Вот уже, через каких-то три с небольшим часа, всего через каких-то несколько мгновений, наступит долгожданный всеми праздник – Новый год! Вслушайтесь внимательно, господа, в это завораживающее словосочетание, Новый год! Звучит? Волнует? Да еще как! Может быть, только один раз в году бывает так сладостно и трепетно на душе, как в эту сказочную пору. Несмотря, ни на какие тяготы и заботы, мы все вместе ждем от этого праздника, чего-то совершенно нового, чего-то лучшего и необычного, может быть, наконец таки, сбудется то, о чем мы мечтали все эти годы, а может кто-то и всю свою жизнь. А слово-то, какое оптимистичное – Новый. Все сейчас совершенно новое – Новый год, новые планы и надежды, новые отношения в семье и на работе, в жизни, наконец. Эх, пусть все задуманное исполниться, пусть это чудо уже произойдет. Откроешь, вот так первого января ближе к обеду глаза, а вокруг тебя все новое, и снег-то даже, какой-то необычайно белый и пушистый, тоже новый, совсем еще, никак вчера, другой. Все в первый день года вокруг горит в таких волшебных красках, что несмотря на предыдущую хмельную ночь, хочется непременно начать все сначала, внимать, любить и наслаждаться. Чудо, настоящее чудо, вот это называется, как.
Но мы забежали с вами чуточку вперед.
Итак, на дворе тридцать первое декабря, вечер.
На доходе девяти часов, в однокомнатной, малогабаритной квартире на пятом этаже обычной панельной коробки, в гордом одиночестве сидел в комнате на диване шестидесятилетний хозяин Николай Николаевич Снегирев. Он прожил бурную и насыщенную жизнь, куда его судьба только не заносила, даже в тюрьме успел посидеть, с кем не бывает. Для него, этот последний день уходящего года, ничем не отличался от предыдущих. Да и что в этом такого сверхъестественного? Подумаешь, Новый год. Разница для Николая была лишь в том, что утром надо повесить в коридоре новый отрывной календарь, и не более.
С тех пор, как он лет пять тому назад развелся с очередной женой, для него все дни были похожи, как две капли воды - квартира, иногда поход в магазин за продуктами, и обязательно раз в месяц - вылазка с друзьями на охоту, вот это занятие он по-настоящему любил.
Пока Николай смотрел по телевизору новогодний Голубой огонек, к нему в квартиру, кто-то громко постучал.
– Здорово, Коля-Николай! – только хозяин успел лишь чуточку приоткрыть дверь, как в проеме показался его старый приятель, ровесник, который жил в соседнем подъезде на одном с Николаем этаже - Степан Степаныч Горбунов. По виду он был уже крепко поддатый, и из-за этого выглядел немного смешно. – С наступающим тебя!
– Вот это да. – сильно удивился такому нежданному гостю, тоже уже бывший немножко подшофе Николай.
– Не ждал? Ха-ха-ха! А это я. Ну, здорово.
– Вот это люди. Хе-хе-хе. Ну, здорово, коли не шутишь, Степка. С наступающим, говоришь? И тебя.
– Ты один? – нервозно переминаясь с ноги на ногу, мельком заглянул за худое, покрытое темно-синими наколками плечо хозяина Степаныч.
– Чего это вдруг один? С чего ты это взял-то?
Степан после таких слов немного напрягся.
– А с кем же ты? – шепнул он. – С бабой, что ли?
– Вдвоем с Васьком бичуем. Кис-кис-кис. Мойву, где-то на кухне жрет, бездельник. Мороженой рыбки ему давеча на базаре в честь праздничка по дешевке, просроченной купил. Кис-кис-кис. Васька! Блудный сын.
– А я своего персидского пушистика не балую. Я мойву сам жареной люблю. – сразу же расслабился заядлый кошатник Степаныч. – Если она еще попадется особенно жирная. Накладу ее на чугунную сковородку в три рядка, и сверху взбитые яички с луком. Ммм. Пальчики съешь.
Хозяин по-настоящему обрадовавшись, что ему сейчас составят компанию, пригласил Горбунова в квартиру.
– Давай не лыбься, Степка, проходи. Заходи-заходи. А то холодно в подъезде в тапках.
В этот же самый момент, где-то внизу послышался уже изрядно хмельной и веселый молодежный смех, и следом с грохотом, что-то такое разбилось.
– На счастье. – отряхнув свои меховые унты на лестничной площадке, Степаныч быстро вошел в прихожую, и радостно потер холодные руки. – Все кошки одинаковы. Мой, так с марта дома Абрикос не жил. Только в октябре с женой загнали, и то, кое как. Упертый, бегемот.
– Ну, так. Они если не кастрированные-то, куда там их загонишь. Пока всех кошек во дворе не обкатают, их даже, милый, не ищи.
– Дерябнешь со мной? – вынул из-за пазухи полупустую бутылку водки сосед. – Пока мои салаты режут, я, чтобы им не мешаться под ногами, пошел тещу свою навестить. Она у меня лежачая уже года большие. Девяносто лет старухе. По очереди с бабой ходим, день я, день жена. Сегодня так-то ее очередь должна быть. Ну, да ладно. Пока моя Маруська в кладовку за картошкой выходила, я умудрился, каким-то чудом взять с собой пузырь.
– Проходи тогда на кухню, раз пришел. Я щас быстренько руки помою, и че-нибудь на стол нам сгоношу. – и Николай зашел здесь же в коридоре в ванную комнату.
Оперативно ополоснув из крана руки, Снегирев достал из холодильника уже нарезанное на прямоугольные дольки копченое сало, открытую литровую банку маринованных огурцов, и миску, какого-то засохшего салата.
– Новый год скоро, а даже и не пахнет – закусив выпитое жестким, заветренным салом, пробубнил Степан.
– А чем тебе пахнуть должно? – занюхав водку черствой горбушкой ржаного хлеба, лежащей тут же на столе, у Николая, то ли от волнения, то ли от сорока градусов, заблестели глаза. – Не пахнет, видите ли ему. Хм. Нюхач.
