*
Я делаю эти записи потому, что мой психотерапевт этого требует: наша терапия застопорилась, ибо я не могу выразить свои мысли. Да мне и сейчас не просто, я понимаю, что запуталась, хотя всё давно разложено по полкам; и я в смятении, хотя сто раз уже успокоилась,... и вообще, хватит трясти прошлое!...
Но она - мой психотерапевт - Екатерина Анатольевна, утверждает, что пока я сама не облеку мысли в слова - проблема будет жить. Решить мою проблему можно, только придав ей форму, только проговорив вслух. А я не могу. Я соглашаюсь с утверждениями, спорю с ними, замолкаю... Могу много рассуждать о том, чего не было... Например, о том, что в моей семье не было насилия, как такового. Меня никто не бил. Меня кормили, одевали, и даже давали денег на карманные расходы. Чем не жизнь? Вот поэтому, наверно, я и не могу говорить о том, что было. Мне кажется, я зажралась. Я сетую на судьбу и выражаю недовольство, хотя жаловаться мне не на что.
— Вы ощущаете себя жертвой? — спрашивает психотерапевт.
— Нет.
— Но Вы понимаете, что с Вами поступали неправильно, жестоко?
— Да.
Вот как-то так мы и беседуем последние два месяца раз в неделю. Это и стало причиной моих записей.
*
Я не знаю, с чего начать. Психотерапевт говорит — с начала. А где оно? В начале было Слово, а у меня их нет... Я родилась в городе Студентске, третьим ребёнком в семье металлургов. Мама работала на заводе цепей, делала подшипники, папа — рольопоры. Мой старший брат учился в школе, а старшая сестра ходила в детский сад. Мама ушла со мной в декрет, и хозяйничала по дому: у неё всегда всё было чисто, вкусно, уютно. Папа был добытчиком, Хозяином с большой буквы, всё вокруг держал в полном порядке. Никогда у нас не "бежал'' кран, не сыпался потолок, не заедало замки. Он сделал арку вместо двери в кухню, он собрал стеллажи под наши книжки и учебники, он сделал мне ящик на колёсиках для кукол и мишек... И создал шедевр: купил массивное полотно входной двери и покрыл с лицевой стороны художественной резьбой. На фоне этих дверей соседи фотографировали первоклассников, торжественно шагавших на первую линейку, выпускников, стартующих во взрослую жизнь, молодожёнов, начинающих совместное счастье. Все знаковые события жильцов нашего подъезда обретали фон папиного искусства. Спустя годы эта же дверь будет на фотографиях криминалиста, запечатлевшего вынос тела "молодого человека, предположительно покончившего с собой".
*
Я помню этот день. Никто не понял, что случилось. Ничто, как говорят, не предвещало. Теперь мы с сестрой остались вдвоём, и она вбила себе в голову, что я тоже могу уйти вот так — внезапно. Но я и не думала. Я жила, как все живут. Родители меня воспитывали, сестра берегла, как умела, а я ходила в школу и писала контрольные работы из рук вон плохо. Хотя школу закончила без троек. Мама бы не простила мне троечного аттестата. Потом вышла замуж. С мужем мы не сошлись характерами, едва не развелись через два года. Притёрлись, живём. Работаем. И вроде всё хорошо, но дочь растёт со странностями: чурается посторонних, не играет с детьми, плохо говорит. Я водила её ко всем специалистам, и один пожилой мужчина, невролог, сказал мне так:
— Посмотри на неё. Это — ты. И пока ты не изменишься, она будет считать это поведение нормой. Почему это не нормально — тебе виднее, ведь это ты её сюда привела. Только лечить надо тебя. Не её, она — отражение, а тебя.
Я не согласилась с ним, я не вижу в себе никакой проблемы. Это у неё не идёт социализация, адаптация, и что там ещё у детей бывает. А я — взрослый человек, у меня — семья, работа, у меня всё нормально... Так уговаривала я себя почти полгода, понимая что другого решения у меня просто нет. И пошла к психотерапевту, чтобы он мне сказал, что я права: у меня нет никаких проблем, я в норме.
И разревелась на первом приёме.
*
Я сама не знаю, что меня гложет. Но чем дольше я хожу на эти сеансы самокопания, тем чётче вижу, что дочь действительно копирует меня. Я поняла, о чём говорил невролог, не сразу, но до меня дошло. Я словно прозрела. И стала говорить с дочкой: вот в такой ситуации надо поступить так, а в этой — надо было вот этак... Но слов недостаточно. Ей нужен пример. Мой пример. И я вернулась на терапию, которую бросала раз восемь за всё это время.
*
— Какие у Вас были отношения с родителями?
— Они любили меня.
— Конечно. Все родители любят своих детей. А Вы — младший ребёнок. Как это на Вас сказывалось?
— Меня опекали больше, чем других.
— В чём это выражалось?
А в чём?... Не ходи туда, не ходи сюда, не стриги волосы — в них вся женская красота, не прокалывай уши — ты не папуас, не пользуйся косметикой — ты не проститутка и не клоун... При том старшая косметикой пользовалась, но ей можно, потому что она умеет. А научить не может — родители не разрешают. Не гуляй допоздна. Сегодня это до 22 часов, а завтра до 19. От чего это зависело — не знаю. Может быть, у родителей были свои планы, в которые меня не посвящали...
Сестра проверяла мои уроки, регулярно заглядывала в классы, где я занималась на тот момент, пока мы учились в одной школе. Следила за тем, чтобы у меня с собой были прокладки и перцовый баллончик. Проверяла карманы одежды и школьного рюкзака, благодаря чему там всегда был образцовый порядок. На большой перемене она в столовой расталкивала очередь для меня и сидела со мной, пока я не поем. Мы всегда были вместе, но почему-то так и не стали подружками. Наверно потому, что у неё тоже были свои интересы, в которые меня опять же посвящать было ни к чему. А у меня? У меня были планы? Интересы? Кого я в них посвящала?
*
Помню, у меня в планах был дом на побережье моря, в котором мы будем жить всей семьёй. Папа сделает там ремонт и резные двери. И это будут только наши резные двери. Брат занимался бы сёрфингом, сестра была бы каким-нибудь тренером по аквааэробике, или тренером в дельфинарии, мама бы выращивала фрукты и овощи, а у меня была бы лошадь. Так я представляла своё — наше будущее. Рисовала эту идеальную жизнь карандашами и красками. Рассказывала об этом... Да, я посвятила в свои планы всех, кого только могла. До поры меня поддерживали: да, детка, всё так и будет! — но ближе к школе, когда я получила шоколадную медальку за победу в конкурсе, на котором представила очередной свой рисунок моря, дельфинов и коня, мама посадила меня за стол, где отец пил чай, и положив рисунок в центр стола объяснила:
— Никуда мы не поедем, ни на какое побережье. Это дорого. Нам не по карману подобный переезд. Кроме того, что мы там будем делать? Сёрфинг? Дельфинарий? Там есть местные жители, у которых это — единственное место работы. У моря огромная конкуренция на такие места, там каждый второй — сёрфингист и дельфинолог. Кому там нужен твой брат, у которого толку нет даже велосипед освоить? И сестра нужна только с медицинским образованием, но там наверняка у многих оно тоже есть, а сможет ли она получить диплом — это ещё большой вопрос. Кто тебе сказал, что я мечтаю ковыряться в земле и выращивать урожаи? Зачем мне это нужно — чтобы мы одни только фрукты и жрали? А одеваться мы во что будем? В фиговые листья? И на какие гроши ты собралась содержать лошадь? На что ты наймёшь конюха? Или ты сама будешь говно за ней лопатой выгребать? Короче, дочь, прекращай. Ты изрядно достала со своими фантазиями. Ты уже не ребёнок, тебе в школу на будущий год, пора стать серьёзнее.
Я помню, как смотрела на отца, полными слёз глазами. Он молчал, глядел в кружку. Я вылезла из-за стола, не забрав рисунка, и побрела в комнату, размазывая слёзы по щекам.
— Это как-то жестоко, — констатировал папа.
