- 2-
Люба Шлиц облокотилась о дубовый наличник дверного проёма, скрестив руки на груди, и наблюдала истерику своей красивой матери. Мать действительно плакала (по щекам текли настоящие слезы) и тяжело дышала. Медики, вызванные в каюту, напоили её успокоительными каплями, медсестра измерила давление. Над Анастасией Юрьевной, как петух над курицей, кружился муж, Любин отец, Герман Яковлевич Шлиц, и с усердной нежностью пытался её успокоить.
- Настя, дорогая, всё уже позади. Прошу тебя, не трать нервы, угомонись, иначе не будет падать давление и я не довезу тебя до Сочи. Все живы-здоровы, всё позади!
Медсестра дала ей ещё каких-то таблеток и, попросив лечь, а семье утвердительно сообщив, что здоровью Анастасии Юрьевны ничего не угрожает, покинула помещение.
Было очевидно, что Герману Яковлевичу в тягость этот нервный срыв жены: слишком уж часто у неё повторялись подобные приступы, особенно в последнее время, - они являлись следствием избалованности супруги высокопоставленного чиновника, и она напоминала противного капризного ребёнка, которому всё позволено. Шлицу давненько стало надоедать неуравновешенное поведение Анастасии, совершенно не умевшей или не желавшей держать себя в рамках, когда это было нужно. Он догадывался, что в большей степени нервный приступ состоял из женского кокетливого притворства, основанного на самом обыкновенном эгоизме обеспеченной представительницы «высшего общества».
Если бы Анастасия жила в Х1Х веке, то была, пожалуй, одной из светских львиц при Дворе. Шлиц ничего не мог поделать. Он не мог хотя бы пожурить её за нелепое поведение, не говоря уж о том, чтобы поругаться с нею и предъявить свои требования на этот счёт. Анастасия – красивая женщина, экстравагантная, и он всю жизнь по-собачьи преданно и ревниво её любил, прощая любые так называемые женские выходки. Но сегодня вдруг он почувствовал сильнейшее раздражение, вызванное её слезами и обмороками. Он словно находился в захудалом театрике на дешёвом третьесортном представлении, где никудышняя актриса заметно переигрывает или недоигрывает роль. Ему становилось гадко на душе, но, несмотря на это мерзопакостное чувство, он держался с женой обычным образом и старался ничем не обнаружить своего раздражения.
Анастасия Юрьевна поймала руку мужа и, не выпуская и поглаживая её, умоляюще глядя ему в глаза, трагически-плаксивым голосом произнесла:
- Гера, в той сумке остался мой бриллиантовый гарнитур, - помолчав с секунду, добавила, - и кольцо с сапфиром.
Встала минутная тишина.
- Господи, боже мой, зачем я упаковала их туда? Мои камешки! Подай в розыск, Гера! Найди эту скотину!
От внезапного, до смешного элементарного удивления Герман Яковлевич поднял свои пышные седеющие брови почти до половины лба.
- Настя, ты окончательная дура?! Зачем ты положила драгоценности в сумку с тряпками?! И… что, приступ вызван потерей бриллиантов? Только и всего?! – вновь повисла пауза.
- О мама! – резко, с нотой презрения в голосе воскликнула, не вытерпев, Люба. – Мы чуть не погибли! А ты!.. Да пропади пропадом твои камни! Отец, разве ты не видишь, что она притворяется? Никакое сердце у неё не болит! Ей не нужны наши переживания! Ей нужны её бриллианты! Как ты можешь в такую минуту думать об этом?! Пусть бы вор стащил всё, что у нас есть, всё! Потому что это не должно тебе принадлежать, мама!
Люба скривила губы в ненавидящей усмешке и демонстративно вышла в другую комнату люксовской каюты, тряхнув густым чёрным волосом.