– Ну, а как? Хм. Я тогда не знаю. Раньше по-другому, как-то ощущалось это дело. Какая-то праздничная была суета. Месяца за два готовится к нему начинали, помню. А может из-за того, что молодыми были тогда? А?
– А я всегда спокойно относился к этому бедламу. Тоже мне, невидаль. Хм. Новый год. Здрасьте - до свидания.
– Скучный ты, какой-то. Что, Коля, случилось у тебя?
– Ладно тебе обзываться. Скучный. – сделал замечание соседу Снегирев. – Давай наливай. Не то оштрафую.
– Не гони лошадей. Сам знаю, когда наливать.
– А ведь раньше и вправду веселее было. – резко изменился в настроении Николай. – Какими, бывало, компаниями собирались. Свалка. Ха-ха-ха! Кто салаты пластает тазами, кто водку за неделю ящиками закупает, кто пельмени лепит, кто кур в духовке жарит, кто заливное делает из языка. Бывало, такой артелью соберемся, пар десять, не меньше, и почти до Рождества кутим.
– Вот-вот. – поддакнул Степаныч. – И я о том же.
– Первый день, полноценно пируем, на второй - уха с шашлыками в лесу, на третий - банька с пивом и копчеными лещами, а на четвертый - твой ливер, этот спирт уже не переносит, и поэтому, ты под теплым одеялом дома подыхаешь, рассол из трехлитровой банки хлещешь, да жрешь горстями анальгин. Эх, годы мои годы, промчалась словно удалая тройка, жизнь. Жалко.
Чтобы не затягивать процесс, Горбунов снова налил две полные рюмки. Мужики тут же не чокаясь выпили.
– Даа. У народа Новый год. Даже и не вериться, как этот прошмыгнул сквозь пальцы. – не рискнув больше закусывать грубоватым, невкусным салом, Степан насадил на алюминиевую вилку огурец. – А моя гуся сегодня с рисом запекла. Ммм. Жду не дождусь попробовать под водочку пернатого. Ты ел хоть раз гуся-то?
– Хм. Новый год. Вот еще. – вновь злобно ухмыльнулся Николай, проигнорировав вопрос о птице. – Тоже мне, деятели, нашли праздник. Хм. Можно подумать, что-то изменится у них в следующем году. Да будет та же самая возня. Как говориться, те же яйца, только в профиль. Может еще и хуже быть. Не дай Бог, конечно.
– Быстро забрало тебя, я погляжу? – вдруг искренне заволновался за товарища сосед и закачал головой.
– Просто не ел весь день. Некогда было.
– Ты тогда больше, больше на закуску налегай. А то не дотянешь до боя курантов. Это мы, я помню, еще молодыми пацанами были, сели как-то аж в шесть часов вечера на Новый год за стол, и к восьми уже были косыми. А все почему? Хех. Да потому, что больше на бражку с самогоном напирали, и о еде не думали совсем.
– Тоже мне, гуляки, повод они нашли, Новый год. Придурки. – все никак не успокаивался хозяин.
– Да ладно тебе. Радуйся, что я к тебе зашел.
– Че это ладно? Че ты заступаешься за них?
– Тебе жалко, что ли? Пусть народ гульнет.
– Или они почувствовали, что стали жить хорошо? – недовольным тоном промолвил Николай. – Я погляжу, везде гирлянд развесили на окнах, елок понаставили кругом. Хм. А народу-то на улицах, а машин-то, прямо как перед концом света, не протолкнуться нигде. Носятся, как угорелые по магазинам, как будто не едали все. Ну, сколько тебе для счастья надо? Таз салата Оливье?
– Ладно, не ругайся ты. – попытался вновь успокоить Николая Степаныч. – Чего ты такой злой? Откуда столько желчи? Пусть повеселятся люди вдоволь. Наш народ и так не видит в этой сучьей жизни толком нихрена. Нищие, как церковные мыши. Пусть хоть в новогоднюю ночь, почувствуют себя счастливыми все. Не ругайся.
– Вот заладил, балабол. Да я разве ругаюсь? Больно мне надо себе нервы трепать. Хм.
– И правильно. Все болезни от нервов.
– Это же я так. Я просто чуть дальше своего носа гляжу, размышляю. Это щас у них праздник, как ты говоришь, они счастливые все, а через неделю из загула выйдут, откроют кошелек, а там голяк, шаром покати. Вот тогда и спустятся с небес на землю. Долги огромные, кредиты, всякое такое. И как жить дальше? Вот тут им есть над чем подумать, вот где людям репу-то придется почесать.
– Как говориться, будет день, будет и свадьба. Конечно все произойдет именно так. Но только после праздника, главное, что не сейчас.
– Гуся, говоришь, запекла твоя с рисом? Хе-хе-хе.
– Его бандита. – сладко разомлел сосед. – Лежит на подоконнике такой зажаристый, как чурка.
– А я гуся сравниваю с картонной коробкой. – с пониманием дела, брезгливо отмахнулся Николай. – Ведь у него одни только кости. Мяса с гулькин нос. А ты знаешь, что у него и кости-то полые, пустые?
Сосед этого и вправду не знал, и в ответ он только лишь пожал плечами.
– Вот поэтому они и плавают себе легко. – вновь блеснул своей эрудицией хозяин и засмеялся. – Ха-ха-ха!
Закончив хохотать, Снегирев достал тут же из выдвижного ящичка простенького кухонного гарнитура помятую пачку Кометы и спичечный коробок.
– Я, как щас помню, года два тому назад, Новый год встречал в компании в одном охотничьем хозяйстве. – задымив вонючей сигаретой, оживился за столом Николай. – Знал бы я, что мои товарищи, женушек своих с собой захватят, ни за что бы с ними не поехал. Тьфу!
– Че ты плюешься? С бабами-то веселее будет. А?
– Да ну их, вспоминать. – с грустью в голосе пробубнил Снегирев. – Охотничья изба и бабы, понятие не совместимое. Я бы даже сказал, что это первородный грех.
– Я, слушай, не охотник. Растолкуй. Кхе-кхе.
