Невозможность начерно прожить несколько минут – жесточайший закон. Чиновника можно подкупить, каменную стену взорвать, даже вручную выкорчевать огромное дерево, если исступленно вытаскивать пригоршнями землю, изо дня в день оголяя корни. А этот закон не обойдешь, не разрушишь и не сдвинешь ни на миллиметр. Эх, могла бы как-нибудь проскочить, просочиться назад та роковая минута, да что там – было бы достаточно пары секунд, чтобы вся дальнейшая жизнь задержалась над обрывом и не покатилась в тартарары, набирая скорость. Нет, прошлое не отдаст даже самого ничтожно малого мгновения, хоть вой, хоть голову свою разбей об эту нерушимость! Все. Обратной дороги нет.
Слышишь, идиот? Нет обратной дороги, тропинки, щели, ничего нет, кроме колючей проволоки и серой, копошащейся, теснящей, способной в любой момент раздавить тебя толпы зэков.
* * *
– От дите паразитское навязалось! На тебе, на! – пыхтела мать, щедро отвешивая тумаки. – Душа твоя проклятая, наказание на мою голову!
Опять Любка сына дубасит. Соседи сокрушенно качали головами. Хоть заявляй на нее, да что толку? В худшем случае попадет мальчишка в детдом, а в «лучшем» – пристыженная мамаша рано или поздно выместит на Валерке и эту причиненную соседями досаду. Любка одинаково расправлялась с сыном за самые разные прегрешения: рассыпанную соль, забытую и распаявшуюся на раскаленной плите кастрюлю, плохие оценки, угнанный на пару с приятелем велосипед, а то и просто под горячую руку. Иногда Валерка успевал спасаться у соседей и пережидать, пока эта горячая рука остынет малость. Несчастный мальчишка, несчастная мать, странная история, услышав которую, оставалось лишь сокрушенно качать головой.
В молодости Любку проиграли в карты. Видимо, по «понятиям» некоторых граждан играть на чужую жизнь можно точно так же, как на собственные штаны или пачку сигарет. И запуганную, никогда не имевшую с блатняками ничего общего, поставили девчонку перед выбором: гражданский брак с бандюганом или смерть.
Может, Любка чего-то недоговаривала, но на все изумленные вопросы о том, как же можно было так просто, вроде какой-то овцы, отправиться на заклание и неужели нельзя было ничего сделать, у нее был один ответ: «Я их боялась». Она и не особенно скрывала, что папаша Валерки – отпетый урка, от которого, несмотря на угрозы «везде найти», она все-таки осмелилась сбежать, когда сыну не было и года. Сбежала далеко – на другой конец страны, и урка ее не нашел, а может, решил не утруждаться поиском успевшей опостылеть растрепы-жены с орущим младенцем на руках.
Так что «паразитское дите» и «навязался на мою голову» в Любкиной ситуации были не просто слова сгоряча. Валерку она не любила, а просто терпела, что стало еще очевиднее после рождения другого сына, уже в нормальном браке. Младший ребенок оказался куда счастливее, его-то любили не только родители, но и сам Валерка, теперь уже получавший тумаки и от отчима. Валерка услужливо бросался выполнять поручения, с готовностью нянчил братишку и расторопно занимался хозяйством под вечные материнские окрики:
– Ты зачем, паразит, на горячую плиту поставил мокрую кастрюлю? Теперь вон капли шипят!
– Так правильно шипят! Сразу понятно, что вода еще не закипела, – деловито возражал Валерка.
– Вот всегда найдет оправдание, проклятая душа... – почти добродушно ворчала мать.
Надо сказать, Валерка приворовывал. Как-то стянул из кармана у отчима двадцать пять рублей и был разоблачен.
– Не воруй, сволочь, не воруй! – приговаривал отчим, награждая пасынка ударами увесистого ремня, отзвуки которых долетали во двор из окон пятого этажа.
– Ох, затюкают они пацана, – вздыхали соседи, – а мальчишка-то неплохой, его бы в толковые руки...
Со временем семейная жизнь Любки дала крен: новый муж хоть и не бандит, а начал попивать и кулаками размахивать. Подросшему Валерке заступаться за мать не приходилось. Рос он мелким, и с годами тщедушие не ушло, – куда там до амбала-отчима.
Дома сидеть Валерке хотелось все меньше. А чего там высидишь? Лишний раз попадешься матери на глаза – обязательно найдет какую-нибудь работу, а потом еще наворчит, что не так сделал. Ну, или с братом нянчиться заставит, а того только бы на руках носили – ходить еще не умеет, а тяжелый..! Игрушки ему надоели, вечно тянется за тем, чего нельзя, а схватит, испортит или в рот какую-нибудь гадость засунет – опять же Валерка виноват, не уследил, ничего-то поручить нельзя. Так что лучше быстро сделать, что сказано, и смыться во двор. А во дворе было у него одно интересное место, где он мог торчать часами, даже если дома потом придется лишним подзатыльником расплачиваться – подвал, в котором Феофаныч мастерскую оборудовал. Чудное место! Сосед этот был инвалидом – ходил на деревянной ноге. Ногу сам же и смастерил, чем гордился и при случае демонстрировал, задирая штанину перед всеми интересантами. Валерка сначала не понимал: вот резное кресло сделать – это да, еще и такое заковыристое, которое однажды как по волшебству вышло из-под рук Феофанича, а тут какая-то гладко обточенная деревяшка. Ну, по форме ноги – и что?
– Эх, да что б ты понимал? – досадливо крякал инвалид. – Кресло-то как раз ерунда, задница мягкая – на чем хочешь примостится, а не то – так подушку подсунешь, а вот попробуй культе угодить! На плохом протезе далеко не уковыляешь, а на этом своем я и станцевать бы смог!
