Фрагмент романа-поэмы
"Синее солнце желтая луна",
финал 6-й части.
Часть 6
http://proza.ru/2022/07/20/1184
"Дайте мне шесть строк, написанных рукой самого честного человека, и я найду, за что его можно отправить на виселицу".
Кардинал Ришелье
***
Вряд ли пейзаж Страшного суда явит собой приятную сельскую местность.
Но и город-миллионник, с его удобствами в сто этажей, дорожными развязками и автомобильными стадами, красными сзади, белыми спереди – всё это мы имеем перед своими глазами каждый день. С точки зрения правоверного горожанина, в таком страшном суде он и так варится каждый день и ничего страшного в этом не видит.
А что если Акрополь?
Пусть будет Акрополь.
Акрополь - это как раз то место, в котором проще всего себя вообразить, поскольку никогда там не бывал. Раз - и ты уже там!
Акрополь находит место в голове каждого, независимо от того, познал он его через туроператора или по учебнику истории древнего мира, зевая на мутную репродукцию. Этот Акрополь - страж наших древнегреческих и неоязыческих культурных корней.
Допустим, архитектурно он будет именно таков, каким и дожил до наших дней – изящный архитрав, шатко покоящийся на полуразвалившихся колоннах дорического ордера. А сам античный холм, ставший подножием Парфенона, пусть прорастёт многовековыми оливами с жилистыми стволами и листвой тёмного серебра.
Там где заканчивается оливковая роща, добавим зрелых пиний, кружевными облаками крон прикрывающие рваный камень языческого капища.
Подарим благословенную тень грешникам, что отдуваясь, просеивая бровями пот, совершают своё последнее, самое главное восхождение.
Есть определённый смысл совершать подъём в тишине и тенистой прохладе, способствующей глубоким раздумиям обо всём том, что осталось далеко внизу. Презумпция невиновности пока ещё защищает оглашенных от вечного пекла и скрежета зубовных протезов. Всё это впереди.
А на самом акрополе, маскируя недостаток колонн, разместим штук сто пятьдесят ракетообразных, устремлённых в небо, кипарисов.
Про небо.
Голубое, как вылинявший флаг Греческого королевства? * или электрическое небо заставки экрана win-95.
Простовато это для Страшного Суда. Добавим красок. Всех, что не жалко!
Перемешаем и раскрасим купол Неба.
Небо, смею утверждать, определённо, купол!
Если у вас имеются другие сведенья – воспользуйтесь ими для своего личного Страшного Суда и вы получите первую премию на конкурсе Страшных Судов.
Широкой кистью нанесём смесь тёмных красок, оставив кое-где просветы небесного холста для яркости впечатлений, и щедро напустим атмосферы Страшной грозы!
Как вам багровый закат? Отлично, зальём багровым огнём всю западную полусферу чаше-купольного простора.
_____________________________________________
* 25 марта 1821 года в результате восстания,
при активной поддержке европейских стран,
греки создали королевство Грецию.
Во главе с королём Оттоном.
Сгустив обстановку, взлетим и посмотрим, что же у нас получилось.
Ведь всё это мы проделываем в своей голове!
Там/тут, в голове, проще всего вершить суд, не столь страшный, сколько Справедливый, Беспристрастный и Милосердный.
А судьи где?
А судьи идут.
Не станем их торопить, пока они мерной поступью приближаются к зелёному судейскому сукну и … Йохан Бах!
Меланхолический Italian Concert F-dur Йохана Себастьяна Баха в фортепианном исполнении чёрно-белого хранителя скрипичных и басовых ключей - Г. Соколова.
Лучшее, для самых лучших судей!
Это взятка? Нет, это от души!
Залетаем внутрь самого Парфенона, под косую тень колонн.
Или всё же войдём? Мы же пока не в чине ангела!
Степенно вздыхая по своим оставленным внизу дурным и недурным наклонностям, привязанностям и невинным детским страхам, медленно поднимаемся на самую вершину Акрополя.
Под дорическими колоннами периптера стоит строгий концертный рояль с приподнятым чёрным крылом. За роялем, пригнув голову, заслонив большими руками клавиши, исповедовался токкатой ми-минор пианист Григорий Соколов. Он то гладил рояль как спинку кота, то резко отдергивал руки, будто по клавишам пустили разряд.
Мимо пианиста, шурша подошвами по трещиноватому мрамору, ползла людская змея на самый страшный суд. Боа-констриктор, составленный из поклонников земных наслаждений, где каждый думал о себе, что он не так уж плох, и что сосед его хуже него. И старался пропустить соседа вперёд, чтобы дать время иссякнуть праведному гневу правосудия прежде, чем очередь дойдёт до него.
