Эх, ма!
хотел задарма,
а вышло на полушку,
да и то хлеба краюшку.
У гроба мы стояли обособленно. Дочки жались ко мне, как примёрзшие воробышки. Каждая схватила по руке, положила голову на плечо, придавив с двух сторон к какому-то шкафу, прикрытому серебряным покрывалом.
«Никто меня не обидит, никому я здесь не нужна",- хотелось сказать мне и расправить плечи, но это простое движение оказалось слишком несерьёзной попыткой освобождения. Ладно, потерплю, наверно, скоро вынос.
Говорили, что покойный долго болел, сильно изменился внешне. Мне тоже показалось выражение его лица более приятным, чем при жизни. Что я собираю! Не было оно при жизни приятным после двух внушительных сроков отсидки. Только когда девчонок моих брал на руки (если его никто в этот момент, конечно, не видел), мимика становилась нормальной, человеческой, а не формально-зверской. Я всегда этих странных с его стороны припадков нежности боялась. Вдруг уронит, вдруг дети испугаются огромного дядьку: у него один кулак с мою голову, весь в наколках, тело на всех открытых участках сплошь волосатое! Но они его не боялись. Затихали – да; удивлялись и восторгались, если что-то придумывал или дарил подарки, но страха он им, или опасения, как мне, не внушал.
Вообще, его все боялись, независимо от того, что он делал или говорил. Иногда он мог говорить даже и приятные вещи, но всё равно было жутко, потому что выражение лица и тон речи были примерно такие же, как, я думаю, и на бандитских сходках.
Как мы с детьми оказались в такой странной компании? Очень просто: в конце девяностых я была замужем за племянником его жены. Старше они нас были всего лет на семь-восемь.
И вот - «где стол был яств, там гроб стоит»! Люди заходили в дом, в основном, прилично одетые. Те, что в наколках, отсиживались на кухне или курили на улице, ближе к массивному гаражу или протопленной слегка бане, где и грелись.
Сразу же, после поклона «новопреставленному рабу Божьему Александру», я подошла к Вере, вдове. Со словами «извини, мало, конечно», сунула ей в ладонь мокрую банкноту, и, собирая обильные слёзы теперь в носовой платок, ушлёпала к шкафу.
- Ты что там тётке в руку, деньги, что ли, положила? – забубнила мне в оттаявшую серёжку старшая дочь.
- Так, денежку. И ты на похороны крёстному тоже должна была дать.
- Посмотри вокруг: тут без нас с тобой таких денежек понанесли!
- Причём здесь все, доча? Перед Богом всех не поставишь. Перед Богом одна стоять будешь.
- Вот уж сразу и перед Богом! У тебя любая канитель – и сразу к небу очи возносишь.
- Так любая мелочь и есть шаг к небу или от неба.
- Молчите вы…вынос уже! – засуетилась младшая.
На улице мы быстро встроились в людской коридор. Рядом с нами, направо, налево, напротив – давние-давние знакомые. И ведь почти все в одном городе жили, а будто на разных планетах. Что ж так пути-то пятнадцать лет редко пересекались? А ничего! Большая половина жизни прожита: дети выросли, обзавелись семьями, у многих знакомых внуки уже подрастают. Я ещё бегаю туда-сюда, карьеру строю, работаю. За всё Слава Богу!
Вот уже крышка, а потом и сам гроб, стали проплывать мимо. Расшитое покрывало от ветра дёрнулось и открыло прямо перед нами беспалую, синюю от наколок, руку. Мы вздрогнули и опять полезли в карманы за платками.
- Господи, я про руку совсем забыла,- охает младшая.
- Ты маленькая совсем была, где тебе помнить!.. Отец ваш где?
- Он там, возле катафалка. Вон тебе машет.
- Почему мне-то? Вам, наверно.
- Мы к нему уже подходили, здоровались.
- И жена его там?
- Нет, она за машиной стоит.
- От тебя, поди, прячется,- старшая поправила мне вылезшие из-под меховой шапки волосы.
- Вон та, в мутоне?
- Нет, другая, в норке.
- Теперь, после стольких лет, мне впору от неё прятаться.
- Ты не чужое, ты своё заберёшь, если что.
- Теперь мне предлагаешь разлучницей быть? Нет, дочь, нам чужого счастья не надо, нам своего, Слава Богу, девать некуда.
- Да, конечно, голодными, но гордыми помирать будем.
- Жить будем. И жить будем хорошо, да? – посмотрела на них с вызовом. Дочь со вздохом махнула рукой, легонько направив меня бедром к машине.