— Ой, хватит. Пусть уже знает правду, наконец. Надоела, сил моих больше нет, — отмахнулась мама.
Больше я ничего не слышала.
Вечером меня позвали ужинать. В тарелке дымилась щедрая порция рыбы, которую я терпеть не могла. Как всегда: пока не съешь... Я до темноты ковыряла вилкой в тарелке, и была послана спать без мультиков. Проходя мимо матери, я машинально повернула к ней голову, она как раз выбрасывала объедки в мусорный пакет, и увидела, что из-под рыбы торчит в пакете угол моего конкурсного рисунка. По лошади медленно расплывалось пятно масла.
— Чего встала? Спать иди!
— Это моё.
— Что? — мама сначала не поняла, а потом вскипела: — Твоя здесь только грязь из-под ногтей, пигалица! Марш в постель, тебе сказано!
В этот раз я уже не плакала. Мне не жаль рисунка, хоть я им и гордилась. Мне не жаль моря, которое мне не светит. Мне обидно, что все эти годы они все, все соглашались со мной, врали, насмехались: да, детка, мы обязательно переедем и заведём дельфинов! Почему не сказали сразу, что так нельзя? Что нужно родиться на море, чтобы там жить? Что мы слишком бедные, чтобы переехать куда-то? Вот это ранило до глубины души. Я поняла в этот момент, что им нельзя верить. Что эти люди желают мне добра только на словах, а на деле — смеются надо мной. Они могут обещать, поддерживать, хвалить, но это — неправда. А что правда? Вырастешь — узнаешь. И я расту. И не знаю до сих пор.
В течении долгого времени это осознание регулярно подтверждалось. Мои амбиции вызывали иронию и улыбки. Мои страдания обесценивались: ты драматизируешь, сама виновата, это — нормально, ты просто со скуки дурью маешься... Мои переживания, такие уникальные для меня, потому что я испытываю их впервые, прочитывались насквозь с первых нот и прогнозировались на десяток лет вперёд, с неизменным выводом: ну что с неё взять — мы другого и не ждали.
*
Например, я поссорилась с подружкой в первом классе. Я, конечно, признаю, что с точки зрения человека взрослого, умудренного житейским опытом, ссора могла выглядеть пустяковой, но для меня, семилетней писюхи, в тот момент просто рушился мир. Мы подружились с этой девочкой ещё в детском саду, ночевали друг у друга в гостях, поверяли друг другу самые сокровенные тайны и желания, и в отличии от моей семьи, она одна поддерживала мои мечты о море. Пусть не с семьёй, пусть одна, но я уеду и куплю дом на побережье. Она не давала мне отчаиваться. И тут, в новогодние праздники, в первом классе, она уехала в гости к нашей однокласснице. Приехали они вместе. И вместе сели за парту. Я была отодвинута на второй, даже нет, на третий план, и меня это убивало. Я испытывала настоящую физическую боль, слёзы наворачивались сами, становилось нечем дышать.
Я подошла к ней поговорить, и расплакалась самым постыдным образом. Она обнимала меня, утешала, называла глупышкой, повторяла, что ничего не изменилось, и мы такие же названные сёстры. Всё будет хорошо. А летом мы будем гулять все вместе. Мы же можем дружить все вместе, правда?...
Но на деле всё изменилось. Я осталась одна и только наблюдала со стороны за их безмятежным общением. А весной ко мне подошла та, новая подружка, наша одноклассница:
— Ты правда хочешь жить на море?
Я молчала, шокированная тем, что эта чужачка спрашивает меня о самой сердечной моей тайне, как о погоде за окном.
— Дурочка, — задумчиво протянула она, — там ужасно скучно. Ну день купаешься, ну два, ну две недели... Но надоест же. А больше там делать нечего.
Я по-прежнему молчала, и она, пожав плечами, отошла прочь. Я развернулась и бросилась в раздевалку. Схватив свои вещи, я сбежала домой, впервые прогуляв два последних урока. Дома я рыдала в голос, меня била истерика. Она предала меня. Она растрепала мои мечты чужой девчонке. Пусть ей она будет новой сестрой, но мне-то, мне — она посторонняя! С какой стати они обсуждают меня? Мои планы, мои надежды — они только мои!
Так пришло понимание того, что никому ничего нельзя рассказывать. Никто и никогда не поймёт и не сумеет адекватно оценить всю глубину твоих переживаний по тому или иному поводу. Никто не будет тебе сочувствовать в достаточной мере, потому что никто не чувствует так как ты. А вечером родители подтвердили эту аксиому: мама полтора часа читала мне лекцию о прогуле, утверждая, что уже в восьмом классе я буду курить, сделаю аборт, меня выгонят со справкой о незаконченной школе, и быть мне поломойкой до скончания дней.
Как это всё взаимосвязано — не знаю. До сих пор не знаю. Видела и отличниц, сделавших аборт в восьмом классе, и курящих директоров предприятий, как и уборщиц без абортов, сигарет и с высшим образованием... Не понимаю. Но не это главное — мой аргумент, что в школе оставаться было невыносимо, был расценен как каприз. Так мама и сказала, под одобрительное молчание отца: ты просто капризная дрянная девчонка, ты из-за какой-то ерунды готова поставить крест на своём образовании — это верх всевозможной глупости! Какая бы там девочка чего бы не сказала, твоя забота — пятёрки получать!
Брат, проходя мимо, дал "братского леща по-дружески": "Хорош ныть, от твоего писка уже башка трещит". А сестра была занята своими делами, переписывалась с друзьями в чате, и только мельком взглянула на меня: "Ой, какая ты страшненькая, когда много ревёшь... Перестань, это очень некрасиво, ты же уже почти взрослая". И вся моя боль, накопленная за эти дни, пока я молча смотрела на отдаление от меня моей единственной, лучшей, настоящей подруги, вся боль последнего дня — смерть надежды, что всё наладится, полный крах, осознание предательства, физического ощущения разговоров за спиной,... Всё это, вся эта боль, сейчас, в равнодушии собственной семьи, умножилась вдвое, увеличилась настолько, что плакать уже не было сил. И обижаться. И злиться. Что-то сломалось в этот вечер в моей душе. Я понимала, что случилось нечто неправильное, словно я заболела, но это ощущение было зыбким, смутным, а вот удовольствие на лицах родителей было реальным и почти осязаемым: наконец-то дочка стала взрослой. Наконец-то никакого лишнего шума, никаких капризов, никакой болтовни, слезливости и гомерического хохота: её вообще не слышно стало. Утром сама уходит по будильнику, приходит днём, моет посуду, делает уроки, поливает цветы, пылесосит и ложится спать. Идеальный ребёнок. Любимая дочка.
Вот тогда и случилось то, чего никто не ждал: брат провалил экзамен по русскому и удавился в ванной на бельевой верёвке. Нашла его мать. Были крики, стоны, слёзы... Но я ничего не чувствовала. Немного недоумения: это же всего лишь экзамен, его можно пересдать, или вовсе плюнуть на него, и идти работать... Немного страха: если я, прогуляв два урока, превратилась в маминых глазах в Марию Магдалину, ту, что до покаяния, то что она скажет, если я не сдам экзамен? Может, поэтому он... Но мне до экзаменов ещё очень и очень далеко. Немного грусти: я привыкла к существованию этого парня, хотя последние годы мы почти не общались, потому что разница в возрасте была такой, что ему до писклявой малявки дела не было. Хотя я им гордилась. С удовольствием говорила соседкам или девочкам во дворе: видите этого красивого мальчика? Это мой брат. Немного стыда: брат родной умер, могла бы и поплакать... Но когда я попыталась вспомнить что-то хорошее, в памяти пронеслась лишь вереница братских дружеских лещей, слабых и унизительных.
Когда мать выкрикнула мне эту фразу в лицо, что, мол, могла бы и слезу пустить, то я словно была готова, и расплакалась, стоя посреди гостиной. "Уйди с глаз долой, истеричка!" — завизжала мама, и я с той же готовностью ушла, рыдая, в свою комнату, закрыла за собой дверь, вытерла слёзы, кстати, вполне искренние, и села рисовать море. Свои рисунки я теперь никому не показывала, а рвала их в клочья и выносила в пакетике в мусорный контейнер по дороге в школу. Но рисовать не перестала, я обожала это дело.
