Вериги муз. Часть1

                АННОТАЦИЯ
   «ВЕРИГИ  МУЗ» – четвёртый роман писателя, вместивший в себя временной отрезок двадцатилетия с начала двадцать первого века. Герои, в основном, творческие люди, живущие в новом мире, где компьютеры, Интернет, гаджеты резко изменили взгляды на искусство, особенно на литературу. Провинциальный писатель, поэт ли прозаик, оттиснут от возможности быть в профессии, т. к. профессия должна дать заработок, возможность хотя бы пропитаться, не говоря о всех иных радостях, достойной современного человека, жизни. Писатель превратился в любителя, тратящего свои средства на, так называемое, «хобби», как бы на причуду, пустое развлечение… После признания высокой миссии писателя в советский период времени, такое падение престижа убивает многие таланты, разочаровывает авторов, снижает уровень творчества. В такой обстановке и живут, и пытаются творить русские провинциальные таланты – действующие лица романа.
Разные отрасли искусства, неоднозначные взгляды на него, особенности характеров и непохожесть судеб несут на себе Музы, как тяжёлые, но добровольно надетые вериги, служа призванию.
Автор просит читателей помнить об особенности жанра: роман – это не списывание событий жизни и судеб героев – это воплощение идеи писателя, который имеет право на использование прототипов, на отражение определённых реальных событий в стране и обществе.
               

               
16 +




                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ
                «ИМЯ – МУЗА»
                1   
Зал библиотеки всё-таки постепенно наполнялся. Словно в колею в весенней грязи невидимо сочащаяся вода, публика притекала в аудиторию, заставленную рядами стульев с высокими спинками. Зинаида вспомнила похоронный зал в маленьком городке американского штата Иллинойс, где стояли очень похожие, чопорные полутроны. Она прошла к третьему ряду и села с краю. Вдруг гул голосов, смех и отдельные радостные и удивлённые вскрикивания горным ручейком по камешкам прикатились к входным дверям: группа молодёжи с тётей педагогом сразу заполнила «галёрку»  – последние ряды зала. И, хотя впереди ещё зияли пустотой места, эта независимая группа не пожелала продвинуться вперёд и после настойчивого предложения библиотекаря Юлии Михайловны.
Через пару минут подошли ещё солидные, пенсионного ранга люди, у двух женщин – букеты в руках из доморощенных тюльпанов и нарциссов. Теперь зал был полон. И на бледном, узком лице Юлии Михайловны пятнами заиграл румянец, и пробудилась сладкая, потаённая улыбочка.
Ждали знаменитого писателя, молодого, суперсовременного, дипломанта многих конкурсов  и неоднократного лауреата литературных премий. Ждали досточтимые интеллигенты, полные решимости не отставать от нашумевших в прессе новинок, ждали молодые читатели, жуя жвачку, перебрасываясь словечками, взглядами, намёками... Зинаида услышала краем уха: «... ага, я прочитала... жесть... сам почитай... отстань, а то процитирую!..» Она почувствовала, что краснеет. Как тогда, в гостях у дочери, когда на чужом языке услышала в свой адрес замечание мексиканки: «Вэри-вэри увайт!» – «очень-очень белая». Поняла, как и теперь поняла, о чём речь. «Об этом спрошу. Знаю ответ, а спрошу».
Зинаида – писатель, член Союза писателей России, но, понятно, писатель глухоманный, провинциальный. Гора её рукописей, как городская свалка, бесконечно пополнялась, но не расчищалась изданиями по причине отсутствия средств, как у автора, так и у организации. В таком положении были почти все писатели областного центра, не были они нужны ни Администрации, ни Управлению культуры, ни спонсорам – богатеньким гражданам города... Можно было позавидовать даже самым глубинным провинциалам, там ещё гордились местными талантами, помогали им, и, то один, то другой самодеятельный литератор мог издать книжку. Да, часто совсем убого и безграмотно написанную, а мог. В Ранске же писатель был низвергнут, затёрт, отброшен...
Областная библиотека носила титул научной, и в её деятельности много внимания уделялось этому направлению: все ВУЗы области, все исследовательские центры находили поддержку в популяризации своих научных изданий, проводились встречи, выставки, конференции... А вот раздел художественной литературы в основном попoлнялся модными, глянцевыми изданиями, о содержательном качестве которых так болела душа Зинаиды. Ей хотелось высказать свою боль, вытошнить переполнявшую не перевариваемую жвачку, вскричать о помощи, о спасении!.. Нет, не себя, дела, к которому была призвана. Конечно, всё обсуждалось в своём кругу, малыми всплесками изливалось на страницы местных газет и журналов, сочилось душевной сукровицей на выступлениях, но... «Кто нас слышит, вопиющих в интеллектуальной пустыне? К кому наши призывы?..» – часто думала она, и горечью наполнялся рот и всё внутри.    
Сегодня она, как ворон крови, ждала автора нового, уже нашумевшего, романа «Красная свинья» Артура Умазова. Зинаида прочитала книгу и две недели приходила от неё в себя. Думала, словно переболевала. И, как никогда прежде, жаждала заглянуть в глубину глаз автора, услышать его голос и понять, что он за человек, человек ли или мистическое существо, призванное пачкать и ломать. Она читала его биографические данные, видела фотографию и не верила глазам, что-то было скрыто от читательских глаз, недоступно взгляду.
Артур чуть опоздал, по залу занудной осой уже летало нетерпение, жужжание перетекало из угла в угол, витало в воздухе. Он вошёл быстро, энергично, этот подтянутый, красивый молодой мужчина с модной щетиной на лице, весь в чёрном: джинсы, пуловер, тонкая водолазка, замшевые туфли. Барсетка из дорогой чёрной кожи упала на стол, резко затормозили, бежавшие следом библиотекарши: директриса Татьяна Кимовна и всё та же, примкнувшая к ним в пути, Юлия Михайловна. Умазов, стоя, откупорил маленькую бутылку минералки, налил в стакан, залпом выпил и на выдохе, улыбнувшись, дружелюбно проговорил: «Ну, здравствуйте!». Зал негромко, вразброд, но как-то радостно ответил ему. Писатель сел за стол, длинно протянул руки на столешнице, лёг грудью на стол и начал говорить.
—  Я представляю сегодня новый роман «Красная свинья», к концу встречи сюда поднесут штук пятьдесят экземпляров, можно будет купить, и я подпишу. На афише сказано, какая премия, на каком конкурсе, вот и на экране с компьютера транслируется, – он заглянул себе через плечо, – так что не буду повторяться. Хотелось бы побеседовать с читателями, поэтому задавайте вопросы, я отвечу на все.
Зал молчал. Зинаида не торопилась, хотела вслушаться в иные мнения. Татьяна Кимовна, негромко прочистив горло, спросила, есть ли у автора семья. Он повернул к ней лицо, лучезарно улыбнулся.
 — У меня четверо детей, представьте себе. Все от одного брака. Мы живём в загородном доме в Подмосковье, ведём совершенно здоровый образ жизни. Я бы попросил молодёжь меня поспрашивать!
Татьяна смутилась, Зинаида поняла, той было неприятно, что её так бесцеремонно отделили от молодёжи.
Вот одна девушка, та самая, что прочитала книгу, подняла руку. Артур кивнул ей.
—  Скажите, а почему «Красная свинья»? Там она только в конце появляется – игрушка из магазина, которую отец купил детям, почти не глядя. А вы весь роман так назвали...
— Хороший вопрос, правильный. Игрушка-то грубая, бессмысленная, даже уродливая. Да? Она – символ этого отрезка жизни героя. Как он живёт? Стихийно, не задумываясь, довольно жёстко... Представьте себе красную свинью. Она, пожалуй, страшноватая. Изготовитель этой нелепости, наверное, хотел передать цветом радость, что ли, а получилось жутко. Так и у Вилена – героя романа – всё противоестественно, жутко, хотя он ищет радости, яркости впечатлений. Вы, пожалуйста, задали вопрос и не стойте, тут же садитесь. Я ведь могу пространно отвечать, долго... Ещё что вас интересует?
Молчание зала несколько зависло. Юлия Михайловна встрепенулась, даже передёрнула плечами.
—  Ребята стесняются. Можно я спрошу?
—  Да, пожалуйста.
—  В романе я как-то не нашла ни одного положительного героя или героини. Это такой приём? Способ выражения идеи? 
—  Именно. Я показал определённый круг современного общества. Пусть суровую, но правду жизни. Задача писателя в том и состоит: не просто сочинять, а препарировать сущую жизнь, вскрывать нарывы и обнаруживать язвы. Работка непростая, не чистенькая, а надо.
Зинаида не выдержала, встала и громко, срывающимся гортанным звуком хрипнула ему в лицо:
— А для чего?
Умазов даже хохотнул.
—  Чтобы лечить, любезная.
— Я совсем не любезная, – гневно отпарировала Зинаида. – Не надо обманывать: нет даже намёка на лечение. Есть только жестокость, грязь и разврат. Для лечения нужны доктора, лекарства и милосердие. В этой книге нет ничего подобного. Читатель просто погружён в выгребную яму, и автор не подаёт ему ни малейшей помощи, чтобы выбраться, ни лучика надежды. Роман заявляет: человек и есть красная свинья – голое мясо истории. Люди порочны, злы, безответственны или безумны. Это не правда жизни, это – чернуха. И куда она ведёт? В дурман пьянства или наркомании, в безнравственность и суицид? А Толстой говорил, что книги должны помогать людям жить...
— Прерву вас, э... нелюбезная. И как же его Анна Каренина? Помогает?
— Представьте, да. Писатель открывает глаза тем, кто поддаётся страстям, забывает о долге. Он, жалея героиню, ввергает её в страшнейший грех – самоубийство. 
—  Ничего себе, пожалел! Такая страшная смерть...
—  Пожалел. Он оставил её и по смерти красивой, не дал исказиться лицу, не описал кровь и разорванную колёсами плоть. А вы... Да что говорить! У вас по всем страницам разлиты лужи крови, разбросаны обломки костей и брызги мозгов... И на каждой странице мат. Разве при Толстом не знали мата? Но классики не допускали его в книги, потому что занимались искусством, задача которого возвышать человека. А ваша книга – образец гибели искусства.
Зинаида, наконец, поймала его взгляд. В нём сквозила скука и лёгкое презрение, снисходительно принуждающее к вниманию «Делец. Делец от искусства – поняла она – нашёл возможность делать деньги».
— Зинаида Романовна! Позвольте и другим читателям высказаться – вмешалась директор библиотеки, пошептавшись с библиотекаршей. – Видите ли, Артур Германович, Зинаида Винная наш местный писатель. Наверное, и провинции необходим пиар, – съехидничала она.
— Во-первых, насколько я местный, настолько и член Союза писателей России, а во-вторых, Татьяна Кимовна, мне пиарить нечего, нас тут почти совсем не издают, с нашими принципами и нравственными устоями. Областная библиотека, в погоне за модой, пропагандирует растлевающую личность продукцию. Не смотрите так, я ухожу. Пусть наши учительницы-пенсионерки засыпают этого автора цветами, пусть молодёжь упивается адреналином убийств и греховности. Пусть четверо детей этого писателя растут на его литературе. Я ухожу.
 Она пошла к выходу в полной тишине, и каблуки её дерзко и дробно стучали по паркету длинного зала.
Отплакавшись в подушку от растраченных сил и чувств, Зинаида вечером позвонила на мобильный, чего обычно старалась не делать, председателю писательской организации Сергею Волчкову.
—  Здравствуйте, что-то уже слышали? Сама Кимовна звонила? И что? Почему я должна молчать? Испортить правдой хорошее мероприятие невозможно. Ну да, легче не прийти, отмолчаться. Ладно, не обижайтесь, ваше положение такое, понятно... А моё какое? Ладно, спокойной ночи. Известно: «Покой нам только снится...» Пока.
Она была возбуждена, в ней, словно чёрный вар в строительном котле, кипели непроглядные, вязкие, слитые воедино мысли и чувства. Но, как во всём, что впитало жар огня, назревала энергия в мыслях и душе. Захотелось включить «копм» и стучать по клавишам, изливая этот клокочущий жар в словах и строчках. И она писала всю ночь.
                2
Сергей Волчков тоже сидел за компьютером – читал тексты на дисках членов организации, отбирал произведения для нового номера альманаха «Ранский литератор». Когда позвонила Винная, он как раз вычитывал её рассказ, снова удивившись необычности поворота сюжета. Умела она подбросить что-то этакое, вроде похожее на жизнь, но словно с другой точки зрения, не как у всех. «Вот чудн`ая тётка! Вроде уже всё ясно, сейчас парень от несчастной любви с балкона сиганёт, а он из-за цветка в горшке стихи писать начал!..», –  хмыкнул он и окончательно отвлёкся от чтения.
Разговор с директором библиотеки, хотя и взвинтил на время нервы, мало удивил его. Потому он и не пошёл на презентацию, что был согласен с Винной в оценке Умазовского романа: чёрно-порно-продажной продукции, развлекающей жестокостью и полной безнравственностью. Веяние времени? Тогда стоит ли жить в это время? Надо ли писать, используя Божий дар для собственной славы и наживы? Да, Кимовна язвила, угрожала, что не станет предоставлять зал «его» людям», да только куда она денется? Мероприятия, которые собирают читателей и совсем не требуют её трудов, – это же лафа, беспроигрышный вариант наполнения содержанием библиотечной деятельности. А Винная... она всегда режет свою правду в уши собеседников и в глаза читателям на печатных страницах. И её правде он, неохотно, но доверял.
Они дружили пятый год, а до того полтора десятка лет общались время от времени, вращаясь в общем литературном кругу. Странная дружба с разницей в возрасте в дюжину лет – она была старше. Сергей заступил на место председателя, когда организацию буквально надо было спасать. Никаких финансовых средств почти не было. Перестройка превратила профессиональный Союз в общественную организацию, наравне с любителями пива или обществом рыболовов – выживайте, как можете. Незадолго до избрания Волчкова в разговоре с его предшественником бывшая глава областной культуры даже искренне удивилась: «А что вам надо? Сидите себе и пишите, что хотите! Сейчас даже цензуры никакой нет!» Ляшенко, писатель в годах, председатель Ранского отделения Союза писателей России, лауреат Всесоюзной премии так и сел.
— Что значит, сидите и пишите? А издаваться как? На что? Издательства все коммерческие, зарабатывать им надо, следовательно, кто-то платить должен. Да, они напечатают что угодно, даже любую ахинею, но ведь за деньги! Раньше писателю гонорар платили, я мог год прожить после издания книги, продукция в магазины шла, а теперь пишу за бесплатно и не могу издать!
— Значит, не нужна ваша, ха-ха, продукция! Нет спроса на неё. Вон зарубежные издания как расходятся! Какие цены на книги! Даже бесплатно в библиотеках местных авторов не читают. Мне подруга библиотекарь жаловалась, что много места занимают книжки, которые никто уже несколько лет не спрашивает. Не может же государство дармоедов раскармливать!
—  А... так вы о государстве беспокоитесь! Понятно. Государству, по-вашему, нужны эти мистические и фантазийные бредни, эротические и гламурные слюни! Не стоит молодёжь воспитывать в любви к своей большой и малой Родине, не к чему привлекать к творчеству, развивать таланты, показывая их нужность и востребованность! Да, библиотекам легче бы освободить полки, сжечь залежавшееся, чем провести обзорную работу  по местным изданиям, организовать встречи с писателями-земляками, пропагандировать патриотическую, нравственную литературу. У нас в области есть такие таланты, которые перешибут по силе слова и глубине мысли очень многих московских, популярных сегодня, писателей. Только нет выхода к читателям, нет поддержки. Я вот, решил уйти со своего, так сказать, поста. Стар уже бесплатно работать, нервы дотрепывать. Может, ещё на покое что-то успею написать. В пятницу собираю общее собрание, сдам полномочия.
—  Ваше право. Денег у нас на вашу организацию пока нет совсем, а искать спонсоров вы не хотите. Привыкли, что вам подают. Да ещё престижное помещение в центре города занимаете. Вот не оплатите коммунальные услуги, и помещение уплывёт. Область за вас платить не будет, городу вы тоже не нужны. А раз вы, господин Ляшенко, уходите, то вряд ли кто-то из ваших коллег захочет на ваше место  – зарплаты нет. Тут же только городской кто-то нужен, из области никто не поедет на пустое место. Так-то. Сами свою организацию рубите под корень. Счастливого пути.
Все подробности этого разговора Сергей узнал именно от Зинаиды Винной, которая была членом Правления организации все годы председательства Ляшенко, поддерживала того, несмотря на его тяжёлый, капризный нрав, постоянно всех мирила, пыталась и Сергея примирить с неуживчивым главой писательского сообщества. Старик бесился от ревности к молодому, яркому таланту, постоянно напоминал, что когда-то помог ему раскрыться: направил на Высшие литературные курсы в Москву, познакомил с влиятельными издателями... Было-было, но как же иначе? Разве не для того существует председательское место? Да ведь, если кто-то бездарен, разве его протолкнёшь? А ещё... Была обыкновенная зависть одинокого, толстого и лысого старца к молодому красавцу, кумиру окружающих дамочек всех мастей и возрастов, женатому к тому же на молодой звезде местной поэзии, голубоглазой и восхитительно привлекательной Лилии Артёмченко.
Зинаида повстречала Сергея на зимней, заснеженной улице, по которой он вёз на санках своего пятилетнего мальчика. Было не поздно, но уже темно, они узнали друг друга в последнюю секунду, чуть не разминувшись, и тут же Винная, крепко ухватив Сергея за рукав, пересказала свой разговор с Ляшенко, который её вызвал срочно в офис и, трясясь от волнения, не в силах перенести горечь решения в одиночестве, поведал о беседе в Управлении культуры.   
— Сергей Витальевич! Беритесь за дело! Только вы можете вытянуть всех нас из болота! Да, пока нет денег, рвут из рук помещение, разброд в рядах, да! Но не может быть, чтобы всё рухнуло! Ведь мы носители Божьего дара, мы служим благому делу! Я, и ещё есть люди, будем вам помогать изо всех сил! Соглашайтесь, а мы с Леной сегодня же обзвоним всех, кого сможем отыскать, подготовим к собранию, объясним ситуацию и обеспечим ваше избрание! (Елена Пращенкова  руководила секцией драматургов в семинаре). Сергей Витальевич, не отк`ажетесь, а?
 И, припомнив мгновенно всё своё недовольство руководством прежнего Председателя, загоревшись желанием сделать в жизни что-то сродни подвигу, Сергей, даже несколько неожиданно для себя, выдохнул:
— Не откажусь.
На собрание пришли и съехались почти все, Ляшенко, бледный, с трясущимися руками, рассказал о безысходном положении организации, попросил освободить его от руководства. Проголосовали единогласно, так же, как год назад, когда в одиннадцатый раз переизбрали его на эту должность. Винная предложила кандидатуру Волчкова. Какой яростный взгляд Ляшенко она выдержала! Но выдержала спокойно. За Волчкова проголосовали дружно, с двумя воздержавшимися и одним, ясно кем, против. Ляшенко потом высказал Винной своё негодование, на что она тихо ответила:
— Что наши с вами чувства? Главное, дело не загубить.
И выжили. В этот год проходили выборы губернатора области, и организации подкинули денег и не отняли, хотя уже была собрана гора всяких документов, помещение.
Сейчас, возбуждённый воспоминаниями, Сергей вдруг захотел есть, открыл холодильник, вытащил ветчину. Ел и снова вспоминал Винную, как в театре на театральном конкурсе  «Успех», членами жюри которого они с Зинаидой были, его Лиля на банкете жаловалась Винной, что муж не есть дома варёное, а всё хватает из холодильника то колбасу, то сыр... А ещё ночами не прочь погрызть. Зинаида засмеялась: «О, как я его понимаю! Я тоже кусочница! И тоже среди ночи подползаю к домашнему кормильцу! Особенно, когда работается».
Сергею работалось в эту ночь. Он знал это чувство раскручивающейся внутри пружины, бессонное волнение, жадное вбирание в себя текстов и язвительную приметливость к чужим промахам. Ум обострён, режет, как бритва, выплёскивает нужные слова...
Лиля вошла, посмотрела на него сонным, осуждающим взглядом, покрутила пальцем у виска и махнула рукой в сторону часов. Там, красивым прямым углом обозначилось три часа. Сергей улыбнулся жене, она увидела его бодрую радость, покивала осуждающе и, переваливаясь с ноги на ногу, ушла, словно укатила на лыжах в пушистых толстых тапках.
Сергей любил жену, но в последнее время они часто ссорились. Причину он видел в том, что дела Лили круто шли вверх, она, издавая гламурный женский журнальчик «Сластёна», зарабатывала гораздо больше него, начала укорять, называя его деятельность дурдомом, выставляла напоказ своё материальное превосходство. Мужчина в Сергее вставал на дыбы, он рядом с женой начал ощущать растущий в нём комплекс, и это гасило нежность к ней и страсть. А Лиля его ревновала. Она, будучи талантливым человеком, понимала его высокую ценность, неизмеримую никакими внешними благами, сама перестала писать и злилась, что угасла, завидовала, не признаваясь себе, наличию этого дара в других, тех, с кем постоянно общался муж. Отмечала она и его охлаждение к себе. Помня, что она намного моложе, что красавица и умница, деловая и успешная, вдруг замирала в унылом сознании, что не доросла до него и никогда уже не дотянется, а служить его таланту не хотела, не могла. Гордость не позволяла.
Сергей как-то не выдержал и пожаловался Винной. Она вздохнула: «Терпите. Но... Когда сын вырастет, скорее всего, разлетитесь вы по сторонам... Готовьте тыл». Сергей вспыхнул. Нет, никогда! Он семью не оставит. А Зинаида молча покачала головой. Потом, наедине с собой, Сергей поймал себя на том, что обдумывает возможность тыла. Он гневно отогнал эти идеи.
И всё-таки явление Лили сбило его рабочее настроение. Снова полезли в голову мысли об их отношениях, недовольство замутило сознание, словно со дна кофейной чашки поднялся тёмный осадок... Он отключил компьютер и выключил настольную лампу. С улицы проник в комнату свет реклам: ярко горели зелёный и красный цвета. Фонарь напротив окна, круглый и желтоватый, как луна, завис в верхней фрамуге. Спать не хотелось. Сергей выскользнул в прихожую, нащупал в темноте свою кожаную куртку и мягко захлопнул дверь.
Весна, свежая, как каравай из печи, прихватывалась поджаристой коркой морозца. Сухой, звонкий тротуар подковывал подошвы и отлетал из-под них с лёгким, щёлкающим звуком. Пустая улица, переливающаяся ночными огнями, показалась просторной и таинственной. Выплыл из потока огней сгустком темноты старый круглый сквер на площади. Сергей прошёл его насквозь, повернул и присел на последнюю скамейку. Что-то заныло, запело в душе, сложилось в ритмичную строку.
Через сорок минут он вернулся и снова включил компьютер. Полились стихи. Он начал писать поэму.
                3
Кирилл Осипович Ляшенко сидел перед участковым терапевтом Алёной Дмитриевной, опустив голову. Диагноз он знал давно, соблюдал диету, берёгся, но, несмотря на это, анализы были не просто плохие – угрожающие.
— Что, Кирилл Осипович, стресс пережили? Знаю-знаю. Нелегкое решение приняли, но ведь приняли! Никто вас не изгонял, значит, подготовиться должны были, уравновесить все свои чувства...
—  Ага, никто не изгонял!.. Обстоятельства жизни, отношение власть имущих, положение творческого Союза!.. Нас растоптали, унизили до пустоты... Я ведь четверть века отдал своей работе, разве тут подготовишься? Соломку подстелишь? Всё, Алёна Дмитриевна, всё... Конец моей судьбы. Жену похоронил пять лет назад, сын непутёвый, дело погибло... Нечем жить.
—  А творчество? Вы поэт и прозаик, известный журналист. Теперь у вас столько свободного времени! Лечитесь и пишите.
—  Время есть, нет вдохновения.
— Даже если нет вдохновения, пишите воспоминания. У вас такой богатый жизненный опыт, столько людей интересных встречено, среди них  известные... Начнёте писать, придёт вдохновение. А в больничку надо лечь немедленно. Диабет болезнь коварная, правая нога ваша меня сильно беспокоит.
— Неужели ампутация? – всё в его душе застонало, заныло.
— В больницу, в больницу! Пишу направление.
Алёна смотрела в спину медленно уходящему старику, и жалость разливалась в ней, словно солёное озерцо. Да, скорее всего, ногу он потеряет. Давно лечится, иммунитет слабый, нервная система никудышная, весь на эмоциях. А что? Может быть, творческий человек и не способен быть другим?
Ляшенко чтил и любил свою докторицу, она это чувствовала, знала. Он приглашал её на всякие мероприятия: презентации книг, в клуб «Хоровод Муз», где встречались члены разных творческих союзов: писатели, художники, музыканты... Побывала она и в имениях великих писателей, расположенных в их области, где проходили поэтические праздники. Видела, что пожилой писатель не растерял романтизма, почтительно влюблён в неё, красивую сорокапятилетнюю женщину. Но ему за семьдесят – возраст для такого больного критический, и сердце слабое, и гипертония...
А Кирилл Осипович, тяжело шагая по длинному коридору поликлиники, слышал, как сердце колотится с глухими всхлипами в груди. Он остановился. «Всё. Кончена жизнь. И зачем она? Дюжина книжек журавлиным клином уплыла в неведомую даль. Никто не станет читать, никто не вспомнит. А сколько сил растрачено! Сколько чувств пережито, перетерплено! Господи! Ты есть? – он поднял глаза ввысь. Тусклый зеленоватый потолок показал ему ограниченность пространства. – Ели ты есть, оборви мою жизнь, не мучай меня! Не заставляй тянуть эту ненужную ношу – бренное моё тело!» Слёзы закипели, увлажнили глаза, впереди туманом застелился выход. Он отдышался и побрёл, ещё подумав, что вот он совсем один в болезни, в горе, в остатке жизни.
