1954. Моя родословная
Моя мать – Запяткина Анна Ивановна (в девичестве Швецова), урождённая села Ворошилово (Первомайское) Пензенской области, в 8-ми километрах от города Петровска, родилась 28 февраля 1930 года.
Мой отец – Запяткин Виктор Данилович, родился в Пензе 14 ноября 1926 года.
Мой дед по линии отца – Запяткин Данила Петрович, родился в 1910 году в Пензенской области. В 30-е годы служил милиционером. Участник Великой Отечественной войны. Имел ранения и контузии. От сколка немецкой гранаты у него порвана связка между большим и указательным пальцем левой руки, из-за чего эти пальцы наполовину срослись после хирургического вмешательства. Другой осколок гранаты повредил голень правой ноги, поэтому дед постоянно прихрамывал, но упорно занимался домашним хозяйством: по 5-6 раз в день ходил за город на картофельные поля и рвал там берёзку, набивая ей крапивные мешки, которые таскал на плечах. Именно берёзку придавала коровьему молоку особые аромат и сладость – все из близлежащих домов только и мечтали попробовать этого молока. В 70-е годы у деда началось загноение голени, но он продолжал ходить за берёзкой, пока не слёг окончательно. Года два лежал в постели, не теряя фронтового духа. Об этой истории у меня есть рассказ «Дедова нога».
Моя бабушка по линии отца – Анна Яковлевна. Она нас с братом Сергеем вынянчила после смерти матери, столько сил и любви приложила, что никакая благодарность не будет им равнозначна.
Мой прадед по линии отца – Пётр. Прожил 96 лет. Был на все руки мастером. Особенно ему удавалось делать саратовские гармошки с колокольчиками. Заказов поступало много, потому что этот инструмент из-под рук прадеда выходил добротным, красивым внешне и с заливистым звучанием.
1954. Я родился в Петровске
Я родился в городе Петровске Саратовской области 24 октября 1954 года. Родители говорили, что это был холодный, ветреный день.
Родильный дом, где я криком известил мир о своём появлении, располагался у старой пожарной каланчи.
Старший брат Сергей явился на свет там же чуть раньше, 21 февраля 1953 года.
26 марта 2014 г.
1957 Любитель стирки
Помню один удивительный эпизод из моей младенческой жизни, который случился зимой в селе Грязнуха Петровского района, где оказалась наша семья, так как отец работал фельдшером.
Для проживания нам выделили какой-то частный домик с удобствами за его пределами.
В один из дней отец на дворе колол дрова, а мать затеяла стирку, нагревая воду в баке на керогазе. Она стирала в оцинкованном, похожем на миниатюрное футбольное поле корыте. По комнате распространялся душистый запах хозяйственного мыла. Мать тёрла бельё о стиральную доску, вода пенилась, и от неё шёл соблазнительный парок.
Я, видимо, был без дела и всё время пытался запустить руки в тёплую мыльную стихию, чтобы повторить движения матери и помочь ей таким образом перелопатить кучу белья. Но я не столько помогал, сколько мешал всему стиральному процессу.
Поначалу мать меня просто уводила в дальний угол и предлагала там поиграть. Но уже через несколько секунд я снова оказывался у корыта и совал руки в воду. Когда всё это повторилось несколько раз, мать уже начала злиться и крикнула отца.
Отец, взмыленный от колки дров, добросердечно пригласил меня во двор. На меня накинули какую-то шубёнку и вывели на вольный воздух. Отец держал меня от места колки дров на почтительном расстоянии, чтобы какое полено не отлетело мне в лобешник. Хотел я отцу помочь, да топор-колун оказался таким увесистым, что я не смог с ним совладать и быстро устал.
Меня снова потянуло в тёплое помещение, и там я в очередной раз стал показывать чудеса настырности. Мать до того утомилась со мной бороться, что привязала меня за руки какой-то верёвкой к спинке кровати с набалдашниками. Я пытался потихонечку избавиться от пут, и мне это удалось.
В конце концов мать не столько изнемогла от большой стирки, сколько от моего стремления помочь.
После того как бельё повисело во дворе на верёвке и хорошо проморозилось, отец хрустящими охапками заносил его в дом, где оно оттаивало, а потом снова вешалось в помещении для окончательной просушки.
Далее шёл процесс глажки. Внутрь чугунного утюга засыпались горячие угли из печки, и этим чумазым устройством разглаживалось белоснежное постельное и нижнее бельё моего семейства.
Первая, большая стирка в моей жизни навела меня на мысль, что родителям надо всячески помогать, только чтобы эта помощь не стоила им потраченных нервов.
1957. Первый эпизод моей жизни
Не раз я напрягал свою память, чтобы воспроизвести самый первый эпизод моей жизни. И он связан был с поездкой из Петровска в Грязнуху, где отец работал фельдшером.
Это было летом, то есть мне ещё не было трёх лет. Мы с отцом и старшим братом Сергеем ехали на телеге. Сидеть было неудобно, ужас как трясло. Отец сдержанно погонял лошадь.
В одном месте, среди зарослей ивняка, мы остановились перед какой-то речушкой. Спрыгнули с телеги и стали разминаться. Отец, с кнутом в руке, смотрел на журчащую воду, видно, его мучил вопрос о том, как преодолеть эту преграду, чтобы колёса не завязли в песке.
Вдруг недалеко от кустов, где я находился, возникло какое-то крысообразное существо и страшно меня напугало. Я стал кричать не сходя с места. Отец в мгновенье ока оказался возле меня, быстро прояснил ситуацию и вгорячах стал действовать.
- Не бойся! – крикнул он. – Это крот. Он хороший!
От свиста кнута над головой бедное животное было в замешательстве, но вскоре соображение к нему вернулось и оно юркнуло под земляную копну, в свою спасительную нору.
Почему крот среди солнечного дня покинул свои земляные лабиринты, я не знаю ответа до сих пор. Но увидеть живого, а не на картинке крота мне удалось только раз в жизни, и этот эпизод стал самым первым на пыльной полке моей памяти.
1958. Друзья детства
В 1958 году мой отец при незначительной внешней помощи построил деревянный дом в проулке Пугачёва, так называемый пятистенок. Три окна в зале, одно в светлой спальне и одно на кухне. Ещё была глухая спальня, откуда топилась кирпичная голландка. На кухне располагалась большая русская печь, на лежанке которой мама часто отдыхала перед работой в ночную смену.
Всего здесь тогда было заложено пять домов согласно отведённым земельным участкам, которые находились в непосредственной близости от бабушкиной саманной избы с земляными полами и соломенной крышей. Нумерация велась по чётным числам: у Черновых №2, наш №4, №6 у семьи с двумя девочками нашего возраста, у Штягиных №8 и №10 у семьи с нашим ровесником Толиком.
Тогда же я и познакомился с ребятами, которые стали моими друзьями детства: Серёжей Штягиным и Славой Черновым. С Серёжкой я, как говорится, дневал и ночевал: вместе приобщились к курению, вместе были взяты на учёт в детской комнате милиции за ночные шатания. А в школьные годы я завязал дружбу с Женькой, живущим в стареньком домике у церкви, и интернатским товарищем Юркой, который водил меня к своей старшей сестре Рите, ужасной матерщиннице и курильщице, но страшно симпатичной особе. Она часто гладила меня по волосам и соблазнительно прижималась грудями, так что я просто не знал, как на всё это реагировать, и пребывал в смущении. Юрка помнил массу прибауток, всевозможных острот и весёлых частушек. Это он напел мне их несколько штук, и я запомнил с первого раза:
По дороге едет трактор,
Сзади капает мазут:
Берегите, девки, целки,
Хер на тракторе везут.
Шёл я лесом-перелесом,
Видел чуда-чудеса:
Баба едет на карете –
П..да шире колеса.
К Серёжке Штягину приклеилась кличка Шилькин, меня на дворовом языке звали сначала Женя-пеня, потом Пентель. Славка был такой серьёзный, что ни одна кличка к нему не привилась.
2016 г.
1958. Любитель поспать
Мне мама рассказывала, что с самого пелёночного возраста я был любителем поспать. Засыпал при каждом удобном случае. Как только возьмут на руки – уже дрыхну. Присел на кровать, повалился – и храпака! Ну, может быть, храпа тогда ещё не было, но сопение от удовольствия было точно.
Как-то раз (а я это помню в подробностях) в конце жаркого дня мама вернулась со своей заводской работы и тут же кинулась меня искать. Я был под присмотром бабушки Нюры, но она что-то упустила меня из виду – и я пропал. Излазили весь двор, сараи, сад – нигде четырёхлетнего мальчика не обнаружено. Пошли искать за город, на большак, ведущий в село Крутец Пензенской области. В ту сторону меня тянуло часто, так как чуть дальше, в селе Ворошилово (Первомайское) жила моя бабушка по линии матери.
Сбились с ног. Вернувшись домой, мать хотела замочить бельё в корыте, чтобы сделать что-то полезное, пока не отыщется сынишка – не первый случай же! Корыто валялось посреди двора в перевёрнутом виде. Там, найдя прохладное пространство, крепко спал я. Спросонья даже было сначала не совсем понятно, чему радуется мать, ведь она потревожила спящего, прервав его сладкий сон.
Помню фразу мамы, брошенную всем участникам поиска:
- Здесь он, паршивец!
Этот эпизод научил меня предупреждать близких о том, что, если ты намечаешь исчезнуть из их поля зрения, надо обязательно предупредить. А то они будут волноваться, тратить нервы и наживать болезни.
2017 г.
1958. Моя любимая колбаса
Мои колбасные впечатления связаны с ранним детством. Отчётливо помню эпизод, когда из мяса бабушкиной коровы готовили в алюминиевом тазу на керогазе домашнюю колбасу. Это происходило в бабушкином саманном домике. Дядя Николай по фамилии Родин чудодействовал над колбасным изделием, запах от которого стоит у меня в ноздрях до сих пор.
Как я любил есть колбасу с хлебом!
Был случай, когда с прилавка гастронома я умыкнул кусок конской колбасы, довольно толстой и длиной сантиметров пятнадцать, так как был сиротой и неплатёжеспособным.
Но самой моей любимой колбасой стала «Одесская»: копчёная, жирная, перчёная, душистая. Только стоило её унюхать, как сразу начиналось обильное слюноотделение. Но всегда, к моему сожалению, мне любого количества колбасы было мало!
Как-то после пятого класса, летом, я впервые в жизни нанялся работать в лесхозе на сосновых посадках. Нас возили на грузовой машине в поле, где давали два-три ряда сосёнок, и мы активно рубали мотыгами мешающую им развиваться траву.
За неделю работы мне выписали 10 рублей 50 копеек. Старший брат Сергей посчитал, что такой заработок для меня слишком огромный, и отнял 5 рублей на свои нужды. Но у меня оставалась ещё внушительная сумма, на которую можно было приобрести более двух килограммов любимой колбасы или сандалеты и всего один килограмм копчёной вкуснятины.
Где-то на рынке я купил коляску «Одесской» колбасы и пошёл в «партактив» (так в народе назывался продуктовый магазин в центре города), чтобы купить белого хлеба. Но, к моей жуткой досаде, буквально перед носом закрыли дверь магазина на обеденный перерыв, а я уже исходил слюной. Ждать целый час – это каторга! Но минут пятнадцать я слонялся по улице и всячески успокаивал себя, что очень скоро распахнётся дверь магазина и буханка хлеба будет в моих руках. Но чертовски хотелось есть! При первом желании съесть только немножко я тут же вошёл в раж – и полколяски как не бывало! Правда, это не полное удовольствие – есть без хлеба.
Когда, наконец, буханка белого хлеба с хрустинкой оказалась рядом с колбасой, аппетит был уже не тот, но я всё-таки уничтожил и оставшуюся колбасную половинку.
И сейчас, на 60-м году жизни, я ложусь спать со сладкой мыслью, что утром съем кусок в два-три сантиметра «Одесской» колбасы с куском белого хлеба, тоже мной очень любимого.
25 марта 2014 г.
1958. Нищенка тётя Дуся
Мне было года четыре, когда я впервые в жизни увидел нищенку и был шокирован увиденным.
Неподалёку от действующей церкви, возле продуктового магазина, на какой-то платформочке с колёсиками передвигалась женщина с очень выразительным, решительным и, как показалось, весёлым лицом. Возможно, она употребила спиртное. У неё не было ног, вернее, были, но только их верхние части, на которых держалось всё туловище. На руки были надеты запылённые и истрёпанные брезентовые рукавицы. Именно руками она отталкивалась от земли и двигала себя по многолюдному миру.
- Это тётя Дуся, – сказала мне мама и крепче сжала мою руку. – Она инвалид, без ног. Ей надо помогать!
И, подтверждая свои слова, мама протянула нищенке несколько бумажек ещё дореформенных денег. Та взяла, возрадовалась и поблагодарила за подаяние.
Нищенка произвела на меня глубочайшее впечатление, я весь день ходил как ошарашенный, но не потому, что нам встретилась нищенка, а потому, что она была обезноженная. Её было до ужаса жалко.
Потом я увидел эту тётю Дусю при входе на кладбище на Яблочный Спас. В длинном ряду нищих ей, видимо, было отведено самоё почётное, первое место, то есть у самого входа. Её буквально заваливали дарами и давали бумажные деньги и монеты, положив их на аккуратно расстеленную тряпицу.
Я специально сбегал домой и попросил у мамы денег для нищенки. Приняв подаяние от мальчугана, тётя Дуся сказала:
- Спасибо тебе, малец! Дай бог тебе и твоей маме здоровья!
К сожалению, маме хватило здоровья только ещё на пять лет, и она покинула нас в свои 34 года.
Через много лет на глаза мне попалась ещё одна нищенка в городе Балаково. Это была измождённая маленькая женщина, в рваной одежде. Она стояла перед входом в магазин «Русь» и держала в руках картонку с неграмотно оформленной просьбой: «Люди памагите на похараны!!!»
Я помог, бросив ей в баночку какую-то мелочь.
Удивления моему не было конца, когда через неделю я увидел эту же нищенку в другом месте, но стой же табличной.
И тогда, глядя ей в глаза, я спросил:
- Что, ещё не похоронили до сих пор?
Она зло сверкнула глазами, отвела взгляд, но ничего не ответила.
Разозлённый, я стыдил попрошайку несколько минут, но та не сошла с места, будто превратившись в изваяние.
Среди нищих и попрошаек, кого мы видим в изрядном количестве в людных местах, редко бывают действительно нуждающиеся. Многим просто не позволяет гордость выйти на паперть и демонстрировать свой нищенский вид и нищенское состояние. А наглые, в том числе алкаши, протягивают руку без всякого зазрения совести. Подавать или не подавать – дело добровольное. Но если это инвалид – подать необходимо без всяких размышлений и колебаний.
2016 г.
1958. Постой в углу!
Как-то мне купили зимнее пальто. Коричневое, с цигейковым чёрным воротником. На вырост. Мать надела его на меня и сказала:
- Женька, береги пальто! По заборам не лазь, лужи обходи!
На дворе стоял ноябрь: кругом непролазная грязь и сырость.
Дав матери торжественное обещание, что эту новую вещь буду беречь, как нечто святое, я пошёл погулять с другом Серёжкой Штягиным.
Поначалу я твёрдо помнил данную матери клятву. Но, как всегда, возникла необходимость перелезть через забор, а пальто всё-таки было большое, неудобное. Я не спешил, продумывал каждое движение, но всё равно зацепился за какой-то невесть откуда взявшийся гвоздь – и на тыльной стороне пальто образовался порыв, похожий на немецкий автомат.
В расстроенных чувствах и с мокротой на глазах я пошёл домой. По дороге случилось ещё одно происшествие: на краю огромной лужи ботинок правой ноги заскользил по наклонной поверхности – и я оказался в холодной жиже, в которую моё новое пальто погрузилось наполовину.
В таком виде я и предстал перед матерью. Возмущению её не было предела, хотя кротость всё время тормозила её решительные действия. Она полностью меня переодела в чистое и принялась отчищать пальто. В это время в дом вошёл отец. Узнав, в чём дело, он начал внушать матери, что я должен понести наказание.
- Поставь его в угол! Пусть подумает, как себя вести!
Я грелся у печки, прижимая ладони к тёплой меловой стене.
- Женька! Вставай в угол! – мать указала глазами на место в передней, между окнами во двор и на улицу.
Я безропотно побрёл в угол. Стоять в нём действительно оказалось муторно и неприятно. Когда я поворачивался, отец, пристально следивший за мной, говорил:
- Лицом к стене! Набедокурил – изволь отвечать!
Хотя я стоял не более десяти минут, но в одной и той же позе как-то было тяжело. И тогда, когда я поглядел на висящую над головой икону, у меня родилась спасительная мысль.
- Мама! – крикнул я со слезами осознания вины и нахлынувшей обиды. – Здесь боженька! Сюда в угол ставить нельзя!
Моя глубоко верующая мать сразу поняла, что неправильно определила виновного, определив его в святое место. Но все другие углы были заняты мебелью. Отбывать наказание мне было негде.
Мать с печалью сказала:
- Ну ладно! Боженька тебе помогает. Но ты больше так не делай. Надо беречь одежду: она денег стоит!
- Больше так не буду! – сказал я.
Некоторое время пришлось гулять на улице в старом, удобном, но очень уж неприглядном пальто, у которого цигейковый воротник в области шеи протёрся до сыромятной кожи.
Но и новое пальто уже было с заметной отметиной: мать зашила порванное место, и действительно получился немецкий автомат – ствол, две ручки.
Эпизод с повреждённым пальто так запал в мою память, что я всю последующую жизнь старался беречь любую вещь, купленную на личные, а потом и семейные деньги.
2017 г.
1959. Свадьба первая моя
Не знаю, сколько мне было лет, но память уже работала и детские впечатления из неё до сих пор не выветрились.
Повезли меня родители в деревню на какую-то свадьбу. Я впервые оказался на подобном гульбище и, признаться, не понимал, что тут люди делают и для чего.
- Что это такое? – спросил я папу.
Папа мой тогда принципиально не пил, работал фельдшером – все его уважали и говорили: «Какой молодец Виктор Данилович! Ни капли в рот с самого детства не берёт!»
- Свадьба! – сказал он, ничего не пояснив, а я это слово первый раз слышал, и в моём сознании появилось растолкование: мол, собирается много народу, все жрут, пьют, пляшут под гармошку, бьют посуду, опрокидывают лавки; гоняются друг за другом с кольями и оглоблями, вытирают окровавленные рожи пучком травы или порванной рубахой, опрокидываются в лужу на мотоцикле, бегают за курами с топором, а за свиньями – с вилами; всем интересующимся показывают голую задницу – это и есть свадьба, то есть что-то умопомрачительное со смехом и слезами, с криками «Ура!» и «Убью, зараза!».
Я многого не понимал и особенно боялся одного крупного дяденьку, который всё время ходил до ветру за летнюю мазанку. Он шёл, держась за бельевую верёвку, как за нить Ариадны. Верёвка наконец вырвала гвоздь из стены, и дяденька шлёпнулся в навозную жижу. Пропитываясь коричневой едучестью, он перевалился на спину и запел:
Широка спина моя родная –
Не забуду я её вовек!
Я другой такой спины не знаю,
Потому что пьяный человек!
Он ржал в луже, и соломинки прыгали на поверхности. Какая-то баба заливисто смеялась, показывая на него пальцем.
Потом этого дяденьку, в чёрных трусах, на которые наваливался живот, обливали водой прямо из колодца. Тот живо протрезвел, и его одели в женское платье и снова напоили. Морду ему разукрасили помадой, обмотали шалью, а к промежности каким-то образом привязали черенок от лопаты.
И другие нарядились кто во что горазд, и вот такое пьяное скопище пошло по деревне, как народное ополчение, постоянно увеличиваясь в размере.
Мне тогда было совсем непонятно, почему вперёд выставляли какую-то женщину в белом прозрачном платье, через которое просвечивали лифчик и трусики, и мужика в коричневом костюме, с красным бантом на фуражке. Мне никто не объяснил, что эти люди создают семью и будут так же жить, как и мои мама с папой.
Когда обходили деревню, натворили много смешного. С деревенского моста в неглубокую речку сигали местные пацаны. За ними последовали и мужики из нашей ватаги, причём в одежде: кто плашмя о воду, кто «солдатиком», кто «бомбочкой». В речку забегали бабы и боролись с мужиками. Гогот стоял на всю округу.
Кто-то разозлил чёрную собаку, и она минут пятнадцать гоняла всю свадебную компанию, порвав несколько штанов и платьев.
У какого-то дома стоял комбайн. Наш деревенский родственник залез на него, завёл и стал в виде шутки наезжать на народ. Люди шарахались, прыгали в палисадники и через заборы, пока комбайн не обнял железобетонный столб и комбайнёр не оказался на лужайке лицом вниз.
В клубе как раз шёл фильм для детей. Человек тридцать туда ввалилось. Лыка уже не вяжущий мужик полез на экран, где дети сидели за столом и пили лимонад. Мужик тщетно пытался схватить со стола бутылку и кричал:
- Отдай, стервь! Это что такое?!
В дом, где проходила свадьба, собрались только к самому вечеру, и гулянка получила новое пьяное дыхание.
Отца моего выгнали в сени за непростительную трезвость и нежелание пить кружками. Он гладил меня и говорил:
- Есть хочешь?
- Я груш наелся.
- Каких?
- Из бочки.
- Так из бочки – это для свиней! Ну ладно! Авось пронесёт!
Мы ходили по ночному саду и ели яблоки, а объедки кидали в железную бочку.
- Попал! – кричал я.
- Опять промахнулся! – досадовал отец.
Потом я вновь оказался в доме, где пляска шла в сногсшибательном темпе. Казалось, ещё раз дом качнётся – и разрушится.
Меня позвала за печку какая-то женщина. Я послушно пошёл. От неё пахло, как теперь я понял, самодельной водкой, настоянной на лимонных корках.
- Как тебя зовут?
- Женя.
- Молодец, Женя!
Она очень сильно поцеловала меня в губы и запустила мне в рот кончик языка. Мои слюни чуть не ушли в её ротовую полость.
- На! – Женщина дала мне большую конфету. – Сиди здесь и никому не говори! Я потом тебя ещё раз поцелую!
Меня разыскала мама.
- Фу ты, чёрт, напугал! Ты куда спрятался?
- Мне велели сидеть!
- Зачем?
Может быть, я тогда впервые в жизни соврал, вернее, не договорил.
- Мне дадут конфету!
- Идём! Я тебе дам этих конфет сколько хочешь!
До сих пор не прошло ощущение того, что я действительно хотел повторного поцелуя. Какое-то блаженство разлилось по телу, когда та чужая женщина, плотно прижавшись ко мне, страстно поцеловала. Зачем ей это было надо? Вроде бы не сильно пьяная. Мужиков сколько угодно. А может, я ей понравился? Но если маленькие нравятся, им дают конфету, целуют, конечно, но не таким же образом!
Да, да! Я и свадьбу-то мою первую всегда начинаю вспоминать с этого поцелуя. Теперь я понял, что блаженство не может длиться часами или сутками. Минуту – не больше! Минута блаженства в детстве, минута – в юности, минута - в зрелости. А в старости? Будет ли? Дай Бог!
2001 г.
1960. Котлеты по-петровски
В детстве я очень любил котлеты по-петровски. По форме они напоминали дирижабли, только миниатюрного размера. В них было много мяса, чеснока и перца.
Как-то мы с матерью были в гостях у её родной сестры Лины, которая жила в одном из домов у завода «Серп и молот».
Запах котлет мне, шестилетнему мальчику, изрядно нагнал аппетит. Тётя Лина дала мне котлету прямо с пылу-жару на небольшой тарелке, положив и кусок хлеба. Я обжигал губы, но ел с превеликим удовольствием.
После того, как котлета и кусок хлеба исчезли в моём чреве, я глазами жалобно смотрел на сковородку, где доходил добрый десяток новых котлет. Тётя Лина меня щедро угощала.
Когда я съел штук пять-шесть мясных изделий, мама мне с упрёком заявила:
- Хватит, наверное! Живот лопнет.
И тогда я всерьёз подумал, а не лопнет ли живот. Проверил левой рукой и понял, что до лопания ещё далеко.
- Пусть ест! – одобрительно сказала тётя Лина. – Хочет же ребёнок!
- Очень хочу! – заявил я, перейдя все рамки приличия.
И я съел котлет ещё несколько штук.
По дороге домой мама меня отчитывала, как нашкодившего кота:
- Очень неудобно перед тётей Линой! Она же котлеты готовила на всю семью, а ты один съел половину!
- Мама, – повинился я, – в следующий раз я столько есть не буду, только штук пять, может, шесть.
На следующий день и у нас в доме стоял приятный запах котлет по-петровски. Они были тоже очень вкусные, но я почему-то съел всего три штуки и почувствовал сытость.
Действительно, надо было один раз наесться того, что тебе нравится, чтобы потом соблюдать в этом деле умеренность и аккуратность.
И ещё один был примечательный случай.
24 октября, когда мне исполнилось семь лет, уходя на работу, мама спросила:
- Что ты хочешь?
- Две котлеты! – выпалил я, уже зная свою мясную норму.
- Хорошо. Я принесу из заводской столовой тебе котлет.
Ждать надо было целый день, ну и маялся же я! Не раз исходил слюной, представляя, как разворачиваю вощёную бумагу и лопаю котлеты.
К концу рабочего дня я выбежал из дома и с нетерпением ждал маму в начале нашего переулка. Наконец она появилась вместе с отцом и обняла меня.
- Принесла? – спросил я, заглядывая в сумку.
- Господи, Женька! – с досадой воскликнула она. – Забыла! Купила в столовой котлеты и положила себе в шкаф. И забыла! Вот растяпа-то!
До завода надо было идти через весь город, на что никто бы не отважился.
У меня из глаз хлынули крупные слёзы. Мама меня всячески успокаивала.
Но позднее я был благодарен тому, что всё так произошло. Человек обязательно в детстве должен пережить крах своих иллюзий и желаний, иначе детские капризы будут ему портить всю взрослую жизнь. Не зря говорят: «На обиженных воду возят». И обиду в себе я научился подавлять именно тогда, когда плакал по котлетам на мой день рождения.
2016 г.
1960. Начинающий курильщик
На нашей петровской окраине пацаны в своём большинстве начинали курить очень рано, ещё до школы. Так случилось и со мной.
Научил этому скверному делу двенадцатилетний Валюха Карташов, который жил в бывшей богадельне, на втором этаже. Это было обшарпанное двухэтажное здание в непосредственной близости от кладбища.
Как-то он пригласил меня домой. Мы поели макароны со сковороды, запили каким-то малоокрашенным подобием чая. После обеда Валюха достал пачку «Беломора» и протянул папироску мне.
- Я не умею!
- Как не умеешь?! Давай научу!
Он продемонстрировал весь процесс, сопровождая его комментариями:
- Вот так затягиваешься, вдыхаешь в себя и выдыхаешь! Всё очень просто!
Он передал мне горящую папиросу.
Я затянулся самым добросовестным образом, но выдохнуть не сумел, так как начался резкий кашель и слёзы полились потоком.
Видя моё трагическое состояние, покрасневшее и испуганное лицо, Валюха не придумал ничего лучшего, как зачерпнул ложкой оставшиеся макароны и начал мне пихать в рот.
Я не мог ничего вымолвить, отводя руками неожиданное угощение от моих губ.
Только минут через пять ко мне вернулось сознание и задышали лёгкие.
В этот же день я объявил Серёжке Штягину, что намного повзрослел, то есть приобщился к курению. А Серёжка уже некоторое время курил, очень обрадовался, что наши дружеские отношения будут теперь развиваться в одном русле. Так и пошло. Мы вместе собирали окурки и, спрятавшись на какой-нибудь стройке или в каких-нибудь кустах, портили себе здоровье.
Бывало, что я ловко извлекал из пачек «Памира» по сигарете на печке у дяди Коли, младшего брата моего отца.
Бывали и случаи, когда покупали за четыре копейки сигареты «Махорочные», которые делали в городе Елец. Про них ходила весёлая прибаутка:
Сигареты «Елец» –
Как закуришь, так копец.
Но последнее слово было более грубым, однако популярным в нашей среде.
1 сентября 1962 года я пошёл в первый класс с букетом цветов, который мне в руки дала мать, с портфелем… и полным набором предметов для курения.
С вечера в дешёвый металлический портсигар с двух сторон за резинки я напичкал «Махорочных» сигарет, добыл коробок спичек. Всё это до утра было спрятано в траве нашего переулка.
Если бы знала мать, что у меня в одном носке портсигар, а в другом – спички, она бы рухнула в обморок.
После первого урока в так называемой красной школе, где обучались младшие классы средней школы № 2, я побежал продымиться в общественный туалет, расположенный метрах в тридцати от учебного заведения. Моему примеру никто не последовал. Уже в другие дни сюда регулярно по переменам ходили мои одноклассники и кто чуть постарше, чтобы пустить сигарету по кругу, заев потом какой-нибудь дурно пахнущей дрянью, наглухо забивающей запах табачного дыма.
Вплоть до 32-х лет, когда я наконец бросил курить, меня всегда сопровождало мерзкое ощущение, а зачем я это делал: рушил собственное здоровье, тратил деньги и время, доставлял хлопоты окружающим. Но бросать курить пришлось мне на протяжении 14-ти лет! Не так-то просто избавиться от этой ужасной вредной привычки. Но можно, если собрать волю в кулак и сказать себе: «Ты тряпка или мужик?» Никакие таблетки и лекции о вреде курения так тебе не помогут, как поможет внутренняя регуляция. Воля горы свернёт!
2017 г.
1960. Лошадиная любовь
Я видел любовную связь воробьёв, быструю, как ветер. Чик-чирик - и всё. Видел, как гусеница, вернее, гусенец лез на гусеницу, кобель – на сучку, паук – на паучиху… Но не пришлось наблюдать за тиграми, бегемотами и слонами. А вот как бывает у коней с лошадьми, это мы в ранне-спелом детстве имели радость посмотреть.
Мы жили на окраине города в частных домах и уходили играть от взрослых глаз подальше: на зелёные лужки и в лесопосадки.
Как-то раз на изумрудной травке паслись несколько лошадей, а может, коней – мы толком не понимали. Зато хорошо знали конюха дядю Борю, который постоянно матерился – что с животными, что с людьми.
- Дай, Джон, на счастье лапу, мать твою, мне! – требовал дядя Боря ногу коня, чтобы подковать.
Он так безжалостно вбивал в конскую ногу гвозди, что мы содрогались и думали: а не изверг ли дядя Боря? И он нам объяснял:
- Неподкованный конь, мать его, изотрёт копыта в два счёта. Вы же носите, мать вашу, башмаки! А то бы ступни, мать иху, до колен протёрли!
И вот мы кувыркаемся на лужку, и вдруг конское ржание содрогнуло землю. Конь ржал не как всегда, а грозно и недовольно. Дядя Боря бегал среди животных с толстой палкой и матюгался.
- Я тебе, мать твою, рёбра переломаю!
Постепенно мы вникли в суть происходящего. Взъярённый жеребец Джон, с чёрной елдой, которая возилась почти по траве, рвался к каурой лошади, а дядя Боря его отгонял и направлял к другой.
- Эх, мать вашу! Надо было в конюшне!
И мы даже поняли, что такие вещи делаются в стойле, а не на обозрении всего народа, в том числе детского.
Каурая лошадь щипала травку, нервно переходила с места на место, а возбуждённый Джон никак не мог до неё добраться. На его крупе уже несколько раз отпечаталась палка конюха.
- Дядя Боря, - сказал я, - не бейте лошадку! Жалко!
- Какая, мать твою, лошадка?! Ты чего, не видишь её письку до земли?! Не лезь, мать твою, в конское дело!
В один момент Джон развернулся и пригрозил хозяину передними копытами.
- Убьёт, мать его! – отпрыгнул дядя Боря.
Мы все отошли в сторону. Валюха сказал:
- Дядя Боря, Джон, наверно, вон ту лошадку любит. Пусть они и целуются!
- «Целуются», мать твою! Целовальню нашёл! Мне жеребята породистые нужны, а не дохляки, мать иху!
Джон запрыгнул на каурую, и тут же его копыта соскользнули.
- Не умеет, что ли? – спросил Валюха.
Дядя Боря мечтательно посмотрел на лошадиную сцену.
- Молодой ещё, мать его! Научится!
Когда у Джона наконец получилось, мы завизжали от восторга.
В знак наказания за ослушание конюх приложил палку к крупу ретивого коня.
Джон встал на дыбы, заржал довольно: мол, бей-колоти, а приятное дело-то уже сделано.
И потом по лугу конь ходил со своей сексуальной напарницей, щипал траву из тех же мест, куда приложились губы каурой лошади.
А может, это была лошадиная любовь? Мы-то детским сердцем это чувствовали и внутренне протестовали, что окаянный дядя Боря мешает им слиться в любви. Но у нашего конюха другая была задача – разводить физически крепкое потомство.
2001 г.
1961. Американская лопата
От физических нагрузок я всегда испытывал немалые удовольствия. С раннего детства любил чего-нибудь потаскать и поворочать.
В нашем переулке имени Пугачёва было пять частных домов, вдоль которых проходила общая дорога. Если считать загиб, по которому мы выходили на улицу Телевизионную, то эта дорога была протяжённостью не менее 300 метров.
После обильного снегопада пройти к своим домам было проблематично. Особенно мучились женщины, несмотря на то, что все ходили в валенках.
Каждый хозяин должен был чистить свою часть дороги, напротив собственного дома. Не всем удавалось это делать вовремя.
Как-то раз за одну только ночь снегу навалило с полметра. Люди ещё в темноте с трудом выбрались на работу. Днём чистить снег было некому.
Я за очень короткое время добровольно прочистил подход к бабушкиному дому на улице Телевизионной, освободил от снега основную часть двора, пробил дорожки к хлеву и туалету. И до того взял меня азарт, что хотелось продолжать трудовой подвиг.
Я вышел в переулок с железной совковой лопатой, но вскоре понял, что этим устройством придётся махать много часов. И тогда меня, семилетнего мальчика, осенила мысль о том, чтобы сколотить что-нибудь пограндиознее. Полчаса работы – и в моих руках уже была, правда, топорно сделанная, большая фанерная лопата. Именно из-за гигантских размеров я назвал её почему-то американской.
Дело заспорилось, я быстро продвигался вдоль переулочных домов, и часа через три дорожка шириной сантиметров шестьдесят была готова. Взмыленный, я был доволен своим трудовым подвигом.
К концу дня стали возвращаться с работы наши родители и соседи.
- А кто это почистил снег? – спрашивали они.
- Это Женька сделал! - говорил мой друг Сергей Штягин. – У него американская лопата! И лопату он тоже сам сделал!
- Молодец, Женя! – хвалила тётя Нюра. – Ой и молодец!
И она отсыпала мне из кулька несколько карамелек.
Эта американская лопата побывала в руках и у взрослых дядь. С её помощью было переброшено немало кубов снега. Сломалась она только к концу зимы, когда при ремонте уже некуда было вбивать гвозди.
Что интересно, мужчины нашего переулка тоже себе сколотили большие лопаты – и все проводили снегоочистительные работы с огоньком и в сжатые сроки.
1961. Перейти Рубикон
Если человек не умеет плавать, он боится воды. Нужен решительный психологический перелом, чтобы научиться держаться на воде.
Лет в шесть я мог уже элементарно плавать, это называлось по-собачьи, то есть интенсивно гребя ладонями, как лопастями, под себя. Но заплывать далеко или, тем более, переплывать реку Медведицу мне ещё не приходилось.
И такое время наступило. Как-то в разгар лета мы оказались в городском парке, у лодочной станции. Ширина Медведицы в этом месте достигала метров тридцати, так как тогда работала чуть ниже по течению плотина.
Брат Сергей буквально приказал мне настроиться на переплыв реки. Но я как мог упирался, чувствуя, что потону как пить дать.
- Не ссы! – сказал брат. – Мы тебя подстрахуем! Будем плыть рядом.
Как всё это выглядело, я описал в нижеследующем стихотворении.
ПЕРЕЙТИ РУБИКОН
Была речушка мелкой кое-где,
А кое-где – до ужаса глубокой.
Я не умел держаться на воде:
Предпочитал хотя бы чёлн убогий.
Веслом работать проще, чем поплыть,
Надеясь лишь на руки и дыханье.
Мой брат сказал однажды: «Надо быть
С бурлящею водою понахальней!»
Он старше был, учился во втором
И заодно меня учил, что делать.
Я знал: заплыв не кончится добром –
Ко дну пойдёт беспомощное тело.
Но брату бесполезно возражать:
Добьётся, что затеял, кровь из носа.
Признаться, мне до боли было жаль,
Что я ещё мальчонка, а не взрослый.
Тогда бы брату, верно, показал,
Как надо брать бурлящую стихию.
Я с полной обречённостью сказал:
«Да, видно, брат, дела мои плохие!»
Мой брат собрал ровесников своих,
Чтоб действенней в заплыв была подмога:
Не хватит если слабых сил моих,
Дотащат, мол, меня за руки-ноги.
От братниных советов ободрясь,
Я первым лихо бросился в пучину.
Быть может, баттерфляй, а может, брасс –
Короче, боль и ломота в ключицах.
Я силы очень скоро потерял
И кое-как доплыл до середины.
А брат мой впереди меня орал:
Давай, мол, дальше – нечего рядиться!
Меня обвили сразу много рук:
Меня скорей топили, чем тащили.
О, сколько вынес я кромешных мук,
Пока живым не вылез из пучины!
Я рухнул на песчаный бережок
Обвитым разной зеленью и тиной.
Так было первозданно хорошо
И вместе с тем тоскливо и противно!
Я бредил покорённою рекой
И чуть ли не дышал в бреду на ладан.
Но это был мой первый Рубикон,
И перейти его мне было надо!
1980 г.
1962. Как мы подожгли озеро
С друзьями Серёжкой Штягиным и Славкой Черновым мы часто куда-нибудь уходили для углубления знаний об окружающем мире и расширения нашего кругозора. Отсутствие родительского надзора в течение трёх-четырёх часов и полная свобода действий порой заставляли нас совершать героические поступки, которые не снились не только взрослым, а вообще нормальным людям.
Как-то, в жаркий летний день, мы пошли гулять по полям и долам аж до самого чернолесья. Это были сосняки и дубравы, растущие у границы с Пензенской областью.
Перед самым лесом, метрах в трёхстах, находилось знаменитое вонючее озеро, куда постоянно из Петровска золотари на своих машинах привозили фекальную жидкость из городской канализации. Пройти рядом с этим «душистым» озером было сравнимо с героическим поступком или с пребыванием в газовой камере.
По площади озеро было метров 200 на 50. Так как лето было слишком жарким, вода с поверхности рукотворного водоёма быстро испарялась, и озеро стало похожим на кратер вулкана. По краям этого вулкана располагались растрескавшиеся слои какой-то нефтеносной, маслянистой массы довольно приличной толщины.
Мы быстро уделали подошвы своих сандалет этой чёртовой смолой.
- Оно должно гореть! – сказал я друзьям, счищающим смолу с подошв какими-то сухими стеблями.
- Гореть? – Смекнул Серёжка. – А лес?
- Чего лес?
- До леса близко!
- Не боись! Ветра нет – всё пойдёт в небо.
И я приступил к процедуре поджигания озера. Достал из шаровар спички, украденные у родного дяди Коли-курильщика. Потратил штук десять, однако не воспламенялось.
- Давайте сделаем костёр! – не столько сказал, сколько приказал я, так как являлся лидером этой преступной группы.
Благо мусорных куч вблизи озера было предостаточно. Натащили всяких промасленных бумаг и тряпок. Подожгли.
Костёр был, по пионерским меркам, не очень большим, но пламя занялось быстро. Вскоре под действием огня маслянистая масса стала плавиться, и в какой-то момент густо повалили красно-чёрные клубы. В наших душах зародился лёгкий испуг.
-Э! – воскликнул я! – Мы так не договаривались!
- Надо тушить! - Тоже напугался Славка.
Пожарному делу нас не обучали, воды взять было негде, как только лишь в середине озера, поэтому мы пытались потушить звереющий на глазах огонь какими-то длинными палками. Но сами палки загорались на концах, углубляя наши тревожные ощущения.
К месту поджога уже ближе, чем на десять метров, подойти было нельзя.
Что делать дальше, никто из нас не знал. Мы отступали, как французы. С измождёнными и закопчёнными лицами, в перемазанной одежде, в загудроненной обуви.
Огненно-дымный столб поднимался всё выше, одновременно разрастаясь в ширину.
Наше ощущение страха прошло – наступило ощущение ужаса. Я лично думал, что сгорит не только озеро, не только лес, но вся страна и вся вселенная.
Вдруг мы услышали какое-то тарахтенье. Это по дороге к лесу продвигался мотоцикл с люлькой. Мотоциклист что-то визгливо крикнул и помчался в нашу сторону. Мы рванули в овраг и бежали по его дну, пугливо оглядываясь. Под ногами чавкала жижа и квакали лягушки.
Похожие на бесов, только что вынырнувших из болота, мы выбрались из оврага, крадучись преодолели территорию кирпичного завода и уже без опаски шествовали по тропинкам городского кладбища.
С одной из могилок взяли трёхлитровую банку с водой, тщательно умылись, вытерлись рубахами.
При выходе с кладбища мы увидели толпы людей, которые мчались в сторону леса. А в той стороне половина неба была охвачена огненно-чёрными клубами, как будто проснулся самый грандиозный вулкан на всей нашей грешной земле.
Туда же, издавая гудки, летели две пожарные машины.
Как потом выяснилось, лес, слава богу, не загорелся. Пожарные машины без толку спустили воду, ибо она быстро превратилась в пар. Озеро выгорело практически до дна, освободив место для новых порций фекалий.
Ещё долго по городу шли разговоры о том, какое истинное наслаждение получили люди, которым посчастливилось побывать на пожаре. Данное зрелище нельзя было сравнить ни с какими фейерверками: оно поразило всех своими масштабами, невиданными сполохами огня и тучами чёрного едкого дыма.
Правда, нам всем троим влетело от родителей, ибо по нашему виду легко было определить истинных поджигателей. Я лично стоял в углу часа три, пока смертельно не устал, не свалился и не заснул прямо на крашеном полу, под охранением угловой иконы Божьей матери с младенцем.
19 января 2014 г.
1962. Моя первая книга
На глубине моего сознания лежит информация о двух книгах раннего детства: «Слово о полку Игореве» и «Конёк-горбунок» Петра Павловича Ершова. Первую мне прочитали, вторую я одолел самостоятельно.
Про русскую дружину, плач Ярославны и стольный Киев-град поведал ещё в 1958 году, когда мне было четыре года, пришедший из армии после срочной службы мой родной дядя по линии матери Павел Иванович Швецов. Это произошло в нашем новом доме в переулке Пугачёва. Мать с отцом были на работе, и меня отдали на воспитание приехавшему в гости по пути домой, в село Ворошилово Пензенской области, статному и красивому родственнику в военной форме.
После обеда дядя Паша снял ремень, аккуратно поставил на ручной работы коврик сапоги и сказал:
- Ну что, племяш, пойдём дрыхнуть!
А чтобы я быстрее заснул, он взял в руки какую-то книжку.
Мы легли на одной кровати: я раздетый, он в гимнастёрке и солдатских штанах. Мой воспитатель начал читать таким командирским голосом, что если бы это услышали половцы, то они дали бы дёру до самых своих степей.
Так как язык книги древний, в моей голове возникали неясные картины и я не понимал, кто там и по какому древу растекался мыслью. Особенно неясно было про баян. Я всё ждал, что на нём вот-вот кто-нибудь заиграет и русские воины пустятся в пляс, как это происходит у нас в переулке не только по праздникам. Но дядя Паша пояснил, что это не музыкальный инструмент, а натуральный человек Боян, который рассказывает про походы князя Игоря. В доказательство ко всему он меньше читал текст, а больше тыкал пальцем в красочные иллюстрации. Однако и этого хватило, чтобы образ боевой дружины князя Игоря засел в моей памяти навсегда и вызывал со строгой регулярностью патриотический подъём.
Когда я учился в первом классе (а это 1962 год) и более-менее мог читать, наша учительница Лия Ивановна Власова отводила нас небольшими группами в городскую библиотеку, где мы начинали приобщаться к книжным ценностям прямо в читальном зале. Раз в библиотеку записали и меня. Она располагалась в одноэтажном деревянном доме на улице Ленина в городе Петровске. Когда меня библиотекарь спросила, что бы я хотел почитать, меня охватила растерянность от множества книг на полках и полной прострации в именах авторов. Спас положение мой друг Серёжа Штягин, уже сидящий за столом и показавший обложку книги, где было написано «Конёк-горбунок». Название запечатлелось в моём ещё не окрепшем мозгу.
После некоторых колебаний я сказал:
- «Конёк-бурбунёк»!
Библиотекарь тихо улыбнулась и подала желаемое.