*
На всё лето моя ближайшая роднейшая подружка укатила с той самой одноклассницей к её бабушке с дедушкой, на морское побережье. На всё лето, да. То самое, которое "мы будем вместе гулять и вместе дружить". Но я не расстроилась. Я вообще теперь мало расстраивалась. Да и радоваться особо было нечему. Видно и правда повзрослела.
Сестра была обеспокоена моим внешним видом. Чтобы ей было не стыдно за меня, она подбирала мне одежду в школу и на выход, обсуждала с родителями нюансы моего образа и бюджет. Я молчала. Меня всё устраивало, ведь у неё был вкус и опыт. Маму волновали мои оценки, а папа вечно молчал, и она говорила за них обоих. От сестры меня переселили в комнату покойного, даже не сделав там ремонт. Многие его вещи оставались на своих местах, и мне было немного жутко, ведь до сих пор его комната была единственной запретной зоной для меня. Мне мерещилось его присутствие, казалось, что когда я кладу в ящик его стола свои тетради, он стоит надо мной и беззвучно кричит, выгоняя. Три года я не решалась убрать его старые тетрадки и элементы одежды, складывая свои поверх.
Однажды попросила сменить шторы на окне, но отец поднял бровь, а мать озвучила этот жест в самых красочных выражениях: ты ещё ни на что не заработала, а уже такие запросы, да ты знаешь, сколько стоят шторы, да что ты заклянчишь в следующий раз... Я бы с радостью повернулась и ушла, но честно ждала неизменной коронной фразы: убирайся с глаз долой, нахлебница! — что позволяло мне уйти в свою комнату...
*
Родители любили меня. Любили? Я не знаю, как проявляется любовь. В голове есть определённые стереотипы: любимых надо обнимать, целовать, хвалить, жалеть и всем для них жертвовать. Этого требовали от меня. Самым мерзким было целовать заносчивую бабку, мать моего отца, при встрече и прощании. У меня до сих пор вызывают рвотный рефлекс воспоминания о касании губами холодной и влажной морщинистой щеки, цепких руках, тискающих мои плечи... И невозможность избежать этого дебильного ритуала.
Я обязана проявлять любовь к человеку, независимо от того, что я чувствую на самом деле. Этот человек назван мне родным, а значит, выбора у меня нет. Я должна была жалеть, целовать, хвалить, обнимать, оправдывать, прощать, терпеть, не обращать внимания, искать хорошее, поддерживать... Но ко мне так никто никогда не относился.
Теперь же когда муж меня обнимает, я раздражаюсь, но терплю, ведь он проявляет любовь, нельзя протестовать. Когда я пытаюсь обнять дочь, я вижу, что ей это так же докучает, и стараюсь лишний раз её не трогать, чтобы не нервировать. Я могу и потерпеть, а ей терпеть не зачем, я же всё понимаю.
С поцелуями ещё сложнее — это нечто интимное, постыдное, и целовать кого-то нужно только без свидетелей, при определённых обстоятельствах, или на торжествах. Когда муж, особенно в выпившем состоянии, лезет ко мне целоваться где-нибудь на остановке, или в парке, я ненавижу его, и стараюсь отстраниться как можно быстрее, но не привлекая чужого внимания, а он продолжает настаивать, лезет мне в лицо своим слюнявым ртом, при всех... И даже если никто на нас не смотрел откровенно, я всё равно чувствую себя изнасилованной. Наверно потому, что мой протест абсолютно бесплоден: в какой бы форме я не выразила свой отказ, он будет отклонён. Мой мужчина всё равно сделает так, как он хочет, не считаясь с моим мнением. Я пыталась объяснять, пыталась просить, уговаривать, хотела развестись... Но в итоге терплю его существование.
*
Я люблю свою семью. Люблю? Ради любимых надо жертвовать всем. У меня ничего нет, кроме меня самой. И ради дочери я жертвую себя этому мужчине. Потому что он её обнимает, и она не вырывается, он её обеспечивает, хвалит... Значит любит. Это самое главное. Может быть, у меня ещё могли бы быть мужчины в жизни, но отец у девочки один. И если он её любит, я не имею права этому мешать. Мой отец молчал. А этот хвалит. Пусть хвалит. Ради этого я потерплю ещё. Она должна быть счастливой, счастливее меня, любой ценой.
*
А что жертвовали родители? Они жертвовали ради нас карьерой, отказываясь от более выгодных должностей, чтобы быть ближе к дому, чтобы уходить в декрет никого не подводя. Они не поехали на юга, когда был выпускной у моей сестры. Да, они ездили, через год, по одному: в этом году мама, в следующем папа. Это были путёвки от профсоюза. Нас никогда с собой не брали, не хватало денег. А тут даже пропустили плановые поездки, чтобы быть со своей девочкой в столь ответственный момент. Мама не поехала в этот год, а папа — в следующий, из солидарности. Правда, в мой выпускной, они вместе укатили к той самой девочке, моей сестре, на дачу: она вышла замуж, и зять со своими родителями пригласили сватов в гости. И сваты без тени сомнения собрались и уехали. На мой вопрос, не хотят ли они поприсутствовать на церемонии вручения аттестатов зрелости, они хором заявили, что всё уже видели в прошлый раз, со старшей дочерью, так что нет там для них ничего интересного, а вот её дача — тема ещё пока не изученная...
Я привычно осталась одна и решила, что для меня на той церемонии тоже ничего интересного нет. Я провалялась в постели до обеда, пока одноклассники не сели в автобус до ресторана, и пришла в школу, к секретарю, за документом. Получив аттестат, я вернулась домой и проспала до следующего утра. Конечно, я волновалась, что на фотографиях с выпускного меня не будет, и у родителей появятся вопросы, но никто ни разу на эти фото не взглянул. Так что всё обошлось.
*
— Какие у Вас были отношения с родителями?
— Они любили меня.
— В чём это выражалось?
Вот где загвоздка. Я верю в то, что они меня любили, в то, что они желали для меня чего-то лучшего, но я не могу найти с их стороны никакого выражения любви. Я могу привести десяток примеров их любви в действии по отношению к моей сестре, но ни одного проявления в мой адрес.
Так может, не любили? Но если взять это за основу, то все их поступки обретают ещё более отвратительный характер, окончательно теряют смысл. Ведь если не любишь, тогда тебе всё равно, но если всё равно, тогда зачем столько требований? Для галочки? Для собственного самоудовлетворения? То есть, я училась на отлично исключительно для их духовного онанизма? Ради пяти минут их ментального удовольствия я поступила на юрфак? Хотя мечтала быть биологом, изучать коней и дельфинов... То есть, все эти годы корпения над ненавистными учебниками не ради моего будущего, а ради... Я так не могу. Я не готова это признать.
*
Хорошо. Ладно. Если на минуточку представить, что так оно и есть. Господи, на пять минут предположить, что родители никогда меня не любили. Я получилась у них случайно, поздний ребёнок, последыш. На аборт пойти было неловко, а статус многодетных давал определённые плюшки в виде скидки на ипотеку, бесплатного детского сада, субсидий на квартплату... Так и родилась я, по стечению обстоятельств.
Мама приняла эти обстоятельства как должное, но дело в том, что я выступила в роли допнагрузки: она не выделяла меня как отдельную личность. Просто ещё одна тарелка на столе, ещё одна порция, ещё одна квитанция, ещё один дневник, ещё один маршрут... Не более того.
Например с сыном ей было сложно, как она сама говорила, оттого, что он — мальчик, а значит потенциальный хулиган и двоечник, поэтому с него она спрашивала дисциплину и успеваемость, так сказать, с молодых ногтей. Чтоб не плакал, маме помогал, на отца смотрел с обожанием. А когда родилась моя сестра, мама искренне радовалась: она с удовольствием делала ей причёски, подбирала платьишки, пускала умилённые слёзы на каждом мероприятии своей девочки, тогда как я оставалась "очередной". Очередное мероприятие, очередное взросление, опять в первый класс...
