Между 2 и 4 часами ночи, завьюжило, -порыв сметал лузгу. Звон жести нервы рвал в моем мозгу, рок нагнетал тоску… в печи одно полено…свеча горела, у свечи, опершись на костыль, чуть сгорбленно, мать- женщина сидела. Сидела, видимо в бреду, о прошлом лишь жалела.
Суммарно совмещая ночь и день, смотрел я в даль, в окно… на черный керн…на сукровицу, безрассудность действа. Людей злодейство промокнула ночь, затронула семейство без возвратно. В оврагах ночи тень, обрубки божьих тел, вдоль, в крен…средь голенищ белеют чьи-то кости. «Святые» лики, дыры меж глазниц, гнет тянет вниз…тень ящиков в зарнице… и прошлое в пути. Мне к ним туда войти? или дождаться неминуемого срока,- смерть явная, в мгновенье ока.
Здесь был недавний бой, железо, вид,- конвой. Для путника ржавеющая месса. Ветер рассовал вскользь снежные зигзаги, за рекой семь бед за упокой…могилки без ограды, крест и вежды… вороны лишь смерти рады, как прежде, волки режут стадо. Над леденящей пустошью дорог, застыл дымок. Фазаний уголек, в свет пеньюарной ночи без помады. Всплеск света, средь руин, застыл гибридный крест, он исполин… вращается в округе. Колосс пытается поймать, к груди его прижать…но рушится и сам как город на досуге.
Душа в каменоломнях, бог един, и я не вещий-нищий с гильотин, стою на месте с горстью мыслей- пищи. Морг в ширь разгула грешной, в сердце враг, он внешний. Розлив крови, совместный трупный яд, во благо и утех, с кровавостью налета… боже всех, пожар над горизонтом, грех и смех. В такое время рушить божье царство.
Любови царство выжжено дотла. Зло и коварство… дальше так нельзя… жестокий панцирь жизни неземной, сковал все тело, звезды надомной погасли смертно разом. Замерли дела… года, все враз окаменело… светлейшая душа, тяжелая стезя для тех… кто в риске для прицела. На марше, свет и ночь, кто может им помочь? В этой все и дело. Земля их колыбель, в дар рвотная, бездонная война, зима,- Аида без предела.
Разрывы не слышны. Их поглотило царство тьмы. К полудню в памяти воскреснет громким эхом. С ума сойти, неужто это мы… живем, иль существуем, славим эхо, вначале смеха. И склонны повсеместно к мести, боже, человека. Хоть тресни… не пойму, зачем вести войну? зачем крушить страну, и ставить всем в вину… что мы живем бессовестно не в месте. Живем ведь столько лет, а в чем секрет? Мы родственны по крови. И как всегда в родне … мы чувствуем свои,- чужие боли.
Я слышу голос матери чужой… сказ о судьбе иной.
-«Явился в страшном сне, припомню… в январе, на старый год покойник. Я думала к чему? Теперь умом приму, а сердце кровоточит. Мне призрачный «покойник» не к чему… он наяву, о камень нож свой точит. Пока живой, он жаждет чей-то крови … я, как и все, среди безумной розни. Что ждет нас впереди? Солдат придет с войны… и что потом? Ведомые сморчки останутся на месте, и будут лютовать, и словом убивать… уже за то, что оказались вместе.»
За домом, с восточной стороны, снег превратился в панцирь …лед, коль ты живой, скользи. Местами трескаясь под тяжестью телес, ледок хрустел как кости под ногами, в нашу –вашу честь… пред образами. Деревья в стати юности своей, испытывали дрожь, среди ветвей, впрямь от корней с них содранная кожа. На ветках бряцали сосульки, прикоснувшись к ним…, и я остыл. Они позвякивали в унисон холодному рассвету. В треск битого стекла, подрагивала жесть. Так было и вчера, ледяшки на ветвях кровавость обретая, позванивали на ветру свист смерча отторгая
***
Дорогу вновь перемело, в углах сугробы намело. К утру бель- изморозь покрыла убиенных. Морозец все крепчал, в предчувствии восхода волк привстал, за домом каркнула ворона. Шурша крылами, разминаясь после сна… перелетела с дерева - бревна… вернее, что от него осталось. Ствол расщеплен, без кроны и коры, напоминает голую рогатку детворы… с обледенелостью слюны.
Оборванные провода судьбы, ласкались - терлись о кровавые столбы… а вдоль дороги бесконечные кресты, вкривь - вкось стояли вешками… приветствуя бредущего из тьмы.