В кресле, молча покуривая дорогой «Мальборо», застыл в напряжённо-любопытном ожидании её жених, Игорь Нечаев, преуспевающий тридцатилетний мужчина. Можно сказать, чересчур преуспевающий во многих сферах жизни, особенно в карьерной. Но и в общественной тоже. По крайней мере, так могло видится всем, кто его окружал. Должно было видится именно так. Он сын солидного человека, партийного чиновника города Сочи (к слову, семья Шлицев направлялась в гости к будущим сватам). Сложилось так, что с юношеского возраста Игорь отчётливо стал сознавать, что из жизни, дающейся человеку один раз, не более (во всякие там мистические положения о неоднократном появлении человека на свет он, безусловно, не верил), надо выжать для себя всё самое выгодное, лучшее и полезное. Конечно, в материальном смысле. Какая, к чёрту, мораль! Моралью пусть занимаются дурачки, верящие в преобразование человека. Он основательно, со знанием дела, наметил конкретный практический план своего возвышения. В конечном пункте схемы значилось: власть и деньги. Только для себя самого, для себя любимого. Старо, как мир, пОшло, зато стабильно!
Поначалу, находясь на старте, Нечаев не подозревал, что, двигаясь к власти, ему придётся не только пользоваться папиной помощью, но и когда-нибудь вполне самостоятельно ступать, что называется, по трупам. В переносном смысле он уже «шёл по трупам»: не один человек пострадал от его молодого задора – карьеризма. По-иному нельзя - убирались с дороги неугодные. Правда, пока не в прямом значении, не физически, но жесткосердность и железный принцип: никого, кроме себя, не жалеть, - явились прямой предпосылкой для более хладнокровных игр в его последующей жизни.
Учась в свое время в московском Институте железнодорожного транспорта, Игорь Нечаев продвинулся в начале по комсомольской линии – дорос до секретаря институтского комитета. Вступив на пятом курсе в КПСС, он, с замечательным совершенством играя прописанную роль, заставил себя подниматься по ступеням партийной власти. Кто-то из немногих «отсталых» чиновников и единичных «главарей» партии и до сих пор, до середины восьмидесятых, - когда партию уже окончательно разъедала ржавчина несостоятельности, когда страна сверху донизу уже глотала, захлёбываясь, гнойную жижу развала, упав с края пропасти, - продолжал таки оставаться действительно убеждённым коммунистом, продолжал бороться и служить на благо народа, искренне веря в преобразующую силу идей коммунистического строительства. Но Игорь Нечаев не входил в их меньшее число, он принадлежал к «передовым» коммунистам, прокладывающим дорогу к «лучшей» жизни по-другому – старыми проверенными способами: коррупция, воровство, чинопочитание и прочие моральные нечистоты. Отец ему нет-нет да и пособлял, вне сомнения. Однако Нечаев-младший и сам-то был не промах, отличался безупречным рвением и недюжинными способностями в этом пакостном деле. Сейчас он метил на очень высокий пост в горкоме Сочи.
А вот что касается любви, тут Нечаев как будто отступил от каких-либо расчётов, откровенно-доверчиво и легко, точно дурная рыбёшка в канаве, попавшись на удочку этому горячему, волнующему кровь чувству. С Любовью Шлиц он познакомился в Сочи год назад, в общем-то, случайно. На «светском» рауте. Она приехала с родителями в специальный Дом отдыха. В тот вечер отец и мать вывели девушку «в свет» - это был её первый «великосветский бал», если так можно назвать сборище высоких партийных чинов и членов их семей.
Черноволосой красавице Любе шёл девятнадцатый год. Люба сильно похожа на мать, но черты лица более утончённы и нежны, в отличие от материнских - в них нет холодности. Игорю стоило лишь взглянуть на девушку, и его сердце сильно забилось: если сентиментально выразиться, его сердце в мгновение поразила стрела Амура. Люба однозначно отличалась от всех молодых схематичных особ, снующих туда-сюда по паркету банкетного зала в поисках приключений. Её статное, фигуристое тело, манера несуетливых движений, пронизывающий взгляд, уместность языковых выражений, состоящих из точно подобранной лексики, отражающей суть мысли, выдавали интеллектуальную и духовную развитость, душевное богатство, незаурядность натуры, породу и абсолютную непохожесть на прочих дам общества, к которому она формально принадлежала. Она только внешне, действительно формально относилась к этому кругу людей. Внутри же, фактически, по своей сущности она представлялась среди них совсем чужой - белой вороной, а точнее, белой лебедушкой, неизвестно по какой случайности попавшей в гурт косолапых крякающих уток.