У меня были две косички с садика до седьмого класса, пока сестра не настояла на том, что "ей с распущенными лучше". Я, может, и не была обузой, но персональной дочерью, личностью, маминой девочкой тоже не была. А папа вообще сторонился всего, что было связано с нами, его детьми. Он считал, что воспитание — удел матери, и его действия должны инициироваться её инструкциями. Изредка таковые были: "Похвали сына — он отличник в четверти", "Посмотри на дочь — она позорит нашу семью!" и он бурчал какие-то слова, качал головой или улыбался. Но сам, чтобы вот совсем сам, он никак не проявлял своего отношения. Словно мама была индикатором нашего существования, и если индикатор погашен, то и нас как бы нет.
*
— Какие у Вас были отношения с родителями?
—...
Я не знаю, что отвечать. Я не хочу предавать семейную идеологию, я — пустое место без права голоса, я ни на что так и не заработала, я не имею права сказать, что меня не любили. Я не могу это озвучить. Даже принять, вроде, могу, а озвучить — язык не поворачивается. Ведь это — мама... Ну и папа там где-то тусовался. В семейных ценностях...
*
— Какие у Вас были отношения с родителями?
—...
А какие у меня отношения с дочерью? Вернее, не так. Это её надо бы спросить: какие у тебя отношения с родителями? Что она ответит? Скажет, что мы любим её? А в чём это выражается? И тут меня немножко попустило: в подарках на все возможные праздники, в чтении сказок на ночь и курином бульоне "с чукариками", когда болеет. В разговорах. Но почему тогда она такая?... Какой она видит меня?
*
Я спросила. Ответ был прост: мама, ты очень устала, ты всё думаешь, думаешь и так устаёшь, что с тобой даже играть не хочется.
О чём я думаю? От чего я устала? Она права. Я действительно устала. От мужа, от жалоб на дочь и странности её поведения. От какого-то необъяснимого чувства неопределённости. Словно я не знаю куда идти, но продолжаю переставлять ноги в тупом унылом отчаянии. Да, я устала. Я ни о чём толком не думаю, я просто хочу, чтобы всё было хорошо, но что бы не случилось — вечно всё плохо. Так ли важно теперь, что родители меня не любили? Или любили, но не могли этого выразить. Или могли, но не хотели, например потому, что не хватило эмоциональных ресурсов. Или у них уже гормоны давали о себе знать, им бы внуков на час в день, или на один день в неделю, а не вот это всё, в виде очередной дочери с двойками. Разве я об этом думаю всё время? Это было бы глупо, если бы было правдой.
*
— Какие у Вас были отношения с родителями?
Как их назвать? Нейтральными?
Но родители не поддерживали нейтралитет. Мама цеплялась ко всему, к чему могла прицепиться, особенно её волновали успеваемость и поведение. То есть я могла неделями не застилать постель, пока не получу замечание в школе. А если получу, то начинается: ты даже постель застелить не можешь, неряха! Пока меня не видно и не слышно — всё ровно и хорошо, но стоит мне проявиться на рисунке обоев каким-то промахом — я сразу превращаюсь в мышь на пустой витрине: мама подмечает каждую погрешность и озвучивает её сквозь лупу собственного презрения. При этом она призывает всех поучаствовать в смотре моей повседневности. Даже присутствие посторонних в доме её не смущает: "Да ты знаешь, что она красок расходует больше, чем муж на ремонт, а где они? Ни конкурсов, ни художественной школы, ни даже благодарственного письма за какое-нибудь участие! Что ни есть, всё как в прорву! И никакой отдачи, никакой!" или "Да у неё своего мнения отродясь не было, ей даже трусы сестра покупает"...
Отец, при всей своей молчаливости , тоже не был нейтральным. Нет. Это скорее заученная солидарность. Мама хвалит — и папа лыбится, мама ругает — и у него лоб гармошкой. Как назвать такое отношение?...
— Абьюзивными. У меня были непростые отношения с родителями. Я думаю, что они погорячились, родив третьего ребёнка. Они устали с первыми двумя, и поверили в себя, как в состоявшихся безукоризненных родителей. Слишком поверили в себя. Поэтому мой брат покончил с собой. Их ярлыки удавили его ещё до того, как он натянул петлю на шею. Их бесконечное ожидание чего-то плохого с его стороны — хулиганства, неподчинения, озорства — давило на него, ведь сколько бы он ни старался, он всё равно оставался заочно плохим. А когда их предсказания начали сбываться — ты и экзамены не сдашь, недотёпа, всю жизнь будешь дворником и сопьёшься, как все они! — это доконало его. Он всю жизнь слушал, что никому он не нужен, и не будет нужен никому... Наверно я боялась такой же участи. Наверно, с момента его смерти, я старалась не верить им, чтобы остаться хоть сколько-то свободной. Я внушала себе, что имею право получать двойки, и старалась не слушать то, что говорила по этому поводу мама.
— Вы когда-нибудь задумывались о том, почему Ваш брат так поступил?
— Нет. Пожалуй, я только сейчас понимаю, что я испугалась тогда. До смерти. Но... Этот страх был где-то в глубине души. Я хоронила его как можно глубже, вместе с обидой на ту подружку, со злостью на родителей за их равнодушие... Но они никуда не делись. Эти чувства. Мне было страшно. Все эти годы. Мне и сейчас страшно.
— Как Вы думаете, родители тогда тоже испытывали страх?
—...
*
Я помню, как сестра начала просто преследовать каждый мой шаг. Она следила за всеми моими успехами и неудачами и подробно отчитывалась матери. Зачастую при мне. Это не было стукачеством, это стало стилем жизни. Вот кто поддерживал нейтралитет. Действительно. Сестра никак не окрашивала моих действий, поступков, слов, оценок... Она просто сообщала факты: сегодня две пятёрки и одна двойка, поведение нормальное, самочувствие хорошее... А уж мама сортировала эти самые факты исключительно по собственному настроению. Вчера она чуть не пришибла за тройку по английскому, а сегодня пропустила мимо ушей две двойки за контрольную работу. Сегодня она посмеялась с моего хамства завучу, а завтра закатит истерику потому что я невнятно поздоровалась с учительницей. Сестра при этом сохраняла полную невозмутимость.
Я решила, что она вбила себе в голову, что я могу покончить с собой, но я ошиблась. Это мама решила избежать повторения трагедии, заняв одну дочь неусыпным наблюдением за второй. Тогда ни та, ни другая не сделает того, что совершил её сын. Да, чёрт побери. Да, мама испугалась. Да, они очень испугались, когда нашли его в ванной. Возможно даже больше, чем я. Потому что для них, успешных и безукоризненных, такая гибель первенца — полный крах. Это доказательство того, что их успех — иллюзия, и утверждения, что мы добропорядочная счастливая семья — враньё. Наверно, все их дальнейшие действия были направлены на прикрытие этой иллюзии. Они понимали, что обосрались, но хотели скрыть это и от окружающих, и от нас, и от самих себя.
Я помню как на поминках, мама жаловалась родне: "Ведь сколько в него было вложено... Учили драться, мозги развивали — шахматы там всякие, парень мужиком рос... Весь в отца: упрямый, видный... В учёбе был слабоват, но уж не пожалели бы денег, учился бы платно. Так ведь нет... Он вон как... Господи, столько сил, столько сил зря... Бедный мальчик!" Лейтмотив — сколько вложено.
Пожалуй, это стало переломным моментом в моей судьбе: дальше вкладывались в старшую дочь, потому что она лучше получилась. А что из меня выйдет — неизвестно. Вот с тех самых пор, как нас осталось двое, и произошло это разделение на ведущую и ведомую. Они обосрались и сложили ответственность за меня на сестру, оказывая ей при этом всяческую поддержку, и параллельно подавляя мою инициативность.
— Как на Вас это сказывается сейчас? Какие у Вас отношения с сестрой, например?