Змея потому двигалась неспешно, наступая самой себе на пятки и на плитки мрамора с тем расчётом, чтобы каждый шаг приходился ровно на одну плиту и ни разу на щель между античными плитами.
Этому простительному суеверию, насчитывающему более двух тысяч лет, научил славящийся аттическим остроумием, ироничный Аристофан, когда запутавшись завязках сандалии, чуть не покатился вниз по мраморным ступеням лестницы, ведущей вверх.
Застеленный зелёным сукном стол.
Стол, длиной в загородную электричку.
Подходишь к столу. В свою очередь.
Разумеется, ты уже пропустил всех, кого мог,
и тебя четырежды перепустили.
Но когда ты подошел к самому столу, стол отошел
от тебя, приподнялся на два роста над тобой, а из-под стола подул ветер, слегка шевельнув складки сукна.
И невидимые судьи над твоей головой невидимо откашлялись и один из них произнёс в нос:
- Павел Иванович, теперь ты должен сделать свой выбор, - голос показался мне знакомым. В нем слышался лёгкий иностранный акцент.
Мсье Андре? Показалось?
- Готов ли ты? - спросил другой голос, без акцента, но очень сухой и немного металлический. Примерно, как голос в метро: "Следующая станция - Технологический институт".
- Он ещё не готов. Дадим ему ещё немного времени,- проговорил третий невидимый голос. Голос, похожий на голос нашего препода философии по фамилии Клюге.
Это был глас милосердия.
- Пусть он для начала ответит на вопросы анкеты.
- Отвечайте, вы мужчина или женщина.
- Мужчина, - ответил я достаточно твёрдо.
- А любите вы мужчин? Или женщин?
- Женщин.
- Вы уверены в ответе?
Тут я вспомнил кандидата в гермафродиты Яна Сан Нах. Посол Гватемалы сформулировал определённо. Он сказал: моя приёмная "дочь", а не мой приёмный "ребёнок". Я набрал воздуха:
- Уверен.
- Вы убивали кого нибудь?
- Н-н-нет …
- Уверены?
- Во сне я убил одного немца. Фашиста. Но и он не умер до конца, так как пули летели слишком медленно.
- А животных?
- Граждане! Товарищи судьи, я ... .
- Затрудняетесь с ответом?
- Я ел говядину. И куриные ножки. И сома. И яичницу.
- Ответ не принят. Вы же их лично не убивали?
- Нет.
- Вы их купили уже убитыми? Допустим, они появились
в отделе кулинарии готовыми полуфабрикатами.
- Ферментированная протоплазма с видимостью мясного продукта, - прокомментировал голос Железного дровосека довод философа.
- Вы это допускаете? – перепархивал с цветка на ветку глас любви и всепрощения.
- Стопроцентно! – выдохнул я с облегчением.
- Выражайтесь точнее. Да – если ответ положительный,
нет - если не согласны, или ваш ответ отрицательный.
Да-да, нет-нет, - железно подытожил дровосек.
- И не клянитесь, юноша. Это лишнее, - предвосхитил философ.
- Да, ваша честь!
- Уверены?
И здесь я увидел подростка с рогаткой, спускающегося к речке.
Лягушка! Попал? Мог и промазать! У подростка задумчивый взгляд и комплекс неполноценности розовыми акне по щекам.
Но ещё яснее я увидел себя через год
после свадьбы с актрисой Настей Князевой.
Настя перебралась на съёмную квартиру
в Перцевом доме со своим приданым.
Перед дверью в гнёздышко молодожёнов,
крышка с корзинки была откинута и первой
на синий ковролин, брезгливо ступила Ася.
Ася была кошка редкой красоты и,
как следствие, плодовитости.
Устав раздавать, подкидывать и дарить котят,
я вынужден был стать на скользкий путь
Спарафучиле. С мешком за плечами.
Красный трамвай с табличкой «Река Оккервиль».
Река Оккервиль, подойти к воде которой было
так же невозможно, как Достоевскому выиграть
в рулетку и не писать «Преступление и наказание».
Обратно я возвращался в одном кроссовке – второй ушел в трясину, с подпорченной кармой и мокрыми штанинами.
И я сказал, стоя перед невидимыми судьями на Страшном суде:
- Я убивал. Я убивал, граждане судьи.
- При каких обстоятельствах, - спросил сверху прокуренный, до потери сознания знакомый голос, мягко-зловеще ставящий ударения на первые гласные .