– Объяснить тебе? Ну, это, как на день рождения собственной супруги, домой свою любовницу позвать. В лесу должен быть только мужиковский запах, а не этих надушенных куриц, образин. Вот скажи мне, зачем в глухую тайгу, на дальнюю заимку, на эту святая-святых Голгофу, жен своих за столько километров брать? Вот для чего?
– Так праздник-то семейный ведь.
– Да ну, тебя. – махнул рукой Николай. – Семейный. Хм. Ну, раз он семейный, сиди тогда дома с семьей. Зачем ты бабу в лес-то тащишь?
Степан Степаныч, глядя на то, как сладко курит его приятель, решил тоже малость подымить.
– Живую елку, помню, прямо возле дома нарядили. Слышишь? – продолжал свои, мягко говоря, неприятные воспоминания Снегирев. – Потом все сообща налопались холодного шампанского, и всей гурьбою, ночью в баню с бабами пошли. Устроили Садом и Гоморру, черти. Тьфу!
– Ты раньше-то в этом хозяйстве был?
– А как же не был? На охоту-то я часто ездил к ним. Помню в прошлом году, один полковник к Шурке на заимку приезжал. Хе-хе. Сначала весь такой культурный, обходительный, ни хухры-мухры. Заявил нам, что только Зубровку пьет, как Брежнев. Потом смотрю, и водочка в ход пошла, и портвешок, и пиво. В итоге, он так под вечер нализался, что свои очки, где-то с перепою потерял. Ох и веселый попался мужик. Хе-хе-хе. Шабутной. Помню, сам рыжиков насобирал в пихтарнике, нажарил, ум отъешь. Охотовед наш, дядя Толя, спрашивает на следующий день у мужиков, на кого охотиться будем? Так этот чудак, полковник-то, говорит, либо на медведя, либо на волка, и никаких лосей, косуль и кабанов ему не предлагай.
– Отважный. – сделал удивленное лицо сосед.
– Контуженный, а не отважный. – злобно огрызнулся в ответ Николай. – Отвага не в этом деле нужна.
– Разве?
– Тоже мне, немецкий снайпер Фридрих Пейн. Хм. Нашелся ворошиловский стрелок. На волка, или на медведя. Ха-ха-ха! Осел. Слышь? Знал бы он, что недобитый мишка может сделать. Хех. Страшное дело, медведь. Если встретишься с ним в лесу с голыми руками, никаких шансов тебе не оставит. Вместе с костями, зверюга, сожрет.
– Да уж куда там медведю. Хм. – нервно так улыбнулся Степан. – Тоже мне, гроза, шаровая молния. По своей природе, самое жестокое, самое алчное и гнилое существо на земле, это вне всякого сомнения человек. Не волк, не рысь, и даже не косолапый мишка. Эти ребята, зря не будут нападать. Ты не ходи к ним в лес, в их дом со злом, и ничего они тебе не сделают. А если ты прешь на них с капканами, или с ружьишком, им-то тоже надо, как-то защищаться. Вот они и нападают на тебя.
– Ты же не охотник. Ты че, дурак, несешь? – весело усмехнулся хозяин. – Люди так-то тоже разные бывают. Че же ты всех под одну гребенку-то гребешь?
– Да ладно тебе. И как все в тот раз прошло?
– А как все прошло? Слава Богу! Охотовед Трофимыч-то сообразил, что дело запахло керосином, и на лабаз с собой полковника забрал. Долго потом перед нами дядя Толя-то храбрился, как полковник разлегся в полный рост на этой вышке у его копыт, и как младенец дрыхнул.
Хоть Степаныч и не был охотником, но ему было хорошо известно, что на любой охоте, чтобы не спугнуть добычу, существовало одно негласное правило - не курить.
– Как это курил? Ты ничего не путаешь? – вылупил Степаныч на Николая удивленные глаза. – Еще охотник называется. Я от своего дедушки однажды слышал, когда люди на медведя охотятся, перед этим даже специально в баню ходят, и после одевают чистое белье. Так?
– Ой-ой-ой. Умник. – язвительно парировал соседу Снегирев. – Да какая к черту баня пьяным дуракам. Хех.
– Ну, и взяли медведя-то? Или хрен вам показал он?
– Вот тебе и хрен. Почти уже стемнело, и этот Михаил Потапыч вышел на овсы. Полковник, тут же дал ему из карабина в шею, и на удивление Трофимыча, с первого, сука, выстрела пришил.
– Везет дуракам. – сам с собой пробубнил Степан.
– Не дуракам, а новичкам.
– Да какая разница. Ну, выпьем за того медведя?
– Давай за него. Кхе-кхе. Долго пропивали шкуру.
И мужики снова выпили по полной граненой стопке.
– Ой, как хорошо. – совсем разомлел Степаныч.
– Слушай, а ведь у меня в холодильнике пиво Жигулевское есть. – вдруг засуетился перед гостем уже тепленький Николай. – Хочешь свежего пивка-то?
– Для рывка? Доставай! Пиво, оно никогда не бывает лишним. Я молодым-то был, так водку только пивом запивал-то. Если я, на каком торжественном мероприятии присутствовал, так рядом со мной всегда полная кружка стояла. Я пиво называю - жидкий хлеб. Ха-ха-ха! Доставай свои Жигули. Дерябнем!
И Снегирев живо нырнул в холодильник.
– Я щас, знаешь, приноровился чекушку каждую субботу в гастрономе брать. – смачно пережевывая копченое сало, деловито сказал Николай. – Вроде и небольшая доза за неделю, а так на душе становиться тепло. Поллитра много, я уж не осилю, а чекушка будет самый аккурат.
Решив немного развеяться, Снегирев предложил Степану пройти хотя бы минут на десять в комнату, где по телевизору, уже которое десятилетие подряд транслировали, какой-то известный новогодний фильм.
Если у вас нету тети,
То вам ее не потерять,
И если вы не живете,
То вам и не умирать…
– Видишь, какая у меня библиотека? – с нескрываемой гордостью показал Николай на огромный, почти в половину стены, небрежно заваленный разными старыми книгами, убитый от времени полированный сервант.