Усевшись рядом с Серёжей, я попробовал книгу на вес. Мне она показалась трёхкилограммовой гирей: большая и толстая. Но в ней были многочисленные, на целые страницы, красивые иллюстрации. Сначала я просмотрел и изучил все картинки, потом принялся за чтение, которое давалось с невероятным трудом. Серёжа уже одолел полкниги, а я ещё водил глаза по начальным страницам, медленно таща палец под буквами, при этом постоянно отвлекался, замечая, как шустрый сосед листает страницы. Но в какой-то момент я полностью погрузился в чтение и вошёл в сказочный мир постигаемого произведения.
Отчётливо встали образы героев, сюжетная линия потекла, как весенний ручеёк, и весёлая сказка о смелом Иванушке – крестьянском сыне, о его вороватых и трусливых братьях, о глупом царе и о волшебном коньке-горбунке, о жар-птице и рыбе-ките навсегда поселилась в моём душевном и интеллектуальном пространстве.
В тот момент я испытал невероятное блаженство от чтения гениальной книги, изданной ещё в 1834 году и высоко оценённой Пушкиным. Именно тогда зародились и уже никогда не увядали моя любовь к книге и высочайшее почтение к её хранителям – библиотекарям.
16 марта 2014 г.
1962. Моя первая учительница
Когда решался вопрос, кто в какой класс попадёт, по-видимому, родители не смогли сделать так, чтобы мы, уличные друзья, оказались в одном классе. Поэтому получилось так: Славку Чернова определили в 1-й «А», Серёжку Штягина – в 1-й «Б», а я оказался в 1-м «В».
Помню самый первый урок. Перед нами стояла весьма полная учительница с улыбкой на лице. Мы сидели затихшие. Это была Лилия Ивановна Власова, жившая неподалёку от нашей начальной красной школы. Почему красная? А была она сложена из красного кирпича, двухэтажная, со всяческими выступами и ажурной кладкой по периметру окон. Строили её пленные немцы, пригнанные к нам в Петровск. Кстати, они же построили и несколько коттеджей в районе завода «Серп и молот». А потом этих немецких каменщиков отправили восвояси.
Лилия Ивановна что-то всё время нам поясняла и объясняла, да так, что запоминалось на всю жизнь. Помню один эпизод. Проходили мы «жи»-«ши». И вот настало время проверочной работы. По диктовку учительницы мы пишем разнообразные примеры слов на это правило. Я после «ж» и «ш» исправно ставлю букву «и». Но в слове «жизнь» что-то заколебался и поставил «ы». Лилия Ивановна ходит по классу, посматривает в тетради. Подходит ко мне, жестами показывает, что всё замечательно, но глазами упёрлась в последнее слово «жЫзнь» и руками выразила досаду. Тут я и сообразил, что сделал ошибку и аккуратно зачеркнул гласную в корне слова, наверху поставив правильный вариант.
И озоровали мы, конечно. И опаздывали на уроки, если бегали в магазин за какой-нибудь булочкой или галеткой. Но Лилия Ивановна терпеливо нас воспитывала, поражая своим вниманием и добротой.
Когда умерла у меня мать от рака желудка (а это случилось 30 марта 1964 года), моя первая учительница оформляла меня со следующего учебного года, то есть в третий класс, в школу-интернат, директором которой тогда был замечательный педагог и человек Пётр Алексеевич Потапов.
Лилия Ивановна за свой счёт возила меня на автобусе, покупала какую-то еду и угощения. О ней остались у меня самые добрые и трогательные воспоминания.
1964. Охота на воробьёв
За сараем, где обычно куры откладывают яйца, Серёжка, прячась от палящего солнца, устраивает импровизированную мастерскую: устанавливает столик из куска подгнившей доски, выкладывает кухонный нож, ножницы, кусок старой велосипедной камеры, отцовский башмак с полуотвалившейся подошвой и тонкую медную проволоку для крепления.
Пока Славка лазит по вишнёвым зарослям, выискивая подходящие ветки для рогаток, Серёжка нарезает резинок и подготавливает две овальные кожицы с дырочками по бокам.
Время от времени к блюду с водой подходит петух, пьёт, закидывая голову, недовольно посматривает на Серёжку. Куры возятся в земле поодаль, не решаясь приблизиться к сараю.
Славка, принеся рогатинки, обсасывает порезанный палец.
- Там, на вишне, смола вкусная… как жвачка… только липнет к зубам…
- Опять порезался? – Серёжка с видом тульского мастера приступает к сборке камнестрельного оружия.
- Ничего… сверху только… До свадьбы заживёт… - Наблюдая за работой друга, Славка в новых ситцевых шароварах садится прямо на землю, перемешанную с куриным помётом. Захватывая кожу пальца зубами, он выдавливает кровь, потом смотрит на ранку до тех пор, пока красная полоска не превратится в каплю, и вновь обсасывает.
Вот наконец изготовлена первая рогатка. Славка вставляет в кожицу треугольный осколочек от фарфоровой тарелки и выстреливает в сторону кур. Одна курица подпрыгивает, кудахчет и через дыру в заборе убегает на улицу. Другие птицы тревожно суетятся, почуяв приближение опасности.
- Ты мне несушек не перебей! – сердито заявляет Серёжка. – Крыло ей, наверно, повредил. Слышь, как закудахтала! Мамка узнает, штаны с меня спустит и ремнём напорет.
Серёжка торопится сделать рогатку себе, трудится, не поднимая головы. Славка, держа оружие наготове, выглядывает воробьёв, но ни на заборе, ни на сарайной крыше, ни на ближних соседских яблонях их не видно.
- Ах, чёрт! – сокрушается он. – Куда все поразлетелись?! С курицами тут вместе недавно прыгали. Перерыв, что ли, у них обеденный.
Второе оружие готово, и Серёжка решает сделать пробный выстрел. Земляной камешек летит в заборную доску, рассыпается, одна крошка попадает ему в левый глаз. Через минуту, от усердного нажимания пальцем, Серёжкин глаз краснеет и слезится.
Набрав в карманы мелкой щебёнки с садовой дорожки, друзья отправляются искать воробьёв. Как они ни настораживаются, услышать хоть слабое чириканье не удаётся.
- Пойдём на кладбище, - предлагает Славка, - там этих воробьёв завались!
По узкому проулку они идут размашисто, постреливая по сторонам: в крапиву, в мусорную кучу дяди Вани, в картошку бабки Насти.
Кладбище, расположенное в сотне метров от крайних домов, обнесено невысоким валом с разросшимися на нём акациями. Раньше здесь был фруктовый сад. Уже немало деревьев вырублено, и на их месте стоят кресты и памятники, но нет-нет да попадутся несколько диких яблонь, иногда даже целые вишнёвые заросли.
Славка видит стайку воробьёв, приземлившихся у кладбищенского колодца.
- Быстрей, а то улетят! – Славка вырывается вперёд и бежит с рогаткой наготове, смешно задирая ноги, как неспортивная девчонка.
Воробьи близко не подпускают, шумя крыльями, упархивают за двухэтажную богадельню, давно превращённую в транслирующий объект с поставленной рядом телевышкой.
Правее кладбища, у пруда, расположилось стадо коров на послеобеденную дойку. Туда идут две женщины с вёдрами, о чём-то разговаривают и смеются.
Друзья входят на территорию кладбища, как в собственные владения: это их постоянное место для игр и всевозможных развлечений.
Вдоль центральной дороги глухой стеной стоит сирень; чуть в стороне, налезая на заброшенные могилы, разрастается шиповник, а за ним высится небольшой лесок из вязов. Лишь одна птичка, с хохолком и желтоватой грудкой, перелетает с ветки на ветку, негромко попискивая: «Кью, кью, кью…» Камешек, пущенный из Славкиной рогатки, сшибает два зелёных листа и отпугивает кладбищенскую обитательницу.
- Ну-у… Так дело не пойдёт! – заявляет Славка, садясь на скамеечку у могилы с оловянным памятником, на котором видны красная звезда и какая-то застеклённая фотография.
Серёжка для забавы выстреливает в сторону кустарников, где ещё земля не занята под могилы.
- Слав, а давай в банку постреляем. Жалко воробьёв: вдруг убьём!
- Ну и что! Нашёл кого жалеть! Их же видимо-невидимо развелось! Мне папка говорил, что в Китае специально воробьёв уничтожают, чтоб на полях рис не клевали. Это только нам не везёт, потому что сегодня жарко. – Славка глядит на памятник и добавляет: - Жарко, а этот дяденька в зимней шапке, погоны вон, военный какой-то… Воробьёв… Глянь!.. Алексей Наумович Воробьёв! Интересно: мы ищем воробьёв, а здесь Воробьёв! Давай в него и постреляем! С трёх метров. Кто первый стекло разобьёт, тот и победитель.
- Не надо! Грех. Боженька накажет, - говорит Серёжка, убирая рогатку в карман.
- «Грех! Грех!» Он же уже мёртвый, а это – фотография. Ей разве будет больно?!
- Будет, потому что это тоже человек. Не стреляй! Лучше давай банку найдём.
Серёжка бродит среди могил и вскоре приносит жестяную банку из-под консервов, устраивает её на земляном бугорке. Достав рогатку, он отмеряет пять шагов, тщательно целится. Камешек бьёт по бугорку и кузнечиком упрыгивает в густую траву.
- Так неинтересно! – Славка перетягивается через ограду, из литровой стеклянной банки, наполовину наполненной водой, выкидывает завядшие цветы и ставит её на памятник.
Серёжка молча и уже с неохотой обстреливает свою жестяную банку, то и дело промахиваясь.
Неожиданно раздаётся звон разбившегося стекла.
- Ура! – кричит Славка, подпрыгивая от удовольствия.
Осколки покрывают край могилы и посыпанную жёлтым песком землю. Памятник становится сырым, будто только что омыт дождём.
- Зачем ты?.. – растерянно спрашивает Серёжка, но ответа не дожидается.
Войдя в азарт, Славка целится в фотографию, сильно растягивая резинки. Камешек бьёт по прутку ограды и, изменив траекторию, отлетает в проход между могилами.
- Не надо, что ли! – требует Серёжка, повысив голос. – Лучше давай я банку поставлю себе на голову, а ты будешь стрелять… Только в глаз не попади!
- А вдруг попаду? – Славка лезет за камешком в карман. – Мне тогда твой отец голову оторвёт. И ты будешь инвалидом.
Бросив под ноги рогатку, Серёжка мучительно раздумывает, но не может найти никакого спасительного варианта. Он оглядывается, ища помощи со стороны. К его радости, на дорожке, идущей от картофельных полей, появляется женщина с мотыгой. Она будет проходить рядом, и тогда Славка не посмеет стрелять в фотографию.
Славка тоже видит женщину, торопливо прицеливается и отпускает кожицу. Раздаётся негромкий хряск, и на стекле образуется выбоина с расходящимися трещинками, как на лобовом стекле машины. Неповреждённым остаётся лишь левый угол стекла, где виден погон с тремя звёздочками.
- Бежим! – кричит Славка и, зажав в руке рогатку, устремляется к вязам, прыгая через могилы. Серёжка, охваченный инстинктом беглеца, несётся за другом.
- Хулиганы! – кричит женщина, поднимая над головой мотыгу. – Вот я вам дам!
Забежав в глубь леска, Славка разваливается на полянке, раскинув по сторонам руки, однако рогатку не выпускает. Он тяжело дышит, глядя на синий клочок неба между кронами деревьев.
Серёжка держится левой рукой за ствол дерева, шумно дышит и всхлипывает. Слёзы струйками вытекают из его глаз и скатываются по щекам.
- Сергун, ты чего ревёшь?! – Славка бросает мимолётный взгляд на Серёжку и вновь смотрит на небо. – Эта баба сюда не побежит! Забоится!
Через некоторое время друзья идут домой. Серёжка, выплакав все слёзы, плетётся впереди молча. Славка то и дело его останавливает, хватает за плечи и трясёт.
- Ну извини! Я попал нечаянно! Хочешь, я её выкину?! – Он размахивается и бросает рогатку в сирень.
Серёжка ничего не говорит, с обиженным лицом обходит друга и вновь продолжает путь домой.
- Ну дай мне по морде! – Славка хватает вялую Серёжкину руку и нахлёстывает ею себя по лицу, но получается не больно. – Да постой ты! Вот, гляди, я сам себе морду расквашу!
Славка зло сжимает кулаки, плачет и без жалости мордует себя. Его слёзы смешиваются с кровью, потёкшей из носа. Рассекается бровь, краснеют подглазья, вспухают губы.
Серёжка уже подходит к первым домам, порядочно оторвавшись от друга.
Остановившись у кладбищенского колодца и увидев в двух шагах стайку воробьёв, Славка бросается на дорогу. Уткнувшись лицом в землю и рыдая, он окровавленными кулаками бьёт по дорожной пыли.
1997 г.
1966. Обнажённая бабуля
Хорошо быть пацаном! В магазин сгонял, хлеба-соли-сахара принёс и гуляй как ветер.
Солнце печёт, вот-вот голова, как яйцо, сварится. Тропинка одна, известная – к речке, где гвалт весь день не умолкает.
Друзья - Пентель и Шилькин - бегут кто кого обгонит. Кликухи это у них: имена на речке не в чести. Народ тут хулиганистый, некоторые с наколками, а кто и в колониях баланду хлебал.
Пацаны до речки уже раздетые. Охапки с одеждой летят в траву. С мостков бултых в воду – хорошо! Плавают, фырчат, подныривают под девчонок, щипают за что успеют. Те визжат, гребут к берегу, ногами от преследователей обороняются.
Когда друзья набултыхаются, переваливаются на спину, лежат на приятной воде, млеют.
Вон на берегу какая-то новенькая, в гостях, наверно. Красный купальник как пожарный предмет на белом щите. Груди торчком, аж лифчика не хватает. Через плавки чёрный треугольник проглядывает, бугорком стоит, будто гриб под красным листом.
- Видишь? – подмигивает Пентель Шилькину.
- Не слепой! – отвечает друг, хлебнув через края губ едучей водицы с запахом мыла. – Фу ты, чёрт! За кустами, что ли, кто стирает. Сплаваем?
- Давай!
Друзья плывут, как они называют, по-морскому, разгребая ладонями воду. Плеска не слышно, и нагрузка на руки равномерная.
Метров через сто – батюшки!- вернее – матушки! - стоит обнажённая бабуля по колено в воде и трёт какую-то тряпку. Белый зад аккурат на пловцов нацелен, только снаряды, видать, давно не вылетали.
На ближних кустах стиральщица уже какие-то вещи на просушку повесила.
- Тихо! – шепчет Пентель Шилькину, а тот как заржёт от неожиданной картины!
- Ой! – вскрикивает бабуля, и мыло лягушкой сигает в воду. Приземляется, вернее, приводняется она на задницу, тряпкой грудь прикрывает, юлой к пацанам повёртывается.
- Вы чего тут делаете, окаянные?!
Пацаны нащупали дно ногами, остановились, Головы, как два колобка, из воды торчат. Первый ответ, как всегда, держит Пентель:
- Плаваем! Чего же ещё?!
- А сюда зачем приплыли? Речка большая, плавайте в другом месте!
- Где хотим, там и плаваем! Речка принадлежит всем!
Бабуле в такой позе неудобно. Она ёрзает, сердится.
- Ну и долго вы на меня пялиться будете? Я же голая! Вам не стыдно?
Шилькин выпаливает свою любимую поговорку:
- Стыдно, у кого видно! А у вас не видно, всё закрыто.
- Ребята, уходите! Дайте постирать и помыться! И надо вам на старуху смотреть! У меня же уже фигура не та.
Пентель полощет рот, смачно выплёвывает. Перед его носом делает финт верхоплавка, как крохотный дельфин, исчезая в тёмной воде.
- Нет, бабуль, у вас фигура хорошая, только незагоретая.
Бабуля в растерянности, размышляет, как поступить. В конце размышлений начинает дремать, и тряпка соскальзывает с грудей. На удивление пацанов, груди не такие уж и обвислые, соски, как и положено, торчат. У иной молодухи груди собачьими ушами свисают, а тут загляденье, причём за стриптиз платить не надо.
- А?! – бабуля очухивается, хватает уплывающую тряпку. – Ну что, посмотрели? Плывите теперь отсюдова на свой пляж!
У пацанов в плавках вздыбилось. У Пентеля глаза хлеще слюды на солнце блестят.
- Покажите кунку, тогда уплывём!
- Точно?
- Конечно, мы же врём в редких случаях.
Бабуля с шумом поднимается из воды. Между ног красуется черновато-белесоватая растительность.
Запечатлев картину, друзья уплывают за кусты, где, отвернувшись друг от друга, по шейку в воде, занимаются онанизмом.
2008 г.
1966. Знаток немецкого языка
Пятиклассник Женька Швецов заболел скарлатиной: зачесалось у него во всех местах, сыпь пошла и температура, как кобра, поднялась.
Пока Женька в больнице лежал, страшно переживал, что его одноклассники начали немецкий язык изучать и уже, наверно, вовсю шпрехают, а он ни одной иностранной буковки не знает.
Перед тем как выйти после болезни на занятия, Женька вызубрил весь немецкий алфавит и пытался самостоятельно изучить страниц десять, которые уже прошли одноклассники.
И вот начинается первый Женькин урок немецкого языка. Входит Римма Николаевна, все встают, и она говорит:
- Gut Tag!
Все, кроме Женьки, отвечают:
- Gut Tag!
Интересно! У Женьки глаза расширились, как у индейца, пришедшего в Нью-Йорк.
Римма Николаевна сначала много говорила на немецком. Женька ни бельмеса не понимал. Все другие делали вид, что приобщаются к великому и могучему немецкому языку. Потом Римма Николаевна перешла на чистый русский, и все облегчённо вздохнули.
- Кто на доске напишет на немецком языке слова «завод», «станок», «работать»?
- Я! – вскочил Женька, боясь, что его опередят.
Учительница задумчиво протянула ученику листок со словами.
Женька быстро написал.
- Всё! – сказал он, чувствуя себя победителем.
Римма Николаевна обернулась к доске и едва сдержала смех, зато все ребята дружно загоготали. На доске красовались три слова, написанные крупными буквами: «SAVOD”, “STANOK”, “RABOTAT”.
2001 г.
1966. Золотые горы
К концу обеда, когда интернатовцы тарелки со стаканами на мойку относили, Юрка с Серёжкой оставшиеся хлебные куски по столам собирали, судорожно совали их в карманы, за пазуху, чтоб не заметила воспитательница Анна Ивановна, следившая в столовой за порядком.
В углу интернатовского двора, среди высокой сорной травы, где по ночам визжали дикие кошки, поставили сплющенную флягу из-под краски – в ней и накапливались хлебные куски, необходимые друзьям для побега.
В середине сентября соблазнил Юрка Серёжку пойти путешествовать по России: разные города и населённые пункты посмотреть, а главное, от Волги дойти до Урала и там намыть себе побольше золота, чтоб вафли с конфетами каждый день лопать, мороженым до рези в животе объедаться.
- А ещё могут быть золотые жилы, - рассуждал Юрка, выкладывая все свои знания о полезных ископаемых. – Идёт такая жила на три километра, подходи и откалывай молотком, сколько упереть можешь. Надо только чёртову жилу эту обнаружить.
А Серёжке представлялось, будто он, как ковбой, бросает золотой самородок на прилавок в молочном магазине и повелительно говорит: «Покупаю всё мороженое! Что не съем – отдать сиротам из интерната!» Ради только этих благотворительных побуждений стоило избить ноги в кровь и заполучить пупочную грыжу от мешка с золотом, взваленного на плечо.
В начале октября вроде бы всё было готово к путешествию. После завтрака, когда одноклассники из спальни уходили в учебные кабинеты, Юрка со своей подушки снял белую наволочку, из-под матраса достал складной ножик, коробок спичек, соль в полиэтиленовом мешочке и кусок бельевой верёвки для вещмешка.
Тем временем Серёжка набрал воды в двухлитровую бутылку из-под газированного напитка.
Через двор, залитый солнечным светом, прошли быстро, пока ещё не дали звонка на занятия. В траве, приседая, набивали наволочку хлебом, привязывая к ней верёвки. Когда перемахнули через забор, сразу же задышали сладким воздухом свободы: математичка к доске не позовёт, учительница по русскому не будет приставать со своими «жи-ши» да «чу-щу».
Поглядев друг на друга, они улыбнулись и нырнули в переулок, выходивший на «мёртвую» улицу, по которой ежедневно возили на кладбище покойников. Бутылку с водой Серёжка нёс так, будто в ней была зажигательная смесь для подрыва танка, если бы он встал на их пути. Всю Юркину спину загораживал вещмешок из белой наволочки с крупным чёрным клеймом «Интернат № 1».
Навстречу им неожиданно вышел Иван Николаевич, руководивший кружком «Умелые руки».
- Это вы куда, сорванцы, направились?
Друзья остановились. У Серёжки задрожали коленки. Юрка мучительно думал, как бы подостовернее соврать.
- Ну, что языки проглотили?
- Здравствуйте, Иван Николаевич! – выпалил Юрка голосом командира, рапортующего главнокомандующему. – В поход идём всем классом! В сосновый бор! Остальные щас вывернут из-за угла!
- Ну, ну, походники! Корней интересных принесите – осьминогов каких-нибудь наделаем.
- Конечно, Иван Николаевич! Мы и шишек сосновых принесём, и ивовых прутьев для корзин, и… Юрке трудно было представить, что ещё на радостях можно принести, и он оставил руководителю кружка возможность додумать.
Минув кладбище, они вышли в поле, откуда хорошо просматривалась местность, испещрённая оврагами и покрытая гигантскими чёрными пятнами пашен. У самой кромки горизонта тянулся изогнутой расчёской лес, отливая тёмной синевой.
Спустившись в овраг, друзья расположились у родника на первый свой привал. Юрка сбросил вещмешок и снял рубашку – на плечах отпечатались красные полоски от лямок. Он шлёпнул пальцами по воде, чтобы отогнать лягушку, пучившую глаза на нежданных пришельцев, напился, черпая невидимую воду ладошкой, и умыл потное лицо.
Серёжка встал на колени, руками упёрся в сырую землю и стал по-собачьи шумно хлебать. А Юрка сам себя не понял, когда ради шутки дал другу лёгкого пинка. Серёжка не удержался и соскользнул в родник, истошно закричав от ледяной воды.
Когда Юрка, чувствуя себя виноватым, ополаскивал в роднике измазанные грязью штаны пострадавшего, то приговаривал:
- Жаль, что стирального порошка или хозяйственного мыла нет, а то бы я тебе так постирал, что стали бы лучше новых. – Он потёр места на коленках пучком травы, да остались зелёные разводы, вывести которые было ещё труднее, чем прежнюю грязь. – Да, жаль, что нет пятновыводителя, а то ватку смочишь, два раза проведёшь – и готово! Помнишь, Людмила Павловна какую-то вонючую жидкость давала, чтоб блеск на заднице у штанов убирать? Это – ацетон! Или авиационный бензин. А может, и керосин. Они все зловоньем отдают!
Серёжкина рубаха сушилась на траве, сам он ходил в мокрых чёрных трусах, постоянно сползающих из-за слабой резинки, и в чёрных ботинках, от которых отлетали ошмётки грязи.
- Ты мне зубки не заговаривай! А если бы это был не родник, а пропасть, и я бы туда шлёпнулся? Костей бы не осталось!
- Ничего страшного! – сказал Юрка, отжимая штаны и расставляя ноги, чтоб брызги не доставали. – На дне пропасти обычно речка протекает. Ты – бух в речку и поплыл! Пока плывёшь, в штаны форели набьётся, как в рыболовную сеть.
Муть в роднике опустилась, и на поверхности вновь показались любопытные лягушачьи глаза. Юрка кинул выжатые штаны на траву, ударил дважды ладонью о ладонь, будто смахнув прилипшую нечисть.
- Ты знаешь хоть, для чего лягушки в родниках живут?
Серёжка посмотрел на водоплавающую, словно надеясь, что та сама подскажет, для чего она тут жизнь свою гробит.
- Как для чего? Живёт и живёт. К воде приспособлена. Не будет же она, как воробей, летать, потому что крыльев нет.
- Запомни, друг ты мой сердечный! – На Юркином лбу отразилась глубокомысленность лектора из общества юннатов. – Родниковые лягушки очищают воду, поэтому она такая прозрачная и полезная.
- И как же они её очищают? Что-то я вот у этой жабы никакой чистилки не вижу!
Юркины естественнонаучные знания перешли в область фантастики:
- Лягушка (а не жаба, как ты говоришь) всю воду пропускает через себя. У неё внутри есть фильтры, которые задерживают песчинки и другие микробы.
Серёжка перевернул штаны, чтобы сохли равномерно.
- Значит, ты говоришь, воду лягушки через себя пропускают?
- А откуда она выходит, вода-то?
- Откуда, откуда? Вон оттуда. – Юрка наклонил голову, пытаясь у лягушки увидеть хоть какое-нибудь противоположное рту отверстие. – Вон они, струйка, под напором идёт, как из-под крана.
Пока друзья вели бестолковые беседы, солнце поднялось в зенит.
- Жаль, что часов нет, - сказал Юрка, подавая Серёжке высохшие штаны. – На, напяливай! Хотя я и без часов скажу, что обедать пора. У меня в желудке уже пусто, как в бочке.
- Скажи ещё, что темно, как у негра в желудке. Чем вот только обедать? Один хлеб ведь у нас.
- Был бы хлеб, вода найдётся! – Юрка развязал вещмешок и достал два одинаковых куска. – Люди вон без хлеба по лесам лазили! Один лётчик, когда его самолёт враги сбили, ноги переломал и десять дней полз по снегу, шишками сосновыми питался. В войну траву жрали, и ничего – с голоду не подохли.
Юрка сорвал несколько зелёных травинок и изжевал их вместе с хлебом.
Городскую, отдающую хлоркой воду вылили и набрали родниковой. Юрка почему-то перекрестил родник и сказал:
- А без воды и ни туды, и ни сюды!
Они пошли по дну оврага, ориентируясь по солнцу, на северо-восток, где был загадочный и состоящий чуть ли не из сплошного золота Урал.
Но случилась непредвиденная остановка: у Юрки расстроился кишечник. Серёжка сочувственно смотрел на муки, нарисованные на лице друга.
- Дураки! Чего же мы таблетки не взяли?! – бил себя кулаком по лбу Серёжка. – У нас в медкабинете, у врачихи, целая большая коробка, и написано ещё: «От поноса». Я их пил, горькие, правда, заразы! Может, ты полыни попробуешь?
Юрка застегнул пуговицу на штанах и сказал голосом безнадёжно больного:
- Давай хоть полыни!..
Серёжка помчался наверх, вскоре принёс веник иссиня-серой полыни вперемешку с какими-то другими травами.
Юрка изжевал два стебелька, приложил к животу ладонь, проверяя, надёжен ли рецепт.
Уже минут через пятнадцать по Юркиной улыбке и его убыстрённому шагу было понятно, что лечение травами более продуктивно, чем какими-то таблетками.
Овраг врезался в лес, наполненный загадочными звуками птиц и, может быть, страшных зверей. Зато казалось: кончатся лесные дебри, и сразу же откроется чудесный вид на Уральские горы, ослепляющие глаза золотым блеском.
1997 г.
1967. Как я тонул в Медведице
В начале апреля река Медведица притягивала нас как магнит. Берега уже избавились от снега, но на тридцатиметровой речушке лёд ещё стоял. Правда, местами по центру, где было бурное течение, уже образовались полыньи.
Просто бродить по берегу – занятие скучное, поэтому после уроков мы искали что-нибудь поинтереснее, а самое интересное в это время – это лёд. Солнце во всю сияет, набрасывая на лица куски первого загара, а тут ещё сохранилась зимняя отрада в виде ледового панциря, прочность которого уже находилась под большим сомнением.
Всякие соревнования и конкурсы мы проводили внезапно, были бы для этого условия. На этот раз сговорились с одноклассниками, что если кто дойдёт (или доползёт) до середины реки, тот и будет называться Храбрецом Медведицы.
Первым отважился пойти Мишка Нагаев. Его весовая категория значительно уступала моей. Но и под тяжестью Мишкиного тела лёд потрескивал с угрожающей периодичностью. Пройдя всего метра три, Мишка резко повернул назад и спасся осторожным бегом.
Желающих помериться с ледяной стихией больше не было. И тогда я, воодушевлённый азартом и предчувствием близкой победы, отправился в короткое, но опасное путешествие.
Метров через пять началась такая трескотня, что её отголоски слышались по всей окрестности. И я понял, что близок к провалу. Но отступать было позорно, так как к этому времени на высоком берегу Медведицы уже стояли девчонки из нашего класса и что-то бурно обсуждали, жестикулируя руками и смеясь.
Чтобы увеличить площадь соприкосновения тела со льдом, я осторожно лёг на живот и полз как мог, подражая разведчику. Как это у меня получалось, говорил задорный смех всех стоявших на берегу.
У самой полыньи лёд подо мной прогнулся настолько, что я почувствовал себя в некоем жёлобе. Но медлить было нельзя. Я протянул руку к полынье и окунул варежку в бурлящую прозрачную водичку и победно крикнул:
- Ура-а-а!
А зря. Именно с этим криком лёд резко проломился и я погрузился в ледяную воду, сразу же почувствовав скованность в теле и свою беспомощность.
На берегу ахнули, охнули и внезапно забегали, но поблизости не было никаких холудин, которые помогли бы вытащить утопающего.
А я, будучи утопающим и относимый течением, инстинктивно стал барахтаться, взяв курс к спасительному берегу. Опереться ногами было не обо что, так как глубина здесь могла достигать трёх метров.
Мне помогло то, что лёд оказался со слоем снега, несколько шершавый, и я кое-как всё же мог на него налегать. Под моими руками лёд ломался, ноги отчаянно колотили по воде. Намокшая одежда тяжеловесным камнем тянула в гости к русалкам.
Когда я почувствовал дно под ногами, я понял, что сегодняшний ужин не превратят в мои поминки.
У самого берега, где лёд уже перестал ломаться, мне помогли выбраться из воды.
Окоченевший, я едва добрался до общежития, где в мокрых трусах часа два отогревался у батареи.
Выйти на весенний лёд во второй раз я больше не решался никогда и вряд ли уже решусь.
2016 г.
1967. Катание на бычке
В низинной части реки Медведицы располагался довольно большой наш пришкольный участок, где были разбиты цветники, выращивались овощи, которые запасались для нужд интернатской столовой. Это были картофель, капуста, морковь. Рядом располагался фруктовый сад.
В сентябре, изнывая от безделья, мы небольшой группой уходили на пришкольный участок и искали себе какие-нибудь занятия. В одну из суббот у самого сада мы увидели пасущегося на привязи бычка. Я предложил его запрячь и покататься. Идея всем понравилась.
У будки, где хранился огородный инвентарь, мы нашли верёвку и соорудили из неё уздечку.
Бычок долго не понимал, что хотят от него юные озорники, и активно брыкался, не позволяя надеть на себя неприятное ярмо. В конце концов уздечку удалось пристроить по назначению и пропустить одну из лямок через пасть бедного животного.
Первым наездником вызвался стать Колька. Правда, залезть на крутую спину бычка ему удалось только раза с пятнадцатого, а до этого он исходил потом, гоняясь за непослушным животным. Пожалев, что нет седла, Николай запрыгнул на жёсткий хребет животного и страшно взвыл от боли в промежности, но удержался благодаря тому, что успел ухватиться за поводки. Уго триумф как гордого наездника длился несколько секунд. Путь, который он проделал на пару с бычком, шёл на холмик и составлял не более пяти метров. На самой верхотуре земляного бугра бычок внезапно остановился, так как впереди был обрыв, под которым стояла зелёная вонючая лужа. В мгновение ока Колька, летя лицом вниз и делая квадратными глаза, оказался в водной стихии. Хотя это уже был не Колька, а зелёный водяной из русской народной сказки.
Хохот стоял на всю округу. На водяного показывали пальцем и добродушно смеялись.
- Сволочи! – единственное, что сказал Колька, побежавший к Медведице отмываться.
Видимо, бычок был не настолько глуп, чтобы позволить на себе ездить тяжеловесным лоботрясам: он с завидным постоянством повторял маршрут «подножие – холмик – обрыв – лужа», когда на него взбирались очередные смельчаки.
Забава, перешедшая в натуральную умору, длилась до тех пор, пока Мишка не сломал руки, которая быстро опухла и вызвала нашу неподдельную тревогу. С сочувственными лицами мы препроводили Мишку в поликлинику, где ему наложили гипс.
На место катания на бычке уже никто ходить не отваживался, а уздечка несколько недель без надобности лежала в моей тумбочке.
Когда воспитательница спрашивала: «Что это такое?», я загадочно отвечал: «Причина перелома Мишкиной руки».
2 февраля 2015 г.
1967. Кладбищенские чтения
Городское кладбище в Петровске, так как находилось неподалёку от наших домов, было местом всех детских игр и сборов. Здесь мы не только играли в казаки-разбойники, ловили в трубчатых крестах синиц, жгли костры, следили за откровенными действиями влюблённых парочек, но и ели вишню, тёрн, шиповник и яблоки. Когда-то эту территорию занимал барский сад, и в некоторых местах произрастали плодовые и косточковые деревья.
В тёплое время года я любил ходить на кладбище и читать там художественную литературу: никто не отвлекает, кладбищенская тишина (трели птиц не в счёт) умиротворённо действует на душу, короче, сидишь, как в читальном зале.
Выбирал я себе место обычно в тени деревьев, присаживался за удобный столик, просил прощения у погребённого здесь человека или людей и погружался в чтение.
Здесь я, перешедший в шестой класс, прочёл эпопею Степана Злобина «Степан Разин» и тоже большую книгу мексиканского писателя Фернандеса де Лисарди Хосе Хоакина (1776 – 1827) – первый латиноамериканский роман "Перикильо Сарньенто", восходящий к плутовскому роману, в котором нарисована сатирическая картина колониального общества, отражено самосознание мексиканского народа.
Читать было до безумия интересно! После трёх-четырёх часов чтения я возвращался домой одухотворённый и приобщившийся к истории родного народа и полюбившейся мне страны из Латинской Америки.
1967. Начинающий воришка
«Вор должен сидеть в тюрьме!» – этот грозный лозунг социализма мне, конечно, был знаком с детских лет. Однако я не избежал такого ужасного и позорного греха, как воровство. Но моё воровство проистекало не из жажды обогатиться, а из нищеты, практически отсутствующего материального достатка, ведь я был сиротой. На этой основе и была выстроена защитная детская теория: я украду немного (главным образом это продукты питания и деньги), меня Бог простит, и при более благоприятных условиях я покончу с воровством и буду честным и чистым, как лесной родник. По мере укрепления этой теории росло и моё заблуждение насчёт безгрешного будущего.
Первый воровской акт произошёл, когда мне было лет девять. Моя крёстная принесла с работы внушительную горку пятаков. Целая их горсть оказалось в кармане её плаща, куда в удобный момент залезла моя наглая рука. Причём жадность подвигла меня совершить три подхода к скрипучему шифоньеру. Крал я на фоне крёстниного голоса во дворе, где она затеяла стирку в оцинкованном корыте. Сначала я взял два пятака, и мне показалось, что их изъятие будет незаметным. Потом чёрт дёрнул утащить ещё один пятак. Четвёртый украденный пятак уже зародил сомнение, не обнаглел ли я и не последует ли за этим разоблачение.
Несмотря на обилие пятаков, крёстная на следующий день исчезновение части презренного металла всё-таки обнаружила и спросила, глядя мне в глаза, не брал ли я случайно пять пятаков.
Я потупил взор и ответил:
- Не брал! Зачем мне чужие деньги?!
При этом краска залила не только моё лицо, но и всю кожную поверхность. Но вопрос меня несколько обидел, потому что я взял на один пятак меньше. Больше я у крёстной не украл ни копейки.
Но таким же образом я тырил мелочь из бабкиного узелочка, который она бесхитростно прятала во времянке, под всяким барахлом, когда шло строительство нового дома. Когда же и здесь меня нахлобучили, я честно признался, что брал без спроса, но соврал, что забыл об этом сказать. Я слишком любил бабушку, чтобы продолжать красть монеты, вырученные ей от продажи коровьего молока.
Особенно сильно моя воровская страсть проявилась, когда я был пятиклассником. Так как я обучался в интернате, то никто мне на мелкие расходы денег не давал. А хотелось поесть чего-нибудь сладенького и вкусненького! Первый раз я стащил с прилавка, пока продавщица рылась в каком-то ящике, кусок конской колбасы, с полкило примерно, и сожрал его с хлебом в одну харю. В том же гастрономе на улице Ленина работал канцелярский стол. В один момент продавщица куда-то отлучилась, и я, весь дрожа от страха, залез в этот столик и увидел там коробочку с мелочью. Сюда тоже у меня было три подхода. Мелочь вываливалась из рук, но я не прекратил злодейство, пока не набил ею полкармана.
Затем я пристрастился в том же гастрономе воровать всякие печёности: галетки, язычки, пирожные и даже банки с овощной икрой, улучив момент, когда продавщица скроется в подсобке или начнёт что-нибудь перекладывать. И надо же, за этим неблаговидным делом меня застукала учительница немецкого языка Римма Сергеевна, правда, я её не видел. Меня вызвали к завучу на серьёзную разборку. Я не признавался ни в какую! Римма Сергеевна была обескуражена моей наглостью:
- Как ты не воровал?! Я собственными глазами видела, как ты с витрины взял банку с икрой и засунул её за пазуху! А ещё пионером называется!
Дальше отпираться было глупо. Я опозорил не только себя, но и высокое звание пионера. Стыд превращал меня в пепел.
- Извините, – сквозь слёзы сказал я, – я больше так не буду!
И действительно, больше в этом гастрономе я ничего и никогда не крал.
Все эти эпизоды убедили меня в том, что ни под какое зло нельзя подгонять какие-то оправдания, а если они подгоняются, это зло обязательно разрастётся и нравственно опустошит его носителя. Разоблачение и публичная порка – это действенные рычаги влияния на искоренение пагубных привычек. Если человек, совершивший зло, не наказан, он так и будет двигаться по преступному пути. Если злоумышленник понёс наказание, пусть даже претерпел только позор, это пойдёт ему на пользу, и у него много шансов, чтобы вновь вернуться к честному образу жизни.
О честных людях и их незапятнанной репутации моя бабушка говорила так:
- Чужой соломинки не украл!
Именно всё начинается с соломинки, потом – охапка, а затем – воз. Лучше не начинать и подавить в зародыше пагубную воровскую страсть. Когда ты это сделаешь, ты можешь жить достойно и гордо.
2016 г.
1968. Барабанщик
У нас в школе-интернате в бытность директора Петра Алексеевича Потапова был свой духовой оркестр. Руководил им воспитатель-мужчина, по-моему, физкультурник, а играли на разных инструментах сами ученики. Всего человек двенадцать. Из разных классов.
Немало мы репетировали и поначалу играли в разнобой, но слушать духовые инструменты было одним удовольствием. Пронзительно звучали трубы, контрабас, альт и ещё какие-то самые незамысловатые хромированные штуковины.
Почему-то никто не хотел играть на большом барабане – около метра в диаметре, потому что, когда мы играли на ходу, его надо было нести. Он страшно неудобный, хотя и лёгкий.
Меня всем хором упросили приобщиться к игре на этом грандиозном барабане. Дали ударялку с войлоковым набалдашником. Я старался попадать в такт общей игре, и порою получалось неплохо. Но одно дело, когда звучит какой-нибудь марш – стучи да стучи. Но другое дело, когда надо было играть Гимн Советского Союза. В самом его начале надо было исполнить ударами некую прелюдию, используя ударялку как обыкновенную палку при околачивании груш. Сделать мне это было сложновато.
Помню, наш оркестр исполнял гимн на городской площади при начале какого-то торжественного мероприятия. Я до того разволновался, что вот эти несколько ударов в самом начале казались мне вечностью. Рука дрожала, удары получались дробными. Мне казалось, что весь мир смотрит на меня и ему нет дела до других членов духового оркестра. Потом уже я спросил:
- Ну как, ребята, не подвёл я вас?
- А мы чего, помним, что ли? У нас у самих поджилки дрожали!
Коронным номером у нас был задорный марш «Привет». С ним мы ходили на Первомайскую и Октябрьскую демонстрации. На ходу я себя чувствовал более уверенным, чем на месте, при исполнении гимна. Широкий ремень приятно давил на спину, барабанные звуки летели по всему городу и сотрясали здания. Гордость распирала грудь и держала барабан на высоте.
Не эти ли эпизоды моей жизни научили меня чувствовать ответственность за весь коллектив и не фальшивить ни единой нотой?
Когда оркестром просто некому было руководить, он перестал существовать. Но это длилось недолго. Кто-то из старшеклассников вызвался быть лидером, и звуки духовых инструментов вновь зазвучали в нашей школе и за её пределами.
2017 г.
1968. Моя мучительная школьная любовь
В нашей Петровской школе-интернате была очень развитой художественная самодеятельность. Этому первостепенное внимание уделял директор Пётр Алексеевич Потапов, чтобы быть первыми среди других образовательных учреждений. На сцене наши интернатовцы не только читали стихи, пели и плясали, но и даже показывали гимнастические конфигурации и цирковые номера. Особенно приветствовались одиночные гимнастические выступления Людмилы Дьячковской, поразительно симпатичной и гибкой девушки, которая училась уже в восьмом классе, а я только в шестом.
Представьте себе зал на 450 мест, и на сцене в одном купальнике делает всякие мостики и задирания красивыми ножками до дрожи просто стройная красавица. Думаю, многие мальчишки в неё втюрились с первого раза. Стрела Амура угодила и в моё сердце. Но я не писал записок и не признавался в своих чувствах перед этим божественным созданием.
Более двух лет сердце моё выворачивалось наизнанку и голова была забита только этой знаменитой на весь город гимнасткой. За это время я подружился с Людмилой, так как мы оказались в одной компании. Особенно чувствительно это произошло летом 1969 года, когда все мы были в нашем интернатовском лагере, в 30-ти километрах от города, в сосновом бору. В какой-нибудь удобной ситуации прикоснуться к её плечу своим плечом или нечаянно провести рукой по бедру считалось для меня большой удачей, что сулило божественное наслаждение.
Максимальная близость произошла у нас в прачечной интерната, на крутом берегу реки Медведицы. Как-то, уже поздно вечером, после гуляний в парке, Людмила со своей подругой собиралась пойти ночевать к каким-то родственникам. Мне так не хотелось с ней расставаться! И у меня созрел план. Можно было переночевать в нашей прачечной, которая была закрыта на всё лето. Я с полчаса уговаривал Людмилу скоротать ночь в экзотических условиях. Наконец моя возлюбленная согласилась, но только чтобы всю эту экзотику испытала и её подруга.
Кое-как и чем попало я отодрал штапик на окне, вытащил стекло, и мы поочерёдно проникли внутрь. Причём девушек я по-джентльменски принимал, подавая руку. Где-то у стиральных машин я накидал какие-то матрасы, лежавшие стопкой в углу. Так как уже лето кончалось, то и накрываться предполагалось тоже матрасами.
Мы укладывались с шутками и прибаутками, не зная, где чьё место. Я так всё закрутил, чтобы Людмилина подруга была как можно дальше от меня, а сама Людмила, естественно, ближе.
Сначала все лежали на спинах, и примерно через час все поняли, что никто не спит. Снова посмеялись.
Уже глубокой ночью все затихли, и мне показалось, что первой начала посапывать подруга, которая повернулась от нас к стиральной машине. Людмила тоже последовала за ней. И я с большим страхом и чувством неизвестности повернулся на правый бок и прижался к божественным ягодицам Людмилы, чувствуя, что весь этот процесс она контролирует. Просто лежать, упёршись в любимую девушку, для меня было высшим счастьем. Естественно, всё тело содрогалось от сексуального желания. Но как и что делать в такой обстановке, понять не представлялось возможным. Тем более что передо мной непреодолимой преградой было праздничное голубое платье Людмилы, которое она не забыла одёрнуть до колен.
Получив ангельское наслаждение, я в конце концов, уже перед рассветом, погрузился в сон.
Девчата зашевелились часов в семь. Видать, их начали беспокоить мочевые пузыри и неуют прачечной. Но сказать о том, что кто-то страшно хочет писать, у нас было не принято. Терпение и ещё раз терпение!
Уже на берегу реки мы попрощались и договорились, во сколько встретиться, чтобы вернуться в наш школьный лагерь.
Мы попрощались без каких-либо поцелуев, будто отработали ночную смену и теперь идём отдыхать.
Пройдя метров сто, девчата оглянулись, помахали руками и натяжно улыбнулись, не в силах убрать страдание со своих лиц. Я уходил медленно, а когда обернулся, увидел, что мои подружки забегают в лебеду известно по какому делу.
Данный эпизод жизни подсказал мне, что любое мероприятие любовного характера, которое ты наметил провести, может быть сорвано физиологическими нуждами, так что где-то рядом всегда должен быть туалет.