- Я утопил новорожденных котят от кошки Аси. Я виновен. Но вырастить а потом выбросить, было бы ещё хуже.
- Он топил живых котят, - сказал прокуренный голос с сильным кавказским акцентом, и я с содроганием признал его - это был голос самого Отца народов. Или, в лучшем случае, актёра Бухути Закариадзе, который сыграл роль Генералиссимуса в киноэпопее "Освобождение".
Он-то как попал в граждане судьи?- шерсть на моей голове вздыбилась от чувства одиночества и обречённости.
- Прошу страшный суд принять во внимание, - мягко вмешался интеллигентный голос философа Клюге, - он перед этим пристроил четырнадцать новорожденных котят из предыдущих двух помётов в надёжные руки.
- Он мог выкормить всех котят сам. Много ли им нужно? Бабки держат на пенсию по десятку кошек. А здоровый мужик не смог? – ворчал кавказец, явно не спеша менять гнев не милость.
- Принято, - сказал Железный человек из метро.
- Да, он виновен. Он утопил несчастных новорожденных котят. Однако, позвольте взять во внимание еще одно обстоятельство, - раздался тихий, полный скрытых сострадательных нот, голос философа.
- Павел Иванович так же спас одну жизнь. Жизнь зрелого существа, которое чуть не совершило роковую ошибку. Павел Иванович НЕ задавил (с нажимом на «не» произнес Клюге) взрослую кошку серой масти не перегоне Бологое - Денисова Горка.
Павел Иванович управлял автомобилем и смог затормозить за мгновение перед тем, как некое серое существо с хвостом и ушами бросилась ему наперерез, буквально под колёса движущегося с разрешенной в данном населенном пункте скоростью в сорок километров в час. Чем спас жизнь кошке Мурке.
Которая впоследствии родила ещё шестерых котят.
Из которых половина погибла под колёсами менее внимательных водителей.
Над столом нависло плотное, суровое, как военный дирижабль, молчание.
- У меня нет автомобиля, - ответил я. - И машину я не вожу.
- Ничего страшного, - отозвался милосердный Клюге. – Когда нибудь купите. Верно?
- Да, ваша честь!
- И не превышайте, дружок, скорость в населённых местах.
- Да, ваша честь.
- Вопросы по протоколу закончились.
Если вы готовы принять окончательное решение,
то скажите - да. Если вы не готовы, скажите - нет.
Итак, вы готовы? Не торопитесь с ответом. подумайте
- Да. Да, ваша честь, - подписал свой приговор Павел Иванович Сизифов.
А его верный внутренний голос, перескакивая через ступеньку, уже сбегал вниз, бормоча вслух:
"Ай, ай, ай, ай!
Владыка Зевс!
И день не задался!
И ночь ужасная!
Конца ей нет!
Когда ж рассвет?" **.
Но слышал его только сам Павел Иванович.
И, возможно, Зевс.
** Слова старика Стрепсиада - персонажа комедии Аристофана "Облака"
в вольном переводе с древнегреческого А.С.
***
- В какой руке? – в пурпурной тоге, подбоченясь, правильного человеческого роста, безо всяких тележек и подпорок, прямо передо мной возник Вилор Генрихович Коцебу. Крепко стоящий на своих на двоих, на собственных, с синеватым варикозом, ногах! В коричневых сандалетах эпохи сталинского ренессанса, на босу ногу, со сточенной набок от долгой ходьбы подошвой.
- Ну, угадай, в какой руке, - вкрадчиво произнёс голос профессора философии. В то время, как Вилор Генрихович в римской тоге и в выпуклых очках с тонированными стёклами, резко вырисовывался передо мной в безмолвии и величии Кроноса.
- Генрих Вилорович? - от неожиданности я переставил местами числитель со знаменателем и все возможные дуальности. Ночь - день, любовь – хейт, закат - рассвет, живое – мёртвое; и глубиной эпиталамуса догадался, как магниевой вспышкой озарённый: противоположности сходятся в единой точке на линии горизонта! Всегда сходятся!
Ночь смыкается с днём, небо с землёй, убийца с жертвой на миг становятся одним целым, в общей поэме Вечности, один акт которой может длиться не одну сотню тысяч лет. Каин и Авель – единоутробные братья, одна яйцеклетка праматери Евы, и …
и ещё неведомо куда завел бы меня закипевший от непосильной задачи мозг.
В тот же момент я увидал, как философ, с бородкой вождя, протягивает из-под тоги два сжатых, загорелых кулака.
