уже знал. Он говорил с Симпсоном, когда услышал трость Хауса, и ещё продолжал говорить, ещё ответил на вопрос Хурани, сделал уточнение назначений под запись медсестре, но проделал всё это машинально, потому что на самом деле просто ждал, когда Хаус войдёт. Ждал не для того, чтобы броситься ему на шею. На самом деле он понятия не имел что сделает. И когда дверь – купе, чей датчик отреагировал на приближение человека, дрогнула и поползла, сердце у Уилсона оборвалось. Он хотел отвернуться, не смотреть на Хауса, давая сердцу время вернуться на место, в грудную клетку, но не выдержал – посмотрел.
Хаус переменился – и больше, чем можно было ожидать, и меньше. Те же потрёпанные джинсы, тот же давно потерявший форму пиджак, те же кроссовки. Белая футболка с чем-то напечатанным чёрной краской, но слишком мало виднеющимся из-под распахнутого ворота, та же жёванная рубашка того же голубого оттенка, та же трёхдневная щетина хотя, скорее уже, пятидневная. Складки на лице глубже, седины больше, волосы непривычно длинные, зачёсаны – ну, как зачёсаны – заложены пятернёй – назад. А выражение лица было таким настороженным, как будто Хаус ожидал, что все присутствующие сейчас набросятся на него, повалят на пол и начнут избивать ногами. И была ещё в этом лице решимость тут же немедленно и любой ценой дать отпор.
Словом, в бокс вошёл не сотрудник, не друг, не врач фешенебельного учебного госпиталя «Принстон Плейнсборо» - уголовник, условно освобождённый головорез, вандал и опасный тип, не верящий никому, не любящий никого. Только в глубине прозрачных голубых глаз того фантастического оттенка, который Уилсон успел забыть, а вот теперь с тяжёлым сердцем вспомнил, затаилась запертая на семь замков, и тоже чертовски знакомая, боль. Уилсон на один только миг взглянул в его глаза, и увидел всё прошлое, грозящее стать кошмарным будущим, как в пророческом сне: викодин во всё возрастающей дозировке, нож в розетке, операцию в ванной, непроверенные препараты, перевёрнутый автобус, градусник в заднице копа, передоз, психушку, и снова тюрьму, тревожные звонки, реанимацию, бессонные ночи, страх за него, злость на него,... Ад…ад…
Он отвёл взгляд.
- Уголовник! – рявкнул Хаус, как бравый капрал, представляющийся перед строем, и на лицах коллег сложились предсказуемые гримасы: «ну вот, опять этот…», и только Симпсон вымученно промямлил: «с возвращением».
Конечно, Хаус сразу врубился в диагностический процесс с шашкой наперевес, раздал направо и налево титулы «идиотов», выдал блестящую идею, но для Уилсона проблемы с диагностикой трансплантата отошли на второй план, он был занят – уворачивался от навязываемых Хаусом «гляделок», мысленно обзывал себя предателем и скотиной, зарекался и давал обеты. И очень хотел напиться. В компании Хауса, что самое смешное…
Хаус поймал его в коридоре.
- Тот, кому нужны эти лёгкие – твой подопечный, к гадалке не ходи.
- Блестящая дедукция, - буркнул Уилсон, в душе стремясь удрать, но всё же почему-то замедляя шаг настолько, что хромой Хаус не отставал.
- Моё УДО – твоих рук дело, но ни разу не навестить всё-таки свинство.
- Это Форман тебя вытащил, я был против, - не слишком греша против реальности, возразил он. – В интересах моего пациента согласился, скрепя сердце.
- Как рука? – Хаус изобразил виноватость, хотя - Уилсон не сомневался – это был просто тактический ход.
- Зажила, - коротко ответил он, почему-то по-прежнему не ускоряя шаг.
- Послушай… Я своё уже получил. Отсидел в исправительном учреждении, искупил свою вину…
- То есть, исправился?
- Этого я не говорил.
Его голос, его интонации… Уилсон почувствовал, что его тянет к этому непростому человеку, как магнитом. Ад требовал своего настоятельно и неотвратимо.
- Думай, что хочешь, - сказал Уилсон. – Мы больше не друзья.
Лучше бы ударил. Ад плеснулся во вне, но Хаус сдержался. Он промолчал. Уилсон ускорил шаг. Боль никуда не делась. По-прежнему хотелось напиться. И, что уж самое нелепое, по-прежнему, лучше всего вместе с Хаусом.
хххххххх
- Я тогда зарёкся пытаться манипулировать, - сказал Уилсон, помолчав. – Ни ты, ни Триттер под мою дудку не сплясали, всё вышло только хуже, и если бы не Кадди, ты бы ещё тогда сел… Правда, это от тебя всё равно не ушло.
- Карма, - хмыкнул Хаус.
- Не карма, а твоя чёртова привычка переть напролом, не думая о последствиях. Как грузовик. Только ты не грузовик. И ты не мог не понимать, что роман с викодином ничем хорошим закончиться и не мог.