Но это, естественно, не самое главное, что обогатило мой жизненный опыт во время мучительной любви к Людмиле Дьячковской.
Через один год она закончила школу, уехала из Петровска и исчезла из моей жизни навсегда, оставив тёплые и светлые воспоминания.
2022 г.
1968. Школьная любовь
В школьные годы я влюблялся несколько раз, но запомнились только две мучительные любви. И начались они, что интересно, одновременно и были связаны с нашей поездкой в Ульяновск, а оттуда – на теплоходе до Саратова. Все мои пылкие чувства к Марине, дочери нашего завуча, я описал в рассказе «Прости, Маринка!» Эта девушка, может быть, догадывалась, что я её люблю, но признаться ей в этом так мне и не довелось.
Вторая моя школьная любовь – Людмила Дьячковская, знаменитая в Петровске гимнастка, постоянно появлялась на сцене, была постарше меня на два года. С ней я ездил и в Ульяновск, и был в нашем интернатском пионерском лагере, и в самом интернате общался часто. Она даже позволила себя поцеловать.
До того мне с ней хотелось быть рядом, что однажды летом (после седьмого класса) я уговорил Людмилу и её подругу не уходить на ночь к родственникам, а расположиться на ночёвку в нашей прачечной, которая была на лето закрыта. Надо было только выставить стекло в окне, чтобы проникнуть внутрь помещения. После моих слёзных уговоров девчата согласились разделить со мной ночлег.
Сама Людмила была в красивом платье. Все мы тогда были стройные и худые, поэтому нам удалось проникнуть внутрь прачечной. Там, слава богу, мы нашли стопку матрасов. Расстелили на бетонном полу, из них же соорудили подушки, ими же в качестве одеял намеревались накрываться. Легли, естественно, в одежде.
Ночь была очень беспокойной. Я пристроился возле Людмилы и только где-то через час дотронулся рукой до её плеча. Я почувствовал, как насторожилась её подруга и как бы сквозь сон обеспокоенно вздохнула.
Практически до утра я гладил это плечо, чувствуя, что Людмила не только не спит, но и готова к моим более решительным действиям. Но для меня, чтобы успокоить душу, было важно побыть с ней рядом, насладиться запахом её роскошных волос, ощутить небывалую стройность фигуры и почувствовать некую над ней власть.
Именно этот эпизод ещё больше растормошил моё сознание и душу. Появилось чувство ревности, которое вспыхивало всегда, когда кто-нибудь другой любезничал с моей возлюбленной.
Практически два года я любил эту девушку искренне, преданно и мучительно. Но она окончила школу и уехала из Петровска в Саратов. Костёр любви постепенно погас, но его головешки тлеют до сих пор и душу утешают приятные воспоминания о божественной девушке с замечательным характером, звонким голосом и трогательной сердечностью.
2016 г.
1968. Петькин велосипед
Поехали раз пацаны, извините за выражение, к одной чувырле лёгкого поведения. Эта лахудра посредством своего тела на жизнь и мороженое зарабатывала. А было ей ещё лет, стыдно сказать сколько. Человек десять собралось, все на велосипедах.
Из всех пацанов только один носил звание мужчины – он других соблазнил и обрисовал им райские наслаждения.
И вот велосипедная кавалькада тронулась. Где-то на полпути у Петьки Гуся (Гусь – кличка, а по паспорту то ли Гусев, то ли Гусинский) шина прокололась. Пацаны нервничали, но, кроме не обсохшего на губах молока, заклеивать было нечем. Гусь пинал велосипед, как заклятого врага. От невезения даже слёзы брызнули.
Все уехали без Гуся. Если бы вы понаблюдали, с какой смертной тоской он смотрел вслед шустрым велосипедистам, вы бы сами прослезились.
Часа через два пацаны все как один вернулись мужчинами, гордые, но почему-то задумчивые. А Петька, возбуждённый рассказами друзей, продолжал уродовать свой велосипед, лягая, топча и плюя.
Через некоторое время на пацанов завели уголовные дела, так как мать чувырлы застукала процесс и заявила в милицию. Каждому дали от десяти до двенадцати лет отсидки, так сказать, в таёжных степях тундры.
Наш Петька Гусь полдня целовал свой велосипед, несмотря на прилипшую грязь и обезображенный его вид.
Но самое интересное то, что, когда все пацаны вышли из тюремных стен в люди, Петькина судьба переломилась, как сухой прутик.
А дело было эдак. Отслужив в армии, Петька вернулся домой и сразу же женился на девчонке, с которой познакомился на танцах. У них много лет не было детей, так как у супруги было что-то по женскому вследствие венерического.
А когда Гусю сказали, что его жена именно та чувырла, которую хором обхаживали пацаны, то Петька побежал в сарай, подвесил к крюку верёвку и затащил в петлю свою распутницу. Но тёща осталась жива, и поэтому Петьку посадили.
1996 г.
1968. Прости, Маринка!
Это его, интернатовца Антона Швецова, семиклассника, первый выезд из Петровска. Раньше бывал в пионерском лагере за 25 километров – расстояние представлялось как из одного мира в другой. А теперь ехать в Ульяновск: поездом туда, теплоходом обратно.
«Такое лошади Пржевальского не снилось!» – сказал себе Антон, погладив брюки и вытащив из шифоньера новые полуботинки.
Их было пятнадцать человек: руководительница группы Антонина Ивановна, десять девочек и четверо мальчиков.
В кабинете географии состоялась читка инструкции. Раньше Антонина Ивановна всегда держала указку в руках, так как постоянно тыкала в карту и шуточно замахивалась на озорников. Но знаменитую указку кто-то умыкнул в конце учебного года, и Антонина Ивановна теперь орудовала указательным пальцем.
- Никуда без меня не ходить!
- А в туалет? – спросил Колька Хутин.
- Будем смотреть по обстановке! Мальчики несут сумки с крупами, консервами и посудой. По одному никуда не уходить! Я отвечаю за вашу жизнь!
На передней парте сидела дочь завуча Маринка, чернявая, красивая до умопомрачения. На белой кофточке смоляная коса, аккуратно подстриженная чёлка нависает над чётко очерченными бровями, под сенью больших ресниц таится бездонная голубизна.
Какое-то щемяще-тоскливое ощущение торкнулось в душу Антона. Маринку он видел дважды: когда она была на концерте художественной самодеятельности и приходила в кабинет своей матери. В кабинете стоял Антон в качестве хулигана, который в женском туалете сорвал запор, из-за чего дверь сама открывалась в тот момент, когда по коридору шли мальчики, а в туалете сидели девочки отнюдь не на стульях. Но Антон запор не срывал: на него свалил Васька Козляков, который действительно это сделал.
- Не хватает мужества признаться! – укоряла Раиса Ивановна. – Где твоё достоинство?
Маринка возилась в ящике матерного стола и ухо держала востро.
Завуч подошла вплотную к Антону. Её сильно выпирающие груди грозно нацелились на якобы хулигана. У Антона мелькнула мысль, что у Маринки через несколько лет будут такие же мясистые, строго торчащие, высокого качества груди. Он не успел додумать вопрос о величине сосков.
- Признайся, это ты сделал?
У Антона горели уши, чувство стыда, казалось, добралось до кончиков волос. Ему хотелось побыстрее отсюда смыться.
- Не я! Но могу признаться!
- Так не надо! Ты, значит, ты. А не ты, значит, не ты. Может, ты знаешь кто?
- Знаю, но не скажу!
Пытка продолжалась и тогда, когда Маринка уходила, бросив на Антона загадочный взгляд: то ли «хулиган ты неисправимый», то ли «тебя можно поцеловать».
Сейчас открылось третье значение того взгляда: «Я дочь завуча, все ко мне благосклонны, все вокруг меня суетятся, а на твою морду противно смотреть!»
Внутри Антона кто-то протестовал: «Нет! Не такой же я совсем плохой! На лице есть несколько угрей, но зубы ровные, чистятся регулярно. Я высокий. У меня хорошая фигура со спины, как сказала одна девочка. Что ещё? Что же ещё? На этот вопрос трудно было ответить. Какие есть достоинства? Добрый? Все добрые! Мало денег. Да, мало денег! Если бы карманы были набиты купюрами, Антон повёл бы Маринку в ресторан, где громко бы крикнул:
- Официант! Лангустов и люля-кебаб!
Правда, он не знал, что это за лангусты и люля-кебаб. Может, что-то густое специально для баб? Он бы одел её в шелка и каждый день кормил бы мороженым. А потом они поженятся. Купят на морском берегу виллу, где раньше отдыхал американский президент, и будут путешествовать по всему свету.
- Ду ю спик инглиш?
- Ес! Чтоб тебя забрал бес!
- Парле ву франсе?
- Франсе, франсе! Но не все! Жена знает, я нет – вот мой, мадам, вам ответ!
Интересно, а какой язык учит Маринка, почему он прослушал вопрос о своём назначении на должность кострового и почему она учится в другой школе?
В сладких мечтаниях Антон ушёл далеко.
Когда ехали в Саратов, он загрустил ещё пуще. Несмотря на то, что за окном автобуса открывался прекрасный пейзаж с лесистыми холмами и изумрудными полями, на душу накатывали волны какого-то неприятного беспокойства.
Марина сидела впереди и смеялась вместе с другими девчатами. Их веселил Колька Хутин. Скажет какую-нибудь несуразицу – и все покатываются со смеха.
- Вон, смотрите, идёт стадо коров. У всех есть рога, а у одной их нет. Почему?
- Отпилили!
- Неправильно! У неё нет рог потому, что это бык.
И все смеются! И думают, что надо говорить «рог», а не «рогов». И даже не вспомнят слова «взять быка за рога», у него ведь тоже есть рога! И у того есть, который в стаде, только маленькие.
Неужели Марина такая же верхоглядка, как и другие девчата?! Но это даже нравилось: к слишком умной вообще не подступишься.
Сашка Зуйков передал Антону карамельку.
- Всем по одной. Маринка угощает!
Антон держал конфету на ладони, поперёк линии жизни. Ему будто чувствовалось тепло нежных пальцев девушки. Карамель была «Лимонная» – только от одного названия закислились щёки. Но Антон положил конфету на дно сумки.
На середине пути автобус остановился. Девчата пошли налево, парни направо. Выйдя из берёзовой рощи, Антон забеспокоился о том, а нельзя ли где-нибудь помыть руки. Больше всего было стыдно перед Маринкой, но ведь и она не помыла руки. У неё слишком короткая юбка. На это обратил внимание даже молодой водитель автобуса, провожая взглядом стройные ножки. Антону было неприятно, что такие прелести выставлены на всеобщее обозрение. Ему хотелось, чтобы никто другой, кроме него, не взирал на нижнюю часть красавицы.
Парни входили в автобус последними. Марина только что села, и на мгновенье юбка задралась настолько, что были видны белоснежные трусики.
Антон от жуткого стеснения чуть не шваркнулся в обморок, но нашёл в себе силы пройти дальше.
- Видел? – зашептал Сашка Зуйков. – У Маринки трусики белые и волосы просвечивают!
За такое сообщение Антон хотел дать по противной Сашкиной морде, но поборол в себе бешенство.
- Не ври! Волосы не просвечивают! Трусы толстые, с начёсом, с алюминиевой вставкой!
- Какой алюминий? Ты чё? – Сашка покрутил пальцем у виска. – Давай поспорим, что я Маринку в щёчку поцелую!
- Зачем?
- Для удовольствия!
- Спорить зачем? Целуй хоть в задницу! Я-то тут при чём?
Антон никак не хотел выдавать своё беспокойное чувство. Он внезапно понял, что перед ним не просто трое одноклассников, но и серьёзные соперники, которым образ Маринки тоже застилает глаза.
В сознании Антона стояли нежная кожа девичьих ляжек и ослепительная белизна трусов, как будто приоткрылся занавес и стала видна скрываемая от зрителей закулисная жизнь.
…На саратовском вокзале суетились пассажиры. На Антона постоянно кто-нибудь налетал. В сумке брякала посуда, в пустом желудке урчало, грудь распирало непонятно-тревожное чувство, но почему-то есть не хотелось.
В людском потоке мелькнула чёрная коса, как что-то родное среди чужого и равнодушного мира.
В поезде было душно. Маринка с тремя подругами оказалась в соседней плацкарте. Они держали у входа простыню и по очереди переодевались.
Антон с ужасом обнаружил, что его уши улавливают только голос Маринки. О чём говорят его одноклассницы, было совсем неинтересно.
Девчата разгадывали кроссворд. Колька Хутин с Сашкой Зуйковым пошли помогать.
- Жидкость, в которой повар моет ноги?? – спрашивала Надька Баранкина.
- Соляная кислота, – пытался острить Колька Хутин. – Сколько букв?
- Шесть.
- Водица.
- Это «компот», - шепнул Антон оставшемуся с ним Лёшке Карташову. – Есть такая поговорка: «Не сы в компот: там повар ноги моет!»
- Это «компот»! – крикнул Лёшка.
Таким же образом Антон ответил на вопрос «С луком, с яйцами, но не пирожок?»
- Робин Гуд! – заржал Лёшка.
Все гаркнули, грубо, развязно, только одна Маринка как-то приятно и хорошо.
Антон промелькнул по коридору. Его секундный взгляд выхватил Маринку и отправил в сознание. Она сидела в обтягивающих шортах. Под белой футболкой не было лифчика, и груди как-то нескромно для девушки растягивали мягкую материю. Чётко вырисовывались тёмные пятна сосков.
«Может, она уже не девушка?! – спрашивал себя Антон. – Обхаживает её какой-нибудь взрослый негодяй. Для кого она так одевается? Слишком уж по-взрослому! А я? Задрипанные штаны! Рубашка в клетку! На пятках уже мозоли от новых полуботинок! Кому я нужен, такой вахлак?!»
Звериная тоска защемила сердце. К глазам подступила влага.
- Слышь, - сказал мечтательно Лёшка Карташов, - а Маринка прямо как стоп-модель!
- Поп-модель, то есть популярная!
- Какая разница, главное, что красивая! Я попробую её зашибить!
Антон мстительно отрезал:
- Смотри сам не зашибись! У неё уже есть мужик, взрослый! Зашибалку живо оттяпает!
- Да-а? А я не знал.
Лёшка погрузился в глубокую задумчивость.
Сгрузившись с поезда, долго метались по Ульяновску, пока не отыскали интернат.
Голодные, но весёлые вышли на берег Волги.
- Вот это да! – поразился Антон огромному водному пространству. – Сколько же это километров?
В ответ он получил вопрос Антонины Ивановны:
- Костровой, а, костровой? Собирай дрова: обед будем готовить!
Антона удивило, когда Маринка, одна из всех, принесла несколько хворостинок и старую газету для розжига.
- Спасибо! – сказал рассеянно Антон. Ему казалось, что руки его вставлены не тем концом, что он нагибается неуклюже, да и костёр вспыхнул только после третьей спички.
Маринка, в лёгком новом платьице, с распущенными волосами, что-то хотела сказать, но подбежали девчата.
Уже лёжа в постели, Антон мечтательно смотрел на тускло горящую лампочку и чувствовал такой же добрый, тихий свет в своей душе. Маринка хотела с ним заговорить! Сама! Что её интересовало? Кроме сомнительного умения разводить костёр. Хобби? Успехи в учёбе? За такие успехи надо пороть как сидорову козу! Маринка! А если бы её звали Дуняшка, Глашка, Наташка, Парашка? Не-е-т! Только Маринка!
Антонина Ивановна расположилась в отдельной комнате и, видимо, уставшая, уже спала. Колька Хутин и Сашка Зуйков ушли к девчатам. Там время от времени смеялись. Иглы безжалостного смеха пронзали Антоново сердце, будто на нём делали татуировку ржавым инструментом о бесполезной надежде на любовь.
- О чём думаешь? – спросил Лёшка.
- А? – встрепенулся Антон. – О чём? Да так! Белиберда всякая в голову лезет!
- А я про Маринку. Во девчуха! Глаза видел?
- Нет! А коса наружу! Что это такое, морковь или любовь?
- Ты опять чушню несёшь? Глаза у неё не голубые, а синие! Небо сегодня было такое! Смотришь, а там…
- Звёзды?
- Какие звёзды?! Без дна…
- Без покрышки! Днём звёзды тоже можно увидеть, только если смотреть из колодца!
Колька Хутин и Сашка Зуйков пришли поздно. Антона подмывало спросить: «Ну как?»
Колька поманил пальцем в коридор, повёл в тёмный его конец.
- Тихо-о-о! – прошипел он. – Вот здесь мы недавно с Маринкой целовались.
- Целовались?! – страшнее, чем этот, вопроса Антон никогда никому не задавал. По сердцу будто ударили топором – и оно развалилось надвое.
- Да, в засос! Губы сладкие как мёд! А языком как делает! У меня пуговицы от ширинки чуть сразу не поотлетали!
Антон вцепился в подоконник и смотрел в ночную непроглядность. Близкий к стеклу качался куст.
- Я ей расстегнул платье. Какая грудь! Обалдеть! Я держал двумя руками, а она стонала.
- Грудь стонала? – зло спросил Антон.
- Маринка! Представляешь, она сама залезла мне в штаны. Говорит: «О, какой у тебя хороший!» Я спустил с неё трусы, ну и потом всё такое. Обалдеть! Блаженство, как на семнадцатом небе!
- Семнадцать мгновений весны!
- Чего?
- Ничего! Хорошо, как в крематории!
Антону хотелось придушить Кольку здесь же, не отходя от подоконника, с которого, казалось, ещё не выветрилось тепло Маринкиных обнажённых ягодиц.
- Пойду помою ноги! – Хутин зашлёпал в туалет.
Антон вернулся в тёмную комнату и плюхнулся на кровать. Пружины заскрежетали, как зубы. По телу разошлось какое-то скверное чувство, возможно, так ощущает себя человек в ночь перед казнью. Антон умолял себя найти силы, но никому не видимые слёзы увлажняли подушку. Вот и принесла дровишек в костёр! Потаскуха! Шалава! Курва! Сволочь! Предала любовь! Любовь? Какую любовь? Чем она тебе обязана, сморчок из трёхлитровой банки? Хутин лучше! Или наглее?
Ночь прошла в дрёме. Освежённое водой лицо, почищенные зубы не вернули бодрости.
Из девичьей комнаты с полотенцем и туалетными принадлежностями в руках вышла Маринка. В халатике. Ещё не умытая, но по-прежнему прекрасная. На четверть открыты те самые груди, которые ночью мял наглец Хутин. А под халатом? Антон с силой вдавил утюг в брюки и, чуть ли не крича, прервал образную картину. Шлюха! Какая шлюха! Надо рассказать Антонине Ивановне, что Маринка развратница и необходимо гнать её в шею! Нет! Не надо! Где твоя гордость? Подними голову, стисни зубы – не замечать, ничего не замечать!
Антон достал со дна сумки карамельку и зажал её в потной руке.
Завтракали все вместе в интернатской столовой. Антонина Ивановна пожелала приятного аппетита и погрозила Хутину алюминиевой ложкой, чтобы тот перестал громко болоболить.
Испытывая страшные муки, Антон через девчонок передал карамельку Маринке. Когда их взгляды встретились, она улыбнулась и что-то прошептала. Может быть, «спасибо», а может быть, «идиот». И улыбается! Плюнула в душу - и улыбается! Неужели она не понимает, что возвращение карамельки – это конец духовной связи, это презрение, брошенное в лицо?! Были бы фотографии – сжёг! Письма истоптал бы новыми полуботинками, несмотря на кровяные мозоли на пятках!
…В музее вождя мирового пролетариата Антон долго стоял у стеклянного футляра, в котором висело пальто с красными крестиками в местах, куда попали отравленные пули террористки.
«Вот так и меня, - мрачно размышлял он, - вся душа в крестиках. Пробитая стрелами любви, и никто не смажет йодом! Никто не знает, что я ранен! – У Антона снова завлажнели глаза. – И всё из-за этой потаскухи! Нет, Маринки! Дорогой Маринки! Дорогой и проклятой!»
Маринка читала какую-то революционную листовку. Она снова была в короткой юбке. В таком серьёзном месте и в короткой юбке! И эти ноги, облапанные, бесстыжие! А под юбкой?!..
Антону хотелось расколоть витрину, схватить маузер, прикокнуть сначала Хутина, а потом и эту, в короткой юбке.
- Ты чего замахиваешься? – уцепил за руку Антона Сашка Зуйков.
- Хочу убить гадину Хутина за то, что ночью изнасиловал Маринку!
- Ты чё, свихнулся?! Мы были вместе, и когда Хутин при ней что-то не так сказал, она ему так залепила пощёчину, что у того зубы закачались.
- Да-а?.. – Поплыв, Антон придержался за витрину. – А у подоконника, в тёмном коридоре?
- Во-во! Он сказал: «Пойдём в коридор целоваться!», а она ему как влепит!
- Он же мне сказал, что с ней у неё было!
- Было, да получил в рыло! Ты чё, Хутина не знаешь? Он же трепло! Посмотри, какая Маринка красивая!
- Да-а! – выдохнул Антон, и бешеная, радостная энергия закипела в его груди. – Она здесь самый лучший экспонат!
В глазах Антона загорелся огонёк надежды. «Прости, Маринка!» - будто прорвав невидимую мембрану, зазвучал внутренний голос.
2001 г.
1968-1982. Двойная благодарность Ивану Малохаткину
В один из дней 1968 года нас сняли с занятий и проводили в актовый зал нашей школы-интерната. Для чего и почему, не было ясно до самого последнего момента.
Оказывается, из Саратова приехали живые, всамделишные поэты!
Вёл встречу Исай Тобольский, который несколько раз говорил, что им катастрофически не хватает времени, чтобы объехать все петровские школы и приобщить учащуюся молодёжь к высокой поэзии.
Второй поэт был молодой, кудрявый, с одухотворённым лицом, будто только что написал евангелие. Когда ему предоставили слово, чётко прозвучало «поэт из простых рабочих». Свои стихи Иван Малохаткин читал громко и протяжно, будто обращался к бурлакам на другом берегу Волги, мол, куда вы, черти, лямку тяните?!
Однако его поэтические строки пронзали нутро, сотрясали душу и звали в неведомую даль.
Очень может быть, что в те моменты оформилась моя духовно-поэтическая структура и меня потянуло творить. Увидеть живого поэта и услышать его для нас, провинциалов, – великое счастье и даже потрясение.
Во второй раз свела меня судьба с Иваном Малохаткиным в 1982 году. На слёте молодых писателей Нижнего Поволжья в Волгограде Саратовскому отделению писателей была дана рекомендация издать мою первую книгу. Сначала рецензентом назначили Исая Тобольского, но тот захворал, и мои вирши передали Ивану Малохаткину.
Известный мне поэт на четырёх страницах разделал мои творения в пух и прах, нелицеприятно выражаясь. Он свёл все свои разношёрстные мысли к тому, что Евгений Запяткин не тот человек, кто одарён божьей искрой, а в конце так и резанул: «У Запяткина таланта не было и не будет!»
Эта фраза меня не только позабавила, но и подзадорила на кропотливую работу над словом, я более взыскательно посмотрел на собственное творчество.
Если бы Иван Малохаткин всячески меня расхвалил, то моя книга вышла бы в Приволжском книжном издательстве сразу (а это в те времена считалось верхом успеха для начинающего поэта), но случился отлуп, который, кстати, очень полезен для совершенствования творческой работы. Когда тебя ругают, ты активнее переосознаёшь то, что делаешь, меньше ошибаешься, тщательно выверяешь все мысли и слова.
Хотя через год Исай Тобольский на эту же рукопись написал более щадящую рецензию и даже противоположную и книга «Три встречи» была издана, у меня осталась двойная благодарность Ивану Малохаткину: за первую с ним встречу и за сногсшибательную рецензию с отзывом о моей безнадёжности и бесперспективности.
1969. Банная взбучка
По средам мы, интернатские, ходили в городскую баню.
Дверь между мужским и женским отделением была наглухо заколочена, забиты все дырочки и щелки. Правда, снизу оставался небольшой просвет, но через него можно было увидеть только девичьи ступни стоящих неподалёку от двери.
Вовка Черемисин в своей дозорной деятельности пошёл дальше всех. Он узрел, что возле стены, по бетонному жёлобу, из женского отделения течёт вода и отверстие как раз с его голову.
Все моются, гремят тазами, мылом пуляются, а Вовка полез в банный ручей. Он заглянул в отверстие и замер в оцепенении, несмотря на то, что через его подбородок переливалась мыльная вода.
- Ну чего там? – спросил Генка Плешаков, почесав в одном месте.
Вовка вылез с видом жеребца, который побывал в кобыльем табуне
- Ребята! Всё как на ладони! У Дуськи Гвоздевой вот такие груди! – И он показал на себе.
К отверстию сразу ринулось несколько человек. Всех опередил Генка Плешаков, который со скоростью пушечного ядра всунул голову в отверстие. Его тыква оказалась больше, чем у Вовки Черемисина, и застряла.
Девчата, видать, заметили наблюдателя, завизжали и начали ему в морду плескать и бить тазами. Но Генкина голова назад не вылазила.
Тут ещё на шум Иван Васильевич, воспитатель, прибежал и жахнул по Генкиной заднице какой-то палкой, так что выскочил он из отверстия с надорванными ушами.
Потом его на собрании разбирали, стыдили. Все девчата от него шарахались, потому что он их видел в чём мать родила.
Генка ходил гордый, как человек, прошедший огонь, воду и банные трубы.
2001 г.
1969. Землянка
Будучи после окончания седьмого класса в нашем летнем интернатском лагере близ села Конёвка, я не раз переполнялся всевозможными идеями, которые могли бы поразить девичью часть нашего сообщества.
Лагерь находился в прекрасном сосновом бору. Стоило отойти от построек на несколько шагов – и ты уже мог поживиться ежевикой, набить рот сочной малиной или полакомиться кислыми дикими яблочками.
Во время одного из таких хождений по лесу ко мне явилась мысль о сооружении землянки, где бы можно было устраивать тайные встречи, не боясь надоедливого надзора воспитателей.
Как-то я взял лопату, облюбовал место между зарослями шиповника и могучими соснами и приступил к работе. На протяжении недели, при каждом удобном случае, я ходил на место грандиозного строительства и до седьмого пота бросал песчаный грунт по сторонам. Чем глубже становилась яма, тем больше я убеждался в том, что слишком размахнулся и перекрывать этот котлован придётся с великими трудностями.
Землянка была примерно три на пять метров.
Когда я прокопал метра полтора в глубину, то решил пригласить девчат на осмотр объекта.
- Пойдёмте, чего покажу! – загадочно сказал я Людмиле Дьячковской и её подруге.
Уговаривать долго не пришлось.
Когда они увидели сооружение, то ахнули с полной искренностью. Может быть, не от грандиозности объекта, а от проделанной бестолковой работы и от своей невозможности чем-либо помочь.
При обсуждении дальнейшей эксплуатации землянки всё больше чувствовалось, что тайные встречи лучше проводить на свежем воздухе, чем под землёй.
Постепенно я как-то остыл ко всем земляным работам и перестал ходить в то укромное место.
Этот мой жизненный эпизод заставил меня очень глубоко поразмышлять над тем, стоит ли строить какие-то прожекты, если от них не будет практической пользы.
В римском Сенате все проекты на возведение чего-либо подвергались серьёзному анализу, и учёные мужи просчитывали, а что с этим объектом будет через 250 лет. Жаль, что про римский опыт я узнал позже, а то бы не тратил впустую свои силы на рытьё той так никому и не пригодившейся лесной ямы.
2016 г.
1969. Под сенью деревьев
На первое мая шумная ватага пацанов пошла в лес. Там, под сенью деревьев, в этот день обычно было много компаний. Пели соловьи и пьяные люди, горели костры и глаза. Парни уводили девушек на укромные полянки и делали всё, что хотелось или удавалось.
Когда на опушке выпили по бутылочке портвейна, Шилькин с Пентелем отсоединились от остальных и пошли в сосновый молодняк, откуда доносились особенно громкие визги и возгласы.
Взору наблюдателей открылась соблазнительная картина: вокруг костра плясали и падали обнажённые парни и девушки, находясь в той стадии опьянения, когда забывается стыд и торжествует похоть.
Среди всех выделялся парень с рыжими волосами до плеч и больно уж интересным членом: длинным и белым, как свеча, побывавшая на солнце и потому покоробленная. Его коряга до того была экзотична, что каждая девушка норовила ухватить её рукой и даже подержать в полости рта.
Самый старший мужчина, с выпяченным животом, тянул руку девушки к своей спящей елдушке.
На покрывале лежал парень с раскинутыми руками, на нём ёрзала симпатичная девушка, оглашая окрестности сексуальным воплем.
Шилькин, выглядывая из-за дерева, сглатывал слюну и тёрся ширинкой о сосновую кору.
Пентель, как разведчик, лежал за бугорком и вёл обзор в промежуток между двумя растениями.
Вскоре компания уморилась – часть заснула вповалку, две пары гремели стаканами и безумно смеялись.
Пентель показал Шилькину рукой: мол, неплохо сменить наблюдательный пункт, перейдя на другую сторону, где молодые ёлочки.
Они совершили обходной маневр, но до места оргии не дошли, так как наткнулись на уединённую парочку. Какой-то парень лежал под ёлочкой и громко храпел. Шилькин пнул его носком ботинка.
- Эй, лотрыга, вставай! Почки застудишь!
Лотрыга не реагировал, как если бы был камнем или трупом.
В двух метрах животом вниз лежала девушка. Юбка её была приподнята и трусы приспущены. Видимо, парень заснул на самом интересном.
Шилькин положил ладонь на голую ягодицу и потеребил.
- Девушка, а, девушка? Пора вставать: кунку простудишь – кашлять будет!
Девушка что-то пробубнила и снова погрузилась в пьяный тяжёлый сон.
- Эй, ****ина! Руки вверх, жопу вниз!
- Она в отрубе! – сказал Пентель. – Можно и вдуть!
- Я первый! – Шилькин расстегнул ширинку, как бы ловко пройдясь по кнопкам гармошки.
Его член был в великом напряге. Шилькин судорожно стащил с девушки трусы вместе с колготками и туфлями. Подлаз сзади не удавался. Только член касался половых губ, как соскальзывал и упирался в холодную землю.
- Ну-ка! – Пентель отбросил Шилькина и перевалил девушку на спину. – Учить вас надо, педерастов!
Девушка была смазливой и показалась очень знакомой. Пентеля будто обухом стукнуло, когда он понял, что перед ним его однокурсница. Мало того, она на всём факультете слыла скромницей и недавно вышла замуж. А где муж? Тот, что лежит, явно чужой.
Пентель с удовольствием отметил, что у Наташи очень даже красивый лобок, поросший аккуратно вьющимися чёрными волосами. Он спокойно ввёл член, не помогая руками, и начал плавные движения. Через несколько секунд Наташа обхватила Пентеля руками. Её глаза на мгновенье открылись, но они были несоображающие и снова захлопнулись.
Сладко вздохнув, Пентель отвалился и, взглянув на небо, подумал: «Всё – мрак и суета! Есть только вечное небо и вечная ебля!».
Шилькин тоже узнал Наташу. Как-то она его отвергла, сказав, что ей не нравится его нос, крупный и горбатый.
- Я покажу тебе нос!
Шилькин взобрался на Наташу и начал работать так интенсивно и громко, что с ближайшей ёлочки посыпалась зелёная хвоя.
2001 г.
1969. Руки вверх!
Нашим интернатским воспитателем был Николай Иванович. Несмотря на то, что на его левой руке после какого-то несчастного случая осталось только два пальца, он был на редкость мастеровым человеком. Вёл у нас кружок «Умелые руки», где мы изготавливали сувенирные коробки разных форм и со всякими премудростями.
Как-то у нас проводились соревнования по бегу. Всем этим делом руководил Николай Иванович. Он стрелял из спортивного пистолета, громко крича:
- На старт! Внимание! Марш!
Мне так полюбился стартовый пистолет, что я три дня уговаривал Николая Ивановича, чтобы он мне это забавное оружие дал напрокат хотя бы на несколько часов. Уже казалось, что он не согласится, и вдруг сломался, поставив мне кучу условий: чтобы никто не видел, как я стреляю. Пистолет, отданный мне утром, я должен был вернуть ровно через сутки. В обойме было всего три патрона, которые истратились сразу же за нашим дворовым туалетом.
Где взять ещё патроны? И я пошёл в охотничий магазин. Там за прилавком стоял серьёзный дяденька, который, увидев сопливого школьника, мог отругать и послать куда подальше. Часа два я топтался в окрестностях магазина и всё-таки набрался решительности. Подойдя к прилавку с дрожащими коленками, я показал указательным пальцем на коробку с патронами для спортивного пистолета.
- Пожалуйста, дайте патроны вот эти.
Я смотрел на продавца умоляюще, как смотрит божий раб перед казнью на Иисуса Христа. Дяденька всё прочитал в моих глазах и, видимо, от природы был добр: достал откуда-то из ящика упаковку с патронами – а это целых 100 штук! – и протянул мне. Мы быстро рассчитались.
Сентябрьским вечером я ходил по Петровску и стрелял везде, где только на стрельбу могли обратить внимание. Это были влюблённые парочки, которые после моих двух-трёх выстрелов спасались бегством. Подвыпивший мужик, рвавший на себе рубашку и кричавший:
- Стреляй, сука!
Вернувшись в интернат, я решил провернуть одну авантюру с участием Мишки Нагаева и ещё нескольких человек.
Всё выглядело как в кинобоевике. Один из моих друзей бежит к девчатам в общежитие, заглядывает в комнаты и кричит:
- Там Мишку Нагаева убивают! Быстрей!
Девчата, естественно, все припустились за гонцом во двор интерната. А мы ждём подходящего момента и делаем вид, что у нас жуткая ссора. Я поливаю Мишку бранными словами, а он – меня.
- Ах, так, гадина! – кричу я и из-за пазухи достаю пистолет и начинаю стрелять в своего «противника». Тот хватается то за грудь, то за живот и медленно падает на землю, испустив последний вздох. Рубашка его вся в крови (кровь – это красная гуашь).
Девчата (их уже штук пятнадцать) бегут назад с визгами и истошными криками.
Тем временем Мишка Нагаев через запасной вход попадает в общежитие и быстро переодевается. Через несколько минут во двор прибегает воспитательница в сопровождении перепуганных девчат.
- Кто стрелял? Кого убили? – кричит она. – Мишка, тебя убили?
- Меня? – удивляется Мишка. – С какой стати?
- Ничего не понимаю! – воспитательница закрыла глаза и вновь посмотрела на целых и невредимых хулиганов.
Только сейчас девчата раскусили эту авантюру и стояли молча, как поражённые молнией.
Через несколько минут меня нашёл Николай Иванович и сказал:
- Ты ещё никого случайно не грохнул? – спросил он, принимая пистолет.
- Никого, – сказал я, будто действительно только что держал в руках смертоносное оружие.
По лицу Николая Ивановича я понял, что он доволен хотя бы таким исходом, а то ведь я с этим пистолетом и в милицию мог загреметь, и в какую-нибудь неоднозначную ситуацию попасть. Но Бог миловал.
2016 г.
1969. На кладбище
В детские годы нашим любимым местом для игр было кладбище за чертой города, где до революционного переворота располагался барский сад.
Когда надвигалась ночь, мы садились вокруг костра и поочерёдно травили анекдоты. Если кто не знал нового анекдота, сразу же шёл за дровами для костра. Поблизости уже не осталось ни сучка, ни хворостинки, и тот, у кого уже запас анекдотов кончался, должен был лазить среди ночных могил и искать чего-нибудь деревянное.
Раз, с перерывом в несколько минут, пошли за сушняком Шилькин и Пентель (это их такие прозвища). Через минут двадцать вернулся Шилькин с огромным крестом на плече, который, видимо, прогнил в основании и рухнул.
Примерно через час все всполошились: а где же Пентель? Он же давно должен был вернуться! Кричали-орали, мёртвые небось в гробах засуетились, а Пентель не отзывается.
- Разрыв сердца! – сказал Самурай. – Я бы тоже сдох от страха!
Пошли искать Пентеля. Часа два по кладбищу лазили и всматривались в темень перепуганными глазами. Нигде бездыханного древоискателя не нашли.
На самом деле всё было так. Когда Пентель искал дрова, он вдруг за кустами увидел движущийся крест, наделал в штаны и дал дёру куда глаза глядят, то есть домой. Бежит и орёт:
- Мамочки! Караул!
2001 г.
1970. В душевой кабине
Вчера Серёга с третьего раза сдал экзамен. Он плясал даже тогда, когда друзья-студенты рухнули снопами и погрузились в дремучий сон.
С утра страшно захотелось помыться.
Душевые банно-оздоровительного комплекса открылись в десять. Очередь хлынула внутрь. Семенящая впереди бабуля как будто нарочно выпячивала костлявый зад и мешала Серёге добраться до заветной двери.
- Куды суёшь коленку-то?! – бабулины глаза зыркали аккурат поверх её спины.
- Да никуда я не сую! Идите своей дорогой!
Коленка Серёги действительно упиралась в бабулину поясницу.
- Вот проклятый! Суёт и суёт!
Уже через минуту кругом шумела вода, гремели тазы, слышались кашель и чихание.
Слева от Серёгиной кабины оказалась та самая бабуля, справа – смазливая студентка второго курса. Если Серёге не изменяла память, её звали Машей. При этой мысли в промежности студента поднялось что-то невероятное и мешало скидывать нижнюю часть одежды. Потом и вода разгорячила молодое тело и позвала его на подвиг.
За кафельной стеной шустро мылась бабуля, кряхтя и разговаривая сама с собой. Однако Серёга решил возвести инженерное сооружение с правой стороны. «На бабуль, - сказал внутренний голос, - насмотришься в старости! Погляди-ка лучше на прелестную Машу!»
Поверх трёхметровых стен гулял пар и летали глухие банные звуки.
На гранитное сиденье легла деревянная решётка, потом Серёга поставил скамейку, а на неё пластиковый таз.
Началось восхождение, вернее, возлезание. Серёга пытался держаться за скользкий кафель, но, так как он не работал в цирке, ноги слетели с таза, и раздался ужасный грохот.
Когда послышалось короткое: «Ой!», все перестали мыться, но уже через пять секунд душевая система снова заработала на полную мощь.
Под напором воды Серёга понял, что все кости целы и можно повторить восхождение. Мыло он забыл на подоконнике в общежитии, а потому есть предлог – спросить у Маши мыло на две секунды.
Те же предметы поставлены на те же места.
За стеной слышен бабулин голос:
- Ишь какой! Суёт коленку, а сам говорит: «Не сую! Не сую!» Я те, сволота, дам «не сую»!
Цепкие руки Серёги добрались до верха, он подтянулся и увидел, как в тёмные волосы Маша втирает шампунь. Сквозь её прекрасные пальцы пузырилась взбитая пена. Но так как Серёга не служил в армии, вновь раздался страшный грохот, и семидесятикилограммовый студент недолго махал руками.
Под душем он понял, что если бы служил в армии, то мог бы десантироваться без парашюта.
«Бог любит троицу!» - убедил себя Серёга и вновь приступил к восхождению, то есть к возлезанию. К нему пришёл опыт. В некоторой мере Серёга почувствовал себя альпинистом: «Я поднимаюсь на Эльбрус! А Эльбрус в переводе с грузинского – груди девушки. Даёшь груди девушки!»
Теперь уже Серёга использовал все конечности, включая ту, что дыбилась между ног. Это помогло ему подняться выше, чем во второй раз, и вдруг он увидел девичьи груди, мясистые, до того соблазнительные, что засверкало в глазах. Правда сосков Серёга увидеть не успел, так как раздался страшный грохот и все, кто мылся, насторожились и подумали, а что же это всё время падает.
Под могучей струёй воды Серёга понял, что заплывшие глаза и опухшие ягодицы не позволят ему ходить в научную библиотеку и по картинкам изучать строение женщины. Но отступать было уже нельзя, так как скоро закончится помывка и прекрасная Маша хлопнет дверью.
За стеной пела бабуля:
Знает север, знает юг:
Пионер – хороший друг,
Он от трудностей не ноет,
В бане спину мне помоет,
Пионер – хороший друг.
Бабуля пела эти строчки уже минут пять, и Серёге это придавало силы. За верх стены он цеплялся чем только мог: руками, подбородком и краем того, что начиналось в промежности.
Теперь он Машу увидел по пояс, мотнул головой, чтобы выкинуть из глаз звёздочки, и полушёпотом спросил:
- Вы Маша?
Маша откинула таз, ойкнула и прикрыла руками груди.
- Как вы там оказались?! Я не Маша, а Наташа!
Про мыло сказать Серёга не успел. Так как всё же он не служил в армии, раздался страшный грохот и снова воцарилась тишина. Но вдруг прозвучал визгливый бабулин голос:
- Вы дадите спокойно помыться?! Прекратите сейчас же ремонт!
Серёга лежал под мощной струёй душа и радовался тому, что травмпункт работает круглосуточно.
2007 г.
1970. «Ленин» – первое стихотворение
Творческая жилка в моей душе забилась совершенно неожиданно. Но и до этого момента я любил чужие стихи. Мне нравилось, когда их читали по радио и на телевидении, со сцены и просто в какой-нибудь компании. Порой от сильных строк волнение подкатывало к горлу, и, видимо, тогда зрело желание высказаться самому.
Как-то в районной газете «Ленинец», накануне 8 Марта, мне на глаза попалось стихотворение, воспевающее маму: какая она хорошая, ласковая, и нет её лучше на свете. Текст мне очень понравился. Но я обратил внимание, что произведение было подписано так: «Оля (фамилию забыл), ученица 10 «А» класса средней школы №3». Это именно та школа, где учился знаменитый генерал Панфилов. Сопоставив возраст автора произведения со своим, я пришёл к выводу, что мы ровесники и эта девушка уже известная, а я никто. Прочёл я стихотворение второй раз, и у меня пропало ощущение восторга. По тексту вдруг я понял, что писать на таком уровне, и даже лучше, смог бы и я.
Чувство соревновательности заставило меня взяться за перо. Тема возникла быстро: в апреле 1970 года вся огромная страна готовилась отметить 100-летие со дня рождения Ленина. Имя вождя не сходило с уст, с кино- и телеэкранов, из радиоэфиров. Было ощущение, которое, кстати, никого не раздражало, а, наоборот, вызывало гордость, что Ленин с нами везде и без него никто не обойдётся. Я в общежитии интерната забился в какой-то укромный уголок и родил сразу три строчки:
Весна – это лучшее время года,
Весна – это символ красивых цветов.
Весной пробуждается вся природа…
Но четвёртая строка не давалась. Я собирался дальше писать про Ленина, а тут в голову лезли дурацкие рифмы: «грибов», «дубов». Правда, подходило «готов» (пионерский девиз «Будь готов!»), но в картину природы как-то это не встраивалось.
Четвёртая строка пришла примерно через неделю, когда я с другими школьниками в весенние каникулы под руководством учителя географии побывал в Саратовском университете, на геологическом факультете (смотрели камни, минералы, метеориты – восторгу не было конца!).
Как-то вечером, находясь в общежитии саратовской школы-интерната на углу улиц Радищева и Московской (тогда Ленина), я снова ощутил жгучую страсть к созданию стихов. Вспомнил те три строчки и буквально сразу прибавил недостающую четвёртую, которая показалось мне шедевром словесного искусства:
Весной зацветают гектары садов.
Дальше всё пошло как по маслу. Правда, я, как самоучка, постоянно сбивался с ритма и менял стихотворный размер. Уже по приезде в Петровск удалось завершить это эпохальное произведение.
Когда не без гордости я прочёл моё первое произведение однокласснику Алексею Карташову, он сказал:
- А почему «И в городах прошёл капель»? «Капель» же среднего рода! Надо говорить «прошла капель», это же не кобель тебе!
В концовку произведения я нагло (но мне казалось, что удачно) поставил слова Маяковского, которые украшали задник сцены нашего актового зала:
Ленин жил,
Ленин жив,
Ленин будет жить!
Рукописи данного стихотворения не сохранилось. А может быть, она и есть в природе. Допустим, в одной из двух общих тетрадей, которые я подарил своему классному руководителю Валентине Петровне Кликушиной. Хотя надежда найти первоисточник сегодня кажется призрачной. Хорошо, что память не подвела.
2016 г.
ЛЕНИН
Весна – это лучшее время года,
Весна – это символ красивых цветов.
Весной пробуждается вся природа,
Весной расцветают гектары садов.
Весной быстро солнце согреет
Замёрзшую землю во время зимы.
Земля, принимая лучи, потеплеет:
Уж видно ждала она больно весны.
Везде и всюду снега нет,
И в городах прошёл капель.
Весна откроет нам секрет:
Она расскажет про апрель.
В апреле Ленин-вождь родился,
Уж много лет прошло с тех пор,
И будто он опять явился
На родину, в страну больших озёр.
Он жил в стране рабочей силы,
Сумел поднять он на борьбу народ.
Он, Ленин – вождь России,
В сердцах людей он жил, он будет жить и он всегда живёт!