– А то не вижу. Много. Хе-хе-хе.
– И как? Сервантес, Чехов, Шолохов, Довлатов. А?
– Это откуда столько книг-то скопилось у тебя? Поди по молодости надарили?
– Это кто же мне надарит, интересно? – возмутился хозяин. – На макулатуру наменял. Раньше ведь, как бы-ло? В советские-то годы. Помнишь? Насобирал, где только можно разного бумажного старья, журналов там, газет, еще какого барахла, и обменял на книги. Это щас их в каждой щели завались, а тогда было с литературой туго. Это же с тех самых дефицитных пор пошло, что лучший подарок - книга. Только по великому блату можно было книжонку-то достать. Мне, помню, в интернате на совершеннолетие подарили Дюма, так я на седьмом небе был от счастья. То время не нынешнее. Щас книг на любой вкус и цвет, только никто не читает. Щас читающего человека надо в бронзе отливать, и на постаменты ставить. Ты посмотри, куда у нас щас делись в городе библиотеки?
– ???
– А я тебе скажу. – негодовал Николай. – Да частникам все помещения за копейки распродали.
– Сам-то читаешь, или так, для красоты стоят?
– Ну, а как? Читаю. Чего еще-то остается делать мне?
– Как это чего? Мало дел, что-ль?
– Так ведь это у тебя семья, а я, сам знаешь, свободен от этого ига. Только в последнее время зрение стало шалить, иной раз даже дичь в прицел не вижу. Месяц назад был у окулиста, так тот сказал, что старость наступает, и первый удар по зрению пошел.
– Хм. Семья. – с обидой прошептал Степаныч.
– А чего? Ты же на Машке сразу после армии того.
– Еще скажи любовь. А ты знаешь, что такое любовь?
– И что же это такое? – напрягся Снегирев.
– Хе-хе. Это, когда ты смотришь на свою спящую жену, и про себя думаешь: – Убил бы. А сам ей одеяло поправляешь, чтобы не замерзла, тварь. Теперь понял ты?
Мужики присели на неудобный диван, из-под рогожной ткани которого выпирали большие пружины, и больше не говоря ни слова, уставились в голубой экран.
– Как сыновья-то у тебя? – от чистого сердца поинтересовался сосед. – Навещают? Не забывают батю?
– А какие это сыновья-то? Интересно. Хм.
– Как это, какие? Твои. – крякнул в кулак Горбунов.
– Да ну, их, этих сыновей. Тоже мне. Самый старший – Пашка в тюрьме сидит уже давно, средний, где-то в армии остался по контракту, ну, а меньшой, бывает, нет-нет, да забежит ко мне. Хм. Особенно после того, как пенсию я получаю. Тоже тот еще растет разбойник. На прошлой неделе приходил, спрашиваю у него, как дела в школе? Молчит, как партизан. Видать тоже не шибко с учебой-то прет. Хотя, я сам чудом аттестат-то получил, повезло, что сиротой был, разжалобил учителей, те двойки на тройки заменили, и айда с молитвой парень. Ха-ха-ха!
– Эх-хе-хе. – тяжело поднялся с дивана Степан.
– Чего ты завздыхал-то?
– Просто хорошо у тебя. Даже домой неохота.
– А знаешь, что мне обидно больше всего на свете? – задумался Николай и у него в глазах показались слезы.
– Ну. – настолько равнодушно, насколько это вообще возможно, пробубнил Степаныч, косясь одним глазом на красивую блондинку с хрустальным бокалом в кино.
– Странный ты человек, Степан. Что ну? Что ну-то? Тебе чего не скажешь, все тебе ну. Я прямо завидую твоему спокойствию.
– Так, что тебе обидно-то? Что ты сейчас один? Не хватает общения?
– Да ну, брось ты. Толку мне от этого общения. – ска-зал спокойно хозяин. – Напиться в дрова, и похабные песни горланить. То обидно мне, Степка, что жизнь у нас настолько коротка. Эх. Прямо, как полет метеора. Да и эта моя жизнь, все больше, на какую-то облезлую кошку походит. Держишь из последних сил ее за хвост, чтобы она не вырвалась, а та когтями по лицу тебе царапает. Вечно у нас, какие-то душевные мотания, выяснения отношений без конца, необоснованная злоба, суета. И ты все по кругу галопом, как лошадь на арене в цирке. Не живется нам спокойно. Каждый день, какое-то вранье, несправедливость, вечная война. А так хочется пожить по-человечьи. Вот просто пожить, спокойно, никуда не спеша. Понимаешь? Нам отведено всего-то ничего, какие-то жалкие крохи, так мы и то умудряемся за этот небольшой отрезок, все чисто-начисто перековеркать, и грязными подошвами, как арбузную корку все раздавить. Что имеем, не ценим, когда, что-то малейшее теряем, на всех углах, караул кричим.
Пробыв, как примерно и планировалось ранее, минут десять в комнате, мужики посмотрели на часы, доходило одиннадцать, но несмотря на время, они решили еще малость посидеть.
– Из родственников-то, кто еще остался кроме короедов у тебя? – вновь удобно расположившись на кухне за столом, для видимости полюбопытствовал Степан. – Или только пацаны, да бывшие бабы?
– А как же не осталось. Тетка еще моя жива. Ровесница Ивана Грозного. Нет, правда. Ох и шустрая старуха. Дай Господи ей здоровья, и после мягких облаков. Она рассказывала, как-то, что когда в четвертом классе училась, удумала письмо самому товарищу Сталину в Кремль написать. Ты понял уровень размаха? Решила пожаловаться, что у них отца немцы на передовой убили, а они мыкаются с матерью в шалаше. Кхе-кхе-кхе. А война во всю идет, кругом голод, смерть, слезы. И чтобы ты думал?
– Откуда мне знать. Твоя ведь тетя-мотя-то, а не моя.
– Приехала к ним через неделю с области комиссия, и построили бедолагам новый, деревянный дом.
– Хех.
– Вот тебе и хех. Наливай! За тетку мою выпьем.