Нечаев, нисколько не скрывая своего к ней интереса и даже симпатии, не отступал от неё ни на шаг. Забронировал все танцы и умудрился за вечер поближе познакомиться с отцом и матерью Любы. Одетый с иголочки, блистающий этакой германской чистотой, с довольно привлекательной внешностью, галантный молодой человек, распознающий стиль ситуации и, исходя из этого, умеющий вести разговор в соответствующем русле, Игорь Нечаев произвёл весьма сильное, положительное впечатление на Анастасию Юрьевну, чего он, собственно, и добивался.
Главное, считал Игорь, расположить к себе мать. С присущим ему навыком угадывать психологию человека, видеть его так сказать «насквозь», практически не ошибаясь, Нечаев разобрался очень скоро, что Анастасия Юрьевна тщеславна, чем схожа с ним самим, и обожает комплименты её красоте и красоте своего ребёнка. Так что пара фразочек «в яблочко» - и мамаша не будет чаять в нём души. А когда она выяснит, что Игорь Нечаев - чиновник высокого ранга да ещё к тому же имеет за душой не один десяток тысяч, то, несомненно, предпочтёт его идеальной партией для своей дочери. Раз мать захочет, значит, понравится ли Игорь отцу или не понравится, - Анастасия Юрьевна обязательно найдёт способы убедить мужа в правильности их выбора.
Но существовала тернистость, которую сложно преодолеть. Игорь отлично понимал: просчитать пустую и себялюбивую Анастасию Юрьевну ничего не стоит, а вот самоё Любовь Германовну просчитать невозможно. Это как в кино: родственники согласны, жених тоже, а вот невеста… Игорь настоящим образом, не на шутку, как безумный мальчишка, влюбился в красивую, загадочную, умную, не такую, как все, девушку «с изюминкой». Какие уж тут просчёты! Этот «изюмчик» ещё предстояло расковырять, вывернуть из сдобы. Никакое чувство, а уж тем паче любовь, с расчётом, как водится, не ладит: ни купить, ни продать, не совершить сделку – никакой корысти! Любовь либо есть, либо нет; приходит из ниоткуда и уходит в никуда.
В каждый свой приезд в Москву Игорь обязательно наведывался к Шлицам. Он тайно навёл справки, проверил все возможные версии о знакомстве Любы с представителями мужской гвардии и выяснил, что у Любы в данное время нет романа ни с кем. Его радовала и воодушевляла вакансия в Любином сердце, и он изощрялся по-всякому, чтобы вакансия эта оказалась занята исключительно им, Игорем Нечаевым. Одним из вариантов такого изощрения являлись всевозможные подарки – от прелестных цветов до великолепных дорогих украшений, предлагаемых Любе под различными подходящими предлогами (украшения сводили с ума скорее маменьку- Анастасию, нежели дочку Любу, которая их категорически отклоняла).
Сначала, как бы от нечего делать, Люба общалась с Игорем, как с приятелем родителей или, например, как с дальним родственником, кузеном – надо же было заполнять пустоту хоть кем-то. Игоря принимали в доме радушно, словно давнего друга семьи, и Люба вынуждена была подчиняться установленным правилам. Игорь в качестве собеседника, в общем-то, был притягателен: он образован, культурен, с ним есть о чём поговорить. Она в принципе воспринимала Нечаева отцовским товарищем, несмотря на то, что Игорь в сыновья годился Герману Шлицу. Общение общением, но никакого влечения, никакой женской симпатии у Любы Нечаев не вызывал, скорее наоборот, вызывал необъяснимую антипатию.
Однажды Игорь, переполненный искренним чувством, изнемогающий от желания, всё-таки повёл себя неосторожно, поторопился – слетел с тропинки расчёта, спугнул белую лебёдушку своей нетерпеливой напористостью. Люба играла на рояле в гостиной (она училась в Московской Консерватории), а Нечаев, стоявший перед ней полусогнувшись, упираясь локтями в черную полированную крышку рояля и поддерживая ладонью свой квадратный подбородок, вдруг прервал её игру словами:
- У тебя прекрасное имя – Любовь. Оно означает то, что никогда не кончается на Земле. Всё имеет конец, а Любовь вечна.
Любу покоробила не столько примитивность сказанного, сколько препротивнейший шёпот Нечаева, которым он эту приторную пошлость произнёс. Подобные высказывания обычно не водились в его языке. Вообще, стандартные фразы-клише, а тем более такие сальные - не в его манере. Тем не менее, словесная белиберда и отвратительный звук его свистящего шёпота, похожего на шёпот какого-то демонического, совращающего представителя тёмных сил, что бывают в легендах и сказках, вызвали в ней тошнотворное чувство. Люба, перестав играть, не убирала рук с клавиатуры инструмента, преодолевая не вовремя настигнувшую её, омерзительную внутреннюю дрожь.