В тридцатиградусный мороз всем хотелось поскорее куда-нибудь спрятаться. Зять уже подогнал машину. Побыстрей бы в тепло, но соскользнувшая с моей руки варежка затормозила общее движение. Она осталась в перчатке бывшего мужа, который попытался перехватить руку: «Вы только с кладбища не уезжайте сразу домой. Давайте посидим, помянем, давайте все вместе…» И неожиданно, и предсказуемо: неужели пришло-таки время собирать камни? К чему это - все вместе? «Давайте уж, вы будьте, как всегда - вместе, а мы будем там, где и были - на своём месте. Зачем мы к вам сейчас вдруг прилипнем, после стольких-то лет?» - хотелось мне сказать, но я только приподняла плечами воротник тяжёлой шубы к золотым серьгам, некогда подаренным мне покойным на день рождения, и молча заполнила собой место в машине рядом с зятем.
На кладбище ко мне подошёл Павел. Скромно, но очень опрятно одетый в гражданское подполковник полиции в отставке, в те далёкие годы всего лишь участковый. Что-то говорил, говорил, в глаза заглядывал. А я смотрела туда, где несколько мужчин устанавливали массивный крест на свежей могиле, и разобрала только «одна, один» да «помогу». Конечно, подумала я, вдове надо помочь: ни детей, ни родных у неё, кроме племянника, нет. Я согласно кивнула. Он радостно замотал головой, как взбудораженный конь, сунул в карман визитку. А потом неожиданно поцеловал руку на сгибе между варежкой и рукавом шубы. Может, я его не так поняла?
А вот Пётр Петрович не подошёл, поздоровался поклоном издали. Он старше всех, хитрей и, следовательно, богаче. Он, конечно, привык, чтобы к нему подходили. Мы слышали, что он больше всех расстарался деньгами на похороны. Молодец.
Жену бывшего мужа мне так рассмотреть и не удалось. «Да и ладно. А то в глазах потом стоять будет или, хуже того, приснится»,- это я уже дома бормочу, в кровати, нежу усталые ноги и спину. И вот он, сон, яркий,счастливый и провальный.
Большой кирпичный дом. Тот, в котором сегодня были похороны. Вокруг него широким полотном – ромашки и васильки. Я с детьми бегу по этому цветочному ковру, и вдруг у нас прямо из-под ног выстреливают вверх четыре огненно-красных мака, а потом синяя шарообразная культя вытягивается из зелёной травы, как диковинный цветок, и плывёт от земли к небу…
В тот летний вечер пятнадцать лет назад произошло то, о чём я до конца, наверное, так никогда и не узнаю. Была компания, были шашлыки. Праздновали успешное завершение какой-то важной сделки. Мужчины сидели ещё во дворе около жаровни. Женщины и дети, покушав мясо, угощались пирожными и фруктами в доме. Я время от времени поглядывала в окно.
Мы были самыми молодыми в этой компании. Я видела, что над мужем подтрунивали; чаще, чем другим, подливали спиртное в стакан, чрезмерно хвалили как грамотного юриста. Он чувствовал какой-то подвох, понимал, что делалось это с молчаливого одобрения дяди, поэтому весь вечер был в напряжении. Тревожно было и мне.
Вдруг я заметила, что добродушные улыбки на лицах тех, кто стоял ко мне лицом, сменились неприятными гримасами. Все задвигались, замахали руками, только Александр сидел неподвижно, опустив голову, исподлобья глядя на мужа. Я мигом положила на блюдо яблоко и бросилась на улицу. Там услышала только: «А я вот лучше руку себе отрублю, чем, скажем, у свояка жену уведу…» За моей спиной слабо вскрикнула Вера. Александр обернулся, увидел нас и резко опустил топор на костяшки пальцев своей левой руки.
«Засвистели кровавые струи, зашипели гремучие змеи, студёной водой…» - это меня облили холодной водой и от души натёрли виски нашатырём. Скорая к этому времени уже увезла несчастного и его жену. Мне рассказал потом муж, с какой удивительной быстротой и хладнокровием Вера собрала со стола обрубки пальцев в прозрачный пакет, бормоча трясущимися губами: «Можно будет пришить, если сразу…», но Александр вдруг вырвал его и бросил в ещё не остывшую жаровню. Всем запомнилась фраза: «Не для того рубил, чтобы потом пришить, а чтобы зарок помнить».