- В какой руке? – повторяет философ ласковым голосом, не размыкая губ; при этом взгляд его за тёмными очками непроницаем, а рот неподвижен и твёрд, как у бронзового памятника перед финляндским вокзалом.
- Выбирай!
Кулаки философа были покрыты небольшими коричневыми пятнами и седыми волосками.
Костяшки хорошо выделялись и не обещали ни послабления, ни подсказки.
А подсказка нужна, нужна, братцы! Вот он, самый миг,
когда решается судьба мира! И зависит она от двух
старческих, ещё вполне крепких кулака в метре
от моих заплетающихся морским узлом нейронных связей.
В одной руке спрятан ключ от тайны тайн.
Горящий автогеном взор упёр я в эти кулаки.
Надо ли говорить, что в этот миг я предпочёл бы рентген!
Замахнувшись, почти не отдавая отчет в своих действиях, я ударил по ПРАВОЙ руке философа, целясь при этом изначально в другую, в ЛЕВУЮ руку!
Правый кулак медленно разжался.
Правая ладонь была пуста. Если не считать переплетения линий жизни, судьбы, любви и зажившего шрама от рыболовного крючка на Венерином бугре.
Следом разжалась и левая ладонь.
В сей сидела бабочка Павлиний Глаз. Обычного размера, ничем не примечательная, каких миллионы, бабочка. Она дернула пурпуровыми крылышками и вспорхнула.
Это был провал всей миссии.
Секретной миссии под кодовым названием: "лодка быта разбилась о любовь".
Бабочка покружилась над мной, над философом, и стала набирать высоту, долетела до уровня капителей, понервничала немного и полетела дальше, к тёмному небу.
Я перевёл взгляд на философа. Казалось, он далёк от каких бы то ни было чувств.
За тёмными очками пряталась сама тьма, но сквозь стёкла будто бы просвечивала иронический отсвет. Я вгляделся пристальнее - вдруг ещё можно договориться на месте?
Философ потёр палец о палец. Его левая ладонь была испачкана пыльцой бабочки.
Он сомкнул обе ладони и поклонился, как буддийский монах бхикшу другому монаху. И он хлопнул ладонью о ладонь так, что было похоже и на обивание с рук пыльцы и, отчасти, на вялые аплодисменты из императорской ложи. Сверху следом посыпались хлопки потяжелее. Стало похоже, что где-то на уровне архитрава забил невидимый, но мощный фонтан. Философ ещё раз поклонился, как актер, который справился со своей вокальной партией и, было похоже,собрался уходить.
- Я проиграл?
- Если бы ты угадал, ты бы проиграл, - отозвался у меня
в ушах псевдо - профессор философии, понемногу уменьшаясь в размере, хотя он никуда не шел, а просто сокращался, он теперь был ростом с семилетнего мальчика.
- Я выиграл?
- Вряд ли. Выигрывает тот, кто желает выигрыша.
- Постойте!
- Я и не ухожу. Всё, что ты хотел узнать – ты и так уже знаешь.
а то, чего ты не знаешь - ты узнаешь в своё время.
- Не исчезайте! Один вопрос! Один вопрос! Где самолёт?
Философ был уже не больше воробья, и он неумолимо приближался к точке сингулярности.
- Самолёт всё еще летит.
- Где? Где он летит?
- На сто тридцать седьмом эшелоне.
Точка, означающая философа, уже готова была соединиться с древнегреческим горизонтом, но в последний момент разматериализовалась, запестрела огоньками, и долго ещё подрагивала и подмаргивала смыслами и тайнами на фоне напитывающихся ночными мифами свода небес, примерно так, как мерцала в подмосковном ночном небе космическая станция Мир.
А позже МКС.
***
- Кто ты?
Вопрос задал тот самый железный человек из «метро».
- Я? – кинематографист искал глазами вопрошающего, и увидел его невдалеке, слева. Это был Толян. Но не тот долговязый, с песнярусыми простодушными усами до кадыка, Толян, которого я знал почти сто лет. Это был совершенный джентльмен в белом костюме-тройке, с лицом бесстрастным и несколько высокомерным под белой соломенной шляпой. Почему я решил, что он похож на Толяна я удивился больше, чем самому вопросу.
- Я не знаю, - ответил я и ужаснулся тому, что сказал правду. Сказал правду и эта правда стукнула по моей голове сильнее, чем сам факт правды. Я был бы рад сказать о себе именно правду, но правды о себе я как раз и не знал. И пришлось повторить, с надеждой на милость и снисхождение:
- Простите, граждане страшный суд, я на самом деле не знаю, кто перед вами. Я даже не вполне уверен, что я человек.