А было дивно, увлекательно. Из глухомани, из деревеньки, стиснутой громадами лесов, держащейся в цивилизованном мире только прерывистыми нитками просёлков и тропинок, он смог дойти до областного центра, потом и до столицы, получить одно из престижнейших гуманитарных образований, проявиться в столичных изданиях, обзавестись прекрасной квартирой и достойной семьёй... Он, выпускник единственного в стране Литературного института имени Максима Горького, член КПСС, Лауреат литературных премий несколько лет был журналистом, потом главным редактором областной газеты, а затем возглавлял многие годы  Ранское отделение Союза писателей России, издавал книги, учил молодёжь.
Он женился рано на сокурснице педагогического техникума – стартовой площадки для получения высшего образования. Жена была энергичная, пробивная, постоянно подталкивала его к продвижению в карьере, внушала понимание ценности денег. Он всегда их ценил, ещё мамины уроки не забыл, и, хотя поэзия приподнимала над бытом, никогда не пропускал возможности преобразовать творческое в материальное. Да и почти все люди были такими, исключая пьяниц, у которых существовала своя «валюта», а – да! Ещё эта странная Винная! Идеалистка. Конечно, не настолько... Когда платили за рецензии, оплачивали выступления или высылался какой-то гонорар, она радовалась, ещё как! Но вот когда он предложил ей написать рецензию, положительную, конечно, на книжку этого графомана из горкома, за крупную сумму, она напрочь отказалась. А потом ещё и ещё... «Против совести не могу» – и точка. А ведь бедствовала, особенно теперь, на пенсии и без мужа. А он рецензию написал сам, хотя и противно было, но деньги...
Он Винную сильно недолюбливал, устраивал ей не раз каверзы, но ценил. Вот так странно складывались их отношения. Как ему было неуютно, когда она, криво усмехнувшись, читала его проданные похвальбы! «Ничего, я тебе покажу твоё место! Я всё помню! Поулыбаешься ты у меня», – клокотало в нём негодование, и тут же выплывали воспоминания зелёной их юности.
Он окончил институт – профессиональный литератор, журналист областной газеты, а она, пигалица шестнадцати лет, попала с ним вместе на областной семинар в качестве обсуждаемых. Да, поэты подавали рукописи, и литературная братия высказывала своё мнение. Кирилл был спокоен. В его сборнике всё было продумано, всё соответствовало требованиям: были «паровозики» – стихи гражданской направленности, которые вытаскивали на себе лирику,  прекрасный финал – стихи о героических современниках, да уже и рецензия прилагалась от преподавателя из их института. В рукописи было сто тридцать два стихотворения. А у девчонки –  полсотни лирических стишат: природа, любовь, быт...
Его рукопись получила неплохую оценку, но как-то вяло её одобряли, заученными, штампованными фразами, а стихи этой... их расхвалили, назвали свежими, искрящимися и тому подобное. Да, его книгу вскоре издали – молодого поэта готовили к приёму в Союз, ей дали только одну страничку в общем сборнике, но ему было досадно.
А ещё она его оскорбила. Потом, в зрелом возрасте, извинялась перед ним, очень сожалела, что так поступила... Ага, когда он уже руководил Союзом. Хотя... она тогда не захотела приходить в организацию, держалась в сторонке. Вина её была в том, что на одном из семинаров, когда молодёжь расшалилась и начала писать друг на друга эпиграммы, она написала на него. И он написал, но терпимую: «Блеет юная овца, симпатичная с лица, волосы длинные, фамилия Винная», все хохотали, и она сама. А потом выдала: «Он поэт молодой, а лысина сковородой!». Он сильно обиделся, посмотрел на неё так, что она вжалась в стул, и не забыл.
Странно, идёт по больничному коридору и думает о чужой тётке. Кто она ему? И понимает, что в его пустыне, где ни родни, ни друзей, эта Винная единственный человек, который выслушает, постарается понять и скажет правду. Да, не всегда приятную, но искреннюю, без лести и фальши. Она не станет его утешать, понимая, что это не поможет, но что-нибудь сделает или скажет такое...
Он вышел из поликлиники, сел на скамью в аллее больничного скверика. Пронзительный весенний ветерок чиркал наждачкой по правой щеке, остужая внутренний жар. Снова почему-то вспомнил Винную, подумал: «Не в грехах ли каюсь? Она мне – только добро, а я...» Целый год, после принятия её в Союз на общем собрании, мурыжил документы в Москве, рекомендовал «придержать» утверждение – давил своей властью, чтоб не занеслась, не возомнила о себе... Потом завалил работой: поставил на руководство семинаром прозы, а там графоманских рукописей – до потолка, ещё и рецензию за рецензией подкидывал писать...
А злыдней на неё натравил? Два этих дубиноголовых уж так её терзали! На семинарах – всё против, всё на нервах играя... Знал ведь, что ни справедливости, ни ума нет у нападавших, а ещё и подначивал их. Правда,  они же его самого потом учить принялись и в газетёнке позорили, мол, деньги прикарманивает... Какие там деньги? Жалкие крохи, ведь работал почти бесплатно.  А потом, когда на общем собрании проголосовали за издание книги Винной за госсчёт? Злился, не заказал машину в администрации для поездки в районную, недорого берущую за работу, типографию. А мог, себе-то заказывал. А она ночью в чужом городишке поезда ждала... Да, пил кровушку.
А юбилей? Она договорилась, что отметит в организации, а он якобы забыл, на этот день мероприятие поставил. А её рецензии на его книги? Никому другому не дал писать – только ей. Знал, что найдёт, за что похвалить, а что-то не заметить, не отметить. Не потому, что льстивая, а, чувствовал всей душой, – сочувственная. «Она мой товарищ, не подруга, хотя...» Всё было противоречиво в его оценках, капризная, барская натура властвовала над простыми, безыскусными чувствами.
Но ведь она виновата, эта Винная! Она в лицо ему сказала, что непорядочно преследовать своими домогательствами молодую, красивую бухгалтершу Таню, хотя та и пользовалась его к ней слабостью, денежки подкачивала, а в отношениях – не дальше поцелуя в щёчку. А с Волчковым? Шеф ей, мол, я его продвигал, а он мне не подчиняется! А она своё, что продвигать таланты и д`олжно, а подчинения в писательских рядах не может быть никого никому, кроме Устава организации. Она его, этого горделивого молодчика, подговорила встать на председательское место! Её рук дело! Да, для организации старается, для дела, а каково ему, старику?
Он иногда думал и о том, что она железобетонная характером: ни с кем никогда не крутила, вроде других не осуждает, но сама – ни-ни, о больных родителях заботится, тут уж он её сам хвалил не раз, мужа всегда с почтением вспоминает... Вдова, тоже одна, а одиночество ей будто не в тягость... 
«Чего я о ней вспоминаю? Только злюсь и на неё, и на себя. В больницу приходила, принесла всякой еды в эту голодушную тюрьму... А с деньгами? О-о-о, неблагодарная! Ей премию дали – документы собрал, характеристику написал... Взял в долг, ну... десятую, нет, девятую часть. Так отдавать пришлось, не подарила! Говорит, должна быть уверена в моей порядочности! Святоша! Гадина!»
Он, краем сознания понимал, что думает о Винной, чтобы не думать о трёх самых болевых точках своей жизни: здоровье, утрате места в организации и о сыне.
Но стоило чуть зацепиться мыслью за слово «сын», как всё загорелось, задымилось в душе. Горечь подступила к гортани. И он тяжело закашлялся.   
Сын достался и ему и жене тяжело: трижды супруга ложилась в больницу на сохранение, младенец был слабым, болезненным, учился в школе посредственно, хотя был очень неглупым, хитрым и капризным. Потом дворовая компания, потом еле одолённый автодорожный техникум... Сколько взяток рассовано, презентов раздарено!.. Всё впустую – диплом валяется до сих пор в ящике комода. Сразу влез в какие-то дела с игровыми автоматами, что-то покуривал, растолстел, охамел окончательно. Материнское сердце порвалось от горя – инфаркт свёл её в могилу.
А теперь... Сын вытянул почти все скопленные за долгие годы деньги. Отец не смог отказать, когда пришли две страшные морды и сказали, что Пашка их должник, что «включён счётчик» и что-то ещё про сроки и проценты. Спокойная, более-менее обеспеченная старость сразу растаяла в тумане, хуже того, сын настаивал на продаже их квартиры, чтобы что-то ещё оплатить, предлагал отцу переехать в бабушкин, матери жены, пустующий дом в районном центре Жучки. Бездна разверзлась перед Кириллом Осиповичем. Жизнь вместе стала невыносимой, сын вынудил подписать договор и не стал ждать. На этот раз пришли в квартиру судебные приставы – две трети площади были Пашкины, жена завещала ему свою долю. Бабушкин дом тоже записан на внука, так что деваться некуда, надо переезжать, оформлять дом в Жучках в виде компенсации за свою треть квартиры. Никто не знал, даже Винная, что и это было причиной ухода Ляшенко с председательского места.
Сидел разбитый горем, больной старик на прибольничной скамейке и просил у судьбы смерти. Он не верил в Бога и не мог поверить, потому что не видел ни толики справедливости в том, что с ним происходило. Снова вспомнил Винную, как она его призывала к вере, приводила в пример гениальных писателей, учёных и других известных людей. Что толку? Если нет веры, любви или там денег, ничего это не возникнет на пустом месте. У него не было ни-че-го! Талант? Ха, кому он нужен? Сегодня никто не интересуется тем, что не продаётся. Вот тебе, Зинка, и твой Бог. Как же он допустил, чтобы Его, Божий! дар, ничего не стоил?
Тяжело встал Кирилл Осипович, отёр пальцами влагу в глазах – то ли от ветра, то ли от дум накипевшую – медленно побрёл по аллее, оттягивая момент соприкосновения с событиями быта, со встречами, разговорами, делами. Он вспомнил, высмеянную им когда-то, строчку из стихотворения Винной: «Если б можно было лечь и умереть, я бы это сделала сегодня».
Дома он ещё раз перелистал свою новую, последнюю (да-да, последнюю!) книгу «Свет над полями», в которую собрал избранные стихи разных лет, тяжело вздохнул. Он понимал, что напрасно открывал сборник стихами советского периода – не воспримут, осмеют... но не хотел отступать от принципа: сказать свою правду, быть честным в заявлении своего видения жизни общества, без конъюнктуры. «Когда ещё смогу высказать всю боль, все сомнения? Никогда. Это – моё поэтическое завещание. Сегодня не поймут, так, может быть, со временем... Если мир не рухнет». Из последних, сэкономленных в этот год работы средств, конечно же, не собственных, он издал эту книгу. Понимал, что коллеги вслед ему, уходящему от дел, поулюлюкают, поразятся наглости, но плевать. «Четверть века отпахал, имею право», – убеждал он себя.
Он набрал номер телефона Винной.   
— Слушаю вас?
— Зинаида   Романовна, не слишком помешал?
— Нисколько. Как дела? У врача были?
— Да так... Был у врача, был. Плохи мои дела, операция нужна. Ногу оттяпают. – Он вздохнул с непроизвольным всхлипом и почувствовал, как на другом конце провода словно всхлипнула она. – Делать нечего, тут уж вопрос жизни и смерти. Но я не о том. До операции ещё множество обследований надо пройти, в больницу лечь. Я хотел попросить тебя, Зина, написать рецензию на мою последнюю книгу.
—  Уже готова? Отлично! Напишу, конечно, не сомневайтесь. Принесу в пятницу на мероприятие. Идёт?
—  Успеешь? Четыре дня всего, ещё надо мне тебе книгу передать... Давай завтра... Ох, поздно...
—  Вы где? Дома? Я через час подъеду, встретимся на остановке. Ладно?
—  Беспокою тебя... Спасибо, жду.
Он положил трубку и стал искать приличный полиэтиленовый пакет для книги. Вспомнил написанную Винной рецензию на десятую книгу, так точно вывела на первый план лучшее, красиво оформила: заголовок – строка из его стихотворения, потом, как  эпиграф, четверостишие... Напишет ли так быстро и так же хорошо? «Я ей теперь кто? Не шеф, ещё и отомстит за мои поступки. Ну, не напишет, поищу других. Правда, Юра Удальцов на одиннадцатую книжку написал, так это такой примитив! Сочинение в средней школе».
Он надел пальто и пошёл к остановке, покачивая пакетом с книгой. Всё-таки подписал ей экземпляр, сдержанно, уважительно. Ветер не ослаб, но чуть помягчел, увлажнился дотаивающим снегом. Винная уже ждала, накрыв голову капюшоном куртки. Она  взяла пакет и помчалась через дорогу, увидев выворачивающий из-за угла троллейбус. Кирилл Осипович тут же повернулся и пошёл домой.
«Мероприятие», на котором они вновь встретились, Ляшенко тоже обозначил для себя, как последнее. «Больше к вам не приду, никогда», – с горечью думал он.
Организация отмечала в зале областной библиотеки своё сорокапятилетие. Публики было немного, зал какой-то неприбранный, библиотекари неприветливые. Кое-как оформленные стенды, видимо, наспех, книжки на них старые, неказистые... Из Управления культуры одна зам начальника, из Администрации – никого.
Первый удар Кирилл Осипович получил, когда Волчков не пригласил его в Президиум. Сам сел, Правление усадил, а его не позвал. Второй пинок – в докладе о его работе, заслугах – совершенный минимум, промельком, одной фразой. Прошло три месяца, а словно не было тех двадцати пяти лет из сорока пяти, которые он положил на алтарь дела. Горечь заливала душу старика, хотя мозг и напоминал: «А что ж ты думал? Разве он, новый глава, забыл, как ты его гнобил и позорил? Как при всех трепал, словно Бобик швабру? Но... то личное, а то – заслуги, работа на благо всем». Третий удар – от Винной. Подозревал, что она отомстит, унизит. Как только кончилась первая, торжественная часть празднования (потом концерт и далее застолье), Винная подошла к нему и передала в прозрачном «файлике» рецензию. Он глянул, и всё в нём закипело: та же самая рецензия! Название крупным шрифтом – строчка из его стихотворения, четверостишие – эпиграф... Он ничего ей не сказал, сунул статью в папку и тут же ушёл. Она ещё пыталась его остановить...
Вечером звонок. Её наглый голос, такой ласковый, до противного.
— Ну, и чего вы ушли? Обиделись на Волчкова? Я ему высказала, что не прав, но между вами такая чёрная кошка!..  А как вам рецензия? Читали?
Ляшенко даже задрожал от негодования.
—  Чего мне читать? Я её знаю... Три года тому назад читал. Может там и есть пара новых фраз, а так...
—  А-а-а... Значит, не читали. А вы прочтите, потом позвоните мне. Не стоит относиться предвзято, ошибётесь. Если что не понравится, исправьте сами. Я даже не обижаюсь, понимаю, как вам нерадостно. До свидания.
Он прочитал рецензию. Написано было умно, проникновенно, похвалы все аргументированы, слог строгий и вдохновенный. Он не исправил ни слова. Это оформление статьи ввело его в заблуждение: такое же, как тогда, но совсем про другое. Он позвонил Винной, поблагодарил, извинился. Статья появилась в областной газете.
Зинаида звонила, поздравляла в праздники, он узнавал от неё кое-какие новости, но понимал, что не всё она ему говорит, теперь встала на сторону Волчкова и не скрывает этого.
Ляшенко знал, что за глаза все его прозывают Кол, по первым буквам имени, отчества и фамилии, не обижался, что толку, но иногда воображал себе, прибавляемые к основному существительному, эпитеты: «осиновый», «дубовый», «берёзовый»... Почему-то сейчас вспомнил шутку Винной: «Красивое у вас прозвище: Кол! О, Кол о, Кол, о Колокол!» Ага, колокол, только теперь, без дела, словно без языка, прозвени, колокол, попробуй...
Сразу два тяжёлых события навалились на него неподъёмными каменьями: переезд и обследование. Он торопился, хотя так не желалось ни того, ни другого. С больницей он затянул, сколько мог, по трём причинами: ждал выхода книги, празднования юбилея организации и оформлял бумаги на переезд. Всё, из квартиры надо убираться, сегодня отправлена машина с вещами, завтра с остальным скарбом он заселится в «хату», как называл тёщин дом. Не хотелось там жить ни дня до больницы – неуютно, некомфортно, непривычно... Направлен он в областную больницу, так что смена прописки значения не имеет. «Надо идти сдаваться», – тяжело вздохнул Кирилл Осипович. Он никому не сообщил о сроке начала лечения, приказал сыну отвечать по телефону, что уехал к родственникам в соседний город, а сам ещё раз проверил содержимое чемодана, где лежали документы, самые важные бумаги, диски с набором его книг и рукописей. Там же, за подкладкой, притаились его последние сбережения – пачка денег и валюты.
Он застегнул молнию на чемодане, встал и огляделся.   Опустевшая квартира чуждо и равнодушно простёрла перед ним своё, ставшее гулким, нутро. Он смотрел на стены с пятнами от картин и ковра, на такой же испятнанный линолеумный пол, на ручки дверей, отшлифованные родными руками, и заплакал, завсхлипывал, как ребёнок. Здесь прошли почти три с половиной десятка лет, оставила последний вздох жена, вырос сын, здесь ещё был он когда-то здоров, горд успехами, радовался своим удачам... И этот убеждённый атеист не нашёл никакого другого слова, кроме стона: «Господи! О, Господи, Господи». 
                4
Зинаида Винная шла мимо своего, ещё родительского, дома по бывшей центральной улице, носившей, как многие города России, имя Ленина, а теперь переназванной по дореволюционному в Нагорную. Не сказать, что центр города сильно переменился: тут остался областной драмтеатр, центральный универмаг, крупный гастроном, улица вела к центральному парку... Но, отстроенный за последние двадцать лет проспект, пересёк Нагорную и отобрал у неё статус и былое название. Теперь вот-вот снесут старый двухэтажный, бывший купеческий дом, где теперь проживали в девяти квартирах незнакомые Зинаиде люди. Раньше этот дом был пристанищем работников пединститута, где преподавали Зинины родители, но интеллигенцию постепенно расселили в более комфортное жильё, и из прежних осталась только семья Музовских.
Комнату на первом этаже получила когда-то уборщица тётя Валя, мать-одиночка с двумя детьми. Старшая, Галя, вышла замуж за Николая Музовского, охранника завода металлоизделий, а младший, Гена, женился и ушёл жить к жене. Галя, худенькая, дробненькая, с маленьким веснушчатым лицом, родила сначала сына Диму, потом мальчика, названного в честь брата Геной. А муж мечтал о дочери. Семь лет Галина не беременела, и вот пришло время ожидания. Они с мужем, не слишком ответственные родители, по врачам ходить не привыкли, зарегистрировалась Галя в консультации и не казала туда носа, уехала на полгода в деревню к заболевшей свекрови, свекровь не в`ыходила, схоронили старушку. Галина  носила бремя очень тяжело. Огромный живот муж окрестил богатырём. А когда пришёл срок родин, она еле успела доехать до города: с автовокзала на «скорой» увезли в роддом. И родила Галя тройню – трёх дочерей!
Пролетели года, подросли дети, вот уже бывшие девчонки-соседки Галя и Зина стали пенсионерками.
Встречала иногда Зинаида в своих пробежках по центру Галю, которую все всю жизнь звали только Галкой, останавливались на пару минут, обменивались новостями. Потом Зина всё рассказывала своей маме, третий год не выходящей на улицу по причине слабости сердца и проживания на пятом этаже без лифта. Бывшие соседи интересовали маму, она всегда с жадным интересом слушала рассказы дочери о событиях их жизни. Так узнала она о смерти Вали, о тройне в семье Галки, о том, что получили они вторую, Панину, комнату в их бывшей коммуналке.
Тогда Галка, потная и красная, сверкая на солнце, словно бисером, всеми своими веснушками, захлёбываясь возмущением и радостью, поведала Зине, Зинуле, о предложении горсовета дать её многодетной семье целый дом, но не в центре Ранска – в пригороде.
    —  Зинуля, ты представь! Всю жизнь мы прожили в центре города, рядом с театром, парком, кинотеатрами и библиотеками, а теперь нас хотят сослать в деревню! Нашли дураков! Это ж не наездишься ни на работу, ни в хорошую школу детям, ни в кружки... Да, мы с Колей люди простые, не больно-то пользуемся театрами-кино, а дети? Им что, свиней разводить? А мальчишки у нас способные: Димка даже стишки сочиняет, не в нас, в тебя, соседка, пошёл, а Гена рисует отлично. На выставки его рисунки берут, в кружок «изостудия» записался, второй год занимается. Так я, Зиночка, отказалась. Говорю: «Дадите машину в придачу, съеду. А без машины в деревне жить не будем». Какая там машина? Дом мы посмотрели – старый, крыша толевая, крыльцо развалено, стены страшные. Котёл стоит, правда, батареи по периметру, но земелька там хилая, заросшая... А, что говорить! Не хотим – и всё. А многодетных-то улучшать надо? Надо. Невозможно же, чтобы семь человек в одной комнате на общей кухне ютились. Так они предложили Паниным сыновьям, Юрке со Славкой, расширить кому-то их жильё на комнату, чтобы забрать к себе мать. Слава Богу, успел Юрка всё оформить, а тут и Паня померла. Ну, мы, понятно, теперь на её площади проживаем, и кухня у нас своя. Ты же помнишь, кухня-то огроменная! Коля её перегородил, сделал комнату для мальчишек, а девчата подрастут, – им будет комнатка своя. Красота! У нас теперь, пока девчонки с нами, зал появился, хоть гостей зови! Ох, рада я, Зинуля!
— Я тоже за тебя рада. Дима в каком классе? В третьем? Стихи, говоришь, пишет? Так если и в старших классах будет писать, пришли его ко мне, я посмотрю. Ладно, привет твоим. Побегу.
—  Ты тоже маме привет передай от нас. Моя-то только и дожила до внучек, так и радовалась, и переживала: как, мол, такую ораву растить. Трудно, на первых порах и она намучилась, укоротила свою жизнь, а вот им уже по полгодика, трудно, а радостно.
— Как вы их назвали, маленьких Музовских?
— А хитро назвали. Мне брат, Генка наш, сказал: «Фамилия ваша Музовские, так у вас сразу три Музы появились. Назови их как-нибудь так, чтобы получилось слово «арт», чтоб артистками стали». Мы с Колей и мальчиками посмеялись, посоветовались и, правда, назвали по старшинству, как рождались: Анна, Римма и Таня. АРТ. Здорово, да?
— Ой, здорово! Три Музы... Ну, здоровья, счастья им. И всем вам. До свидания.
Тогда Зинаида шла и вспоминала детство, как бедовала Валя с детьми, как ходили они в чужих обносках, ели картошку и хамсу, ещё, за компанию, и её, худышку без аппетитную угощали... Валя так и стояла в глазах: невысокая, ладная, симпатичная, но рано поседевшая. Она красила волосы хной в рыжий цвет, менявший оттенки в каждой новой окраске – то они желтели, то отливали медью, то горели оранжевым пламенем... У Вали был красивый, сильный голос, и она всегда участвовала в институтской самодеятельности. Коронная её песня была «Уродилася я, как былинка в поле». Как-то маленькая Зина спросила у неё, где Галин и Генин папа. Валя опустила голову, ухмыльнулась и сказала: «Погиб. Он был лётчик». Потом Зинаида, конечно, поняла, что за лётчики наведывались к соседке, почему брат и сестра совсем между собой не похожи. Умерла Валя – отпела своё.
Сейчас Винная снова повстречалась с Галкой. Та сильно сдала, усохла, сгорбилась, но всё равно бежала бодро и заулыбалась во весь свой широкий рот, засияла своими веснушками.
— Зинулечка, привет! Как ты? Как мама?
— Спасибо, живём. Горе у меня, Галя, я мужа похоронила. Мы с тобой столько лет не виделись, вот такая у меня новость. А мама держится, не знаю на чём. Безвременно ушёл мой Артём.
— Ой, Зина... Он же у тебя такой хороший был! Гена ж у него учился в художественном. Так хвалил его! Говорит, лучший преподаватель колледжа и человек такой душевный – студентам, что отец!... И что? Отчего умер?
— От того, Галя, от чего многие мрут. Приехал от дочки, год там был, как на пенсию вышел, и за три месяца ушёл – последняя степень была... Я теперь вот одна живу. Съездила к Сонечке в Америку, она меня утешала, как могла, я её... Ладно, что сделаешь – судьба. Как вы живёте?
— Да по-всякому. Хорошая новость: расселяют нас. Квартиры в десятом районе дают. Жалко с центра съезжать, да ведь не в деревню же! Район новый, красивый, транспорт ходит. Да, Зиночка, надоело в туалет зимой на улицу бегать. Ванну-то мы давно поставили, котёл у нас, а вот это удобство... Ребятам надо тоже свои углы иметь. Нам две однокомнатные дают и трёхкомнатную. А Гена жениться собрался, так что будем для них добиваться двухкомнатной квартиры. Но есть и плохая новость: Коля мой на старости лет стал выпивать, с бабой одной непутёвой спутался. Сыны его срамят, а он глаза зальёт и ещё посмеивается, дурак. Гнала его, но он к той не идёт, говорит, люблю свою семью. Ну, и пойми эту любовь! Вот дети, да – моя радость. Дима окончил строительный колледж, уже бы жениться пора, а он и гулять не любит, то за компьютером сидит, то читает, то что-то там пишет. Говорила, давай с тётей Зиной сведу, она ж писательница, так стесняется. Гена, ты знаешь, в художественном училище работает, рисует, девушка у него хорошая, в художественной школе работает, уже заявление в ЗАГСе. А девчата тоже молодцы, артистки! Подумать только, двадцать лет моим малышкам!