- Как и роман с Кадди…
- А вот тут я с тобой не соглашусь. Ты сам всё испортил, ты не поддержал её в трудную минуту и дал повод усомниться в тебе. А пока ты был с ней, ты не принимал викодин, тебе было хорошо, ты был счастлив.
- Когда я горстями принимал викодин, я тоже был счастлив.
- Обдолбан.
- Сексуально удовлетворён.
- Нет, это даже сравнивать глупо! – возмутился Уилсон.
- Почему? Многое похоже. Например, в ложке – лекарство, в чашке – яд
- Это ты о Кадди?
- Вот видишь же сам, можно отнести и туда, и туда.
- Да викодин тебя до психушки довёл! А Кадди ты тогда, между прочим, воспринимал, как спасительницу, даже развесистую галлюцинацию на эту тему наваял «в очах души твоей»
Хаус поморщился:
- Если уж взялся цитировать Шекспира, найди что-нибудь не настолько затёртое, подозреваю, что вообще первую страницу «Гамлета» активно цитируют те, кто так и не добрались до второй.
- При чём тут Шекспир? Ты опять уходишь от проблемы!
- Уилсон, - спокойно и серьёзно сказал Хаус. – Я не ухожу от проблемы. Я уехал от неё на автомобиле с заездом в тюрьму на полгода и не имею в виду возвращаться.
- В том, что ты в тюрьме сидел, был и плюс, – сказал Уилсон.
Хаус сузил глаза:
- Думаешь, справедливое наказание пошло мне на пользу, облагородило, и я поэтому вожусь тут с тобой, а не свинтил на лазурные пляжи к тугожопым ****ям?
Уилсон чуть-чуть инстинктивно отодвинулся в постели, как будто ярость Хауса припекла ему лицо.
- Нет, - сказал он. – Ты бы со мной в любом случае возился, ты бы меня не бросил…
- Ого, какая уверенность! – ирония Хауса плеснула через край.
- Да, - спокойно кивнул Уилсон. – Потому что я – не Кадди, без тебя я бы не справился, и ты это знал. Так что дело не в твоём тюремном перевоспитании. Но после того вашего разрыва ты шёл вразнос, опять вернулся бы к убойным дозам викодина, а в тюрьме тебе его столько не давали, и ты сейчас на меньшей дозе, чем когда-либо на моей памяти. Так что у нас есть шанс. А если бы не тюрьма, не было бы.
Если бы в Хауса был вмонтирован температурный датчик, ртутный столбик в нём медленно поехал бы вниз. Хаус передохнул и всё ещё со злинкой, вместе и примирительно, и, снисходя, похлопал Уилсона по лысой голове:
- Ладно…
Но Уилсон не унялся.
- И ещё ты знал, что без меня тоже не справишься. И сейчас ничего не изменилось. Когда я умру, ты не сможешь нормально жить. Я это знаю, и ты знаешь.
- Ого, какая уверенность! – слово в слово, но уже совсем с другой интонацией, повторил Хаус.
- Я не знаю, получил отсрочку или нет. Ты этого тоже не знаешь. Но даже если да, она короткая, Хаус. И в итоге ты всё равно останешься один. А тебе нельзя оставаться одному – ты не сможешь. Ты погубишь себя, погубишь свой дар. Когда ты был с Кадди, мы очень мало общались, значит, ты обходился. С ней ты сможешь. Если ты будешь с ней, ты справишься.
На этот раз Хаус не стал резко возражать, но спросил, изогнув бровь:
- Она же замужем?
- Она несчастлива, - сказал Уилсон, глядя в сторону. – У неё деспотичный, авторитарный муж, он не даёт ей быть собой, он обижает Рэйчел.
- Стой! Откуда ты всё это знаешь?
- Мы созванивались. Я ничего не говорил о тебе – не беспокойся.
Хаус покачал головой:
- Ты, наверное, бредишь, амиго. Ты вообще себя слышишь? Едва начал приходить в себя после комплексной терапии, один бог знает, что впереди у нас, я без викодина скоро на стену полезу, мы в Мексике, за тысячу миль от дома, а ты мне предлагаешь Кадди у мужа отбить, что ли? И прямо сейчас?
- А ты за эту идею ухватился… - рассмеялся Уилсон. – Не прямо сейчас. Прямо сейчас ты давай, бери нашу «букашку», поезжай, во-первых, продли прокат на неё. И ищи аптеку. В Бенито не один онкоцентр…
- Уилсон…- Хаус нахмурился. – Это долго. Даже добираться долго, а ещё придётся обналичивать деньги, заходить в прокат, искать аптеку. Как ты будешь тут один?
- Это всего несколько часов. До вечера вернёшься. Поставь мне кружку с водой и судно так, чтобы я мог достать – и вали.
- А если снова забудешь, как дышать?
- Позвоню тебе по телефону и попрошу напомнить. Давай, Хаус, давай, больше всё равно вариантов нет. И не веди себя, как сволочь, не то тебя опять упекут.