К концу ноября хутор занесло снегом. Колька кутал Ульку и дышал ей в
лицо.
- Щас, Щас, Уля! Терпи уже, хутор рядом. Щас печку растоплю, а мамка от немцев придёть, согреется.
Они несут с балки сушняк. Колька большую связку, затянутую ремнем, Улька маленькую. Дорога пуста, немцев нет. Шарик трусливо озираясь, пользёт сзади. Его пышная баранья шерсть виснет на снегу, а короткие ноги-коряки бестолково будоражат снег.
- Всё, Шарик, брать тебя не буду. Вон, Михалюки свого не берут, и дед Авдей не берет. А кабели у них похлеще тебя будут.
Шарик виновато щурится. Его нос за версту волка чует. Они в балке оголодали, да и в хуторе скоро голод будет. Мамка так говорит, а дед Авдей молчит, только вчера встрепенулся. Наши в далеком Туапсе по морде немцам дали. Немцы шарят по хатам, курей ловят, лазят за ними под амбаром, задами сверкают. Бабки Самошихи подворье исчезло. Эссесовцы с фельдфебелем в нем командуют.
Самоха трезвый ходит. По последнему теплу увёз в подводе с собутыльником еврейку с дочкой. Мямлил пьяный, мол, документы там за Венцами проверить у них надо. Жена лупила его полотенцем, кляла, а деда Авдея чуть не застрелили. Слухи разные ходят. Одни, что партизаны перехватили, другие, что стреляли на Венцах по подводе, а кто стрелял, не знают. Колька знает. Михалюки стреляли.
Обидно в одном – его не взяли. Ветер на бугре завывает. Улька морщится и лезет к нему под шубу.
- Коля, нам будылок с подсолнуха хватит, кизяков валом, не будем больше ходить в лес, страшно.
- Ульяна, не ныть, а то Шарик взвоет. Два сапога пара. Зима впереди.
Колька пытается грубить басом, но в конце, не выдержав, притягивает к себе сестрёнку.
- Главное, чтобы наши вернулись быстрее. А наши придут, сразу дадут нам телегу пиленного леса. Кидай в печку и радуйся.
Ветер разносит его слова порывами, Улька жмется к нему, сзади Михалюки поворачивают к своей хате. Что-то кричат им, но они не слышат. Ветер крепчает и играется с ними, как с игрушками.
- Коля, домой придем, сразу печку растопим, мамку ждать не будем, да?
- Сразу, сразу будылками растопим. Дед Авдей с утра топит, запасливый.
- Коля, баба Авдотья говорила мне, мороза придут перейдете в нашу хату. Перейдем, Коля, да?
- Перейдем, чего две хаты топить. Да и у деда рушалка, ходить к деду зерно молоть не надо.
Живности у них уже нет. Даже немец Курт не помог, спутали кабана и увели чужие немцы. С пяток курей, да с десяток дедовых остались, шустрый у деда петух, только немцы к калитке, а он курей под амбар и сразу прячет. Еврейка с дочкой сбежали от Самохи на Венцах и прячутся, и Колька знает где. От пацанов не скроешь. Как и двоих наших солдат. Живут, барствуют с тетками-вдовами. Топят хаты, дым столбом.
Ветер к хутору утих. Училка, выскочив из школы, развешивала фельдфебельское исподнее бельё. Говорят, скоро у неё немец малой родиться. Дед ничего не говорит, плюется. Зыркает на него глазами, чтобы несуразное при нем не ляпнуть. Знал бы дед, какие он слова знает, за своего бы принял.
Муж училки на войне. Колька его не помнит, стерлось лицо, а училки красивое не стирается. Злая она, сука подстилочная, и в школе, когда немцы повалили его на пол, не вступилась за него. Вэг (прочь) бы ей в балку к волкам, заразе, на постой волчий. Да и не любил он её, а девки по ней с ума сходили. Они идут по снегу молча.
- Коля, а почему мы не здороваемся с учительницей, а с Куртом здороваемся?
- Так надо! Мала ты ещё. Щёки три!
- Курт кидал меня выше хаты и кричал «Красный флаг, красный флаг!»
- Не кидал, а бросал, ты же в красном платье была, да и дочка у него белобрысая - ты вылитая.
- Мамка говорит, что она на меня сильно похожа.
- Похожа, похожа. Щеки три!
Появились партизаны. Курт с румынами вечерами уже не шлялись допоздна. Дед стал скрытным, гнал его со своей хаты, но Колька его подслушал. И к его удивлению, полицай с дальнего хутора оказался своим. Через два дня нагрянули немцы – эссесовцы, согнали хутор, но молодежи в нем не оказалось. Колька с Улькой отсидели тогда на подлавке (чердак), среди тряпья и не пискнули. Страшно было и Германию Колька боялся больше всего.
