Оберлейтенант Зейдлиц стоял, сложив руки за спиной, а несколько его солдат караулили стволами карабинов русскую бабу, склонившуюся над мальчишкой лет двенадцати-тринадцати. Тот лежал на спине, широко раскинув руки. В пыли дороги, рядом с распахнутой его ладошкой, валялся взведённый «Наган». Острое жало бойка продолжало жадно смотреть на капсюль седьмого патрона, жалея о том, что не удалось выстрелить последний раз.
Эльза, стоявшая около капитана, краем глаза видела, что грузовик, в кузов которого только что погрузили трёх раненых и двоих убитых, тронулся в тыл. Оставшиеся без дела солдаты, поправляя амуницию, стали подходить к ним, с интересом наблюдая непривычную картину. Оберлейтенант тоже наблюдал за происходящим.
Баба, что-то быстро бормоча, продолжала трясти мальчишку за плечи, пыталась его посадить, целовала покрытое пылью лицо, но всё было тщетно. Она продолжала теребить мёртвое тело, но, кажется, и до этой деревенской дуры стала доходить суть произошедшего.
- Эльза, как Вы считаете, - спросил Зейдлиц задумчиво, - она понимает, что за убийство наших солдат не только её сын, но и она сама подлежат расстрелу?
- Я думаю, господин оберлейтенант, что она сейчас не думает ни о чём, кроме своего ребёнка.
- А он у неё один?
- Не знаю, - честно ответила она, - но, у русских, как правило, много детей.
- Тогда почему она не переживает за остальных? – удивился Зейдлиц.
- Потому, что мы не воюем с детьми…
«Пока они не воют с нами», - подумал было оберлейтенант, но вслух спросил:
- А у Вас есть дети, Эльза?
- Нет, господин оберлейтенант.
- Тогда как Вы можете судить о том, что думает эта русская баба?
Стараясь не смотреть на оберлейтенанта, девушка тихо ответила:
- Потому, что я тоже женщина.
Зейдлиц пожал плечами. Если его белокурая красотка в чёрной эсесовской пилотке с серебряным черепом, из-под которой вьются золотые кудри, желает сравнивать себя с этой русской старухой, чья голова была замотана в грязно-серый плат, то пусть так и будет.
Русская, наконец-то, перестала трясти своего только что больно кусавшегося щенка, и неожиданно подняла глаза, и, глядя на оберлейтенанта, что-то прошептала.
- Что она сказала, Эльза? – Зейдлиц повернулся к своей спутнице. Солдаты, проводив стволами голову русской, но, не заметив никакой опасности, спокойно застыли в новых позах, держа оружие на изготовке.
- Она, - переводчица была несколько удивлена, - проклинает всех немцев.
- Что и Шиллера с Гёте? – посмотрев на спутницу, спросил оберлейтенант. Ему нравилась Эльза, и его интерес никак не был связан с тем, что она сейчас перевела.
- Боюсь, что она о них ничего не знает…
- Глупая баба! – Зейдлиц был доволен собой. – Проклинать всех и каждого… Проклинать тех, кого ты никогда не знала и не узнаешь в силу своего скудоумия… Это же глупо! – оберлейтенант насмешливо посмотрел на русскую.
Отирая слёзы ладонями, та нечаянно смахнула свой шерстяной плат, обнажив растрепанные русые волосы.
Теперь одного взгляда хватило на то, что бы понять, что пред немцами была довольно молодая и очень красивая женщина. Такой красоты оберлейтенант ещё не видел. Он поспешил перевести взгляд на переводчицу. Но вновь посмотрев на Эльзу, Зейдлиц уже не мог понять, чем ему успела приглянуться эта немецкая простушка.
Оберлейтенант снова смотрел на русскую. Ему показалось, что она привораживает к себе взгляд. Но не красотой, а чем-то другим, совершенно ещё незнакомым и непонятным. Лицо же русской успело измениться до неузнаваемости. Она теперь казалась какой-то неземной, совершенно нечеловеческой, невозможной. Такой, что оберлейтенанту пришлось сощуриться, словно он смотрел на солнце. Но и это не помогло. Он прикрыл глаза перчаткой, и, лишь тогда понял, что дело вовсе не в лице русской.
Она говорила. Говорила тихо, но твёрдо. Уверенная в своей правоте, она, не обращая внимания на стволы винтовок, дышащие ей в грудь, бока и спину, поднимаясь с колен, держа на руках своего сына, и говорила, говорила, говорила…
В голосе её оберлейтенант не почувствовал ни злобы, ни угроз, ни чего такого, что могло бы хоть на секунду вызвать тревогу. Да и несколько карабинов вынесли бы душу из неё прежде, чем возникла хоть какая-то опасность. Но русская продолжала говорить, и от непонятных её слов немцам становилось не по себе. Вот уже оружие смотрит куда угодно, только не на цель, вот уже оберлейтенант ошарашено водит глазами по сторонам, лишь бы не слышать этот голос.
- Что она говорит? – Он пытается заставить Эльзу отвечать, чтобы забить её голосом непонятную речь. Эти слова, текущие, словно лесной ручей по каменистому дну, вроде бы тихие и спокойные, но не сулящие ничего хорошего – вода в лесных ручьях всегда обжигающе холодная, а скользкие камни так и норовят опрокинуть тебя в неё с головой.