- Пейте, ешьте. Закусывайте, - размягчено улыбался философ, сидящий справа от меня.
- Ешьте, ешьте, - сказал тот, кто сидел слева от меня.
Он показался мне до странности похожим на известный портрет Иосифа Виссарионовича кисти Решетникова, - и пейте и прейте, - Виссарионыч плеснул в пустой фужер вина из кувшина и подставил мне под нос.
- Похвально, что он понимает, что такое на «самом деле», - так сказал философ гражданину, похожему на Иосифа Виссарионыча. Сам философ Клюге совсем не был похож на Клюге, выглядел моложаво, хотя и немного напоминал интеллигентного киника-алкоголика.
- Если не человек, то как вы понимаете существо вопроса? - медленно и внятно произнёс гражданин, похожий на товарища Сталина.
- Как ни странно, но иногда я становлюсь похож на кота. Извините.
- А цвет, порода вам известны?
- Цвет обыкновенный серый, полосатый. Отзывался на кличку Гамлет. Порода смешанная. Метис.
***
Как я очутился за длинным столом зелёного сукна
с почтенными заседающими, мне до сих пор не ведомо.
И наука пребывает в отчаянии пролить свет на этот беспрецедентный случай. Но по факту я восседал за одним столом с этими доблестными гражданами судьями самого разнохарактерного ассортимента.
На мой вкус, для судей это пёстрое собрание имело несколько двусмысленный вид. То ли народ собрался на торжество и потягивает винцо в ожидании юбиляра,
то ли просто давно сидят и забыли, что именно их сюда привело. При этом, уже многие лица казались мне знакомы. Иных я узнавал как селебрити, человечков из телевизора, или это были просто копии звезд самых разных величин. Многие из которых сами были не вполне оригинальны. Можно бы сказать: двойники двойников.
Копии они или оригиналы, но они шевелились и вообще, вели себя вовсе не как восковые куклы мадам Тюссо, а вполне непринужденно, даже, отчасти, по-домашнему. Смущало только то, что за многих из них правильнее было бы подавать не заздравные записочки, а вы понимаете какие!
Если вглядеться, сходство уже не казалось стопроцентным и весь "страшный" суд вполне мог обернуться собранием профсоюза двойников. А поскольку и я теперь был зачислен в этот инфернальный сонм, то достойны рассмотрения две версии:
1. меня перепутали и теперь я исполняю чью-то роль, например двойника Гарри Трумена. И обязан теперь публично раскаиваться Труменом за многие его злодействах,
в частности по созданию NATO - клуба высокомерных беспринципных убийц;
- я помер и теперь мне всё пабарабану! но тогда я должен попросить слова и потребовать себе неразбавленного виски.
Все тихо галдели. Председательствующий, тот, кто сидел
за моим левым плечом, стукнул столовым кинжалом
по своему бокалу, и тихо проговорил:
- Тихо!
И когда гвалт стих в ноль, сказал еще тише:
- Продолжайте!
Кого так "страшно" мы судим судим, было не ясно, так как перед нами стояли стеклянные фужеры тёмно-красного вина, горки хлеба, ломти арбуза и ни одного грешника в месте, где положено находиться обвиняемому. Кроме нас, разумеется.
И мне пришла в голову отчаянная мысль, что мы тут сидим и неторопливо, обстоятельно и с аппетитом судим сами себя.
И я сидел, как мне казалось, в геометрическом центре этого бесконечного, безначального стола-праздника, заставленного яствами и напитками и заваленного какими-то бумагами, похожими на чертежи или свитки.
Не берусь утверждать точно, но возможно, каждый сидящий за столом в той или иной мере находился в самом его центре. Таково астрофизическое устройство этого Вселенского застолья.
Посмотрев вправо, я увидел головокружительную бесконечность правую, посмотрев налево - бесконечность левую. Обе бесконечности, правая и левая нигде не кончались, и это была 3D иллюстрация теоремы Ферми, доказывающая отсутствие натуральных решений этой задачи. Или герменевтике, ибо постичь это явление можно только через само себя, бесконечность стола через бесконечное количество сидящих за ним и поедающих бесконечное число кусков хлеба, выпивающих бесконечное количество вина и закусывающих многими ломтями бесконечно-алого арбуза, сплёвывающих бесконечное число чёрных арбузных семечек.
Вопросы не прекращались. Но я уже не чувствовал
себя экзаменуемым, осмелел и сам иногда превращался
в экзаменатора. Задавая вопросы и отвечая на них,
суд приближался по форме к игре «Что? Где? Когда?».