Апрель 1970 года, г. Петровск
1970. Мой раненый брат
Когда мы были подростками, в Петровске свирепствовало повальное увлечение стрельбой из поджигов (самодельное огнестрельное оружие) и взрыванием бутылок с карбидом.
Карбид можно было достать на стройках, где он использовался при газосварке.
Как-то кто-то кусок карбида граммов на двести принёс и нам. Если его опустить в воду, он начинает шипеть и выделять газ. Этот газ обладает мощной взрывной силой. Если идёт реакция в плотно закрытой пол-литровой бутылке, то бутылка взрывается не хуже пушечного снаряда. Но тут надо быть предельно осторожным и делать всё быстро, чтобы не остаться калекой.
Мой старший брат Сергей приказал мне найти стеклянную бутылку, сделать деревянную пробку и исколоть карбид на маленькие кусочки, чтобы пролазили в горлышко.
Сергей самолично налил на донышко бутылки воды, напихал туда травы, чтобы замедлить реакцию, и сверху засыпал карбидные кусочки. В горлышко забил пробку.
Он был по пояс голый.
- Надел бы фуфайку, что ли! – сказал заботливо я, предчувствуя нехорошие последствия.
- А на фига? Щас взорвём, тогда оденемся.
Меня, во избежание повреждений, он отогнал на почтительное расстояние. Сам оставался во дворе, намереваясь заблаговременно забежать за угол дома.
Он потряс бутылку, и реакция немедленно началась.
- Бросай! – кричал я ему. – Беги!
Но Сергей, как чумной, всё тряс бутылку и смотрел, когда она заполнится дымообразным газом.
- Дурак! Бросай! Беги! – кричал я, порываясь подбежать к брату, вырвать из его рук бутылку и выкинуть её к чёртовой матери.
Сергей уже хотел бросить бутылку в угол двора, в густую траву.
В этот момент раздался натуральный взрыв. По железной крыше соседей Черновых простучал град из бутылочных стёкол.
Я рванулся к Сергею, который обхватил грудь руками. Из множества ран сочилась кровь. Было впечатление, что моего брата изрешетила автоматная очередь. Как остановить кровотечение, было непонятно. Я впал в полную растерянность, открыл калитку и крикнул:
- На помощь!
Буквально через несколько секунд во двор ворвался Сашка Штягин. Он схватил прислонённый к воротам велосипед и крикнул Сергею:
- Садись! Поехали в поликлинику!
Я стянул с бельевой верёвки полумокрую простыню, и мы замотали ей грудь Сергея как могли. Простыня быстро пропиталась кровью.
Брат запрыгнул на раму велосипеда, и они помчались.
Я бежал за ними, высунув язык и ужасно переживая за судьбу брата. Вскоре они потерялись из вида. Сильно запыхавшись, я всё же добрался до поликлиники.
В это время брату накладывали швы. Ранок оказалось одиннадцать, в основном на груди, две на руке. Наложили двенадцать швов. Каждую рану залепили лейкопластырем, а потом всю грудь через спину забинтовали. Крови уже не было видно.
Я с облегчением вздохнул, когда Сергей вышел из операционной, грустно улыбаясь.
- А в больницу? – спросил я.
- Я отказался! Самое главное – жив! А раны, говорят, неглубокие.
Через некоторое время, когда со всех ран были сняты повязки, брат выглядел неким суперменом, бывалым воином. Шрамы на груди напоминали фронтовые ранения. И все, кто это мог видеть на речке, восторгались героической внешностью моего брата.
Позднее, когда брат принимал на грудь, перед чужими людьми он хвастался ранениями, которые он якобы получил в Афганистане. Все верили и уважительно смотрели на героя.
Но тот случай стал для всех нас серьёзным уроком. Мы зарубили себе на носу, что если ты занимаешься каким-то опасным делом, всё хорошенько продумай и сделай так, чтобы обезопасить себя и окружающих.
2016 г.
1971. Дедова нога
Не прикоснётся дед Данила к свежей буханке, если в комодном ящике, приспособленном под хлебницу, остались какие-нибудь куски. Размочит сухарики в щах, похлебает причмокивая, тарелку вылижет – мыть не надо. Компоту кружку охватит, толстыми пальцами со дна резаные яблоки соберёт и по окончании приёма пищи крякнет: это у него заместо благодарности своей старухе Нюрке. Она лишнего слушать не привыкла: глянет на мужнин профиль – все желанья прочитает, иной раз спиной видит, как дед рукавом губы вытирает и скручивает «козью ножку», положив рядом с тарелкой махорочный кисет.
- Вообще-то я что думаю? – Дед Данила прикуривает, обгоревшую спичку бросает в печное поддувало. – Не будем в этом году сено на чердак забрасывать. На кой это? Сколько раз надо по лестнице с охапкой подниматься-спускаться! Ни к чему такая канитель! Корова у нас одна осталась. Второй сарай свободный – туда я и буду носить.
- Конечно! – соглашается баба Нюра. – Будет тебе на старости лет по верхам лазить. Ещё, не дай бог, шею свернёшь.
Дед Данила берёт с подоконника газету, ищет место, где остановился.
- Ага. – Водит пальцем, читая вслух: - «Патриотизм – это не любовь к Родине. Патриотизм – это форма равнодушия к миру. Патриотически мыслящий человек мыслит объективно, то есть государственно, а не субъективно, то есть не морально. Он смотрит на вещи не абсолютно, но исходя из их сиату… си-ту-а-тив-ной данности. Его не интересует гносела… гно-се-о-ло-ги-че-ско-е или моральное измерение того, участником чего он становится…» Чушь какая-то собачья! А ещё академик! Как же это «Патриотизм – не любовь к Родине»?! Совсем уже люди свихнулись! Посидел бы ты в окопах всю зиму, вшей покормил, промежность поморозил – тогда бы посмотрел я на тебя, какой ты патриот! Ладно, пойду я за травой. Щас как раз легко рвётся, после дождя-то.
Дед Данила в сенях на столе аккуратно складывает травяной мешок, кладёт в карман завязку. Проверяет, не забыл ли кисет, газету для самокруток и спички.
Баба Нюра, взяв потёртую кошёлку, тоже уходит – купить хлеба, крупы, бутылку подсолнечного масла и кило сахару.
Путь деда Данилы лежит через кладбище, кирпичный завод, вдоль сушильных сараев и искусственных озёр, образованных от паводковой воды на месте глиняных выработок.
Перед тем как начать елозить по картофельному полю, он неспешно перекурит, плюнет на заскорузлые ладони, как это делает перед любой работой, и начнёт дёргать берёзку – ползучую траву, оплетающую картофельную ботву. У человека, обладающего гимнастической гибкостью и энергичностью, не хватило бы терпения столько раз нагибаться, приседать, вставать на колени и равнодушно смотреть на то, как набивается земля под ногти, смешиваясь с проступающей кровью. А дед Данила не умеет роптать, работает усердно и долго.
Когда он несёт огромный мешок, то ни разу не остановится, пока не окажется на своём дворе. Его голова всегда наклонена вправо, так как левое плечо с детства предназначено для таскания тяжестей. Дед Данила получает своеобразное удовольствие, когда к щеке прилегает мешковина, может быть, не меньшее удовольствие, чем скрипач от лакированного дерева.
Вытряхнутая из мешка трава раскидывается на полдвора для просушки. Когда вечером придёт корова, то на пути к хлеву обязательно ухватит травяное лакомство, какое не встречается на лугах, и молоко поэтому становится душистым и сладковатым.
После вечерней дойки из соседних домов прибегают внучата. Им даже некогда пройти на кухню: баба Нюра выставляет несколько кружек с парным молоком в сенях на столе. Для внука Генки кладётся кусок белого хлеба, а так, впустую пить, он не любит.
Поставив для мужа сковородку с жареной картошкой, баба Нюра берётся месить тесто: завтра суббота – пирожковый у них день.
- Данила, ты что-то, когда шёл с мешком, прихрамывал на левую ногу?
- Да так, ничего. – Он ложкой выдавливает из квашеной капусты рассол и захлёбывает жирную картошку. – Немножко заболело, где фронтовое ранение было, в середине голени…
- Ты уж много в мешок не набивай, - беспокоится баба Нюра, - а то чижёлый, нагрузку на ногу даёт, вот она и заболела.
Через два дня дед Данила хромает сильнее прежнего: нога припухает, шрам, оставшийся от гранатного осколка, багровеет. Перед глазами всё время вертится эпизод, когда шустрый солдат Данила ринулся в атаку, а какой-то фриц, вынырнув из окопа, пульнул в его сторону смертоносную болванку. Хорошо канавка была рядом – она и спасла.
Неся мешок, старик впервые за все послевоенные годы останавливается, чтобы дать отдохнуть ноге. Задрав помятую хлопчатобумажную штанину, он обнаруживает прорвавшийся нарыв, смачивает слюной сорванный лист подорожника и прилепляет его к ране.
Дома дед Данила держится бодро, зная, что, если он спасует перед напастью, Нюркины слёзы потекут сплошным потоком.
Одев мужа в стародавний коричневый костюм, баба Нюра под конвоем ведёт его в поликлинику. Дед Данила недовольно морщится при входе в хирургический кабинет, анализ крови сдаёт без всякой охоты.
Баба Нюра не в силах себя сдерживать: когда вечером процеживает через марлю молоко, вдруг начинает рыдать; и слёзы градинками бьют по белой жидкости.
- Ты знаешь, что мне сказал доктор?.. Он сказал, что… что…
- Знаю я, что он сказал! Ногу надо отрезать, да?
- Да… И что ты можешь не выдержать, потому что старый…
- Нюра, ты не паникуй! Мокроту не разводи, и так лето дождливое. Надо будет – отрежем. А щас пока она мне ещё пригодится.
По вечерам баба Нюра готовит таз с водой, добавляет марганцовки – промывать рану. А чуть свет, потуже забинтовав ногу, дед Данила вновь идёт за травой, отшучиваясь от жалобных уговоров жены пожалеть своё здоровье. Больной ногой едва наступает, но на лице совсем не заметно страдания.
Травяной запас на зиму сделан с лихвой. Дед Данила под натиском всей родни устраивает себе выходной: играет в жмурки с внуками, подстругивает провисшую дверь, потом впервые в своей жизни лёжа читает газету.
Утром, когда его спальня окрашивается рассветными лучами, он пытается встать с постели, но не может перевалиться через больную ногу, будто она прибита гвоздями.
- Ну и полежи! Не мучь себя. – Баба Нюра ещё до света вышла из соседней спальни, возилась на кухне, ожидая пробуждения мужа. – Столько сена натаскал! Ноги-то, конечно, не железные!
Дед Данила равнодушно зевает, будто нет причин для беспокойства.
- Ладно уж, полежу! Ты мне только кисет и газету вчерашнюю принеси. Форточку открой – придётся прямо в спальне подымить.
- Я тебе блинчиков испекла, с кислым молоком поешь, а потом уж дымить будешь.
Дед Данила про себя улыбается, глядя на подставленную табуретку с горячими блинами в тарелке и с кружкой кислого молока.
- Однако… - говорит он, складывая вчетверо блин.
- Что «однако»? – с тревогой в голосе спрашивает баба Нюра.
- Да так, ничего. Блины, говорю, как всегда, вкусные.
Через три недели, при бинтовании ноги, баба Нюра горько причитает:
- Ой, ты посмотри что! Кость наполовину прогнила! Может, и правда лучше в больнице отрезать? А?
- Зачем людей беспокоить? – Дед Данила не теряет твёрдости голоса. – Подумаешь, нога! У меня есть ещё одна, запасная! Если бы это сердце было, тогда другое дело.
Через месяц голень прогнивает насквозь, нижняя часть ноги кажется сделанной из жёлтого воска. Но дед Данила в дневное время громко поёт фронтовые песни, рассказывает жене анекдоты из сборника, принесённого сыном Виктором. И по ночам старик поёт, но шёпотом, чтобы дать спокойно отдохнуть своей суетливой хозяйке, хотя она, тихонько пошмыгивая носом, тоже не спит.
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
В одну из суббот, когда баба Нюра уходит в магазин, дед Данила, стиснув зубы, садится на постели, цепляется руками за ступню полуомертвелой ноги и дёргает. На глазах выступают слёзы, слышен сдержанный стон. Гной и кровь запачкивают простыню. Кость, хрустнув, переламывается, но нога совсем не отваливается – ещё держится на мышечной ткани и жилах. Старик, задрав голову к потолку, резко проводит ножом, и конечность, как отсоединившийся протез, падает на пол.
Дед Данила приставляет к лицу подушку и молча вытирает ей слёзы. К приходу жены он вновь кажется весёлым.
- Нюр, ты только не пугайся! Нога отвалилась. Ты иди её захорони где-нибудь.
- Батюшки!.. Ой-ой-ой!.. – Баба Нюра долго не может выйти из шокового состояния. Подбадриваемая мужем, она всё-таки становится посмелее, завёртывает ногу в старое вафельное полотенце и уносит на огород. В углу, у забора, бросает её в углубление, оставшееся от огуречной грядки, и прикапывает.
Баба Нюра меняет простыню, промывает и забинтовывает обрубок ноги с выпирающей костью.
- Нюр, ты мне фронтовых сто грамм принеси, - просит дед Данила. – Поминки по ноге надо справить!
Она приносит целую бутылку, кружк;ми режет солёный огурец. Но старик выпивает лишь свою норму и после перекура тихо засыпает. Жена, присев на диван, долго слушает его храп, кажущийся ей самыми блаженными звуками на свете.
Когда она выходит полить капусту, то в первую очередь смотрит на место захоронения. Там какая-то шелудивая бездомная собака, разрыв лапами землю, грызёт дедову ногу.
Баба Нюра кидает подвернувшийся помидор и кричит:
- Фу, проклятая!
Собака не спеша, оглядываясь, уходит через заборную дыру.
- Чего тут у тебя? – За спиной бабы Нюры появляется внук Серёжка.
- Слышь, внучок, вырой мне, пожалуйста, вон в том углу яму с метр глубиной.
- Зачем?
- Дедову ногу надо зарыть, отвалилась. Чтоб собаки не достали.
Серёжка берёт лопату и, стараясь не глядеть на обезображенную ногу, роет яму.
Заслонив дырку в заборе куском старой фанеры и завершив все огородные дела, баба Нюра на цыпочках входит в дом и настораживается: храпа не слышно. Её сердце бешено колотится, она бросается в мужнину спальню.
Дед Данила лежит на боку с чуть высунутым из бескровного рта языком и… скручивает «козью ножку». Баба Нюра хватается за дверной косяк и шумно выдыхает.
- Махорочка у меня кончается, - говорит дед Данила голосом человека, находящегося на санаторно-курортном лечении. – Ты, Нюр, не забудь, купи завтра. И неплохо бы ещё в библиотеку записаться, а то времени у меня много: лежи покуривай да газетки с книжками почитывай!..
1997 г.
1972. Армейская сгущёнка
Не так любят в детстве сладкое, как любят в армии сгущёнку. Ту самую, в жестяной баночке, с голубой этикеткой. И вот почему.
Армейская пища была, безусловно, калорийной. Но всё-таки нами больше ценились не мясо с маринованной селёдкой, а сахар-рафинад, каких-то небольших два, а то и полтора кусочка. Организм, ещё не отвыкший от пирожных и конфет на гражданке, просто требовал сладкого!
И у нас в части было такое место, где вкусить редкие в армейской жизни сладости можно было за скромное солдатское трёхрублёвое жалование. Это кафе на первом этаже школы младших специалистов, с отдельным входом, дверь которого хлопала с чистотой метронома. Правда, несмотря на надпись «Кафе», все называли этот пункт чревоугодия чайханой, видимо, из-за того, что это всё-таки Казахстан, Восток, Азия.
Как только служивым выдавали причитающиеся им рублики, все валом валили в эту самую чайхану, где гудёж стоял не хуже, чем в гражданской пивной, только здесь «хмелели» не от знатного напитка, а от всяких сладостей и какао. Если деньги были на исходе, то солдаты могли взять просто стакан какао с добавлением двух ложечек сгущёнки, что тоже приносило определённое удовлетворение.
Купить на одно рыло банку сгущёнки считалось установившейся нормой. Иные проглоты могли в один присест поглотить и две банки. Одно дело есть на людях, и совсем другое – где-нибудь в укромном месте. Тот, кто вышел из чайханы со сгущёнкой за пазухой, не отличался особой щедростью. Где-нибудь на дежурстве редко кто мог поделиться с товарищем сгущённым молоком. Каждый старался выдуть сладкую массу, когда поблизости не было никого из свидетелей.
Были случаи, когда любители сгущёнки сосали её из банки после отбоя, под одеялом, предварительно сделав в банке штык-ножом два отверстия по краям.
Страстным любителем сгущённого молока был и я. Практически на каждом ночном дежурстве, будучи дневальным или позднее – начальником караула, я, растягивая удовольствие на минут двадцать-тридцать, высасывал всё содержимое банки и облизывался, как кот.
Раз даже, когда один из дневальных застукал меня за употреблением сладкого продукта, я оказался в неловком положении, потому что высасывать из банки уже было нечего.
- Товарищ сержант, не оставите хоть немного сгущёнки-то, а? – попросил меня дневальный голосом безнадёжно нищего.
- Извини! – вынужден был я признаться. – Кончилась! Всё высосал!
- Не всё! Там ещё есть! Дайте, если не жалко, банку!
Банки, конечно, было не жалко. Меня поразило то, с каким усердием дневальный наливал в баночные дырочки из фляги воду, взбалтывал, словно бутылку с зажигательной смесью, а потом пил этот едва сладкий суррогат с не меньшим удовольствием, чем я пил настоящую армейскую сгущёнку.
2016 г.
1972. Вагон-сношальня
Не знаю, как другие, но я рвался в армию. Всякие там рассуждения типа: «Армия – хорошая школа, но лучше пройти её заочно» - на меня действовали раздражающе.
В общем, набили нас, лысых и полупьяных, в вагон и повезли из Саратова в Самару. Сколько мы ни спрашивали у сопровождающих, капитана и сержанта, куда увозят, точного ответа не получали. Военная тайна! Далеко!
Далеко так далеко!
Капитан сказал:
- Трое суток езды!
- Без п…ы? – спросил Колька Стрельцов.
- Чего?
- Не врёшь, говорю?
- А чего мне врать, е…а мать?! – в рифму ответил капитан.
Короче, связь с начальством сразу наладилась, и подпаивали мы его, начальство то есть, изрядно.
Но капитан всегда останавливался в нужный момент, соображая, что в следующую секунду может рухнуть на заблёванный пол.
В вагоне смрад стоял, как в коптильне. Ни на каких остановках выходить было нельзя.
На Самарском вокзале за три часа ожидания весёлые призывники разбили два окна, срезали дерматин с большого дивана, троим патлатым парням набили морды, зато в вокзальном буфете скупили всю коньячно-винно-водочную продукцию.
Перед самой посадкой в поезд Самара-Челябинск возле вагона оказались две молодки. То ли кого провожали, то ли кто завёл с ними знакомство. Выглядели они соблазнительно: лет по восемнадцати, симпатичные, вид свежий. Одна чёрненькая, под вишнёвой курткой чувствовались тугие груди, улыбается артистично, ноги стройные, хоть выводи на подиум. Вторая похудее и повыше, блондинка с длинными ухоженными волосами, глаза голубые, загадочные.
Когда открылась дверь, девчат запустили первыми. Несколько рук успело им похлопать по натянутым попам. Ответное хихиканье навело меня на мысль, что красотки собрались в дальнее путешествие. А может, они просто, не имея денег, попутно хотят добраться до дома? Их намерения оставались для меня загадкой.
Борьба за места была ужасной. Я в ней не участвовал. Мне досталась третья боковая полка, где ставят чемоданы. Да ещё половина полки занята трубой, к которой я привязался свитером, чтобы не размозжить себе черепок, если буду падать пьяный.
Как-то в наш закуток заглянула раскрасневшаяся довольная морда.
- Мужики, кто кун…ся хочет? Двадцать рублей – и все дела!
- Я! – сказал Лёшка Карташов, почесав промежность.
Лёшка отдал деньги и пошёл за поводырём. Минут через пять он вернулся сияющий.
- Ну и Маринка! Ну и даёт! А как подбрасывает! Сперма накопится – опять пойду!
- Какая это Маринка? – спросил я.
- Какая? Замечательная! Чёрненькая! П..да сладкая, даже медовая! Тё-о-о-плая!
Мне стало обидно за девчат. Глядя на них, невозможно было подумать, что такие чистюли лягут под оголтелую свору призывников.
Из нашего отсека практически все сбегали на поё.ку. Оставался один я, непреклонный, брезгливый и правильно воспитанный.
Лёшка уже во второй раз рассказывал о Маринкиных прелестях и теперь намеревался всадить блондинке Светке, у которой, по его словам, «такая ж..а – ну как из порножурнала выдрали!»
- А ты чего не сходишь? – донимал Лёшка.
- Я? Хрен её знает! Я дома наё.ся. Сытый.
- И кого же ты трахал?
- Тётку.
- Родную?
- Нет, пятиюродную! Тридцать шесть лет. Шесть палок за ночь!
- Да ну?!
Лёшка задумался, видимо, соизмерял силы, потянет ли на такое количество.
Ночью сексуальный процесс поутих, и вновь стал слышен стук колёс на стыках рельсов. Но по пути в туалет я явственно услышал, как пенис очередного призывника хлюпает в женской лохани. Это было похоже на прочистку унитаза резиновым устройством: хлюп-хлюп, хлюп-хлюп. Удивляться нечему: сперма лилась рекой.
Жаль только, что в темноте нельзя было разглядеть этих б…ей, распластавшихся на верхних полках.
По вагону ходил сержант, уже не пьяный, но с похмельной головой, и пересчитывал призывников.
В купе-сношальне он задержался, на ощупь пересчитал ноги, отняв четыре, женские.
- Не нае..ись ещё, что ли? – спросил сержант сердитым голосом.
Ему ответили весёлым хлюпом.
- В армии нае..тесь, даже зае..тесь! Это я вам обещаю!
- Не пужай! – послышался голос с верхней полки. – А то тебе в очко вставим!
- Это кто там такой залупастый? – загоношился сержант.
- Не залупастый, а х.ястый! – беззлобно ответил безвестный призывник, продолжая работать возбуждённой конечностью.
- Ну поглядим, поглядим… Не таким салабонам х.. в узел завязывали, а в сраку гранатомёт вставляли!
На следующий день просыпались трудно. За окном мелькали какие-то леса. Колёса резво стучали, напоминая скачущую лошадь.
Я было задумался о дальнейшей судьбе и тяжёлой армейской жизни, как в наш отсек неожиданно вошла Маринка. Вид у неё был помятый, но она уже опохмелилась и энергия вновь растекалась по её организму.
Она молча села на краешек полки, положив ногу на ногу. Трусов на ней не было. В щели сдвинутых ляжек кучерявились лобковые смоляные волосы. Казалось, что шёл пар от едва видимых половых губ.
Маринка с какой-то укоризной посмотрела на меня:
- Почему ты не пришёл? Я тебя ждала.
- Куда не пришёл? – Мне захотелось поприкалываться, тем более я не давал никаких обещаний и не чувствовал перед ней ответственности.
- Ты маменькин сынок?
- Кто сказал?
Мои соседи сделали вид, что спят.
- Все говорят. Ты ещё не мужчина?
- Я уже не женщина.
Она рассмеялась. Губы у неё были сочные. Невозможно было представить, что целые сутки их мочалили призывники.
- Ты ещё и остроумный. Ну чего, пойдём, перепихнёмся? Мне нравится твоя морда! У тебя должен быть и хороший член!
- У меня нет члена!
- Как – нет? А зачем тебя в армию взяли?
- Потому что недобор. Сейчас всех берут…
- Ну это ты брось!
В плацкарту ввалился Дубарь (так звали самого старшего из нас призывника, который и проводил всю эту развратную кампанию).
- Слушай, а ты понравился ей! Иди по..ись! Чего тебе, двадцатки жалко?
- Не буду!
- Не будешь – морду набьём и под откос спустим!
Я не то чтобы перепугался, но меня заколотила дрожь авантюриста.
- Мариночка, - сказал я ласково, - иди хорошо подмойся. Через пятнадцать минут я прилечу. Надень трусы и колготки, а то так неинтересно.
Маринку заметно развезло. Она поднялась, задрала юбку и своей лоханью попыталась ткнуться в моё лицо.
- На, нюхай! Свежесть первой категории! – Она хихикнула своей шутке и удалилась.
Выжидая, я, видимо, до того распалил Маринкино желание, что вскоре прибежал разъярённый Дубарь и гаркнул:
- Если через минуту не придёшь, мы тебя будем е…. всем вагоном!
К моему разочарованию, послышались одобрительные возгласы.
Я поднялся и почувствовал, что мой член самопроизвольно стал набухать. Возникла мысль о презервативе. Но где его взять? Я с удовольствием воспользовался бы даже воздушным шариком, но дело было не в детском саду и не на Первомай.
Тогда я вытряхнул из полиэтиленового пакетика затвердевший пирожок и подумал, что вполне могу изобрести начленник в виде тюрбана, иначе страшная венерическая награда будет со мной до гробовой доски.
В купе-сношальне кипела сексуальная жизнь. При входе стоял регулировщик и отдавал чёткие команды:
- Слазь! Уё..вай! Следующий!
Какой-то парень, дёргаясь прыщавой белоснежной задницей, продолжал обхаживать блондинку Светку.
- Я сказала, упиз..вай! – простонала она. – Нае..лся ты на свою двадцатку, хватит!
И парня оторвали от женщины, как рукав от фуфайки.
Внизу, по двое на полках, валялись стонущие с похмелья, помятые новобранцы.
На Светкино ложе, как вещий Олег, взбирался очередной трахальщик с уже расстёгнутой ширинкой.
Маринка лежала прикрытая простынёй, которая похрустывала от высохшей спермы. Брезгливость потревожила мою физиологию.
Маринку клонило в сон, но она всячески с ним боролась, желая реализовать задуманное.
- Залазь! Чего медлишь? – Она откинула простыню и раздвинула ноги, как створки окна.
- А трусы где? – спросил я обиженно.
- А х.. их знает! Дубарь, где трусы?
Дубарь ответил из соседнего купе:
- Трусы в Уфе! В корзине с бабушкиными пирожками!
- Я не могу при свете, - сказал я.
- Света, выйди в п..ду! Он при тебе не может!
- Нет. Я не могу при дневном свете.
- Ишь ты, х.. моржовый, не может он при свете!
Маринка перевалилась на живот и потянулась к дерматиновой шторке, чтобы закрыть окно, где бешено мелькали деревья. Довольно соблазнительная попка оказалась у самых моих глаз.
Внезапный полумрак несколько успокоил мою встревоженную душу, но из-за чувства самосохранения я шепнул Маринке в ухо:
- А ты не боишься, что от меня подхватишь какую-нибудь венерическую штуковину?
- Не боюсь. Вы все прошли медкомиссию.
- А вдруг ты заразная?
- Да не ссы ты! Может, меня только вчера распаковали!
Уже на Маринкиной полке, в тесноте и неудобстве, я всё же умудрился накинуть на пенис полиэтиленовый мешочек.
Маринка обвела мою шею руками и стала целовать в губы.
Мой член без труда проскользнул во влагалище, но почувствовалась небольшая боль в яйце. Видать, волосок запутался в полиэтилене и дёргал кожу.
- Э-э-т что такое? – насторожилась она от инородного предмета.
- Это презерватив! Американский. С двойным эффектом!
- А-а! Действительно! За..ись! Тебе приятно?
- Ага!
- А тебе?
- Угу!
Когда я кончал, Маринка зашлась отбойным молотком и закричала на весь вагон:
-А-а-а-а!
- У-у-у-у! – послышались ответы из разных концов.
Потом раздался заспанный сержантский голос:
- Да когда эта е.истика закончится?!
Оказалось, что во время акта весь полиэтилен я членом затолкал ей во влагалище.
Пока Маринка изучала американский презерватив, я благополучно смылся, прикрывая член одеждой.
… На вокзале в Челябинске нас отгородили скамейками от пассажиров. Капитан ушёл хлопотать насчёт билетов. Сержант скосорылился и стоял в проходе между скамеек.
В дальнем углу, среди сумок и чемоданов, на наваленном барахле, лежали обнажённые и полупьяные Маринка со Светкой. Они были закрыты тощими спинами призывников.
Сексуальным процессом руководил всё тот же парень, чётко отдающий команды:
- Харэ на х..! Слазь! Следующий!
В поезд на Новосибирск девчат не пустили. Сержант даже подлягнул Светку в грудь:
- Уё..вай отсюда, шалава!
Когда поезд тронулся, подруги подняли юбки и повернулись голыми жопами к вагонным окнам, не стесняясь рядом проходивших пассажиров. То ли грозили сержанту, то ли давали возможность призывникам последний раз взглянуть на неплохую часть женского тела, - кто их, этих паскудных совратительниц, разберёт…
2000 г.
1972. Куча денег
Осенью 1972 года, когда я вернулся в Петровск из геологической экспедиции с Южного Урала, мне предстояло организовать проводы в армию самого себя. До этого торжественного момента оставалось недели две.
Я снял со сберкнижки 140 рублей красными червонцами с изображением Ленина. Это была по тем временам солидная сумма. Даже показав четырнадцать купюр в виде веера, можно было рассчитывать на успех если не крупного магната, то хотя бы преуспевающего финансиста или успешного грабителя.
В разговоре с друзьями у меня мелькнула авантюрная мысль, и суть её я тут же поведал. Реализация этой сногсшибательной мысли пошла немедленно. Взяв несколько старых отцовских журналов «Фельдшер и акушерка», я наточенным ножом нарезал несколько пачек по размеру червонцев. Эти пачки, положив сверху и снизу по красной купюре, склеил крест-накрест полосками из мелованной бумаги.
Семь пачек с червонцами – а это 140 тысяч рублей! – смотрелись невероятным богатством на столе в сложенном и особенно в разбросанном виде.
И с Серёжкой Штягиным мы отправились бродить по Петровску, ошарашивая знакомых показом невероятного количества денег. Причём показ устраивался с такой психологической хитростью, что эффект достигал головокружительных высот.
Мы мирно беседовали с человеком, который нам встретился, и вдруг я раскрываю портфель, где кучей лежат пачки фальшивых денег (Сверху-то настоящие!), и говорю:
- Смотри!
На осмотр отводилось две-три секунды, что достаточно для того, чтобы свидетель чужих сокровищ охнул, ахнул или просто воскликнул:
- Не фига себе!
На вопрос о том, где взяли, мы давали уклончивые ответы, чтобы не разоблачить себя.
Когда с Серёжкой в ресторане «Медведица» мы выпили по сто граммов водки, сразу же почувствовали себя ещё богаче и чуть ли не Рокфеллерами.
Сначала в портфель мы дали заглянуть официантке, потом – соседям по столу. Через несколько минут уже пришлось показывать прибежавшим поварам и ещё каким-то ресторанным работникам.
Вдоволь нахваставшись и заплатив за посиделки рублей пять, мы поняли, что дальше хвастаться опасно и, пока не стемнело, надо смываться из центра города.
На выходе из ресторана нас уже поджидала целая толпа знакомых, которые ежедневно промышляли возле питейных заведений с надеждой, что им нальют или дадут какую-никакую монетку. Пришлось самым нахрапистым алкашам дать по 10 копеек.
По пути домой нас постоянно тормозили какие-то тёмные личности, которые хотели заглянуть в портфель, набитый деньгами и, конечно же, просили осчастливить их небольшой суммой, равнозначной стоимости бутылки.
В моём доме с Серёжкой и окрестными пацанами мы продолжили триумфальную гулянку. Уже перед сном я самолично решил, что дальше хвастаться деньгами очень опасно не только для своего здоровья, но и для жизни. Я распаковал денежные пачки, сложил вдвое оставшиеся двенадцать червонцев, закрыл изнутри входную дверь, задвинул все шпингалеты на окнах, положил деньги под подушку, на которой спал, и погрузился в глубокий сон.
Утром я проснулся с тяжёлой головой – не столько от выпитого, сколь от избытка вчерашних впечатлений. Первым делом я решил удостовериться, что деньги лежат там, куда я их положил вечером. Но под подушкой ничего не было!
Я перерыл всю постель, но результат был таким же печальным.
Что интересно, входная дверь так и оставалась закрытой изнутри. Куда же исчезли деньги и как они могли исчезнуть? Природное чутьё следователя повело меня по дому. В зале, окна которого выходили во двор, я обнаружил не закрытые на шпингалет створки. Но окна с вечера все были закрыты!
И я сразу понял, кто эту подлость совершил. Это был, не назову фамилии, один из наших наставников, старший брат одного из моих друзей. Вечером этот наставник уж больно старательно предлагать мне побыстрее лечь спать и сам выталкивал подзагулявших пацанов из дома. Затем этот хитрюга, когда я дрых без задних ног, выставил стекло в зальном окне, убрав наружные держащие его планки, открыл шпингалеты, пробрался в дом, обшарил постель и унёс 120 рублей в неизвестном направлении.
Когда мы вновь собрались и я встретился с наставником глазами, вся моя догадка подтвердилась на сто процентов. Глазки наставника хитро бегали от осознания, что я его аферу раскусил, но он невозмутимо пытался направить меня по ложному следу, рассчитывая, что у меня были затуманены мозги.
- Посмотри хорошенько в сарае, может, где в траве во дворе спрятал. Под полом лазил? Мог и туда положить, ты же был поддатый.
Но я весь вечер помнил до мелочей. И помнил всю жизнь. И намотал себе на ус, что хвастовство, а особенно не подкреплённое денежными средствами, может привести к разорению и многолетней душевной горечи.
Несколько лет назад наставника отнесли на кладбище. Он делал самогонку, на её продаже жил все последние годы, но как-то принял этого изделия чрезмерно много, и сердце не выдержало перегрузки. Возможно, одной из причин его ухода были и его переживания по поводу совершённого злодеяния – сердце не камень! – с моими деньгами, предназначенными для проводов в армию.
2016 г.
1972. Памятник мне
После окончания Петровской школы-интерната я поехал поступать в Саратовский государственный университет на геологический факультет, так как в школьные годы благодаря нашей географине ходил в походы и по азимуту, а в восьмом классе, на зимних каникулах, побывал вместе с учителем в университете, где уж больно меня поразила коллекция минералов, метеоритов и прочих камней под музейными стёклами.
Когда сдавал документы на факультет, мне сказали, что на геолога уже большой конкурс и не лучше ли мне пойти на нефтяника-газовика (а надо было – сейчас бы ворочал нефтяными долларами!). Я упёрся и упросил, чтобы у меня была возможность сдавать экзамены на геолога, и заранее себя обрёк на неудачу.
Жил я в период подготовки к экзаменам у родственников моего друга Сергея Штягина, в шикарном по тем временам коттедже на две семьи как раз в непосредственной близости от взлётной полосы Саратовского аэропорта. Самолёты гремели над моей головой круглосуточно. Но через недельку я этот шум перестал слышать и полностью погрузился в изучение физики. Видимо, на уроках я часто хлопал ушами, поэтому многие знания приходилось вталкивать в голову впервые. Это было интересно.
Голова от зубрёжки стала опухать, и в ней всё меньше оставалось места для физических законов. Надо было отвлечься, позаниматься какими-нибудь физическими упражнениями, размять тело.
А дядя Коля в ту пору расширял свои апартаменты, пристраивая к жилищу ещё более грандиозную конструкцию с огромным подвалом для кухни и погребом.
На мои школярские жалобы дядя Коля ответил живо:
- Поработать?! Этого добра у нас невпроворот. Хочешь заливать крыльцо?
У меня уже был немалый строительный опыт. Приготавливать бетон – дело плёвое: ведро цемента, три ведра песка плюс щебень с водой по вкусу.
В первый же день я установил опалубку, которая очень понравилась хозяину: на три ступеньки шириной в метра полтора. Нагородил внутри деревянного каркаса всяких железяк-арматурин.
Работать над этим сооружением пришлось с неделю, как раз до дня первого экзамена по физике. Зато в моей голове откуда-то взялись новый ниши, и в них я легко складывал необходимые знания.
Пока шла работа над крыльцом, дядя Коля постоянно меня подбадривал и восхищался качественной работой.
- Знаешь чего, Женька? Назовём это крыльцо имени тебя, то есть крыльцо Запяткина! Пусть все знают, на что они наступают и куда входят.
Физику я сдал на четвёрку. Это меня воодушевило.
Но через три дня погорел на математике. Странная вещь произошла. Мне досталась как раз та задача, которую мы решали при подготовке к школьному экзамену. Весь ход решения я знал наизусть и прекрасно помнил ответ. Но вот зараза! У меня заела и перестала писать шариковая ручка. Я зубами вытащил из полиэтиленового стержня железную часть с шариком и вознамерился дунуть в стержень, чтобы продвинуть чернильную пасту. Вроде и дул осторожно, но завазюкал все свои листы, а на переписывание просто не осталось времени.
Когда собирали работы, я извинился за небрежность, но предупредил, что задача решена верно.
- Да! – многозначительно сказала преподавательница. – Посмотрим!
Моя работа оказалась в общей стопке. Кто её проверял, как оценивал, а может быть, и сразу забраковал, одному Богу известно.
Но когда я увидел себя в списке не сдавших экзамен, у меня на глазах навернулись слёзы, потому что я почувствовал, что со мной обошлись несправедливо.
Однако замечательно, что всё именно так и произошло! Рука судьбы столкнула меня с геологической тропы и правильно сделала! Я нисколько не жалею, что с тех пор речеёк моей жизни потёк по другому руслу.
2017 г.
1972. Первая женщина
Кое-кто из нашего класса к концу школьной учёбы уже имел сладострастные отношения с девушками. Но тогда, в советское время, блюлась мораль самым строгим образом, поэтому большинство парней становились мужчинами уже в студенческие и более поздние годы.
Моё первое сексуальное событие случилось летом 1972 года в городе Петровске, когда уже мы окончили школу-интернат и собирались поступать в саратовские вузы.
Как-то Саша Штягин, наш старший товарищ, предложил загнать наш ручной колодезный насос за две бутылки отменного самогона, что, мол, он уже договорился с покупателем. С этим насосом было немало мороки. Во-первых, надо было всегда заливать в него воду, во-вторых, усиленно качать, взявшись двумя руками за деревянный рычаг, чтобы со дна восьмиметрового колодца поднялась вода. Пота сходило больше, чес самой воды. Дальше эксплуатировать себя не было смысла. Легче наполнить поливальную бочку вёдрами, чем прибегать к помощи этого несуразного насоса.
Саша быстро отволок тяжеленный насос куда следует и уже через полчаса появился с двумя бутылками мутноватой жидкости.
Нас было двое только вначале обмена огородного насоса на горячительный эквивалент. Сашу с двумя бутылками уже как будто поджидали наши товарищи на каждом углу. Так что к моменту разлива в моём частном доме толпилось уже человек восемь. Причём совершеннолетним был один – Саша Штягин, он и банковал.
Самогон мы ухлопали, не успев покурить. Начались всякие бестолковые разговоры и философские споры, после которых потянуло на подвиги. Мы дружной гурьбой направились в центр города, так сказать, пройтись по Бродвею, чем у нас служила улица Ленина. В вечерних сумерках попадались некие девушки, которые ни за какие коврижки не соглашались с нами прогуляться. И вдруг…
И вдруг передо мной неподалёку от ресторана «Север», как раз в непосредственной близости от реки Медведицы, возникает чернявая, очень соблазнительная женщина в мокром платье. Видимо, она только что искупалась в реке, и мокрота от бюстгальтера и трусов перешла на платье. Я так понял, что из наших разговоров она выудила моё имя и повторяла:
- Женя! Женя!
Тут я понял, что и эта водяная красавица тоже была под мухой. Как выяснилось потом, она татарка и ей 36 лет. Сбежала от мужа насладиться свободой.
Договориться с ней о чём-либо не представлялось возможным, так как она всё время голосила о преданности и верности и на глазах у всех исчезла в направлении Лопуховки, где проживала со своим избранником.
Вдоволь набродившись по местному Бродвею, мы пошли домой. Когда в свете фонаря крутились у кинотеатра «Юность», вдруг снова возникла та самая раскрасавица. Платье на ней уже высохло, но груди так же соблазнительно выпирали из него, как два готовые полететь снаряда.
Уже через несколько минут в окружении толпы любопытных друзей мы шли с ней в обнимку, будто знали друг друга лет сто. К счастью, от неё ещё тянуло хмелем и она была готова к сексуальному приключению.
В доме, не включая света, я завёл магнитофон «Днепр», чтобы создать соответствующую атмосферу, но так как по комнатам шныряли мои товарищи, вскоре музыка прекратилась, а под ногами путалась магнитофонная лента.
- Кши отсюдова! – громко сказал я друзьям, чтобы успокоить женщину.
Но, естественно, никто и не думал уходить, постоянно выглядывая из-за дверных косяков.
Татарочка разделась сама. При слабом лунном свете я пытался разглядеть её промежность с густым пучком волос, дотронулся до стоячих грудей и обомлел. Первый половой акт был кратковременным, так как сильное желание ускорило процесс.
Где-то на четвёртом акте во дворе раздался голос пьяного отца. Друзья выпорхнули из дома через дверь и окна. Завидев их, отец крикнул:
- Щас я Кольку позову!
Колька был его младший брат, то есть мой дядя, и жил с семьёй совсем рядом. Кстати, не отличался богатырской силой, но за себя и родню умел постоять.
Я сообразил, что через несколько минут в дом нагрянут отец и дядя, и меня охватил ужас. Я в спешке смотал вместе с матрасом постель и ушёл с татарочкой в глубину сада, за яблони и смородину. Расстелил прямо на земле. И мы снова наслаждались друг другом до одиннадцати раз. Единственное, что нам мешало, это был какой-то кожаный амулет на шее красавицы, которая категорически отказалась его снимать.
Мы лежали под белым, испачканным землёй, пододеяльником, смотря на исчезающие звёзды. В это время я наблюдал, как за кустами прячется мой долговязый друг Борька Головешкин. Он всё видел и был полон сексуальной жажды.
Я вроде как ушёл за сигаретами, предоставив Борьке свободу действий. Из-за вишни было видно, как полуголый Борька, маша своим огромным устройством, пытался залезть на татарочку, но она всячески отбивалась и звала меня на помощь. Я вынужден был вернуться.
- Боря, ты чего, охренел?! – сделал я свирепый вид. – Иди отсюдова на хер!
И он послушно ушёл, на ходу застёгивая ширинку.
При наступлении рассвета вдруг послышалось, будто кто-то писает. Я посмотрел в сторону соседского участка. Буквально в двух метрах стоял сосед с лейкой и поливал помидоры. Когда вода кончилась, сосед ушёл. Но через минуту вернулся, сволочь, снова! И принялся там же поливать. Когда закончилась и эта вода, он зачерпнул из бочки новую порцию. Таким образом сосед держал нас в напряжении четыре раза!
Когда золотые лучи солнца скользнули по крышам домов, я проводил свою любовницу до соседней улицы, но нас уже засекли бабки, выгонявшие коров из своих подворий, и сам пастух, который покрикивал на скотину уж больно звонко и показательно.
К вечеру, когда все отоспались, в моём доме снова собрался шалман. И мне пришлось рассказывать об этом необыкновенном первом сексуальном опыте. У всех блестели глазки, и буквально все почёсывали яйца.
Серёжа Штягин сказал:
- А вдруг она заразная? Сифилис, например!
И мне стало просто страшно. Посыпались всевозможные советы, как предотвратить распространение инфекции по организму. И я с полчаса держал свой многострадальный пенис в стеклянной банке с керосином, после чего моё устройство сильно покраснело и начало облупаться.
К тому же, когда я хлебал горячие щи в доме напротив, моя бабка Нюра с упрёком спросила:
- Зачем ты эту татарку приводил к себе домой?
- Какую татарку?! Ты что-то, бабаня, путаешь!
Потом подобные вопросы мне задавали и мой отец, и дядя Коля. Но мне пришлось придерживаться одной версии: никакую татарку в глаза не видел, а если они видели, то это чистой воды галлюцинации.
Этот случай меня научил более осторожно относиться к случайным сексуальным занятиям и вообще к непредсказуемой жизни.
2021 г.
1973. Бойлер
В одноэтажной постройке, коровником стоявшей посреди ковыльной степи, была небольшая казарма, человек на тридцать, две комнаты для офицерского состава, кухня, столовая и маленькое помещение с телефонным коммутатором, за которым круглосуточно сидели сержанты срочной службы.
В двадцати шагах от постройки руками солдат-самоучек воздвигнут продовольственный склад из красных кирпичей, крошившихся, как стариковские зубы. Ничто другое здесь, на бесплодной земле с солончаковыми залысинами, не было примечательно, если не считать шлемообразный холм с беспорядочными вокруг него дорогами.
Младший сержант Швецов впервые заступал на ночное дежурство.
