Сожжённая икона

      
   Раннее утро розовело  над деревней. Лучи солнца косо ложились на молодую зелень деревьев, на старенькие хмурые землянки, теснившиеся вдоль длинной улицы. Утро шагало по Григорьевке. Стучало в окна, пробуждая сельчан. Фёдор кое-как успевал шагать за дочерью, которая прибежала за ним. В колодец свалился козёл, и вот надо было вытащить его из воды.
   Софья подошла к родительскому дому, у двери стояла палочка, указывая на то, что хозяев нет дома. Дверь скрипнула, словно поздоровалась. В горнице всё было по-старому. Она села на лавку и внимательно посмотрела на икону, перекрестилась. Икона с детства привлекала её своей красотой. Привезена она из далёкой Украины, когда отец с матерью поехали по столыпинским реформам в далёкую, неизведанную Сибирь. Этой иконой родители отца благословили семью Фёдора на дальнюю дорогу, наказав хранить её, как зеницу ока.
   Софья приехала чтобы попрощаться с отцом и попросить у него икону, взять сокровище в свой дом, где она жила с мужем и детьми. Она внимательно рассматривала стены, скамью, на которой лежала покойная мать. Всё было до боли знакомо, и вот теперь здесь будут жить совсем чужие люди. Отец решил уехать к старшей дочери в город. Для неё было загадкой, как ей удалось уговорить отца на переезд, тем более её муж возвращался с войны, а здесь в Григорьевке жила её сестра одна, муж погиб на войне. Здесь покоилась её мама, здесь было начало начал, их семейный очаг. Что пришло в голову отцу, чтобы покинуть всё это.
   Отец привык жить один, о семейной жизни, после смерти жены, думать забыл, но одиноким себя не считал. О своём житье так говорил:
  -  Кому нужна моя болячка-то? Ну один раз поплачусь – послушают, может кто и посочувствует, а потом надоест и не станут слушать, ещё и пошлют кое-куда. А вот Богу-то я каждый день, каждый час могу обратиться, он меня услышит. Пусть и не поможет, ведь не все же наши просьбы выполнять. А может, я ещё не достоин Божьей милости. Вера в Бога моя, спасает меня хотя бы от тоски, он меня в любое время видит.
    Часто Софья наблюдала, как отец, уложив детей спать, зажигал лампаду и стоя на коленях, что-то шептал, иногда давал волю слезам. Выросли дети и что это за жестокий порядок в жизни, отделились, а родитель остался один.
    Скрипнула дверь, в комнату вошёл отец.
  - Здравствуй моё дитятко, спасибо что приехала. Скоро должна приехать за мной Варвара.
  - Тато! Передай мне, если можно, по наследству икону, я её буду хранить, а она оберегать мою семью.
  - Я не против, Софьюшка, но первая наследница Варвара, она старшая, да и хозяин едет к ней.
   Дочь промолчала, но какая-то обида отложилась в её душе. Не принято было в те времена противиться воли родителей и старших братьев и сестёр. Отец растил детей один, мастеровым был, кому бочку соберёт, валенки подошьёт. Дети росли дружные, старательные. Однажды сестрёнки повздорили, разнимая их, сказал сурово:
  - Ох, вы, сироты мои горькие.
   В праздники поп совершал обход по домам глухих сибирских деревень. Фёдор приглашал батюшку в дом с почтением, который иногда и ночевал.
   Младшая сестра Настя наведалась ко времени, когда отца и Софью взяли в объятья горестные воспоминания о прошлом, прожитом времени. Сразу с порога она обняла Софью, прижалась к ней и расплакалась. Вспомнила видимо далёкое, цепкое в памяти детство, когда они брали тряпичные куклы и шли на кладбище. Играли у могилы матери, иногда солнышко укладывало их вздремнуть на травке.
   К домику подъехал грузовик, именуемый в народе «полуторка», водитель воевал с ним вместе и возвратился с ним домой. Объятия были недолгими. Варвара сняла с переднего угла икону и завернула в свой платок. У Софьи отпала надобность задавать вопрос, промолчал и отец. Всё было ясно, иконы Софьи не видать как своих ушей. Все направились на кладбище, где Софья с Настей окропили могилу матери слезами горечи. Затем долго махали в след отъезжающим.
  Время неумолимо мчалось вперёд. Прошло два месяца городской жизни отца. Затосковал Фёдор по деревеньке, не в радость пришлась ему городская жизнь. Как-то поутру высказал дочери:
  - Пойду, Варвара домой, так больше не могу. Душой я в Григорьевке, не осуждай ради Бога.
   Взял в дорогу корку хлеба, водицы и ушёл, опираясь на посошок. Был он ещё крепкий мужчина, которого не сломили ни годы, ни горе, но резкие морщины над переносицей, запавшие глаза и суровость, ставшая привычным выражением лица, говорили без слов о его душевном состоянии.
-  У-у-у. Кремень,- отзывались соседи, и в этих отзывах звучало и уважение, и гордость за него.
  Не любил он ездить на машине, толи дело лошадка. Шёл вдоль железной дороги, где не пылили машины, лишь редко проходили поезда. Через четыре часа дошёл до Софьи, передохнул, обсказал  дочери всё как есть и направился в родную Григорьевку.
  При первой возможности наведалась Софья к сестре в город. Обратила внимание, что родительская икона не висела, отец ушёл налегке.
  - Варвара, а где наша икона? – поинтересовалась с тревогой в голосе Софья.
  - Ой, Софья, не знаю, что и говорить.
  - Говори как есть, я всё пойму.
  - Положила икону за печку, где валенки сушила и забыла за неё. Стряпала хлеб, ну она и рассохлась, потрескалась вся, перекосилась. Печку топила и сожгла её как непригодную.
   Софья не знала, что говорить и с кем поделиться этим страшным горем. Недолго погостила и направилась домой. Ей даже представить было страшно, что сотворила сестра. В душе Софьи зародилось какое-то ни осуждение, а отвращение к сестре.
   Шли годы. Два сына Варвары выросли. Получили высшее образование и уехали из родных мест в далёкую Фергану. В начале, старший Николай, а за ним младший Иван. Николай шёл с работы, плохо стало с сердцем, присел и умер на переходном мосту. Детей у него не было. Возраст его приближался к пятидесяти. Такая же участь постигла младшего сына Ивана. В ночное время возвращался с работы, прихватило сердце. Нашли его окоченевшего только утром. Возраст слегка за сорок. У Варвары, приехавшей после похорон второго сына, отказали ноги. Пятнадцать лет передвигалась с трудом на костылях.