Вопросы часто вызывали у «страшных» судей смех,
иногда минутную паузу, наполненную сплёвыванием арбузных косточек. Свой каверзный вопрос я адресовал не столько ко всему застолью, сколько своему соседу справа - философу. По крайней мере, он казался более других расположен восхищать блеском своих эскапад.
Я спросил, почему это люди вкупе - всё прогрессивное
и ретроградное человечество - от самого сотворения мира до сего дня расплачиваются за минутную слабость прародителей? И еще неизвестно, сколько нам ещё надлежит расплачиваться. Не была ли та минута слабости, тщеславия и неповиновения прародителями часть Великого Плана Того, без Чьих санкций волос
не посмеет спасть с главы?
И я получил от философа неспешный ответ.
- Как тебе сказать? И да, и нет! Нет, безусловно, ты прав!
И всё-таки, поверь мне, ты в корне, по-существу, не прав, - философ умолк и занялся сияющим краплаком ломтем арбуза.
- Так было или не было?
- Прости, что именно?
- Грехопадение. Змий, Древо, фрукт? Ну и билет в один конец?
- Ты имеешь в виду, э-э-э, искушение Евы и Адама?
- Именно. И далее по списку: разжалование в смертные, детский садик, пионерия, комсомол, свадьба, кресло председателя исполкома, жалкая пенсия по старости, внуки и маленькое деревянное такси в мир иной?
- Ай, ай, что я слышу, какое вольнодумство! - воскликнул философ, сощурился и пустил арбузной семечкой в сторону Фредди Меркьюри, который сидел в пяти заседательствующих от нас, - ну, разумеется! кое-что было, - и тут же спрятался от от гневной ответки Фредди за моё плечом.
Фредди встал со своего места, взял свой бокал и поднял к губам, как микрофон, улыбнулся своей фирменной улыбкой и стал похож на молодого Вахтанга Кикабидзе.
И он сказал.
- Выпьем за наших прародителей! Выпьем за всех тех,
кого мы любим и кто любит нас! Форэвер, тугезер!
И все закричали «Бра-во!» и стали пулять скользкими арбузными семечками друг в друга.
- Ну, ты понял теперь? – спросил философ, отклеивая арбузную семечку со лба.
- Нет, - признался я взволнованно, выпил вино и поставил пустой стеклянный кубок на сукно стола. Вино было полусладким, разбавленным минералкой.
- Он тебя не понял, - резюмировал философ Клюге, отломил небольшой кусочек хлеба, окунул в свой бокал и быстро сжевал.
- Так сразу кто поймёт! – добродушно отозвался со своего места Фредди Кикабидзе. Он подлил мне вина через четырёх сидящих страшных заседателей и он сказал:
- Короче, слушай меня, малыш (хотя на вид ему не дашь больше 30 - 33-х), слушай и смотри. Когда на своих четырёх ногах змий подошёл к Еве; а он подошел, а не подполз, ползать - это его наказание, ты думаешь, он искусил её яблоком, или гранатом, мандарином? Или, думаешь, смоквой?
Да в раю этим не искусишь даже зелёного кузнечика!
Не то, что саму Праматерь!
Коварный обольститель показал Первой Женщине припрятанную в райских кущах Феррари. Красную феррари с открытым верхом.
Спрашивай меня, откуда в раю кабриолет.
- Откуда в раю кабриолет?
- Оттуда! – важно ответил Фредди Кикабидзе и отважно показал пальцем наверх.
- Дальше слушай. И запоминай. А лучше, записывай. Змей показал Еве, как за рулем красного феррари, она едет по красивой дороге среди полей. Светофор зеленый, дорога - как на картинке Родная речь.
И бежит дорога прямо к большому магазину, сияющему цветными огнями. Это был магазин дорогих, самых па-тря-са-ющих шмоток! И в нём не было мясного отдела, или отдела фруктов и тем более овощей.
Только вещей. Каких вещей! Таких, что у женщины
сразу загорелись все глаза!
И она видит ярко освещенный вход в магазин и перед входом двух швейцаров. На одном написано золотом «Гуччи», на другом серебром «Версаче». И они торжественно открывают перед ней двери и приглашают войти.
И Ева выходит из кабриолета и, плавно покачивая бёдрами, поднимается по хрустальной лестнице. Нет! Она поднимается в лифте. На седьмой этаж в стеклянном лифте. Кругом зеркала. Пахнет французскими духами из отдела косметики! Пахнет раем!