— И как они устроились?
— А хорошо. Все учителя говорят, что они талантливые. Пока в школе учились, все кружки выступательные обошли. На всякие танцы ходили: на бальные, народные, спортивные, а Римма и в балет... В вокальной группе пели, особенно, Аня, а Таня зацепилась за театральную студию. Хороший у нас город! Художественное училище – прямо для Гены, музыкальное – Аня окончила, поёт в городском хоре, знаешь его. Римма отучилась в колледже культуры, танцует в ансамбле Виденина, а в колледже осталась балет преподавать... Думали, что Татьяне делать? Театрального у нас нет, а в Москву ехать!... Это ж бесполезно. А тут при театре студию открыли. Таня теперь артистка ТЮЗа. Вот такие детки.
— Да, мальчики умные, а девочки настоящие музы! Знаешь, я думаю, вас пытаются обмануть. Если дети совершеннолетние, им отдельные квартиры положены. Узнайте-ка всё у юристов. Девочкам надо будет личную судьбу устраивать, не с вами же постоянно жить. Трёхкомнатная квартира – это не такие уж хоромы. Нам по извечной бедности кажется, что дворец...
— Спасибо, Зиночка! Никаких мы ни законов, ни своих прав не знаем. Конечно, лучше бы мы с Николаем  в однокомнатную пошли, а не с тремя дочками. Нам уже самим покоя хочется. А девушки с квартирами – это невесты завидные, найдутся мужья. Спасибо, подружка, умница моя. 
— Ты, Галя, всё-таки Диму ко мне пришли. Надо свой дар развивать, шлифовать. Искусство требует школы. Возьми мою визитку, тут и адрес офиса. Скажи, я приглашаю.
— Уговорю. А как твоя дочка? Они ж один год вместе с Геной учились: она на последнем курсе, он на первом, только твоя постарше, Димкина ровесница. Она же в Америке? Как там, что делает?
— Работает в частной фирме дизайнером по рекламе. Внучку мою растит.
— А её муж?
— А вот с мужем не получилось, разошлись они. Она его даже не ругает, просто, не хочет с ним жить и всё. Я их пыталась примирить – не вышло. В ней дело: она его разлюбила.
— Да как же так? Одной растить ребёнка! А девочке отец нужен, наверное, скучает по папе. Они видятся?
— Регулярно, даже меня бывший зять развлекает, если куда съездить надо, и с праздниками поздравляет. Я была у них летом – спокойно живут, без вражды. У Сони характер твёрдый, она не в меня – неуступчивая. Говорит, так ей лучше. Только не слишком она себя реализовала в профессии, ведь Московский полиграф окончила! Но не переживает, что уже хорошо. Ладно, Галя, пойду по делам. Ты работаешь?
— Ну да. Фабрика наша не померла, слава Богу. Всё шью, совсем согнулась от этого шитья... А ты?
— И я работаю, но не постоянно, просто, сотрудничаю с газетой, куда ж деваться... Не прожить на одну пенсию, но хотелось бы бросить – газетка наша совсем испаршивилась. Пока, подружка!
Они разошлись в разные стороны, и Винная прошла мимо своего старого дома, посмотрела на их бывшие окна на втором этаже. Это были два очень высоких и широких окна, разделённые только оконной рамой. На них сохранились резные белые наличники, а сам дом, каменный внизу и деревянный на втором этаже, был снизу побелён, а сверху обшит вагонкой в ромбик и покрашен зелёной масляной краской. «Здравствуй, домик! Какой ты красивый! Я скучаю по тебе...», – думала Зинаида, понимая, что скоро распрощается с ним навсегда: уже точно в плане стоит реконструкция улицы, снос ветхого жилья. Конечно, центр города, самая дорогая земля, а тут этот старец, шагнувший в третий век... И всё-таки грустно – меняется жизнь, значит, уходит время.
Этот весенний серый день потом часто вспоминался именно из-за грустного, прощального взгляда на свой былой дом, потому что, когда Зина проходила мимо в следующий раз, дом уже начали разрушать: сняты были наличники, внизу выломаны все рамы, и среди пустых, разгороженных комнат бродил дяденька  на деревянном, самодельном протезе вместо левой ноги. Вечерело, и Зинаиде сделалось жутко, но она пересилила себя, подошла к окну и заговорила с мужчиной.
— Здравствуйте. Простите, я в этом доме всё детство своё прожила, жалко его. А вы что-то тут разбираете?
— Здравствуйте. Да вот, разбираю. Я этот дом у института за тыщу купил на снос. Кирпичи, конечно, не разобрать – крепко слеплены, и не крошатся, а вот брёвна! Сухие, цельные, крепчайшие! Вагонка есть неплохая... Да. А вы что бы хотели?
Зина посмотрела в его доброе, простое лицо, улыбнулась грустно и решилась.
— Я бы, если можно, прошла в наши бывшие комнаты, попрощаться.
— Да в чём дело! Идите, куда пожелаете! Только очень аккуратно, там уже полы частью сняты. Наверху ещё светло, если хотите, сначала внизу пройдитесь, а то темнеет быстро.
Зинаида осмелела.
— А можно я возьму кусочек наличника на память?
— Эх, отвёз я уже наличники домой, их первыми снял, боялся покрадут...
— А я вон, на полу вижу частичку...
— Да что ж, это так мало! Берите, конечно, если устроит!
— Спасибо вам. А как вас зовут?
— Иван Макарыч. Фамилия Безруков. А смешно получилось: я Безруков, а оказался безногов! Ха-ха, – горько усмехнулся он и на немой вопрос Зининого взгляда ответил, – нога с детства покалечена была, с мальчишками в овраге мину нашли, она и рванула...  Десять лет спасал ногу, а не вышло. Ну, идите, темнеет.
Зинаида сразу подумала о Ляшенке, вздохнула и с неясными, горькими думами медленно прошла по первому этажу, разгороженному, гулкому, сырому. Он был сложен из крупного красного кирпича, ободранные стены напоминали послевоенные руины. Ничего не намекало на обустроенный былой быт, на семейные гнёзда, лепившиеся одно к другому. Теперь не разобрать было, кто и где жил, так, только слабые догадки витали в мыслях. Полы были сняты, Зина ступала по сырой, скользкой земле. Снова тяжко вздохнув, она пошла на второй, их, этаж.
Там и тут зияли сквозные дыры в частично снятых полах, но с трепещущим сердцем она открыла тяжеленную общую дверь и вступила в коридор, в который выходили все двери квартир. Сразу показалось, что пришла домой. Странно, но коричневая дерматиновая дверь ближайших соседей осталась прежней, а «их» квартира выделялась новой обивкой на входной двери, ярким медным номерком «4». Зина вошла. «Боже мой! Боже мой!» – лепетало в душе, ныло на разные лады. Показалось всё таким маленьким, убогим: и их большая кухня с папиной фотолабораторией в углу, и коридорчик, где раньше висело на стене корыто и помещалось множество хозяйственных мелочей, и родительская спаленка, и... О, эта комната, длинная, неширокая, была и гостиной, и детской. Проходная, она начиналась с отопительной печи, в дверцу которой была вставлена газовая горелка, небольшое окно в левой стене и прекрасное, сдвоенное окно в торце, в стене, обращённой к дороге. Как любила Зина это «своё» окно! Перед ним в деревянной кадке росла огромная, до потолка, монстера с широкими резными листьями и висячими воздушными корнями, сбоку стояла её кровать, покрытая белым кисейным покрывалом... Давно, тогда, когда, вправду, всё было в квартире большим и просторным.
Теперь она стояла и горько плакала, словно у неё отняли что-то дорогое. А ведь родители так мечтали о новой квартире с удобствами! И она мечтала. И получили они квартиру, и жили в ней почти двадцать лет. Но... но то была квартира, а это – дом. Весь излазанный от чердака до нарытых жильцами погребов, весь исписанный, исцарапанный первыми потугами выразить свою грамотность, весь обнюханный, потроганный, прослушанный... Известно, дом этот построил купец в конце девятнадцатого века. На первом этаже, в каменном, утопленном в землю помещении, у него была лавка и кухня, также пара комнат, а на втором – покои и парадная горница, та самая, с двойным окном.
Снизу раздался деликатный зов:
— Дамочка! Я ухожу...
— Иду, – отозвалась Зинаида, поклонилась на четыре стороны, вытерла мокрое лицо и пошла обратно.
Пока Безруков собирал свои инструменты, копошился внутри дома, Зинаида успела постоять на крыльце, обвести взглядом весь небольшой дворик и оживить воображением множество картинок детства и ранней юности. Вот её «раборатория» на стволе согнутого до горизонтали американского клёна. Там разложены трубочки, и марлевые тряпочки, расставлены пузырьки, и куклы сидят в очереди, чтобы у них взяли кровь из пальчика и сделали уколы. Вот на другом клёне, рядом с сараями, привязаны верёвочные качели в две петли, между которыми уложена дощечка с запилами. Папа всё устроил, и можно качаться, сколько влезет, долетать до облаков и до первых вечерних капелек звёзд. Вот клён посреди двора над столиком и лавкой, где устраивались соседи играть в шашки, домино и шахматы, где по праздникам бывал общий стол вскладчину... На этот клён Зина забиралась почти до верхушки, ложилась спиной на последний крупный сук и смотрела в небо. Особенно любила чуть народившийся новый месяц – хрусталинку на тёмно-голубом фоне. А здесь, прилепленные к череде сараев, погреба: на толевых крышах расстилались, как говорили соседки, одеялки (это и были одеяльца, сохранившиеся от младенцев), дети загорали и играли в путешествия, съедая принесённые в мешочках помидоры, огурцы, пирожки...
Серый дощатый забор, источник множества заноз на руках и ногах, пройденный несчётное количество раз по жердям, приколоченным по периметру, что позволяло заглянуть в чужой двор, в чужие окна... И это крыльцо. Сколько на нём сидели, болтали, плакали от обид и тумаков... А её первая любовь – красивый мальчик Толик – однажды упал с перил на камни, и у неё в первый раз в жизни просто оборвалось от страха сердце.
Зинаида не заметила, что держится за сердце.
— Вам не плохо, уважаемая? – голос Ивана Макаровича отвлёк её от воспоминаний.
— Нет, ничего. Спасибо вам, очень мне нужно было тут побывать. Спасибо.
Они тепло попрощались и разошлись.
Она потом много раз благодарила судьбу, что дала ей эту возможность попрощаться с домом, прочувствовать силу связи человека с родовым гнездом. Теперь у неё не было на земле никакого заветного места, кроме могил на кладбище: дом стёрт с лица земли, снесли и бабушкину хатку в селе под расширившимся Минском, где проводила она многие летние каникулы... Не было и всё. Она часто думала, что деревенские в этом смысле более счастливы, там у них кто-то остаётся, многие ездят домой, сельские власти вешают на домики доски, когда писатель ушёл в мир иной... «А от меня ничего не останется, если не издам книги. Жила, писала, столько наработала и всё – прах!»
Горечь часто накатывала, заставляла задумываться, а не переехать ли к дочери? Но жить писателю без языка! Писать, но только в стол, без малейшей надежды на востребованность! Знать, что ты никому не нужен, не интересен... «А здесь? Кому я тут интересна? Кому нужна?» – даже тихо засмеялась она.
Назавтра, в выходной день, она решила сходить на кладбище. Выходной у неё был в понедельник, что её как раз устраивало: народу там не будет. Да, несколько жутковато, нет, не из-за каких-то суеверий – много хулиганья в городе. Она, как журналист, принимала участие в расследовании случаев надругательства над могилами, именующимися в прессе вандализмом,  поражалась дикости подростков, их полной глухоте к чужому горю, к  людской памяти, ко всему доброму и возвышенному... Но она давно дала себе обет – не бояться. Просто, никого и ничего не бояться, не проявляя при этом ни лихости, ни удальства, но и не позволяя себя страха без явных причин. Усмехнулась, но насыпала в карман куртки горсть соли, вспоминая случай с женщиной на даче, которая додумалась бросить соль из солонки в глаза бандиту и смогла убежать. 
День был тёплый, но сумрачный, наполненный запахом влаги. Тихо, безветренно. Вдруг, шумно скрябнув когтями по железу памятника, каркал оглашенный ворон, один – другой... Небольшой компанией они тяжело опускались на плиты, стучали клювами... Какая-то птица отозвалась скрипучим голосом. Зинаида пошла наискосок, срезая путь к отцовской могиле. Путь просматривался меж безлистных кустов и деревьев, и, хотя земля была сырая, вполне свободно можно было пройти. Она так ходила давно, ещё до смерти мужа, а потом – всё по дорожкам, потому что, ухаживая за могилами, надо было всегда что-то с собой нести: веник, лопату, ведро, в которое набирала из колонки у главной дороги воду.
Сегодня просто шла посмотреть, как и что. Скоро Пасха, надо сделать уборку, что-то поправить...
Вдруг она остановилась, словно натолкнувшись на преграду. Никакой преграды не было, всё на своих местах, только в старой оградке была теперь новая могила с хорошим гранитным памятником. С этого памятника ясным живым взглядом ей в глаза глядел Володя Ткачин. Ей говорили, что он умер два года тому назад от сердечного приступа, она пожалела его, всего на два года старше неё, учились в одной школе. Но Зину связывала с ним одна гадкая история. Она, сочинительница сатирических стихов в школьную стенгазету, обладая весьма острым языком, по заданию совета пионерской дружины сочинила четверостишие к статье о девятиклассниках, которые убежали с уроков и пили в парке пиво. Всё было бы вполне обычно, если бы не приписала она ещё две строчки: «Стыдно вам, юные алкоголики – Вова Ткачин и Саша Голиков!» Эти две строчки, она слышала потом, весёлым припевом разносились по коридору второго этажа, где учились герои её эпиграммы.
Вечером её вызвал на улицу сосед Юрка, одноклассник Ткачина, мол, к ней кто-то пришёл. Это был Владимир. Он стоял возле деревянного столика под клёном, присев на столешницу и держа руки в карманах. Опустив голову, глянув исподлобья, тихо спросил:
— Ты в стенгазете написала, что мы юные алкоголики?
Зинаида ответила «я», и тогда, не сказав больше ни слова, он ткнул её кулаком в горло. Целил в лицо, но рука дрогнула. Ударил не сильно, трусливо, но место на шее оказалось чувствительным, и у Зины вырвался судорожный вопль, она закашлялась, и непроизвольно из глаз посыпались слёзы. Сквозь их туман она увидела совершенно растерянный взгляд своего обидчика и хрипло прошептала:
— Трус, подлец, ты не станешь мужчиной, – резко повернулась и ушла в дом.
Она стояла за деревянной дверью крыльца, вытирала слёзы, теперь уже катившиеся от обиды и стыда за эту ситуацию, и видела сквозь щель в двери, что Вовка повернулся, засадил кулаки в карманы широкого,  длинного не по росту пальто и, сгорбившись, ушёл со двора. 
Через три дня он снова пришёл, встретил её у ворот, поджидал после заседания совета дружины.
— Винная, извини меня. Я пришёл, чтобы извиниться. Жалко, что я так сделал.
—  Дай пройти, Ткачин. Не хочу тебя слушать. Ты для меня теперь пустое место, – посмотрела в его серые округлившиеся глаза и спросила, – ещё хочешь ударить?
—  Нет, никогда, – просипел его сдавленный голос, – прости меня.
—  Сгинь. Может, когда-нибудь прощу, сейчас – нет.
Он ушёл, понурый, как побитый. И она ушла. Потом думала, что надо было простить, потому что в душе простила, корила себя, что обозвала публично, наклеила ярлык. «Расстаралась для обчества! Придурь!»
Каждый раз, когда Вовка встречал Зину, он тихо и быстро здоровался, бледнел и опускал глаза. Потом они стали взрослыми, он работал инженером на заводе дорожных машин, часто встречался на пути с женой и двумя дочками и всегда здоровался подчёркнуто почтительно и прятал взгляд. Сосед Юрка через, примерно, месяц после инцидента во дворе, сказал Зине, что Владимир боялся, что она пожалуется на него, что  в школу вызовут отца, который бил его за проступки, а она не пожаловалась, и Ткачин признался, что сильно уважает эту писательницу. Так и сказал тогда про неё «писательница»! Всё бывает. Стоит Зинаида перед могилой и явственно произносит: «Простила я тебя, Володя, простила всей душой. Мало ли что бывает в детстве. Ты понял, раскаялся, и я простила. Прощай». Она пошла вперёд, неся в глазах живой знакомый взгляд.
Она посидела возле папы, пошепталась с ним, передала поклон от мамы, прошла к могиле мужа.
Холм земли, влажной и тяжёлой, сплошь уложен был искусственными цветами, почти идеально сохранившимися в течение зимы. Деревянный крест сиял лаковой новизной, только картонная табличка с надписью потускнела. «Просохнет, поставлю памятник», – деловито подумала Зинаида и вдруг задрожала, хватая ртом воздух, затряслась в рыданиях, выпихивая нестерпимо рвущую горло колючку.
Она, приехав к дочери в небольшой городок под Чикаго, держалась изо всех сил, потому что дочь, проводив на Родину отца, была совершенно потрясена его кончиной, и они обе прятали горе, жалея друг друга. Там, после десятичасового перелёта, Зина впала в необыкновенную слабость, еле взошла на третий этаж в квартиру дочери, упала на кровать и подумала, что уже не встанет. Но, проплавав часа четыре в дурмане тягостного сна, ясно подумала, что не может стать камнем на дороге у детей. Она поднялась и заставила себя сделать зарядку: просто двигала тело, руки-ноги, сколько сил хватало. А смогла-то всего по три-четыре раза сделать простые упражнения. Но ведь смогла. Теперь она каждое утро брала себя за шиворот и заставляла делать комплекс упражнений. «Зачем? А чтобы не стать бревном», – говорила она себе.   
Отплакавшись, поговорив с Тёмой, она побрела домой, но, странно, вроде бы шла тем же путём, а могилу Володи не встретила. И потом, сколько ни искала, не могла найти.
                5
Аня Музовская готовилась к прослушиванию в филармонии. Был объявлен конкурс среди молодёжи до двадцати пяти лет для образования вокальной группы. В жюри был её училищный преподаватель по сольфеджио Евгений Борисович, который очень её хвалил, ставил всегда высший балл, понятно, не за красивые глаза, и она надеялась на поддержку. Других членов жюри и председателя она тоже знала, но издалека, со стороны. Полная блондинка – руководитель из отдела культуры, молодой, патлатый брюнет – дирижёр филармонического камерного оркестра, высокая, худая до костлявости, с побитыми сединой волосами дама – дирижёр городского хора, где и поёт пока что Аня, а председатель – назначенный руководителем новой вокальной группы (он-то её и набирал), бывший участник вокального эстрадного коллектива, знаменитого в городе, области и за её пределами, член Союза композиторов,  Андрей Романовский. 
В длинном коридоре стоял ряд откидных кресел, видимо, принесённый из лекционного зала, на них небольшими группами и по одному сидели претенденты. Один тощий, в очках блуждал по коридору туда и обратно, опустив лохматую голову. Их было четырнадцать человек – Аня посчитала. Высокое окно в торце коридора было распахнуто, лёгкий сквозняк пробегал, словно шаля по-детски, на паркете играли солнечные блики. Время тянулось, волнение мучило каждого – это было видно. Все разглядывали друг друга – внешность для артиста значит немало. И все были по-своему хороши, даже нервный очкарик, стройный, с красивыми чертами вдохновенного лица.
Аню вызвали четвёртой. Она вошла в зал, стараясь держаться спокойно, но строго. Её платье, бледно-голубое, подчёркивающее, но не тесно облегавшее фигуру, очень шло ей, она знала, а вот туфли желали лучшего – пришлось надеть Татьянины, на полразмера больше, зато, в тон чулкам, почти телесного цвета. И, хотя в их носки была напихана вата, Аня чуть придерживала их, напрягая пальцы, почему и боялась выглядеть неловкой.
Аккомпаниатор – женщина лет сорока пяти, тоже примелькавшаяся на концертах, заиграла распев, и Аня пролетела голосом по октавам, демонстрируя свой диапазон. Потом спела обязательную песню, затем ту, что выбрала сама. Её не прерывали. Потом Романовский попросил её подвигаться под музыку, – аккомпаниатор играла, меняя ритмы, Аня пританцовывала, попадая в такт, и всё боялась потерять туфли. Потом в полном молчании продержали пару минут, сказали «спасибо» вразнобой и отпустили. Она во время кастинга как бы ничего не видела, не помнила, как и кто смотрел на неё, вышла, совершенно не понимая, хорошо прошло или плохо.
К ней подбежали девушки, знакомые по училищу, её конкурентки, спрашивали, что и как, а она разводила руками, пожимала плечами, мол, сама не знает.
Её взяли в группу. Жизнь менялась, и надо было разобраться в новой ситуации. Их квартет состоял из двух парней и двух девушек. Вторая вокалистка, Нина Лаврова, была хорошо знакома с обоими ребятами, и Аня почувствовала себя на отшибе. Она не была очень активной, потому не знала, как сойтись с группой, немного переживала, хотя и успокаивала себя тем, что время всё расставит по местам.
Романовский познакомил их со своим проектом: за месяц надо было подготовить довольно обширную программу, предстоял ряд городских концертов, и группа должна была заявить о себе, а ещё надо было придумать коллективу название. Андрей прочитал список из одиннадцати вариантов, но сам сказал, что не может выбрать, велел всем думать и предлагать. А ещё надо было сшить костюмы, были заказаны дизайнеру из Дома моды эскизы, которые тоже надо обсудить, но дизайнер просит объявить название коллектива, чтобы была понятна идея творчества. Название – идея, об этом и стала думать Аня, уже познакомившаяся с предполагаемым репертуаром. А песни были подобраны не популярные, неизвестные широкой публике, тщательно выбранные Романовским. Он так и сказал, что попса в репертуар не просочится, а вот классику жанра надо подыскать, чтобы публика оценила исполнительский класс.
Аня перекусила в дешёвеньком кафе, посидела в музыкальном отделе областной библиотеки, а теперь шла на троллейбусную остановку, чтобы уехать домой в новую их квартиру, и думала, и мечтала придумать название группы, которое бы подошло и понравилось. Май разливал ароматы сирени, густо обрамлявшей здание филармонии и протянувшейся до самого круглого сквера посреди площади. К горечи лиловых и белых кистей примешивалась сладкая патока нарциссов и яблочная свежесть тюльпанов, заполнивших полоски клумб посреди проспекта. В голове вертелось: «Тюльпан» с банальной приставкой Фанфан,  был осмеян «Нарцисс», символ самолюбования, «Букет» – из четырёх цветов, годный для могилки, «Радуга» – нет семи цветов, какая же радуга!.. Аня перебрала всё, что лезло в глаза: названия деревьев, кустарников, звёзды, каплями набегавшие на полог небес, молодой, прозрачный от ранней вылазки, месяц... Она крутила в уме всякие фигуры с четырьмя компонентами: сам квадрат, комната, рама... Потом, стоя на остановке, старалась вдуматься в идею их творчества. «Радость жизни и стремление к мечте... Романтика? Было сто раз. Гуманизм, активное добро... Какие-то тяжеловесные слова лезут в голову: «добродеи», «человеколюбы»... Тьфу, голову сломаешь!» Она, казалось, слышала скрип в мозгу, но не могла остановиться, всё искала, напрягала мысль...
Ничего родители не добились: как им планировали дать квартиры, так и дали: трёхкомнатная и однокомнатная Гены на шестом этаже, Димина однокомнатная – на седьмом, под крышей. Парни в свои квартиры купили по кровати и кухонному столу с табуретками, а девочки с родителями пользовались своей старой мебелью, поэтому уюта ни у кого из Музовских пока не было, жили в почти голых стенах. Теперь одна комната в трёхкомнатной квартире была общей, кстати, проходной, у родителей своя спальня, небольшая, у трёх сестёр – своя, побольше. Всем казалось, что попали в рай! Гена, совершенно счастливый, скоро регистрируется с невестой, Дима не скрывает радости именно от того, что может жить в одиночестве, а девушки – неразлучная стайка – ликовали, наслаждаясь возможностью обособиться от глаз и ушей взрослых и парней. Всегда были свои девичьи секреты, маленькие интимные тайны, которые так нелегко скрывать в тесноте семьи.
Аня обрадовалась, что пришла домой первая в пустую ещё квартиру. Она попила на кухне минералки из холодильника, хотя и нарушала данное себе слово, беречь голос, и неожиданно, сломленная волнением и усталостью, прилегла на свою кровать и уснула. Во сне проявлялись и уходили в туман лица нового коллектива: Григорий Рувимов улыбался своей сладкой восточной улыбкой, смотрел ласковым, манящим взглядом в глаза, словно оправдывая свой лирический тенор, Нина чуть щурилась, что-то ворковала низким, бархатистым голосом, а что – не разобрать, Илья Ивлев чуть исподлобья всматривался в Анину переносицу, и она чувствовала проникновение светового луча его васильковых глаз насквозь, до самого затылка... И тут, во сне сами собой сложились буквы их имён в слово «грани»: Г, а может быть, ГР, А, Н, И... Она резко проснулась: «А предложу, попробую. Андрей хотя бы оценит, что думала...» 