«К чему эти воспоминания детства? – успел подумать Зейдлиц прежде, чем Эльза начала переводить. – Они, как всегда, не сулят ничего хорошего, будоража и поднимая из прошлого ту муть архаичного счастья, которым наслаждается каждый ребёнок. Но, оно совершенно не подходит к этому моменту…»
Переводчица же вместо ответа предостерегающе подняла ладонь. Даже с её опытом она едва понимает беглую русскую речь, которая, кажется, слышна не столько от уходящей от них женщины, сколько от лесов и полей, рек и озёр. Сверху и снизу. И ни у кого нет никакой силы, чтобы противостоять этому голосу. Даже до этих непробиваемых солдафонов стало доходить, что здесь что-то не так.
- Что они говорят? – спросил один из солдат, когда вслед за унёсшей своего мёртвого ребёнка матерью, смолк и голос.
- Они проклинают вас, - тихо сказала Эльза.
- Но ведь её сын первый набросился на нашу роту!
- Вот за это и проклинают.
- Господи, да кто такие «они»? – оберлейтенант внимательно посмотрел переводчице в глаза.
- Они, - Эльза не приняла этого испытующего взгляда. – Они все. Все вместе и каждый в отдельности… больше мне нечего Вам сказать, господин оберлейтенант. Мне не объяснить Вам, почему война нами проиграна, почему падёт Берлин.
Зейдлиц посмотрел на переводчицу с удивлением.
- Эльза, - задумчиво сказал он, - сейчас август сорок первого года. Мы взяли Смоленск, ворота Москвы. В сентябре война закончится. О каком Берлине ты говоришь? К зиме мы будем на Урале, к которому подойдёт японская армия. И с большевиками будет покончено раз и навсегда. Эльза, очнись! Это всего лишь наваждение!
- Но даже тогда останутся простые русские бабы, их дети, убивающие наших солдат … Но, вы сначала убейте их мужчин, многие из которых бессмертны, потому что с ними Бог, пусть они в него и не верят.
- Это как, Эльза? – оберлейтенант смотрел на свою спутницу, как на умалишённую.
– Как Бог может быть с теми, кто в него не верит?
- Да также, как его уже нет с теми, у кого на пряжках написано «с нами Бог».
Зейдлиц снова внимательно посмотрел на свою подчинённую.
Но пока оберлейтенант пытался разораться в своих мыслях, неожиданно из-за ряда бань, стелившихся вдоль русла речушки деревенского значения, ударили три русские винтовки. Вышколенные немецкие солдаты, не дожидаясь приказа, быстро вытянулись в цепь, и, лениво постреливая, стали забирать в клещи русских наглецов. Не успел оберлейтенант горделиво взглянуть на переводчицу, как ровный строй его солдат единственной очередью срезал пулемёт. Бил он с боку, во фланг. Потому каждая его пуля, прежде чем потерять всю свою неимоверную злость ко врагу, прошивала по несколько солдат, которые валились, словно сметённые смертельной косой.
Сколько было этих русских? Четверо, судя по трём винтовкам и одному пулемёту? Пятеро, если у пулемёта был полный расчёт? Не больше. Это против роты почти в сотню штыков, с учётом вчерашнего пополнения, минус двое убитых и трое раненых сегодня. Пять к ста. Один к двадцати. На такую глупость способны только мальчишки. Но, этот кинжальный удар во фланг говорил о холодном расчёте, о выучке, которая достигается долгими годами муштры и тренировок. О выдержке, к которой способен лишь человек, проживший если и не долгую, то, по крайне мере, богатую на события жизнь.
Пока оберлейтенант принимал решение, ситуация стремительно поменялась. На остатки немецкой роты, прижатой с двух сторон русским огнём к русской земле, полетели русские гранаты. Их разрывы уничтожали роту на задворках безвестной, в семь дворов, деревни Кузино, о существовании которой и сам оберлейтенант узнал только сегодня утром.
Поняв, что промедление смерти подобно, Зейдлиц, поднимаясь, крикнул: «Фовартс!», и, бросился вперёд, увлекая за собой солдат.
Выбегая с деревенского двора, оберлейтенант успел заметить, что его переводчица лежит, раскинув по огромной земле свои маленькие руки, словно тот самый мальчишка, убитый всего лишь полчаса назад, и что-то шепчет.
Но Зейдлицу было некогда. Он рвался в бой, он добивался победы и искал славы. Впрочем, даже если бы он услышал, что вновь и вновь повторяет умирающая переводчица, он бы не понял её.
Эльза же шептала, выплёвывая вместе с алой кровью остатки жизни: «Будьте вы прокляты!». Шептала тихо, но внятно. Даже в разгар боя последние её слова могли бы услышать и оберлейтенант, и ближайшие из его солдат. Но понять переводчицу они бы не смогли. Потому, что говорила Эльза по-русски. Словно та русская женщина, унёсшая убитого этими солдатами сына. И вторили им русское поле и русское небо. И не было им жизни на этой земле.