Вдруг, где-то далеко внизу, в районе третьего, или второго этажа раздались, какие-то странные, глухие удары: бум-бум-бум-бум, и после по вентиляционному стоя-ку до мужиков донесся непривычно громкий женский хохот. Степаныч от всех этих подозрительных звуков сразу же заметно напрягся, и заерзал за столом.
– Не обращай внимания. – сразу успокоил его хозяин, увидев в глазах товарища легкую растерянность.
– Откуда это?
– Щас все праздники будет у них эта балалайка бренчать. Хм. Молотобойня. Тьфу!
– Я уж слышу. Походит на кузню дедки моего.
– Это у Гуровых, как Славка-то из зоны месяц назад освободился, так каждую ноченьку всему подъезду спокойной жизни, дьявол, не дает. Наведут с дружками вечером в свою берлогу прошмандовок, и часов до шести утра дискотека у них идет. Мать ему уже не рада. Частенько у сестры теперь в общежитии на выселках живет.
Горбунов буквально на одну секунду о чем-то таком подумал, и напрягая свой неважнецкий слух, попытался разобрать у песни слова.
– Да знаю я этого пацана. Ох и душемот он. – тут же сообразив, о ком сейчас идет речь, уверенно закивал головой Степаныч.
– Откуда ты его знаешь? Ты же в нашем доме недавно живешь?
– Когда он еще сидел в тюрьме, я к его мамке Зиночке, пока моя в ночную смену сторожихой-то калымила в госстрахе, частенько хулиганить заходил.
– Чего-чего? – замер Николай. – Ты с Зинкой? А?
– Ну, а как не занырнуть-то к одинокой бабе? Она все одна, да одна. А одной-то, тоже ведь, поди, не сладко. А?
– Хм. Нашелся тоже хулиган. – недовольно ухмыльнулся Снегирев и шустро забегал глазами. – Ты думаешь, что я там не был, и в эту лунку не нырял? Да я ее, как-то однажды с пьяна, даже замуж звал.
– А я и не знал. А если б знал бы, не полез бы к ней.
– Жалко, дура, отказалась. А может, кстати, и хорошо, что так все вышло. Хм. Значит, Бог отвел. Кто там только у нее в пещере не был.
– На какие шиши только пьют? – решил перевести разговор в сторону громкой музыки у Гуровых Степаныч.
– А на какие шиши они пьют. Воруют.
– А может к участковому тебе после праздников сходить? – полушепотом предложил сосед. – Сколько Славка еще будет с этим шумом, людям на мозги-то капать?
– Мне не по понятиям стучать. – озадаченно поиграл татуированными пальцами хозяин по столу. – Я точно не пойду в мусарню.
– Так давай эту сумасшедшую, нашу старшую по дому Ряшкину попросим. Ей также делать нечего, всю жизнь живет одна. Она с превеликим удовольствием в милицию-то сбегает, холера, а если надо будет, так и до областных властей дойдет.
– А че толку? Этот капитан уже не раз к ним приходил. Как ни увижу я его, так он, родной, всегда с похмелья. Я же сам старый алкоголик, чую. Ему, чтоб протокол не составлял, они нальют стакан водяры, он посидит у них с часок для виду, и на этом все.
– Ну, тогда пока придется потерпеть. Может Славка скоро снова сядет.
– Может. Наливай! – поставил заключительную точку в этом разговоре Николай и сделал себе закусь - бутерброд с салом и огурцом.
Прошло еще, каких-то полчаса.
– А у меня зятек, моей старшей Светки муж-то, опять заделался в этом году от своей бригады Дед Морозом. Хм. Идиот. – с легким негодованием, крутанул взмокшей, взъерошенной головой Степаныч.
– Дедом Морозом, говоришь? – не расслышал хозяин.
– Ага. Костюм ему в отделе кадров под расписку выдали, мешок съестных подарков, из ваты бороду, пимы.
– Упаковали мужика. Хе. Упаковали.
– Тоже мне. Хм. Упаковали. Уже, как неделю вдвоем с дочерью поварихи из нашей столовой - первой красавицей Наташкой Хамацкой, конфеты с мандаринами, фабричным детям развозят по домам. Та тоже, голубоглазая лиса, уже которую зиму, вызвалась по совместительству Снегурочкой побыть. Я зятю в прошлую субботу толкую, ну, какой из тебя нафиг Дед Мороз, когда ты не просыхаешь уже месяц? Ты, спрашиваю, в зеркало, когда в последний раз глядел? Заплыл весь, как японец. Ха-ха-ха!
– А он че? Японец-то твой? – крепко захмелел от водки Николай. – Как отреагировал-то?
– А че он? Зубатит в наглую, да и все. Дескать, покажи ему наглядно, кто накануне Нового года в России-Матушке не пьет, и он с ним сфотографируется на память.
– Да ладно. Махни на них рукой. – взял в рот ложку с салатом Николай, и стал его медленно есть. – Щас и вправду других Дедов Морозов не найдешь днем с огнем. Куда там. Одни аферисты. Вон у моей четвертой, предпоследней бабы племяш - Олег. Вот кто на все руки мастер. Работает парень пожарником, но, как какое событие у нас в фабричном клубе, он со сцены не слазит, под гитару песни Розенбаума поет. Трутень, если так-то разобраться. Я таких людей называю - ни вреда, ни пользы. Но, зато в общественно-массовой работе, он у начальства нарасхват.
– Эх-хе-хе. Где же ты щас у нас стахановцев найдешь-то? – сам с собой недовольно пропыхтел Степаныч.
– Сейчас таких на предприятиях не сыщешь. – поддержал ход его мыслей Снегирев, и достал из холодильника, уже которую бутылку водки. – Щас массовики-затейники, то есть лодыри, в моде, в самых первых рядах. И лезут все в Деды Морозы, да Снегурочки, чтобы забесплатно коньяком залиться, после казенный подарок родственникам нахаляву заграбастать, ну, если шибко подфартунит, путевку профсоюзную в пансионат урвать.
– А Снегурочки нынче кто? – разошелся Степан.