- Благодарю, конечно, - превозмогая тошноту, наконец ответила она, - но… слишком напыщенно ты говоришь. Мне не нравится твоя искусственность, - Люба вскинула на Игоря свой прямой карий взгляд и смерила им Нечаева так, будто он последнее ничтожество, - неужели ты можешь знать, что любовь вечна?!
Под этим пронизывающим взглядом Игорь чувствовал себя, как живая клетка в кусочке зелёного листка, положенного под увеличительное стекло микроскопа, а под микроскопом видны все составляющие клетки, до мельчайших подробностей. «Опасное предприятие я задумал. Эта Люба – орешек, который не так-то просто расколоть, с ней не поиграешь в бирюльки. А расколоть надо. Я не проигрываю в жизни. И, чёрт, я не могу без неё! Справиться бы – выходит вроде так, что не я стою над ней, а она надо мной!» - и молодой мужчина решился на сумасшедший в данный момент поступок, вновь ошибочный. Он резко сорвался с места, сделав шаг к Любе, рванул её за плечи, поднял с крутящегося стула, ближе к себе, прижал и стал целовать. Люба от внезапности его действий опешила, растерялась было, но, быстро придя в себя, упёрлась руками в его грудь и с непонятно откуда взявшейся силой и вырвавшимся из скривившихся уст визгом отпихнула его.
- Что вы себе позволяете?! – проводя ладонью по губам, машинально крикнула она в лицо Нечаеву расхожую фразу. – Как вы можете?! Никогда, никогда не смейте делать это, слышите меня?! Не смейте никогда!
Нечаев мгновенно понял, что допустил грубую ошибку: Любу таким варварским способом не возьмёшь, с ней так поступать не следует.
- Извини меня, Любочка, - виновато, но с твердостью сказал он.
В этой открытой твердости Люба усекла то, что Нечаев не отступится: он не намерен менять на неё планы. Ничем не скрываемое постоянство нечаевских целей теперь страшно пугало её.
Игорь, в свою очередь, сразу увидел, что стал ей неприятен, это сильно разочаровывало. «Значит, не симпатизирует, - подумал он печально, - как же, как, скажи мне, Господи, как завоевать её сердце? Я ещё ни разу не проигрывал. Не могу и не должен проиграть и здесь!» - сказал его внутренний голос.
Случай, чтобы «завоевать» сердце любимой, конечно же, представился – снежный ком, покатившийся с горы, забирал всё больше и больше липнувшего к нему снега. Наглоспособным людям, вроде Игоря Нечаева, фортуна, как ни странно, по большей части, улыбается продолжительное время в жизни. Она, эта вздорная девица Фортуна, выглядит осёдланным мустангом: долго за ней гонялись, ну, а теперь, куда потянут поводья, туда и готова повернуть. Но – однозначно - до определённого момента, когда такие, как Нечаев, теряют вдруг всё, в одночасье!
Случай подвернулся в конце марта. Нечаев в очередной раз прибыл в Москву, но не по партийным делам, а по личным, выбив себе короткий отпуск. Он уже начинал уставать от того, что ничегошеньки не выходит с Любовью Шлиц. Какие бы мальчишеские планы по завоеванию Любиного сердца он ни строил, природа брала своё: ему шёл тридцать первый год, а семьи всё нет. Ещё и для партийной деятельности необходима семья. Что за партруководитель без жены, без детей, без образцовой социалистической семьи – ячейки общества?! Однако партию – в сторону. Одиночество его снедало. Надоели до пяток временные любовницы, качающие из него деньги, как нефтяные вышки высасывают нефть их недр земных, надоела холостяцкая жизнь в роскошной квартире, в которой нет своих собственных детишек – всё это било по самолюбию. Ведь он может, он должен, просто обязан быть мужем и отцом! Получается какая-то неопределённость, может, даже безысходность в его судьбе! А здесь – не то чтобы выгодная невеста, здесь – любовь. Да, настоящая, мучающая, не дающая покоя, по-сумасшедшему щемящая душу и вместе с тем приносящая радость любовь! Какой была бы счастливой и бурной их с Любой совместная жизнь! Он любил бы её! Всегда! И только её одну! Носил бы на руках, забрасывал бы подарками, исполнял бы её желания! Никто ему не нужен, кроме Любы! Никто!..