Назавтра, на их первой репетиции, она терпела, ждала удобного момента внести своё предложение. Репетиция шла туговато: ещё не спелись, каждый выпячивал себя. Романовский сердился: «Послушайте друг друга! Обратите внимание на Аню, она не вылезает, хотя голос у неё ведущий. Илья, не в силе Бог, а в правде! Вспомни слова героя. А правда наша в ансамбле!»
Все приуныли, устали. Сидели у открытого в сиреневую аллею окна. Лёгкий ветерок овевал лица ароматом весны, Романовский поставил на стол большую бутылку сока и пластмассовые стаканы.
— Ну, по названию есть предложения?
— «Созвездие», – пробасил Илья.
— Ну, ты оригинал, – съязвил Андрей, – к тому же неисправимый скромник! Что ещё?
— Может, «Кварта»? – отозвалась Нина.
— Слишком прозаично, академично. Гриша, есть идеи? Нет. Вижу, не твоя сфера деятельности. Аня?
— Я вот сложила первые буквы наших имён, правда, «Р» надо принять или как Гришино, после «г», или как Вашу первую букву фамилии, тогда получается «Грани». Вот.
Романовский молчал, обдумывал.
— А что? Возможно, возможно... Всё – заглавными буквами на афише, под каждой – лицо и подпись имён, я – немного над... Славная моя детка! Умница. И звучит строго, но ярко – грани. Коротко, резко. К тому же, грани всегда составляют целостную форму, и всё-таки, у каждого особая грань таланта. Да, ребята, пойдёт, мы – «ГРАНИ»! Гр., то есть «группа» Ани, – весело засмеялся он, и все облегчённо засмеялись и чокнулись стаканами с соком. После этого решили ещё немного порепетировать, и дело сдвинулось в лучшую сторону.
Аня не шла по аллее, летела! Нина ушла с Ильёй, как и вчера, а Гриша попытался увязаться за ней, но она его мягко и ласково осадила.
— Иди домой, Гришенька, я спешу.   
Но, только она дошла до остановки, подкатила машина Романовского, открылась дверца.
— Садись, Аня, подвезу.
Она растерялась, смутилась, попыталась отказаться, но он ждал и торопил. Аня села в машину.
                6
Геннадий Музовский окончил художественное училище с красным дипломом, но в Суриковское в Москве не прошёл по конкурсу. Он видел работы некоторых из поступивших и сначала очень удивлялся: в их училище за такое больше тройки не поставили бы. Потом москвич Лёня Колосов объяснил, кто чей родственник, и Гена понял: без денег и связей, будь хоть семи пядей... Он отнёс документы на худграф пединститута, на заочное, и был принят. Теперь институт окончен, снова получен красный диплом отличника, и он взят на преподавательскую работу в своё родное училище. Два года армии были удачными: почти весь срок прослужил в Доме культуры художником. Теперь он, наконец, смог распрощаться с захудалой рекламной фирмой и радовался новой квартире несказанно: надо застеклить лоджию, и у него появится своя мастерская! Ведь самое важное – участвовать в выставках и вступить в Союз художников России. И ещё – семейная жизнь. Его Светка тоже художница, училась вместе с ним в институте, где они, жители одного города, и познакомились, полюбили друг друга, и она дождалась его из армии… Теперь устроилась преподавать в художественную школу, так что они почти коллеги. Всё замечательно!
Уже два года у Гены со Светланой были близкие отношения, и она нервничала, ей надоело прятаться, пользоваться чужими дачами, нечастым отсутствием своих родителей. Можно было пожениться и заселиться в Светину комнату в двухкомнатной родительской квартире: ради единственной дочери отец с матерью готовы были потесниться, но Гена ни за что не хотел идти в «примаки», стеснялся тесноты быта с чужими ему людьми. И вот проблема счастливо разрешилась, молодые готовились к свадьбе. Светины родители давали деньги на ресторан и кольца, Гена кое-что скопил сам – в первую очередь необходима кухонная обстановка, брат отдал ему большую часть своих сбережений в качестве подарка к свадьбе. Света ликовала, устраивала их гнёздышко, таскала из дома подаренную мамой посуду, шторки, коврики...
Регистрация через месяц. А предыдущие два, после подачи заявления, пролетели незаметно. «Отгуляем свадьбу и уедем на две недели, благо, как раз отпуск на работе у обоих учителишек. Молодец мой тесть, путёвки выбил», – весело думал  Гена, поднимаясь по каменной городской лестнице, ведущей на бульвар. На этой широкой, мелкоступеньчатой, с просторными площадками и массивными, широкими перилами улице в гору, шла торговля сувенирами, картинами, книгами...
— Эй, художник! Чего мимо чешешь, не здороваешься?
Геннадия передёрнуло от этого визгливого, наглого голоса. Он знал, что Ирка Коршунова стоит посередине пути по ступеням со своим разнопёстрым товаром. Справа от неё на перилах стопка книг, а перед нею – лёгкий раскладной столик, уставленный деревянными фигурками: матрёшками – обычными, петушино-куриными, составленными из портретов политиков... Всякие собачки, кошки, птички-свистульки... Это всё изготавливали училищные «деревянщики» и носили Ирке на продажу. А книги доставляли местные авторы, и среди изданий была книжка стихов самой продавщицы «Чёрные лебеди». Геннадий из вежливости купил как-то сборник её стихов, кое-что ему понравилось, правда, общий тон книги, с мрачными наворотами, мистическими мотивами, был ему неприятен. Он при новой встрече похвалил поэтессу и... Вспоминать было неприятно. Она его пригласила пойти на тусовку в квартиру к одному её приятелю журналисту, там все напились, хохотали без умолку над похабными анекдотами, а потом, далеко за полночь, разошлись парами по углам: кто в кухне, кто в ванной, в проходной гостиной... Геннадий вспоминал свою ночь с Ириной, и  его прошибал холодный пот. Тогда они со Светкой ещё только дружили, у него был очень скудный сексуальный опыт с преподавательницей, на девять лет его старше, потом в армии с буфетчицей Тоней, очень хорошей женщиной, муж которой сидел за кражу. Но обе его партнёрши были порядочными, скромными, ценили его отношение. А Ирка терзала его всю ночь, проявляя недюжинную инициативу, выкаблучивалась так, что ему в самом процессе делалось стыдно. И, самое неприятное: после этого случая она преследовала его, всегда напоминала детали их сближения, посмеивалась и грозила всё рассказать и даже выставить в Интернете. Она могла. Он старался её не раздражать, но ненависть клокотала в нём, рвалась из глаз, и она это чувствовала. Он видел, что, как насекомое, пьющее кровь, она наслаждалась этим процессом.
Теперь он кивнул ей и побежал вверх по ступеням.
Преодолевая раздражение,  он пытался переключить мысли на то предыдущее, приятное размышление о свадьбе, о двух неделях со Светланой в подмосковном Доме отдыха, но визгливый смех стоял в ушах, и непреодолимая досада разъедала душу. «Ничего не исправишь, не повернёшь назад. Вляпался, как в ... Гадость, гадость!..» – мутило ум. Он, спешащий домой, чтобы утолить голод, вдруг почувствовал, что аппетит пропал, во рту стояла горько-солёная, вязкая слюна, которую он долго сплёвывал дома в раковину и промывал рот водой. Потом выпил стакан кипячёной воды и подошёл к окошку. Внизу, у их подъезда остановился шикарный тёмно-вишнёвый джип – его тайная мечта. Какое-то время автомобиль стоял, может быть, ждал кого-то, но вот его передняя дверца открылась, и из него вышла…  его сестра Аня. Геннадий сглотнул. Как-то не вязалось его представление о характере и привычках Анюты с этим шиком, о чём говорило и то, что она не сразу смогла закрыть дверь, кто-то изнутри завершил её двойную попытку. Аня вошла в подъезд, а машина ещё несколько минут стояла. Уже мягко прогудел лифт, хлопнула дверь соседней, их, квартиры, а машина ещё медлила, потом поехала по сквозному  проезду со двора. Геннадий подумал, что Аня вышла на балкон и помахала водителю на прощание. «Ничего себе! Это что же у неё за такие знакомые? Не скатилась бы девчонка... Артистка наша, певунья, красавица...» – тревожно прозвенело в голове. Настроение его было совсем испорчено, он подумал было зайти к Ане, но не придумал повода, а прямо поговорить о том, что подсмотрел, не решался. «Ну, подвезли её, и что? У неё бывший одноклассник есть буржуй буржуич, подруги имеются богатенькие... А, ей двадцать, она имеет право на личную жизнь». Он повалился на кровать и закрыл глаза: разноцветные круги поплыли под сомкнутыми веками. Он снова почувствовал голод, чуть-чуть полежал и пошёл на кухню.
Еда была принесена из магазина в пакете, холодильника ещё не было, и Гена, привыкший кусочничать, поставил чайник и сделал бутерброды. В глазах всё ещё стояла картина: юная, тоненькая девушка повернула лицо к открытому окну машины, прощается с кем-то. С кем?
Геннадий, кончив есть, сел с блокнотом за усыпанный хлебными крошками стол и быстро набросал эту сценку. Его самого удивило, насколько изящным и выразительным получился набросок, и вернулось хорошее настроение, и отступили тревоги.
Позвонила Светлана.
— Генчик, я хочу гулять! Сегодня в парке выступают местные писатели. Пройдёмся, а?
— Да, хорошо. Где встретимся?
— Я еду к тебе. Собирайся. Надень мою жилетку, тебе она идёт.
Светлана связала ему шерстяной жилет, и он с любовью облачился в него, через тонкую рубашку почувствовал кожей мягкую сердцевину, накинул ветровку – вечера ещё были прохладными – потом снял её и засмеялся про себя. Она придёт, и они будут наедине, им всё теперь можно, а гулять они пойдут потом, когда устанут от близкого свидания. Он и жилет снял и повесил на спинку кровати, трепетно и жадно ожидая невесту.
Когда стали одеваться, Гена услышал над головой шаги брата, Дмитрий вернулся к себе.
— Светик, я забегу к Димке, скажу про писателей. Он ведь и сам что-то всё сочиняет, может, захочет пойти. Ты как, не против?
  — Нет, конечно. Тем более, что он, скорее всего, не пойдёт с нами, я его уже изучила. Отколется, как пить дать. Очень он у вас  независимый. Такой красивый, молчаливый, одинокий... Романтик.
— Да, такой. Вот нас пятеро, и все разные. Даже девчонки. Ладно, побегу, не скучай пять минут. Ага?
Дима поблагодарил брата, но не сказал определённо, пойдёт в парк или нет. Сам ещё не решил. Света была права: компанию им он составить не собирался.
                7
Он вышел из подъезда и на мгновение остановился: закатное солнце било в глаза. За закрытыми веками появилась мелкая, красная сетка, тёплое дуновение пробежало по лицу. «От поцелуя солнца млею, от ласки ветра дух бодрит...», – он отмахнулся от навязчивых строчек и пошёл к парку. Молодая листва изливала клеёнчатый блеск и аромат горечи, чуть приправленный проступающим запахом пыли. Двор нового дома был засажен чуть наметившейся аллейкой тоненьких, молодых клёнов, жидкими прутиками кустарников. Ещё крутыми валиками бугрилась глина отрытых и вновь зарытых канав для коммуникаций, трава кое-где прикрывала жёлтые плешины.
Дима завернул за угол дома, и ветер здесь, в тенистой трубе арки, обнял его совсем не тёплым объятием, ударил в грудь. Пришлось запахнуть ветровку, подтянуть молнию. Надо было дойти до остановки троллейбуса, перешагивая и перепрыгивая через препятствия, созданные новостройкой: соседний дом вырос наполовину, подъезды к нему горбились засохшей каймой глубоких, перепутанных борозд от колёс тяжёлых машин. Перескакивая с бугра на бугор, Дима с жалостью подумал о сёстрах, как им на каблучках да по таким колдобинам! Правда, остановка была рядом, и троллейбус подошёл сразу, пустой на этой конечной остановке. Дима смотрел вокруг себя и не мог отделаться от постоянного напряжения сознания, облекающего предметы в новые образные формы. «Водитель – майский жук в стакане, сидения – лежбище котиков, задравших ласты, окна – кадры кинофильма...» Это состояние наползало, как туман, преображающий видимое сквозь него, завораживало. Потом, дома, он зачем-то заносил все эти сравнения в компьютер на страничку «Увиденное». Он писал рассказы и стихи, уже была готова повесть о детстве, но, читая современных, известных авторов, он находил свои сочинения слабыми, лишёнными артистических, невероятных, неожиданных образов и сравнений. «Я пишу просто, говорю обычным языком, а время требует удивлять читателя необычностью, индивидуальным взглядом на реальность. Вон Умаров как выдал: «поезд вползал зондом в чрево туннеля... окна домов излучают изнанку быта...  звёзды уронили в лужи крошки свечения...» Я так не могу. Я, видимо, совершенный реалист, а это скучно. Не быть мне, видно, писателем»,  – не покидали его сомнения, не позволяли даже пытаться показать профессионалам свои труды, не то чтобы издать написанное. Но местная писательская среда интересовала Дмитрия, он читал тонкие, неприметные книжки, редкие газетные публикации стихов и рассказов и ему казалось, что он пишет лучше, ярче. Ему нравились только три местных автора: поэты Волчков и Зорин и прозаик Винная, кстати, бывшая соседка его родителей, к которой всё пыталась отправить его мама. Но именно потому, что он отмечал  её как хорошего писателя, Дима и стеснялся ей объявиться. Он много читал, но даже в толстых журналах редко какой автор поражал его своим творчеством.
В парке было ещё немноголюдно: на детских площадках копошились запоздалые малыши, видимо, отоспавшиеся днём, на скамьях вокруг и на бордюрах песочниц уныло восседали мамы и бабушки, рассеянно поглядывая вокруг. Из репродуктора гудело и лязгало – не разобрать что. Закатное солнце било вкось, в просветы между деревьями и строениями, – закроешь глаза, и покажется, что это летний, хотя и прохладный вечер. Здесь, в ограждённом высокой каменной стеной от улиц месте, ветра не было, и Дима, присев на скамью, так и сделал: закрыл глаза и подставил лицо под лучи заходящего солнца. Картинка прорисовалась в сознании, живыми красками заиграла, зарябила в глазах: в старом дворе на корявой, доживающей век яблоне, расселись по сучьям трое – Димка, Генка и Карина,  девочка из соседнего двора. Она жила каждое лето у бабушки в частном домике, затянутом по стене вьющимся растением удивительной красоты: весной тёмно-зелёная, круглолистая листва покрывалась изящными, кружевными, душистыми цветами кремового оттенка, а осенью по всему массиву зелени алели и оранжевели ягоды разной зрелости. Они были несъедобны – все ребята их пробовали. Потом Дима узнал у соседа, профессора лесохозяйственного института, что вьюнок называется каприфоль. Удивился музыкальности названия: «канифоль», «до-ми-соль»... Канифоль была в футляре скрипки Яши Гольдмана из пятиэтажки, что-то он ею натирал... 
Но сейчас, в одно целое, мгновенно сверкнувшее всеми гранями видение-воспоминание, слилось всё: картинка, мысли, чувства... Да, то первое, тянучее, как разжёванная резинка чувство первой, томительной до сомлевания всех частей тела, до колик в кончиках пальцев, чувство влюблённости. Карина, темноволосая, с зеленовато-синими глазами, быстро и смугло загоравшая, лежала спиной на самом высоком и параллельном земле ответвлении, обхватив брёвнышко гибкими атласными ногами и заведёнными за спину руками, смотрела в небо сквозь ажур листвы и тихонько мурлыкала мелодию из фильма. Теперь Дима знал из какого, тогда – нет. Он слушал её низкий голос, как слушал иногда, наедине с собой звук, самой толстой из тонких, гитарной струны, запоминал его и, оказалось, запомнил накрепко. Карине нравился Генка, был ей ближе по возрасту, по пристрастию к озорству, ей нравилось, что он здорово рисует, даже подарил ей портрет, срисованный с её фото. Так их треугольная дружба продолжалась четыре лета, а потом бабушка Карины умерла, и больше они не виделись.
«Что стоило взять её адрес, написать, встретиться у неё в Орле? Всего-то около трёх часов на автобусе или машине? А вот такая юность – живёт единым днём», – вздохнул теперь Дима, ожидая начала программы, так как приехал рано, подумав, что придётся ждать троллейбуса. Где-то гуляли по парку или сидели в кафе его брат с невестой, но прерывать одиночество Дмитрий не любил, может быть потому, что всю прожитую жизнь провёл в окружении многих своих родных. А, может, натура такая, ведь сёстры и брат скучали в одиночестве. Он встал со скамьи и побрёл к эстраде, перед которой стояли ряды скамеек со спинками. Редкие зрители уже заняли часть мест, Дима сел в третьем ряду с краю. Ему не хотелось, чтобы парочка влюблённых оказалась рядом, брат всегда отличался любовью к ироническим комментариям, к подталкиванию локтем в бок. Дима рад был потом всё обсудить, но не в процессе. Снова подумав о Геннадии, он улыбнулся: брат нравился девочкам ещё со школьной скамьи. Восхищали его буйные кудри, голубые, чуть навыкате, глаза, крепкие, с небольшой расщелиной в верхнем ряду зубы, открываемые откровенной, яркой улыбкой... Ростом выше Дмитрия, гибкий, тонкий в талии и бёдрах, но с развитыми плечами, он был подвижен и словоохотлив. Даже, учась на первых курсах училища, соблазнённый разовыми заработками, подрабатывал моделью в Доме моды, демонстрировал разного назначения одежду. Потом бросил – учёба поглощала всё время.
На эстраде появились люди: занесли два журнальных столика, полдесятка низких кресел, установили настольные микрофоны, постучали, посчитали в них – проверили... Благородного облика, строгая дама лет за сорок, в длинном, тёмно-синем  платье, поставила на столы крохотные вазоны с букетиками жёлтых и сиреневых цветов, коротконогих тюльпанчиков, совсем недавно заполонявших парковые поляны, а теперь почти исчезнувших, отцветших в свой срок. Дима напряг память, пытаясь вспомнить их название, которое слышал в походе в горах от инструктора. Там эти цветы росли в дикой природе. «Что-то скрипнувшее, как лопнувшая скорлупка... это... как его... крик, крак, крок... А... крокусы!» – обрадовался он.
Зал под открытым небом наполнялся публикой. Скоро и Гена со Светланой подсели слева от Димы, сунули ему мороженое. Света положила в руку – пришлось благодарить и есть, хотя не очень-то хотелось. Светлана оказалась сидящей между братьями, и Дима успокоился – не станет его Генка донимать своими замечаниями. На сцену снова вышла дама в синем, она вела программу, и Дима отметил, что делала она это профессионально, тактично, голос был приятным, улыбка сдержанная. Вышла группа людей, расселись за столиками, ведущая объяснила цель встречи – знакомство с творчеством местных авторов, издавших и планировавших издать книги в этом году – передала микрофон Волчкову. Дальше он вёл программу, представлял писателей, давал им слово. После выступления двоих на сцену вышел певец и композитор Семёнов и спел две песни на стихи Волчкова и Ляшенко.
До него Дима рассеянно слушал стихи примитивного, сухого по природе внешности и творчества некого Туманюка, не тронули его и полные изысков, загромождённые новомодными терминами вирши Львовой, породистой, как английский дог, высокой и плотной девушки под тридцать. Он знал, что она незамужняя, постигающая третье высшее образование в литинституте после получения профессии врача и какой-то специализации. Эта мощная, видать, умнющая девица, говорила и читала свои стихи  тихим, лепечущим голоском, словно подлизывалась к публике. Диме стало тошно от её выступления, ржавчина фальши сквозила в ритмичной речи. Композитор и певец сам себе аккомпанировал на баяне, страшно кричал в микрофон, закидывал голову и широко раскрывал большой, зубастый рот. Песни были так себе, под народные, но уж очень советские. Потом выступал Зорин, читал искренне, но со странным затягиванием ритма, словно выуживал крупную, осторожную рыбу. Стихи Дмитрию понравились, как и те, что читал раньше в двух сборниках поэта. Природа, очеловеченная особыми настроениями, городские пейзажи, овеянные воспоминаниями и раздумьями, странные, необыкновенные герои обыкновенной жизни, необыкновенные от взгляда в глубины характеров и подмеченных автором привычек...
Дима ждал Винную. Она вышла на край сцены, немолодая, строго одетая в длинную чёрную юбку и серый кардиган, белая блузка оживляла лицо, и начала говорить о своей книге прозы, изданной за спонсорские средства, о том, что почти весь тираж подарен библиотекам области. Потом прочла два своих стихотворения, чему Дима удивился, так как не знал, что и стихи она пишет. Он всё сомневался, надо ли работать в разных жанрах, не устремиться ли только в прозу или поэзию, и вот Винная ответила на один его вопрос. «Не зря пришёл. Может быть, всё-таки объявиться ей?», – терзали его сомнения.
Последним выступал Волчков. Уровень его поэзии всегда казался Дмитрию очень высоким, он про себя определил, что творчество Сергея имеет мировое значение, только никто его не оценил по достоинству. Стихи непростые, но без наворотов, просто, смысл глубокий, образы ёмкие, подтекст волнующий, на грани открытия... Зрители, видно, настоящие любители литературы, замерли, вслушиваясь в ритмические строки, поражались неожиданным сравнениям и выводам, проникались глубиной чувств поэта. «Да-да, совсем не зря... А есть в провинции писатели! Надо писать, раз призван...»
Только объявили окончание встречи – предложили задать вопросы. Спрашивали о других писателях, о сроках издания книг и стоимости тиражей, что-то и о работе вне литературы, и о семье... Наконец вопросы иссякли, люди стали выходить через неширокие решётчатые воротца в ограждении эстрады. Дима и брат с невестой оказались в противоположном от выхода углу, не спешили. Тут к ним и подошла Винная.
— Здравствуйте, молодые люди. Вы, мальчики Музовские, меня не помните, а я вас малышами знала, соседями были. Дима, ваша мама говорила, что вы пишите. Отчего же не хотите показать свои работы?
— Да... как-то неудобно. Я сам не сказать, чтобы был доволен. Хотя, честно говоря, интересно бы узнать ваше мнение. Мне ваша проза нравится.
— Спасибо на добром слове. Давай-ка, не стесняйся, принеси что-нибудь. Я тебе о работах правду скажу, и – между нами. Я, например, завтра часов в двенадцать буду в офисе СП. Знаешь где? Напротив книжного магазина по Чижовской, дом восемнадцать. Там на домофоне самая верхняя кнопка – это мы. Пробуду там часа два. Сможешь зайти? Чего мнёшься? Выходной день... Спишь допоздна?
 — Нет, я рано встаю. Просто, рукопись расхлябанная, надо работать и работать... Но, ладно, принесу.
Он выдохнул, словно вынырнул из волны на воздух. Винная улыбнулась, и Дима  увидел в её улыбке простоту и доброжелательность, ему стало спокойнее, проще.
Он засиделся за компьютером до двух часов ночи, перечитывал повесть, рассказы, что-то пытался подправлять, но потом решил не трогать, честно положиться на мнение Винной. Распечатал этот вариант двенадцатым шрифтом для удобства чтения, получилось сто семьдесят три страницы – довольно объёмная книжка, если учесть количество знаков. Не всё вместил в рукопись, три рассказа на теперешний взгляд были слабыми. Дима чувствовал усталость и волнение, как перед экзаменом, к которому не слишком хорошо подготовлен.
Ночь вся оказалась почти бессонной, хорошо, впереди выходной. «После встречи с Винной отосплюсь», – думал он сквозь тягостную, истомляющую полудрёму, прерываемую тиканьем в ушах, покалыванием в кончиках пальцев и внезапным подёргиванием, уходящего в сон, тела. Проплывали картины армейской службы, снова переполняла злая досада на рабский труд их, рядовых стройбата, в усадьбе, называемой дачей, родственника их военного босса. Там, в знойном краю, на пустынном степном пространстве, он лично посадил два десятка пирамидальных тополей вдоль асфальтированной дороги, перекопал лопатой соток тридцать земли под газон,  рыл котлован для бассейна... А эта наглая старуха, правда, лет сорока – жена хозяина... Она выбрала его, затащила в дом... Он тогда впервые досыта наелся мяса, впервые познал и плотскую близость. Может быть, Фаина и не стала бы для него таким стыдным и неприятным воспоминанием, если бы не её мерзкий характер – капризный, заносчивый, не её поступки с презрительным к нему, салаге, отношением, постоянным желанием унижать и повелевать. Ну, что было, то было. Он, уже и не пытаясь уснуть, с жалостливым чувством подумал, что в любви ему не везёт. Девушки, с которыми сводила судьба, щедро дарившие ему своё общение и дружеское, и близкое, проплывали по судьбе, как чужие дома на берегу реки, а его плавсредство – корабль? лодка?.. нет, скорее всего плот, как в любимой песне Юрия Лозы, «маленький плот, свитый из песен и слов», медленно, но упорно, а то стремительно, подчиняясь силе течения, проплывал мимо, мимо, мимо... Ничего не цепляло, не удерживало на якоре. Странно, но, когда отношения обрывались, девчонки оставались его подружками, «своими ребятами». Он спросил у одной умненькой, очень искренней Анжелки, почему так.
— Ты, Димка, не врёшь, не претворяешься. Но с первой минуты ясно, что ты всегда не совсем здесь, ты в своём измерении, куда и не заглянуть. Я, например, сразу поняла, что ты не влюбляешься по полной, а так, краешком... Думала, ты эгоист, а потом увидела, что добрый, щедрый, честный, но не открытый. Ты друг, я бы твои стихи и песни слушала постоянно, ни за что не променяю общение с тобой на обиды в разрыве любовных отношений. Так что давай дружить.