— Мы не общаемся. Едва она вышла замуж, её освободили от ярма сестринской заботы.
— Ваши отношения с родителями ухудшилось при этом?
— Нет, они как раз начали обретать нейтральный характер. Всё чаще я слышала: ты уже взрослая, сама разберёшься... Когда они освободили сестру от ответственности за мою жизнь,они сложили эту ответственность на меня. Сама разберусь, сама виновата, мои проблемы... Но я так и не научилась "сама". Я ждала их одобрения или укора, чтобы принять то или иное решение. А они пожимали плечами. В итоге я даже мимолетную улыбку, которая даже не мне адресована, или состроена из вежливости, считала зелёным семафором, и неслась под поезд взрослой жизни.
Почему я поступила на юрфак? Потому что когда я сказала, что хочу подать документы в биологический, мама скептически ухмыльнулась, и с тяжким вздохом пробормотала: "Так и не выросла... Юристы везде нужны, и на побережье тоже." Почему я родила дочь? Потому что мы любим друг друга, и её, и у нас счастливая крепкая семья?... Чушь собачья. Я забеременела, это было логично, а на аборт не пошла, так как мама нахмурилась, и мы расписались... Не сошлись характерами? Да мы банально не поняли, с чем имеем дело. Мы не знаем друг друга до сих пор.
Что видит моя дочь? Мы любим её? Я люблю её?
*
Я заявила мужу о разводе. Он опешил. Мне понравилось.
— Ты кого-то нашла?
— Нет ещё. Пока я ищу себя, а ты мне мешаешь. Я выбрала тебя, потому что ты подавляешь мою инициативность, а я к этому привыкла. Я переезжаю на съёмную квартиру, ты можешь общаться с дочерью когда захочешь, а я останусь без поддержки и без давления, и посмотрю, как буду выплывать.
Он знал о моей терапии, но не ожидал такого эффекта. Сначала он молчал. Злился, швырял вещи, бухтел что-то... Потом подошёл:
— Я не понимаю.
— Прости, я тоже многого не понимаю, но больше так не могу. Я идиотка, я порчу жизнь своему ребёнку. И себе. А значит и тебе. Это надо как-то прекратить, а как — я пока не знаю. Я хочу понять, что я сама из себя представляю. Хочу не подстраиваться ни под кого, не играть ничью роль, но я так боюсь не угодить тебе, огорчить тебя, что ничего не соображаю. Я — овощ, понимаешь? Запуганный овощ. И в первую очередь я боюсь тебя, хоть ты меня и не запугивал.
— Расскажи мне, что происходит на твоей терапии. Я хочу понять. Я хочу помочь... — он заплакал. Вот такого поворота я не ожидала совсем. Теперь я опешила, — я не хочу тебя терять, — прошептал он совсем уж как-то безутешно.
Я ко многому была готова, по крайней мере я так думала, например, что он взбесится, взревнует, или даже ударит меня. Но что я буду стоять посреди разбросанных вещей, и как ребёнка буду обнимать его, прижимать его голову к своему плечу, гладить, утешая... Нет, такого варианта я в голове не прокручивала.
Я дала ему свои записи. Вот эти самые. Которые пишу до сих пор. И сейчас я не прячу тетрадь — спойлер — она лежит всегда на тумбочке у кровати, и он читает и перечитывает мою писанину. Я не могу говорить с ним о нас. Не могу инициировать личных разговоров. О себе. О нём. Но я научилась писать об этом, — хвала психотерапии! —и так мы общаемся на закрытые для меня темы.
Он иногда задаёт вопросы, я отвечаю. Всегда. И всегда честно. Это принципиально важно, если уж мы решили действительно стать семьёй. Я пропустила много дней, не ведя этот дневник, и теперь навёрстываю упущенное. Надо написать обо всём, что для меня важно. Итак, я отдала ему свои записи.
*
Муж сел на диван, открыл тетрадь и углубился в чтение. Я не хотела видеть его реакцию на мои строчки, хотела, чтобы у него было время переварить, подумать. Поэтому я ушла в кухню готовить ужин.
Пока чистила овощи, думала о том, что никогда мне в голову не приходило, что он реально меня ценит. Что я что-то значу для него. Я ему нужна. Это стало потрясением. Ведь мы живём как престарелые любовники в коммуналке — он иногда заходит "на чай", а она всегда согласна, потому что больше ждать некого, и отказать страшно, ведь он попутно может сделать что-нибудь по хозяйству... Да и одиночество скрашивает своим присутствием в соседней комнате. И дочка к нему привязалась. Так и живём.
Это я так думала. И наверно эти мысли сквозили в моём отношении к нему. И наверно, так бы мы и стали престарелыми любовниками.
Теперь нет. Как бы он ни воспринял прочитанное, моё заявление о разводе требует от него большей реакции, чем тишина в эфире. Он может высмеять меня сейчас, может презирать, ругать и ещё как-то негативить, но это только подтвердит верность моего решения об уходе. Может быть, он одобрит это решение. Тогда тем более я съеду в квартиру, которую выбрала накануне и "застолбила" у хозяйки на два дня до внесения аванса. Но если он хочет, чтобы я осталась, ему придётся проявить небанальную реакцию. Проявить. Ради меня. Способен ли он на такое?
Стоя у плиты, я ощущала трепет старшеклассницы, ответившей мальчишке на любовную записку: что там? Вдруг они читают этот ответ всем двором с пацанами? Вдруг это — шутка, пранк, а она глупая наивная дурочка, рассчитывающая на понимание? А вдруг он не такой, и его сердце взволнованно бьётся, и он ждёт встречи и боится, что она передумает... В моей жизни ни разу не было подобного опыта. Во-первых, мне никто не писал, некому было и отвечать. Во-вторых, я бы и не ответила, духу бы не хватило. Я бы представила первый вариант, про двор и пацанов, и ни за что бы не рискнула отвечать. Я бы отдала сестре эту записку, а она бы поговорила с этим мальчиком. На этом наше с ним амурное знакомство и закончилось бы. Ах да, я бы ещё выслушала лекцию от мамы о том, что меньше надо жопой вертеть, запудривая мальчишкам мозги, ведь приличным девочкам похабщину не пишут. А отец бы сидел рядом и кривился, словно я облизала ассенизатора в рабочий день, не раздевая.
Похабщина. Как я вообще замуж вышла, не понимаю, ведь всё, что связано с противоположным полом, дома было принято нарекать похабщиной, и тему закрывали без объяснения причин.
Приготовила ужин, налила себе чаю, стояла у окна, думая о том, что через сорок минут надо выходить в садик, за дочкой. И тут хлопнула дверь. Муж ушёл. Не сказав ни слова, он просто вышел из квартиры. В ушах у меня зашумело. Вот ещё один поворот, который я не смогла предугадать. Я ждала негатива или облегчения, злости или одобрения... Но вот он, идёт по направлению к детскому саду. Через двор, направо...
А ведь я жду его одобрения. Или порицания. Как от родителей ждала, так и от него жду. Их реакции — моя опора в жизни. Мой костыль в принятии решений.
До детского сада идти пятнадцать минут. Обратно тридцать. И пятнадцать там. Час времени в запасе. Я вернулась в комнату.
Тетрадь лежала на диване, вещи раскиданы. Аккуратно уложила в спортивную сумку только самое необходимое на первое время для себя и дочки: по две смены белья, полотенца, носки, вещи для работы и для садика... Остальное убрала обратно в шкаф. Не так много и осталось. Можно забрать потом. Подумав, прошла с сумкой в кухню, уложила по комплекту посуды и две маленькие кастрюльки. Сумку поставила в коридоре. Его нет уже час десять...
Вернулись они через два часа, смеясь. Муж просто ввалился в квартиру с дочкой на руках. Так же смеясь, он закинул приготовленную мной сумку на антресоли.
— Мама, папа сказал, что ты хочешь жить отдельно! Давай потом! Мы решили, что будем жить отдельно потом! А сейчас мы будем смотреть мультики!
Муж смотрел на меня таким непонятным взглядом, что меня передёрнуло, как от сквозняка.