- Вот, смотри, - объяснял сержант Белобородов, съевший собаку
на телефонном коммутаторе,- в конце каждого часа с восьми ракет¬ных "точек" тебе будут звонить. Звук не как у квартирного теле¬фона, а будто комар пропищит: "Пик, пик, пик!" Падает вот этот
металлический флажок, и ты берёшь трубку. Тебе сообщают: "На
объекте таком-то происшествий не случилось". Говорят о каких-нибудь подозрительных наблюдениях. Собираешь все доклады и
рапортуешь "Пятьсот пятому"...
- А кто такой "Пятьсот пятый"?
- В бункере подполковник, а он оттуда уже дальше сообщает. Смот-ри только с докладом не опоздай, а то шею намылят. Флажок тре¬тьей "точки" иногда заедает, ты минут без пяти прислушивайся:
должно пипикать. А если чего не так, то ты пальцем подковыривай.
Когда первый час дежурства подходил к концу (а время уже приближалось к полуночи), младший сержант Швецов от волнения покрылся испариной. С "точек" звонили и едва разборчивыми, небрежными голосами делали сообщения о неслучившихся происшествиях, каждый на свой лад:
- У нас нормально! Подозрительных не замечено!
- Всё в порядке, сержант!
- По дороге проехала машина с одной горящей фарой, останови-лась у озера. Из машины вышли трое. Одна, по-моему, баба. А может, это мужик в трусах. Темновато - не разберёшь.
Все отзвонились, однако третья "точка" упорно молчала, несмотря на то, что дежурный, прикладывая ухо к коммутатору, по-шпионски прислушивался и чуть не сковырнул ноготь, поддевая металличес¬кий флажок.
По громкой связи раздался сердитый голос:
- Что такое, где доклад?!
- Товарищ подполковник, докладывает дежурный младший сержант Швецов: происшествий не случилось, у второго объекта,
где озеро, остановилась машина. Вышли трое. Одна баба в трусах...
Ой, извините!.. Может быть, это мужик, но с третьего объекта не
дозвонились, потому что железка заедает...
- Какая баба в трусах?! Какая железка?! Вас что, сержант Белобородов не научил, как делать доклад?!
- Он меня учил перед дежурством...- младший сержант был в
полной растерянности,- но я в первый раз, не всё запомнил...
- Ну ладно,- простил "Пятьсот пятый",- на третью я сам позво-ню...
В помещенье установилась приятная тишина. Через полуот¬крытое окно доносилось стрекотание цикад, по стеклу разливался лунный свет. В это время вошёл рядовой Федя Семенихин, известный тем, что в небольшой пристройке с задней стороны здания вёл подсобное хозяйство, где день и ночь хрюкала семейка свиней, предназначенных для столовских нужд.
Низкорослый Федя вошел в черных трусах до колен и в стоптанных кирзовых тапочках. Он уже полуспал и, зевая, сказал:
- Запиши!
Младший сержант Швецов открыл тетрадку, взял карандаш.
- Бойлер на четыре утра, а меня на пять. Ну, пока! Спокойного тебе дежурства!
В последующие часы доклады шли как по маслу, и даже ни разу не заедала третья "точка".
Дежурный, помучившись бездельем, взялся писать стихотворение. Первая строчка возникла мгновенно:
Степь лежит за окном, поиссохла вся...
После продолжительных творческих мук стихотворец оставил лучшую вторую строчку:
Ты, наверно, с другим, но я люблю тебя!
Младший сержант Швецов решил, не откладывая, написать письмо своей Татьяне и закончить его сочинённым двустишьем.
Начало светать. Без пяти четыре дежурный ещё раз посмотрел на запись: "Бойлер - 4 часа, Федя - 5 часов".
- Эх,- сказал вслух младший сержант, - что же я, дурак, не спросил, на какой койке спит Бойлер?!
"Так, так, - рассуждал он,- Бойлер - это, наверно, немецкая фами-лия. Кто же из служивых похож на немца? С усами младший сержант? Нет, он кавказец, его днем Бачехоном называли. Может, белобрысый такой, рядовой, офицеров возит?"
Ровно в четыре, сделав "Пятьсот пятому" доклад, младший сер¬жант Швецов вышел в казарму. Кто-то в углу причудливо храпел сквозь портянку, накинутую на его лицо. Кто-то у окна, посмеива¬ясь, во сне покрикивал:
- Хватай ее! Хватай! За ногу! За ногу!
Найдя койку с белобрысым, спавшим со свесившейся на пол рукой, дежурный задумался: "А вдруг это не он? Обругает, а может, и в рожу даст, что так рано разбудил".
Неподалеку в постели зашевелился рядовой Федя Семенихин. Младший сержант Швецов осторожно, чтобы не греметь сапогами, подкрался к его койке и зашептал:
- Федь, а Федь?
Федя моментально поднял голову.
- Уже вставать, что ли?
- Да нет. Ты меня извини. Я когда записывал, не спросил тебя, где
находится Бойлер.
Федя принял сидячую позу, зевнул, посмотрел налево, направо, так что младшему сержанту показалось, что он ищет глазами Бойлера, и сказал:
- Да он в туалете.
Через две секунды Федя уже посапывал.
Младший сержант Швецов направился в туалет, осмотрел все три кабины, в каждой дёрнул за веревочки, будто проверяя, не оставил ли после себя следов Бойлер, но тот куда-то исчез.
Тогда дежурный вновь вернулся в казарму и уже посмелее дёр¬нул Федю за плечо.
- Вставать уже, что ли? - вновь приподнялся он.
- Да нет. Федь, ты уж извини еще раз. Тут такое дело: в туалете
Бойлера нет!
- Как нет?! - Федя сонными глазами посмотрел в сторону
туалета.- Там он! Где ж ему еще быть?! Сколько времени?
- Десять минут пятого.
И Федя снова погрузился в сон.
Младший сержант Швецов в очередной раз осмотрел все туалетные кабины, в смежной комнате пошарил за электрокотлом для душа, облазил соседнюю бытовку, заглядывая в шкафы, пропахшие солдатскими портянками. Бойлер как сквозь землю провалился.
Поисковик вышел наружу и крикнул в залитую рассветом степь:
- Бой-лер!..
Отголоски, казалось, поколебали ковыль до самого горизонта. Он крикнул ещё раз в сторону склада. Сразу же отозвалось: "...лер!.. лер!..лер!.." И вновь вернулась гробовая тишина.
Дежурный, всё время прислушиваясь, не потревожит ли по гром¬кой связи "Пятьсот пятый", с чувством невыполненного долга на¬правился к Фединой койке.
- Федь, а Федь?- зашептал он извиняющимся голосом. - Прости
меня ещё раз! Бойлера нет ни в туалете, ни в душевой, ни в кладов¬ке! Даже на улице нет! Я не знаю, где его искать!
- Пять, что ли, уже? - недовольным голосом спросил Федя, не откры¬вая глаз и не отрывая головы от подушки.
- Полпятого. Бойлера, я говорю, нет в туалете!
- Куда же его уволокли?! Всегда там был. Ты воду для поросят
нагрел?
- Какую воду?- удивился младший сержант Швецов.
- Бойлер, говорю, включил?
- Нет. А что, этот бойлер не человек, что ли?
- Какой человек? Это прибор, который воду нагревает. У первой
кабины в туалете две больших кнопки: черная и красная.
Нажми на черную.
Младший сержант Швецов с нескрываемой радостью, возникшей после бесплодных поисков, побежал в туалет, без труда нашел выключатель и нажал на черную кнопку.
1997 г.
1973. Вкусные портянки
Если армейскую службу сравнивать с погодой, то здесь тоже бывают солнечные дни и лунные ночи, когда солдатский гогот сотрясает казарму и с потолка сыплется штукатурка.
Женщины могут только представить, но не понять, что значит удивительный сон сразу ста двадцати человек: тридцать разговаривают о всякой всячине; пятнадцать кашляют; сорок переворачиваются с боку на бок – пружины издают такую симфонию, что и Бетховену не снилось; и почти весь личный состав на протяжении ночи мысленно обнимается с родственниками и любимыми девушками, а на самом деле – с подушками.
Храпящих тоже много. Но есть такие, что быстро успокаиваются, когда их назовешь по имени или крикнешь: «Закрой поддувало!»
К сожалению, был у нас один нереагирующий – Андрюха Желтопуп. Главное, днём ходит нормально, через нос дышит – ноздри, как орудийные стволы, прочищены. Да и когда заснёт – тишина, даже мёртвые с косами вдоль кровати не стоят. Но храп в его организме постепенно формируется и к трём часам ночи достигает своего апогея.
Все уже, несмотря на отдельные выкрики и скрипы, дрыхнут без задних ног. И вдруг раздаётся такой храп, что содрогнулся бы Шаляпин, когда услышал бы голос мощнее своего, верней, идиотскую мелодию храпа, льющуюся сразу из гортани, ноздрей и, казалось бы, из ушей.
Многие просыпаются и хватаются за стоящие у кроватей сапоги, как за гранаты.
За шесть месяцев службы в Желтопупа было запущено не менее десяти тысяч сапог и около ста солдатских тумбочек. Он всё время ходил повреждённый, клялся, что уж этой ночью не издаст ни единого звука, но казарма просыпалась от новых раскатов, будто все спали прямо на посадочной полосе, куда приземлялись грузовые самолёты.
Просили уже командира полка, чтобы Желтопупа поселили в какой-нибудь отдельной комнате. Но стоило Андрюхе раз переночевать в тесной каптёрке, как от его мощного храпа все предметы попадали с полок и повылетали из окон стёкла.
Даже солдатские портянки не действовали на храпуна.
И вот в один прекрасный день к нам пришёл служить солдат с такой потливостью ног, что, если он стоял рядом с газоном больше трёх секунд, трава ложилась как подкошенная. Только ему одному надо было бы отдать после бани всю кучу портянок, предназначенных для полка, и то к следующей бане не осталось бы свежего лоскутка.
Мы все облегчённо вздохнули и с нетерпением ждали наступления ночи.
За сильно потные ноги молодого солдата мы сразу же прозвали Спассытелем и смотрели на него как на Иисуса Христа.
Когда Желтопуп завёл свою храповую сирену, на лицо ему нежно, как женский платок, набросили влажную от пота портянку. В предчувствии забавной картины все заранее смеялись.
Андрюха на миг затих, потом шумно несколько раз поработал ноздрями и с ещё пущей громкостью захрапел. Наверное, такой рокот слышали динозавры, когда прощались с белым светом.
Тогда накинули ещё одну портянку – храп не стих. Все сидели на койках, зажимая пальцами носы и надрываясь от смеха, а Желтопупа хоть в газовую камеру сажай – всё равно прочихается.
И вдруг храп затих, но остались какие-то слабые равномерные звуки, очень похожие на коровьи чавканья.
Мы всмотрелись в полумрак: Желтопуп жевал конец портянки и время от времени отсасывал растворённый слюною пот.
Зато полтора года все твёрдо знали, что подъём не в три часа ночи, а, как положено, в шесть тридцать утра.
2001 г.
1973. Как я стал коммунистом
В советское время понятие «коммунист» воспринималось как нечто святое, уважительное, несущее свет, доброту и справедливость. Тогда Коммунистическая партия Советского Союза (КПСС) насчитывала в своих рядах около 20-ти миллионов членов на 280 миллионов жителей СССР.
Гражданин должен был пройти все основные ступени идеологической лестницы: октябрёнок, пионер, комсомолец. Только самые достойные попадали в единственную тогда политическую партию.
И вот однажды, когда я в звании сержанта командовал армейским отделением, ко мне подошёл политрук, взял за руку и попросил пройти с ним в красный уголок. Все посторонние сразу же вышли.
- Евгений, – сказал он по-отцовски. Не хочешь ли ты вступить в КПСС?
Я был ошеломлён, потому что своё членство в уважаемой партии воспринимал не то что с трудом, а вообще не воспринимал. В моём окружении на гражданке были хулиганы и непутёвые типы. Сталкиваться с коммунистами просто не приходилось. Правда, мой дед Данила был ярым сторонником коммунистов и всегда мне ставил их в пример. И я всегда думал, что с моими пороками и мелкими делами в партии делать нечего. Но тут такое предложение!
- Извините, товарищ майор, – сказал я печально, – не то, что не хочу, не могу!
- Почему?! – удивился идеологический обработчик личного состава. – Ты служишь в отличном полку, у тебя передовое отделение. А благодарностей сколько?
- Шестнадцать, – скромно ответствовал я.
- Ну вот! Всё говорит за то, чтобы ты стал коммунистом. И человек ты тоже цельный, хороший, всем нравишься.
- Нет, не могу. Я не созрел!
- Как это не созрел?! Очень даже созрел! Если ты не созрел, тогда кто тут созрел?! Мы же видим, что ты достойная кандидатура.
В нашем полку из срочников – а это 120 человек – коммунистом был только один – старшина. И я вдруг сразу второй? Озноб пробегал по моему телу.
- Товарищ майор, а можно, я подумаю:
- Сколько тебе на «подумаю» надо? Три дня хватит?
- Хватит! – воскликнул я, предчувствуя скорое избавление от назойливого предложения.
Все эти три дня я ходил в сложных раздумьях, делился новостью с друзьями, которые высказывали противоположные точки зрения. У меня было ощущение, что, став коммунистом, я обязан буду везде и во всём показывать только хороший пример. А это великое напряжение. Как говорится, ни шага в сторону. Мне даже казалось, что в звании коммуниста я должен буду бросить курить. А вдруг меня где-нибудь увидят пьяным и я подведу родную партию?
Через три дня политрук вновь пригласил меня в красный уголок.
- Ну что, надумал?
- Нет! – отрезал я. – Не достоин. Боюсь подвести товарищей.
Майор широко раскинул руки:
- Что ты будешь делать! «Не достоин», «подвести товарищей»! Не подведёшь, ты боец ответственный. Такие партии нужны как воздух. Понимаешь – как воздух!
С полчаса он меня мурыжил, но я непреклонно отказывался.
- Подумай хорошенько! Если ты будешь коммунистом, то пробьёшь себе дорогу, сделаешь головокружительную карьеру.
Я честно признался:
- Ради этого я не хочу быть коммунистом!
- Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! Мы пошлём тебя учиться в Высшую школу комсомола в Москву! А это всего один человек из нашего военного округа! Будешь на гражданке работать с молодёжью и никогда не пропадёшь!
Уломать меня было невозможно.
Практически каждый день, недели две подряд, политрук обращался ко мне с одним и тем же вопросом:
- Ну что, созрел?
- Нет пока.
- Пора бы уже и созреть!
Однажды меня пригласили к командиру полка, полковнику, участнику Великой Отечественной войны. В его кабинете сидел и политрук.
- Женя, – так просто и мило сказал командир. – Мы считаем, что тебе пора стать коммунистом. Походишь годочек в кандидатах, а потом тебя примем и в саму партию.
Я вновь стал упираться. Но меня в конце концов убедили, и я дал согласие.
Меня специально возили в фотоателье районного центра Георгиевка-2, чтобы на особой бумаге сделать фото для кандидатского удостоверения.
На собрании зачитали рекомендации и коммунисты приняли меня в свои ряды единогласно.
Но с Высшей школой комсомола в Москве так что-то и не получилось. Видимо, туда попал более достойный солдат, чем я.
Когда, будучи в отпуске в родном Петровске, я рано утром пришёл к больному деду, лежащему с гниющей раненной на войне ногой, то сразу гордо заявил:
- Я, дед, коммунист! – и показал ему кандидатское удостоверение.
Он повертел корочки в трясущихся руках и сказал:
- Молодец, Женя! Ох и молодец! Я всегда в тебя верил, что ты не собьёшься с пути. Такой молодой, а уже коммунист!
И мы с дедом от большой радости распили бутылку водки.
2016 г.
1973. Мясо для щей
Редко кто, как и чувством юмора, не обладает чувством брезгливости. Говорят, что все работники мясокомбината не любят есть колбасу и другие мясные продукты, потому что знают процесс их изготовления.
Не могу сказать, что на сто процентов так всё происходит в воинских частях при заготовке продуктов и их обработке на кухнях. Всё зависит от конкретных людей, от их гигиены и чистоплотности и, конечно же, о того, уважают ли они себе подобных.
Но один случай негативного характера всё-таки припоминается.
Когда наш взвод дежурил на кухне, меня и ещё двоих сослуживцев на военном ЗИЛе повезли на склады за мясом. Поразили масштабы этих складов, стоящих как коровники среди казахстанской степи.
В один из складов в огромные ворота заехала наша машина, и мы спрыгнули за ефрейтором-снабженцем. Он с великим трудом открыл массивную железную дверь, и мы оказались в огромном помещении-морозильнике. На улице палило солнце, а здесь прямо Северный полюс. Друг на дружке лежали говяжьи туши, будто жертвы грандиозного сражения.
- Берите, какие оторвёте! – сказал ефрейтор и стал наблюдать.
А «оторвать» было ох как непросто! Мы дёргали туши за их конечности, но они, собаки, примёрзли намертво. Снабженец ехидно улыбался.
Тогда он притащил откуда-то кувалду. Помахали мы ей изрядно. Излазили уже всю мясную поверхность, подошвами сапог изрисовали все туши, покрывшиеся чёрными линиями и разводами. Но два гигантских куска мяса (по полкоровы) нам всё-таки «оторвать» удалось.
По рекомендации того же ефрейтора эти туши после взвешивания были заброшены в кузов машины. Стыдно сказать, но в кузове царила полная антисанитария, включая свежие пятна от мазута и мочи, которую по пути на склад слил наш сослуживец, оросив всех окружающих.
На кухне тоже всё делалось быстро и просто. Я думал, что сейчас мясные туши хорошо помоют, обработают чем-нибудь дезинфицирующим, но не тут-то было! Куски мяса целиком оказались в огромных электрокотлах. Не успел я взглянуть на иероглифы из ваксы, начертанные нами на мясной поверхности, как захлопнулись крышки и начался процесс приготовления щей.
Тем временем в какую-то комнатёнку позвал Сашка Чирков. Он выложил из карманов с килограмм комкового сахара.
- Откуда! – спросили мы. – Склад же мясной!
- А там за дверью стоял мешок. Жаль, что карманов не хватило!
Через час-полтора по кухне уже бродили одурманивающие запахи, нагоняющие аппетит.
В обед за столом – а нас сидело десять человек – я наблюдал за всеми, кто как ест. Удивительно, все ели как обычно, стуча ложками о железные миски и громко хлебая. Исключением не были и мои сослуживцы, которые практически участвовали в процессе приготовления щей.
- Вкусно? – спросил я молодого бойца Белобокова.
- О! – поднял он облизанную ложку. – Вкуснотища! Так готовить может только моя бабушка!
А мне казалось, что в щах плавали не говяжьи жиринки, а нефтяные пятна, и жидкость была цветом мочи, хорошие анализы которой были под большим сомнением.
Но, что поразительно, через день другой мою брезгливость как рукой сняло. Желание насытить брюхо затмило все издержки кухонного процесса, и на мои щёки вновь вернулся исчезнувший было румянец.
2016 г.
1973. Пистолет
Старший лейтенант Краля, поступивший недавно на служ¬бу в полк, с двумя солдатами ушёл на суточное дежур¬ство в отдалённый барак, где располагалась школа млад¬ших специалистов. В классе спецподготовки во всю стену из стекла отгрохана схема действия охранной сигнализации на "точках" - сек¬ретных объектах с ракетами стратегического назначения. Кроме схе¬мы, в бараке охранять было нечего.
Офицер с вечера полудремал на сдвинутых столах, накрывшись куцей шинелью и положив под голову небольшую избиратель-ную урну.
Солдаты продырявили штык-ножом банку сгущёнки, делали по глоточку, рассказывая друг другу занимательные истории, - обо всём, что далеко отстоит от монотонной армейской службы.
- Я когда литературу в школе сдавал, выучил только один тринад-цатый билет. Там что-то про Наташу Каренину из романа-опупеи
"Война и мир". Второй вопрос про творчество Шолохова, как он
про целину писал. Пришел я на экзамен самый первый, рожу серьёз¬ную сделал, беру какой-то билет, двадцать первый, что ли, и назад
бросаю, а сам с досады говорю: "Так и знал, что тринадцатый
достанется!" Учительница у нас злюка была, как завопит: "Ты и на
экзамене, Свистунов, галиматью нести начинаешь?!" Перебрала она
билеты, нашла тринадцатый и суёт мне: «Какой достался, на тот и
отвечай, и нечего мне тут выкрутасы устраивать!» Я посидел, лоб
для видимости поморщил, чего-то там настрочил. Когда отвечал,
специально запинался, но наговорил много. Учительница подобрела
ко мне, потому что на уроках я редко когда отвечал, и задаёт
последний вопрос: "Ну и какой же был конец у председателя
Давыдова?" Я ей говорю: "Забыл эпизод, где Шолохов своего героя
в бане показывает. По-моему, средний". Она слегка улыбается и
говорит: "Да нет, Свистунов, трагический конец был у Давыдова
- застрелили его". "Четыре" мне поставила за экзамен, а в аттестат
все равно тройку влепила.
- У тебя случай, как в анекдоте. А мне Надька моя новый анекдот
прислала. - Сослуживец достал письмо, развернул листок. - Я
оборжался! Вот, слушай. "Червячок спрашивает у матери:
- Мам, а в яблоке жить хорошо?
- Хорошо, очень хорошо.
- А в груше?
- Еще лучше.
- А в персике?
- Лучше не бывает!
- А чего ж мы тогда в навозе живем?
- Так ведь родина, сынок".
Солдаты рассмеялись. Из учебного класса послышался раздра-жённый голос старшего лейтенанта Крали:
- Эй, рядовой Свистунов, рядовой Наседкин, потише там! Несите
службу, как положено по уставу!
Дежурным по части в те сутки был капитан Седов. Утром по команде вся казарма поднялась. На зарядку сбегали, умылись, по¬стели заправили. Стали ждать, когда крикнут на завтрак. Как обычно, в это время приходил командир полковник Самарский. Капитан Седов специально у входа прохаживался, чтобы без задер¬жек отрапортовать. Дверь открылась, появился командир, и навстре¬чу ему, крикнув: "Рота, смирно!", пошел чеканным шагом дежурный по части. Держа руку под козырек, он докладывал:
- Товарищ полковник! За время вашего отсутствия происше-ствий не случилось. Один пистолет у Крали. Личный состав
готовится к завтраку. Дежурный по части капитан Седов.
Полковник, не отнимая руки от козырька, переспросил:
- Вы говорите, что происшествий не случилось и что один писто¬лет украли?
- Так точно, товарищ полковник!
- Как же у вас происшествий не случилось, если один пистолет
украли? Вы отдаёте отчёт своим словам?
- Так точно, товарищ полковник!
- Откройте оружейную комнату!
Капитан Седов, скованный благоговением перед командиром, звякает ключами, открывая решетчатую дверь. На лице полковника написано волнение.
- Открывайте и показывайте, какой пистолет украли.
Дежурный по части растворяет дверцы пирамиды.
- Вот этот пистолет у Крали.
Командир испуганно смотрит на пистолетный ряд, где не хватает одного табельного оружия.
- И что же мы теперь будем делать, товарищ капитан?
- На завтрак пойдём, товарищ полковник.
- Один пистолет украли, а вы собираетесь идти на завтрак! Здесь
пахнет трибуналом, а вы про еду думаете! Ключи у вас? Вы их
никому не давали?
- Никак нет, товарищ полковник, никому.
- Когда вы обнаружили, что в пирамиде нет пистолета.
- Вчера перед разводом. Я сам его передал из рук в руки.
- И где он теперь?
- У Крали.
- Вы что, издеваетесь надо мной?!
- Никак нет, товарищ полковник! Говорю всё, как было.
- Вы сами, что ли, украли пистолет?
- Как "сами у Крали"? Он сам и у Крали.
- Не морочьте мне голову! Пистолета в ячейке нет, так?
- Так точно.
- Где он?
- У Крали. В школе младших специалистов, товарищ полковник.-
Капитан Седов наконец-то улавливает смысл словесной игры.- У
старшего лейтенанта Крали! У... Кра-ли!
Полковник мгновенно веселеет и смеётся:
- А я думал, и правда украли. Украли у Крали! Ха-ха-ха! - Вдруг
спохватывается: - Что вы говорите: "Пистолет украли у Крали"?
- Не знаю, товарищ полковник, надо позвонить.
Полковник сам набирает номер. Слышен приглушённый голос:
- Дежурный по школе младших специалистов старший лейте¬нант Краля слушает!
- Полковник Самарский.
- Здравия желаю, товарищ полковник!
- Товарищ старший лейтенант, у вас пистолет украли?
- Так точно! У меня, у Крали, мой пистолет.
- Когда украли, ядрёна корень?!
- Да нет, товарищ полковник, -никто не крал. Здесь пистолет, в
кобуре. Это фамилию мою вечно путают с глаголом.
- Так поменяйте её! Вы же меня чуть в гроб не загнали!
Через две недели, ранним утром, вошедшему в расположение части командиру Седов докладывает:
- Товарищ полковник! За время вашего отсутствия происше¬ствий не случилось. Один пистолет у старшего лейтенанта Краляева...
1996 г.
1974. Как я упал с поезда
С 1972 по 1974 год я служил в Советской армии, в Казахстане, в Семипалатинской области, по-военному Георгиевка-2, а по-географически Жангиз-Тобе.
В отпуск домой мне удалось съездить только летом 1974 года, хотя он был мне объявлен командованием за безупречную службу ровно через год после моего пребывания в союзной республике.
И вот я в Петровске. Навещаю больного деда Данилу и любимую бабушку Нюру, с братом Сергеем даже побывали у другой бабушки в деревне Ворошилово, потом оно стало называться Первомайское. Это от Петровска километров 12, через Крутец Пензенской области.
За отпуск много чего было интересного, в том числе жаркие встречи с девушками, но каким-то чудом я избежал половой близости с ними, ибо был и остаюсь сторонником безопасного секса.
С братом и родными, естественно, мы выпивали по рюмке-другой, так что хвост дугой. А лето было страшно жарким. Если учитывать, что в армии полтора года я вообще не пил, то отпускные возлияния изрядно подточили мой организм.
В Саратове на поезд меня провожали крёстная (тётя Лида) и её гражданский муж дядя Коля. Хотя она никакая мне не крёстная, она крёстная моему брату Сергею, а я был и остаюсь почему-то некрещёным. Но, как и старший брат, всё время машинально называл тётю Лиду, сестру моего отца, крёстной.
Ехал я более суток, в жаре и в духоте, истекая потом. Организм перегрелся изрядно.
Подъезжая к Барнаулу, я напялил китель, надел фуражку, взял новый портфель, где был фотоаппарат «Смена» (что категорически запрещалось ввозить на территорию ракетной части), коньяк и что-то ценное ещё.
Была середина дня, жутко жаркая и душная. Пот лил градом. За окном уже мелькали пригородные домики Барнаула.
В тамбуре находились, видимо, муж с женой и две девушки. Не простояв и минуты, я вдруг почувствовал, что мне стало плохо. Затошнило. Голова резко закружилась, и быстро пришло осознание, что у меня подкашиваются ноги. Нет бы как-нибудь предупредить присутствующих, что теряю сознание, я из последних сил открыл дверь на себя и выглянул наружу, рассчитывая, что сейчас меня обдаст свежий воздух и я охолонусь. Но не тут-то было. Наружный воздух оказался настолько горячим, что он убыстрил мой уход в бессознательное состояние. И я вылетел из вагона, как верхнее яйцо из корзины.
Как выяснилось из последующего анализа произошедшего, это был тепловой удар, последствия которого меня преследуют всю жизнь.
От верной гибели меня спасли два обстоятельства: поезд шёл небыстро, а падение пришлось на щебёночную насыпь вдоль железнодорожного пути. Если бы там были рельсы, эти воспоминания не воспроизвёл бы никто.
Насыпь шла примерно под 45 градусов на протяжении метров 15-ти вниз. Неподалёку находились жилые дома, на лавочке ближайшего из них сидели люди. Это уже всё выяснилось потом, когда я пришёл в сознание. Если бы место было безлюдным, и чёрт не знает, чем бы всё это закончилось.
Сознание моё отключилось в тот самый момент, когда нога оторвалась от приступки вагона. Врезался я в щебень вытянутыми вперёд руками и правой стороной головы. Как летел и переворачивался, люди, должно быть, видели.
Сквозь какой-то гул, невнятные крики сознание ко мне стало возвращаться. Помню момент, что я стою на коленях, ухватываюсь за лицо руками, потом держу их перед глазами и вижу месиво из крови и пыли, превращающейся в грязь. Я был в какой-то горячке, толком не соображая, что произошло.
Меня подняли.
- Сюда скорая не подъедет, – сказал какой-то мужчина, держащий меня под руку.
Действительно, между домами и насыпью была только узкая тропинка.
- Сможешь идти пешком? – спросил меня мой спаситель.
Я только кивнул головой, так как почему-то не смог сказать ни слова.
Мы шли молча. Мужчина старательно поддерживал меня. Я шёл будто пьяный, хотя трезвый был абсолютно.
Портфель с дорогими вещами остался в тамбуре вагона. Его после передали на железнодорожный вокзал.
Через какое-то время я почувствовал, что не могу полноценно двигаться, но напрягал волю и послушно тащился за мужчиной.
Трудно сказать, сколько прошло времени, но мы оказались в железнодорожном вокзале Барнаула, где меня уложили на кушетку.
- Сейчас приедет «скорая помощь», тебе помогут, - сказал сопровождавший меня мужчина.
Рядом крутилась женщина в белом халате. Она подносила к моему носу ватку с нашатырём, повесила мой окровавленный китель на спинку стула, под раковиной простирнула залитую кровью рубашку. Я увидел, что на кителе нет левого погона.
Мой взгляд поймал мужчина и сказал:
- Погон оторвался, когда ты падал. Я его положил во внутренний карман.
Потом оказалось, что и эмблемы ракетчика, скрещённые пушки, тоже были повреждены щебнем: они просто оплавились, как будто побывали в огне.
Неожиданно возник капитан, представившийся комендантом вокзала. Первый его вопрос ошарашил меня:
- Как фамилия?
Я не мог ничего ответить, так как собственной фамилии совершенно не помнил. Всю речь пришлось заменять непонятными для окружающих жестами.
- Куда едешь?
На этот вопрос я знал ответ, но тоже не мог вразумительно объяснить: в голове вертелось только шесть-семь слов, и на этом кончался весь лексикон.
- Туда! – указал я пальцем, как думалось мне, на восток, в Семипалатинскую область, к месту службы.
- Там! – более определённо я указал на китель, где в кармане были все документы.
Ознакомившись с моей дорожной картой и выяснив место моей службы, комендант сказал:
- Тебя отвезут в больницу. Не беспокойся! Я сейчас же сообщу в воинскую часть, в какую беду ты попал.
В больнице мне сразу же сделали пункцию – шприцом отсосали из спинного мозга жидкость, чтобы узнать, нет ли кровоизлияния. Велели лежать на боку и не шевелиться часа три, чтобы избежать тяжких последствий от проведённой процедуры. А одно из таких последствий – парализация конечностей.
Несколько дней я лежал прикованным к постели. Результаты ранений были таковы. Правое ухо было оторвано на треть, место отрыва до сих пор отливает фиолетовым цветом. Голова пробита в трёх местах: над ухом, справа от темени и на лбу. Руки были сплошными болячками, постепенно с них слазила омертвевшая кожа, осыпая белоснежную постель.
Медики мне то и дело промывали правое ухо, куда набилась грязь. Некоторое время я этим ухом слышал плоховато.
Но самая главная моя боль была в груди: такое ощущение, что все внутренние органы оторвали и бросили в кучу. Полной грудью дышать было невозможно. Шевеление грудной клетки доставляло мне адскую боль. Временами, когда не хватало воздуха и сознание начинало затуманиваться, я резко вдыхал и падал в обморок. Мне тут же приходили на помощь.
К счастью, я мог хоть как-то передвигаться и в туалет ходил самостоятельно, хотя испытывал страшные мучения при ходьбе.
Пока две недели я отлёживался в барнаульской больнице, меня искали везде, где только можно. Оказалось, что комендант железнодорожного вокзала не сообщил в мою воинскую часть, что со мной произошло и где я нахожусь. Связывались с петровским военкоматом, там подтвердили, что я выехал в часть в положенное время. К месту назначения не прибыл. Пропал где-то в дороге. Командир части, участник Великой Отечественной войны, полковник очень сильно переживал по поводу моего исчезновения. Уже хотели подавать во всесоюзный розыск.
А я рвался из больницы. Врачам говорил, что долечусь в части, несмотря на забинтованную голову и ужасные боли при дыхании. И меня всё-таки отпустили, дав какую-то справку. Помню, как пришивал левый погон к кителю. Руки не слушались. Чтобы хоть раз проткнуть иглой ткань кителя и толстый погон, приходилось неимоверно напрягаться и при этом потеть, так как жара ещё не отступила.
Когда я вышел за двери больницы, я почувствовал, что мой портфель страшно тяжёлый, как будто в него положили две, а может, и три пудовых гири. В забинтованной голове гудело. Она закружилась моментально, и меня от падения спасло рядом оказавшееся дерево. Но возвращаться в больницу было стыдно!
Успокоив себя и взяв в кулак все волевые качества, я двинулся к железнодорожному вокзалу, который находился недалеко, но проделать этот путь было чрезвычайно трудно. Меня бросало в жар. Ломило в груди. Я снял фуражку, китель. Рубашка моя была мокрой, как половая тряпка. Было ощущение, что с таким диагнозом лучше рухнуть на землю и больше не возвращаться к жизни. Но я себе всё время говорил: «Ты что, тряпка? Слабак? Или ты воин? Ты мужик! Держись! Бывает и хуже!» И к знойному обеду я добрался до вокзала, где меня ждали новые трудности.
Видя мой жалкий облик, люди пропустили меня к кассе без очереди. Но кассирша хладнокровно сообщила, что на поезд Барнаул – Алма-Ата нет ни одного билета.
Поезд прибывал через два часа. Надо было ждать, возможно, перед самым его приходом билет появится.
Через полтора часа я вновь предстал перед очами кассирши, которая с едва заметным сочувствием сообщила, что билетов нет и не будет, но по-матерински посоветовала подойти прямо к поезду и попытать счастья. Я так и сделал.
Но ни в один из трёх вагонов, где я слёзно умолял проводниц, меня не пустили.
- Нет мест! – был равнодушный и суровый ответ.
А поезд стоял всего минут пятнадцать, и вдруг стал трогаться. И я вспомнил про собственную отвагу, которая появлялась у меня в самых сложных жизненных ситуациях. Я запрыгнул на подножку вагона и уже прошёл, к моему счастью, через открытый тамбур, как на пути возникла проводница.
- Назад! Прыгай! Ты что, обнаглел?!
- Хватит! – решительно заявил я. – Один раз уже прыгнул.
Продавщица выталкивала меня из вагона своими здоровыми руками.
- Не уйду! – кричал я. – Ты человек или кто? Ты не видишь, что я раненый?! Голова забинтована!
- Ладно! Щас по-другому запоёшь!– зло гаркнула проводница и куда-то побежала.
В вагоне было страшно душно, и я испытывал приступы тошноты и чувство безнадёжности. Но увидел, что всё-таки есть пустые верхние полки.
Через минуты две пришёл бригадир поезда и тоже нелюбезно стал разбираться со мной. Я показал ему документы. Увидев удостоверение кандидата в члены КПСС, он спросил:
- Ты коммунист?
- Как видите, – сказал я, кивнув на документ.
И меня ошеломили его слова, которые я не забуду до гробовой доски:
- Если бы ты не был коммунистом, я бы вытряхнул тебя из поезда!
Мне нашли место. Я худо-бедно устроился и мучился на жёсткой полке до самой моей станции, где я вышел под утро.
В свою часть я попал не через КПП, а через дыру в ограждении, где было ближе до нашей казармы.
Уже наступил рассвет. Дневальный курил в окне второго этажа и вдруг закричал истошным голосом:
- Ура! Запяткин вернулся! Живой! Ребята, сержант Запяткин живой!
До подъёма ещё оставалось часа два, но вся казарма – а это человек восемьдесят – проснулась. У всех на лицах были улыбки. Я обнялся с каждым и поведал свою историю.
Когда сослуживцы снова легли досматривать сны, мы с земляками Николаем Клевцовым и Сашей Чертковым из Вольска выпили по глотку коньяка. Ребята то и дело меня обнимали, искренне радуясь, что я наконец нашёлся.
Буквально через пятнадцать минут в казарму примчался командир части. Он тоже обнял меня, и мне показалось, что на его добрых глазах проступили слёзы радости.
От госпитализации я наотрез отказался, мотивируя это тем, что так быстрее встану в строй.
Но меня ещё месяца полтора мучили адские грудные боли, не давали спать, угнетали, но я постоянно чувствовал поддержку своих однополчан. На протяжении двух недель я ещё не мог ходить в сапогах, так как была очень сильная отёчность ног, и я, как бедный родственник, плёлся за всем строем в кирзовых тапочках.
Однажды объявили учебную тревогу. И надо было собраться за секунды и быть в назначенном месте. Преодолев себя, я сделал всё, что сделали другие, здоровые люди, хотя, когда бежал по полю в атаку, плакал от боли, но утирал слёзы тайком, чтобы этого позора не видели мои товарищи.
О том, что со мной случилось, родные узнали только тогда, когда я вернулся из армии. А будучи раненым, сев за столик в красном уголке, я писал им письма: «Привет из солнечного Казахстана! Служу хорошо, здоровье отличное, чего и вам желаю!»
1974. Курьёз с принятием присяги
Служил я в отличном полку ракетных войск стратегического назначения. Звание «отличный полк» присваивалось редко, по крайней мере, в нашей дивизии из восьми полков он был единственным, то есть передовым подразделением в боевой и политической подготовке.
Что касается меня, то служить я старался добросовестно – после школы младших сержантов до сержанта в должности заместителя командира взвода. Правда, как неожиданно выяснилось, я, прослужив двадцать месяцев, не принимал присягу на верность Родине и народу, но это мне не мешало наравне с другими исполнять свой воинский долг.
Всё произошло с невероятной курьёзностью и со стремительно развивающимся сюжетом.
Одну неделю мы находились в расположении воинской части, другую неделю несли боевое дежурство на ракетных точках среди степей и сопок. Так всё время и чередовались.
Как-то в казарме один из земляков сообщил мне, что сержант Владимир Ларин, призванный из Вольска, попал по-крупному. Было жаркое лето 1974 года, и он, будучи начальником караула, покинул объект, чтобы сходить искупаться в ближайшем озере. Идёт назад, посвистывает от полученного удовольствия. Китель на плече, пилотка поперёк головы.
Тем временем на точку внезапно нагрянул заместитель командира полка, вредный и не очень уважаемый солдатами подполковник, матерщинник и любитель обзывать подчинённых. Командовать обожал и носом тыкать во что-нибудь – хлебом не корми. Как водится, по телефонной связи в караульное помещение сообщили, что с минуты на минуту на объект прибудет замкомполка. Начальник караула, младший или старший сержант, должен быть на чеку. Как только у ограждения появится проверяющий, надо бежать вприпрыжку и открывать ворота, на время отключив сигнализацию.
Всё так и произошло. Но вместо начальника караула встречать подполковника выбежал ефрейтор, очень похожий на бравого солдата Швейка. Через колючую проволоку ефрейтор бодро доложил о том, что на объекте происшествий не случилось и всё в полнейшем порядке.
После команды «Вольно!» подполковник загадочно сказал:
- Не понял!
- Чего не поняли, товарищ подполковник?
- Не понял, почему не вышел начальник караула.
- Так он, - попытался выкрутиться ефрейтор, - сейчас в помещении. Живот прихватило.
- Ну ладно, - успокоился проверяющий и направил шаг к караульной вышке.
Он быстро осмотрел караульное помещение, как ищейка, вынюхивая каждый угол.
- Сержант Ларин, ты где?
- Я здесь! – крикнул ефрейтор за спиной командира.
- Не понял! – снова разочаровался подполковник. – Не ты, дубина, а твой начальник где?
- Вышел, наверно, - не зная что сказать, выпалил ефрейтор. – У него же живот скрутило.
- Зачем вышел?! – недоумевал проверяющий. – У вас туалет в помещении! Он чего, хочет засрать всю ракетную точку? А вдруг американцы увидят?! А?! Беги и приведи этого засранца сюда!
Ефрейтор выбежал из караульного помещения, для вида обошёл объект и вернулся к подполковнику.
- Что-то его на улице нет!
- Как нет?! Он что, в тартарары провалился?!
- Был, а теперь нет. Сам не знаю, куда исчез.
А исчезнуть с территории ракетной точки невозможно: кругом заграждения, сигнализации, провода под высоким напряжением. Но, главное, каждый квадратный метр с вышки караульного помещения проглядывается до мелочей. Человеческой фигуре просто затеряться негде.
С полчаса подполковник мутузил ефрейтора своими настырными вопросами, но не получал вразумительных ответов.
- Слушай, ефрейтор, ты меня за дурака держишь, что ли?! Скажи честно: сержант Ларин побежал к пастухам за бутылкой.
- Честно говорю: не побежал, тем более за бутылкой.
Когда сержант Ларин возвращался с купания, ещё издалека у ворот объекта он заметил командирский УАЗик, возле которого курил водитель.
Через несколько минут сержант Ларин предстал перед очами проверяющего.
- Товарищ подполковник! Происшествий не случилось! Начальник караула сержант Ларин!
- Как происшествий не случилось?! Ты где был, охламон?!
- Я гнался за неизвестной личностью!
- Какой личностью?
- Неизвестной! К нашей точке подошёл какой-то человек и начал махать рукой. Мы сказали ему по громкой связи, чтобы уходил, откуда пришёл, а то пристрелим, как зайца. Эта личность не уходила. Тогда я вынужден был её задержать. Но этот гад дал дёру. Я бежал за ним три километра…
- Ты чего несёшь, Ларин?! Ты не должен покидать объект, несмотря ни на какую личность! Где инструкция?
Инструкция висела рядом, на стене.
- Вот! – ткнул пальцем рассерженный подполковник в один из пунктов.- Я напишу на тебя, сержант Ларин, рапорт. Тобой займётся военная прокуратура. Ты попадёшь в штрафбат лет на десять, не меньше! Это тебе ясно?
Сержант Ларин понуро молчал.
Известие о нарушении воинского долга быстро дошло до нашей части.
Я как раз был дежурным по роте. Меня вызвал к себе капитан Седов.
- Товарищ сержант, у нас произошло ЧП: сержант Ларин покинул боевую позицию.
Я встревожился:
- Что, убежал?
- Убежал, а потом вернулся. Дело серьёзное. Его скоро привезут сюда и заключат под арест. Давай собирайся, пойдёшь на замену начальником караула.
Буквально за несколько секунд у меня созрел план по спасению моего попавшего в беду друга.
- Вы говорите, что его арестуют и он будет сидеть в тюрьме?
- Так не только я говорю. Устав наш с законом об этом говорят.
- Его не посадят! – многозначительно сказал я. – Но кое-кого из начальствующего состава могут строго наказать.
- Как это?! – развёл руками командир роты.
- Я скажу, потом. Но вы попробуйте догадаться, почему человек, нарушивший присягу и приказ о заступлении на боевое дежурство, не может быть наказанным?
Капитан Седов помялся.
- Что, в Москве волосатая лапа есть?
- Нет.
- Психически больной?
- Нет.
- А что же? Говори!
- Он не принимал присягу!
У капитана Седова отвисла челюсть.
- Как не принимал присягу?!
- Так и не принимал! И я не принимал!
- И ты не принимал?!
Челюсть отвисла во второй раз.
- Как же вы служили?! Полтора года!
Я только сейчас понял всю значимость официального принятия присяги на верность Родине и ответственности за её исполнение или неисполнение.
Курьёз весь состоял в том, что, когда, после прохождения курса молодого бойца, в школе младших сержантов все в торжественной обстановке приняли армейскую присягу, я с Володей Лариным лежал в госпитале с диагнозом «воспаление лёгких».
Все ребята поставили свои подписи в журнале, а мы должны были сделать то же самое, когда выпишемся из лечебного заведения. Но про нас благополучно забыли и не вспоминали аж полтора года!
О неожиданном повороте событий капитан Седов срочно доложил командиру полка, которому я во всех подробностях описал безответственное отношение командования к такому важнейшему действу, как принятие присяги.
Оба командира сбегали в школу младших сержантов и убедились, что против наших фамилий действительно личных подписей не было.
Вскоре привели сержанта Ларина. Он был цвета зелёной тоски. Казалось, что на рассвете его вздёрнут на специально сколоченной виселице.
Я его приободрил, сказав, что есть очень надёжный круг спасения, а именно: непринятие присяги.
С нами стали разговаривать спокойными голосами.
- Ребята, вы должны принять присягу!
И я, чувствуя своё превосходство, стал ставить командованию условия:
- Присягу мы примем! Но чтобы только сержанта Ларина не посадили! Если посадите, то прокуратура быстро узнает, что чернила свежие и подписи мы поставили сейчас, а не двадцать месяцев назад!