– Ну, так. Хм. Это тоже те еще маркизы.
– У меня внук-школяр, мне тут недавно выдал, что детство заканчивается тогда, когда хочется, чтобы желания исполнял не Дед Мороз, а Снегурочка. Хм. Шалопай.
– Вот-вот. Этим профурсеткам тоже лишь бы норму не делать, им главное хвостом, где повыгоднее повилять. У меня у первой жены, Клавки, сейчас работает одна такая в бухгалтерии - Люсьен. Хм. Мужей меняет каждый год. Ей щас самой под пятьдесят годов, пора бы уже и о душе подумать, а она платьишко с блестками короткое напялит, шары тенями, как Олег Попов намажет, и поехала на Пазике с Дедом Морозом - главным механиком Василь Степанычем по адресам. Ей и вправду пора бы, дуре, внуков нянчить, а она по квартирам наших передовиков, в кокошнике, да на высоченных каблуках. Тьфу! Ветреные люди. А Люське, лишь бы не работать, ей главное принять на свой пятый размер крепленого винишка, и пока хозяюшка, на кухне Дед Мороза водкой с сервелатом угощает, подол украдкой в ванной комнате перед главой семьи задрать. Это, как в той русской сказке про сороку - этому дала, и этому дала, и тому дала, всем дала.
Настроение у приятелей в эти минуты, было просто фееричным. От принятого за вечер на грудь спиртного, пусть и под скудную, однообразную закуску, они пребывали в таком невесомом состоянии, что Степан уже никуда не собирался уходить, и сейчас он жаждал лишь одного на свете, это продолжить у друга душевный банкет.
– А ты че же это, Коля-Николай, даже и стол себе не будешь накрывать сегодня? – сделав обстоятельным свое пропитое лицо, заплетающимся языком спросил Степаныч. – Праздник же подходит.
Николай потухшими, какими-то еле живыми, что ли глазами взглянул на Степана и громко икнул.
– Ик. Ой ты батюшки, стол. Ик. – пытаясь выглядеть еще трезвым, пробормотал Снегирев. – Все буду, золотой ты мой. Мне еще Настасья Липкина из третьего подъезда, пирожка с капустой и с калиной утром принесла. Сегодня у ее Артемия умерший день. Царствие ему небесное.
– Помню я его. Правда смутно. Ни разу с ним не пил.
– Зря. Хороший был мужик-то. Мы с ним раньше охотились вместе. Под самый Новый год убился. Эх. Лет пять уже прошло с тех пор. Шибко мне его жалко. Ох-хо-хо.
– А как убился-то он? – запамятовал Степаныч. – Чего-то я забыл. Машиной сбило?
– Как умер-то? Да глупая смерть. Ох и глупая. Шурину его надо сказать спасибо. Приспичило ему аккурат под праздник, дровишки с Граматухи привезти. Вот там березовой лесиной и Артемушку пришибло. Не раньше, не позже, поперлись в лес. Как нарочно. Тьфу-тьфу-тьфу!
– Вот это да. Видать судьба.
– Я, как щас помню, мы когда Артемия-то хоронили второго января, ты знаешь, какой сильный снег пошел с неба? – растревожились мысли Снегирева, когда он вспомнил своего доброго дружка.
– Снег?
– Прямо не то слово. Стеной.
– Хм. Как специально.
– А хлопья-то, какие были, величиной вот с эту пробку из фольги. Помню, вытащили тогда из автобуса на улицу гроб-то, и этот снег, тут же на лицо покойнику, как повалил. Вот прямо, вот такое чудо полетело. Ух! Но самое-то странное не это. Я помню, на лицо ему снежинки приземляются, и моментально тают. У меня до сих пор мурашки по спине.
– Как у меня внуки-тараканы говорят, не комильфо?
– Ага. Будто в гробу лежит вовсе не умерший Артемий, а полноценный, человек живой. Ты знаешь, как неприятно стало на душе?
– Так наверное в автобусе было не холодно, пока везли его на кладбище-то. Вот тело и нагрелось. А?
– Да нет. Я вовсе не о том хотел тебе сказать-то. Просто снегу наплевать, на кого ему падать. Хоть на покойника, хоть на живого. Для него мы все тут, пыль дорожная и картофельная тля.
– Чего-то мы с тобой о грустном заговорили, Николай. Праздник же. Давай поменяем тему? А?
– Давай лучше помянем мужика. На Руси таких осталось мало.
И приятели снова не чокаясь, выпили за упокой души, погибшего раньше срока Артемия Липкина.
– Ты вот, только что про стол спросил? – внимательно, с каким-то презрением посмотрел на приятеля Николай. – Я, знаешь ли, не прихотливый. Ты вот сейчас меня покинешь, а я еще бутылку с пирогами приголублю, и пойду тихонько спать. А что еще мне надо одному-то?
– Ну, как, что? А апельсины-мандарины, сыр, селедка там с укропом, колбаса? – вытерев ладонью свои жирные от растаявшего сала губы, процедил сквозь зубы Степан.
– Говоришь, колбаса? Хе-хе-хе. Ой не смеши. Где ты щас найдешь настоящую колбасу-то? Наивный. У меня дядька покойный, экспедитором у нас на базе работал, продукты по магазинам развозил. Так знаешь, что он колбасу совсем не ел? Вот ни грамма, ни кусочка. Никогда. Иногда только копченую, и то, когда был шибко пьяный. Однажды проговорился нам, что видел на мясокомбинате, как несколько дохлых крыс ехало вперемешку с кусками мяса по конвейеру в чан. Ну, а там потом поди-разбери, откуда это в колбасе попался хрящик.
– Да уж. – закачал головой Степан. – Не аппетитно.
– Вот тебе и колбаса. Я уже, если честно, и забыл, что такое покупное мясо. У меня и на балконе, и в холодильнике, только лесная дичь. В этом году хорошего мы с мужиками лося взяли. Вот его щас вместо колбасы едим.
– Вам охотникам проще. – с легкой завистью промолвил Степаныч. – А мы крестьяне, без колбасы вообще не можем жить. – и на минуту притих.