— Мне надо было с кем-то посоветоваться, — сказал он, — я просто озвучил ей твоё желание, и она спросила, обязательно ли делать это сейчас... Ты согласна подождать? Если мы вместе тебя попросим?
— Конечно, — краснея, бледнея и заикаясь, ответила я. А что мне оставалось? Вот она — небанальная реакция. Посмотрим, что будет дальше.
Я так подробно описываю этот момент, потому что здесь всё имеет значение: как он ушёл, и как вернулся, и как подал информацию дочери, и как обратился ко мне... Я не знала, чего я жду, но мне казалось потом, что именно этого.
Я осталась. Но муж перешёл спать в гостиную, на диван. Он, в основном, молчал, и меня тревожило, что я не понимаю, с какой целью он совершает те или иные действия. Я по-прежнему его боялась, хоть и осознала это совсем недавно. Но ещё больше я боялась его обиды. Я не знаю почему, но мне было безумно страшно огорчать его. Как будто от этого зависит судьба целого мира. Я сказала ему об этом, и он ответил, что понял. А что он там понял, одному богу известно.
*
— Как Вы теперь относитесь к родителям?
— Мне обидно. Мне очень обидно, что всю жизнь я верила людям, трясущимся над вымышленным образом счастливой семьи. В итоге моя сестра построила то, что они считали идеалом, и они подружились с ней и её семьёй. Ездили водиться с внуками, приглашали в гости на каждые выходные, на все праздники... А про меня забыли.
Мне звонили в декабре, поздравляли с наступающим, и на вопрос "где отмечать будете?" сдержанно говорили: дома, конечно, если хочешь, приезжай. Эта приставка "если хочешь" перечёркивала всё, но я приезжала. И одна, и с мужем, и с маленькой дочкой. Но мы всегда оставались в тени сестры и её родственников. Это было так очевидно, что возвращаясь от них в очередной раз, муж спросил: может, больше не поедем, пока сами не позовут? Я согласилась. С тех пор я их не видела. Вот уже три года. В этом году в первый раз мне никто не позвонил в день рождения. И я не стала звонить в их даты. Думаю, это конец нашего общения.
— Вам не жаль терять родителей вот так? Не хотите наладить отношения?
— Нет. Я многое поняла за последнее время. Я — ошибка в матрице их жизни. Думаю, они с удовольствием обо мне забудут. Теперь моё внимание сосредоточилось на собственной семье.
*
Муж жил в соседней комнате. Я заметила, что он вообще ко мне не прикасается. В то же время он стал более внимательным, сам запланировал нам семейную прогулку в парке, где проходила какая-то развлекательная программа. Мы дружно делали лягушек из бумаги и рисовали восковыми мелками. Не знаю зачем, но я снова нарисовала море, дом, дельфинов и лошадь.
— Мама, как красиво! Давай будем там жить!
Я поперхнулась, слёзы потекли сами. Я сдерживала их как могла, но в конце концов просто закрыла лицо руками. Дочь остановилась в недоумении, мой муж взял её на руки и начал: — Понимаешь...
Вот тут меня чуть не разорвало в клочья. На меня обрушился такой шквал эмоций, что мне захотелось бить всех вокруг, и разбиться самой, словно стеклянная ваза. Страх и ненависть обнесли мою голову: если сейчас он пообещает ей, что мы поедем на море и заведём дельфинов, я убью его за эту мерзкую ложь, за латентную насмешку... Но если он ей скажет, что переезд невозможен, я тем более его убью, прямо здесь и сейчас, за сломанную надежду меня-ребёнка, за уничтоженную мечту... В эту секунду, кажется, даже сердце остановилось, прислушиваясь, что же он выберет.
— Понимаешь, переезд — это сложно и дорого. Чтобы нам всем переехать на море, мы с мамой должны много работать, а ты — хорошо себя вести и не болеть. Потом ты пойдёшь в школу, и будешь хорошо учиться. Изучишь карты, на которых мы выберем море, изучишь дельфинов, лошадей, фрукты и цветы... А мы с мамой к тому времени постараемся скопить столько денег, чтобы хватило хотя бы на маленький домик на побережье. А если мы все хорошо постараемся, то сможем переехать хоть к белым медведям на льдину...
— Не хочу к медведям, — смеётся девочка, — хочу на море, на море хочу!
— А пока мы не можем туда переехать насовсем, давай съездим туда перед школой. А может и раньше. Съездим и поглядим — какое оно — море.
— Давай! А дельфинов мы увидим?
— Конечно. И дельфинов увидим. А на лошадке можешь прямо сейчас покататься. Вон там лошадки, видишь?
— Хочу в карету!
— Пойдём в карету... Только маму на лавочку посадим, а то у неё голова кружится...
Я рыдала. Он увёл малышку, и я дала волю слезам. Господи, ну почему, почему мне так никто не сказал?... А если он врёт? Если это те же яйца, только в профиль: да, да, поедем... Тогда я сама увезу нас на море. Заработаю и увезу. Как он там сказал? Перед школой? Всё, начинаю копить.
*
Наедине мы молчим. Когда на пороге появляется дочь, в нас вселяется какой-то живчик, не дающий сидеть спокойно: мы общаемся, обсуждаем всё подряд, я читаю им обоим вслух, муж приносит нам ужин в гостиную... В эти моменты мы — идеальная семья. Почему мы раньше так не делали? Или это тоже ложь, игра в иллюзию добропорядочной семьи? Что ж, если мы не можем это построить, так хотя бы поиграем. Главное, что у нас теперь есть — это всеобщая заинтересованность процессом.
Я не тащу его в наши с дочкой игры, они сами их инициируют. Он не делает вид, что устал и оказывает великую честь своим участием... Я всегда готова отозваться на любое предложение и просьбу, и он, кажется, тоже... А дочь... Она просто ребёнок. Она на своём месте.
*
Секса у нас нет. Вообще никаких поползновений. Он по-прежнему меня не трогал, ни на что не намекал. Как-то я подошла к нему со спины и обняла. Как он вздрогнул! Как выдохнул! Но опять ничем ни на что не намекнул. Стоял, будто боялся спугнуть. С того дня стал брать меня за руку, обнимать за плечи, гладить по голове... Но так это всё осторожно, не продолжительно, и безо всякой пошлости. Я вот думаю, каково ему? Может, это издевательство с моей стороны?... Но ведь я не отказываю, чисто формально...
Как бы там ни было, я благодарна ему за этот период воздержания. Поначалу, при мысли о близости, мне становилось дурно. Все годы нашей супружеской жизни. Не то, что он мне противен... Нет, я люблю этого человека, и он дорог мне, и с некоторых пор, с каждым днём всё дороже. Но сам акт. В этом процессе для меня нет ни удовольствия, ни разрядки, ни эмоциональной привязанности. Это для таких как я сформулировано: супружеский долг. Этакая повинность, которой нельзя избежать. А теперь я словно получила возможность осмыслить существование этой самой близости между нами. Пересмотреть всё, от отношения к ней до самого процесса, ведь, как известно, большое видится на расстоянии...
Прежде мне всегда казалось, что он — мужик, ему надо, а я так... Необходимое приложение. Сейчас я вижу, что для него это — нечто большее, чем просто физический контакт. И это тоже открытие для меня. Как и то, что я имею для него значение. А ещё я понимаю, что для него воздержание — жертва, которую он приносит мне. Ради меня он готов побороть плоть. Я не думала, что такое возможно. Это возвышает его в моих глазах. Если раньше он казался мне сексуально озабоченным щенком, некоторые собаководы поймут, то сейчас я вижу, что речь не идёт о получасовом удовольствии. Речь идёт о взаимопонимании. Полном. И на этом уровне тоже.
И впервые я задумалась, что если он не знал, насколько мне некомфортно, то он и не мог проявить этой жажды понять меня. Ведь как я считала, что ему лишь бы присунуть, то так и он думал, что мои протесты — это, своего рода, игра. Мы живём в стереотипном мире. Мы даже не пытались понять, а каково же нам на самом деле? Мы просто повесили друг на друга ярлыки: ему надо, ей понравится — и стали привыкать к поведению друг друга. Я писала, что мы притёрлись... Нет, не мы, а наши шаблоны и стереотипы продавили взаимослабые места, и мы смирились с тем, что он — такой, а я — этакая.
