Так звучит поговорка, которую иногда дополняют словами: «а дураки – на своих». Но для того, чтобы учиться на чужих ошибках, их сначала нужно разглядеть, что бывает нелегко, поскольку среди них могут оказаться неочевидные.
А началось всё с версии, которую в 1992-м году озвучил Александр Лацис, предположивший, что настоящим автором «Конька-горбунка» является Пушкин. Ну, а поскольку многие большие открытия у разных учёных часто созревают в одно и то же время, то я, конечно, не мог не задаться вопросом: а если бы тему пушкинского авторства поднял не Лацис, то кто бы мог сделать это, оказавшись к этой теме достаточно близко? И вот тут передо мной мощно высветилась фигура известной фольклористки Татьяны Васильевны Зуевой, которая за три года до Лациса могла бы не только задуматься, но и выдвинуть версию о пушкинском авторстве. Но не задумалась и не выдвинула! А почему? Вот и давайте разберёмся.
В 1989-м году Зуева издала книгу «Сказки Пушкина», где о царе из «Золотого петушка» написала следующее: «Если далее приглядываться к Дадону, то в нём можно различить признаки Ивана Грозного:
Смолоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело.
Сцена убийства жезлом по голове напоминает одно из самых мрачных преступлений Ивана Грозного» (1).
Отличная догадка! И при этом логичная, поскольку Пушкин в конце «Золотого петушка» совсем не зря написал «Сказка ложь, да в ней намёк!», после чего «сам Бог велел» пушкинистам искать в этой сказке те или иные намёки. И вот по слову «грозен» и по способу убийства Зуева совершенно верно угадала в образе Дадона исторический прототип в виде Ивана Грозного! Честь и хвала ей за это!
Ну, а дальше-то что? А дальше ни хвалы и ни чести, т.к. вместо того, чтобы углубиться в тему «Пушкин и Иван Грозный», Зуева стала философствовать и писать о некоем собирательном образе: «Пушкин хотел не просто “разделаться” с мучившими его царями, но создавал под сказочной маской собирательный образ русского самодержца со всеми его пороками. Этот образ, вырастая из личного чувства Пушкина, наделяется важной историко-философской идеей: высшей властью обладает самый обыкновенный, со всеми его недостатками, человек («Властитель слабый и лукавый…)» (2).
Думаю, что мысль о «собирательном образе» возникла у Зуевой под влиянием Анны Ахматовой, которая ещё в 1930-е годы написала: «в образе Дадона могли отразиться два царя, из которых один Пушкина “не жаловал”, а другой – “под старость лет упёк в камер-пажи”» (3). Но, как известно, «чёрт прячется в мелочах». И этой мелочью оказалось то, что Ахматова не произвела дифференциацию установленных ею прототипов по отношению друг к другу. А почему? Да потому что не знала теорию пушкинских прототипов (см. мою главу «Подарок из Ростова»), согласно которой в каждом образе у Пушкина может быть лишь один основной прототип, а все остальные дополнительные, которые можно называть и «прототипами прикрытия». А отсюда и ошибочная версия об образе, якобы собранном из равных по своему значению прототипов, хотя в действительности у Пушкина основным прототипом был Николай I. Ну, а Зуева, доверившись Ахматовой, видимо, забыла святой для любого исследователя принцип «Доверяй, но и проверяй».
Правда, её мог сбить с толку и Дадон из юношеской поэмы Пушкина «Бова», в которой под маской царя можно угадать Александра I. Тем более что и само имя «Дадон» из этой поэмы зрелый Пушкин передал царю из «Золотого петушка», сделав героев тёзками. Но это и другой царь, и другой Дадон, в котором основным прототипом является Николай I, а одним из дополнительных - Александр I. Ну, а поскольку черты этого прототипа прикрыли основной прототип, то у Зуевой и создалась иллюзия собирательного образа на основе равных прототипов. Вероятно, логика у неё была такова: Ахматова нашла два равноценных прототипа, я ещё одного, после чего их стало три, что вполне достаточно, чтобы говорить о «собирательном образе русского самодержца».