Игорь поздоровался с вахтёром в высотном доме, прошёл к лифту, поднялся на нужный этаж. Несколько минут он простоял у двери в квартиру Шлицев, повторяя про себя давно заготовленный монолог, обращённый к Любе. Монолог заканчивался просьбой: осчастливить согласием - стать ему женой. Игорь, безусловно, предполагал отрицательный ответ. Однако чем чёрт не шутит!.. В конце концов, он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла домработница и пригласила Игоря в библиотеку-кабинет, попросив его немного подождать.
Герман Шлиц вышел к Нечаеву лишь минут через десять. И Нечаев не узнал Любиного отца: покрытые белёсой сединой волосы взлохмачены, глаза впали внутрь, уголки сухих губ безнадежно опущены к подбородку, - весь какой-то помятый, осунувшийся, запущенный, вроде больной.
- Герман Яковлевич, у вас что-нибудь случилось? – Игорь отложил книгу, которую пролистывал, и встревоженно вылез из кожаного кресла.
Шлиц молча покивал грязной лохматой головой.
- Что? Что-то с Любой?! – заволновавшись, повысил тон Нечаев.
- Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Шлиц. – Но случилось, да. Со мною.
Игорь выжидательно остановился и приготовился слушать.
- Что же? – нетерпеливо переспросил он.
- Игорь Васильевич, присядем-ка, - дрожащим голосом начал Герман Яковлевич. – Хорошо, что ты приехал, как хорошо. Ты вовремя. Я хотел тебе звонить… По делу, разумеется. – Шлиц сглотнул. – Игорь, - неуверенно-просяще продолжил он, - мне… нужны… деньги. Много денег. В долг. Я согласен под любые проценты, - последние слова произнёс он решительно, но одновременно жалобно.
- Да что стряслось, Герман Яковлевич? Задолжали, что ли? – не успокаивался Нечаев.
И тут до его мозга стало доходить: Шлиц, вероятно, проигрался. Как-то в более тесной беседе Люба обмолвилась, невольно выдав отца, потом возмутилась, зло и отрицательно-тревожно высказываясь по поводу отцовского «подпольного» увлечения картами, что, кстати, Нечаева ничуть не удивило и не тронуло. Игорь подошел вплотную к Шлицу и как закадычный дружбан (именно так), фамильярно-понимающе похлопал его по плечу, дескать, все мы можем попасть в неприятную ситуацию.
- Герман Яковлевич, когда надо вернуть карточный долг? – на слове «карточный» Шлиц вздрогнул и жалко посмотрел в хамовитые нечаевские глаза.
- Через неделю. А иначе – сам знаешь…
- Нет, не знаю и знать не хочу. Не занимаюсь этой ерундой. – Нечаев выругался, чем поверг Шлица в совсем горестное состояние. - И вам советую завязывать! Но представляю. Сталкивался. Сколько?
Шлиц, воспрянув, оптимистично ринулся к огромному письменному столу красного дерева, трясущейся рукой вырвал из мраморного органайзера карандаш и нацарапал на листке отрывного календаря сумму. Нечаев, подвалив туда же и увидев цифры, присвистнул. Герман Яковлевич воровски скомкал календарный листок и швырнул его в мусорную корзину.
- Ну, вы даёте! Простите за простоту слов!
Нечаев напрягся в раздумье. У него, весьма практичного и корыстного человека, быстро прокрутилось в голове, какую баснословную выгоду он сможет извлечь из несчастья Шлица!
- Хорошо, - фундаментально произнёс Нечаев. – Я дам вам денег. И дам в два раза больше. И без процентов. – Шлиц расширил глаза. – Но…
Герман Яковлевич впился в Нечаева молящими, мутными, точно у алкоголика, глазами, окаменев в ожидании ужаса.
- …но при одном условии, - Нечаев понизил голос.
- Какое твоё условие? – еле слышно спросил Шлиц, уже догадываясь, что за предложение поступит сейчас от этого прохвоста без всего святого в душе, какова будет его жестокая сделка.