Не считая, конечно, былую навязчивую Фаину, Анжела была третья девушка, с которой он повстречался чуть больше года, жил у неё, в её квартире и, сам не понимая причины, охладел к ней. «Ну, что мне надо? Красивая – в моём вкусе, умная, серьёзная. Материально независимая, не смотрит в мой карман... И хозяйственная, всё умеет: готовить, вязать... вон какой шарф мне роскошный подарила. Да при чём тут шарф? Не срослось – и всё. Но чего же хочу, кто мне нужен?»  На эти вопросы не было ответа.
Дима встал, не было смысла отлёживать бока, стал медленно собираться. Он опять раздумался, теперь на другую тему. «Не люблю я свою работу, что верно, то верно. Да, получен опыт общения с коллективом простых, рабочих людей, но стройки выматывают силы и нервы, почти все вкалывают ради заработка, смысл работы в достижении короткой, каждодневной цели, а конечная цель – сдача объекта, словно не для работяг, сугубо для начальства... Я – среднее звено – зерно между жерновами. Скучно мне и всё тут. Не – хо – чу!.» – взвыло в душе.
Винная встретила его той же доброжелательной, ободряющей улыбкой. Пригласила пройти в соседнюю с главным офисным помещением, маленькую комнату с двумя компьютерами и печатной техникой на письменных столах.  В глубине первого зала, сидя за столом в вертящемся кресле и поворачиваясь туда-сюда, говорил по городскому телефону Волчков. Дима поздоровался, Сергей махнул ему рукой.
— Вы без выходных работаете? – спросил Дима Винную.
— Вообще-то с выходными, просто, через неделю со следующей пятницы начинается поэтический праздник: выступления в парках и организациях, приезд гостей... Авральное положение – готовимся. Садись, давай рукопись. Ты ознакомься, вот, с нашим последним альманахом, полистай, почитай, а я прочту хотя бы один рассказ, чтобы сразу сказать, буду читать всю рукопись или нет, уж извини. Иногда так жалко зря тратить время! Да и автор ждёт и переживает...
Дима очень удивился. Неужели по одному рассказу можно судить о книге? Как-то несерьёзно... Ведь и у великих не всё написанное равнозначно. Винная, видимо, уловила несколько недоумённое выражение его лица.               
— Нет, не стану судить о рукописи, я только определю, есть ли способность к творчеству вообще. Глаз у меня намётан, как у любого мастера своего дела. Знаешь, у меня подруга есть, потрясающая вышивальщица, участница всероссийских выставок. Детишек учит в художественной школе. Вот она глянет на работу ученицы, сразу видит «почерк», как она говорит. А я в своём  деле, только гляну, и многое вижу... Ладно, замолкнем.
Она углубилась в чтение, а он, стараясь незаметно, всмотрелся в её лицо. Округлое, с высокими скулами, с высокими бровями, оно было опушено мягкими, слегка вьющимися светлыми волосами. Он, словно заглянув в детство, наконец, отчётливо вспомнил её, ту, молодую, лёгкую, стремительную... Короткий её взгляд ему в глаза сверкнул зеленоватыми искрами, лёгкая улыбка прикоснулась к её губам. «Заметила, что рассматриваю», – смутился Дмитрий и раскрыл альманах.
Дима листал альманах, мало что видел, руки его подрагивали, сердце стучало. Он время от времени поглядывал на непроницаемое лицо Зинаиды. Глаза за крупными очками опущены, рот прикрыт пальцами руки, на ладонь которой она опиралась. Всё-таки Дима уловил некоторые основные моменты: вот она вздохнула, вот нахмурилась, и у него задёргалось колено, вот чуть качнула головой... Прошло полчаса.
— Дима, – он оторвал глаза от текста, его зацепило своей наивной откровенностью стихотворение молодой поэтессы Леденёвой, – оставляй рукопись. Знаешь, не хочу давать больших авансов, но первый твой рассказ многое обещает! Я даже поражена. Давно не читала у молодых такой захватывающей вещи. Давай телефон, прочитаю – позвоню. А ты приходи в парк в субботу через неделю, будет большое выступление наших поэтов. Хотя, думаю, мы встретимся раньше, мне хочется читать твои произведения.
Дима, как в тумане, знакомился с Волчковым, пожимал его суховатую руку, прощался с Зинаидой Винной, шёл и ехал в троллейбусе домой... Было радостно и тревожно, как после письменного экзамена: вроде всё написал, вроде правильно, но оценку ещё надо ждать...
Винная дала ему альманах с собой, почитать дома. Он выпил чаю с бутербродами и залёг в постель с толстым этим журналом, который открыл на пятьдесят шестой, запомнившейся странице, где лесенками высились стихотворения Екатерины Леденёвой. На него смотрело нежное лицо с полуулыбкой на аккуратных, чётко очерченных губах, тёмные волосы вились надо лбом и над висками... «Симпатичная – подумал он, – такая простенькая и очень миловидная. Стихи на неё похожи...» Он перечитал  две её страницы дважды, потом стал внимательно читать сначала и подряд весь альманах. Но после трети, не разочаровавшего его чтива, он вдруг «отрубился», впал в глубокий, словно лечебный, сон.
                8
Римма готовила курс к выпускным экзаменам. Нервы были на пределе: весна, что ли, действовала или накопившаяся усталость, но все три номера не шли, застряли, как завязли в болоте. Шопеновский вальс сводил с ума тяжеловесностью танцовщиц, казалось, на досках сцены останутся взрезы борозд от пуантов. Её прима, Катя Ардашова, всегда радовавшая полётностью прыжков и шагов, грохотала во время приземлений, недолетала, не докручивала фуэте... А ведь если Катя то, что говорить о других? Хоровод на музыку Чайковского терял линию, головы скакали, не двигались совершенно плавно, а её фантазия «Танец огня» вызывала в ней ощущение, что горит сырая осина – ни энергии, ни скорости... Вроде у станка все старались, потели, а сцена отнимала всё: силы, лёгкость, отточенность элементов. Римма накричалась, назлилась, совершенно обессилела и повисла тряпицей на поручье станка, куда привела курс после репетиции. В группе был единственный танцовщик Костя, прыщавый и надменный, помнящий о своей бесценности партнёр. Римма втайне не любила его, видела напыщенность и неуступчивость, но старалась не обижать – от него, действительно, зависело многое.
Она выпрямилась и заговорила.
— Ну, что? На троечку вытянем, вас это устроит? Я не буду больше вас распекать, нет сил. Давайте так, я сейчас попрошу Иванова в компьютерном классе поставить диск с прошлогодней программой выпускного экзамена. У них было «отлично», у каждого. Сравните сами, подумайте – это путь в ваше будущее. Ещё одно скажу – она заговорила совсем тихо – вдохновению научить невозможно, оно у каждого глубоко внутри, его надо будить в себе, а себя полностью отдавать искусству. Тогда это – искусство, а так – подделка, халтура. Гуляйте в воскресенье и думайте, а сейчас – к Иванову. Я смотреть не буду, наизусть помню, до свидания.
Ребята покинули репетиционную, а Римма снова повисла на станке, положив на поручье правую ногу. Вечером концерт их ансамбля, она солирует в двух номерах, а у самой ни сил, ни вдохновения. Так надоел Виденин! Да, пришлось в начале карьеры уступить этому, безусловно талантливому, наглецу. У неё как раз всё разладилось с её первым возлюбленным Толиком Вязовым, разругались, разошлись... Тоска заедала, а тут предложение танцевать в престижном, известном в области и за её пределами, ансамбле, особое внимание руководителя... Она не сопротивлялась, хотя знала, что Вадим женат, что у него два мальчика... Она замуж не собиралась, пока была одна цель: карьера, ведь у танцоров творческий век короткий. Ей всего двадцать, а у неё уже было два любовника. Римма невольно засмеялась: Виденин попал в разряд «было». С некоторого времени она стала зорко следить за ним, желая «поймать» на пристрастии к другой какой-нибудь танцорке, закатить скандал и порвать с ним, но придраться было не к чему, а просто уйти – это уйти из ансамбля. Она собрала волю в кулак и терпела, надеясь всё-таки на то, что её холодность ему надоест, хотя догадывалась, что именно холодностью и держит его.
Сёстры не знали об её интимной жизни. «Не стану же я их растлевать! Пусть мои цыплята, ах, нет, курочки-дурочки не спешат в бабскую жизнь – ничего хорошего. Про Толика они догадались, это точно, а молчат, не лезут с вопросами. Только Татьянка спросила, хочу ли я детей. Ха-ха, детей. Мать, вон, нарожала пятерых, а кому она нужна? Кто заботится о ней, кто хотя бы интересуется её делами? Каждый сам по себе, а она так, предмет обихода. Люблю ли я мать? Жалею, да... А любовь... Думала Тольку люблю, но попривыкла – стал раздражать, мешать... Ушла любовь. И к Вадиму быстро прошло даже влечение! Скучно мне. Только на сцене хорошо, будто летаю. Кто летал, тому ходить и ползать скучно. А мать... Папка – гад, но понять его можно: разве мать женщина? Механизм для домашней работы. Гнутая, страшненькая, жалкая. А он – в самой силе, в расцвете. Ему я благодарна: мы в него, все дети красивые. Мы вроде три похожих девчонки, а такие разные! Не внешне, тут только комплекция чуть подкорректирована занятиями – я тоньше, чуть выше, Анютка самая мелкая, хотя и старшая, но парни... Генка просто красавец! А Димка странный, не в нас. Мы отцовской окраски, тёмненькие, с мамкиными голубыми глазами, а он, как чужой: волосы светло-русые, глаза с зеленью и коренастый он, не такой гибкий, как Гена, но что-то в нём особенное. Задумчивый, себе на уме и всё один... А ведь он, похоже, любит мать».
Нога  на поручне дёрнулась, в пальцах слегка закололо. Римма нехотя пошла в учительскую раздевалку. Этот душный закуток пропах потом за весь холодный период. Она рванула раму маленького, закрашенного голубой масляной краской, окошка, подставила лицо волне прохладного, весеннего воздуха. «Чего я хочу? – спросила себя. – А ничего». Она переоделась, выпила полбутылки тепловатой минералки и пошла на троллейбус. Теперь можно было дома спокойно полежать, даже если сёстры пришли раньше. У матери смена, их с отцом спальня свободна. Он теперь не придёт до ночи, а ночью мать будет негромко выговаривать ему, он каяться ноющим, просящим голосом, но назавтра снова уйдёт до ночи. «Я ни в кого: мать – верная, преданная, прощающая. Отец изменивший, но не покидающий семью. А я не прилепляюсь ни к своим, ни к чужим. Хочу жить на свободе, делать всё под настроение, ни от кого не зависеть. Хочу быть долго молодой и красивой, хочу быть звёздной, очень небедной... А час назад думала, что ничего не хочу», – усмехнулась она, выходя из лифта.
Аня была дома, плескалась в душе, напевая. Римма постучала в дверь.
— Эй, птичка! Сокращай удовольствие! Я тоже хочу в душ!
— Рим – древний город, я уже... Пять минут!
Римма вошла в их комнату, бросила на кровать блузку, освободилась от тесных джинсов, тут и Аня, румяная, свежая, впорхнула в спальню. Она повалилась с разбега на кровать и счастливо засмеялась.
— Сестра! У меня всё прекрасно! Я – грань. Моё предложение прошло – Романовский выбрал мою версию названия – «Грани»! Он меня подвёз на своей машине. 
— Ага, начинается. Ты хоть понимаешь, почему и зачем подвёз?
— Не выдумывай! Он женат.
— В том-то и дело. Мужики полигамны, им надо не одну жену. Смотри, Анютка, держись до последнего. У тебя такой характер...
— Какой?
— Ребёнок ты. Наивная, доверчивая... Думаешь всё просто так? За великий талант он тебя взял? Понравилась ты ему, для себя выбрал. Ещё бы – молоденькая, красивая, талантливая, чистая... В школе влюблялись в тебя, в училище, а ты всё не обращала внимания. А надо было хоть немного повстречаться с парнем, опыта набраться...
— С кем встречаться? С Дениской рыжим? С Павликом рахитичным – ножки иксом? Впрочем, не во внешности дело – глупость из них торчала и детскость. Ну, никто мне не нравился! Никто!
— А Романовский нравится. Да?
— М... а знаешь, да. Впервые поняла, как это – влюбиться. Вижу его и волнуюсь, сердце стучит. Только не говори Танюхе – засмеёт.
— Не скажу. Успокойся, детка. Не знаю, что тебе сказать... Наверное, надо любить, по любви сходиться, из-за любви страдать, а не просто так. Только помни: от любви детки бывают, не попади в историю.
— Я помню. Ой, Римчик, у меня всё внутри дрожит, я боюсь! Иди, мойся, я полежу, подумаю. Ага?
— Ага-ага. Думай. Знай, я тебя люблю,
Римма блаженствовала под тёплыми струями и удивлялась сама себе: «Как это я думала, что никого не люблю? А сестёр, а братьев?.. Люблю, но это же другая любовь. Так, с Аней всё ясно, а что же Татьяна?».
                9
Татьяна шла с утренней репетиции и обдумывала всё, что произошло. Читали новую пьесу, режиссёр был приглашён из Москвы – старый, лет за сорок, и сластолюбивый, сразу показавшийся ей тошнотворным. И она не ошиблась: после первого же просмотра репертуарного спектакля, проводя свою репетицию, он перехватал всех артисток от самых юных до весьма зрелых. Когда его рука прошлась у неё по спине и задержалась чуть пониже, Таня непроизвольно хлопнула по ней, может быть, не столько сильно, сколько звонко, так, что все окружающие оглянулись. Рувимов вылупил глаза, желваки забегали на скулах. Он ничего не сказал, но при распределении ролей дал ей роль Свиньи. Таня очень обрадовалась, в роли было что делать. Она скрыла свою радость, потупила глазки, вздохнула и покорно кивнула. Пьеса была довольно интересная, но что-то смущало. Она обдумывала сюжет и поняла, что ей не нравится: животным были даны человеческие черты характеров – это ладно, но в конце они, показанные, при всех своих недостатках, более  гуманными, чем люди, уходили в небо и являлись ангелами. «Ужасно, – думала Таня, – это против религии. Нельзя так!» Она размышляла, надо ли высказать свои сомнения режиссёру, колебалась, поняв его натуру, но чувство веры, неопределённо витавшее в душе, призывало к проявлению внутренней честности. «Против режиссёра или против Бога?» – вопрос больше не стоял, надо сказать.
Приняла решение, и стало легко на душе. Она любила красоту и уют театра – ТЮЗ размещался в бывшем здании Дворца пионеров, куда сёстры бегали во всевозможные кружки, где Таня зацепилась, по выражению мамы, за театральную студию, хотя пела не хуже Ани и танцевала, почти как Римма в их семь-восемь лет. Дворец был в десяти минутах пути от дома, той старой квартиры в центре города, и дети там дневали и чуть ли не ночевали. Этот подарок города детям был действительно Дворцом: солнечно-жёлтое с белыми лепнинами, трёхэтажное здание с высокими колоннами и широкими дверями, к которым вели каменные ступени. И внутри это был настоящий дворец с огромными, округлыми вверху окнами, с торжественной лестницей внутри, покрытой ковровой дорожкой, а какой зрительный зал с галереей, а сцена!.. Потом сооружение зашаталось: в почве под ним образовались пустоты, требовался капитальный ремонт, а денег у отдела образования не было. Трудно было понять всю эту экономическую политику, но пионеров два года держали без базового помещения: кружки работали в школах, библиотеках, полуподвальных помещениях домовых клубов... Строился новый Дворец. А Управление культуры ремонтировало прежний под Театр юного зрителя, что тоже не огорчало. На удачу, театральная студия пришла в дом напротив Таниного, совсем под бок. Через два года Таня была звёздочкой их театра «Юные романтики» и правой рукой руководителя, артиста театра драмы Николая Фёдоровича Борисова. Потому, при открытии театральной студии в драме, она одна из первых подала документы для поступления. И тут ей посчастливилось: студия набиралась как раз в год окончания Таней средней школы.
Как любой здоровый человек, Таня любила весну, обожала запах сирени. «Сытный какой-то! Вот грызёшь эту чёрствую булку и словно запиваешь тягучим терпким, сладким вином. Даже голова немного кружится! Так бы и поплыла по воздуху, чуть касаясь земли!..» Она решила пройтись пешком вдоль троллейбусного маршрута, сколько хватит сил и желания. Думалось о будущем спектакле, о роли. Она понимала, что ни лицом, ни фигурой не подходит к этому образу, что режиссёр, назначив почти каждому артисту дублёра, совершенно определённо решил её наказать, дав эту же роль Наталье Максимовой, зрелой, кругленькой, визгливой и хорошей характерной актрисе. «Он меня подставляет, не даёт мне проявиться, думает, я прогорю... Посмотрим, Альберт Рафаилович! Я придумаю, всё придумаю, обведу вас вокруг пальца! Тело сделать не сложно, лицо уже вижу в этаких накладных щёчках с пятачком... Голос... О, голоса моего хватит и на хрюк и на визг! Главное, проявить характер, нутро вытащить! Это я сделаю, потому что понимаю всю суть образа: она так любит, так хочет мира и радости, что готова на жертву! Ей себя, жизни своей не жаль, лишь бы хозяйке было хорошо, мальчику хозяев, девушке-прислуге... Наконец и Лошади, и Петуху с Курицей, и Собаке... Всем. Автор её потом ангелом представляет, а я – нет. Не ангелом. Я буду думать и что-то придумаю, смогу, хочу!» В её глазах реяли картины, в ушах звучали обрывки текста, и вдруг она заметила, что не просто идёт вдоль трассы, а, чуть согнув колени и пригнув спину, шаркает по, слава Богу, пустынному тротуару. «Скоро захрюкаю», – засмеялась она, выпрямила спину и пошла быстрее.
Из-за угла стремительно вышел парень, они буквально столкнулись, отскочили в стороны с сердитыми лицами и вдруг рассмеялись.
— Танюха, ты?
— Вовка! Откуда ты взялся? Сто лет тебя не видела. Как живёшь, где, с кем?
— В Москве я, Татьянка, учусь заочно в Институте культуры на режиссёрском, работаю в рекламной фирме. Живу на квартире, снимаем на двоих комнату с парнем  из другого ВУЗа. Ничего, есть движение к цели. Армию отслужил – два года Родине отдал. А ты?
— Я после студии работаю в ТЮЗе. Второй год. Только у нас главного режиссёра нет, как теперь говорят, художественного руководителя театра. Приглашённые ставят спектакли. Вот сейчас москвич, ходят слухи, может остаться главным. Рувимов, не слышал о таком?
— Слышал, знаю. Он довольно интересный, у нас один семестр преподавал. Тань, ты артистка – это здорово! Я даже немного завидую. Вот выучусь, сам стану режиссёром, конечно, в самодеятельном театре, но хочется работать, свои идеи воплощать. Помнишь, как у нас в «Романтиках»? Школа была хорошая. А как Борисов? Работает? Или, как он говорил, «служит на театре»?
— Работает, Вова, но... Знаешь, он у нас в театральной студии при театре драмы преподавал актёрское мастерство, потому работу во Дворце из-за студии бросил, вернее, передал её Соне Мищенко. Когда студия выпустила ребят,  так что-то случилось. Я слышала, жена от него ушла, и он стал пить. А после Нового года попал в больницу с почками, вышел оттуда худой-прехудой! Такой жалкий, немощный... Вот так. Летом часть труппы гастролировала, он нет. Так его жаль!
— Да, жалко. Светлый человек, добрый, детей так любит... Тань, а тебе сколько платят в театре?
— Не спрашивай, Вов. Такие жалкие гроши! Жить трудно: надо же одеваться, марку держать, и «кусать осень хосеся»! Помнишь анекдот про китайца?
— А... как он сажал картошку и тут же выкапывал? Помню. Ну, а личная жизнь?
— И тут кое-что есть: квартиру нам дали, расселили из нашей душегубки. А замуж не вышла, не думай. Мы все три сестрицы в невестах ходим. Невесты мы бесквартирные, бесприданные, так что, выходит, незавидные.
— Зато красавицы, таланты, порядочные девушки. Ничего, разберут вас, как пить дать!
— Ладно, Вовик, пойду. Мне вечером на спектакль, я там в толпе. Хочешь, приходи, проведу.
— Хочу, но не могу. Вечерним надо в Москву, на работу. Дай обниму! До свидания, Танечка, будь здорова!
— Пока, рада встрече. Не пропадай!
— Э, нащёлкай-ка свой телефон, и я свой оставлю, давай сотовый. Вот. Теперь уж всё, пока.
Снова мысли Татьяны переключились на новую тему. Она стала думать о жизни своей семьи, о том, как измотала маму эта швейная фабрика, а уйти на пенсию, значит, впасть в совершенную нищету. Сейчас, когда по возрасту она стала получать пенсионные деньги да ещё зарплату, появилась возможность жить лучше, обставить постепенно квартиру. Да, с отцом беда, как с ума сошёл, но деньги в дом приносит. «Деньги, деньги... Без них не проживёшь, не порадуешься. Мы с девчонками все в культуре обретаемся, а что культура? Аппендикс государства. Бьёмся, всё, что Бог дал, отдаём делу, а живём от зарплаты до зарплаты. Вот, мечтаю колготки до тепла доносить, до голых ног. Иначе не смогу купить ни помаду, ни крем. Дурдом. Нет, дорогие мои красавчики, не ваша я. Если замуж, то только за состоятельного человека! Ни за что в своём кругу не стану отношения заводить! Ни-ког-да. Если красота, молодость, талант чего-то стоят – заплатите, как положено!» С этими мыслями она шла всю длинную дорогу, не замечая промежуточных остановок троллейбуса, унимая нервную дрожь и изгоняя из памяти встречу с Володей. Но его лицо периодически всплывало в памяти, витало перед глазами. Да, в «Романтиках» их даже поддразнивали, называя женихом и невестой, хотя он на три года старше, да симпатия была и есть, но всё это – детство, глупость, игра, а жизнь, её реальность, требует крепко подумать и не сходить с позиций.
Домой она пришла на ватных ногах – устала. Приняла душ в тишине квартиры: не знала, пришли сёстры или нет. Зашла в их спальню, неслышно открыв дверь. Аня крепко спала, разметав руки и влажные, потемневшие от воды волосы. На Римминой постели валялась её утренняя блузка и джинсы, значит и она дома, видно, в родительской спальне. «И что, все втроём будем спать среди дня? Смешно. А ведь такого не было никогда в нашей жизни. Чего такого? Покоя. Правда, не было – всё в куче, в постоянном общении... Ладно, и я повалюсь. Но не засну, чувствую. Буду учить роль. Она, стараясь не шуршать, достала распечатку роли и, повалившись ничком, прочитала и начала повторять в уме первые фразы: «Зачем я живу? Почему меня сытно кормят, но не позволяют побегать, порезвиться на свободе? Мне так хочется лечь на свежую весеннюю травку, вдохнуть её живой аромат, постоять под тёплым дождиком, принять грязевую ванну... Но есть какой-то скрытый смысл в моём однообразном, тупом существовании. И кто знает этот смысл? Как его разгадать? Только Хозяева знают, они вершат судьбы у нас, вторых по сорту существ». Таня вдруг вся затрепетала, страх прошил всё её существо: «И люди так же. Наша судьба вершится свыше, мы, безусловно, умрём, но ничего не знаем о своей судьбе и слабо понимаем смысл нашей жизни!» Она повторила часть текста почти слово в слово, не теряя этого чувства страха и внутренней дрожи. Но вскоре и она задремала.
Если бы кто-то, сняв все слои строения, взглянул сверху на спящих девушек, поразился бы похожести их поз, схожести черт лиц, свежести одновременной молодости, но удивился бы, увидев непередаваемую разницу чувств, отражённую на этих лицах: мечтательный трепет влюблённости, унылую тягость скуки и трепетную грусть раздумья.
                10
Зинаида, поговорив по телефону с Соней, в который раз подумала, что, как бы ни планировала она свою жизнь, что-то ведёт свыше по своей дороге, и сопротивляться бесполезно. «Придётся лететь, документы готовы. Что ж, впереди старость, и надо к ней приноравливаться». Она, вместе со всей организацией, готовилась к празднику поэзии, много выступала перед школьниками, студентами, пенсионерами, дочитывала рукопись Димы Музовского. Не составляло труда за три-четыре дня прочесть полторы сотни страниц, но она намеренно не торопилась: текст был особенный – сочный, наполненный событиями и чувствами, давно такого не было. Этот молодой автор настолько совпадал с её представлением о литературе, о художественности в ней, что она испытывала радостный душевный подъём от восприятия настоящего, драгоценного в искусстве. Предстояла консультативная встреча, разговор о рукописи, и Зинаида не пыталась унять волнение, но тщательно продумывала разговор.
Праздник проходил в имении поэта-классика: по аллеям фланировали пары молодых артистов из городских театров в одеждах по моде позапрошлого века, с полянок парка звучали стихи и романсы, у ручья раскинулся охотничий привал... Но, при всех стараниях создать возвышенное настроение и атмосферу жизни поэта, перебивая звуки музыки и речи, затмевая прекрасные картинки, влезая внутрь всякой живой плоти, над праздником реял, витал, клубился всепобеждающий, отвлекающий от высокого, запах ароматного, скворчащего на многочисленных жаровнях, шашлыка. До имения было больше часа пути, выезжали рано, из квартир выходили ещё раньше, добираясь на городском транспорте до пунктов отправления рейсовых автобусов... Чашка кофе или чая, проглоченная дома впопыхах, поболтавшись в непрерывно движущемся желудке, быстро улетучивала свою энергетическую значимость, испарялась бурным дыханием, и организм, освежённый ароматным сельским воздухом, начинал скулить, а скоро и выть от голода. Однако цены были так высоки, что городской интеллигенции приходилось стойко выносить пытку соблазна или глодать с мясными ароматами, благоразумно прихваченную, зачерствевшую вчерашнюю булку. Надо держаться своих –приехали работать, не пировать и развлекаться.