Стрелки часов перевалили за полночь. Вот наконец и наступил этот долгожданный Новый год! Мужики по-прежнему вдвоем сидели на кухне, и не обращая внимания на время, тупо пили.
– А хочешь, я тебе в долг денег дам? Хочешь? – вдруг ни с того, ни с сего, предложил Николай Степанычу денег взаймы. – Нет, ты хочешь? Че молчишь?
Степан ожидал услышать от пьяного приятеля все, что угодно, но только не такой вопрос. К чему сейчас это все? Зачем ему влезать в долги? И он собрался уходить.
– Денег? Хех. – действительно оробел сосед. – Зачем мне у тебя деньги занимать? Вот скажи. Мне дети и так неплохо помогают. Только куда их тратить-то теперь? Молодыми, бывало, чего-то еще покупали, а щас уж все.
– Вот ты сейчас смотришь на меня и думаешь, раз я тебе вот так спокойно бабки предлагаю, значит я по-твоему богат? Скажи мне только честно.
Степан на этот пьяный базар ничего не ответил, и, переключив свой косой взгляд на банку, достал из нее пальцами последний, похожий на заморенный стручковый перец желто-зеленый огурец.
– Нет, дорогой мой, ты не угадал. – по-дружески похлопал по плечу соседа Николай. – Я самый, что ни на есть обыкновенный пассажир, я русский до мозга костей. Представляешь, а ведь я никогда не занимал руководящих должностей. Ни-ког-да. Просто всю жизнь откладывал их помаленьку. Охотился себе спокойненько, на севере на вахтах вкалывал и подыхал от холода, в тюрьме сидел раз пять, женился то и дело, водку потихоньку пил. Все было в этой проклятущей жизни. Все-все-все!
– Ты ешь давай салат-то, ешь. – переживал за самочувствие Николая Степан. – А то точно оглохнешь.
Снегирев впился своими безжизненными, полусонными глазами в приятеля и медленно потянулся к нему.
– Дай я тебя поцелую, золотой ты мой. – попытался достать своими масляными губами до Степана хозяин.
– Я же тебе не баба, меня целовать. – лихо отпрянул от товарища сосед. – Отстань! Куда тебя несет-то?
– Брезгуешь? Да? Меня брезгуешь? Друга? – не ожидал такой обратной реакции Николай. – А кто тебе сказал, что ты баба? Хм. Возомнил из себя. Баба-то ты, конечно, не баба. Но сука ты приличная, Степан.
Горбунов на это мерзкое, нежданное хамство, посмотрел на Снегирева ошалевшими, нетрезвыми глазами и, чуть-чуть было не подавился огурцом.
– Кхе-кхе. Чего, это вдруг сразу сука-то? Это, что еще за оскорбления? Ты куда это сам-то попер?
Снегирев, носящий специально для Степана ни один год у себя за пазухой камень, вдруг живо встрепенулся, и решил наконец выплеснуть все накопившееся у него зло ему прямо в лицо.
– А ты забыл, козел вонючий, как я тебя однажды, как человека на охоту взял к своим друзьям? Забыл? А ты, стервец, пока я пьяный дрых в избушке, стырил у меня из-под кровати карабин, и корову председателя колхоза, за место сохатого шлепнул.
Степаныч виновато отвернул голову в сторону окна.
– Вспомнил? А? – не замолкал ни на секунду Николай. – А потом, когда по пуле, мусора-криминалисты вычислили, что стреляли из моей берданки, ты че же, сука, промолчал-то? А? Хм. Повезло тебе, что я тогда условно получил. А если б упекли меня реально, гнида?
– Ладно. Не злись ты. Мы за это поквитались давно. Все. – уже в который раз за вечер, попытался успокоить разбушевавшегося приятеля Степан. – Я с тобой за ту буренку мотоциклом рассчитался. Как говориться, не было бы счастья, да несчастье помогло. Не злись.
– А ты тогда будь проще. Видите ли, не виновный он сидит. Хм. Не баба. Да ты хуже, чем просто баба. Ты дерьмо! – только Снегирев на всю квартиру выкрикнул это нецензурное слово, как ножки табурета, на котором он сидел, живо расползлись в разные стороны, и Николай с таким грохотом рухнул на голый пол, что в кухне отчего-то сразу же погас светильник.
Во втором часу ночи, упившийся накануне и тоже до беспамятства Степаныч вдруг чуточку приподнял с заваленного окурками, пустыми бутылками и остатками закуски стола свою раскалывающуюся, похожую на переспевшую тыкву голову, и в этой кромешной темноте попытался сообразить, что с ним произошло.
– А почему это дома так тихо? Ау, люди. Новый год ведь скоро. Манька! Ты где, старая балда? Ау! – стал он сердитым, хриплым голосом звать свою жену.
В квартире стояла мертвецкая тишина.
– Ох. Да Манька же! Где ты? Ты тещу-то мою проведала? Жива хоть она? Ох. Тяжко-то, как, Господи. Надо было так нажраться. Молчит семья. А может вовсе я не дома? К кому же я вчера зашел? А может быть у Гуровых это я? Славка, отзовись! Ребята! Снова тишина. Зинка! Зинаида! Старая ты потаскуха! Хе-хе-хе. Ты замуж за меня пошла бы? Пошла бы? А?
И тут Степаныч, немножко придя в чувство, кое-как разглядел в темноте возле своих ног под столом, рядом с перевернутым табуретом, беззаботно храпящего хозяина квартиры Николая.
Степан с третьего раза нащупал над столом висящий электрический провод с выключателем от настенного светильника, и, о чудо, включил свет.
– Дрыхнешь? – пошевелил он приятеля ногой. – Даа, славно посидели. Это же надо было так напиться нам. Я сначала и не понял, где я. Уж грешным делом подумал, что я у Зинки Гуровой твоей гужу. Ну, и посидели. Эх-хе-хе. Завязывать пора с этой чертовой пьянкой. Одна игра не потеха. Эх-хе-хе.