Хутор опустел. Немцы пытали Самоху, но тот трезвый после Венцов твердил, что ничего не знает «В лес ушли, тама искать надо». А побили его не на Венцах, а в хуторе вечером. Били сильно за еврейку. А кто, Колька не знает. Только Михалюки твердят, что это были партизаны.
Фронт приближался. Михалюки кстились, что слышали взрывы. Немцы вывесили репродуктор на току и теперь по медным немецким проводам хутор слушал Левитана. Сталинград защищался, и битва шла у самого берега реки Волги. Колька пытался представить её, потом отвлекался на Майкоп, но ни того ни другого у него не получалось. К Новому году бабка Самошиха, подозвав его, насовала в карман грецких орехов и в руки дала твердый закаменелый пряник. Он размочил его и бережно поделился с Улькой.
- Вкусно, красный флаг?
- Ещё хочется, Коля!
- Наши уже под Майкопом, скоро с пряниками будем.
Хотя ничего толкового он не знал, но голос Левитана вселял в него надежду. Он выходил на бугор и вслушивался в далекий Майкоп. Долго слушал и решил, что Михалюки его обманули.
На Новый год отпустило, мороз ушел, и они с Улькой катались на горе. Склон её был крутой, длинный и они катились на самое дно балки к колодцу.
Деревянный сруб его покрылся льдинками, и они их лизали. Румыны отбирали у них сани и с гиком врезались в сруб колодца. От них несло чесноком и самогоном. Кабан был забыт, они гоготали, а наверху Курт охранял их винтовки. Михалюки подрезали румын, те барахтались в снегу и опять смеялись.
Хаты вдов, где были двое наших, были совсем рядом, смотрели окнами в сруб колодца и Кольке казалось, еще чуть и катание их закончится выстрелами. Но хаты молчали, еврейка с дочкой была у партизан в лесу, и делиться этим с Михалюками он не спешил. Это было его тайной, тайной важной и важнее её не было ничего на свете.
Горка разрасталась, Сашка-друг в больших кирзовых сапогах со стертой наухнарь подошвой лихо скатывался с горы. Рымыны не могли, их немецкая подошва в шипах тормозилась снегом. Они разули Сашку с Пашкой и гоготали. Пашка матерился и в немецких сапогах насупленный, как индюк, не мог этому противиться. Он гонял адъютанта, а Улька с девчатами звонко смеялась с него. Курт наверху грозно прорычал румынам, построил их двоих в шеренгу и увел с горы эссен (кушать).
Уже вечерело, когда они с Улькой заявились в дедову хату. В хате сидел Курт и показывал бабе Авдотье фотографии. Баба терла слезы, а Курт лопотал по-немецки, указывая бабе на Ульку, затем показал деду наган в руках.
- Гитлер пук, Сталин пук – конец войне!
Затем, выложив консервы на стол, ушел.
Дед сидел на лавке в дальнем углу насупленный, как Пашка на немецкие сапоги, и свирепел.
- Валентина, прекрати его привечать. Хоть он и взбаламученный, а наши бабы в одну шеренгу тебя с училкой поставят.
Дед, хлопнув руками по коленям, встал и ходил по хате, зыркая на всех глазами.
- Дедушка, не думайте о маме так, как вы, она не такая, просто Курт хороший. Он нашего кабана от румын спас.
Улька, прижавшись к матери, всхлипывала. А Колька от дедовых слов закипал.
- Что я могу, соседи вы мои дорогие. Нет в нем ничего похабного, к Ульяне липнет он, дюже она на дочку его похожа.
- Все старый, неча грязь на Валентину лить, не пристанет!
Баба Авдотья лихо вонзила нож в консервы, крутанула его и по хате до слюны запахло мясом. Отужинав, Колька с уставшей Улькой легли спать. Разгоряченная печь жарила, он выпрастывал ноги из-под одеяла и под бабкин с дедом говорок уснул. Долго утром просыпался, болели колени, а бабка Авдотья гремела кастрюлями. Дед кряхтел во дворе, а он был готов схлестнуться с ним из-за матери. Думал о Курте и его «пук» в Сталина злил его. В Гитлера нет, пускай стреляет, а за Сталина он стоял горою.
К Крещению захолодало так, что Шарик не покидал будку. Нехотя из неё вылезал по делу и тут же скрывался обратно. Зарядки у фельдфебеля прекратились, и немцы сидели по хатам, как будто их и не было. Только голос Левитана летал над хутором, докладывая всем положение на фронте. Из далекого Кавказа от Баку наши пошли в наступление. В Сталинграде шло упорное сражение. Немцы привезли из станицы за Венцами учителя немецкого языка и поставили его на довольствие. Собирались кучей на току и тот переводил им Левитана. Дед сверкал глазами и шарил на боку в поисках шашки.