В конце праздника, правда, для литераторов накрывался стол, год от года становившийся всё скупее и проще: от барского во времена застоя, до нищенского в период перестройки и общенародного теперь. Зина помнила блинчики с икрой, сёмгу и отбивные, потом бутерброды с огурцом и страшной серой колбасой, теперь – обычные закуски из сыра, колбасы, рыбного паштета, иногда тушёная картошка с котлетой... Шашлыком здесь, в палатке, отдалённой от усадьбы, не пахло. Но оголодавшие литераторы в радостном возбуждении выпивали рюмку-другую водки и начинали кричать, перебивая друг друга, кто-то запевал... Она уважала своих товарищей, с теплом слушала их остроты, смотрела в давно знакомые лица. «Жизнь есть жизнь. Что там, в думах и душах – сокрыто, а плотская суть одна: кушать всем хочется», – улыбаясь собеседнику, думала она.
В публике с высокой эстрады усадебного парка она увидела Диму, кивнула ему в ответ на лёгкий его поклон, с досадой подумала, что он намного более достоин быть тут, среди писателей, чем вот этот или эта... И, как всегда в последние лет двадцать, во всё время выступления на эстраде она явно видела падение значения литературы для слушателей. Управление культуры настроило несколько сценических площадок на территории парка, одновременно на каждой из них шла своя программа, и современная поэзия была одной, мало значимой, частицей народного гуляния. Небольшая кучка слушателей: учителя, самодеятельные авторы или знакомые выступающих – вот контингент заинтересованных лиц. Толпа же, разгорячённая внутренними вливаниями, потреблением того самого шашлыка и других всевозможных яств и напитков, разбегалась по концертным эстрадам, слушала попсу и частушки, прихлопывала танцевальным номерам... «Погублен поэтический праздник, искажён, извращён...», – думалось горько и тяжко. Раньше всё начиналось с так называемого «поэтического митинга» (что тоже не было благозвучным), с воспоминаний о поэте, с чтения его стихов для всей аудитории (это было и сейчас, но на одной из площадок), затем, подтверждая, что дело, которому он служил, не угасло, современные литераторы представляли публике свои произведения. Это были и земляки классика, и гости из других городов и республик. А уж потом открывались всяческие торговые палатки, шло гуляние, концерт. Теперь мероприятие служило не воспитанию вкуса и интереса к творческим силам области, а подчинялось вкусу толпы, потребителю развлечений. Чем больше народу, чем шире гуляние, тем почётнее для устроителей, тем больше денег можно выбить на его проведение. Много рук протянулось к этим деньгам, а где деньги, там иная политика...
Зинаида знала, что так думают все писатели, и не раз говорилось об этом на всяческих собраниях, ходили и к чиновникам разных мастей по поводу полного искоренения статуса местных писателей, но поняли, что дела до них нет никому, что невозможно убедить власть имущих в нужности того, что не приносит денег. В Москве обильно издавались различные литературные шоумены, пишущие (и недурно) развлекательные произведения: детективы, любовные романы, грязноватые стишки. Попалась в руки Зинаиде книжонка-перевёртыш, где с одной стороны обложки более-менее нормальные стихи, с другой – сплошная нецензурщина. Тираж зашкальный! Вот вам и «культура – в массы». Они с Волчковым иногда, поговорив о писательских проблемах час-полтора, замолкали надолго, только порой встречаясь взглядами и дружно вздыхая. Винная рассказала Сергею о Диме Музовском, дала прочитать два коротких рассказа, и Волчков согласился с ней в оценке творчества парня. Тогда же разговор состоялся и о неприятностях в её семинаре.
На занятия явился молодой человек видной наружности, аккуратно, даже щегольски одетый, студент технической академии с тонкой папкой своих произведений. Как водилось, Винная предложила автору прочитать небольшой рассказ вслух для участников семинара. Эта вещь произвела некоторый шок: написано довольно бойко, умело, но о чём? Уныние, ненависть ко всему роду человеческому, грязные мысли героя, прозябание в лени и желании только потреблять... Стали анализировать, высказывать свои мысли. Зинаида приводила суждения классиков о задачах литературы, о нравственной идее и гуманизме... Всё не впрок. Илья, так звали парня, сразу разозлился, начал отмахиваться от замечаний, раздражённо доказывал, что пишет правду жизни.
— Для чего? С какой целью? Мы видим такое по телевизору, читаем в прессе. Там да – факты, то, что есть. И то им даётся авторская оценка. А вы оголяете всё неприглядное, жестокое и, прочитав ваш текст, ощущаешь, что упал в выгребную яму, и никто не протянет руку, чтобы тебя вытащить! – терпеливо и сдержанно доказывала Винная. – Что это даёт читателю?
Студент то бледнел, то краснел, бешено горели светло-голубые глаза, тряслись руки... Но, кроме того, один из немолодых авторов, Егор Мадянов, психопатичный, всегда недовольный тип, яростно поддержал студента, объявил его чуть ли ни гением. Зине стало так грустно, так неприютно рядом с этими людьми. Она ясно видела, что Мадянов поддержал Илью не из убеждения в его правоте, а просто, чтобы выступить против неё, пошатнуть её авторитет. Сам он писал жалостливые истории, неплохо, очень чувствительно, а когда читал их аудитории, у него начинал дрожать голос, дёргались колени, и он частенько пускал слезу. Открытая неприязнь Мадянова дала понять Зинаиде, что все её старания направить молодёжь на созидание без разрушения, все ночи, проведённые в чтении жалких потуг начинающих, всё время, потраченное на рецензии и беседы, для некоторых ничего не стоят. Им важно только возвыситься над ней, опередить, оттолкнуть с дороги. Снова она, как в молодости, почувствовала на себе мужской шовинизм, упорное и глупое попрание женского таланта. Всякий представитель «сильного» пола хоть чем-то да старался её притушить, если не сказать унизить. «И Волчков? – спросила она себя. – Вроде нет... Но...»
И вот перед ней рукопись Дмитрия Музовского, яркая, как свет, указующий путь к очагу, к настоящему человеческому теплу, к неподдельной радости жизни. Она, опытом профессионала различающая все прекрасные качества его работы, благодарила судьбу за этого автора, за подарок, дающий надежду, что все её труды не напрасны. «Не может быть много настоящих писателей. Но даже если я смогу помочь хоть одному такому, стоит работать и жить», – билась крылатая мысль в мозгу. 
Они встретились в полдень в офисе СП, ушли в компьютерную комнату и просидели там больше двух часов. Мелкие замечания Дима воспринимал с благодарностью и желанием немедленно их исправить. Крупных претензий у Зинаиды не было. Она пригласила Диму на семинар, посоветовала послать рассказы в крупные журналы и на ежегодный литературный конкурс, объявленный на родине советского классика. Электронные адреса были заготовлены – распечатаны для пользования авторами.
Зинаида видела, что парень мнётся, что-то хочет спросить, но не решается.
— Дима, не стесняйся, спроси, что хочешь, – решила она ему помочь. – Я тебя не осужу.
Он вздохнул, опустил глаза.
— У меня три вопроса. Первое: стоит ли работать в разных жанрах – писать стихи и прозу. Знаю, классики это делали и прекрасно. Пушкин, Лермонтов, Пастернак... А вот стихи Проскурина меня не впечатлили.
— Смотря какие стихи получаются. Принеси – посмотрю, тогда и отвечу. Второе...
— Второе – это о языке. Вот у современных писателей часто поражает образность языка, его ассоциативность, неожиданные сравнения, метафоры... А я, как видите, пишу просто, хотя ищу образ, наполняю текст сравнениями там... Но нет у меня такой сверкающей ткани повествования, как, например, у того же Умазова...
— А о чём пишет Умазов? Чего хочет добиться этот автор своими произведениями? Ты разве не ощущаешь пустоту, нравственную и духовную, несмотря на закрученность сюжетов и пестроту образных нагромождений? Эти навороченные красивости – ширма, прикрывающая пустое. Молчишь? Боишься выглядеть снобом. Правильно, не задирайся, думай. Кстати, в твоей прозе немало прекрасных образов, необычных описаний самых обычных предметов и явлений. Но тебе никакие навороты не нужны, ты пишешь о человеке, и пишешь всей душой, ища для него, твоего героя, возможность совершенствовать себя и свою жизнь. Да, развлекательная литература тоже имеет право на существование, но это, я вижу, не твой путь. Ты порадовал меня, Дима. Вот представь, через десятки лет жизнь изменится, наши поколения уйдут, и новый человек захочет узнать, как мы жили, о чём думали, что чувствовали... Неужели Умазов и ему подобные ответят на эти вопросы? А если о чём-то и поведают, будет ли это правдой? Возникнет ли у нового человека сочувствие к нам, как у нас к героям книг классиков? А, может быть, читатель испугается своих предков и проклянёт их? Пиши, как дышишь, как видишь, не черствей сердцем, люби людей и жизнь, и всё у тебя получится. 
— Спасибо. Ещё третье: как жить? Перестать заниматься теперешней своей работой, отказаться от всяких развлечений, от создания семьи и посвятить себя творчеству? Засесть за стол, пока множество идей бурлит в мозгу?
— Нет, нет, нет! Ни в коем случае! Ты не философ – писатель. А писатель не должен быть затворником, он должен жить по-человечески, находить возможность писать – это да, но не быть аскетом. Как живётся, так и пишется. Ничего не спрячется за строчками текста: ни наша чёрствость и наглость, ни жадность и подлость, ни милосердие и щедрость души. Дима, нельзя писать только от ума, ты, к счастью, это чувствуешь, вижу по рукописи. Не изменяй себе.
Дима поблагодарил сдержанно, но в глазах было столько искренности и теплоты, столько чувства окрылённости, что Зинаида долго питалась радостью этой встречи и полнилась надеждой на расцвет молодого таланта. Они договорились, что он будет посещать семинар и оставит для следующего ежегодного альманаха два рассказа, особенно понравившиеся Винной.
Сама Зинаида писала новый роман, и после разговора с Дмитрием в нём проявился новый молодой герой.
                11
Эта работа после длительного перерыва захватила её настолько, что она забывала вовремя поесть, принять лекарство... После смерти мужа, после страшных бессонных ночей у его постели, здоровье разладилось: давление скакало до кризовых отметок, и надо было вовремя пить таблетки. Она была захвачена идеей романа, название которого пришло сразу и определило всё: идею, тему, конфликт... В верхней строчке рукописи заглавными буквами было напечатано: «ГИБЕЛЬ  ИСКУССТВА». «Не слишком ли прямолинейно? Даже грубо. Нет никакой интриги...» Но тогда, в самом начале работы, отступить от этой прямолинейности она не захотела: какое содержание, такая и форма. Ей хотелось на явных жизненных примерах показать, что происходит и попытаться разобраться – почему. Помнилась избитая в советский период, растиражированная плакатами и ситцевыми растяжками на кинотеатрах, в парках, на клубах фраза: «Искусство принадлежит народу». Какое, чьё, всем или избранным?.. Её роман пытался ответить на эти вопросы. Вот такая литература, завалившая книжные полки библиотек и магазинов, развлекательная, безнравственная, порой, пошлая и грязная, возбуждающая всё низменное в человеке – да, она доступна народу. Тут же возникало возражение: «Но ведь есть и другие книги в тех же библиотеках, в Интернете выбирай, что угодно!» Значит, дело в другом: в воспитании вкуса, в направлении с детских лет на верную стезю. И тут герои романа пришли в школу и увидели, что происходит с изучением русской литературы, с познанием языка, с воспитанием речи... А ещё роман требовал раскрыть возможности российского простого человека услышать классическую музыку, посмотреть спектакли балета, высокую драматургию... И местных авторов желательно бы знать, чтобы дети могли мечтать о творческих профессиях! Большие нужны деньги, особый местный канал телевидения. И снова всё упирается в спрос: не хотят люди в массе своей ничего этого знать и видеть – не приучены. Нет идеологии, не обозначены приоритеты – пустынно в душах и мозгах.
Горький получался сюжет, печальный. Зинаида спрашивала себя, не скатывается ли до уровня Умаровской чернухи? И знала, что нет, потому что видела цель, пыталась оказать помощь, призвать к переменам. «Если больной пришёл к врачу, который знает, что у него смертельная болезнь, должен ли он услышать, что умирает, что нет надежды? А может быть, доктор должен сказать, что болезнь тяжёлая, но надо её лечить? Нет, не хочу в своём романе хоронить искусство, это неправильно, я погорячилась. Чем больше думаю, тем больше возникает вопросов к самой себе, а надо точно знать, зачем создаётся произведение, какова его идея...» Какое-то время рукопись лежала без движения, но вот, наконец, захотелось работать. Она знала, зачем пишет, надрывала душу, терзала себя мучительными поисками истины, понимая, что истина только в одном – в Боге, как и сказано в духовных книгах. И в её романе над всеми перипетиями сюжета всеми средствами и силами её таланта воздвигался незримый, но ощутимый образ Высшей духовности.
А время летело. Одинокое житьё постепенно становилось привычным, давало возможность утонуть в работе. Тоска ещё накатывала, многие годы брака приучили к постоянному общению с понимающим, родным человеком, с возможностью прильнуть к нему, позаботиться о нём, почувствовать себя под защитой. Полтора года они жили с мужем на расстоянии, но как только она слышала его голос по телефону, а он звонил часто, сразу становилось тепло и спокойно, и любовь разливалась в душе, как в самые молодые годы. Прошло уже больше года после его навечного ухода, а всё звучал в ушах его голос, всё хранили его тепло вещи в доме, и будило по утрам его имя. Откуда-то стали возникать «женихи»: во дворе два вдовца задевали, останавливали при каждом удобном случае, намекали на интерес к ней. Зинаида прямо отрезала, что не интересуется никакими отношениями. Один мужчина из театральной среды, красивый, умный, но женатый, моложе Зины на полдюжины лет, предлагал помощь, нежно глядя в глаза. На что она сказала с некоторой внутренней грустью: «Вы прекрасный человек, но я чужого не беру». В городке у дочери также были знаки внимания, но душа её, холодная, как сталь, отрез`ала всякое к ней влечение. Не было такого... какого? Можно ли полюбить в старости? А, не полюбив, зачем? Спасаться от одиночества? Но у неё есть способ спасения – бесценный Божий дар.
Два человека рвались вступить в Союз писателей, принесли заявления, собрали документы и по три рецензии на книги. Волчков и Винная сидели в офисе с одинаковыми выражениями лиц: глубокое уныние просматривалось на них. Даже позы были похожи: Винная подпирала подбородок одной рукой, Волчков – обеими. Претенденты на приём в Союз, эти небездарные члены литературного объединения, издали по новой книге, имели право на рассмотрение кандидатур для приёма в писатели, но... Ирину Коршунову знали все, как женщину безнравственную, бессовестную, распущенную. А второй претендент, кстати, приятель Коршуновой и коллега по занятию торговлей, Бронислав Хесин, писал неплохие по сюжету, но всегда безграмотные книги на краеведческие темы. Допустим, корректура могла улучшить его произведения, и они тогда вполне соответствовали бы литературным нормам, но этот самоуверенный автор ещё писал неудобоваримые стихи и прозу в виде рассказов и повестей. На выступлениях перед читателями он, пространно поговорив на свои краеведческие темы, не упускал случая прочитать длинные, корявые свои стихотворения, подпуская щедрую ложку дёгтя в мёд истинной литературы. На замечания не реагировал, доказывал, что все его вирши «написаны от души», «да не от большого ума», – язвила Винная. Кроме того, умея клянчить у спонсоров, наиздавал массу своих прозаических произведений. На семинаре прозы его опусы обсуждались, и Зинаида приходила в ужас от занудности и пошлости его творений. Человек не понимал, что этими писаниями губит впечатление о себе, как о достойном писателе-краеведе, гневался, обижался, жаловался своей подруге Ирине, и они вместе злоязыко обсуждали руководство организации, откровенно ненавидели всех, кто признавался достойными литераторами.
Однако, несмотря на полное невнимание властей к писателям, на неоценённость их труда, одарённые люди работали, общались, издавали книги за средства спонсоров и даже за свой счёт. Тут тоже таилось много спорного и, порой, вредного. Как раз эти двое, желающие вступить в Союз, воспользовались тем, что спонсоры не понимали, на что дают деньги. Издать книгу, где на первой странице пропечатана благодарность оплатившему издание, приятно и не всегда так уж затратно. А ещё, чувствуешь себя сделавшим доброе дело, а ещё – это способ отвязаться от настырных просителей. Но рецензенты? Винная с великим разочарованием прочла рекомендации каждому от Ляшенко, понятно, в пику Волчкову и ей, ещё по одной от старого прозаика, давно не ходящего ни на собрания, ни на мероприятия, и по одной от разных людей: даже ударило имя Удальцова, и старушки-сказочницы Кузькиной. Ладно, Кузькина – приятельница Хесина, всем известно, а вот Удальцов!.. Ляшенко, что ли, его сагитировал?
Зина тут же позвонила Ляшенке, но ей ответил мужской голос, что отец уехал к родственникам на неопределённое время. Винная почувствовала укол в сердце, затаённо подумалось, не в больницу ли лёг? И зачем в такой болезни мстить им, бывшим коллегам?
А Удальцов сказал, что с Ляшенко не связывался, а дал рецензию потому, что Ирина написала хорошую книжку. Что тут возразишь?
В общем, надо рассматривать заявления на общем собрании. Было понятно, что члены Союза за годы полного непризнания растеряли активность, ушли каждый в себя. И организацию надо было восстанавливать. Потому особенно рискованно было пополнять её людьми безнравственными, способными вносить раздоры и вести к распаду.
В этот раз Винная была неприятно удивлена позицией Волчкова: если по Хесину у него было определённое мнение, то относительно Коршуновой он заколебался, стал отводить глаза и напоминать, что у неё много хороших стихов. Зинаида пыталась поймать его взгляд. На мгновение ей это удалось, и отвратительная догадка промелькнула у неё в уме: у Сергея с этой... что-то было. Стыдное, мерзкое, от чего он хотел бы отмыться, но было. И, возможно, эта наглая и бессовестная дрянь шантажировала его. «Ох, мужички, мужички! Как вы охотно и легко вляпываетесь во всякую грязь! Как неразборчивы и жадны до дешёвки!», – мучительно думалось Зинаиде. Но теперь она понимала суть мягкости Волчкова, и горестно кивнула головой: «Что ж будем рассматривать».
Собрание готовилось очень трудно. В городе проживало всего десяток членов Союза, в основном старые, больные люди, остальные двадцать три – из районов области, часто дальних. Ехать в Ранск надо было за свой счёт, потратить целый день, переночевать негде, если транспорт не шёл вечером. Кроме того, месяц август кого отправил к морю, кого держал в огородах и садах...  Проблема на проблеме. Кворум не собрался, но откладывать собрание не имело смысла, потому что и в другой раз могло быть не лучше. Попытались использовать телефонные голоса, записки, привезённые кем-то из присутствующих. Всё не совсем по Уставу, неприятно, натянуто. Но главный сюрприз состоял в том, что Коршунова и Хесин смогли уговорить прийти всех «своих», даже тех, кто действительно был болен. Так появился за многие годы болезни и лечения в наркологическом диспансере некий Осинкин, написавший одну единственную краеведческую книжку и принятый через Москву, где у него были влиятельные приятели, приползла и Кузькина, Хесин заказал ей такси, пришли два оппозиционера-дуболома, ненавидящие всех и вся в местной литературе, которые год не появлялись нигде. И голоса сложились в пользу вступающих с перевесом на две единицы. Вся противоборствующая сторона откровенно ликовала.
— Вот, дорогой мой товарищ Сергей Витальевич, вот и мы с вами внесли свою долю грязи в литературный процесс, – горевала Винная. – Совесть моя болит и стонет!
— Ну, Хесин старик. Его просто жалко, а Коршунова... не спешите, ещё в Москве могут не утвердить.
Винная, вспомнив, как Ляшенко придерживал её утверждение, вопросительно взглянула на Волчкова и поняла, что у него свои планы относительно этой кандидатуры.
А в середине сентября Винная должна вылетать из страны на полгода. Чтобы иметь возможность выезжать к детям, надо было добиться получения Грин-карты.
                12
Аня шла по коридору на ватных ногах. Репетиция окончилась, и, прощаясь с коллективом, Романовский многозначительно посмотрел ей в лицо и тихо проронил: «Жду». Месяц прошёл после начала репетиций, программа была готова, был зачитан окончательный план концертов, сшиты костюмы, по городу расклеены красочные афиши. Ни разу за всё это время Андрей не проявлял к Ане особого внимания, не подвозил больше до дома. Сначала она с некоторым страхом ожидала его приглашения, потом облегчённо, но и с разочарованием перестала думать на эту тему, и вдруг сегодня...
Они сдавали программу комиссии из трёх официальных лиц: начальника Управления культуры Натальи Акимовны Громовой, эффектной, рослой брюнетки, директора филармонии Степана Шавырина, лысоватого, с надменным скучным лицом и постоянного ведущего концертных программ Кима Мезецкого, вальяжного, крупноносого брюнета с очень сочным баритоном. Программа была принята «на отлично». Замечаний никаких, много комплиментов и радостных авансов успеха. Аню отметил каждый из членов комиссии, хвалили голос, выразительную подачу текста, умение держаться на сцене. Собственно, хвалили каждого, но она почувствовала, что её несколько выделяли из их ансамбля. У неё не закружилась голова от радости и гордости, наоборот, стало как-то неловко: не хотелось зависти и ревности коллег. А тут ещё слова Романовского... Вернее, одно слово, непререкаемое, приказное.
Было довольно поздно, но совсем светло. Жаркий июньский день переходил в тёплый, ласковый вечер. На голубом небе каплями задрожали розоватые, как сок брусники, звёзды.
Его роскошная машина притормозила, дверца открылась, и Аню насквозь пронзил озноб, задрожали руки и колени. Она села в машину, Андрей сам пристегнул её ремень безопасности, и они покатили по улице на предельно возможной скорости вниз, к набережной. Аня молчала, даже не пыталась спросить его ни о чём. Казалось, всё её существо ждало суда, решения судьбы. Андрей тоже молчал, и когда она украдкой взглянула на него, его лицо показалось ей незнакомым, жёстким и хищным. «В нём живёт зверь», – неожиданно подумалось чужими словами, где-то давно услышанными. Она вжалась в сидение, опустила плечи.
Проехали вдоль набережной, пересекли мост, миновали одноэтажную, короткую береговую улочку, свернули к массиву дачных участков. Аня поняла: он везёт её на дачу. Действительно, машина затормозила у невысоких железных ворот, Андрей вышел, открыл висячий замок ключом, а когда въехали, снова, просунув руки в отверстия узорной кованой ограды, повесил на внешнюю сторону большой замок на ворота, и осторожно покатил по грунтовой дороге вглубь. Ане казалось, что они едут медленно и далеко, наконец, остановились. Ни слова не было сказано за всё время пути, ни одним взглядом они не обменялись. И когда Аня вышла в открытую им дверцу, он так же молча взял её за руку и повёл к нарядному дачному дому. Рука девушки была влажной, пальцы подрагивали.
В большой комнате был камин, кресла и столик со стеклянной столешницей возле него. У противоположной стены спящим слоном развалился широкий кожаный диван. Андрей усадил Аню в кресло, вышел из комнаты. Жажда мучила девушку, рот пересох от волнения, она судорожно сглатывала, давилась и роняла слёзы на грудь своего голубого шёлкового платья. Чёрными бусинами капли упали, расплылись, выдавая её состояние, но она ничего не замечала, ни о чём не думала, просто, ждала.
Романовский вошёл с подносом, на котором стояла небольшая пузатая бутылка, тарелка с фруктами, круглая коробка конфет. Из серванта, стоящего возле окна, он достал крохотные рюмки, открыл бутылку и налил её содержимое в рюмки.
— Аня, я ценю твой талант, твою чистоту. У нас нет возможности соединить судьбы – я не свободен. Но, обещаю тебе, наши отношения не станут эпизодом, я отвечаю за это. Не бойся ничего, я твой друг, твой покровитель. Выпей вино. Иди ко мне.
   Аня, вся в его поцелуях, в приливах страсти, прошла через боль сближения, и почувствовала себя совершенно несчастной, словно покалеченной. Любовь, начинавшая было заливать её душу, словно ушла в песок, стала тусклой, как водяное пятно, высыхающее под солнцем. Она не понимала себя, душа её ныла, скулила побитой собачонкой. На светло- коричневой подушке дивана покоилось красивое, но чужое лицо, слышалось прерывистое, неприятное дыхание. Она отодвинулась на самый край. Андрей приобнял её, попытался придвинуть к себе, но она рванулась и вскочила с дивана, схватила с подлокотника платье и натянула на голое тело.
— Что ты, Аня? Тебе надо... пройди через кухню, направо.
Она прошла, включила воду над раковиной и, намочив руки, стала тереть тело под платьем, сдерживая рвущиеся всхлипы.
Она вернулась в комнату, стала одеваться.
— Ты куда собираешься? Ещё рано. Детка моя, какая ты сладкая! Иди, иди сюда... 
— Нет, не надо! Сегодня не надо! Мне больно.
— А, понимаю. Просто полежи рядом. Сними платье!