У Германа Яковлевича засосало под ложечкой. Нечаев медленно прошёл к высокому узкому окну с тяжёлыми портьерами. Он, однако, не знал себя до конца. Произнести резюмирующую фразу оказалось не так уж просто, что-то щемило далеко-далеко внутри, похожее на слабые позывы совести.
За окном изображалась панорама Москвы, сквозь город пролегла серая лента одноимённой реки, над которой виднелся железнодорожный мост. И сияло мартовское солнце: погода выдалась прелестная, соответствующая чудесным обстоятельствам.
- Я дам вам денег в два раза больше, - неторопливо и победно сказал Нечаев, - если… если Люба станет моей женой.
Герман Яковлевич, хотя и ждал от Нечаева исключительно этих слов, но вытянулся весь вперёд по-гусиному и хрипло гаркнул, инстинктивно защищая дочь от наглеца:
- Как вы можете, Нечаев, просить меня продать дочь, - перейдя на «вы». – Одолжите под любые проценты! Я прошу в долг под проценты!
Потом, видя, что Нечаев не реагирует на эмоциональный всплеск, смолк, сник и тихо добавил:
- Иначе я потеряю всё, всё, даже, может быть, жизнь. Бедные мои девочки, они ведь ни о чём не знают!
- Тем более. Делайте выбор. Я сказал своё слово.
Нечаев широкими резкими шагами прошёл мимо Шлица, затем возле двери обернулся к потерянному работнику ММФ и более мягко, где-то с откровенностью, произнёс:
- Герман Яковлевич, со мной Любочка будет счастлива. Сообщите о своём решении как можно скорее, а то пропустите срок.
Нечаев вышел вон из библиотеки, намеренно хлопнув массивной дверью.
Герман Яковлевич уселся за большой письменный стол красного дерева. Все дальнейшие движения стали механическими, словно кто-то в его спине повернул ключ, и механизм бездумно заработал. Он открыл верхний объёмный ящик. Как у многих крупных начальников, у Шлица рядом с коробкой дорогих гаванских сигар лежал, как положено, пистолет. Это было старое оружие, незаряженный ТТ, патроны к нему находились в отдельной коробке, которая хранилась в сейфе среди книжных полок.
Щлиц поднял голову, обратив равнодушный взор к высокому потолку. По центру потолка, окружённая витиеватой лепниной, спускалась медная люстра с тяжёлыми стеклянными плафонами. Он покрутил оружие в руках, размышляя над словами этого сопляка, этого подонка, проклиная, ненавидя себя за слабодушие и все свои неизгладимые грехи, которые мог и не совершать. Он не просто любил дочь, он ценил её. И он знал, что она не любит подлеца Нечаева. И что она так молода, что у неё впереди может быть и должна быть прекрасная долгая жизнь, такая, какую она вправе себе выбрать. Ан нет, уже всё предрешено, всё предначертано им, отцом. Равно как всё уж прожито.
Да, вот так, собственной дочерью, любимой девочкой, бесценной драгоценностью он расплатится за свою глупость, за свою жадность, за всё то, что наживал нечестным путём. За всех тех моряков и подчинённых, которые по его распоряжению были понижены в чине, переведены на другие объекты службы или уволены. Кто-то, может, и справедливо, а большинство – нет, по чьему-то науськиванию или по интриге, когда один хотел занять место другого или протащить на видную должность своего блатника, а более всего - за крупную взятку.
И он станет расплачиваться, может быть, и за то, что лишил Любочку брата или сестры, думая сделать её счастливой, а на самом деле оставил её расти и развиваться в одиночестве, без родного, по крови близкого существа, с которым она могла в минуты трудные или радостные хотя бы просто поделиться мыслями и чувствами.
Герман Яковлевич понятия не имел, что, когда Нечаев, покинув квартиру, подошёл к лифту, из кабины вышла Люба, и они с Игорем договорились о вечерней встрече: он обещал заехать за ней, пригласив в Большой театр, а затем в ресторан. Люба, разговаривая с Игорем, проницательно подметила перемену в его лице, да и вообще во всём его облике. Что-то совершенно новое, ранее не наблюдаемое, по-нехорошему весёлое промелькнуло в выражении нечаевского лица. Люба чисто по наитию поняла, что дома произошёл инцидент.