Валерка не возражал, потому что понятия не имел, каково это не иметь ноги. Феофанычу, конечно, лучше знать, однако такую мебель Валерке видеть ни у кого не приходилось. Сначала появлялась заготовка, и Валерка терпеливо дожидался, когда же из нее начнет получаться такая резная красотень, даже нервничать начинал. А Феофаныч не торопился – крутил, вертел ее в руках и так и эдак, как будто специально медлил, чтобы не раскрывать секретов своего редкостного мастерства.
– Ни дерево, ни камень спешки не любят, – говорил Феофаныч, – это железячку еще хоть переплавить можно, а такой материал промаха не терпит.
Наконец, начинался процесс вырезания, обтачивания, шлифовки, оглаживания. И деревянная болванка превращалась в фигурную ножку или часть спинки стула. Красота! Но красотой были не только изделия, но и сама работа Феофаныча. Как-то все складно, под рукой, хоть на полу стружки и опилки, а все равно не столярка, а чуть ли не храм какой-то. И, прямо как в храме, вдруг вырывается благоговейный вздох.
– Я бы тоже хотел столяром быть...
Феофаныч бросает на Валерку снисходительный взгляд:
– А я не столяр, забыл что ли? Мы – краснодеревщики. Потомственные. Дед мой ставни да наличники вырезал – вся деревня засматривалась.
– А долго учиться надо?
– Кому как. Одному и жизни не хватит, а у иного всякое полено под рукой оживет. Дар, он ведь с рожденья в человеке сидит.
– И как узнать, сидит он в нем или нет? – допытывается Валерка.
– А ты поступай ко мне в ученики, тогда и узнаешь, – то ли в шутку, то ли всерьез отвечает Феофаныч.
– Я же в школе учусь...
– Так одно другому не мешает, – улыбается Феофаныч. – Для начала выбери мне вон оттуда те досточки, что потолще...
Любое поручение Феофаныча Валерка бросался выполнять с такой радостью, как будто его приняли в ученики волшебника. Приходил домой с опилками на штанинах, мать ругалась и грозилась устроить этому пройдохе – Феофанычу то есть – такое, что его подвал закроют и двери досками заколотят. Ишь, детский труд в эксплуатацию пустил! Тут уж Валерка испуганно помалкивал, всерьез опасаясь за Феофаныча и его чудо-мастерскую, хотя и не понимал: а дома помогать – разве не детский труд?
– Эх, оно конечно – учеба нынче в школе много времени требует, – сочувственно вздыхал Феофаныч, – даже имея в руках ремесло хлебное, все равно не мешает школу закончить. А тебе еще учиться и учиться... Ну и дома, конечно, помогать надо.
– Я разве не помогаю? А мать все равно ворчит... – пытался пожаловаться Валерка. Но тут Феофаныч прерывал свое сочувствие и сразу переходил на более суровый лад:
– А ты привыкай к трудностям, их в жизни знаешь, сколько? Ого!.. Мать ворчит – значит это твоя жизненная трудность такая. Преодолеешь ее – никакая злая жена тебя не заест потом.
– Да я вообще никогда не женюсь, еще чего!
– О, вот еще одна мудрость: никогда не зарекайся! – почти радостно отвечал Феофаныч. – Выходит, не бойся трудностей и не зарекайся. Два умных правила. А дощечку-то эту ты загубил... Да, загубил, приятель. На сиденьице-то она у нас уже не пойдет...
Подобные неудачи Валерку огорчали несказанно, не то что в школе – там бы и в голову не пришло так – до самых слез – огорчаться тройке или даже двойке. Почему это, Валерка понятия не имел. Ну, разве что, если бы в школе ему было бы так же интересно...
Несмотря на свои утверждения, что дерево не прощает промахов, Феофаныч иногда находил способ найти загубленной дощечке иное применение.
– Нос вешать не будем, он и так просохнет, – шутил краснодеревщик, – а эту заготовку пристроим на другое – спинку из двух половинок. Видал такие? Еще и в центре сердечко вырежем.
И действительно, при участии «спасенной» заготовки получался детский стульчик, да такой симпатичный, и не догадаешься, что задумка была другой.
– А с мамкой не спорь, мне эту «лавочку» не прикроют, – сказал однажды Феофаныч, сокрушенно крякнув при виде распухшего Валеркиного уха, явного свидетельства очередной трепки. – Я ж тут не для себя фигурные мебеля делаю. За такие-то гроши им днем с огнем умельца не найти.
Валерка уже знал, что «они» – это те, кто сидит в домоуправлении или другое какое-то начальство.
– Научишься – сделаешь мамке царский стул, вот тогда и расцелует тебя, – говорил Феофаныч, радуясь Валеркиным успехам в обращении с деревом.
Конечно, расцелованным Валерка себя не представлял, но на душе становилось легче.
И быть бы, наверное, в недалеком будущем царскому стулу, если бы не злая выходка судьбы. Не для каждого смерть соседа становится большим несчастьем, но для Валерки это было так. Отчего умер? Хоть и инвалид, но ведь еще не старый... Сколько бы во дворе ни судачили, какая теперь разница? Двор надолго стал холодныи и бездушным, хоть Валерка и слонялся там от случая к случаю. Запертая, да еще зачем-то заколоченная грубыми досками, дверь мастерской стала вообще местом скорби. Может, кому-то Феофаныч просто сосед, но для Валерки – настоящий друг, а его мастерская – теплое пристанище, где всегда ждала передышка от разных жизненных трудностей, о которых тот нередко упоминал... Как будто Валерка мог о них забыть! Соседи тоже с сожалением вспоминали мастера-золотые руки, чье умение не раз приходило на помощь, но своей собственной печалью Валерке поделиться было не с кем.
(Продолжение следует)