- Не волнуйтесь! Никто не узнает. И вы должны молчать! Особенно сержант Ларин, как будто ничего не произошло!
- Конечно! – облегчённо сказал Володя, и лицо его стало меняться из зелёного в красноватое.
Нас пригласили в школу младших сержантов. В кабинете начальника школы, шустрого чернявого подполковника нам дали автоматы. Повесив их на стираные-перестиранные и выцветшие кители с сержантскими погонами, мы одновременно стали зачитывать данный нам в папке текст присяги: «Вступая в ряды Вооружённых Сил, торжественно клянусь…» На этом месте, не сговариваясь, бы оба заржали не хуже лошадей, ибо ситуация была действительно неправдоподобной и комичной.
Но мы смеялись, конечно же, не над серьёзным текстом присяги, а над тем, что всё делается задним числом. Мы смеялись из-за того, что всё так великолепно разрешилось и что друга моего Владимира Ларина не повезут по этапам и не сгноят где-нибудь на Колыме.
2016 г.
1974. Фотоаппарат «Смена»
В советские времена самым доступным фотоаппаратом для любителей пощёлкать камерой была компактно сделанная «Смена». Скорее всего, этот товар производился в Ленинграде, потому что там и журнал выпускался «Смена», и газета, и ещё что-то.
Чтобы купить «Зоркий» или «Зенит», надо было отдать почти месячную среднюю зарплату, то есть рублей 70-80.
Я служил в ракетных войсках стратегического назначения в Казахстане, в Семипалатинской области. По заведённой традиции на протяжении всей службы мы копили фотографии, чтобы к дембелю оформить фотоальбом, привезти его домой и сделать семейной реликвией.
На территории нашей воинской части было фотоателье. Но снимки делали только портретного типа или групповые с изображением сослуживцев. Заснять что-нибудь за пределами фотоателье категорически запрещалось, ведь войска секретные! За всем этим зорко следили офицеры из особого отдела. Мы их немного побаивались, потому что даже за малейшую провинность любой из нас мог быть вывезен за место службы в неизвестном направлении.
Тем не менее, страшно как хотелось пофотографироваться с оружием, да ещё на фоне высоких сопок, богатырями стоявших над нашим месторасположением.
Когда я уезжал в отпуск, друзья меня умоляли:
- Женя, привези, пожалуйста, фотоаппарат!
- Конечно, привезу! – утверждал я, как будто всё было решённым делом.
И я эту диковинку купил. По-моему, она стоила 12 рублей. Размером где-то сантиметров шесть на десять. Приобрёл также две фотоплёнки.
Этот мой фотоаппарат чуть не пропал в дороге, когда в портфеле был оставлен в тамбуре железнодорожного вагона, откуда я вывалился под откос.
После поезда я и на территорию части намеренно проник через дырку в заборе. Была опасность, что на контрольно-пропускном пункте досмотрят вещи и фотоаппарат обязательно отберут.
Что я привёз фотоаппарат, знали только несколько человек из моих земляков. С ними я и фотографировался. Перед тем как запечатлеть наши радостные лица, мы всегда проверяли, а не является ли фон каким-нибудь секретным объектом, потому что не исключали, что щупальца особистов доберутся до наших тайных действий.
Одну фотоплёнку мы исщёлкали быстро, я зарядил вторую. Из 36-ти кадров буквально успели потратить кадров десять, как неожиданно в части появился особист и пригласил меня в кабинет командира роты.
- Фотоаппарат привёз? – был первый вопрос.
Отпираться было бессмысленно.
- Врать не умею, – сказал я.
- Неси! – то ли попросил, то ли приказал блюститель внутреннего порядка.
Отснятую плёнку я спрятал куда-то под матрас, а фотоаппарат со второй плёнкой понёс на место допроса.
Особист покрутил в руках «Смену» и сказал:
- Ты же знаешь, что ничего фотографировать нельзя. Мы плёнку изымем, а фотоаппарат отдадим, когда поедешь домой.
Я был на всё согласен, потому что вся эта история могла закончиться более печально. Честно скажу, внутренне я уже готовился носить наручники и сидеть в какой-нибудь сырой и вонючей камере.
Но меня сильно удивило, что всё так благополучно обошлось. Почему меня особист не спросил о наличии других фотоплёнок? Может быть, был не очень проницательным и с ассоциативным мышлением у него не ладилось? А возможно, доносчик сообщил ему только о самом факте наличия фотоаппарата и не знал о двух плёнках?
Некоторое время меня мучил и другой вопрос: кто донёс в органы на меня как на владельца запрещённого в части фотоаппарата? К тому времени о его наличии знали уже человек пятнадцать. В подозреваемых ходили трое, но что-либо доказать было невозможно.
Когда всё успокоилось, уже примерно за месяц до окончания службы, мы в фотоателье (там работал наш надёжный земляк) сделали с той самой первой фотоплёнки фотографии. Получились они не ахти какого качества, но лица были распознаваемы. Вот мы с автоматами на самой вершине сопки. Вот мы преодолеваем полосу препятствий в спортивном городке. Вот мы дружно пьём из фляжек. Все эти фотографии вошли в наши альбомы и стали самыми ценными свидетелями того, что мы действительно служили в ужас какой секретной воинской части.
Что интересно, в день отъезда на дембель я совершенно не вспоминал об отобранном фотоаппарате. Радости, что наконец-то вырываюсь на долгожданную свободу (а всё время же находились за колючей проволокой). не было конца!
Но буквально за час до отъезда ко мне подошёл тот самый особист и вернул фотоаппарат, пожелав доброго пути.
Уже в поезде, перебирая вещи, я взял в руки фотоаппарат и машинально открыл крышку. И не поверил своим глазам: там находилась та самая вторая фотоплёнка! В том самом состоянии, в каком она была в день изъятия фотоаппарата.
И я с горечью отметил, что ярким светом из вагонного окна засветились сразу же несколько важных эпизодов из моей жизни.
2016 г.
1974. Дезертир
Старший лейтенант Савельев едва успевал за взводом. Он устал кричать: «Взвод, короче шаг!» Солдаты знали: попасть на продовольственные склады – это удача из редких. Что-нибудь вкусненькое достанется, и с собой прихватить можно.
- Взвод, стой! Разойдись! Можно перекурить. Я пойду узнаю, какой дадут фронт работ.
Обо всём уже переболтали, по третьей сигарете прикурили, искать стали на чём бы посидеть.
Наконец старший лейтенант идёт с каким-то смуглокожим в затасканной шинели без погон.
- Взвод, стройся!
Встали быстро: каждый знает своё место.
- Наша задача – разгрузить ящики с болгарским компотом, «Ассорти» называется. Вот из этого вагона носим вон в тот склад. В одном ящике – десять банок. Не стукать! Кто разобьёт хоть банку, того отстраню от работы.
- А если уже разбита? – спросил кто-то жалобным голосом.
- Если разбита, сразу сообщать мне. Будем фиксировать и показывать вот этому начальнику склада.
Смуглолицый приподнял коротко остриженную голову, в его позе отобразилось что-то величественное.
- А трое идут солить капусту! Чирков, Белобородов и Котенко!
- Опять Котенко!
- Молчать, рядовой Котенко! Тебе компот доверять нельзя! Слямдишь, как пить дать!
Начальник со смуглым лицом повёл тройку к самому отдалённому железобетонному складу. С металлическим скрежетом открылись огромные ворота.
- Мужики, - сказал беспогонный, - вы должны до обеда перерезать вот эту гору капусты. Смотрите, как это делается.
Он включил аппарат, стоявший на краю ёмкости, похожей на гигантскую бочку, врытую в землю, метра четыре в диаметре и метров шесть глубиной. Смуглолицый ловко обрубил ножом верхние листы кочана, аппарат в секунду измолотил овощ, и капустные кусочки застучали по деревянному дну.
- Когда всё переработаете, прямо сверху разбросаете вот из этого мешка соль. Потом кто-нибудь наденет сапоги, спрыгнет и с полчаса потопчет, пока сок не появится.
- А как вылазить? – спросил Александр Чирков.
- Вон, в углу, шест стоит. Надо его подать и вытянуть. Я пошёл мясо в столовую отпускать. Вы тут давайте одни. В аппарат руки не суйте, а то оттяпает, и глазом не моргнёшь.
Юрий Белобородов обрабатывал кочаны аккуратно, до белых листов. Владимир Котенко поначалу убирал только грязные места, потом стал бросать кочаны с гнилыми листами и налипшей грязью.
- Котёнок, ты одурел, что ли?! – упрекнул его Чирков.
- Сожрут! Мы на дембель уйдём, а салаги сожрут! Быстрей надо, чтоб успеть компотику нахлебаться!
- Иди-ка ты знаешь куда! Кури лучше сиди, чем гадить!
Котенко пошёл по складу, перебирал какие-то ящики, взломал фанерную дверь, вышел с оттопыренными карманами, угостил сослуживцев комковым сахаром.
Дело шло быстро. К двенадцати часам от горы капусты остались только зелёные грязные листы.
Котенко, измаявшись от безделья, отключил аппарат ударом ноги по красной кнопке.
- Хана, братва!
Чирков, ходя по кругу, равномерно разбросал соль.
- Пойду-ка я, ребятки, в туалет сбегаю! – сказал он и побежал из склада.
Котенко расстегнул ширинку.
- А это чем не унитаз?
Желтоватая струйка забегала по ёмкости.
- Скотина ты, Котенко! – откровенно сказал Белобородов.
Котенко глубоко затянулся и выплюнул окурок в бочку.
- А ты забыл, как пил мочу за здоровье «дедов»? То-то! Пойдём лучше к вагону сбегаем, компотику болгарского покушаем!
Когда Александр Чирков вернулся в склад, то не увидел сослуживцев. Чтобы не тратить времени на их ожидание, надел сапоги и спрыгнул в ёмкость. Он ушёл в капусту выше пояса, выкарабкался и начал ходить кругами. Капуста хрустела, напоминая Александру снежную дорогу, по которой он шёл глубокой ночью после серьёзной ссоры с Маринкой.
* * *
Старший лейтенант Савельев построил взвод и повёл его на обед. Разбитых банок было много, солдаты вволю наелись и шли довольные. Котенко всё же успел упереть из последнего ящика банку с компотом и нёс её под шинелью, как самого любимого щенка.
* * *
Чирков хорошо примял капусту: она уплотнилась, дала сок.
- Эй, мужики! – крикнул Александр, но в складе стояла мёртвая тишина.
Нельзя было определить точно, сколько прошло времени: часы он оставил наверху, на деревянном ящике. Александр долго кричал, пока голос не превратился в хрип. Сесть было не на что, поэтому солдат, устав от работы и ожидания, попробовал вздремнуть стоя.
Когда заскрежетали железные ворота, Александр напряг голос:
- Не закрывайте! Я сижу в бочке! – Но его, охрипшего, не услышали бы и у аппарата.
Александр стал напряжённо думать, как бы выбраться. Ничего путного, кроме троянского коня и ямы для камня на площади, в голову не приходило.
* * *
За обедом Котенко съел порцию Чиркова, не поделившись с Белобородовым.
Перекурив, взвод убирал вокруг казармы листья, нося их охапками в обущую кучу.
На вечерней поверке старшина трижды повторил фамилию Чиркова.
- Отсутствует! – сказал Котенко, широко зевнув.
- Где он?
- Вышел из склада и исчез в неизвестном направлении.
- Кто-нибудь ещё видел Чиркова?
- Я видел, - сказал рядовой Белобородов. – Он вышел будто бы в туалет. Я спрашивал потом у начальника склада. Тот говорит, что никого не видел.
Через три дня командир полка послал запрос в военкомат районного города, откуда призывался пропавший солдат. Но результат не утешил. Через неделю объявили всероссийский розыск.
По несколько раз за ночь командир полка звонил из дома в часть и спрашивал, нет ли каких сведений о Чиркове. Будучи дневальным, рядовой Котенко отвечал:
- Да дезертировал он, товарищ полковник! Ему Маринка написала, что скоро замуж выйдет. Как раз письмо накануне пришло. Небось поехал Маринке голову отвинчивать, а хахаля кастрировать!
* * *
Рядовой Чирков спал не более двадцати минут, отрывался от холодной лежанки из капусты и бегал по ёмкости, чтобы согреться. Брызги от капустного сока покрывали гладко оструганные доски, напоминавшие заплаканные лица.
Ещё три дня назад Александр предпринял попытку выбраться из бочки, разорвав форму и связав из тканевых полос нечто похожее на верёвку. Он полдня бросал её конец наверх, пока петлёй не зацепил за болт, которым крепился аппарат к полу. Но верёвка оборвалась, и в руках у Александра остались жалкие куски гимнастёрки.
Три раза в сутки он давился капустой и с омерзением лакал из ладони капустный сок.
Особенно жутко было ночью, когда поверху с диким писком бегали крысы.
Александру приснился сон, будто лежит у него на груди его домашний кот Тимофей и источает блаженное тепло. Внезапно проснувшись, он сбросил с себя крысу, которая моментально поднялась по доске и на выходе из ёмкости противно пискнула.
Днём Чирков разговаривал сам с собой, смеялся, глядя на щетинистое лицо, смутно отражавшееся на сумрачной поверхности капустной лужицы.
Когда застывали мышцы, Александр делал интенсивные отжимания, разгоняя животом солёную жидкость.
Однажды днём неожиданно заскрежетали ворота и в склад въехал грузовик с капустой. Александр, падая от изнеможения, услышал чьи-то голоса, и ударивший в ноздри тошнотворный запах квашеной капусты помутил его сознание.
Очнулся он в госпитале и долго не мог понять, о чём его спрашивает женщина в белом халате, которая нежно улыбалась, почти так же, как его Маринка.
1998 г.
1975. Голый номер
Две студенческие пятиэтажки стоят напротив другу друга, метрах в тридцати. Между ними - волейбольная площадка, где допоздна лупят по мячу. В одном общежитии живёт прекрасная половина человечества, в другом - ужасная, то есть сильная. В общем, красота и сила! Одна спасает мир, другая его разрушает.
Из окон мужского общежития постоянно гремит музыка. Девчата напротив отодвигают занавески и вроде бы равнодушно курят, ухудшая экологическую обстановку.
Не во всех мужских комнатах занавески, так что внутренняя жизнь видна невооружённым глазом. Парни ходят по комнате в трусах, но это уже слишком привычная картина, хотя немало любопытных девичьих глаз поблёскивает на тридцатиметровом расстоянии.
Чуден майский вечер тем, что в форточку течёт сиреневый дурман и по случаю ремонта туалет на этаже не работает.
За столом сидят Валертон и Петроний, один белый, другой рыжий -два весёлых друга. Они пьют чай. Верней, чай они пили вчера, а сегодня просто сидят и пьют. Наверное, вермут. А может, портвейн. Бутылка без этикетки, значит, это спирт. Правда, не чистый. Они его смешали с какой-то жидкостью, так как в общежитии отключена вода. Жидкость эта была в безымянной баночке, по цвету похожа на чернила, а по запаху напоминала денатурат.
На столе еды много, но есть нечего, потому что еда - это две большие тыквы, которые дала бабушка за перетаскивание трех брёвен.
От одного бревна пострадал Петроний. Он держит ногу на столе и лечит её изо рта спиртовым запахом. В это время через щёлку его трусов ничего не видно, так как Валертон не больно любопытный.
- Вот жизнь пошла! - говорит Петроний. - Вчера дверью по лбу дали, сегодня ленинский деревянный конец по ноге съездил? Где справедливость?!
- Справедливость там, - наливая, Валертон умышленно держит паузу, -где нас нет. А нас нет везде, кроме здесь или тут.
Петроний смотрит в окно и видит двух девушек, которые уставились, видимо, на них.
- Валертон, давай устроим хохму!
- Конкретно говори, в натуре или типа этого!
- Мы сейчас разголышаемся и будем ходить по комнате как ни в чём не бывало!
- Ты чё, гомикадзой хочешь выглядеть?
- Бабы смотрят!
- Чего?
- Ты - первый! Всё должно быть надурально, как в лучших публичных домах, которых у нас пока нету!
Петроний за шифоньером снимает трусы и вешает их на верёвку из электрического провода. Он выходит на середину комнаты и говорит:
- Валертон! Девки клюнули! Глядят!
Над членом Петрония будто приклеена пакля с водопроводной трубы. Задница в пупырышках, как теннисная ракетка, но этого издалека не видно.
- Вира! Вира! - подбадривает Валертон, и член Петрония, будто кобра под дудку, напрягается и встаёт.
Девчата молчат, вроде как чего-то выглядывают внизу, а сами стреляют глазами на Аполлона, то есть на Петрония без фигового листа.
Валертон шумно встаёт, резко снимает трусы и бьёт ими по лицу друга.
- За что, фашист?
- Тише, узник! Это сцена! Семейная сцена! Я бью трусами в знак глубокой благодарности за прекрасно прожитую жизнь!
- Где ты видел такой обычай?
- Там, за океаном! Какая тебе разница! Падай на колени и проси пощады!
В окне уже четыре девушки. Их глаза смотрят во все три стороны, чтобы парни не заподозрили откровенного наблюдения.
Петроний падает на колени и при резком наклоне бьёт другу головой в пах.
- А-а-а! - кричит Валертон, уцепившись за промежность. - Это тебе не стена плача, богохуйник!
К продолжению спектакля падает интерес. Друзья гасят свет. Из трёх окон женского общежития поглядывают девушки, как любительницы большого тенниса: головы ходят туда-сюда, туда-сюда.
В других мужских комнатах, видимо, нет увлекательного зрелища.
- Петроний, давай заинтригуем! Включим свет и сверкнём задницами!
- И передницами!
Интрига удаётся. Несмотря на ранний вечер, в нескольких комнатах женского общежития гаснет свет, дёргаются занавески и в окно выныривают любопытные лица.
Валертон встаёт поближе к окну и потягивается, расправляя плечи. Его член, как гаубица, целится в верхний этаж противоположного общежития.
- Петроний, тащи ведро?
- Пописать, что ли?
- Покакать! Эксперимент! Цирковой номер! Петроний подходит к другу с ведром, висящим через дужку, будто это корзина и они ищут грибы.
- Вешай!
- Куда?
- На хер вешай! Пока вешалка не упала!
Валертон напрягает мышцы живота и всей половой системы, чтобы удержать ржавый груз. Ведро качается и посвистывает.
- Плюнь' - приказывает Валертон.
-Куда?
- Себе в морду? В Ведро!
Плевок Петрония мгновенно утяжеляет ёмкость, и она днищем бьёт Валертону по пальцам ног
- А-а! Сволочь!
- Во-о! И тебе досталось! Петроний гасит свет.
- Баюшки-баю! Спокойной ночи, тоюхиши!
Валертон возится в темноте, поглаживая ушибленные пальцы.
- Я те дам «спокойной ночи»! Ты у меня до гимна спать не будешь! От гимна и до гимна!
Петроний может спать в любую погоду, под солнцем и на снегу, под грохот поездов и пушек.
На следующий вечер друзья не торопятся включать свет, хотя уже на улице темно. Шторы у них задвинуты. Они пристраиваются с краёв и наблюдают.
Почти во всех окнах женского общежития горит свет. Кто-нибудь постоянно подходит к окну и бросает якобы равнодушный взгляд в сгустившийся вечер.
- Ну чего, Петроний, давай зажигать лампаду? Петроний щёлкает выключателем.
Через несколько секунд почти во всех комнатах женского общежития гаснет свет.
- Ну-ка загаси-ка! - говорит Валертон, узрев любопытную картину.
Друзья смотрят на тёмное общежитие и ржут.
Через некоторое время вновь во всех женских комнатах горит свет.
- Раздвигаем занавески и готовимся к вечернему спектаклю «Бриллиантовая задница»!
Друзья включают свет и оголяются. Валертон под ноги ставит таз, оттягивает свой вздыбившийся член и отпускает - тот болтается, как болванчик.
Петроний из чайника льёт на пенис друга - идёт вечернее подмывание, так же неспешно и обстоятельно, как ужин.
Потом Петроний встаёт на стул, выпятив к окну задницу, и Валертон будто бы на ней выдавливает угри.
В женском общежитии нет ни одного светящегося окна, словно и не для кого стараться.
- Давай так? - А как «так», Валертон ещё соображает. - Ложимся на стол поперёк!
Петроний вытягивается на всю длину стола, Валертон перевешивается через друга, как пьяный через плечо. Петроний крякает.
-Кишки!
- Чего «кишки»?
-Кишки сплющились! Убери мотовило!
Они встают, как старики, вспоминающие фронтовые будни. В дверь стучат.
- Кто там? - спрашивает Валертон, а Петроний уже стоит в трусах и надевает тапочки.
Раздается знакомый, полный строгости женский голос:
- Комендант общежития!
- Какого общежития?
- Вашего?
- Какого «вашего»? Ваше общежитие не здесь, а напротив!
- Не валяй дурака! Открывай!
Петроний стоит одетый. Валертон с мотовилом идёт открывать дверь.
- Батюшки! Тут что происходит?
- В каком смысле?
- В прямом? Ты почему голый? - Один глаз комендантши направлен в сторону, другой упирается в Валертоново мотовило.
- Так я из постели выпорхнул и одеться не успел! Вы ж так барабанили!
- Голыми по комнате ходить нельзя! Ты почему не соблюдаешь это правило?
- Где такое правило? В Конституции не записано! - Петроний отворачивается к окну и ржёт.
- Ты разговариваешь с женщиной-комендантом! Почему не прикроешь?
- Чего «не прикрою»?
- То, что болтается!
- Так это моё! Хочу болтается, хочу не болтается! У нас свобода болтанки! Я же вас не обвиняю, что через ваше платье просвечивает, а трусики тю-тю!
- Какие трусики? - Комендантша цепко держится за дверные косяки.
- А откуда ты знаешь?
- Так видно, что их нет, ведь просвечивает и в середине чернеет!
- Бесстыдник! Я тебе покажу «чернеет»! Вон из общежития!
- Пожалуйста!
Валертон выходит из комнаты, умышленно шевеля мотовилом. Весь коридор забит студентками и студентами. У всех улыбающиеся лица.
- Назад! - Комендантша дёргает Валертона за руку. Мотовило бьёт по дверному косяку - из-под него сыплется штукатурка.
Комендантша выскакивает и захлопывает дверь, ошалелыми глазами смотрит на любопытных.
- Ну чего выставились?! Сумасшедших, что ли, не видали?!
Она смотрит на захлопнутую дверь и, не найдя цифры, спрашивает:
- Это какой номер? Кто-то выкрикивает:
- Это голый номер!
Всем становится ещё радостнее.
2001 г.
1975. Девочка, но не целка
Андрея пригласили на день рождения Райки Козероговой. Она пришла, сама приглашение принесла на открытке «С Новым годом!», хотя за окном уже мурлыкали мартовские коты.
- Будет одна девушка, - шепнула Райка в ушную раковину Андрея, - хочет с тобой познакомиться. Из мединститута.
- Из мединститута не хватало тута! - срифмовал парень и подумал о подарке, на который не было ни гроша.
- Не приду!
- Почему?
- Гол как сокол.
- Не надо! Ничего не надо! Только приди! Умоляю!
В субботний день Андрей, как водится, сидел с друзьями в баре и потягивал пиво. И вдруг он вспомнил про день рождения и помчался в общежитие.
Перед выходом из своей комнаты Андрей поглядел в зеркало, и собственное мурло произвело на него удручающее впечатление. Над носом брови почти срослись, из левой ноздри, как змеиный язычок, выглядывают два волоска. Глаза до того рыбьи, что выколоть хочется. Под кадыком шрамовая наверть от недавнего фурункула.
«И я кому-то понравился?!» – подумал он и сказал вслух:
- Лошадиная ты морда!
- Я, что ли? – спросил обиженно однокурсник Николай, надевавший чистые трусы и тоже куда-то собирающийся.
- Ты? Ты, по сравнению со мной, Аполлон Бельведерский в трусах в цветочек.
В коридоре четвёртого этажа уже стоял стойкий запах спиртного, смешанного с сигаретным дымом. У окна зажималась какая-то незнакомая пара. Парень впился в шею девушки, будто лев в косулю. Он мял девичью ягодицу, как мнут пышное тесто.
В комнате, где торжество, народу человек пятнадцать. Парней раза в два меньше, чем девчат.
- Ура-а-а! – кричит пунцовая Райка и бросается на шею Андрею. – Наконец-то!
Ему налили стаканчик водки. Шум-гам не прекращался. Непонятная музыка пыталась встроиться в общий гвалт.
- Ну, Раюха, за тебя! За твою добрую душу и прелестное тело!
Ему сунули кругляшок банана, какая-то девушка торжественно поднесла наколотый на вилку пельмень.
Плясали плотно, как пустые бутылки в деревянном ящике.
Полилась нежная мелодия, Райка объявила:
- Белый танец!
- А почему не голубой? – спросил общежицкий остряк Говорушка.
- Потому что не зелёный, - ответил кто-то из парней.
К Андрею подошла та самая незнакомка.
- Разрешите?
Её глаза сверкали радостью. Она приятно улыбалась. Губы до того сочные, что через глаза Андрея сексуальный сигнал пошёл во все эрогенные зоны.
- Конечно! – По его телу разлилось хмельное удовольствие.
Чтобы больше заинтриговать и распалить женское желание, Андрей решил не прижиматься, но в такой толкучке это было невозможно.
Андрей спросил в то место смоляных завитых волос, где должно было быть ухо:
- Вы из мединститута?
- А как вы догадались?
- У вас белоснежная блузка. Медики это любят.
Сквозь белоснежную блузку просвечивал бюстгальтер и едва обозначались набухшие соски. Андрею сразу же не понравилось, что другие парни видят эти прелести и, может быть, имеют какие-то намерения. А вдруг кто уже опередил?
- Я вас знаю с прошлого года. Помните, когда толпа шла с КВНа, я наступила вам на ногу? А вы сказали: «Ничего! До свадьбы заживёт!» – и смешно так захромали.
- А-а, а я-то всё соображаю, где же вас видел? А может, перейдём на «ты»? Мы ж всё-таки студенты, а не работники Кремля.
Она кивнула. Она кивнула так, будто согласилась на всё, что ей предложит и о чём попросит Андрей в этот вечер, через день, год и даже десятилетие.
Её звали Людмилой. И, как назло, в компании объявился Руслан, статный, красивый, со вздёрнутым носом, мол, вот он, я – вертись-крутись, девки, подставляй губы!
За столом не было управителя, какого-никакого тамады – каждый сам по себе, и музыка без перерыва.
Девчатам явно не хватало кавалеров, поэтому парней тянули туда-сюда. До некоторого времени крепкой парой оставался Андрей с Людмилой. Но вскоре все поняли, что Людмила очаровательнее и прелестнее других – и парни пошли в атаку.
Пьяный Руслан взял её за руку без спроса и повесил себе на грудь. Людмила не стала сопротивляться и, танцуя, что-то шепнула ему в ухо. Тот – в ответную, зыркая самонадеянными глазами, что-то нашёптывал девушке до музыкальной паузы.
У Андрея было ощущение, что покусились на его частную собственность, отняли нажитое долгим и муторным трудом.
Следом пошли другие, но Людмила всем отказывала, вырываясь из хватающих рук и отстраняясь от приближающихся губ. Она потянула Андрея в коридор.
- Давай убежим!
- Куда?
- Не знаю.
- На чердак?
- Ага!
Железный люк открылся с таким свистом, будто был Соловьём-разбойником.
Через чердачное окошко проникал слабый свет уличного фонаря. Едва обозначались очертания стропил.
Андрей обнял Людмилу и почувствовал гулкое её сердцебиение. Казалось, что их сердца находятся в одной грудной клетке и будто жмутся друг к другу в танцевальном ритме.
Пылая жаром, их губы слились в блаженном поцелуе. Они прерывались лишь для того, чтобы схватить воздуха – и новое слияние дарило райское наслаждение.
Через люк слышалась какая-то беготня, кто-то кого-то окрикивал и кому-то угрожал.
- Пойдём подальше! – Андрей удивился своему шёпоту. Он правой рукой разрезал тёмное пространство, а левой повёл податливую девушку, будто спасал её от неминуемой гибели.
Они пробрались в самый конец чердака, где стояла односпальная кровать с матрасом и заправленным бельём.
- Ты чё, - спросила Людмила, - специально тут всё оборудовал и женщин сюда водишь?
- Я оборудовал?! Да я сам тут первый раз! Понял! Сюда Вовка Штейнбок с Наташкой бегают. А я-то думаю: куда они исчезают? Два-три часа нет, потом появляются – морды довольные. Ну и хорошо!
Андрей хотел было повалить Людмилу на кровать, но девушка напряглась телом, устояла.
- Что такое?
- Ничего. Ты меня хочешь изнасиловать?
- Изнасиловать не хочу, просто хочу. Я уже весь изнемог.
- А мне какое дело! Я не могу.
Андрей прижал к себе Людмилу хватко и настырно. Она свела свои ладони на его затылке и посмотрела в полувидимые глаза Андрея.
- У тебя месячные?
- При чём тут месячные?
- Тогда что? Ты просто не хочешь мне отдаться?
- Хочу. Но не могу!
- Почему? – Андрей чуть отстранился и медленно стал расстёгивать белоснежную блузку.
Людмила слабо препятствовала. Андрей поводил ладонью по гладким чашечкам лифчика. Девушка издала стон удовольствия.
- Ты не сказала, почему не можешь.
- А ты всё равно не поверишь!
- Почему не поверю? Поверю.
Андрей оттянул чашечки лифчика, ожидая, что вывалятся груди, но они, тугие и жаркие, оставались на месте. Он долго возился с застёжками на спине, пока не разогнул крючки. И блузку, и лифчик Андрей аккуратно повесил на спинку кровати.
Парень азартно сосал девичьи груди, переходя от одной к другой, будто ненасытный младенец. Закинув голову, Людмила жарко дышала и постанывала.
- И что ты сказала этому Руслану?
- Что я выхожу за тебя замуж.
- Замуж?! За меня?!.. А он?
- А он стал говорить, что он лучше тебя и что у него есть собственная квартира.
Андрею не хотелось доказывать, что он лучше всех. Он и сам понимал, что многим уступает и первым красавцем нигде не фигурировал, хотя симпатичным был.
Андрей запустил руку под юбку Людмилы, и пальцы сразу же почувствовали нежность кожи. Девушка сжала ноги.
- Не могу!
- Чего не можешь? – Возбуждённость Андрея подходила к пределу. – Почему не можешь?
- Я девочка.
Андрей чуть было не рассмеялся, но был приятно удивлён.
- Так в чём дело? Ты не хочешь стать женщиной?
- Хочу. Но это для тебя просто. У тебя небось много их было?
- Врать не буду. Было. Но я на каждую встречную-поперечную не бросался. Только если нравились и чтобы чистоплотные. А ты? Что, ни с кем не обнималась, не целовалась?
- Ну это ерунда. Я же никому не отдалась!
- Так зачем ты пошла со мной?
- Не знаю. Ты мне нравишься. Мне с тобой приятно.
- И мне с тобой хорошо.
На бедре Людмилы Андрей расстегнул «молнию» и попытался потянуть юбку вниз – она застряла.
- Не так!
Людмила сняла её через голову и бросила на кровать.
Андрей опустился на колени и прикоснулся губами к лобку. Тонкие ткани колготок и трусов были уже намокшими.
За перекрестиями стропил вдруг вспыхнул свет. Там кто-то открыл люк. Трое парней залезли на чердак.
- Эй, Людка, ты тут? – это был голос Руслана.
Девушка быстрыми руками ещё плотнее прижала голову Андрея к своему лобку.
Парни шарили по ближним закуткам, попеременно матерились. Один из них, видимо, о гвоздь поранил голову, и они ушли залечивать рану.
Приятный полумрак восстановился.
Андрей стянул с девушки колготки вместе с беленькими трусиками. Густые и кудрявые волосы на лобке ещё больше его возбудили. Он повалил Людмилу на кровать, не почувствовав сопротивления.
Андрей разделся быстро, как делал это в армии. Его член до того напрягся, что, казалось, вот-вот лопнут кровеносные сосуды.
Людмила сдвинула колени.
- Ты чего?
- Не могу!
- Почему не можешь?
- Ты не поверишь.
- Чему не поверю?
Андрей прилёг бочком, упершись членом в Людмилино бедро.
- Тому, что я девочка, но не целка.
- Как это?
- А так. Я лишилась девственности в четыре года.
- В четыре года?! – Андрей аж приподнялся.
- Да. Мы как-то с подругой играли во дворе и щекотали влагалища гусиными перьями.
- Для чего?
- Приятно было. А подруга хлопнула меня по руке. Помню, что было больно. Кровь текла. К врачу водили!
- Интересная история! – У Андрея было двойственное ощущение: вроде бы и правда, а вдруг хитромудрая выдумка? – Я тебя ещё плохо знаю, но вижу, что ты говоришь искренне.
Учитывая узость постели, Андрей, не торопясь, стал переваливаться на Людмилу.
Девушка сама раздвинула ноги. Её тесное и горячее влагалище впустило настойчивый и упругий член…
Андрей насытился только после пятого раза. Придыхания и постанывания Людмилы так его возбуждали, что хотелось ещё и ещё.
Когда они встали, Андрей серьёзно сказал:
- Я, наверно, на тебе женюсь. Ты не против?
- Я?
Людмила своим горячим телом прижалась к Андрею так крепко, будто он уходил на войну.
2002 г.
1975. Задомазохист Василь Василич
Были в студенчестве дни, когда наша компания пухла от голода. Может быть, не пухла, но кусок хлеба приходилось искать, так как стипендии растрачены, родительские денежные переводы ушли на развлечения и безделушки.
Как-то раз Володька с Серёгой отыскали шабашку: надо было на каком-то складе пробить стену под дверь.
Мы, человек семь-восемь, ждали их возвращения до вечера, надеясь поживиться, то есть испить вина и закусить хотя бы плавленым сырком.
Пришли работяги чумазые, вусмерть уставшие, но загадочно радостные.
Стол ломился от вермута и всяких там консервов, где было всё, кроме «Завтрака туриста».
Через несколько минут комната была набита жаждущими употребить дармовое. Девчата облизывались, как кошки в предчувствии живой рыбы.
Володька ощущал себя душой компании: больше всех толкал тосты, один неожиданнее другого: «За стену, которая лишилась девственности!», «За заведующего складом, у которого на жопе родинка, а яйца до колен!».
Только Серёга почему-то не стал пить за заведующего складом.
- Ты чего? - полюбопытствовали все.
- Да так. - Он, видимо, ждал, что его спросят. - Не ндравится мне этот складской мужичок!
- Почему? Столько денег отвалил - за месяц не заработаешь! Серёга вопросительно посмотрел на Володьку - тот кивнул хмельной головой, мол, давай валяй, нечего утаивать.
«- Долбим мы, значит, стену, - начал Серёга любопытную историю, - а Василь Василич, завскладом тот самый, вертится-крутится рядом, то и гляди по лбу кувалдой заработает. Уже немного осталось выдолбить, как этот про****уй отзывает меня в глубь склада и накладывает в мои руки по банке из каждой коробки. А я замечаю, что он как-то странно пыхтит и вдруг прижимается ко мне сзаду. Сначала я подумал, что наткнулся на черенок лопаты, потом уже понял, чего возжелал этот задомазохист.
- Давай я тебя трахну? - спрашивает неуверенно Василь Василич.
- Меня?! - Я чуть было не заржал. - Трахать нельзя не трахать! Где поставим запятую?
- Какую запятую? Давай я тебя продеру, и ты получишь много денег!
- Слушай, Василь Василич, у моей задницы несколько иное назначение, так что извиняй!
- А если ты меня? - И Василь Василич тут же снял штаны и упёрся руками в ящик с мутным вермутом. Задница выжидающе затаилась.
- Сейчас! - сказал я. - Держи жопу шире! Я унёс банки и сложил их у ног Володьки.
- Беги, - говорю, - по этому ряду. Там тебя Василь Василич ждёт и хорошо отоваривает».
Володька сидит улыбается, но и одновременно злится, видимо, оттого, что ему открылась какая-то неприятная правда.
- А дальше? - спрашивают все. Девкам уж больно интересно. Они даже никого не целуют в знак благодарности за принесённые порево.
- Дальше пусть расскажет Володька: я не подглядывал.
- Так ты, мымра, меня вокруг двадцать первого пальца обвёл?! - кинул в адрес Серёги напарник по долблению.
- Я? С какой стати? Ты же сам побежал к Василь Василичу и принёс целый ящик консервов, да ещё денег стопку. Может, ты чего укроил, а?
- Я укроил?! Да сдохнуть мне на этом месте, - фыркнул Володька, хитро поведя глазами, - если я хоть рубль спрятал в носок!
Все поняли, что надо искать именно в носке, но при общем довольстве сделать это никто бы не захотел.
- Рассказывай, рассказывай! - потребовала Наташка. - Нечего из себя девственного жеребца строить!
- Ну ладно, - согласился Володька, - только, чур, не подкалывать, потому что дело для меня новое, так сказать, первый блин раком.
- Не раком, а комом! - исправила Еленка.
- Ну колом! Какая разница!
«- Ну, значит, пошёл я Василь Василича по складу искать. Иду, попутно по карманам всякую хренотень рассовываю. Вдруг смотрю: жопа! Главное, кругом ящики, а тут жопа! Пригляделся, а это не жопа - просто два рядом бочонка стоят. Где же, думаю, завскладом? Только я подумал, как сзади меня кто-то обхватил.
- Это ты, Василь Василич? - спросил я не поворачиваясь.
- Я, я... - жарко задышал наш работодатель. - Где у тебя тут ремень? Снимай штаны!
- Зачем снимать штаны? Я не провинился!
- Я тебе запиперю!
- А Серёге ты вдул, что ли? - скумекал я.
- Конечно! Я хорошо его отблагодарил. Этот завскладом так напористо действовал, что мои мозги ничего не соображали. Я успел лишь подумать: раз Серёга таким образом заработал деньги и консервы, почему бы и мне не повторить его подвиг. Раньше меня в задницу никто не пёр, но ради материальных благ стоило ей пожертвовать, тем более она не беременеет.
Василь Василич спустил с меня штаны и как-то быстро так засандалил, что мне показалось, как будто поливальный шланг прошёл через всю кишечную систему и ткнулся в гланды.
- О-о-о! - вскрикнул я. - Ни *** себе!
А у Василь Василича, наверное, от удовольствия слюна до пола свисла.
Между тем мой пенис достиг предельных размеров. Василь Василич уцепился за него левой рукой и стал дрочить. Дружаны, я не хочу сказать, что мне было неприятно. Я хочу сказать, что кайф в этом есть, и немалый. Залил Василь Василич мою задницу спермой, как катакомбу водой. Мы повернулись друг к другу, а он смотрит так нагло и говорит:
- Давай теперь ты меня!
- Я чего тебе, динозавр, что ли?!
Василь Василич показал стопку денег и сунул её мне в карман.
Зажмурил я глаза и пропёр завскладом, так сказать, на весь стержень.
Как он визжал, ребята! Бабы по сравнению с ним глубоководные рыбы. Разве
что Наташка воет, когда её охаживаешь».
Наташка поправила:
- Не вою, а акаю... и мандой ... и сракою.
«- Ну так вот! На прощание Василь Василич поцеловал меня в губы. Ёб твою мать! Я уже слюней ведро выплюнул! Пахнет от него рыбными консервами последней свежести, то ли мойвой, то ли головастиками...»
Кто-то поправил:
- Головастики - это будущие лягушки. Не путай хрен с редькой! На этом вроде бы вся история и закончилась. Да не тут-то было! Через две недели Володька вновь нанёс в общагу консервов и бормотухи. Гулёж устроили славный. Когда хмель обволок мозги, наш благодетель встал в позу Хлестакова:
- Это я вам всё принёс! У меня денег море! Жрите, сволочи! Пейте, гады! Кровное! Заработанное!
- Чем же ты заработал? - ехидно спросила Наташка, выплюнув Серёгин пенис, из которого тут же стрельнула сперма на вскрытые консервные банки.
- Вот этой головой! - постучал Володька по своему лбу целой консервной банкой.
- Да не головой, а жопой! - уточнил Виталик.
- А вам какая разница? Хоть и жопой! Деньги не пахнут! К субботним нахалявным попойкам мы уже практически привыкли.
Володька стал пользоваться уважением и состраданием всей общаги. У него брали взаймы, не собираясь возвращать. Он ходил в засосах от поцелуев благодарности.
И вот как-то раз обычный гульбищный ритм был резко изменён. Когда мы были все уже хорошие, откуда ни возьмись появился Василь Василич.
При галстуке. Причём галстук жёлтый, рубашка в красную клетку, пиджак что-то вроде матраса. Чисто выбрит, хотя из-под носа торчали волосинки.
Мы, конечно, могли бы начать сразу с подтырок и высмеивания, но все думали о нём как о роге изобилия и потому не позволяли себе и намёка на издёвку.
Василь Василич чувствовал себя неловко, особенно перед девчатами, которые смотрели на него с улыбкой Дездемоны.
Он курил неосторожно, постоянно в кого-нибудь тычась горящей сигаретой.
А пьянка шла своим чередом, и только глубокой ночью мы сквозь глазной туман обнаружили, что в комнате остались одни парни, то есть мы, голые и лыка не вяжущие. Мы стояли в очереди к Василь Василичу, а тот показывал пальцем, кто будет следующий.
Утром, конечно, никто толком ничего не помнил. Все кряхтели с похмелья.
- Ну что, выродки, пригорюнились?! - спросил Володька. - Открывай консервы, наливай вина!
2001 г.
1975. Стерильные причиндалы
Так было знойно, что каблуки, как высокой активности члены, возбуждающе погружались в размягчённый асфальт. Даже солидные мужчины расстёгивали рубашки и обнажали как будто бы беременные животы с истёртыми от сексуального усердия пупками.
Голодные и ушедшие в задумчивость, попив на последнюю мелочь кваску, друзья поспешили под крышу автобусной остановки. Валертон принялся изучать исписанную (в обоих смыслах) скамейку.
- За такую грамотность, - говорил он голосом кандидата филологических наук, - надо яйца наматывать на провода и пускать ток высокого напряжения!
По-шмелиному жужжа, Петрония атаковала большая зелёная муха, норовя залететь в ушную раковину.
- Да что такое! – злился он. – Эй, цокотуха, кши отсюдова на базар!
- Пожалей навозную птичку! – наставлял Валертон. – Может, у ней в ухе гнездо. Мухята голодные не меньше нас, попискивают, дерьма просят…
В этот миг из окна проезжающей иномарки вылетел использованный презерватив и упал на ботинок Петрония.
В машинном окне Валертон успел увидеть волосатую спину и женскую руку с дымящейся сигаретой.
Петроний вскочил, будто его тяпнула бешеная собака. Он так дрыгнул ногой, что ботинок вместе с презервативом закувыркался на проезжую часть.
Машины резко тормозили, объезжали предмет, весьма похожий на самодельную бомбу.
Рядом с Валертоном присела полногрудая женщина средних лет, с пьяноватым блеском глаз.
- Здравствуйте, мальчики! Далеко ли едем?
-За Далёкину гору, где можно бесплатно набить желудок, - сказал Валертон, оглядывая румяное, красивое лицо незнакомки.
- А я щей наварила! Всем хватит!
- Кому «всем»? У вас сколько едоков-то?
- Пока нет. Сын в армии, муж… ну как сказать…
- Так и говорите: в командировке, на освоении целинных земель, в космическом полёте, ушёл в недельный загул, а вернётся через полгода, задержался на собрании до осени…
- Да нет. Он… в тюрьме.
- За убийство?
- Племянницу изнасиловал.
- Лучше бы – начальника тюрьмы. Петроний, нас кушать приглашают. Махнём?
Петронию никак не удавалось пробраться к ботинку: машины норовили наехать и оставить мокрое место.
- Вот если она принесёт мой туфлю, то я съем все её запасы на зиму!
Женщина будто ждала команды – пошла, как на танцевальную площадку, под свист тормозов и дикую брань водителей.
- Вот! – вручила она Петронию ботинок с прилипшим презервативом.
- Оторви шарик и вытри платочком!
Презерватив полетел в урну и зашипел, попав на горящий окурок.
- Это дело надо обмыть! – сказал Петроний и, надев ботинок, повёл спасительницу к колонке.
Ехали долго. Валертону казалось, что вместо желудка у него озоновая дыра до самого причинного места. Петроний, наоборот, был по-клоунски весел.
- У тебя, Маруся, хата с краю города, что ли?
- Да не Маруся я, а Наталья Ивановна! Вон уже: приехали!
Её частный домишко стоял в гуще деревьев, как утренний член среди пышных волос.
Валертон с Петронием поплескались в какой-то детской ванночке, стоявшей под яблоней. Через дырку от выбитого сучка в заборе за голыми дяденьками наблюдала соседская девчонка, краснея от натурализма.