- Сиди уже, чертяка справедливый. Своё отвоевал!
Бабка стыдила его, но дед молчал, и Колька решил, что дед знает тайну наступления. Немцы давно не включали Левитана, убавили звук и только фельдфебель с учителем каждое утро, прильнув к репродуктору, вслушивались в него. Румыны забросили службу, Самоха тоже, мать уже не выходила на работу, и Колька с замиранием сердца ждал нашего наступления.
Ждал с Майкопа своих, а другие наши с Баку были почти рядом. В один из дней немцы забегали, динамик вновь загрохотал над хутором, и они услышали Сталина. Голос с хрипотцой сообщал всем, что под Сталинградом советские войска окружили армию Паульса. Немцы с дороги вслушивались в него, затем разворачивались и уезжали в сторону Венцов в отступление. К вечеру дорога была забита.
Немцы отступали. Метель крепчала, они кутались во что попало, а Колька вспомнил картинку в школе с отступающими французами. Фельдфебель, подогнав машину к школе, пропал в ней. Курт с румынами сидели в ней и мерзли. Фельдфебель выбегал из школы, торопился, а училка без платка висела на нём. Тот отбрыкивался, спешил, а Курт, скрутив наган в руке, подмигнул Кольке.
Немцы отступали три дня. На третий день двое наших, живущих у вдов, на глазах у всех расстреляли двух офицеров с дороги. Бахвалились этим, а Колька почувствовал к ним отвращение. А наших он проспал. Встретила их Улька. Она радостная тащила его с печки.
- Коля, Коля, наши!
А наших было мало. Всего три машины. Они были в шубах, с автоматами и улыбались, а мать с бабкой Авдотьей плакали. Это были другие наши, а его, как он узнал, были ещё в Майкопе. Но на следующий день он их не зевнул, появилась конница. Она остановилась у них на задах, он рванулся к ней, но его остановили.
- Туда, хлопчик, нельзя, пристрелить могут, не разобравшись. Буденный тама штабом стоит!
- Доложите Буденному, что здесь пред вами стоит казак Авдей Григорьевич С……….. В гражданскую в этих местах с Семен Михалычем воевал.
Дед был рядом. В казацкой форме, с шашкой на боку, которая переливалась и блистала, а Колька, удивленный и счастливый, гордился дедом.
- Как мальчонку представлять?
- Сусед, считайте внук!
Буденный поразил его больше деда. И шашка у него была, не чета дедовой, и усы огромные, яблоку повиснуть можно. Глаза только, как у деда, добрые, потом решил, что и хитрые. Прятал ведь дед шашку, а где, Колька по сей день ни сном, ни духом. Буденный пристально осмотрел его. Похлопал за плечи.
- Казак! А ну оденьте его, чтобы деду не стыдно было!
Его одели тут же, подобрали сапоги, кубанку, и уши под нею горели. Он хотел ляпнуть за коня, но вовремя одумался. Его уже уводили, когда он, решившись, подойдя к деду, шепнул ему спросить о командире - моряке с портупеей и о катюшах. Буденный строго глянул на него.
- Шептаться здесь не принято! Говори прямо!
Кольку кинуло в жар, как тогда при немцах в школе. Когда он, придавленный к полу, ждал своей участи. Выручил дед.
– Вот как! Знач, и вы с Арсением Петровичем знакомы! Великое дело он для фронта сделал. Великое. И еще сделает. Героя Советского Союза лично я ему вручал, а сейчас он дома с женой и сыном в Канске по ранению. Контузия у него. В госпитале жену встретил, так, вроде, говорят. Но, что в Канске они, я точно знаю.
Дед пришел поздно, Колька не спал, ждал. Он высыпал на стол тушенку, что-то еще. Бабка охала и вскоре дед, широко раскинув ноги, спал. Баба Авдотья, мать с Улькой раздели его: сняли с него шашку, сапоги и Улька, прислонившись к нему на печи, шептала: «Слава Богу, разнуздали! Какой же дед большой, а шашка красивая и страшная……..» Говорила по - взрослому, копируя бабку с мамкой вперемежку.
Самоха явился сам, двоих наших арестовали и увезли сразу, и никто не промолвил им вслед ни слова, а Колька назвал их гадюками. А почему назвал, он себя не спрашивал. Он нес консервы еврейке с дочкой. На горке было людно и вместо румын на ней катались наши. Он спустился с неё раз, а дедовы сапоги, скользкие до одури, не споткнувшись ни разу, лихо врезались в колодезь.