Три? Да хоть тридцать три, но основной прототип должен быть один! И если бы Ахматова поняла это, то и не ошиблась бы во времени, спрятанном в подтексте сказки, поскольку Пушкин подразумевал в подтексте сказки вовсе не 1834-й год, когда он обиделся на Николая I за перлюстрацию письма, а другое время. Да и не писала бы Ахматова, что «смысловая двуплановость сказки о ссоре царя с звездочётом может быть раскрыта только на фоне событий 1834 года» (4). Нет, не только!
Но в чём ошибка Ахматовой? А в том, что она подошла к теме «Пушкин и Николай I» ОДНОСТОРОННЕ и ориентировалась только на биографию Пушкина, забыв, что в сказке ссорятся-то ДВА героя, один из которых царь. И поэтому надо было проверить биографию не только Пушкина, но и Николая I, а уже после этого уверенно утверждать, что под маской Дадона прячется именно он. Но как проверить перекличку биографии Николая I с сюжетом «Золотого петушка»? А для этого надо рядом со сказкой положить тот источник, который сама же Ахматова и установила, т.е. «Легенду об арабском звездочёте» В.Ирвинга, а также биографию Николая I. И сравнить их.
И тогда можно заметить, что у Ирвинга старый царь на войну не выезжал, а вот у Пушкина старый Дадон поехал! Ну, и с чем же связано это изменение сюжета? А с Николаем I, из биографии которого видна следующая хронология ЕГО ПЕРВОГО ВЫЕЗДА на войну в качестве царя:
1. 14 апреля 1828г. - манифест о начале войны с Турцией;
2. 25-30 апреля отъезд Николая на театр военных действий;
3. 28 мая переправа Николая через Дунай;
4. 27 августа - 2 октября пребывание на корабле «Париж» под Варной;
5. 29 сентября капитуляция турецкой крепости Варна;
6. 2 октября оставление театра военных действий;
7. 3-4 октября шторм при переходе из Варны в Одессу;
8. 14 октября возвращение Николая в Петербург;
9. 15 мая – августа 1828г. пребывание (с перерывами) в Одессе с женой Александрой Фёдоровной.
А когда произошла ссора пушкинского звездочёта с царём? Ответ понятен: при возвращении Дадона с войны. Ну, а когда решалась судьба Пушкина по очень серьёзному делу о «Гавриилиаде», по которому его дважды допрашивали в августе 1828-го года? И надо же какое совпадение: по возвращению Николая I с войны в Петербург! Ну, и где тут указанный Ахматовой 1834-й год, когда Пушкин сам решал вопрос об отзыве своего прошения об отставке, если высвечивается 1828-й год, когда его дальнейшую судьбу решал Николай I?
Дело о «Гавриилиаде» было завершено после получения прибывшим с войны императором письма Пушкина (от 2 октября 1828-го года) с признанием в авторстве «Гавриилиады». Забегая вперёд, скажу, что в «Коньке» это соответствует признанию Ивана в том, что он прятал у себя перо Жар-птицы. Ну, а какое отношение это перо имеет к «Гавриилиаде», вы, дорогие читатели, догадайтесь сами. Да и обратите внимание на то, что царь из «Конька» простил Ивана так же, как и Николай I простил Пушкина после признания тем своей вины.
Короче: по возвращению Николая I в Петербург (14.10.1828г.) конфликтная ситуация разрешилась. И это время совпадает частично со временем раскаяния Ивана в подтексте «Конька» (т.е. до его «похода» за Жар-птицей, когда Пушкин в следующем 1829-м году тоже отправился в «поход», названный «Путешествием в Арзрум»), так и со временем раскаяния Пушкина в его письме царю. И именно это время раскаяния, если говорить иносказательно, «убило» Пушкина, которого царь делом о «Гавриилиаде» как бы «достал» окончательно!