Подумай сам, она всегда бегала по райскому саду нагая, босая, бегала к ручью, чтобы посмотреть, что ей попало в глаз, соринка или мушка дрозофила. Видела своё отражение в ручейке и даже не верила, что она -само совершенство! Не забывай, кто Ваятель! К тому же это был рестайлинг и все нюансы были учтены. Но ручей маленький, отражение как кривое зеркало, просто карикатура! А тут - зеркала по всем стенам. И она видит себя во всей своей красе. И видит, что она хороша.
Так змий и совратил женщину. Яблоко? Да что она, яблок в саду не видала? Не смешите!
И она срывает с вешалки красное платье от Версаче, берет с полки и надевает красные туфли на каблуке от Гуччи, и сумочку из змеиной кожи. Тоже красную. А рядом отдел дорогого белья! И всюду зеркала и электричество, и Ева первый раз видит себя в полном параде и она откидывает пышные волосы и мажет себя за ушком духами Clive Christian. И хочет бежать к Адаму, чтобы он сказал: вах!
Но тут она видит мужской отдел. И она срочно вспоминает своего Адама, которому нечем прикрыться, и что он бродит среди косуль и кроликов голый.
Ева хочет сказать ему – иди сюда, дорогой. Что покажу!
Но Адам Богович гуляет по раю и не слышит Еву.
Тогда Ева снимает с вешалок костюмы мужские от Версаче, рубашки от Гуччи, туфли из крокодиловой кожи, галстук самый модный, в горошек, и бежит к кабриолету.
И она возвращается. И говорит Адаму: на, любимый, оденься!
Философ отхлебывает вино из бокала и, повернув лицо
ко мне, говорит задумчиво:
- И так далее, и так далее, строго по тексту.
И никакого вольнодумства!
- Скажите, философ, - я набрал воздуху, - скажите, я умер?
- А разве ты Моцарт? Это он постоянно думает о смерти, - философ не глядя на меня, протягивает руку и щупает мой пульс. Спустя какое-то время, он говорит странно пришепётывая:
- Ещё пока живой, не помёрши.
- А вы? Вы живы?
- У Бога все живы. Сынок, пора тебе. Двадцать минут, пожалуй, уже прошло.
- В каком таком смысле пора?
- В смысле, пора возвращаться.
- Но я должен был что-то завершить. Квантовый скачок, там, точка зрения, наблюдатель, спасти цивилизацию ...
- Мил человек, так ты это - уже! - философ зачем-то взял игривый тон деда Щукаря, - свершилося! сбылося. История-то, матушка, свернула и катит уже по совсем другим рельсам. Прямо туды, его, в Антверпен! Ты что, разве не заметил? Имплементация!** Иначе бы ты тут с нами за одним столом не рассиживался, - философ-дед Щукарь отпустил мою руку, достал из-за пазухи детскую соску, вложил его в мою ладонь, сжал её свой рукой и, слегка хлопнул по ней, добавил своим милосердным голосом:
- Передашь там. Ну, милок, вот теперь уже точно пора! Загорелся зелёный. Кто-то из нас ещё должен был тебя предать, но за этим не заржавеет. Это же одна секундочка. Ха-ха.
______________________________________________________
** implementation (англ) - выполнение, осуществление.
Философ хохотнул и, скосив глаз, увидел, что собеседник костенеет от ужаса и по всему периметру атакован марширующими рыжими муравьями.
- Шучу, шучу я, прости старика. Но тебе надо спешить, поезд отходит от четвёртой платформы.
И философ кивком головы указал вниз и подал руку.
- Спускайся. И прощай.
Держа руку философа, я сошел со стула, на котором сидел. По задним ножкам стула, которые представляли собой металлическую лестницу неопределённой длины, не оборачиваясь, я принялся торопливо спускаться. Так продолжалось сравнительно недолго.
Вскоре я спрыгнул на железнодорожные пути и побежал к платформе, у которой стоял пассажирский состав. И успел вскочить в дверь последнего вагона в тот самый момент, когда дверь уже с шипением стала закрываться.
День. Интерьер вагона поезда.
Поезд набирал ход. Я двинулся по вагонам.
Но фактически, если отсчитывать от меридиана, я стоял на месте. В этом было легко убедиться, следя за столбом за окном, который стоял на месте и, в то же время сам наблюдал за шагающим с ускорением кинематографистом.
Столб, который всю жизнь поддерживал крышу на этой самой платформе,теперь, благодаря вульгарно прочитанной теореме Альберта Эйнштейна, сошел с места и не спеша двинулся в неизвестном направлении – примерно в Антверпен.