Она открыла дверь своим ключом и, ворвавшись в прихожую, хотела позвать отца или мать, но вдруг одумалась: что, если напугает их. Интуиция продолжала ей подсказывать, что нужно стать тише воды, ниже травы. Она, тихонько сняв обувь, на цыпочках, стараясь быть спокойной и никому не слышимой, пробралась к гостиной – пусто, к столовой – никого. «Та-ак, матери дома нет, тётя Катя на кухне, слышу её возню, а папа? Папа? В кабинете, что ли?» - у Любы часто забилось сердце и проступил пот на лбу. Она попыталась как можно тише открыть дверь в библиотеку и, сделав это, застыла в ужасе: отец сидел в узком «вольтеровском» кресле лицом к окну, спиной к ней, он приставил к виску дуло пистолета и не двигался. Картина напоминала киношный кадр, но вместе с тем была какая-то нереально страшная. Люба сейчас и помыслить не могла, что пистолет без патронов! «Негодяй! Что он сделал с папой?!» - она справедливо подозревала Нечаева в той картине, что в данную минуту наблюдала. Чуть не вырвался крик во всё горло, но в мгновение внезапный внутренний голос тут же её остановил: «Напугается и спустит курок!»
Свою дочь Герман Яковлевич не видел. Воспользовавшись этим, она решила, подойти к нему незамеченной и резко, неожиданно для него, вырвать оружие из рук или ударить по держащей его руке. Люба очень тихо, еле касаясь пола пальцами ног, стала продвигаться к отцу. И когда до его спины оставались буквально считанные сантиметры, вдруг осознала, ч т о именно здесь произошло. Люба на какой-то стремительный миг закрыла глаза, враз наполнившиеся слезами от обиды и унижения, потом открыла их – капельки скатились по щекам. Ей было жалко отца, очень жалко, по-человечески, и в то же время в ней заговорило собственное «Я», родилась в сердце и нарастала волна злобы к нему. За что? Она обязана заплатить за то, что всё у неё есть, что ни в чём не нуждается, что ей созданы все условия для роскошного существования? Пусть заберут обратно! Она не хочет платить такую высокую плату! Она так несчастна!..
Люба уже вплотную приблизилась к Герману Яковлевичу, а он до сих пор не замечал её. Он ничего не замечал и не слышал – слишком глубоко ушёл в себя. Так же молниеносно, как и появились, слёзы высохли; набравшись мужества, она уверенно и немыслимо спокойно взяла оружие и сжала его, чтобы отец не смог выдернуть пистолет из её руки.
- Папа, не надо. Проигрыш – ещё не конец жизни, - почти прошептала она.
Отец медленно поднял на неё влажные грустные глаза, послушно разжал пальцы, и Люба сейчас же отшвырнула пистолет далеко в противоположный угол комнаты.
- Доченька, - заплакал отец, - прости меня! Прости, детка! – он обхватил её талию и прижался к ней головой, как ребёнок к матери, рыдая. – Недавно тут был Игорь. Он погасит мой долг, если…
Он хотел признаться в своем гадком обещании, какой ценой должен погашаться его карточный долг, но Люба, понимая, что её подозрение уже наверняка оправдано, моментально перебила Шлица. Насилу скорчив милую гримаску, стала быстро лепетать:
- Папочка, я хотела поговорить с тобой и с мамой вот о чём: Игорь… он сделал мне предложение. Ещё в прошлый приезд. Я молчала…, у меня было время подумать… Я хочу выйти за него замуж, папа. Как вы посмотрите на моё решение? – она уставилась на отца карими невинными очами, и на её губах образовалось подобие радостной улыбки, но значение улыбки могла знать только Люба.
Она улыбалась, потому что у неё получилось опередить Шлица, теперь дело выглядело так, будто она сама изъявила желание выйти за Нечаева, а не так, что отец, бесконечно унижаясь, предстал трусливым предателем, так как вынужден уговаривать её на этот брак в качестве платы за своё спасение. Люба готова к жертве. Да, она пожертвует, она спасёт.
Герман Яковлевич утёр лицо несвежим, измятым носовым платком, встал, выпрямился, поцеловал в лоб свою умную девочку и внимательно поглядел в её честные, чистые глаза.
- Люба, ты ведь не любишь его, ведь он дрянь. Ты хорошо подумала? Ты окончательно решила?
Она ответно смотрела на него и прекрасно понимала: отец знает, что её согласие – её жертва, и он, к постыдному сожалению, готов жертву-то принять, а вопрос об обдуманности решения – для красного словца, для виду.