Насчитав на столе шесть пустых бутылок водки, и столько же пива, Степаныч еще раз покосился на спящего Николая, и осторожно похлопал его ладонью по спине.
– Ты поспи еще, поспи? Нашумелся за вечер. – с трудом выбрался из-за стола еще сам пьяный в стельку Степаныч. – Вот тебе и Новый год. Как там в песне-то поется? Если у вас нету тети…? Кхе-кхе-кхе. – и едва держась руками за стены, он шатаясь из стороны в сторону, направился к выходу.
Ночь была в самом разгаре. В квартире Снегирева уже как несколько минут пришел в себя, и молча сидел на кухне и курил. Он только, что откупорил новую бутылку водки, и собирался похмелиться. Как вдруг, где-то за окном внизу послышались душераздирающие взрывы, и маленькую кухоньку, осветил яркий, лиловый свет.
Хозяин развернулся на табурете к окну лицом, и испуганно посмотрел с пятого этажа, на улицу.
– Салюты, что ли запускают, гады? Не дай Бог в мои окошки искры попадут. – с опаской за свое личное имущество бубнил Снегирев, таращась через прозрачный тюль на копошащиеся внизу силуэты. – Это сколько же деньжищ превращается в пепел? И все друг перед другом на дыбах танцуют. У кого шикарней и богаче залп.
После очередной по счету, нестерпимо оглушительной и ослепительно яркой канонады, Николай решил наконец покончить с этим безобразием, и он не надевая верхней одежды, в одних трико и полосатой майке, на босу ногу вывалился на незастекленный, ледяной балкон.
– Долго вы еще будете шмалять, уроды? А? – закричал визгливым голосом Снегирев на кучку людей со сверкающими бенгальскими огнями возле украшенной, новогодней ели. – Или вас родители в детстве не научили, как себя надо в общественных местах вести? Не учили?
Тут, один сразу заметно выделяющийся из всей толпы, очень здоровый и самый крикливый мужик, одетый в костюм Красной Шапочки и белые валенки, не долго думая поднял в сторону Николая голову, и показал тому некрасивый жест.
– Рот закрой, козел! Ха-ха-ха! – неистово взревел в ответ этот ряженый боров. – Че ты там прыгаешь, как обезьяна в клетке, дятел? А? Или выходи сюда, козел, на разговор, если такой смелый. По-мужски поговорим. А то, как-то не честно получается. Ты кричишь с пятого этажа, горилла, а мы тут внизу.
От этих обидных и незаслуженных оскорблений в свой адрес, Николай тут же начал быстро трезветь.
– Чего-чего ты там сказал? Чего ты там прокукарекал? – вытянулись у Снегирева нервы в одну струну.
– Не расслышал? Так ты уши пойди, петух, помой! Ха-ха-ха! – все не унимались внизу. – И услышишь.
– Щас я вам помою, суки! Щас узнаете, кто из нас петух. – злобно огрызнулся на людей и на весь белый свет Николай. – Перестреляю всех вас! – и резко оборвав словесную перепалку, он мухой метнулся назад в квартиру.
С горем пополам отыскав в заваленной разным хламом кладовке завернутое в простыню незарегистрированное охотничье ружье, хозяин на удивление быстро его собрал, ловко вогнал в оба ствола, начиненные крупной дробью патроны, и прихватив тут же с полки кожаный патронташ, он рысью вернулся обратно на балкон.
– Щас я вам покажу, кто смелый. Щас-щас! Сейчас, голубчики. Подождите чутка. Поздравлю вас с Новым го-дом, гады. Нафарширую свинцом вас щас!
К счастью, пока Николай Снегирев отсутствовал, внизу уже все разошлись. Не его испугались, нет. Там, на улице, тоже были не из робких. Просто закончив запускать фейерверки, народ спокойно разошелся по домам.
Оттого, что обломалось справедливое возмездие, и Николай не смог достойно поквитаться со своими недавними обидчиками, у него все закипело внутри. Как же это так, его, прошедшего лагеря и пересылки, старого охотника и уважаемого человека, наконец просто отца, какие-то пьяные безумцы назвали самыми последними словами, и не понесли никакого наказания взамен?
– Ну, и куда вы подевались, гниды? Рассосались? Эй!!! Вы где? – бегал он обезумевшими, налившимися от неописуемой злобы кровью глазами по ночному, неожиданно опустевшему двору.
И тут его осатанелый, возбужденный взор вдруг остановился на чьих-то окнах на третьем этаже многоквартирного дома напротив, абсолютно посторонних людей, в которых несмотря на столь позднее время, еще во всю переливались разными цветами гирлянды, и горел свет.
– С новым годом, христиане! – всколыхнул своим прокуренным, хмельным басом вымершую, январскую улицу Николай, и хорошенько прицелившись, он открыл по этим четырем несчастным окнам беспощадный огонь.
За пару минут расстреляв до последнего патрона весь патронташ, Снегирев вдруг понял своими затуманенными мозгами, что он, только что сотворил непоправимое.
– Это, чего же я наделал, глупая дубина? – сначала обхватил он голову обеими руками. – Старый я уже на нарах-то сидеть. – и чтобы хоть, как-то сокрыть следы преступления, и вновь не загреметь за решетку, Николай снегом обтер горячее ружье, и метко перекинул его и скукоженный от мороза патронташ на балкон соседней квартиры, где жил с семьей Степан Горбунов. После этого он смел ногой на землю пустые, пахнущие еще свежими пороховыми газами гильзы, и с чувством выполненного долга, вернулся на кухню.
– Вот и встретил, значит, Новый год. И это очень даже хорошо. – залпом, без закуски выпил Николай полный с горкой стакан водки. – А у кого-то следующий, чую не скоро будет на свободе. Эх-хе-хе. Мотоциклом будет он меня тут попрекать. Хм. Который числился в милиции угоне, к тому же был не на ходу. Собака! Еще и с Зинкой кувыркался на кровати, пока я рубль зашибал на вахте, мразь. – выговорился хозяин на удивление совершенно спокойным голосом, и закурив со стола недокуренный бычок, босиком побрел к Гуровым, чтобы поздравить их с праздником.