— Нет, пожалуйста, отвезите меня домой. Прошу вас!   
— Ничего себе! Ты мне говоришь «вы»? С ума сошла? Я теперь твой мужчина, как муж. Не смей мне «выкать»!
— Да, как муж. Но... Пожалуйста, я очень прошу, едем домой!
— Ну, не силой же тебя держать... Ладно, привыкнешь. Я понимаю, в первый раз... Так удивительно: в наше время, в твои годы!.. Ты, детка, драгоценность!
Дома Аня лежала в кровати без сна почти до рассвета. Она думала, почему так резко исчезла её влюблённость? Куда ушёл трепет чувств, почему ей так тяжело и неуютно с человеком, который восхищал, притягивал к себе, к которому тянуло её до их сближения? Пришёл ответ: ей было стыдно. Стыдно брать чужое, отдавать себя на чужом диване,  стыдно сознавать себя обречённой на эту близость. Он не приручил, не завоевал её, а взял, как вещь, на которую положил глаз. Странная жестокость вскипела в её душе: «Ладно-ладно! Ты мне за это заплатишь! Я тебе припомню мою первую ночь!» И, когда внутренняя ярость обрела смысловую форму, Аня почувствовала облегчение, как после вскрытия нарыва, и уснула, крепко без сновидений.
Назавтра она, войдя в репетиционную, равнодушно поздоровалась с ним и со всеми, работала старательно, но без вдохновения, спохватилась, что теряет качество исполнения, заставила себя отрешиться от своих переживаний, и очень обрадовалась, когда ей это удалось. «Я должна держать себя в руках. Главное – профессия». Несколько раз ловила на себе испытующие, пронзительные взгляды Романовского, отводила глаза, опускала голову. «Я привыкну, притерплюсь. Так надо – он мой временный хозяин. Только ни в коем случае нельзя крепко его полюбить. Держись, Анюта!» – твердила она себе.
                13
Римма зорко приглядывалась к Аннушке. Что-то в сестре изменилось к концу лета, словно и в натуре девушки весна  сменилась летним созреванием. «Всё, Анька уже не та. Значит, было у неё с ним, и есть. Но она не стала счастливой, наоборот, потускнела, помрачнела... Ай-я-яй! Что там случилось? Он подвозит её, подарки у неё появились: золотая цепочка, колечко, цветы приносит, конфеты... А вчера французские духи поставила на столик, пользуйтесь, сказала. Но нет блеска в глазах. А ведь была влюблена! Видно же было!» Подступиться с расспросами к сестре Римма не решалась: Аня была, при всей доверчивости, где-то глубоко в душе скрытной и очень ранимой. Римма вспомнила, как в школе, когда учительница перепутала их тетради и отругала Аню, та не произнесла ни слова в оправдание, не возразила, что это Римма наделала ошибок, а только сидела бледная, как замороженная. Римма тогда даже испугалась за сестру, сама призналась, что сдала неподписанную работу, получила сполна. Но в то же время увидела, что Аня, словно оттаяла, порозовела лицом и, наконец, подняла глаза, полные слёз и сочувствия. В ту минуту Римма поняла, что Аня для неё самый дорогой из всех дорогих людей человек.
Зазвонил телефон в прихожей, Римма взяла трубку.
— Алло?
— Можно Римму?               
— Можно, Вадим, это я. Что тебе?
— Ну, повежлевее ты не можешь! Злая ты девушка. Я тебе первой хочу радостную весть сообщить: мы едем в Польшу на конкурс! А? Здорово?
— Когда, на сколько?
— Нет, ты сначала скажи, нравится тебе это? Прояви эмоции.
— Нравится. И что? Я эмоции храню для сцены. Так ты ответь на мои вопросы.
— Конкурс открывается десятого сентября, проходит в три тура – через день. Танцуем классику, фэнтази и народные мотивы. Я отменяю, вернее, отодвигаю на конец месяца, концерты в районах – надо репетировать. Римчик, подумай над костюмами, мне кажется, надо кое-что обновить. А? Как мыслишь?
— А деньги? Найдёшь? А скорость пошива? Никто от нового платья не откажется, но стоит ли суетиться? Времени в обрез. Это мы присмотрелись к нашим одёжкам, а новая публика их совсем неплохо оценит, я уверена.
— Да, умница моя, ты, наверное, права. Я загорелся, а твой холодный душ меня отрезвил. Спасибо. Не хочешь ли сегодня, пока погодка стоит, прокатиться за город?
— Нет, не хочу. Мне твоя машина осточертела, в ней твоей семьёй пахнет. Катай жену. Я сёстрам обещала этот вечер. Ладно, Вадь, встретимся завтра. Пока.
Она положила трубку, не ожидая его ответных слов прощания. «Как ты мне надоел! Отвяжись от меня! Я не к кому-то, к свободе хочу уйти! Я не люблю тебя». Римма легла на кровать, потянулась всем телом, потом расслабилась. «Надо волосы покрасить, маникюр подновить... Хочу быть ещё более демоничной – чёрные локоны, бордовые ногти... Я не желаю быть прозрачной блондинкой, как Аня, не стану и натуральной шатенкой, вроде Татьяны, я другая. Во мне столько злости, ярости, жёстскости! Мне весело в моей ярости, внутри – огонь!» Она закрыла глаза и увидела себя на сцене в испанском танце, в котором вся душа нараспашку, а все мысли в глубине.
Они блеснули на конкурсе – взяли гран-при! Римма стала обладательницей приза зрительских симпатий. Успех пьянил её, она чувствовала себя счастливой. Одно мешало: пристальное, собственническое внимание Вадима. На банкете в польском ресторане она познакомилась с красавцем Збигневом Загревским, художественным руководителем ансамбля «Бяла роза», занявшим первое место в конкурсе. Он пригласил её на танго, нежно обнял и, привлекая к себе, зашептал что-то не совсем ей понятное в путанице польских и русских слов, но всё-таки различимое приглашение в его коллектив. Римма резко отстранилась и посмотрела ему глубоко в глаза. Он выдержал её горячий, требовательный взгляд. Она поняла его слова: «Подумай. Надо пообщаться, ты мне очень нравишься как артистка и как девушка». Танец окончился, и Вадим налетел петухом, отодвинул её в угол, загородил собой... Римма разозлилась не на шутку, вспыхнула, нагрубила ему в ответ на предложение выпить ликёра. Настроение было испорчено, но она постоянно ловила взгляды Збигнева, а в удобный момент, когда Вадима отвлекла польская коллега, Римма почувствовала пожатие руки, и записку в ладони. Буквально отбившись от приставаний Виденина у двери своего номера, она закрылась и прочитала написанное. Там были телефоны, адрес электронной почты и слова: «Не потеряйся! Я буду ждать».
Наутро они уезжали. Римма в последнюю минуту перед посадкой в автобус увидела машину, в которой за рулём был Загревский. Они попрощались взглядами, и это прощание зажгло в душе девушки чувство гордости и надежды на новое счастье. «Я вырвусь из твоих сетей, мой наглый потребитель! Ансамбль без меня, конечно, оголится, но не хочу больше ублажать твою похоть, быть твоей забавой. Буду строить свою судьбу».
Она никого ни о чём не расспрашивала, но девчонки, болтавшие с польскими танцовщицами, узнали и донесли, что Загревский свободен, что строг и порядочен, состоятелен и очень талантлив. «Могу ли я уехать из России, от семьи?» – спрашивала себя Римма и сама ответила: «Очень даже просто. Семью пора иметь свою, а Родина и без меня процветёт, особенно, если искусство станут кормить, перестанут из талантливых женщин делать подстилки для руководства, начнут уважать таланты».
Она позвонила не сразу, на третий день по приезде, рассказала о поездке, а он радостно сообщил, что нашёл хорошего преподавателя русского языка и вот-вот начнёт заниматься. Оказалось, что у него была русская бабушка по маме, что, видимо, у них, Загревских, это в крови – влюбляться в русских женщин.   
Римма трепетала. Она чувствовала, что стоит на пороге нового пути, что судьба её ведёт в неведомое, скорее счастливое, чем наоборот. Она ни слова не сказала сёстрам о том, что было. Делилась творческими впечатлениями, восторгалась приёмом публики и устроителей конкурса, а о личном молчала, боялась спугнуть свою синюю птицу. Но скрывать общение с Загревским стало невозможно: он звонил чуть не через день, они говорили по полчаса, при этом он благодарил Римму за общение, мол, за возможность практиковаться в применении языка. Так она и объясняла сёстрам эти разговоры, но знала, чувствовала по голосу, что он волнуется, горит желанием слышать её, видеть, скучает и ждёт встречи. О том, что они увидятся, он сказал через месяц: у него выпадала возможность приехать по турпутёвке, и он просил Римму найти для него время.
Осень стояла красивая, погожая. Летали паутинки, блестя в лучах солнца – конец октября одарил бабьим летом. Римма едва отпросилась на работе на два дня, приехала в Москву на встречу с Загревским. Он встретил её ранним утром у вагона её поезда, отдал букет роз, тут же крепко сжал в объятиях и прижался щекой к её щеке. В его номере был накрыт стол для двоих. Римма оценила, что Збигнев не притронулся к ней больше, не претендовал на их сближение. Он говорил о будущем, и смысл его речи состоял в том, что у них должны сложиться очень серьёзные личные и деловые отношения. Они гуляли, он заказал для неё отдельный номер в гостинице, и эти два рабочих и плюс к ним два выходных дня стали сказочно прекрасным началом их отношений.
Провожая Римму, Загревский решился, поцеловал её, она ответила. Такого жаркого поцелуя у неё никогда ни с кем не было. Через четверть часа она смотрела в движущуюся полутемноту окна и уже скучала по дорогому человеку, взволнованно билось сердце, щёки горели, на губах витал вкус его поцелуя.
Виденин рвал и метал. Он бегал из угла в угол репетиционной, где задержал Римму силой, вцепившись в её руку. Теперь, отпустив, своей беготнёй перекрывал ей выход.
— Где была? Куда моталась? Говорила, надо мебель купить в квартиру, а сама из дома удрала! Даже святоша Анечка не знала, что мне врать! Отвечай мне, не молчи!
Римма, смотревшая в пол, подняла на него гневные глаза, гордо приподняла голову.
— А пошёл ты... куда хочешь. Я тебе кто? А ты – мне? Отвяжись от меня. Я ухожу из ансамбля – это решено.
— Дура! Куда тебе идти? В городе нет ничего, кроме ресторанов. В Москву на подтанцовки пойдёшь? Кому ты нужна?
— Какое тебе дело? Не нужна, говоришь, никому? А тебе, нашему ансамблю? Тоже не нужна?
Он сник, остановился, тяжело дыша.
— Ладно, Римчик, не злись. Конечно, ансамблю ты очень нужна. И мне. Не будем ссориться.
— Что касается тебя, так мне глубоко наплевать, в чём и ком ты нуждаешься. А если ансамблю нужна, отстань от меня. Я тебя не могу терпеть. Оставишь меня в покое, ещё поработаю, замены помогу подготовить, нет – уйду немедленно.
 — Куда? 
 — Не твоё дело.         
  И она с гордо поднятой головой прошла мимо, не взглянув на него, и вышла, тихо закрыв дверь.
Через два месяца, нарядным предновогодним днём, полным сверкающего снега и солнца, Римма Загревская, сопровождаемая нежным, любящим мужем, покидала страну.
                14 
Все Музовские, кроме отца, провожали Римму. Поезд скрылся из глаз, а они всё стояли на перроне, щурясь от блеска снега, омытого солнцем. Молчали. Впервые в их общей судьбе член семьи уезжал за границу на, как говорят в официальных кругах, ПМЖ – постоянное место жительства. Римма, такая независимая, горячая, смелая, и в этот раз совершала поступок из ряда вон выходящий, непривычный для них, простых русских людей.
— Хоть бы у неё всё сложилось! Дай ей Бог счастья! – зашептала, запричитала Галка, всё ещё напряжённо глядя вслед поезду. – Дочечка моя, родненькая! Былиночка-тростиночка тоненькая! На чужбину-у-у!.. – залилась она слезами.
— Мама, мама, прекрати! Сестра счастлива, любима, сама любит мужа! Ты зачем оплакиваешь её? – Дима прижал мать к себе, отёр слёзы с её лица своим чистым платком, прикоснулся губами к влажной щеке. Галя благодарно взглянула в глаза сына.
Геннадий с некоторой ревностью наблюдал эту сцену. Он любил мать, но на такие нежности был неспособен. Он крепко сжал руку жены, она ответила пожатием.
— Ну, что стоять, пойдёмте! – выдохнул он.
Из здания вокзала пошли в разные стороны: Дима на троллейбус – в центр, мать с Анютой и Таней на маршрутку – домой, а Гена со Светой пешком в противоположную сторону, в гости к коллеге по училищу Юрию Чемодурову, живущему в частном секторе за рекой. Сегодня Юрий праздновал день рождения, гости собирались к шести вечера, и молодая пара напросилась в помощники, чтобы не суетиться за два часа до назначенного времени. Юра очень обрадовался предложению Гены, он жил один, полгода назад похоронив маму, так что всё делал сам, в одни руки. Геннадий позвонил другу.
— Юрец! Мы идём с вокзала. Может, что-то купить по дороге?
— Ген`яй, ты – гений! Я совсем забыл про хлеб и минералку! Возьми штук по пять того и другого. В нашем сельпо всё это есть. Ладно, жду.
 Молодые супруги не торопились, шли медленно, дышали морозным, с привкусом арбуза, воздухом.
— Гена, тебе понравился Загревский? Не обидит он нашу Риммочку?
— Я ему обижу! Но, мне кажется, он порядочный парень и любит сестру. И она его... Я боюсь, скорее, за неё, она у нас Кармен – слишком горячая. Хотя... у неё были такие моменты, словно впадала в депрессию, становилась равнодушной, злобной даже. Сложный у Римки характер, держись, пан Збигнев! А женились они скромненько, скоренько. И вся свадьба – столик в ресторане на шестерых. Правда, Збышек говорил, у них там будет торжество...
Они замолчали и оба, не догадываясь об этом, увидели перед собой картину своей свадьбы: регистрацию во Дворце бракосочетания, поездку по городу их кортежа из трёх машин к памятнику воинам-освободителям, к монастырю, в усадьбу писателя...  Застолье в кафе в кругу дорогих людей. Всё, как у всех, по привычной, традиционной схеме – это понятно, но волнения-то были собственные, незабываемые, ещё более сблизившие общим сюжетом жизни на свободе, на виду, в законном праве быть вместе. И отдых – две недели в супружестве, в открытом обществу их единстве, в праве быть неразлучными и не скрывать своей близости – всё это основательно, весомо вошло в историю их молодой семьи.
Подошли к дому Юрия, свидетеля на их свадьбе со стороны жениха, нажали кнопку над воротами, вошли. Сразу взялись за приготовление салатов, бутербродов...
Стол был накрыт, начали подходить гости: сначала соседи, молодая супружеская пара – Андрей и Маша, потом подошёл Алик – тоже их бывший сокурсник по училищу, а затем и остальные. Это были братья Соколовы – талантливые художники из мастерских Художественного фонда и с ними... У Геннадия заломило челюсти от крепко сжатых зубов – ребята привели с собой Ирку Коршунову! Была и ещё незнакомая девица, похоже, подруга этой самой Ирки. Юра не знал этих дам, принял, как положено, радушно. Светлана слышала от мужа о его негативном отношении к Коршуновой, но не знала деталей. Она сдержанно познакомилась со вновь пришедшими.
Геннадий сразу стал думать, как избежать скандала. Он не сомневался, что Ирка не преминёт что-то выкинуть отвратительное, тем более что её глаза уже горели хитрым, наглым огнём. Он постарался сесть так, чтобы не видеть эту мерзкую рожу, но стол был овальным, и каждый гость был на виду.
Первый тост, конечно, за именинника. Дарили подарки, старались их обыграть. Алик принёс набор акварели, заметил, что у Юрия «нежный колорит», соседи подарили складной стульчик для выхода на этюды, Геннадий не пожалел набора колонковых кистей, привезённых из Москвы, чему Юрий был рад безмерно. «Чтоб за год  исписал все кисти, а то не придумаю, что на следующий день рождения дарить!» – пожелал Гена. Художники Соколовы развернули свой подарок – холст. Запахло льном, свежестью травы. Их спутницы выставили бутылку коньяка, и Ирка подписала свою книжку, ту самую с чёрными лебедями на обложке.
— Ты (она сразу стала говорить «ты» новому знакомому) ещё не член Союза художников?
— Нет ещё.
— А меня приняли в Союз писателей России. Правда, ещё жду утверждения из Москвы, но это формальности. Так что зацени мой подарок.         
Юра поцеловал её руку, и Геннадия всего передёрнуло. Как предупредить друга, чтобы не связался с этой нахалкой? Начни что-то говорить, надо своё открыть, а Геннадий мечтал об одном: навеки забыть тот стыдный эпизод.
И Гена, и Светлана избегали алкоголя, так было между ними решено, их взгляды на этот вопрос полностью совпали. В компании выпивающих, и крепко, им было не совсем уютно, но дружба требовала жертв.
Через полчаса началось. Во-первых, слово за слово, сцепились две «подруги», заспорили, кто из них «круче».
— Тебе повезло, ты спонсора нашла, а я не могу издать свою вторую книгу, хотя она сильнее твоей, и мне надо было первой вступить в Союз, – обиженно роптала Валентина.
— Я тебе, что ли, буду спонсора искать? Найди богатенького старичка, вытряси из него денежку. Ха-ха-ха! У тебя тоже есть прибор для такой тряски! Ха-ха-ха!
Светлана круглыми глазами взглянула на мужа, а подвыпившие художники поддержали шутку Ирины дружным смехом. Соседка Юрия Маша переглянулась со Светланой, во взгляде её сквозило осуждение. Геннадий пришибленно молчал. Он боялся даже попадаться на глаза Коршуновой, чтобы не зацепить её внимание.
Вторым выступлением было чтение визгливым, громким голосом стихов о страсти с откровенными эротичными мотивами. Затем – предложение играть в бутылочку с поцелуями, от чего Света и Маша решительно отказались, а Гена снова промолчал, и Света на него обиделась. Она попросилась домой, Геннадий обрадовался было, но тут Коршунова схватила его за рукав и, прислонив к его щеке свою, прошептала: «Не сбегай, а то жену проинформирую...» Пришлось попросить Свету задержаться, мол, друг обидится.
Когда завертелась бутылка, Геннадий демонстративно схватился за живот и вышел из комнаты. Он долго не появлялся, Света пошла за ним, нашла его в маленькой кухне, где он признался, что ему эта игра отвратительна, и они целовались в темноте, радуясь уединению.
Геннадий искал возможность уйти незаметно, но взгляд Ирины был прикован к нему, не давал скрыться ни на минуту. К сожалению, его куртка и шубка жены, так как они пришли первыми, оказались под горой чужой одежды. Он впервые в жизни пожалел, что не курит, потому что мужчины выходили во двор, а он сидел безвылазно. Наконец, он придумал план побега: предложил всем подышать воздухом. Юрий вспомнил, что у него есть ракета для фейерверка, все оделись и вышли во дворик.
— Света, надень шарф, не забудь сумочку.
— Для чего?
— Я думаю, мы убежим, пока все не напились.
Они держались стороны забора, где была калитка. Тут Ирка подошла к ним, улыбаясь масляной улыбкой, положила руку Гене на плечо.
— Ты, Светка, не ревнуй мужа. Наше с ним давно прошло. Хотя я сама бы с ним поженилась. Он парень сладкий, не слабый. Ха-ха. А то..., то самое, что прошло, то и вернуться может. Ха-ха! Да, художник?
   В этот момент взлетела со свистом ракета, рассыпала каскад искр, сгустив на короткое время темноту вокруг, и Геннадий, рванув жену за руку к выходу, бегом покинул дворик. И потом он шёл так быстро, что Света едва поспевала следом. Но когда они вышли к мосту, под ярким фонарём она его остановила, развернула лицом к себе и, требовательно глядя в глаза, спросила:
— У тебя с ней было? Когда?
Он понурил голову, готов был провалиться.
— Было, – выдохнул, как отравный воздух, – до тебя, клянусь, до тебя!
— Ладно, не переживай. Гадко, конечно, но куда деваться?.. Забудем.
Он обнял её крепко-крепко, ловя её нежный, приправленный духами, запах, чувствуя, что сейчас их любовь стала нерушимым родством, заветом верности. Они ещё не знали, что в эту ночь, под синими от света звёзд небесами, под склонённым к земле маленьким, пронзительным ликом луны, в порыве глубокой любовной страсти будет завязана нить новой жизни – запросится на белый свет их любимый ребёнок.
                15
Татьяна смотрела режиссёру прямо в глаза, сжав губы и, незаметно для всех, кулаки за спиной.
— Не надену я крылья! Нельзя верующему человеку делать из свиньи ангела! В зале будут православные люди, это их может оскорбить. Никакой идеи я в этом не вижу, кроме унижения человека, даже самого плохого, ниже уровня животного.
Рувимов, сквозь гнев и возмущение её дерзостью, в глубине души признавал правоту этой актрисульки: его фамилия могла в этой ситуации дать повод для подозрений в неуважении христианства. Так что его изощрённый ум подсказывал, что девица, возможно, спасает его репутацию. А ещё он не мог побороть чувство восхищения этой молодой красавицей, возникшее и к её актёрскому таланту, и к светлому уму, и к нежной, очень изящной внешности, а ещё к отчаянной храбрости. Она, единственная из всего коллектива, решилась ему возразить, настаивала на своём, бунтовала, понимая, что может угробить свою карьеру.
— Та-а-ак... Допустим. И какой финал ты видишь в этом случае?
Весь состав спектакля, все артисты, замершие от Татьяниной смелости, выдохнули разом, не увидев молний и не услышав грома режиссёрского негодования.
— Ну, – Татьяна набрала воздух в лёгкие, – меня, ну, то есть, Свинью зарезали, да? У неё, оказалось, есть душа. Разве души становятся ангелами? Нет. Они взлетают в небеса, в Царство Небесное. И её душа, да, в белом одеянии, с теми же воздетыми руками, летит ввысь, и, может быть, луч света – её путь. А там, в высшей точке, маленькие ангелы протягивают к ней руки...
— А монолог?
— Монолог хорошо бы, когда она уже вверху, ангелочки на её плечах, ну эти, что и висят на небесном полотне, кукольные, конечно, так надо подгадать, чтобы именно на плечах оказались, и тут она, понимая, что её слова не будут напрасными, говорит свой последний монолог, и ангелы её уносят за завесу света.
Таня замолчала, опустила голову. Сердце колотилось, руки повлажнели.
— Так, новый режиссёр у нас объявился. Что ж, актёр должен думать над ролью, видеть себя в ней. Ладно, учту твоё, не пустое, замечание насчёт религии. Попробуем твой вариант. Эй, рассчитайте расстояние, примерьте ангелов к плечам актрисы! Актёры, по местам! Репетируем финал спектакля с момента казни Свиньи.
Татьяна шла домой, снова решив пройти вдоль маршрута троллейбуса несколько остановок пешком. Она не ликовала, не праздновала победу, ощущала полное опустошение в душе, словно перенесла операцию. Финал получился таким, как виделся в воображении, всем понравился. Казалось бы, радуйся, Танечка! Но этот Альберт!.. Как он смотрел на неё! «Сколько ему лет? Сорок пять, кажется. С женой в разводе... Грязь это, пошлость. Не хо-чу!» – чуть не плевалась она. «Да... вот и продай тут молодость и красоту! В теории, может быть, есть смысл, а на практике – глупость и гадость!»
Это было, кажется вчера, а ведь уже зима и скоро Новый год. Спектакль имеет бесспорный успех, и «неподходящая» образу Свиньи Татьяна – главная исполнительница роли. Она выразительнее, глубже Максимовой, и та надулась на неё, даже пышет злобой. Таню это огорчает, мешает работе. Тут ещё Рувимов не даёт прохода...
Вчера после спектакля зашёл к ним (у них с Милкой Ивашкиной артистическая гримёрка на двоих), присел на Милкин стул и махнул той рукой, мол, выйди. Подруга выскользнула вон.
— Таня, ты бегаешь от меня. Думаешь, я так, играю с тобой? А я серьёзно. Я думаю о будущем. Мне надо в Москву возвращаться, два контрактных спектакля готовы – условия выполнены. А я не хочу с тобой расставаться. Поедем вместе? Будешь в моём театре работать, понятно, роли тебе достанутся лучшие, квартира у меня прекрасная, дача... Что молчишь? Возраст мой тебя смущает? Но я сильный, работаю над собой. Соглашайся, Таня.
Она улыбалась, потупив голову. Подняла на него взгляд и спокойно спросила:
— Вы мне что же, содержанкой быть предлагаете? Соблазняете?
— Ну... если хочешь, распишемся. Я свободен.
— И снова вопрос: вы мне предложение делаете?
— Пусть так. Предложение.
— Так почему же так обыденно, скупо? Вы не бедный студент, могли бы с букетом прийти, в ресторан пригласить... Ну, хоть шампанское принести.
— А... да. Я готов. Ты выйдешь за меня?
— Я на эту тему интервью не даю. Будет нормальное предложение – отвечу «да» или «нет». Ваш риск – цветы и шампанское да полчаса времени. Мой – судьба. До свидания, Альберт Рафаилович.
Рувимов пронзительно взглянул на неё, покачал головой и вышел, а Таня, словно в ней сломалась пружина, обмякла, опустила плечи, уронила руки.