Принятие. Да, мы приняли друг друга такими, какими увидели, но при этом, таковыми не являемся. То есть можем принять, да? То есть присутствует смысл продолжать? Только теперь мы друг друга рассматриваем. Глядишь, и изучать начнём. Ведь по факту, как мне кажется, мы оба гораздо лучше, чем сложившееся представление.
*
Я спросила мужа:
— Почему ты это делаешь?
— Что именно?
— Ухаживаешь за мной. Как будто мы не женаты, как будто мы просто друзья.
— А у тебя сложилось такое впечатление?
— Да. Это не так?
— Хорошо... Я старался, чтобы так было. Я очень хочу... Компенсировать. Отыграть назад. Понимаешь, ты права — мы кучка стереотипов. Мне всю жизнь внушали, что женщина — это лучшее украшение мужчины. Как машина, только ценнее. Я и выбирал тебя как машину: целиндры ничего, пробег небольшой, не больше одного владельца, я полагаю. Кузов не бит, не помят. Не скрипит, не ржавеет... Чего ты смеёшься? Мне стыдно сейчас говорить об этом, но ведь нам надо найти себя, верно? Мы где-то на стороне правды. Глупо что-то скрывать. Уж если к житью — приживёмся, а если нет, ну нет, значит, не судьба. Значит ты права в своём решении жить отдельно. Но попробовать надо.
— А почему ты раньше не пробовал? Сам?
— Я же говорю, выбирал тебя как машину. И относился как машине. Шикарной, да, такой, что молодняк всякий слюнями тротуары моет, но машина. Моя. И я ей горжусь. Но и только. Какие у машины могут быть потребности? Масло поменять, на ТО отогнать, летние шины сменить на зимние, и немного тюнинга, чтобы не колхозно выглядело... А то что машина, может, не хочет тюнинга, или жаждет промывки мотора, или мечтает просто недельку постоять в гараже — такого я даже близко подумать не мог. Понимаешь?
Я не вникал в то, что творится в твоей душе, потому что я и своей-то души не знаю. Если нужно принять решение, я знакомлюсь с законодательством и прочими регламентами по заданному вопросу. И поступаю правильно. А как хочу — сам не знаю. Я — мужик. Я знаю слово "надо". А хотелки — это вон — дочке. Она точно знает, чего хочет. С ней проще, чем с тобой. Я давно думаю... С того дня. Мне всегда казалось, что ты вышла за меня только по залёту и настоянию матери. Что я для тебя... Как новый шкаф: функционально, удобно, правильно. И может, не тот, что хотелось бы, но всё равно шкаф нужен. Раз уж этот попался, пусть. Неплохой вариант. Я не видел твоего отношения ко мне, но надеялся, что тебя всё устраивает. Оказалось нет. Но я же не знал.
— У нас не было конфетно-букетного периода...
— А какой конфетно-букетный период ты представляешь с ценным приобретением? С квартирой, например? Или той же машиной? Я выбрал тебя, ты была не против, как честный человек... Вот я и пытаюсь всё исправить. Понимаешь, я люблю тебя. Всегда любил. Но как это показать? Я знаю, что главное для мужика — обеспечить стабильность, узаконить, добыть, осеменить. Я неплохой добытчик, согласись, тебе не на что жаловаться. Мы расписались, родили дочь. Возможно когда-нибудь получится сын, или ещё одна дочка. Вот, собственно, и всё. Понимаешь, меня это тоже беспокоит. Ведь получается, я своё, вроде как, отработал. Миссия пройдена. Что дальше? Начать игру сначала? Развестись с тобой, жениться на другой, типа обновиться... И сделать лучше, чем было. Уже использовать какие-то читы, лайфхаки, опыт... Начать с конфетно-букетного, жить не в квартире, а построить дом, родить не одну, а троих... Типа прокачаться. Или поставить на себе крест. Сказать, что я сделал всё, что мог, пора встречать старость... Но я не готов сказать, что я "стар для этого дерьма". Ни про какое дерьмо не готов так сказать.
Меня тоже гложет неустроенность. Неправильность того, что игра загружена и уже пройдена. Я не согласен. Я люблю тебя, и хочу оставаться в игре с тобой. Понимаешь?
— Ты хотел от меня уйти?
— Я всегда учитываю подобный вариант. Как и твой уход. Потому что это часто случается, когда люди не испытывают чувств. Я — шкаф, ты — машина, помнишь? И то, и то другое требует обновления. Но тут вдруг выясняется, что ты переживаешь не меньше моего. Что ты жертвуешь себя мне во благо дочери. Это подвиг. Серьёзно. Подвиг, которого я не заслуживаю. Она — да, но не я. Я не хочу так. Я взял тебя в жёны... Ты только вслушайся: я - взял - тебя - в жёны. Но не завоевал, не добился, не расположил к себе. Я пропустил это. А ты молчала. Я всё думал, почему ты со мной, если не влюбилась? Оказывается потому, что я "подавляю твою инициативность". Тут я не совсем понял, это надо бы анализировать вместе, чтобы ты натыкала меня носом, но на примере поцелуев до меня всё же кое-что дошло. Я не буду извиняться, я ни в чём перед тобой не виноват. Как и ты передо мной. Но я понял какую колоссальную работу над нашей семьёй ты затеяла, и хочу участвовать в этом. Я хочу всё исправить. Поэтому, не бойся меня обидеть. Говори, как есть. И мы справимся, если будем вместе.
*
Я сама пришла к нему на диван... Просто так хочется дать этому человеку максимум из возможного!... Я ведь знаю, что ему нужно. Он спросил: это — жертва? Я честно ответила: нет, это — любовь...
Я всё жду, когда закончится этот медовый месяц. Когда мы устанем изображать из себя заботу и взаимопонимание? Я не верю, не верю, что так бывает. Что мы можем так жить, и в этом нет подвоха. Я боюсь. Мне страшно, но мне хорошо. Мы знакомимся заново. Мы разговариваем. Хоть пять минут в день, но посмотреть в глаза друг другу: всё хорошо? — всё хорошо. Хо-ро-шо.
*
Бывает мы злимся друг на друга...
Он задержался на работе, не предупредив. Я ждала его, сидя у стола. До двух часов ночи. Он пришёл, разулся, спросил: что не спишь? И не задерживаясь, добрался до дивана, лёг, выключил свет. Чего я его ждала?... Он мне это же потом сказал. Кто просил? А я не понимаю, почему так сложно предупредить? Напиши мне смс: буду завтра...
— Так ты же телефон оборвёшь. Сто вопросов задашь — что, как, почему, до скольки... А мне некогда.
Я обиделась. Он это видел, но всем своим видом показывал непоколебимость. Когда я успокоилась, мы сошлись на том, что он пишет смс, или звонит сам, а я не звоню. Только в самом крайнем случае, таком как пожар, грабёж, сердечный приступ. При этом он смеялся, а до меня только через полчаса дошло, что при сердечном приступе я всё-таки в скорую позвоню... И пока мы обсуждали этот инцидент, я поняла, что если у оппонента нет аргументов в требовании, то это — не требование, это — каприз. И лишь аргументируя, можно найти разумные границы между тем самым "надо" и теми самыми "хотелками"... Тогда уступки не ущемляют гордость, а принимаются как сознательное решение.
*
А потом мы поехали на море. На то самое море, где год через год бывали мои родители, отдыхали друг от друга и нас, где жила всё лето моя подружка с нашей одноклассницей, где я сама ни разу в жизни не бывала. И там были дельфины. Настоящие. Кричащие. Играющие в морских волнах. А на берегу были лошади. А в пяти километрах — домики. Мы сняли в одном две комнаты с питанием и жили в раю целых три недели. Ещё неделя ушла на дорогу туда-обратно, итого месяц отпуска. Целый месяц.