Ну, и где же указанный Ахматовой 1834-й год, когда Пушкин сам решал вопрос об отзыве прошения об отставке, если высвечивается 1828-й год, когда его дальнейшую судьбу решал только Николай I?
Но могла ли Ахматова иначе выйти на 1828-й год? Конечно, могла. А для этого ей надо было подойти к хронологии подтекста «Золотого петушка» не с конца сказки, когда Дадон поссорился с мудрецом, а с её начала. И если бы Ахматова сконцентрировала внимание на Николае I, то тогда по теме «Пушкин и Николай» заметила бы время, которое в «Золотом петушке» является своего рода «точкой опоры», а потом, припомнив слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры и я переверну Землю», высчитала бы хронологию, спрятанную в подтексте.
Ну, а время этой «точки опоры» – 8 сентября 1826-го года, когда Пушкин впервые встретился с Николаем I. В «Золотом петушке» оно соответствует первой встрече Дадона с мудрецом, в «Балде» - встрече попа с Балдой на базаре, а в «Коньке» - встрече царя с Иваном на рынке.
Далее следим за хронологией, указанной в «Золотом петушке»: «Год, другой проходит мирно». Прибавляем к 1826-му году один год и выходим на 1827-й, т.е. на год, когда возникло первое беспокойство не только у Дадона-Николая, но и у «мудреца» Пушкина, который по делу об «Андрее Шенье» вынужден был давать показания в январе и июне. Это дело тянулось более года, что и объясняет упоминание в сказке «другого», т.е. уже 1828-го, года. И только 28 июня 1828-го года постановлением Госсовета данное дело было завершено путём учреждения над Пушкиным секретного надзора. И получается, что «куда ни кинь – везде клин», т.е. разгадывай хронологию подтекста хоть с начала сказки, хоть с её конца, а всё равно выплывает один и тот же 1828-й год!
Ну, а теперь вернёмся к Зуевой и спросим: а в чём же была её ошибка? А в том, что она:
1. не заметила, что Пушкин дописывал «Золотого петушка» в тот момент, когда законченный «Конёк» только что был отдан в печать, что свидетельствует о близком времени написания обеих сказок;
2. не учла абсолютно верное замечание Ахматовой о причине, по которой Пушкин не закончил «Золотого петушка» осенью 1833-го года, остановившись на сцене появления царевны из шатра, сильно перекликавшейся со сценой из «Конька»;
3. проигнорировала то, что писала о Дадоне такая же, как и она, фольклористка Ирина Петровна Лупанова. Вот слова этой добросовестной исследовательницы «творчества» Ершова: «Ершовский царь имеет близкого родственника в пушкинских сказках – царя Дадона из “Сказки о золотом петушке”. Обоих роднит метод царствования “лёжа на боку”. Мы постоянно видим ершовского царя, как и пушкинского, зевающим, подающим реплики и отдающим приказания с кровати. Запоздалая страсть ершовского царя к прекрасной дочери Месяца очень напоминает страсть старого Дадона к Шамаханской царице. Оба царя скоры и щедры на обещания, но не на выполнение их (ср. у Ершова: “Я те щедро награжу И в бояры посажу”, у Пушкина: “Волю первую твою я исполню, как свою”). Сходство этих царей-самодуров бросается в глаза, и кажется странным, что никто из исследователей, столь охотно сопоставлявших ершовскую сказку с пушкинскими, не обратил на это внимание. Сходство это нельзя объяснить влиянием Пушкина на Ершова, поскольку «Конёк-горбунок» по времени выхода в свет на год опередил «Сказку о золотом петушке»… Вероятнее всего, это родство созданных Ершовым и Пушкиным сатирических образов явилось естественным следствием общности их взглядов на идейно-художественную сущность народной сказки» (5). Правда, «родство сатирических образов», указанное Лупановой, определялось не «общностью взглядов» Пушкина и Ершова, а тем, что автором обеих сказок был Пушкин, с его собственным взглядом на оба образа, имеющих у него один и тот же основной прототип в лице Николая I. Но я выделю слова Лупановой: «и кажется странным, что никто из исследователей, столь охотно сопоставлявших ершовскую сказку с пушкинскими, не обратил на это внимание». НИКТО! В т.ч. и Зуева в своей будущей книге!