Маталья Ивановна разогрела щи, поставила бутылку своего самогона.
Ели вдвоём, хлебая по-солдатски шумно, причмокивая и прикрякивая. Хозяйка молча наблюдала, гордясь своей благотворительностью. Пили втроём.
Валертон повеселел:
- После вкусного обеда по закону Архимеда полагается поспать!
Друзья разделись до трусов и славно вздремнули на широкой тахте.
Петрония разбудила муха.
- Вот сволочь! Чего прилипла?
Петроний разбудил Валертона.
- Что, домогается? – спросил он, не открывая глаз.
- Да я про муху! Опять своими лапищами всю спину обстучала!
Маталья Ивановна стояла у окна, в новом халате (из-под полы выглядывала этикетка), с соблазнительно приоткрытыми грудями, протрезвевшая, полная надежд и чаяний.
- Хозяйка корчмы! – обратился по-гардемарински Валертон. -
Мы рады, что стол ломится от яств и есть дары Вакха!
Все трое устремились к питью и закускам. Маталья Ивановна как бы невзначай раскинула полы халата – мелькнул треугольник белоснежных трусиков. Валертон не заметил. У Петрония эрекция сработала со скоростью света. Он накрыл вздыбившийся член салфеткой и стал разливать.
Маталья Ивановна засмущалась, увидев выпуклость оживлённой салфетки.
Мозги друзей быстро обволоклись хмелем и настроились на кураж.
- Ребята, - Маталья Ивановна перешла на откровенность, - вы только не подумайте, что я какая-нибудь потаскуха. Просто, сами понимаете, я одна уже целый год и боюсь мужиков, а вдруг чем-нибудь наградят.
- У нас не наградной отдел, - сказал Валертон, надкусив помидор, который брызнул, и несколько семечек прилипло к вазе с цветами. – Петроний, покажи справку об ухоженности всех конечностей и стерильном состоянии сперматозоидов!
- Когда ты в плавках, не носят справках!
- Не «справках», а «справков», то есть «справок» – внесу я ряд поправок!
Маталья Ивановна приняла игру в развязность и спросила, глядя на Валертоновы трусы, полные живого мяса.
- А что у тебя… грыжа этих… яичек?
- Яички на птицефабрике, а у нас – натуральные яйца! С волосяным покровом, чтоб не перепутали и глазунью не сделали! У меня грыжа члена. Знаешь, есть членистоногие, а есть не какой-нибудь член партии, а просто – член, который между ног. Хочешь, покажу?
Маталья Ивановна от стыда уткнула лицо в грудь.
Валертон встал и хотел сдёрнуть трусы – они зацепились за член, как за корягу.
- Ну ладно. Не буду. Вон пусть лучше Петроний обнажится!
Петроний вышел на средину зала. Встал, как Аполлон, только вдвое короче и с рыжими усами.
- Музыку, господа! Начинаем стриптиз по-петронински!
Маталья Ивановна включила телевизор. Шла передача «Смак».
- Берём пучок петрушки, - говорила какая-то знаменитая певица, - и посыпаем на картошку.
Петроний приспустил трусы, выдернул несколько волосинок и посыпал на палас.
- Теперь вареный кусок мяса разрезаем на несколько частей.
Петроний взял со стола нож, вывалил свой точёный член и стал вроде бы кромсать.
- Не надо! – крикнула Маталья Ивановна.
Она кинулась к члену, упала на колени и стала искать раны, но их не оказалось. Красная, как новогодняя лампочка, и влажная головка проскользила по её губам.
Петроний поднял глаза к потолку и изобразил блаженство. Маталья Ивановна двумя руками держалась за член, будто собиралась его выкорчёвывать.
Руки Петрония залезли в густоту женских волос, пальцы шарили по основанию черепа, но не натыкались на вредных насекомых.
- Петроний, - спросила коленопреклонённая, - а вдруг ты заразный?
- Я заразный? Да у меня такие стерильные причиндалы, что и венерологу не снилось, туды её в качель!
Валертон налил себе стопку и отправил в разгорячённое нутро.
- Мой милый друг ненаглядный Петроний! Ругаться матом – не только не хорошо, но и очень хреново. Ты когда-нибудь слышал, чтобы я сказал: «Пенис тебе через плечо в заднее отверстие! Манду тебе на уши со стороны ног!»? Мы не должны быть похожи на матерящихся обезьян, у которых вместо лица красножопая задница!
- Как это: «красножопая задница»? – спросил Петроний, член которого щекотал нежный женский язык.
- А так: жопа и задница в одном лице!
Валертон подошёл сбоку, оттопыренными трусами прикоснулся к уху Матрёны Ивановны. Она с завыванием, с каким-то детским наслаждением сосала член Петрония, как карамель из книги рекордов Гиннесса. Прикосновение Валертона усилило её возбуждение.
Валертон снял трусы и кинул не глядя. Трусы повисли на люстре, будто на бельевой верёвке. Он оттянул свой дубинообразный конец и хлопнул им себе по животу.
Маталья Ивановна на миг открыла глаза и, увидев половое устройство большого калибра, уже в полузабытье облизывала Петронино мясное блюдо.
Валертон помахал членом, как первый космонавт рукой, и сказал:
- Поехали!
Он наклонился над Матальей Ивановной и стал расстёгивать её халат.
- Мы смотрим на ваши вздыбленные груди и переполняемся высоким сперматозоидным чувством!
Маталья Ивановна откинулась на палас, приготовясь к высочайшему блаженству. Её чашеобразные груди, как глаза с огромными зрачками, смотрели по сторонам.
Петроний приложился усами к соску и стал мусолить. Валертон, не торопясь, стягивал белоснежные трусики.
- Дорогая Маталья Ивановна! – сказал Валертон. – Я вижу: у вас химическая завивка на лобке, а на голове не кудрявится. Это – признак богатства натуры и доказательство того, что ваши предки происходят от солнца русской поэзии.
- Дай! – С одуревшими глазами Петроний отшвырнул друга и навалился на женщину. Его член сначала запутался в ворсе паласа, но всё же нашёл мокрое влагалище и приступил к поршневой работе.
- А-а-а-а-а-а! – кричала Маталья Ивановна, будто испытывала первое и последнее удовольствие в жизни.
Петроний шмыгал носом и пыхтел, но до паровоза ему было ещё далеко.
Валертон некоторое время елозил вокруг совокупляющихся. Наконец нашёл незанятое отверстие в виде женского рта, но не успел донести – горячая сперма вылилась на белоснежные зубы, матовым слоем покрыла ищущие губы.
2001 г.
1975. Толстожопая Валюшка
Любили Валертон с Петронием разгружать уголь. Им студенческой стипендии хватало лишь до первой субботы, а в воскресенье уже была товарная станция и диспетчерша в коричневом халате, с такими массивными грудями, будто вовсе это и не груди, а два мешка, набитые антрацитом.
Диспетчерше Ваплюшке было лет тридцать, тогда как друзья-студенты недавно отбарабанили армейскую службу и смотрели на габаритную женщину как на должностное лицо, а не как на объект сексуального свойства.
Однако Валюшке приглянулся Валертон. Она напряжённо косила на него голодный глаз, вернее, на его джинсы, ширинка которых всегда была во вздыбленном состоянии, будто горбатый мост через петербургский канал.
Валюшка специально отводила место для переодевания возле шкафа, а сама стояла рядом, будто роясь в бумагах, и ждала момента, когда Валертон разденется до трусов и посетует на свой пенис, который, словно третья нога, мешает ему разгружать уголь.
- Другие бабы, небось, довольны, что у тебя такая «дубина»? – спрашивала Валюшка без стеснения, как принято на железной дороге. – У мово-то мужика так себе – мизинец. Много ли им натыкаешь?
Валертон напяливал «угольную» брезентуху и укладывал «дубину» в правую штанину, чтобы случайно не защемить черенком лопаты.
- Другие бабы? Другие бабы визжат и на стенку лезут! Особенно когда в конец горошина вшита.
- Горошина? – раскрывала рот Валюшка так широко, будто желанная «дубина» была в каком-нибудь сантиметре от глаз.
- Да, горошина, жемчужная горошина, действующая на эрекцию члена и щекотание влагалища.
Петроний тихо улыбался, молча пальцами обхватывал черенок лопаты и водил туда-сюда, показывая Валюшке прелесть такого полового акта.
Как истинные угольщики, Валертон и Петроний работали по-шахтёрски. Время от времени в нижних люках вагона показывались полы коричневого халата и мясистые икры Валюшкиных ног.
- Иди в свою контору! – кричал ей Петроний. – Не возбуждай! А то уголь забеременеет!
Валюшка бесшумно скрывалась и маялась в диспетчерской часами. Она на всякий случай мылась в душевой и надевала чистое бельё.
Чумазые друзья приходили зверски уставшие, сбрасывали грязную одежду и шли окупываться, как Отелло за Отелло, сверкая лоснящимися чёрными спинами и белыми, как мучные мешки, задами.
Валюшка лезла в кабину к Валертону с душистым мылом в руке, роняла его под ноги и, нагибаясь, умышленно задевала плечом качающуюся, как трамплин, «дубину».
- Мыло хорошее! – говорила она. – Если есть мандовошки, то подохнут в один секунд.
- С чего это ты взяла: мандовошки? У меня даже ещё СПИДа не было, а ты про насекомых!
- Мало ли: бережёного Бог бережёт, а манда… член стережёт, - говорила наставительно Валюшка и устраивалась где-нибудь неподалёку.
На обработку «дубины» уходил порядочный слой мыла, зато мужское устройство становилось стерильно привлекательным, с возбуждающими синеватыми прожилками и розовым, как помидор, залупленным концом.
- Может, по пять капель? – жалобно спрашивала Валюшка, когда друзья причёсывались у зеркала, стоявшего на подоконнике.
Петроний шептал Валертону во влажное ухо:
- Да протяни ты её! Видишь: баба изнывает! Замужем – безопасно.
- Слишком уж она доступна, а я люблю брать крепости. Цитадели!
- Ну? Наливать?
- Наливай, наливай! – Петроний уже садился за стол и, ища глазами закуску, проводил рукой по массивному бедру диспетчерши.
- Убери свои грязные лапы! – вроде бы как возмущалась она.
- Не грязные, а натруженные: я в детстве десятью пальцами на рояле играл и кулаком в носу ковырялся!
Пили какой-то чертовски крепкий самогон – коричневый, как фашизм.
После первой бутылки Петроний рвался из диспетчерской, но Валертон держал его за брючной пояс.
- Куда? Сидеть!
- Да я пописить сбегаю!
- Писей здесь! Валюшка, дай ему ведро!
Диспетчерша подносила какой-то гнутый-перегнутый таз и утыкала его в ноги Петронию, а тот расстёгивал молнию и доставал свой ровный, словно на станке выточенный член. В тазу накапливалось жидкости не менее литра, и тогда Валюшка выкидывала таз в открытое окно.
- На счастье! – говорила она, крестясь правой рукой, а левой беря надкушенный огурец.
Таз попадал на штабеля шпал и со звоном отскакивал к рельсам.
Валертон не отказался и от второй бутылки. Шейные мышцы уже не держали его головы. Он прикуривал сигарету от фильтра, но ещё не забывал говорить Петронию:
- Смотри не уйди! Вместе поковыляем!
- А куда идти? Уже ночь на дворе. Бандиты за кажным углом! Так и ждут, чтоб действенных мужиков изнасильничать.
Валюшка до того осмелела, что стала водить рукой по Валертоной ширинке.
- Руки прочь от Вьетнама! – кричал Валертон. – Лучше выпьем за угольную промышленность!
Валюшка вновь наполняла какие-то разнокалиберные чашки и рукой лезла в банку за огурцом.
- Уголь – всему голова! – возглашал Петроний, морщась от выпитого.
- Не уголь, - замечал Валернтон, - а хлеб! Хотя если брать чёрный хлеб, то он тоже как уголь.
- Ты мне тут «аларбадыр» и всякие там «худыркурдюк» замени на что-нибудь певческое! – требовал Валертон, сидя уже с закрытыми глазами.
Попалась задорная песня, и Валюшка пустилась в пляс, изображая бывалую стриптизёршу. Она закатывала хмельные глаза и значительным жестом, словно императрица, сбрасывала коричневый халат, как бы это было царское платье.
Под звуки возбуждающей музыки Петроний стянул с Валюшки юбку, поплясал с её белой блузкой, будто всю жизнь гонял голубей, а розовый лифчик дал понюхать Валертону, который уже с ботинками завалился на диван и похрапывал.
Когда Петроний дотянул Валюшкины трусы до колен, в дверь заглянула какая-то многолетняя пилигримская морда.
- Эй, толстожопая! В какую сторону к городу идти?
- По шпалам, блин, по шпалам, блин, по шпалам! – Отвечал Петроний и тянулся за лопатой, но ему мешали двигаться полуснятые штаны.
Не успел исчезнуть заблудший, как в диспетчерскую ворвался пьяный начальник станции с недопитой бутылкой в руке. Он догуливал свой отпуск и видел перед собой только одну диспетчершу.
- Валюшка! Где твоя большая грудь? Дай я поцелую!
Диспетчерша подобрала руками левую грудь и, как гранатомёт, направила на начальника.
- На, пососи!
Начальник станции сглотнул слюну и хотел было открытым ртом поймать коричневый, как пипетка, сосок, но Валюшка лягнула его своей тумбовидной ногой, и пришелец зарылся в лопатах и прочем инвентаре.
Петроний влил ему в глотку полбутылки питья, и начальник станции раскинул конечности.
Музыка продолжала звучать. Петроний уже кружился в одних носках, так как боялся замарать вымытые ноги, причём его член плясал куда задорнее ступней. Вернее, это была не пляска, а догонялки.
Валюшка ловко уходила от преследователя, бегая по столу, дивану и Валертону. Один раз Петроний ухватил её за ягодицу и впился зубами в белую мякоть, потом умудрился зацепить на лобке пучок чёрных волос. Валюшка рванулась – и несколько волосинок осталось у Петрония в руке. Он так на них посмотрел, будто это были последние волосы с его головы.
- Уйди отсюдова, хрен моржовый! – кричала Валюшка хмельным голосом. – Я люблю вот этого кобеля! На диване!
Петроний собирал в одну чашку остатки питья и искал окурки.
Валюшка на коленях стояла у дивана и стягивала с Валертона джинсы вместе с трусами. «Дубина» была в дремотном состоянии.
Диспетчерша стала лизать волосатый живот, как голодная собака лижет чурбак, на котором рубили мясо. Валертон засмеялся и, сонный, повернулся к домогательнице задом. Тогда Валюшка набросилась на ягодицы и в считанные секунды все их измусолила.
- Эй! – стучала она по Валертоновой спине, будто в дверь. – Давай сюда «дубинушку»! Щас ухнем!
Валертон был сброшен на пол и лежал с раскинутыми руками, словно его уже пригвоздили и обрекли на вечное блаженство.
Валюшка до отказа раскрыла свой рот и обмакивала в него помидорный конец «дубины», которая стала большой и напоминала свежеобструганное полено для изготовления носастой куклы.
Едва Валюшка нацелилась своим влагалищем, как сзади на неё навалился Петроний и попытался взять силой.
-Мудозвоны! Вы чего делаете?! - вопил придавленный Валертон и пытался выбраться из-под борющихся тел.
Валюшка уцепилась за член Петрония и дёрнула со злостью.
- А-а-а-а! – взревел Петроний, вскочив и зажав промежность рукой, в которой дымился окурок. – Валертон, вали её!
Полусонный Валертон дёрнул за ноги диспетчершу, и она картофельным мешком рухнула на диван. Петроний заломил ей руки и связал подвернувшимся обрывком электрического провода.
- Будешь? – спросил он друга, показывая глазами на место между ягодицами.
По приёмнику стали снова вещать вроде бы на казахском языке.
- А на хрен она, курдынмурна, мене нужна!
Тогда Петроний пристроился сзади и ввёл свой пострадавший, но крепко стоявший член.
- Хорошо! – кричала Валюшка. – Ещё! Ещё!
- Вот тебе и хорошо! – отзывался Петроний. – Будешь знать… а-а-а… как мужчин насиловать!..
Глаза Валертона оживились, «дубина», словно домкрат, стала угрожающе подниматься. Глядя на охающую пару, Валертон стал онанировать, и вскоре его обильная сперма, как пулемётная очередь, прострочила по запотевшему потолку.
За окном наступало прекрасное утро тяжёлого дня.
1999 г.
1975. Электросталь
Был я как-то с другом(студенты-первокурсники Саратовского госуниверситета) в Электростали. по-моему, в 1975 году. До сих пор помню, как пили коньяк в многоэтажке. Я спросил хозяина:
- А почему у вас не пахнет сталеплавильной гарью-то?
- С названием ошиблись, поэтому и не пахнет!
Твёрдыми и стойкими мы стали,
Ибо из последних могикане:
Закалялись, как в Электростали,
И спешили жить, как на вулкане.
1975. Культурный тракторист
Дядя Федя – любитель рассказывать всякую всячину. Например, о том, как в танковых войсках служил. Каждый житель села – от грудного Вовки до беззубой старухи Агафьи – назубок знали один армейский случай, приключившийся в центре Европы.
Вёз сержант Федя Ерохин с пекарни целый танк с хлебом в свою воинскую часть, а дело зимой было. Хотел он путь сократить (благо сам себе командир – один управляет) и пошёл скрежетать гусеницами по льду озера. Лёд хрусть – и Федя на дне оказался. Люки задраил и ждёт подмоги. А метель все следы скрыла. Час ждёт, два, неделю, другую. Хлеба уже буханок тридцать съел, а армейские товарищи сверху никаких звуков не подают.
Весной только, когда браконьеры рыбу глушили, спасение пришло. Бросили целый ящик взрывчатки как раз на то место, где Федя последнюю буханку доедал, и так шарахнуло, что зимующего танкиста вместе с адской машиной на берег выбросило.
Вылез из люка сержант Федя Ерохин и говорит:
- Ну вы, фрицы, блин, даёте!
У браконьеров с испугу только пятки засверкали.
На селе Федю культурным человеком считают: как-никак, он, по его словам, пол-Европы на танке избороздил, не то что комбайнер Захарыч, который дальше кукурузного поля сроду не ездил.
- На Западе люди культурные, - досадовал дядя Федя, - не то, что у нас. Там туалетной бумагой пользуются, а наш брат лопухи обдирает: дешевле, видите ли. Обидно, ёлки-моталки! Вон, у леса, в шахте атомная ракета стоит, бункер электроникой напичкан, а скотник Козья Борода вилами с одним зубом навоз ковыряет. Несоответствие! Культуры нет! У них коровы всегда чистенькие, будто сами два раза в неделю в баню ходят. А наши? Не стадо, а кучи навоза передвигаются.
- Так ведь испокон веков так, - говорил сторож Василий. – Традиция!
Дядя Федя сердился:
- Эту твою традицию надо вместо перца тебе в одну дырку запихнуть, чтоб ты по селу побегал и покультурнее стал.
Иногда дядя Феде становилось стыдно, когда он за собой замечал, что не соблюдает культуру. Нагрызёт он у себя дома на пол семечек, а потом жену отчитывает:
- Что же ты, моя дорогая Клава – шестерню тебе в одно место! – не напомнила, чтобы я в бычий пузырь семечки плевал?!
- Так ты всё равно мимо пузыря попадаешь…
Однажды на посевную помощником дяде Феде студента прислали. Так наставник перед выездом в поле из кабины килограммов пять грязи выгреб, чтоб студент не подумал, что на селе культуры не придерживаются.
Взяли они полосу, едут, сеют, значит, пшеницу. А может быть, овёс, студенту неведомо. Тракторист сначала про тот армейский случай рассказал, а потом перешёл к вопросу о культуре.
- Вот ты, студент, как тебя?
- Евгений.
- Думаешь, Евгений, что на селе тёмные люди живут, лапотники, так сказать, которые в культуре ни бум-бум?
- Я так не думаю. И на селе разные есть. Есенин в деревне родился.
- Видишь: ты про культуру поведения забываешь. Без разрешения старшего не говори… Много я всяких культур в Европе повидал, аж страшно вспомнить!
Дядя Федя курил сигарету и при каждом дымном выдохе приговаривал:
- Вот она, культура-то! Или другой раз к немцам в дом попадёшь. Вилок, ложек, ножей грудами лежит – еды не видно, потому что – культура! А у нас деревянной ложкой курицу едят, пальцем чай мешают!
Пока дядя Федя рассказывал студенту многочисленные истории из культурной жизни западноевропейских народов и отсталости соотечественников, он аккуратно сбрасывал пепел с сигареты в окно кабины, но при этом всё время сплёвывал себе под ноги.
1998 г.
1976. Мать отца
День, как путь по жизни, сокращался.
Погибало лето на Руси.
И, казалось, бешено вращался
Шар земной вокруг своей оси.
Бабушка ходила в серой шали:
Видно, не придётся жить зимой.
И вращался с девочкой на шаре
Неостановимый шар земной.
Я с любимой бабушкой прощался,
Шаль её висела на руке.
Шар земной по-прежнему вращался –
С бабушкиным домом на замке.
Раньше находилась тут саманка
И была скамейка у плетня,
Где седая русская крестьянка
На коленях нянчила меня.
Бабушка вязала мне и маме,
А порой дышала глубоко,
Из ведра коричневой эмали
Наливая в кружки молоко.
И она не верила в приметы,
Не молилась в трудный час богам
И читала свежие газеты,
Шевеля губами, по слогам.
Как она ласкала и мирила –
Не отыщешь лучше образца! –
И всё время мудро говорила,
Ибо говорила мать отца.
Не вопрос обуться и одеться –
Сотни благ, богатое житьё.
Только на моём счастливом детстве
Старость обозначилась её.
Не слабеет память пусть, пока я
Не засну однажды вечным сном.
Как прекрасно, что была такая
Бабушка на шаре на земном!
12 апреля 1982 г.
1978. Коммунист Ибрагим
Учился с нами Ибрагим, добрейшей души человек и коммунист по убеждениям, очень упитанный и огромный. На вид ему было лет тридцать, хотя данные паспорта говорили о двадцатилетнем возрасте.
Самое большое, чем гордился Ибрагим, - это своей принадлежностью к коммунистической партии. Особенно он любил ходить на партийные собрания, где присутствовали всего трое студентов, а остальные – доценты, доктора, профессора. Ибрагим надевал костюм и галстук, брился до посинения кожи.
Как-то у нас в зале проходил вечер юмора. Было много студенческих хохм и ржачек. И вдруг, неожиданно для всех, объявляют:
- Песню о Ленине споёт Ибрагим Раджиболев!
Никто не знал, что Ибрагим может петь. Да ещё про Ленина в такой-то юмористический вечер!
Выходит Ибрагим на сцену в своём строгом костюме, расставляет ноги, как штангист, и гордо поднимает голову. Следом за ним появляется худой Нурали с каким-то смычковым инструментом в три струны.
От музыкального вступления в зале грохнули, так как грянули звуки «блям», «блям», «блям», будто дёргали кота за хвост.
Ибрагим запел, подражая Шаляпину, с той лишь разницей, что пел он на таджикском языке. Только одно слово было всем понятно – «Ленин». Оно, видимо, было в припеве. При этом слове правую руку Ибрагим воздевал к небесам, то есть к потолку, а левую клал на живот, будто проверяя, есть ли беременность.
Зал простодушно угорал. Аккомпаниатор вошёл в раж, и у него одна за другой лопнули две струны. Музыкальная тональность резко изменилась, и звук одной визгливой струнки в сочетании с утробным голосом Ибрагима породил такое клёвое исполнение, что от ржанья зрителей затряслись стены старинного здания.
Оконцовка песни уморила всех окончательно. Ибрагим забыл последние слова и схватился руками за голову. Настойчивое блямканье Нурали не восстановило его память, и тогда напоследок Ибрагим крикнул: «Ленин!» и взмахнул руками. А Нурали шваркнул свою мандолину о сцену. Деревянная полусфера оторвалась от грифа и, влекомая струной, хлопнула блямщика по лбу.
2001 г.
1979. Две свадьбы
У меня было личных две свадьбы, но невеста только одна: Жукова Тамара Гаврииловна.
Первый раз мы сыграли свадьбу 7 июля 1979 года в Саратове, в ресторане «Олимпия», где на полную катушку гуляло нас человек тридцать.
В этот день мы всей ватагой побывали в ЗАГСе Октябрьского района, где друг другу сказали «да» и поклялись в верности. Я был в белом костюме, а Тома в белом свадебном платье и в белой же широкополой шляпе – раскрасавица неописуемая!
Правда, со свидетелями вышел казус. Сначала со стороны невесты пригласили поставить подпись свидетельницу Валю Мирошниченко, что она и сделала. Потом пригласили свидетеля Николая Самарина, но перед ним из толпы выскочил энгельсский дядя Боря Якунин и расписался, где ему показали. Коля стоял в растерянности, разводил руками и, видимо, каялся, что не запечатлел исторический момент.
После ресторанной пирушки мы с братом Сергеем и его женой Тамарой поехали ночевать к нам в полуподвальное помещение на улице Гоголя. Первая брачная ночь прошла так. Гости спали на нашей кровати, а мы, молодожёны, рядом – на полу.
Через две недели состоялась вторая свадьба в селе Садовое Калмыцкой автономной области, на родине Тамары, в 120-ти километрах от Волгограда. Она проходила во дворе частного родительского дома. За нашей спиной на воротах висел персидский ковёр, над всем двором повесили полог на случай дождя, но дождя не случилось. Собрались многочисленные родственники, и погуляли мы на славу. Я всё время был трезвый, так как все эти люди постоянно смотрели на меня, определяя, насколько надёжен жених и не случайно ли он сюда попал. Особенно были довольны женихом баба Поля (мать тестя Гавриила Ивановича Жукова) и баба Груня (мать тёщи Валентины Григорьевны Пузиковой).
Мы даже прошлись по селу с песнями и прибаутками.
Так хорошо все погуляли, что уже ранним утром следующего дня во дворе появилась группа участников свадебного торжества для опохмелки. Один из них похмелялся юморным образом – с разбегу. На столе стоял стакан с водкой. Этот родственник из глубины двора бежал к стакану, с индейским криком хватал его и опрокидывал себе в глотку.
Если бы я пил на их уровне, то рассказывать было бы нечего. Хорошо, что я сдерживался, хотя моя теперь уже жена ни разу не сказала: «Не пей лишнего!»
Действительно, в жизни бывают очень серьёзные обстоятельства, когда создаётся о тебе мнение окружающих. И тут надо продумывать каждое действие, чтобы не разочаровать окружающих.
2017 г.
1981. Гостиничный матрас
Как-то в Саратове проводился двухдневный семинар молодых писателей Поволжья. Год назад такой же семинар был организован в Волгограде. Как и тогда, к нам в Саратов приехала писательская делегация из Астрахани, в составе которой был Александр Морозов.
Вечером мы большой группой выступали в университетском кафе. Читали стихи. Нам аплодировали милые студентки и смотрящие на нас с подозрением студенты. Мероприятие вёл однорукий Марк Пенхасик, которого мы, университетские, все обожали и считали в доску своим евреем.
На волне успеха мы изрядно накачали себя горячительными напитками. Наши гости были поселены в гостинице «Европа» на улице Горького. Мне, как местному стихоплёту, гостиничный номер не заказывали. А астраханцы уж больно хотели, чтобы я с ними продолжил ночные оргии. Как ни уговаривали швейцара меня пропустить – бесполезно.
Тогда все вышли на улицу, добавили из горла. Александр Морозов что-то нашептал на ухо своим землякам – и вдруг меня подняли на руки и потащили в гостиницу.
- Расступись! – кричали носильщики, спотыкаясь вместе со мной на ажурной лестнице.
Меня буквально вбросили в номер и закрыли его изнутри на замок. Кто-то настойчиво барабанил часа полтора, но мы откликались только пьяными возгласами о том, что спим беспробудным сном, а в это время попойка приобретала всё нарастающий темп. Велись споры, читались стихи. В номере на четыре человека находилось человек десять. Дым стоял столбом. К утру запах дыма стал каким-то другим, резал глаза и отрезвлял наши пьяные головы.
Я понял, в чём дело. Александр Морозов, уже не дотягиваясь до пепельницы, тушил окурки о матрас. Я обратил внимание астраханца на то, что матрас тлеет и дым густеет на глазах. Александр стал поливать приблизительное место тления из своего гранёного стакана. Потом уже туда пришлось плескать из-под крана.
Утром старшая по этажу ткнула нас носами в прогоревшую дыру матраса и потребовала возместить ущерб. Где ж молодым поэтам брать деньги на такую дорогую вещь?! Тем более, что всё было пропито.
Тогда я, пообещав скоро вернуться, пошёл в своё родное общежитие на Братиславской (сейчас Вольская). Удалось договориться с комендантшей. Я ей сунул связку астраханской рыбы, а она мне дала вполне приличный матрас.
Когда я принёс эту ватную скрутку в гостиничный номер, астраханцы зауважали меня пуще прежнего.
И это тоже было для меня уроком. Прежде чем на что-либо тратить свои кровные деньги, надо хорошенько подумать, а нет ли эквивалента и нельзя ли найти бесплатное решение. Найти его практически всегда можно.
2017 г.
1968-1982. Двойная благодарность Ивану Малохаткину
В один из дней 1968 года нас сняли с занятий и проводили в актовый зал нашей школы-интерната. Для чего и почему, не было ясно до самого последнего момента.
Оказывается, из Саратова приехали живые, всамделишные поэты!
Вёл встречу Исай Тобольский, который несколько раз говорил, что им катастрофически не хватает времени, чтобы объехать все петровские школы и приобщить учащуюся молодёжь к высокой поэзии.
Второй поэт был молодой, кудрявый, с одухотворённым лицом, будто только что написал евангелие. Когда ему предоставили слово, чётко прозвучало «поэт из простых рабочих». Свои стихи Иван Малохаткин читал громко и протяжно, будто обращался к бурлакам на другом берегу Волги, мол, куда вы, черти, лямку тяните?!
Однако его поэтические строки пронзали нутро, сотрясали душу и звали в неведомую даль.
Очень может быть, что в те моменты оформилась моя духовно-поэтическая структура и меня потянуло творить. Увидеть живого поэта и услышать его для нас, провинциалов, – великое счастье и даже потрясение.
Во второй раз свела меня судьба с Иваном Малохаткиным в 1982 году. На слёте молодых писателей Нижнего Поволжья в Волгограде Саратовскому отделению писателей была дана рекомендация издать мою первую книгу. Сначала рецензентом назначили Исая Тобольского, но тот захворал, и мои вирши передали Ивану Малохаткину.
Известный мне поэт на четырёх страницах разделал мои творения в пух и прах, нелицеприятно выражаясь. Он свёл все свои разношёрстные мысли к тому, что Евгений Запяткин не тот человек, кто одарён божьей искрой, а в конце так и резанул: «У Запяткина таланта не было и не будет!»
Эта фраза меня не только позабавила, но и подзадорила на кропотливую работу над словом.
Если бы Иван Малохаткин всячески меня расхвалил, то моя книга вышла бы в Приволжском книжном издательстве сразу (а это в те времена считалось верхом успеха для начинающего поэта), но случился отлуп, который, кстати, очень полезен для совершенствования творческой работы. Когда тебя ругают, ты активнее переосознаёшь то, что делаешь, меньше ошибаешься, тщательно выверяешь все мысли и слова.
Хотя через год Исай Тобольский на эту же рукопись написал более щадящую рецензию и даже противоположную и книга «Три встречи» была издана, у меня осталась двойная благодарность Ивану Малохаткину: за первую с ним встречу и за сногсшибательную рецензию с отзывом о моей безнадёжности и бесперспективности.
1987. Начинающие гробовщики
На этот раз Палыч, Данилыч и Колька-Николай, младший брат Данилыча, подрабатывали у вдовой Дуньки. В сенях прогнившие доски заменили; вторую раму, года три стоявшую у окна, пообтесали, плотно вставили.
Палыч, самый старший из друзей, и двух метров не могущий пройти без клюки из-за фронтового ранения в голень, то и дело впадал в задумчивость, молотком постукивал с расстановками.
Рукавицами старики с крыльца снег смахнули, сели перекурить. Один Данилыч не курит, но тоже объят клубами дыма, ноздрями шевелит от махорочного смрада.
- Маленько осталось. Подставку под вёдра сделаем, и всё. Литр Дунька должна дать. Как ты думаешь, Палыч?
- Я? Да я думаю, что не надо нам водкой брать. Выпьешь – и нету!
- Чем же тогда ты возьмёшь? Вермишелью, что ли?
- Да нет. Вон, смотрите, сколько у Дуньки длинных досок! Зачем ей, старой, столько?! Всё равно скоро помирать, растащат ведь.
Колька даже не докурил, кинул самокрутку к калитке.
- Действительно! Из досок мы чего-нибудь сделаем, продадим. Не то что на литр хватит, а на целое ведро!
Дунька всё это время готовила диковинный обед: по цвету что-то вроде щей, правда, без мяса, но зато с рассыпчатой картошкой; компот из сушёных яблок с добавлением апельсиновых корок, хранившихся не один год в гранёном стакане.
За обедом Палыч слишком мощно дунул на горячую бурую жидкость в ложке, на дне которой остался лишь один картофельный кусочек. Данилыч молча стряхнул капли с засаленного кримпленового пиджака, Колька рукавом протёр глаз.
Старуха Дунька суетилась возле умельцев, будто официантка в ресторане.
- Перчику, может, кому? Вот, берите!
Данилыч мокрой ложкой полез в баночку с перцем. Жидкость в его тарелке затянулась красной плёнкой, как ряской стоячая вода. Палыч и Колька не обращали внимания, зная, что им вдвоём столько перца за год не съесть.
- Слышь, Дунь? – Палыч держал стакан с компотом в руке. – Может, ты нам не водкой, а досками заплатишь?
- Ой! Этого добра навалом! Веранду хотели делать. Где уж там!
- Штук десять дашь?
- Да пятнадцать берите! И вот вам три бутылки водки, муж её перед повышением цен покупал. Мне эта гадость ни к чему, у меня через неё муж-то и помер… Пьяный лёг в кусты у железного моста и захлебнулся своей блевотиной…
При слове «блевотина» Палыч, как самый брезгливый из тройки, с трудом удержал уже улёгшуюся в желудке пищу.
По только что выпавшему снегу старики перетаскали доски к Палычу в дом, в зале сложили штабелями для просушки. Раздеваясь, кряхтели на разные голоса и подголоски. После того как похоронили своих жён, они постепенно привыкли к совместному существованию, и это им даже нравилась.
На столе три вида закуски: квашеная капуста, хлеб чёрный ломтями и хлеб белый резаный. После второго стаканчика стали решать судьбу досок. В таких важных случаях обычно Палыч говорил первым, затем философствовал Данилыч и рассуждал Колька.
- Давайте сделаем кухонный стол. Сколько их на базар мы уже перетаскали!
- Нет! Надо что-нибудь такое, чтобы деньжат побольше огрести. Если табуреток наделать, и то больше будет.
- А может, лучше сделать гроб?..
Палыч и Данилыч переглянулись.
- А как ты будешь на базаре продавать? Засмеют!
- Мы гробы-то ещё не делали. Надо размер знать. Покойника-то кладут, чтобы как раз всё было. Значит, надо сначала найти покойника.
- А вон, на соседней улице, вчера Нюрка Дронова, старуха, под машину попала, санки посередь дороги везла…
- Нюрку завтра хоронить, ей уж гроб наверняка справили…
Колька настаивал на своём:
- Да давайте сделаем под средний рост, люди-то мрут как мухи, не всегда же будут помирать только большие и маленькие. Гроб делать быстро, а цена у него большая!
Наутро Данилыч, меньше других болевший с похмелья, перетаскивал в сарай доски, начинал обстругивать. К обеду работала вся бригада. Делали под средний рост Кольки.
К вечеру гроб сколотили. Палыч, ещё мучимый остаточным похмельем, сел на перевёрнутое корыто.
- Ну давай, Николай, залазь, испробуй! – Николаем Колька именовался в весьма ответственные моменты.
Николай забрался в гроб, закатил глаза, сложил руки на груди.
- Благодать! Я, помню, в войну с одной девахой из медсанбата вот так в лодке ночью плыл и на звёздное небо смотрел. Как раз не стреляли. Тишина! Может, оставим до весны? Поплаваем!
Палыч свернул Кольке цигарку.
- На-ка, пловец, закури.
Видимо, ударился Колька в воспоминания, лежит, покуривает, пепел аккуратно стряхивает за пределы гроба. Окурок бросает, как всегда, не заботясь, куда попадёт.
Одурманенные свежеструганным деревом, ужинали молча, будто обдумывали вопрос, кто первым ляжет в гроб без права подниматься.
С кряхтением и сопением вывалились во двор на перекур и через открытую дверь же заметили в сарае костерок, который разрастался, пожирая стружечную кучу.
Колька, предчувствуя нагоняй, по-молодецки забежал в сарай и подвернувшимся старым пальто ударил по огню, после чего загорелось в нескольких местах, сарай заполнился дымом. Кашляя и сопливясь, друзья топтали стружки, спотыкались о гроб, ширяли рейками в огонёк, возникший внутри наваленной рухляди.
- Всё! – торжественно обещал Колька. – Теперь буду окурок заплёвывать!
Хотя то же самое было недавно сказано над ведёрной дырой в паласе.
Утром излазили весь сарай, но, кроме чёрного лака и старой зелёной краски, ничего не нашли.
- Есенина хоронили в жёлтом гробу, Брежнева в красном, я свою Аньку хоронил в серебристом, - пустился в рассуждения Данилыч. – Какая разница?! Правда, чёрный цвет больше для негры подходит, но ведь где же мы негру возьмём? Так что зелёный цвет, говорят, как цвет жизни и радости, он и подойдёт.
Палыч осадил философа:
- Чего несёшь?! Какая радость, когда коньки отбрасывают?! Будем покупателю говорить, что зелёный – это цвет зелёной тоски по усопшему…
В загустевшую краску добавили стакан постного масла. Красили старательно, будто первые доски забора. Покрасили и внутри, после чего гроб приобрёл действительно радостный вид.
По расчётам Кольки, краска должна была высохнуть за сутки, однако ждали две недели, покрыв всю ближнюю плоскость гроба отпечатками пальцев.
За ужином определили, что пришла пора решительных действий.
- С утра Данилыч пойдёт по улице Пугачёва, Колька по Телевизионной, я на Ломоносова пошныряю. Везде потихонечку спрашиваем, не умер ли кто или не умрёт ли в скором времени. Всё ясно?
- А то! – Данилыч, как мышка из норки, выглядывал из огромного кримпленового пиджака с чужого плеча. Из нагрудного кармана высовывался полиэтиленовый мешочек с документами о награждении медалями «За храбрость» и «За победу над Японией».
Выяснилось, что на означенных улицах покойников нет и никто не хотел верить в скорую смерть, даже бывший директор магазина, лежащий парализованным лет десять.
- Надо действовать смелее! – возглашал Палыч. – Идём на другие улицы, заходим в дома и навязываем свой товар! Иначе гроб придётся переделать в кухонный стол!..
У одного из частных домов Палыч, услышав за забором пронзительные женские и детские рыдания, невольно остановился, опёрся двумя руками о клюку, прислушался.
- Милый мой!.. И на кого ты нас оставил?!.. Как мы теперь без тебя?!..
- А-а-а-а!.. Ма-ма!.. А-а-а-а!..
Палыч постучал в калитку, плач прекратился. Вышла заплаканная женщина.
- Да, я вас слушаю.
Палыч быстро показал и спрятал пенсионное удостоверение.
- Наша фирма может предложить вам гроб, цена ниже рыночной.
- А что, разве бульдогов в гробах хоронят?!
Палыч не растерялся:
- Ну если собакам памятники ставят, почему бы им в гробу не полежать?! В цивилизованных странах… собакам даже мавзолеи делают…
- Наверное, не надо, мы всё равно его в саду зароем…
Данилыч решил сэкономить силы и сразу же отправился в центр города, облюбовал пятиэтажный дом и начал с первой же квартиры. Дверь открыла женщина в разорванном халате.
- Вам гроб нужен? Хороший, зелёный.
Женщина моментально повернула голову:
- Эй, пьянь поганая! Тебе гроб нужен?!
Из глубины квартиры донёсся сиплый голос:
- Давай сюда!.. Щас пропьём!..
- Нельзя ему гроб доверять: пропьёт, зараза!
Из второй квартиры через цепочку выглянула старушка лет под сто. Данилыч воодушевился.
- Вам гроб не нужен?
- Конечно, пенсия-то маленькая…
- Я спрашиваю: вам гроб нужен?
- Что вы?! Я уж в бане сколько не была!..
- Гроб, я говорю, гроб нужен? – Данилыч руками показал очертания гроба.
- Это я такая пышная в молодости была, а сейчас вся иссохла… Болезни замучили, не знаю, смогу ли, милок, теперь-то…
- Значит, вы отказываетесь от такого великолепного гроба?
- И не говорите, масло какое стало дорогое!..
Колька направился к моргу. Пристроился у дверей, взглядом искал возможных покупателей. Остановил мужчину под хмельком.
- Вам гроб случайно не нужен?
- Мне нужен скальпель: я трупы вскрываю, а скальпель, наверное, ядри его в корень, вчера у кого-нибудь опять в животе остался. Скальпелями случайно не торгуете?
- Нет, только гробами, столами и табуретками…
Как назло все подъезжали с собственными гробами. Отчаявшись, Колька поплёлся на железнодорожный вокзал. Отыскал в толпе женщину с трагическим лицом, спросил:
- Может, вам гроб необходим?
- Если он похож на унитаз, то необходим: у меня расстройство кишечника, а у вас тут нормального туалета нет!
Когда надоело задавать этот дурацкий вопрос, Колька вытащил из захламлённого угла картонную коробку, оторвал прямоугольник от крышки, своим плотницким карандашом жирно написал: «Могу продать гроб». Подобрал у мусорки верёвочку, привязал, табличку повесил на грудь и в предчувствии покупательского ажиотажа стал расхаживать по вокзалу.
Примерно через час какой-то усатый мужчина вложил в Колькин карман бумажку с адресом, куда требуется доставить гроб к двенадцати часам ночи, когда обмоют и переоденут покойника.
За вечерним чаем тройка подводила итоги дня. Палыч рассказал о женщине, которая может купить всё, хоть гроб вместе с усопшим, но только за полцены. Данилыч молча подержал указательный палец возле подсинённого глаза. Колька положил на стол записку как самое веское доказательство того, что не зря чай пьёт.
Гроб с наполовину прибитой крышкой погрузили на большие самодельные санки, привязали бельевой верёвкой. В девять вечера отправились в дорогу, идущую через весь Петровск.
Прохожие приостанавливались, пытаясь переварить, по крайней мере, две странности: что за мода пошла хоронить по вечерам и, главное, последний путь прокладывать в противоположном от кладбища направлении?
За железным мостом, у коммерческих ларьков, процессию остановил милиционер, указав, как машине, дубинкой на обочину.
- Что это такое?
- Какое? – не понял Палыч.
- Вот это! – милиционер осторожно стукнул дубинкой по гробу, будто боялся, что тот может взорваться.
- Это – гроб.
- Кто в нём лежит?
- Никого.
- Открывайте!
Данилыч из-за голенища валенка достал стамеску – холодное оружие, с которым редко когда разлучался.
В гробу милиционер заметил что-то странное, поддел дубинкой, приподнял.
- Что это?
- Хозяйственная сумка. Для продуктов.
- Куда везёте?
- На заказ делали. Везём на квартиру. Вот адрес.
Милиционер с минуту держал бумажку, силясь запомнить написанное. Наконец разрешил двигаться дальше, тут же переключившись на какого-то пьянчужку, подковылявшего к ларьку.
Пыхтя и потея, старики едва занесли гроб на пятый этаж. Подождали, ровно в двенадцать позвонили в квартиру.
Дверь приоткрыла молодая женщина (из-за её спины выглядывал мальчик с раскрытым ртом), осмотрела стариков, стоящих в обнимку с гробом.
- Здесь живёт мужчина с усами?.. Примите, пожалуйста, заказ!..
- Ох-ха-ха-ха-ха-ха-ха!.. – женщина взорвалась клокочущим смехом. – Надули вас, старичьё! Это мой бывший муж забавляется! Недавно в посылке уши и ноги свинячьи прислал. Мне эта гробина и даром не нужна, так что ищите усастого и запихивайте его туда – я вам буду за это просто благодарна по гроб жизни!
Удручённые и уставшие, старики повезли гроб к реке, поместили в ложбинку, забросали снегом до лучших времён. Отходя, Палыч сказал, что готов быть погребённым в кухонном столе, лишь бы побыстрее сплавить эту проклятую зелёную пакость.
К обеду следующего дня в окно постучала женщина.
- Алло! У вас, говорят, гробы дешёвые продаются?!..
- Скажите адрес, мы скоро вам привезём. Зелёный подойдёт?