Дочь была на седьмом небе. Да и мы. Все трое, мы словно сблизились за эту поездку. Муж помолодел, я похорошела, дочка окрепла...
*
— Вы по-прежнему мечтаете жить на море?
— Нет. Я хочу ещё съездить туда, отдохнуть. Было бы здорово устраивать себе такую разгрузку хотя бы раз в три года. Это было волшебно.
— Какие у Вас теперь отношения с семьёй?
— Взаимопонимание. Другого слова не найти. Бывают трудности. Но когда нет недомолвок, всё решается. У мужа своя жизнь: его работа и друзья для меня — неприкосновенная тема. У меня тоже есть личная территория: я занялась верховой ездой, занимаюсь, пока у дочки танцы. Но сейчас, в связи с моим положением, придётся взять перерыв в занятиях.
— Вы беременны?
— Да. И это не просто залёт и очередные дети. Это то лучшее, что мы можем создать вместе.
— А друзья мужа? На каком месте они?
— На первом, до тех пор, пока у меня всё хорошо. Я уверена в муже, что если что-то случится, он меня не оставит. Но путь к этому доверию был непростым.В бытовом плане проще: все совместные мероприятия мы планируем с мужем вместе, и если они совпадают с мероприятиями друзей, то выигрывает тот, кто застолбил этот день раньше. Всё честно.
— Как Вы сейчас относитесь к родителям?
— Мне их жаль. Они много потеряли в своей жизни... Я так думаю. Я звонила недавно. Спросила, нужна ли помощь... Как дела, как здоровье... Ответы были односложными. Спрашивали: развелась ли, чего хочу... Я понимаю, что они всю жизнь не ждут от меня ничего хорошего. Уже споили, развели и похоронили заочно. А тут я такая...
— Будете общаться?
— Навязываться не стану. Я позвонила, захотят — не откажу, а сами звонить не будут, и я не стану напрашиваться.
— Вы их простили?
— Не знаю. Я не думала об этом. Просто мои обиды померкли в свете последних событий. Я успокоилась. Мне больше не страшно, не обидно, не больно. Они живут, как могут, как умеют... Понимаете... Мы с мужем умудрились прислушаться друг к другу. Это большая редкость, на самом деле. Мы не искали виноватых, не обвиняли посторонних... Мы увидели ситуацию, рассмотрели, обсудили, и потихоньку выбрались из неё. Это было очень непросто. Мы много сделали. А родители так не смогли. И многие люди не могут. Разве это их вина? Ведь им итак труднее жить, как ещё требовать от них то, на что они в принципе пока не способны? У нас ушло на это два года совместной работы, а сколько ещё я потратила на психотерапию...
— Почему он не пришёл на сеанс? Не поддержал Вас?
— Наоборот. Именно тем и поддержал, что услышал — меня, доверился — мне, и разбирался в моих чувствах и переживаниях, говоря о себе только в случае неразрешимой для себя конфронтации. Он изучал меня и подстраивался под мои потребности, потому что он сильнее, свободнее, увереннее, у него гораздо меньше принципиально важного в отношениях. Ему легче было настроиться под меня, чем мне все эти годы приносить себя в жертву ему. Но если какие-то моменты для него важны настолько, что он не готов уступать, он говорил мне об этом сразу и мы искали компромисс. Не без обид, не без напряжённого молчания, не без проблем, но находили...
*
Помню я этот разговор:
— Может, ты сходишь со мной к психотерапевту?
— Нет, мне это не нужно.
— Ты считаешь, что у тебя нет проблем?
— Я считаю, что у нас есть проблемы. В организме нашей семьи сломалась связь между мной и тобой. Как говорят: муж — голова, жена — шея, правильно? Так вот, если с шеей проблемы, голова начинает болеть. И лечить голову бесполезно, наоборот, можно нанести только больший вред здоровью в целом. Надо лечить шею. Но во время лечения, голова должна быть послушной: не пытаться оглядываться, не делать резких движений, носить шарф или корсет... В общем, всячески беречь свою шею до полного её выздоровления. И потом учитывать, что на сквозняке сидеть нельзя, перекутывать опасно, и в обязательном порядке раз в год массаж с хондроитином. Тогда всё будет хорошо. И голова болеть не будет.
— Ясно...
Я потом долго думала об этом.
Мой папа — больная голова нашей семьи. Но причина была не в нём, причина — в маме. Наверно так и должно быть: женщина хранит очаг и копит мудрость, она направляет своего мужчину в нужное русло, напоминая о чувствах, впуская его в мир эмоций, переживаний, позволяя ему быть нужным, слабым, сильным, чувственным, обнажённым.
Сам мужчина на такое не способен. Когда он испытывает эмоции, он не может рационально мыслить, а значит анализировать свои и чужие переживания ему гораздо сложнее. Когда же он мыслит рационально, ему не хватает чувственности, но углубившись в эмоциональное переживание, он вновь теряет контроль над размышлением. Ему нужен проводник в области чувств и эмоций. Его женщина должна помогать ему не только справляться с собственными переживаниями, но и обращать его внимание на переживания других людей, её, их детей...
В идеале, этому должна бы научить мать. Именно мама — та мудрая женщина, которая направляет свою семью в этой области. Учит мальчика быть слабым без комплексов за свою слабость например, тогда как папа должен научить, как эту слабость скрыть или преодолеть. Учит девочку понимать, как сложно мальчикам даются эмоциональные переживания, учит дочь проявлять терпение и снисхождение, тогда как папа даёт дочерям уверенность в себе и гордость, чтобы не тратить накопленную мудрость на мудаков и неисправимых инфантов.
Но это — в идеале, а до идеалов далеко...
*
— Как дела у Вашей дочери? Вы больше не водите её к неврологу?
— Нет. Она прекрасно себя чувствует. У неё много друзей... В этом году она пошла в школу, в подготовительный класс, очень довольна, на танцы ходит третий год, просто обожает выступать на сцене. Никаких прежних проблем не осталось. Но я рада, что они были. Рада, что дочь мотивировала меня на перемены. На терапию. На жажду лучшей жизни, в первую очередь для неё.
— Что сейчас Вы можете ответить на вопрос: какие отношения были у вас с родителями?
— Сложными. Но они любили меня. И любят теперь.
— Но следующий вопрос: в чём это выражается?
— А в чём выражается жизнь коматозного больного? В чём выражается спортивное достижение маленького ребёнка? В чём выражается речь глухонемого?...
Понимаете, не всё очевидно.
Даже парализованные ходят — во сне. Я читала об этом. И человек назвал эти сны самыми счастливыми минутами своей жизни. Наверно, это обидно слышать тем, кто старается сделать его счастливым при пробуждении, но важно понять — никто не делает нас счастливым, и никто не делает нас несчастным. Это — отношение к жизни. Это — внутри.
У коматозного больного считывают показатели деятельности организма, и по ним определяют жизнеспособность. Он не может сделать это сам, но и не сказать, что он не участвует в процессе.
Достижение маленького ребёнка — это даже умение ходить, но родители устраивают соревнования по ползанию, беговелам и кормлению. Бред, но это так. И детям присваиваются достижения. Не то, чтобы насильно, но навязанно.
Глухонемой не может сказать словом, он говорит жестом, но кто хочет — поймёт. А если рядом с ним люди, знающие сурдоперевод, то он и вовсе в своей тарелке.
Я хочу сказать, что нет ничего однозначного. И если что-то не очевидно, не значит, что этого нет. Как они выражали любовь? Каким образом нужно было её считывать? Что именно является их достижениями и успехами на поприще эмоций и чувств? Я не успела разобраться, потому что была маленькой. А сейчас я выросла, и разбираюсь в себе.
И только сейчас, живя полной жизнью, без страха, комплексов, искренне — я понимаю, как скудна я была на эмоции к дочери ещё совсем недавно... Но разве я любила её меньше? Нет. Я всегда её любила. Каждую секунду своей жизни. Но не могла показать так, чтобы ей было понятно. А она не могла найти способ считать мои чувства. И поверьте, я знаю — они любили меня. Не могли не любить. Как и я их. *