Но почему Зуева через 13 лет после слов Лупановой проигнорировала их! Уж не потому ли, что, по словам Высоцкого, «Каждый взял себе надел, Кур завёл и в нём сидел»? Т.е. Зуева сосредоточилась на Пушкине, а Лупанова – на Ершове? Не знаю. Но твёрдо скажу, что если бы Зуева вчиталась в текст «Конька», то и увидела бы, что безымянный царь в этой сказке ТОЖЕ имеет черты Ивана Грозного! И при этом всё, чего не хватает для характеристики этого царя в «Золотом петушке», имеется в «Коньке»!
Возьмём, например, слова Ивана: «А подваривать как станешь, так меня и не заманишь», которые содержат в себе ошибку, поскольку царь предлагал «искупаться» не в медленно закипающем котле, а в УЖЕ кипящем котле, в котором чуть позже этот же царь сразу и «сварился»! Слово «подваривать» - это очередная намеренная ошибка Пушкина, дающего «оговорку» Ивана для намёка на длительное кипячение, поскольку именно этот вид казни и любил Иван Грозный. «Преступника могли кипятить в воде, масле или даже в вине. Несчастного сажали в котел, уже наполненной какой-либо жидкостью. Руки смертника фиксировались в специальных кольцах, находящихся внутри емкости. Делалось это для того, чтобы жертва не смогла сбежать. Когда все было готово, котел ставили на огонь. Нагревался он довольно медленно, поэтому преступник варился заживо долго и очень мучительно. Обычно, такую казнь «прописывали» государственному изменнику» (см. в интернете). Да собственно говоря, царь из «Конька» по одним своим угрозам: «На правёж в решётку – на кол» или «Прикажу тебя пытать, по кусочкам разрывать» уже напоминает Ивана Грозного с его пытками преступников и сажанием их на кол.
И, конечно, очередной намеренной ошибкой автора является и то, что царя из «Конька» сопровождает «стрельцов отряд», хотя до этого Иван уже спел современную песню «Ходил молодец на Пресню», написанную тогда, когда никаких стрельцов уже не было и в помине. И вообще стрельцы, о которых Пушкин ранее писал: «Царь Ив.<ан> Вас.<ильевич> во время осады Казани учредил из детей боярских регулярное войско под названием стрельцов» (6), являются в «Коньке» отдельной приметой Ивана Грозного. Ну, а если мы приглядимся к тексту «Конька», то только в одном случае (!), т.е. при сопровождении царя и обнаружим стрельцов, которые уводят нас ко времени Ивана Грозного. Этим же временем объясняется и то, что этого царя мы видим только в столице, рядом с которой нет моря. А таковой являлась (да и сегодня является!) Москва. О времени после Петра и о построенной им новой столице намекает лишь третья часть «Конька», в которой роль «великого царя» исполняет Кит Китович, одним своим отчеством создающий вероятность наличия у него тёзки в виде Кита-отца. И я думаю, что рано или поздно, но этот Кит-отец где-нибудь выплывет и в очередной раз заставит задуматься над пушкинским авторством.
Примечания:
1. Т.В.Зуева «Сказки Пушкина». М., «Просвещение», 1989, стр.129.
2. Там же.
3. А.Ахматова «О Пушкине», М., 1989, с.40.
4. А.А Ахматова «О Пушкине», М., «Книга», 1989, с.38, «Последняя сказка Пушкина».
5. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», Л., БПП, 1976, стр.17-18.
6. Ж2 202.35.