Навстречу двигалось земное существо. Женщина - мужчина? понять мне не дано… но подождав увидел суть её. Покачиваясь от вращенья шара, то «существо» из точки превратилась в маму. Кривой весомый батожок, ей видимо в пути помог. Придал уверенность руке, но ненадолго, ей тесно в толчее. Сторонясь и отстраняясь, сама с собою пререкаясь, вела беседу вторя так: - «Прости сынок, кругом бардак! - дурные мысли, общий враг.» Перекрестившись, два- три раза…промолвила: - «Все будет хорошо…не сразу!» Минуя стаю воронья, - «назойливы, как барские кретины и друзья. От воронья набрались нечисти… скотины!» Неспешно продолжая путь, туда, где «враг» стремится на редут. Навстречу бедам в неизвестность. Война в прицеле, плюс погрешность… найдет могилку его мать?
Я шел за ней, её был тенью, туда, незначимо куда. Мы шли от сюда в никуда. Два разных, близких существа, соединенные известьем. Размазав сгусток крови на лице, я осмотрел ладонь, был удивлен, я ощущаю боль. Вороны виражируя вверх- вниз, пикировали прямо на меня, очнись! Мерещился снаряд… вот-вот он паразит, во плоти разорвется в сноп огня…и нет меня. Мираж ушел, ворона оседлала кочку… я соображал, что происходит? Время превратилась в строчку? Остановился помочиться в излучине дорог, у трех берез, струей омыл гнойник и рану, смыл кровь с ладони… - минную награду.
Наклонился, снег в ладони подержал … продолжил путь. Вернее, побежал. К сидящей стаи воронья на дереве – заточки, мы подошли одновременно. Женщина преклонных лет, в чернь неба все: - платок, лицо и одеянье. Смотрела вверх, вся в ожидании. Прислушивалась, слышит её бог? Вся изможденная, история живая… взмолилась, зверя проклиная… «Скажи великий, мне ответь. Скорей бы лучше умереть, чем видеть проклятое царство, оскал звериный государства. Мы камень жертвенный несем… и почему враги не гласно…нас убедили…, мы согласны.» Глаголил он, в порыве ветра, в просвете слышимости мы.
«Вы все живете в царстве верха, лож, извращается посмертно… и оскверняет путь Христа. Цель вековая,-ложь, вражда. У вас сейчас средневековье. А иезуиты пузыри. Они вам судьи, власть в безмолвие. А вы в объятии чумы … на три перста от сатаны. В средневековье правил Папа, в сутану веры облачен, он порицал нападки с храпом. Смотрел и в даль за горизонт. Иезуиты правят бал. Под ним не треснул пьедестал. У вас сейчас средневековье. Иезуит у вас чиновник. Поймешь ли ты, я все сказал.»
Её внимание отвлек, не я, а ворон, который пил бессмертный сок. Гурманы к пище подоспели, сидели каркая, прищурив глаз, от счастья млели… глаза, глаза искали, выклевать желали. В кощеевых глазах сиял азарт. Как Бонапарты, «сокровище» прибрав, плоть юную в объятие приняв, её терзали. По норову и нрав. Кто мертвый, тот неправ.
Старый ворон восседал на голове убитого солдата. Не ставя бога в грош, пытался заглянуть в лицо солдата. Солдат, как будто спал, склонив на грудь главу. Он спал спокойно богатырским сном не в жизни, а в аду. Бог знает кто… не может объяснить… как мертвых разбудить. За малой деталью…- он без ног… их оторвала «Фурия» иль «Сокол». Обрубки ног валялись на асфальте ... ботинок и стопа лежат передо мной. Безмолвие, ужасно гробовая тишина. Женщина, зажав ладонью рот, в безумие молитву лепетала и повторяла: «Ванечка, любимый мой. Будь проклят Гитлер… на этом месте я убиенного тебя нашла, подобрала… сейчас не сорок первый.
И вот опять… другой солдат, под древом жизни в той же позе. Доколе мне переживать такое горе. Запричитав, упала на колени. «Ванечка, сыночек милый мой… твою внучку и правнучка убили… ведь свои. Дома нет, осталась я одна. Пришла к тебе как прежде на могилку. А тут такое, солдатики… правнуки твои, погибли в непонятной бойне, разорваны на мелкие куски. Пусть будет проклята война. Пусть прокляты они, по чьей вине… погибших у могилки твоей трое.