На столбе висели часы. Часы указывали строго в землю и строго в небо.
Казалось, стрелка была всего одна, была обоюдоострой и стояла вертикально.
Следовательно, кинематографист втиснулся не в последний, а в первый вагон и теперь шёл против хода поезда, от хвоста к голове.
И он спрашивал себя:
- Где люди? Где же пассажиры?
Вагоны по странному случаю были пусты, даже скорее пустоваты - оставались кое-какие вещи, будто пассажиры поезда выскочили на минуту, рассчитывая вернуться. Но потом передумали.
Идти приходилось всё быстрее, перескакивать пахучий мрак тамбуров, энергично вдавливая ручки дверей, всё ради того пустяка, чтобы удержать столб с часами слева от себя. Но цель была иная: шевельнётся ли стрелка?
Если стрелки мертвы, то и времени уже нет - оно закончилось.
Это значило бы, что и смысла нет. А, возможно, и жизни.
Герой голливудского триллера кричал бы в слепой ярости: «Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!» - и колотил бы двумя руками по рулевому колесу подержанного бьюика. Воспитанный на русском кинематографе, сценарист молча двигался против движения внутри состава поезда.
Павел Сизифов всё ускорял и ускорял свой шаг.
Одновременно дивясь и пугаясь тому, что вагоны так странно пусты.
А сказать точнее, были заняты пугающей висячей и лежачей пустотой - через валяющиеся на полу сумки всё чаще приходилось перепрыгивать. На вешалках болтались плащи и куртки. И что он вовремя не позаботился о билете - так спешил попасть на этот поезд.
Внезапно нижняя стрелка отклонилась от вертикали и перешла в положение 31-а минута. ПИС остановился. Столб с часами немедленно исчез за рамой окна.
Вагон был плацкартный. ПИС сел на боковую полку. Поезд идет, вероятно, в депо, спать. Тогда понятно, почему он движется задом наперёд. А как же иначе? В этом вагоне вещей почему то не было.
Тут ему показалось, что он слышит смех, и детский плач. Он встал и двинулся дальше по вагону. Прошёл через тамбур и за дверным стеклом увидел вагон-ресторан, и в вагоне ЖИВЫХ ЛЮДЕЙ.
То, что они живые он понял сразу по неведомым, но очевидным признакам.
И он вошел в вагон, готовый обнять и полюбить сразу всех живых людей, будь они хоть мормоны, хоть баптисты, хоть кинематографисты.
А это была компания его старинных знакомых. Это пировали свои французы киношники. Андре-Депардье махал ему рукой и протягивал бутербродик с красной икрой.
- Пауль, добро пожалуйста жрать! Где тебя и твою маму носит! Мы думали, ты от отстал навсегда!
Жильбер молча кинулся целоваться и оставил на ухе кинематографиста рюс пару икринок.
- Папель Ипанович, - закричала Лолю и тут же прихлопнула свой рот рукой.
Перед ней, в модной оранжевой коляске, закричал младенец.
- Лола, девчонка! ты родила! Когда ж ты успела?
Не отворачиваясь, Лолю вынула грудь, и вложила сосок в скривленный плачем распахнутый ротик младенца. Ребёнок тут же замолк, открыл глаза, удивился и снова их закрыл, не прерывая трапезу.
- Не смотри, - лицо Лолю было одновременно и озабоченным и счастливым, - успела.
Успела поза-поза-поза-поза-поза-поза-вчера!
- Люди любят друг друга, и иногда из этого получается что-то хорошее, - сказала чёрно-рыжая тоном заправской крестной. Хотя, простите, апостолы, какая из кошки крестная!
- Отвернись же, Папель Ипанопич, не смущай девочку, дай ей покормить Жан-Азиза*, - промурлыкала Никомими и ладонью легонько повернула к себе лицо П И С и выразительно чмокнула в две красных икринки, оставленных Жильбером.
______________________________________________
*Азиз (узб) - дорогой, почитаемый; драгоценный.
п р о д о л ж е н и е :
часть 7 (черновик)
http://proza.ru/2023/04/10/784
============================================
н а ч а л о :
часть 1
http://proza.ru/2021/05/08/1833
часть 2
http://proza.ru/2021/05/08/1867
часть 3
http://proza.ru/2021/05/29/1762
часть 4
http://proza.ru/2021/07/13/630
часть 5
http://proza.ru/2022/06/17/1340
часть 6
http://proza.ru/2022/07/20/1184
часть 7 (черновик)
http://proza.ru/2023/04/10/784