- Мне любой, хоть серо-буро-малиновый, лишь бы дешевле… Дедушка умер. Девяносто шесть лет! Позавчера ещё сам за бутылкой бегал!..
Старики, не отобедав, гуськом пошли к месту, где замаскировали своё ритуальное детище.
Гроба на месте не оказалось, только расшвырянный снег, будто могила разрыта. Кто-то, видимо, утащил его волоком.
Однополозный широкий след привёл к кирпичному частному дому. Данилыч яростно забарабанил в ворота, как стучались при раскулачивании. С крыльца раздался мужской голос:
- Кто там?
- Эй, мужик, отдавай наш гроб обратно!
Мужчина в фуфайке вышел к старикам.
- В чём дело?
- Гроб наш законный вертай обратно!
- Так ведь пацаны мне притащили!..
- Это нам до лампочки! Гроб мы сами сварганили!
- Но я же пацанам дал на пепси-колу!..
- Хоть на бочку самогона! Гроб мы делали сами, вот этими в мозолях руками! – Данилыч сунул в нос мужчине рукавицы.
- Но у меня же пацаны выпросили на морожену!..
- Хоть на хреножину! Надо кумекать, прежде чем хватать чужое добро!
Подавленный натиском кричащих стариков, хозяин повёл их в глубь двора. Под навесом хрюкали свиньи, штук пятнадцать, вытесняя друг друга, лезли к колодам за кормом.
Палыч первым сообразил, что свиньи возятся у двух частей их зелёного, обшарпанного, заляпанного мокрыми отрубями гроба…
1995 г.
1990. Крещёный кот
В субботу Антошку повели крестить. Мама не раз уже говорила папе:
- Слабый растёт ребёнок, все напасти на него…
«Какой же я слабый?! – рассуждал Антошка, откручивая роботу лошадиную голову. – Я же папину гантель могу бросить аж до самого пианина!»
Антошка перестал любить зиму, потому что ему купили тяжёлое пальто, «бронежилет», как он его назвал. Порой плечи так умаются – ложка в щи из руки сама выпадает, и брызги летят в клетку к попугаю, на папину рубашку, а маме в глаз, так что и она роняет ложку…
В церкви пахло дымом, но не так, как бывает дома на кухне, когда мама просит попробовать котлету, похожую на жирный кусок чернозёма.
Особенно понравилось в купели, куда его, обнажённого, опускал большебородый поп в золотой одежде. Антошка было подумал, что сейчас начнут намыливать голову, и зажмурился. Однако поп приподнял его и, озоруя, видно, хотел подбросить. Мальчик испугался, невольно пустив солёную струйку прямо в улыбающийся рот попа…
А вечером мама рассказывала про крещение соседке тёте Нине, и вместе они смеялись и грызли семечки.
Антошка, лобызая любимого кота Тимофея, подошёл к читающему газету папе.
- А можно я покрещу Тимку?
- Вот это новость! Где же ты видел, чтобы крестили котов?
- Не видел, но ведь он у нас слабенький, все напасти на него…
- Какие напасти?
- Ваза, разве не помнишь, упала ему на спину. Газ проклятый ему хвост подпалил…
- Тоша, не чуди!
- Папа, ну, пожалуйста! Я целую неделю не буду жвачку просить!
- Ну, покрести, бог с тобой!
Антошка вырезал из картона маленький крестик, набрал в ванну воды, зажёг толстую, как водопроводная труба, свечу. Нашёл в детской Библии главу о крещении Иисуса Христа. В качестве церковной одежды подошёл мамин шёлковый халат.
- Крестится преподобный раб божий домашний кот Тимофей Антонович одною лет со дня рождения…
Неожиданно попав в горячую воду, кот пробкой вылетел из ванны на полку с флаконами и пузырьками, издавшими при падении нечто вроде колокольного звона.
Через секунду в ванную заглядывали три головы. Мама, между прочим, сказала:
- Застирал ты своего Тимку! – И, отходя, рапортовала тёте Нине: - Каждый день детским мылом стирает! На днях мукой кота обсыпал, говорит: «Пельмень!»
Когда Тимофей подсох, Антошка накинул на шею петлю с крестиком. Кот явно был недоволен обновкой, подходил к дверному косяку и пытался скинуть удавку. Мальчик внушал:
- Ты, Тимка, теперь стал православный. Крест не снимай! Он тебя спасать будет в трудную минуту.
И сбывались пророческие Антошкины слова. Как-то на улице здоровенный кобель помчался за котом. Тимофей рванул к подъезду, едва не попав под колёса легковушки. А преследователь потом с месяц ковылял на загипсованной лапе.
Раз сидел кот на берёзе, не понравился, видно, подростку своим высокомерным видом: поднял тот половинку кирпича и кинул в животное, да от стола отрикошетило хулигану прямо между глаз. Кот рванулся с перепугу и зацепился за сучок своим ошейником. Висит, как лесной мститель, трепыхается, визжит на всю ивановскую.
Зато вся улица уже знает: Тимофей под божьим охранением ходит. Ни собачьи клыки его не берут, ни бандитский камень, ни какая другая напасть.
1994 г.
1990. Муж куклы Барби
Мальчик впервые попадает в базарную толчею – ему неудобно: теснят, на ногу наступили, сумкой по щеке чиркнули.
- Мам, да чего они толкаются, как дураки?!
Но отвечает папа:
- Это, сынок, базар, как большой автобус! Ты тут терпи, может, атаманом будешь.
Гудками курьерского поезда приближаются странные выкрики:
- Все до единого сойдёте в ад! Поклонитесь зверю, его денежной системе «666»!..
- Только тот, кто примет в сердце Господа Марию Дэви Христос, не узнает смерти!
Коммерсанты зубоскалят:
- Мы уже приняли… по сто!
- Мы на просто Марию и на том свете молиться будем!
- А пошли вы, оглашенные, в банно-оздоровительный комплекс!
Две девицы торпедами половинят толпу, глаза безумные; из синюшных ртов летят слова, как во время пионерского рапорта; по краям губ наросли пенные подковки.
- Кто эт такие? – Мальчику всё интересно.
- Тётеньки из сумасшедшего дома сбежали!
Вышлю к крайнему ряду, где ослабевает людской поток. Женщина, защищённая от мороза многослойной одеждой, неумело повязанной шалью и по-клоунски смешными валенками, обставилась куклами на любой вкус. Они лежат на задубевшей клеёнке в цветочек, как пьяная компания на лесной опушке.
Мальчимк снимает варежку и, поражённый богатством выбора, водит над куклами рукой, точно миноискателем.
- Почём кукла-мужчина? – Мама держится официально и уже достаёт кошелёк.
- Мы хотим спросить, - папа прикрывает ладонью семейные сбережения, - за какие такие фунты изюма стервингов продаются у вас женихи.
- У нас женихи дюже ценятся: пять тысяч деревянных, и забирайте вместе с потрохами!
- А догляд можно произвести?
Торговка в знак согласия с ленцой указывает боксёрской варежкой на кукольное скопище, где попадаются даже целые семейства: Виктор и просто Мария с Хосе Игнасио на руках. Папа извлекает мужа куклы Барби, передаёт полиэтиленовый пакет маме.
- Что же жених-то в несвадебной одежде?! Рубаха белыми нитками шита! Под мышкой дырища – драчливый, видать! Наша красавица уголовника не возьмёт! За такого и двух тысяч жалко!
- Что вы?! Какие две?! Я сказала: пять! Сама в Москве брала за… почти столько.
- Так! А посмотрите на штаны: не глажены, в коленках оттопыриваются! Одна штанина ворует, другая караулит! А что на задней части? Я вас спрашиваю: что на задней части? Большое жирное пятно! Где он сидел? На какой такой бочке с рыбьим жиром? Грязнуля! Потомственный механизатор! За такую за… передницу и сотню не набавишь!
- Мужчина, или вы берите за четыре с половиной, или идите дальше – нечего тут кучевряжиться!
Полезли любопытствующие, в считанные секунды образовался плотный, паром дышащий полукруг. Торговка закраснелась от чрезмерного внимания.
- Люди добрые! – вопрошает папа, ловко опустив с куклы штаны. – Это же хуже, чем кот в мешке! Продают жениха без главного устройства! И просят ещё за это две с половиной тысячи. Девушки, вы бы взяли такого инвалида?
- Ни в жисть!
- Только с килограммом золота!
- Вот видите! – Папа берёт кошелёк и кладёт на место, где лежала кукла, тысячу. – Лучшие невесты нашего города не желают получать недоброкачественный товар!
Вторая и третья тысячи оказываются в варежках торговки, под большими пальцами. Она стоит, как матрёшка, недвижная, обезоруженная натиском покупателя и идиотскими взглядами из толпы.
- Госпожа продавщица! Мы всё же берём вашего жениха за выложенную сумму, чтобы сделать из него настоящего семьянина (учтите, что его ждёт дорогая операция – спонсоров мы найдём в женсовете). Согласны ли вы, как добрейшей души куклоторговка, отдать на перевоспитание этого недоразвитого жениха?
- Берите, чёрт с вами! – Из каждой варежки по-прежнему торчит по тысяче, будто они предлагаются толпе, да никто брать не хочет – все богатые и гордые.
Мальчик помещает мужа куклы Барби за пазуху.
- Он замёрз, пусть погреется!
Мама ведёт семью в мясной павильон. Останавливаются у прилавка с коричневыми кусками говядины. На папин бас сразу оглядывается десятка два покупателей.
- Эта бывшая корова у вас ела трухмяную солому или калористический сенаж?
- И трухмянку ела, и сенцо: у ней аппетит хороший!
- Не страдала ли ваша бурёнка склерозом или педикулёзом?
- Что вы?! Ветелинар сказал, что такую здоровую корову ещё ни разу не видел – одни только рёбра, как у динозавра!..
- Хорошо! Так как у мужа Барби низкий гемоглобин, взвесьте нам динозаврятины побольше, но подешевле или поменьше, но недорого…
После того как покупатели ушли, продавщица ещё долго пыталась сопоставить проданное мясо с купюрами в жирной руке, и при неоднократном проворачивании в мозгах одной и той же арифметической операции результаты были разными.
1994 г.
1991. Гимн России
ГИМН РОССИИ
(Проект)
Музыка Михаила Глинки
Ты для нас, Россия, дорогая земля –
Вместе быть навеки нам с тобой.
За тебя под гордый звон курантов Кремля
Мы пойдём на труд и на бой!
Пусть зовёт лучезарное имя твоё
В добрый путь на все времена!
Мы тебе бессмертие и славу поём,
Наша мать – родная страна.
Слова Евгения Запяткина
Аранжировка Олега Шутова
Исполнение Александра Ступникова
ГИМН РОССИИ
(Проект)
Слова Музыка
Александра Пушкина Александра Александрова
Сергея Михалкова
Евгения Запяткина
Россию возносит народная воля:
Мы свято традиции предков храним –
Нам дороги чистое русское поле
И светлое мирное небо над ним.
Припев: Славься, свободное наше Отечество,
Веры, любви и надежды оплот!
Неповторимая часть человечества –
Умный и добрый российский народ.
Да здравствуют ценности праведной жизни
И сила закона в Москве и в глуши!
Мы все как один посвящаем Отчизне
Прекрасные наши порывы души!
Немало деяний у нас на примете –
На башне кремлёвской куранты спешат.
Что мы не успеем свершить на планете,
Любимые дети и внуки свершат!
ГИМН РОССИИ
(Проект)
Музыка Слова
Александра Александрова Евгения Запяткина
Россия живёт для народного блага
И к миру зовёт человеческий род.
Под ласковой сенью российского флага
Куёт своё счастье великий народ.
Припев: Славься и здравствуй, Россия прекрасная,
Наша гарантия прав и свобод!
Строит дорогу широкую, ясную
К радостной жизни российский народ.
Духовными силами предков владея,
Мы будем работать и жить веселей,
И нас вдохновляет святая идея –
Служить беззаветно России своей!
Припев:
Сердца наши гордым наполнились стуком:
Для нас не бывает серьёзных преград –
Оставим Россию мы детям и внукам
Могучей, богатой, цветущей, как сад!
Припев:
1991 г.
1991. Игра на гитаре
Отец приходит с работы усталый, снимает шапку и стряхивает с неё снег – на чёрной дверной обивке появляются мокрые линии, будто метеориты полосуют ночное небо.
Сын Антошка уже стоит с гитарой и дёргает тремя пальцами за басовую струну.
«Бу-бу-бу-бу!» – мелодия не мелодия, но что-то близкое к глохнущему мотору наполняет коридор.
- Слышишь? Это я сегодня сочинил! «Песня про ёжика» называется.
Отец ногами попеременно снимает зимние ботинки и, как футбольные мячи, забрасывает их в кладовку.
- Если ты так будешь бубукать, не только все ёжики разбегутся, но и соловьи разлетятся!
Антошка приглушает струну маленькой ладошкой.
- А как правильно играть? Ты же меня обещал научить! Покажи!
- Видишь: руки? – Отец протягивает конечности, будто просит милостыню на каждую ладонь.
- Руки вижу, а что руки?
- Руки замёрзли! На улице мороз тридцать градусов! А я перчатки в автобусе оставил, когда их на коробку из-под торта положил.
- А где торт? Я давно торта не ел.
Отец в ванной включает горячую воду и, охая и ахая, греет руки.
- Торт унесли!
Антошка в одной руке держит гитару, другой – дверь, чтобы не закрывалась.
- Своровали, что ли, торт-то?
- Зачем «своровали»? Унесли, и всё потому, что это торт того, кто его купил, то есть одной тётеньки. Купил его не я потому, что у меня даже на проезд в автобусе денег не хватило и я ехал «зайцем».
Отец вытирает руки тряпкой, предназначенной для мебели.
- Вот что значит «мама в командировке»! Полотенца нет! Ужина нет! Ну ладно, сейчас чего-нибудь сварганим!
- А где у тебя уши?
- Как где? Вот они, к голове пристёгнутые, чуть-чуть подмороженные, но холодец из них вышел бы лучше маминого! Хочешь холодца?
- Неа, я пряников наелся и водой с вареньем запил.
Отец входит на кухню, потирает руки.
- Так-с, как сказал Карл Маркс! Какую же пищу богов мы сегодня скашеварим?
- Папа, я спрашиваю не про твои, а заячьи уши!
- Какие заячьи уши? У нас в холодильнике даже коровьего копыта нет!
- Ты же сказал, что ехал в автобусе зайцем.
- А-а… ха-ха-ха! Ехать «зайцем» - это значит «без билета», бесплатно, на халяву, с нарушением инструкции езды на общественном транспорте.
Антошка садится на табуретку, обеими руками держась за гриф гитары.
- Не пойму я: и зачем ты положил перчатки на тётин торт?
- Зачем, зачем? За надом! По карманам шарил, искал мелочь на проезд. Но мелочи было только на буханку хлеба, даже не хватило, и я остался должен пять копеек в хлебный магазин… так, так, как сказал Оноре де Бальзак! - Отец приседает, раскрывая дверки кухонного стола. – Макароны отварим?
- Какие? Толстые?
- Во! – Отец показывает одну макаронину.
- Такие не надо: они на сигареты похожие, от них противным дымом пахнет.
- А вермишель. – Отец на ладони пальцами перебирает вермишелинки.
Антошка заслоняется руками.
- Ой, этих не хочу: они как глисты и в животе шевелятся!
- Может, гречку? Во! Красивая, коричневая! Зёрнышко к зёрнышку. Витаминов больше, чем в апельсине!
- Лучше уж съесть апельсин, чем эти пупырышки!
Антошка представляет себе, как под Новый год из Москвы приезжает мама и протягивает целую сетку оранжевых фруктов, говоря: «Сыночек, только ешь не все сразу, а то животик заболит и поносик начнётся!»
Отец идёт в кладовку за картошкой: именно она, жареная, с луком, - любимое кушанье сына.
После ужина Антошка вновь протягивает отцу гитару.
- На, поиграй! И научи меня, как брать эти… как их?
- Аккорды. Ну давай! Вот, смотри, гриф, то есть палка с железками, значит, и промежутками – ладами. Вот этим пальцем навыверт вот сюда. Средний палец – на второй струне, этот – на третьей, мизинец – на первой. Пальцами правой руки лупим по струнам восьмёркой, то есть так пальцами крутим, чтобы они изображали два кольца. Эй-эй-эй, хали-гали! – поёт отец, мысленно перенесясь в далёкие детские годы, когда играл в школьном оркестре на большом барабане и только один раз вышел на сцену с гитарой, чтобы расчёской провести по струне, изображая скрип калитки.
У сына загораются глаза, он смотрит на отца, как на живого солиста из группы «Битлз».
- Нет, не пойдёт! – говорит разочарованный в своём выступлении отец.
- Почему? Хорошо же ведь!
- Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего! Во-первых, гитара семиструнная, а я играю на шестиструнной. Во-вторых, она не настроена, а как настраивать, я забыл. Это опять надо обращаться к дядя Коле. Давай лучше телевизор посмотрим! Может, нашу маму там показывают, а мы тут на гитаре бренькаем.
На экране появляется великолепный вид Московского Кремля. На мосту стоит корреспондент, а за его спиной удаляется какая-то женщина в красном пальто и чёрной шапке.
- Вон мама! – Антошка подбегает к телевизору и тычет пальцем в выпуклое стекло.
- Точно! – поддерживает отец, хотя видит, что сапоги у женщины белые, со шнурками, а не чёрные, как у жены.
Ложась спать, Антошка подзывает отца:
- Пап, ты не забудь завтра сказать дяде Коле, чтобы он настроил гитару.
- Скажу, скажу! Спи, гитарист ты мой ненаглядный!
Антошка смотрит на гитару, прислонённую к письменному столу. Он вытягивает руку и пальцем проводит по струнам. По комнате текут загадочные звуки. Чтобы не слышал отец, Антошка шепчет:
- Эй-эй-эй, хали-гали!
Голова отца на вытянутой шее показывается из-за дверного косяка. Родитель наблюдает за минутным концертом сына и с улыбкой уходит в зал.
Антошка засыпает с открытым ртом, пытающимся в очередной раз повторить весёлую припевку.
1998 г.
1994. Запержонец
За небольшую сумму достался Валертону и Петронию старенький «Запорожец». Днище ещё сносное: нога не проваливается. Правда, сиденья без поролона, да ведь на жёстком даже лучше – не заснёшь, а значит, не сшибёшь встречный автобус или какой-нибудь КамАЗ.
Сдав на водительские права, сразу же решили махнуть на рыбалку.
Валертон с видом больного геморроем садится за руль. Опыт водителя он получил ещё в армии, когда целых пятнадцать минут на бронетранспортёре сваливал случайно подвернувшиеся деревья.
Раньше Петроний ответственнее, чем велосипедный руль и вентиль крана, ни за какую штуку не держался, поэтому без протеста уступил другу.
Машина едет шумно, громыхает, будто её тащат колёсами вверх.
Валертон весь в напряжении, можно подумать, что управляет, по меньшей мере, атомным ледоколом.
При крутом съезде с шоссе на просёлочную дорогу под «Запорожцем» что-то звякает. Водитель тормозит.
- Петроний, у нашего «Запержонца» какая-то деталь отвалилась! Принеси!
Через минуту через окно Петроний пытается просунуть зубчатую штуковину двухметровой длины.
- Да это же от комбайна, дурья твоя башка!
Петроний закидывает железяку в заросли татарника, откуда выскакивает заяц и устремляется к пшеничному полю.
С внезапно появившейся охотничьей страстью Петроний бросается вдогонку за любимцем дедушки Мазая. Через пять минут возвращается с противоположной стороны, запыхавшийся, в разодранной одежде, оцарапанный, держит за химо дикую кошку.
Валертон оправляется от короткого сна.
- Ты кого поймал?
- Кошку.
- А почему не зайца?
- На безмясье и кошка – заяц!
- Ты что, хочешь слопать кошку?
- Не всю, я только кусочек попробую. – Петроний едва скрывает шуточный тон. – Но сначала надо животное рыбкой откормить!
Перепутав концы автомобиля, Петроний забрасывает кошку не в багажник, а под капот.
- Петроний, ты получше посмотри, что там отвалилось.
- Нет тут ничего, кроме консервной банки.
- Принеси!
Петроний приносит погнутый отражатель от их фары.
Дальше ехали без приключений, если не считать эпизода, когда коровье стадо обтекало машину и какой-то озабоченный бык дважды вставал передними ногами на багажник, покручивая хвостом, мял копытами железо и заинтересованно смотрел на сидящих в салоне, будто напрашивался на поцелуй. Но друзья взаимностью не отвечали.
1998 г.
1995. В пять часов утра
Хорошо вставать с рассветом! А лучше всего просыпаться в пять утра. В это время красный помидор солнца выходит из-за нашего дачного туалета.
В саду можно заметить изменения, произошедшие за ночь. Под яблоней валяются три яблока. Действительно: яблоки от яблони недалеко падают. Но четвёртое яблоко почему-то лежит под вишней. Может, это ёжик яблоко не дотащил, а может, американский шпион подбросил – потом скажут: в России всё не так, как в Америке, – яблоки под вишней лежат, а под берёзками пьяные посапывают. Насчёт этого аномального явления надо написать в научный журнал, а на полученный гонорар съездить в Ньюйорковку, новую деревню, которую построил фермер Джек.
У фермера Джека дела идут хорошо: в центре деревни стоит красивый публичный дом для людей и животных. Например, за слониху Соню возьмут больше, чем за доярку Дуню, так как эту соблазнительницу с хоботом доставили из Африки на океанском лайнере.
Вокруг публичного дома открыта сеть магазинов, где продаются вино, водка, пиво и презервативы.
Сам фермер Джек живёт в сарае, покрытом соломой, и ходит в лаптях. Даже если он надевает смокинг, когда приезжают зарубежные гости, он покрывает лапти фирменным обувным кремом и гладит ватные штаны. Молодец, что помнит про наши национальные традиции!
В пять часов утра мимо нашей дачи проходит заядлый рыбак Юрий Михайлович. У него во рту торчит сигарета. Ему уже 60 лет, а он до сих пор, как маленький, курит. В одной руке у рыбака бидончик, во второй – удочка, в третьей – пейджер. Третьей рукой Юрий Михайлович называет ремень, который нежно обхватывает его осиную талию и цепко держит пейджер. Этот пейджер Юрий Михайлович купил для того, что он пиликает и отгоняет комаров.
Других людей, кроме утренних грабителей, не видно.
Над листьями кабачков летает оса. Не та ли это оса, которая укусила меня семь лет назад в правую ягодицу, которая до сих пор больше левой в полтора раза? Я бегу за ружьём и стреляю в осу. Три кабачка разлетаются вдребезги, на земле лежит хвост от суслика и лапа от соседского кота, но почему-то осы не видно. Наверно, успела улететь, пока я бегал в город за ружьём.
Хорошие птички – воробьи. Только чем они хорошие, я никак не пойму! Вишню всю исклевали, а по капусте такие гусеницы ползают, как будто их с танка сняли.
У нас в углу дачи есть яма для навозных червей. Но туда постоянно залазят земляные жабы и поедают бедных червяков, а рыбы ждут не дождутся своей любимой пищи.
В пять часов утра бывает роса. Но сегодня её почему-то нет. А если бы была, я бы босиком прошёлся по росе, а потом бы мне в травмпункте выковыривали колючки.
Если и вы встанете в пять утра, то увидите много удивительных вещей. Не зря в народе говорят: «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт». Мне Бог подал наслаждение видеть мир таким, какой он есть на самом деле, а не такой, о каком пишут в наших газетах и нагло говорят по телевизору.
В шесть утра мне хочется спать, и я сплю до обеда. Когда поем, я сплю до ужина, а потом всю ночь, чтобы со свежими силами встать в пять утра и любоваться нашей окружающей средой. И я вам скажу, что это в сто раз лучше, чем выходить на большую дорогу и грабить проезжающий транспорт.
Уже снова шесть утра, и я прощаюсь с вами ровно на 23 часа.
2000 г.
1996. Заядлые рыбаки
Отец с сыном рыбачили на озере. По тихой воде била хвостом рыба, и в камышах злорадно квакали лягушки.
- Матёрый карп с жиру бесится! – говорил отец, кивая на середину озера. – Щас мы его ухватим!
- Леску порвёт! – возражал сын, глядя на свой поплавок. – Там небось такая махина, что из мочевого пузыря два футбольных мяча получится.
Поплавок отца дрогнул.
- О! Подошёл, собака! Щас засасывать начнёт!
Сын вытянул плотвичку и кинул её в ведро - рыбёшка заметалась по кругу, как мотоциклист по стене.
- Первая ласточка! – отметил сын, плюнув на свеженасаженного червяка. – Ловись, рыбка большая и маленькая!
Солнце вынырнуло из-за камышей и будто с любопытством уставилось на поплавки.
- Ну что, батяня, засасывает бугай озёрный?
- Затих, мордоворот! Небось червяк не приглянулся, худых не кушает. Ему ведь такой червяк нужен, чтоб с палец толщиной!
Отец сменил насадку, подобрав самого крупного из членистоногих.
- Возьмёт! Куда он денется! В озере водорослей мало – со жратвой напряжёнка! А тут на тебе – деликатес из самой гущи навоза!
Поплавок отца дрогнул.
- Тише ты! Спугнёшь! – крикнул он сыну так громко, что завибрировала вода.
- Да я и не шумлю. Стою молчу, так что все претензии не ко мне, а к обществу охотников и рыболовов.
Поплавок сына повело к камышам со скоростью моторной лодки. Небольшая верхоплавка на полпути к ведру крутанулась в воздухе и исчезла в своей стихии.
- У-у, гадина, ушла!
- Большая? – спрашивал отец, не отрывая глаз от затихшего поплавка.
- Не то слово. Около килограмма. Как раз бы на сковородку хватило!
Солнце несколько отстранилось, потеряв интерес к вялому клёву.
- Подсекать надо! – советовал отец. – А ты дёргаешь, как доярка за титьку.
- Я подсекаю! Кто ж виноват, что у неё губа не дура!
Поплавок отца пошатнулся.
- Снова подошёл, сволочуга! Щас мы его выведем на чистую воду! До зимы рыбятины хватит!
Сын вытащил окунька.
- Батяня, брать или не брать? Уж больно худосочный, как из концлагеря сбежавший.
- Бери, конечно! Кот Тимофей слопает.
Солнце подалось вбок, и отцу показалось, будто оно, разочарованное, сплюнуло в воду.
- Карпуша! – говорил отец ласково. – Тебе, Карпушечка, завтрак приготовили, можно сказать, на блюдечке с голубой каёмочкой, а ты брезгуешь. Нехорошо, товарищ Карпович, потомки тебя не простят!
Сыну попался ёрш: он так сильно заглотнул крючок, что пришлось оперировать перочинным ножичком.
- Батяня, отгадай, кто из рыб самый хитрый и самый жадный?
- Поплавок отца чуть потонул и вновь поднялся.
- Засасывает! Ну и тягомотина! Пока засосёт, озеро пересохнет… Самый хитрый, говоришь? Самый хитрый – это лиса!
- Я спрашиваю про рыбу.
Солнце полезло вверх, издевательски шевеля своей единственной красной ягодицей.
- Они все, черти, хитрые! Были бы глупые, мы бы уже воз и маленькую тележку натягали.
- А самый жадный?
- Щука. Жрёт, жрёт, и всё ей мало! Рыбьего населения с гулькин нос осталось, а она на геноциде помешалась: уничтожает себе подобных.
- Самая жадная рыба – это ёрш! – вывел свою формулу сын, будто много лет занимался изучением темпераментов и характеров чешуйчатых созданий. – Смотри, как крючок заглатывает! Хапуга!
- О! – воскликнул отец, будто его внутренности вывернулись наизнанку. – Щас я сбегаю!
- Куда?
- На огород!
- А! А я думал, прямая кишка в движение пришла.
Сергей Викторович вернулся запыхавшийся, с горстью колорадских жуков.
Сын успел выловить краснопёрку величиной с мизинец.
- Щас насадим! – с азартом говорил отец. – Из соседнего озера рыбы прискачут!
- Ты что, батяня?! На колорадского жука даже в Миссисипи клевать не будет!
- Как бы не так! На той неделе Виктор Захарович на эту картофельную облепиху в Иргизе ведро пузатых карасей наловил!
Видимо, подводным обитателям диковинная насадка пришлась по душе: поплавок наклонился и задрожал.
- Видишь! Сразу берёт! – торжествовал отец. – Щас мы этого карпуху через плечо перекинем!
Солнце взобралось куда-то высоко, и все его эгоистические интересы сосредоточились в небесной сфере.
- Батяня, может, закончим это рыболовецкое дело? У меня рука отнимается удилище держать – этим дрыном только французов по Бородинскому полю гонять, а не мелюзгу ловить!
- Держи, рыбак, и с ухою будешь! Ещё пять минут, и уносим скарб, где будет карп.
По мосту, нависавшему над ними в трёх метрах, проехал автобус с открытыми окнами. Рядом с поплавком отца приводнился огрызок яблока. На мелких волнах зашатался поплавок.
- Как ты мозгуешь, сын, тот, кто бросил огрызок, дурак или дачник?
Антон отреагировал стремительно:
- Дачный дурак!
- Это верно. Был бы умный дачник, не стал бы четыре часа траву возле озера вытаптывать. Ещё пять минут – пусть вода успокоится.
Антон недовольно повёл затёкшими плечами. Его поплавок из винной пробки не шевелился, будто был не в воде, а во льду.
- Клю-ну-ло! – с расстановкой сказал отец. – Здравствуйте, дорогой Карп Карпович! Угощайтесь! Новое блюдо – ваши пращуры и нюхом не нюхали!
Сын переключил своё внимание на отцовскую акваторию. Поплавок заметно перемещался, но не настолько быстро, чтобы можно было подсекать.
- Смотри, сын! – возрадовался отец, комментируя замысловатые движения поплавка. – Ещё немного, ещё чуть-чуть! Последний клёв, он клёвый самый. А я карпуху сожрать хочу: я та давно не кушал сала!
Когда поплавок косо пошёл на глубину, Сергей Викторович потянул удилище. Леска напряглась и зигзагами стала резать воду, приближаясь к берегу.
- Здоровяк! – крикнул отец и боковым движением выдернул леску из воды, рассчитывая, чтобы карп отлетел подальше и не улизнул.
Отец с сыном крякнули, когда вместо карпа увидели крупную, дрыгавшую ногами зелёную лягушку.
1998 г
1996. Ловля пакета
Послали Антошку в магазин за хлебом.
На улице только что тихо было, лишь изредка ветерок между домов просвистывал.
И полпути не прошёл Антошка, как снег закружился, ветер шквальный налетел, аж спину Антошке выгнуло. Пустой пакет воздухом наполнился и, как воздушный шар, туда-сюда задёргался. Так вдруг рвануло, что Антошку подбросило и о ближнее дерево стукнуло. На пакете голый по пояс Шварценеггер бицепсами своими играет, улыбается во весь кривозубый рот, мол, что ж ты, поклонник мой российский, природной стихии противостоять не можешь?!
- Почему же это я не могу?! – вслух возмутился Антошка. – Я озеро переплывал, когда волна до ноздрей доходила! В грозу молнию руками ловил! Правда, она всё время сквозь пальцы убегала.
Раскраснелись щёки у Антошки от хлёсткого ветра, на ресницы снега нанесло, что они аж прогнулись и обзор загораживают. Но до магазина «Меркурий» рукой подать. Вон уже дверь хлопающая видна – люди как угорелые забегают, словно свора злых собак за ними гонится. Только пакет Антошке нормально идти не даёт: то к газетному киоску потащит, то в противоположную сторону дёрнет, да так, что в плечевом суставе хруст раздаётся. Пальцы в варежке затекли и расслабились, а пакет как бы и ждал того, чтобы воли хлебнуть всем своим полиэтиленовым нутром.
Завертелся он среди снежинок, как фигурист на зимней олимпиаде, - успевай только глазами водить, а то из поля зрения скроется.
- Лови его! – крикнул Антошка во всю мощь своего детского голоса.
Как на заказ заснеженный милиционер появился.
- Где он? – резко спросил милиционер, подняв резиновую дубинку, будто не кому-то другому, а именно Антошке дать по шапке собрался.
А Антошка с испугу по кучам снега к дороге побежал и рукой показывает:
- Вон он! На стадион помчался!
Милиционер, видать, через барьеры прыгать был обученный: скачками через две машины перелетел и скрылся в снежной круговерти.
Антошка подождал, пока с дороги транспорт исчезнет, и побежал на стадион, спотыкаясь на кучах снега. На стадионе не поймёшь, куда ветер дует: то он к воротам в сторону телерадиокомпании «Экспресс» рванёт, а то – к воротам соперника.
Вдруг из-за снежной стены тот милиционер появляется, дышит, как футболист к концу матча.
- Мальчик, ты хоть заметил, как он выглядел?.. Во что одет?.. Есть ли на лице особые приметы?..
- Голый он по пояс, - отвечает растерявшийся Антошка. – Без шапки. Волосы гладко причёсаны. Улыбается. Зубы как забор у нашего детского сада. Мускулы громадные, как вот ваши валенки.
- Точно? – насторожившись, спрашивает милиционер.
- Точно! Это же настоящий терминатор! Его никакая пуля не берёт!
Милиционер с сомнением посмотрел на свою резиновую дубинку.
- Слушай, мальчик, как только его увидишь, сразу кричи во всё горло! А я за подмогой сбегаю. Тут отдел у нас рядом.
- Милиционер исчез быстрее прежнего.
Антошка побежал за очередным порывом ветра, но споткнулся, упал лицом в снег. Когда поднялся, высморкался от попавшего в ноздри снега, выплюнул средних размеров снежок и вдруг увидел пакет, прилипший к штанге футбольных ворот.
- Вон он! – закричал Антошка истошным голосом и рванулся к воротам.
Пакет трепался на ветру. Улыбка на лице Шварценеггера переходила то в тигриный оскал, то в ухмылку Кощея Бессмертного.
Едва Антошка дотронулся до ручки пакета, как встречный порыв ветра оторвал его от штанги и понёс к скверу.
В спину Антошке задышало несколько человек. Он обернулся и увидел группу милиционеров, державших наготове пистолеты и автоматы.
- Где он? – прокуренными голосами спросили блюстители порядка.
Антошка мигом вспомнил, как его один дяденька хотел отвести в детскую комнату милиции за то, что взорвал бомбочку на тротуаре, где ходят пожилые и слабонервные люди.
- Я его чуть не схватил! – сказал Антошка придавленным голосом. – А он как рванётся вон туда, в сквер, между теми высокими кустами!
Держа автомат дулом к кустам, главный милиционер закричал:
- Капустин, Карпаков забегают с левого фланга! Ступников, Пискунов – с правого! Ибрагимов, Мирзоян продвигаются прямо. В экскриментной ситуации идти ползком при помощи рук и других конечностей. Ерохин, Барышев, Ивакин во главе со мной бегут в обход самостоятельно! Цель – окопаться со стороны рынка. Приказ понятен?
Подчинённые дружно ответили:
- Так точно!
- И козлу понятно!
В мгновение ока все милиционеры исчезли. Антошка тоже побежал в сквер. Пролазив по сугробам, он обнаружил на одном из кустов свой пакет, растрёпанный и порванный. Жалкие полиэтиленовые махры, неприятно шуршащие на ветру, напомнили Антошке бахчу на даче, где они с отцом привязывали нечто подобное для отпугивания ворон.
Антошка взял в руки пакет и стал осматривать. На мускулистом теле Шварценеггера было несколько дырочек и порывов. Левое ухо оторвалось, вместо правого глаза зияла пустота.
Он положил пакет под куст и немного присыпал снегом.
Когда Антошка, от жгучего ветра прикрывая варежкой лицо, был уже на выходе из сквера, будто из-под снега перед ним возникло двое взмыленных милиционеров.
- Мальчик, ты его видел? – спросили они.
- Видел, - грустным голосом сказал Антошка. – Он у конца овощного рынка за кустом лежит с оторванным ухом и с одним глазом…
Милиционеры рванулись, как беговые лошади со старта, и через несколько секунд их фигуры, выписывающие невероятные зигзаги, исчезли за снежной завесой.
1998 г.
1997. Досада рыбака
Как-то в одно лето не очень-то удавалось порыбачить, а близился сентябрь, когда снова надо было впрягаться в учительские оглобли.
30 августа я специально поехал на дачу, чтобы рано утром, в последний день лета, порыбачить на Иргизе на пружину с перловой и пшённой кашей.
Хорошо выспаться не удалось, так как боялся проспать наступление рассвета. Да ещё разразилась ночная гроза. Лило как из ведра.
Но всё равно я с вечера отварил кашу, утром встал, снарядился и отправился в путь на своём красном ушастом «Запорожце».
Не проехав и двадцати метров, я понял, что выбраться с дачной дороги на трассу будет крайне сложно. Грунт весь раскис, и мой автомобиль очень скоро завяз в глине, как в пластилине. Я отходил к деревьям, ломал ветки, бросал под колёса, но продвигался буквально по сантиметру. Приходилось постоянно газовать, и в какой-то момент я понял, что стою на месте. Действительно – газую, а задние колёса не крутятся, видимо, что-то полетело в ходовой части.
На трассе поймал грузовик, который вытащил мою красную букашку из образовавшейся хляби. Потом меня подобрал «Москвич», тащивший аварийный автомобиль до самого города.
Чуть позже я понял, что моя рыбалка всё равно бы не состоялась, даже если бы я добрался до Иргиза: я забыл накопать червей, а без них клёва не бывает.
Если бы я переждал на даче хотя бы до обеда, автомобиль бы не сломался.
Этот случай научил меня сдерживать эмоции и желания, не смешить воплотить свою мечту во что бы то ни стало, чтобы не забыть про что-то очень важное, без чего не пойдёт никакая работа и не будет никакого успеха.
2017 г.
1998. Безбилетник
Столовые и вокзалы, магазины и всевозможные учреждения – постоянное местожительство известных всем насекомых. В железнодорожных вагонах они тоже неплохо обосновались.
Но вот что представилось взору в салоне междугороднего автобуса – это удивило не меньше, чем курьёзы на канале телевидения.
По жёлтой занавеске, слегка качаемой ветерком, поднимался самый настоящий таракан-прусак (такой, какие обычно устраивают гонки по стенам неухоженных кухонь: рыжий, отдающий коричневатостью, с чуть ли не кошачьими усами).
Он полз не торопясь (как скалолаз восходит на какой-нибудь труднодоступный пик), чтобы не сорваться и не предпринимать второй попытки.
Трудно сказать, какие дела ждали таракана-безбилетника наверху и какая опасность там таилась, но насекомое ползло задом, как рак. Это вызывало такое впечатление, будто скалолаз поднимался к заветной вершине лицом вниз, но с отчаянной устремлённостью.
1998 г.
1998. Странная берёза
На пути из Саратова в Петровск постоянно мелькают, как дорожные столбики, белые стволы берёз с тёмными отметинами.
Вдруг на глаза попадается странного вида берёза, нарушающая общую стройность рощи. Верхушка этого дерева, видимо, в пору его молодой низкорослости, обломалась.
Жизненные соки поднимали всенародную любимицу – и три верхние ветви превратились в толстые стволы, разметавшиеся в разные стороны и врезавшиеся в кроны других деревьев.
Теперь эта странная берёза похожа на обезглавленного человека, который будто машет руками и неслышно взывает к помощи, надеясь ещё остаться в живых.
1998 г.
2014. Крым вошёл в состав России
В связи с вооружённым переворотом в Киеве, в результате которого был отрешён от власти законный президент Украины Виктор Янукович, властью южной республики инициировано проведение референдума на полуострове Крым.
6 марта 2014 года было объявлено, что в воскресенье, 16 марта, состоится общекрымский референдум (включая город Севастополь), а на обсуждение будет вынесен вопрос о будущем статусе Крыма, предполагающий выбор одного из двух вариантов ответа: «Вы за воссоединение Крыма с Россией на правах субъекта Российской Федерации?» или «Вы за восстановление действия Конституции Республики Крым 1992 года и за статус Крыма как части Украины?»
До 16 марта в России проводились многочисленные акции в поддержку Президента РФ В.В.Путина и русскоязычного населения Украины. 4 марта митинг с 5-ю тысячами участников прошёл в Балакове.
Мы все волновались, какими окажутся результаты референдума, через СМИ тщательно следили за ходом голосования.
За вхождение Крыма в Россию высказались 96,77% участников референдума. Но в период подсчёта голосов, в утренние часы 17 марта, эта цифра была чуть меньше – 96,3%.
На кухне, перед уходом на работу, как это делается каждый день, я посмотрел через окно на висящий градусник, который показывал 3 градуса тепла. Только я отвернулся от окна, как сам себя спросил: «Сколько же градусов на улице?» И тут же ответил: «96,3%».
17 марта 2014 г.
2014. Михаил Задорнов в Балакове
Балаковский концерт Михаила Задорнова проходил 22 ноября 2014 года в Городском дворце культуры (бывший Дворец химиков).
Перед началом действа было объявлено, что какая-либо видео- и фотосъёмка категорически запрещена. Это меня сильно озадачило и огорчило, ведь мы с женой Тамарой пришли сюда не просто лицезреть знаменитого юмориста, но и запечатлеть его на балаковской сцене своим «Никоном».
За несколько минут до концерта я за кулисами разыскал представителя Михаила Задорнова и сообщил ему, что для балаковцев приезд лучшего в России сатирика и юмориста – высокая честь, и мы хотели бы, чтобы он оставил нам свои автографы. Кроме того, я выразил желание подарить Михаилу Задорнову собственные книги. Видимо, мою просьбу передали Михаилу Николаевичу.
Свободных мест не было. Улыбающегося Михаила Задорнова встретили громкими аплодисментами.
Концерт длился целых три часа, правда, с перерывом, во время которого можно было в фойе дворца приобрести книги Михаила Задорнова. Нас утешили, что он сам после концерта будет ставить автографы.
Ещё до антракта я пренебрёг всеми просьбами устроителей мероприятия и без вспышки сфотографировал Михаила Задорнова на сцене с 5-го места 13-го ряда, надеясь, что продолжу фотосессию за кулисами, как это бывало во время гастролей других знаменитостей.
Когда Михаил Задорнов прочёл свою завершающую юмореску, я поймал себя на мысли, что все эти три часа мы от души смеялись – так же громко в конце, как и в начале. Так держать внимание и интерес публики может действительно только гениальный мастер слова. Ему не требовались никакие вспомогательные действия вроде сценок и подтанцовок. На сцене он царствовал один! Всего лишь вышел во втором отделении в другой одежде – и всё!
Когда после концерта в зале осталось человек сто с книгами в руках, несколько уставший Михаил Задорнов, выходя на сцену, тем не менее, добродушно присвистнул, мол, ого – сколько поклонников ждёт его автографов!
Михаил Задорнов присел за приготовленный столик и начал ставить автографы. Находясь перед сценой, я было попытался сфотографировать, но на меня зашипели сразу из трёх мест. С большим сожалением я убрал фотоаппарат в сумку.
Писатель, так как было много народу, ставил просто имя, подпись и год – 2014-й.
Когда дошла до меня очередь, Михаил Николаевич спросил:
- Это вы? – и посмотрел на стопку книг в моих руках.
Я не знал, что ответить, и просто кивнул головой.
Михаил Задорнов на форзаце своей книги «По родной России» поставил моё имя, подпись и дату. В ответ я подарил ему несколько книг, в том числе афоризмы Пушкина, Лермонтова, Есенина и Высоцкого, «Книгу для балагурства и куража», на которой предварительно я оставил посвящение:
С ним на свете стало жить красивей
И смешней – сам Бог его хвалил:
Высоко летает над Россией
Наш архангел смеха Михаил!
И когда я уже сделал попытку уйти, чтобы могли получить автографы другие его поклонники, он спросил:
- А можно я ваши книги передам в библиотеку имени моего отца в Риге?
Отец Михаила Задорнова, Николай Павлович, как мы знаем, знаменитый советский писатель, заслуженный деятель культуры Латвийской ССР, лауреат Сталинской премии, автор эпопеи «Амур-батюшка».
- Конечно! – ответил я, удостоенный столь высокой чести.
Больше обременять великого юмориста не хотелось. С мыслью о невозможности сфотографироваться вместе пришлось смириться.
Так и остались в моём семейном архиве только два фотоснимка, которые сделаны в разгар концерта Михаила Задорнова на сцене балаковского Дворца культуры.
12 ноября 2017 г.
Евгений ЗАПЯТКИН
2014. Стихи во сне
Вечером 3 апреля по «Свободному телевидению» показывали сюжет, где выступала директор художественного музея имени Радищева Наталья Анатольевна Шконда. У неё была красивая, очень пышная причёска, что соответствовало ей как культурному работнику и представителю бомонда.
Утром, как обычно, я проснулся в 5 часов, и в голове уже сидело сочинённое во сне четверостишие:
Не стыдно вам, особенно сейчас,
Когда в добро вонзает когти зло,
Укладывать причёску целый час?
Не лучше ли остричься наголо!
4 апреля 2014 г.