- Я люблю Игоря Нечаева и собираюсь за него замуж, - сухо, твёрдо и заученно ответила дочь.
Шлиц встрепенулся.
- Конечно, конечно, моя девочка. Всё, что хочешь! Он придёт вечером, кажется, ты сказала? – забормотал Шлиц. – Где он остановился?
Шлиц пытался казаться сдержаннее, печальнее, но в нём был явно заметен огонёк облегчения и весёлости, от него отлегло: скоро, очень скоро в его руках будет нужная сумма и он избежит паденья и позора.
- В «России», - коротко ответила Люба.
- В «России»? Ты, пожалуйста, позвони ему, пригласи к нам.
- Непременно, - бесчувственно сказала Люба.
А вечером, как только Игорь переступил порог квартиры, Люба, выждав, пока он поцелует ей руку, не пропуская его дальше прихожей, глядя на него в упор (он определённо понимал содержание Любиного взгляда), произнесла:
- Я буду твоей женой, Нечаев. Но настоятельно прошу: разыграем, будто мы сами решили пожениться. Больше не тереби отца и передай ему деньги незамедлительно. Я хочу, чтобы всё это как можно быстрее закончилось.
Игорь молчал. Он так давно ждал, так долго шёл к победе! Нечаев, ничего не отвечая, самодовольно растянул губы в ухмылке превосходства: у него получилось, всё получилось, а иначе и быть не могло! Нежно взяв в обе руки Любины щёчки, он наклонился к её алым губам и с закружившейся от счастья головой стал их целовать упоённо и властно. Она уже не вырывалась из его объятий, но на поцелуй не отвечала, стояла, равнодушная и терпеливая.
Теперь же они всей честнОй компанией отбывали на белом пароходе «Адмирал Нахимов» из Новороссийска в Сочи, чтобы Нечаев официально смог представить родителям и окружению свою законную невесту.
Пока Герман Шлиц обсуждал деловые вопросы в Новороссийске, в Управлении Черноморского пароходства, Игорь и Люба грелись на песке Анапского пляжа, ели чебуреки, пили местное вино.
Шлиц планировал отправить за ними машину, чтобы дети приехали ко дню отплытия парохода, но обстоятельства, как всегда, изменились: Анастасия Юрьевна, видите ли, пожелала немного побаловать себя анапским солнышком и горячим золотым песочком. Супруги Щлиц поехали за молодёжью сами.
На обратном пути, спустившись с Верхнебаканского перевала и подъезжая к Цемдолине, их машина столкнулась со встречными «Жигулями», значительно повредив свой «экстерьер». Ввиду аварии семья опоздала к отправлению лайнера. Шлиц с помощью ГАИ сумел дозвониться до береговой службы и распорядился задержать лайнер у причала. А тут ещё некстати, пока ожидали другой машины, какой-то не пойми откуда взявшийся мужичонка дёрнул из стоявших рядком вещей небольшую дорожную сумку, что-то вроде саквояжа, и дал дёру в сторону леса. Это произошло настолько внезапно и стремительно, что никто и глазом не успел моргнуть, ведь все были напуганы, пребывая в нервном потрясении и думая лишь о том, что чудом остались в живых. Путешествие по морю вообще может не состояться. Организованную милицией погоню Шлиц приказал отменить из-за недостатка времени и бесполезности растрачивать силы, рыская по низкорослому непролазному горному лесу (Герман Яковлевич не предполагал же, что в сумку с одеждой Анастасия запрячет бриллиантовые побрякушки).
Анастасия Юрьевна безостановочно глотала валерианку, а Игорь со спины обнимал скрещёнными руками Любу, у которой глаза были на мокром месте. Губы её подрагивали и регулярно с мистической уверенностью повторяли:
- Не к добру это, не к добру.
- Любочка, солнышко, наоборот, мы будем жить долго-долго, ведь в рубашке родились, - слащаво приговаривал давно успокоившийся Игорь и при этом целовал её в затылок, как маленькую.
Они знать не знали, ведать не ведали, что ждёт их куда бОльшая беда, куда более тяжёлое испытание. Словно кто-то великий и всесильный давно уготовил их конец, держал над ними могущественную десницу, не выпуская этих людей из-под власти своей карающей силы.
(Продолжение следует)