Она думала, напряжённо, мучительно. С одной стороны судьба давала ей шанс, пусть жёстко и примитивно, исполнить, выработанное ею же, новое жизненное кредо: жить по разуму, не по чувствам, брать от жизни всё, что дорого стоит. «Дорого? Деньгами брать? А сколько стоит любовь? Сколько можно заплатить за то, чтобы добиться в жизни чего-то стоящего самой, своими силами и способностями? Э, девушка! Напридумала ты...  Придумывать легко, фантазия актёрская дана природой, а вот воплощать придумки... Ладно, вот я вышла за него. Мне же надо лечь с ним в постель, принять его целиком – с душой и телом. Но душа у него противная: капризная, безбожная, эгоистичная... А тело? Господи, мне даже думать стыдно о близости с ним! Да, он режиссёр, станет давать мне ведущие роли. Но и это не факт. А если не станет? Просто захочет показать свою власть или дома запрёт, как игрушку? А его похотливые претензии к артисткам? А там, в театре, сколько женщин станут сравнивать меня с собой? Наверняка и злоба вспыхнет, и презрение... Ну, а здесь? Вечный ТЮЗ, грошовая зарплата, в лучшем случае, лет через десять дадут Заслуженную. Квартиру – никогда. Замуж выходить не за кого. Как же решить вопрос? Положиться только на «хочу» или «не хочу»? Может, он и не придёт предложение делать, вон как посмотрел на меня – прошил насквозь...» Думы эти мучили до конца дня и всю ночь, лишь на короткие отрезки времени давая задремать. Странно, но в промежутках между сном и явью вдруг ни с того ни с сего возникало в воображении лицо Володи Митина. Полгода прошло с их последней встречи, и она его наедине с собой почти не вспоминала, а теперь, в момент решения судьбы, почему-то он возник – молчит, смотрит, и лицо его не выражает ничего, кроме напряжённого ожидания, как при встрече, когда спросил её телефон. Да, он звонил, поздравлял в праздники, рассказывал об учёбе, а она не звонила ему, ни разу. Таня вдруг подумала: «А что же это, я буду Татьяна Рувимова? И дети мои будут Рувимовы? Возможно с его карими, выпуклыми глазами? Ещё чего! А Митина? Дурочка, о чём подумала! Прекратить! Спать до утра!»
Ей удалось поспать пару часов, и на удивление, она встала легко и бодро, быстро собралась и пошла на утреннюю репетицию. После репетиции в гримёрку вошёл Рувимов с красными розами в руках. Он не прогнал Милку, поставил на столик у трюмо бутылку шампанского, присел напротив Татьяны. У неё заколотилось сердце.
— Ну вот. Я пришёл с предложением, как говорится, руки и сердца. Жду твоего ответа.
Таня ещё раз оглядела его от макушки до модных лакированных ботинок, вздохнула, и, как в холодную воду нырнула, ответила тихо, но твёрдо:
— Нет.
Долгая пауза повисла над её головой, как топор палача, потом обрушилась на её голову.
— Ах ты, тварь! Ты зачем этот спектакль устроила? Поглумиться решила? Я тебя уничтожу, вот погоди! – и он швырнул розы ей в лицо так, что острый шип вонзился ей в щёку и длинной царапиной прошёл по лицу.
Рувимов увидел кровь на её щеке, рот его покривился, словно он хлебнул кислоты. Хлопнула дверь, и тут, вскочив, как от удара током, шумно выдохнула Мила.
— Ну, Музовская! Ты крутая! Так выставить жениха, и какого! Тань, а ведь он и вправду тебя уроет. Ведь его снова пригласят ставить спектакль. Как пить дать.
— Бог не выдаст, свинья не съест. Будь, что будет. Не собиралась я его позорить, унижать. Нет. Просто были колебания, честно скажу, но вот так решила. Смотри, Милка, а ведь ни капли любви в нём нет! Ни слова про любовь, ни малейшего комплимента! Только взять своё – вот его цель. И что ждать в жизни от такого?..
Они вдвоём выпили бутылку шампанского. Татьяна частенько поглядывала в зеркало на чернеющую со временем кровавую полоску  на щеке, засмеялась громко и сквозь этот смех и полившиеся ручьём слёзы проговорила, простонала надрывно:
— Подруга моя! За свободу я заплатила кровью! Ура!
Розы она водрузила в банку с водой и отнесла в фойе театра, где поставила букет на пол перед портретом Станиславского. Мила пьяненько одобрила такое решение, обняла подругу, и они вышли на широкое крыльцо театра в распахнутых шубах, с волочащимися длинными шарфами.
— Танька, ты серая волчица, у тебя шуба клочьями. А... это же кроличий мех! Ха-ха-ха! Никакая ты не волчица – крольчиха тощая
  — Ну и хорошо! Пускай меня съест злой волк, а сама я никого зубами рвать не буду! Не хочу-чу!
  — Правильно, девушка. Верное решение. А я кто? Смотри, я, выходит, овца. Тоже не первой свежести, вся из кусочков, и меня можно съесть. Но можно и подавиться, потому что я дружу с самой храброй и независимой крольчихой на свете! Вот. Ладно, я провожаю тебя до остановки и, прости, «мне в другую сторон`у! Уходили актрисульки на опасную войну!» – пропела она во весь голос.
      В этот вечер, когда ей удалось смыть под душем всю липкую мерзость этого дня, Татьяна, радуясь, что одна дома, позвонила Володе. Он не скрывал радости даже восторга от её звонка, не дал ей что-то сказать, сам заговорил торопливо взволнованно. Потом осёкся внезапно.
 — Прости! Что ты хотела, Танечка? Не просто ведь звонишь?
 — Просто, Вова. Я соскучилась, хотела услышать твой голос.
 — Я рад. Ты где будешь на Новый год? 
 — Как где? На халтуре! Спектакли для детей, утренники, частные заказы...  До второго – полный круговорот в природе! Потом ещё в каникулярные дни по два спектакля в день. Зато куплю себе красивое платье! Вот так.
 — А у нас сессия, и потом я приеду, найду тебя, и не отстану ни на шаг. Можно?
 — Можно. Пока.
Так стало светло на душе! Кипело и пело молодое, живое, восторженное чувство надежды на счастье!
                16
Дима Музовский уже пятый месяц был членом Литературного объединения при областной писательской организации. Он дважды в конце каждого месяца посещал семинары: в среду – прозы, в четверг – поэзии. Прозу сначала вела Винная, но в октябре она улетела к своей дочери  в Америку, и теперь занятия проводила Елена Пращенкова – драматург и сказочница, подруга Зинаиды. Елена Алексеевна тоже приняла Дмитрия доброжелательно и даже тепло, но он скучал по той доверительной обоюдной симпатии, которая возникла у них с Зинаидой Винной. Только она улетела, а Дима уже ждал её. Он благодарно вспоминал и её беседы с ним наедине, и занятие семинара, когда обсуждался его рассказ. Он тогда увидел, что его работа интересна, что произведение взволновало слушателей, и отзывы были такие замечательные!..
На семинаре поэзии, который вёл сам Волчков, Дмитрий помалкивал. Он попросил разрешения пока не обсуждаться, сидел и слушал. А ещё каждый раз поджидал Катю Леденёву, которая всегда немного опаздывала из-за работы, входила тихонько и садилась в самый уголок рядом с окном. Дима видел, что места на семинаре были у слушателей постоянные, ему, «новенькому», надо было тоже устроиться накрепко. Он не торопился, выжидал, с первого посещения семинара зорко определил место Екатерины и сел напротив. Ему хотелось неотрывно смотреть на неё, и он усилием воли заставлял себя переводить взгляд на иные лица и предметы. К счастью, на стенах висело много картин и фотографий, и выступавшие тоже требовали внимания. Ему сначала показалось, что она очень молода, что он рядом с ней – старик. Но потом узнал, что ей двадцать пять лет, что она побывала замужем, внезапно трагически овдовела и растит дочку. Эта информация, вызвав сочувствие, втайне его обрадовала, и он с интересом вглядывался в фотографию, на которой Катюша была с дочкой на руках в группе семинаристов, выезжавших  на литературный праздник в загородный детский санаторий. Это было в начале лета, когда Дима ещё не влился в работу семинара. Катя брала дочку с собой, и ребята все возились с девочкой и хвалили её воспитанность и доверчивое дружелюбие.
Сегодня обсуждали подборку новых Катиных стихов. Дмитрий на предыдущем занятии взял распечатку домой, чтобы сегодня высказать своё мнение. Он волновался: впервые надо было высказываться да ещё о стихах той, что, он уже это точно знал, интересна и дорога ему.
Перед ним выступали двое. Алёшин, сухой, большеглазый старик, пишущий примитивно и слабо, старался выкопать хоть какую-то мелочь, хоть за что зацепиться, чтобы «критикнуть», как он выражался, «для пользы делу». Но критика его была построена на его понимании логики и правильности языка, что выхолащивало живое, непосредственное в поэзии. Дмитрия коробило от его замечаний, бунтовала душа. Вторая, дама средних лет, неплохая поэтесса Захарова, старалась быть справедливой, но сквозь эти старания пробивалась ревность к молодости и безыскусности Леденёвой. Строгость её суждений немного веселила Диму, и он знал, что и как на них ответить. Он встал, взглянул на Катю, и увидел, что она особенно напряглась: критик был ей не знаком. Дмитрий сказал всё, что думал, с чувством радости от встречи с очень искренними стихами, с восхищением перед позицией автора – позицией любви к жизни, милосердия, добра и душевного тепла. Он, не предполагавший  высказываний предыдущих рецензентов, в своём анализе строк, неожиданно для себя, опроверг мелочные придирки и преднамеренно строгие суждения. Цитаты были им подобраны яркие, точные, аргументированные. Когда он окончил свой разбор, семинар зааплодировал. И Волчков, одобрительно взглянув на него, кивнул и сказал: «Правильно, молодец. Я полностью с тобой согласен». Но что-то в душе у Дмитрия сопротивлялось такой горячей оценке стихов Катюши. «Что-то в них есть… жалкое, что ли. И всё сугубо о себе…»
Катя подошла к нему после занятия, поблагодарила, и он решился – предложил её проводить.
Они шли по заснеженному городу, не торопясь. Дима видел, что она не стремится сократить время их общения, наслаждался этим открытием, старался глубже понять её, потому говорил мало, больше спрашивал. Его интересовало всё: и её взгляды, и работа, и жизнь... Но последнюю, самую интересную ему тему, он затрагивал очень бережно, осторожно, не торопился. Она тоже интересовалась не только его литературными предпочтениями, но и его личностью. И Дмитрий, прежде всего, поведал, что свободен и не был ни с кем связан семейными узами. Катюша же сразу сказала о дочери, и, хотя Дима уже знал о ребёнке, он оценил её открытость и желание правды между ними.
— А у меня, представляете, есть три младших сестры! Аня, Римма и Татьяна – три Музы, по первым буквам имён – АРТ. И все артистки! Они младше меня на десять лет. Мне-то уже в этом году тридцать будет.
Город был прекрасен в зимнем снежном одеянии, миллионы искр отражали разноцветье городских огней, словно по снегу были рассыпаны блёстки. Прохожих было немного, машины пролетали не так часто – вечер переходил в ночь. Огни реклам постепенно встречались всё реже – Катюша жила на окраине.               
— С кем вы оставили вашу девочку? Как её зовут?
— Вика. Мы живём с моими родителями в трёхкомнатной квартире. Мама и папа в Викуше души не чают! Боюсь, как бы не разбаловали. Но ведь я у них тоже одна, не балованная же...
Катюша посмотрела ему в глаза с вопросом и надеждой, и Дима понял, что она хочет его одобрения, похвалы. Ему стало радостно от сознания, что она желает ему нравиться.
— Вы, Катенька, такая... замечательная! Всё в вас гармонично, красиво: и внешность, и поведение, и дарование... Я не научился говорить комплименты, поэтому просто выражаю свои мысли, своё отношение. Когда в альманахе открыл вашу страницу, сразу подумал: «Такие глаза не могут лгать». И стихи это подтвердили: чистые, искренние и талантливые. Спасибо. 
— За что же «спасибо»?
— За всё: за то, что вы есть.
— Вот мой дом. Квартира на третьем этаже. Видите, два зеленоватых окна светятся? А рядом окно тёмное – наша с Викой спальня. Наверное, спит моя доченька. Ладно, пойду я. Спасибо, что проводили. Такая погода сегодня хорошая: мороз слабый, снега много...
— До свидания, Катюша. Следующий семинар только через месяц. А...может быть... Нельзя ли вам позвонить?
— Почему нельзя? Я буду рада. Пишите номер мобильного.
Дима нащёлкал её номер, протянул ей руку. Она несколько удивлённо взглянула на него – мужчина подаёт руку даме? Не по этикету... Но он не пожал её руку – поцеловал, приникнув к её запястью горячими сухими губами, и она почувствовала тепло волны, проникшей сквозь кожу.
В воскресенье Дмитрий (а до воскресенья он еле дотерпел) позвонил утром, и пригласил Катю с дочкой погулять в лесопарке, куда просто было доехать на троллейбусе. Он собрал в сумку немного еды: бутерброды, коробку с пирожными, купленными с вечера, наполнил горячим чаем термос. Волнение невозможно было унять, руки подрагивали, давно забытое чувство счастья переполняло его. «Это она – моя судьба. Сейчас я увижу её, познакомлюсь со своей дочкой. Так начинается моя новая жизнь, этим зимним днём, в ещё старом году. Но новый год станет годом моей любви, моей семьи».
Вика ему показалась родной, ещё на фото он поразился её похожести с матерью, а в живости её взгляда он прочёл знакомый, таящий радость, огонёк. Он вручил ей мягкого, серого совёнка с огромными глазами, которого выбрал в субботу в магазине. Было так приятно, что ребёнку понравилась игрушка!
— Ой, какой миленький! Мама, смотри, он так смотрит! Что, пришёл ко мне, нашёл меня? И я тебя нашла!
Они ходили по дорожкам, валялись в снегу, бросались мягкими снежками друг в друга, потом присели за столик, с которого и со скамейки Дмитрий снял рыхлые подушки снега. Нечаянно он сказал ей «ты», спохватился, извинился, но она, покраснев, проронила:
— А мне нравится, когда меня на «ты» называют. В колледже я Екатерина Александровна, все «вы» говорят друг другу, я там себя тётенькой чувствую. 
— Тогда, может, перейдём оба на «ты»? Или я для этого старый?
— Нисколько! Но я буду, наверное, сбиваться – учительские привычки сильные. Но вы... ты называй меня так, попросту.
Чай был достаточно горячим, аппетит нагулялся, и Катюша повинилась, что не догадалась взять с собой съестное, думала, погуляют не больше часа, но они ушли из парка, когда ранние сумерки уже сгустили атмосферу. Дима проводил «своих» девочек и договорился с Катюшей, что завтра встретит её после работы возле колледжа, где она преподавала психологию. Это был единственный день, когда она работала до шести, Вику из садика забирали то дедушка, то бабушка, в остальные дни расписание было утренним, и для свиданий по вечерам Катя должна была отпрашиваться у родителей. Она сказала Диме, что это для неё неприемлемо, начнутся расспросы, а что говорить?
 — А ты познакомь меня с ними. Представь как своего... ну, друга с надеждой на большее. Если сама не против встречаться со мной.
— Я не против. Ты такой...
— Какой? Ну, скажи, скажи! Не молчи!
— Ты такой, каким мне хотелось видеть своего человека.
В эту ночь он почти не спал. Написалось два стихотворения, мечталось о любви, о семье, и одно вставало препятствием на пути: как быть со строительной профессией? Эта деятельность его угнетала, мешала заниматься любимым делом, но не работать нельзя! Особенно, если жениться, обеспечивать семью.
                17
Винная торопливо шла, почти бежала ко входу в метро. Москва не баловала пандусами на переходах, и ей приходилось часто поднимать тяжеленный чемодан, втаскивая его на лестницу или спуская со ступеней. Она, вся взмокшая, нервная, присела на диванчик в поезде метро, прикрыла глаза. Две остановки до вокзала, с которого идёт экспресс на Шереметьево, потом снова тащить свой багаж, но зато сорок минут комфорта и покоя в дороге к аэропорту. Дорога уже проторенная, но она всякий раз волновалась, боясь что-то напутать, упустить время, потому что от прихода в Москву их фирменного ночного поезда до отлёта самолёта было всего два с половиной часа.
Всё обошлось, она летит в Варшаву, там пересадка на Чикаго, и пока не займёт Зинаида своё место в лайнере, не успокоится. Наконец, можно расслабиться душой, но не телом: придётся скрючиться на десять часов на узком сиденье эконом класса – лететь до конечного пункта. Там ещё досмотр, может быть, придётся отвечать на вопросы таможенника, едва что-то понимая, волнуясь и желая вырваться, как из клетки.
Но и это прошло. Досадное происшествие всё-таки случилось в Чикаго: ещё в Москве Зина позавтракала захваченной в дорогу курятиной с хлебом и помидором, но второй помидор забыла убрать из сумки, и на досмотре её остановили. К нарушителю границы – помидору – была вызвана женщина полицейский с каким-то шприцом, что-то проверила... «Наркотик, что ли, ищут?» Помидор оказался просто помидором, и таможенник погрозил Зинаиде пальцем, мол, нельзя! А ведь она заполняла декларацию, где обещала не возить с собой ни овощей, ни фруктов, ни ещё с десяток каких-то названий, которых не знала. «Вот ещё попаду в компьютер на заметку, как нарушитель, будут меня постоянно обыскивать с пристрастием!», – переживала она.
Дочь припоздала. Зинаида бродила по вестибюлю, приглядывалась. Пожилой индус полицейский спросил, нет ли проблем? Она покачала головой: «Гуд, вэри гуд». Нисколько не волновалась в этот раз, терпеливо ждала, припомнив свой первый приезд. Тогда, по неопытности, она летела через Нью-Йорк, не обратив внимание на то, что из Нью-Йорка до Чикаго рейс уже не был международным, становился внутренним. Она ещё ни слова не знала на английском, кроме тех, что блуждали в русском народе, как сленг. Прилетела, побежала с чемоданом (он был небольшим, и она его не сдавала в багаж) по длиннющему аэровокзалу к своему десятому сету. Часы она не перевела,  и в США она совершенно потеряла ориентировку во времени. Шла, шла, бежала, поворачивала по стрелкам и очень боялась опоздать, тем более что произошла задержка при выходе из пункта таможенной проверки, потом при получении нового посадочного талона, когда её не пропускали внутрь аэропорта, а почему, она не понимала. Спасибо, молодая русская пара ей разъяснила, что талон надо получить в углу, у женщины за столиком. И вот она вбежала в свой сет, обратилась взглядом к молоденькому, угольно-чёрному пареньку, который услужливо посмотрел её талон и посадил на стул справа от входа на посадку перед ленточкой, перекрывающей проход. Через пару минут он приподнял ленточку и она, не оглядываясь, пробежала к самолёту, упала на своё место, ура! Самолёт взлетел буквально через пяток минут. Теперь Винная обратила внимание на то, что он был уже заполнен пассажирами. «И как я успела? Это просто чудо! Спасибо мальчику, помог!» В Чикаго тоже пришлось долго идти к выходу, она, получив багаж (в этом, маленьком, самолёте чемодан пришлось сдать) вышла в зал, но там дочери не было. Прибывшие с ней пассажиры быстро разошлись, и она осталась одна. Тревога  стала точить её: «А вдруг что-то случилось в дороге у Сонечки? Могла поломаться машина... А вдруг ещё хуже?..» Она уже побывала и на первом этаже, и пробежалась несколько раз из конца в конец зала... Никого. Женщина лет сорока внимательно следила за Винной, а когда она присела на скамейку рядом, спросила: «Эскьюз ми, проблемс?» Зина поняла. «Ес, ес! (и вспомнила вдруг название фильма о потерявшихся на острове) Ай лост!» Мол, я потерялась. У американки стали круглыми её красивые, серые, полные доброго участия глаза. Она подала ей свой мобильный телефон. «Плиз!» Голос дочери прозвучал, переполненный удивлением: «Мама, ты где? Ты уверена, что в Чикаго? Но ты же должна прилететь только через два часа, я как раз собираюсь выезжать за тобой!» Винная улетела из Нью-Йорка не своим рейсом. Кто ей так услужил, понять теперь было невозможно, но её благодарность женщине из аэропорта была безграничной! А её спасительница тут же радостно покинула аэропорт. И как же они с дочкой смеялись всю дорогу!
Теперь Винная дождалась Софью, та пожаловалась на дорожный трафик. Зинаида обняла дочь, прильнула щекой к щеке, и сразу стало тепло и уютно, пришли мир и покой.
В этот раз Винная летела за океан с трепетной надеждой, что, вернувшись, увидит воплощённые в книгу плоды своего труда. На поэтические семинары стал приходить мужчина её возраста, как оказалось, бизнесмен и депутат, к сожалению, от КПРФ, Олег Чинский. Сидел напротив, слушал, помалкивал. Пару раз читал свои сатирические стихи, язвительные, точные. Потом Волчков сказал, что двоим из семинара этим человеком  была оказана помощь в издании книжек. Он просто дал им денег – Зое Загориной и тому самому прозаику, к тому же поэту, Алёшину. Винная возмутилась. Она в перерыве вошла в кабинет Волчкова, где он разговаривал с Чинским и, несвойственным для неё, резким тоном заговорила со спонсором.
— Ну, что вы делаете, Олег Ефимович! Кому вы помогаете издаваться? Это же рафинированные графоманы! Ага, издадут по второй, третьей книжке, и – принимайте их в Союз! А там уже всяческой низкосортицы пруд пруди! Вы посоветовались бы с Сергеем Витальевичем, а то кому-то вы добрый, а делу – вред!
Чинский растерянно заморгал, смутился.
— Всё, Зинаида Романовна, больше не буду. Теперь, без одобрения Сергея Витальевича, ни-ни. А помогать буду. Вот, думаю, Председатель не против, вашу книгу издадим.
— Неправильно вы меня поняли! Не о себе я пекусь, мне организацию жалко. Мне ничего не надо, простите, что так налетела, поймите меня.
— Нет, нет, я серьёзно. Что бы вы хотели издать?
— Да хоть что. Сижу на рукописях, как Гобсек на сундуках.
— А конкретно? Что самое главное?
— Не беспокойтесь, добрый вы человек! Мне ничего не надо!
— Сергей Витальевич, скажите вы ей! Я могу и хочу увидеть вашу книгу!
— Зинаида Романовна, не отказывайтесь! – вступился Волчков, – Олег Ефимович от души вам предлагает.
 Зина на минуту задумалась, посмотрела в лицо Чинскому. Ясные голубые глаза излучали доброту, казалось, не лгали. Её смущало одно обстоятельство: когда она впервые увидела его, он раздражал её своим присутствием, какой-то чужеродностью. «Чиновник, что ли? С депутатским значком ходит – великий человек нашей эпохи. Не заслан ли?» Высказала сомнения Волчкову, тот замотал головой: «Нет, нет! Хороший человек! Сам сочиняет...» Но Винная знала способность Волчкова очаровываться людьми, буквально, влюбляться в них. Стала присматриваться. А через некоторое время из дальнего конца комнаты Чинский пересел ближе, занял место напротив, и Винная вдруг однажды, взглянув на него,  поёжилась от совершенно дурацкой, ничем не обоснованной мысли: «Вот мой человек». Она покраснела и опустила взгляд. Ей совсем не показался привлекательным этот мужчина – обыкновенный, как многие, кроме того, она решительно не собиралась больше вступать в какие-то отношения. Проблемы с поездками в США, с целью получить медицинскую страховку на будущую старость, отметала все мысли о чём-то, что могло помешать достижению задуманного. Но, самое главное, она не забыла своего дорогого мужа, не хотела забывать. И, совсем некстати, вспомнила, что, впервые увидев Артёма, почти так же подумала: «Вот мой человек». Артём сразу показался родным, всё в нём словно узналось через многие годы разлуки: лицо, походка, голос... Его руки, чуть грубоватые, словно вырезанные из дерева, смуглые, простые. «Не провидица же я! Зачем так подумалось? Откуда эта дурь?» Она не любила у мужчин голубые глаза, они казались ей блудливыми. «Вот глупость! Бред какой-то!» Но предложение издать книгу было слишком привлекательным. И, хотя написано было множество стихов, рассказов, повестей и пьес, самое дорогое её сердцу произведение сразу настойчиво влезло в ум.
— Зинаида Романовна, не раздумывайте, книга будет как раз к вашему приезду. Подготовьте рукопись и оставьте Сергею Витальевичу. Что хотите?..
— О-о-о... Что хочу... Роман хочу! На триста страниц!
— Значит, будет вам роман.
С тем Зина и улетела: оставила Волчкову рукопись, вычитала ночами, оставила и макет книги. Этот роман чуть было не был издан при жизни Артёма, Администрация пообещала денег, муж сделал макет, поместив на обложку, по настоянию Зинаиды, свою картину «Свет в глуши». На полотне среди голых по весне деревьев, вдали стояла каменная церковь. Одно окно светилось в сумерках, притягивало взгляд. Роман назывался «Время не свершения», о годах перестройки в стране. Там была правда, её личная, выстраданная и озарённая любовью, правда. Но денег на издания дали так мало, что вместо шести авторов решили издать одного, зато полноценно, солидно, значимо. Бросили жребий, – повезло Зорину. Она порадовалась за поэта. Теперь она надписала рукопись: «Памяти моего дорогого мужа».
Зинаида летела над белоснежной страной облаков, смотрела в сияющий лунный лик и беззвучно молилась: «Боже, помоги! Пусть придёт в мир мой роман! Благослови доброго человека на его издание. Дай, Господи, ему такую возможность, желание и помощь в этом деянии! Дай ему здоровья и счастья!»