В протокол следователь записал: «неосторожное обращение с топором». Свидетельские показания дал и местный участковый, который всё это время был здесь же, в кругу родных и друзей.
Прошло несколько лет. Двухтысячные закружили, темп жизни стал бешеным, все как будто боялись не поспеть к чему-то важному и долгожданному. Тема конца света муссировалась с телеэкранов, которые всё больше розовели и голубели. Мужья, как утлые невесомые лодки, надув вольные паруса, устремлялись в бескрайние дали за диковинным «счастьем» под девизом: «Жизнь проходит, а мы ещё не во всех помойных ямах порылись».
Из родных у меня в то тяжёлое время осталась одна бабушка, и когда я однажды выплакала ей свои опасения в пахнущий сдобными булочками фартук, сказала задумчиво: «Пожалей мужа в молодости, может, он тебя в старости пожалеет». Но нет! «родной, любимый и единственный» хотел другого согласия. Он продолжал настаивать на полной свободе семейных отношений. Потом сдался: «Тебя, такую всю оскорблённую и отравленную гордостью, легче убить, чем переубедить. Любовь… дети с их болезнями и неудачами, успехами и мечтами о будущем... опрокинули вы мои собственные мечты! А ведь я не только для вас зарабатывал, но и для себя тоже!» Это были настолько жестокие доводы, что мы сразу расстались. Уходя, он, вымучив голливудскую улыбку, успокоил: «Не бойся, одна не останешься. Тут я спокоен».
Пётр Петрович первым предложил мне помощь, когда узнал о готовящемся разделе имущества. «Да никакого раздела не будет!» – так и сказал. Правда, потом прибавил, медленно так, с растяжкой: «Н-ну, ты понимаешь, на каких условиях я сделаю это для тебя…» Конечно, я поняла, сопоставив знаки повышенного к себе внимания за последний год, чересчур богатые презенты по поводу и без с раздражительностью и частыми прилюдными истериками его жены. Я поблагодарила и отказалась от помощи. Уровень жизни у нас с детьми сразу рухнул, хоть я и поспешила устроиться на работу по основному своему образованию.
Через полгода у двери офиса, где я работала, был замечен внушительных размеров автомобиль. Он несколько раз сопровождал меня до автобусной остановки и уезжал только тогда, когда я садилась в такси или маршрутку.
Однажды автомобиль резко перерезал мне путь прямо на тротуаре. За рулём был Павел, тот самый участковый из нашей бывшей компании.
- Майор полиции, но для вас по-прежнему просто Павел! – ответил он на моё радостное приветствие, - домой?
- Нет, в школу на собрание к старшей.
- Уже в школу, уже на собрание! А у нас пока - детский сад.
- Кого вы с Региной родили?
- Сына и дочь!
- Молодцы. Рада за вас.
И всё бы ничего, и всё бы ладно, но назавтра – опять неожиданная встреча. Третий вечер встревожил меня не на шутку, и я сказала твёрдо, прямо глядя в открытую дверь: «Не надо больше встречать. Не сяду».
Это было ранней весной, а в начале лета он внезапно приехал к нам домой. Я еле узнала его: опухший, лохматый, в мятом грязном спортивном костюме.
- Неделю пьём. Не могу…
- С кем? Кто? Где?
- Мы с Региной.
- В - вы...? – от неожиданности я села на полку для обуви.
- Я в командировке был. Горячая точка… Доча, дай воды, горю… - окликнул младшую. - Ох, как пил! Ох, как умаялся!
И - махом, будто одним глотком – весь стакан.
- Тут приезжаю, с радости не заметил, что она под хмельком. Выпили, гостей позвали. Два дня, три празднуем. Чувствую - не могу больше. У меня ведь контузия, а она - ничего, рюмку за рюмкой… Я к матери – дети там. Отлежался. Она не приезжает. Мы с детьми домой. А там дым коромыслом! И прямо в спальне на ковре мужик какой-то спит. В трениках. Она на кровати то ли в одежде, то ли в простыню замотана. Прикрыл дверь от детишек поскорей… Увёз их и - опять за стакан.
- Может, рассолу?
- А есть?
- Проходи на кухню.
Рассол выпил медленно, глянул веселей:
- Выходи за меня. Жалование и довольствие хорошие. Всем хватит. Детей я люблю. Никогда не обижу. А?
- Свои как же? Дети, Регина?
- Свои, чё ж? Они у матери.
- Вы же их не матери, поди, рожали. И Регина как мать была вроде…
- С Рег-гиной, правда - не знаю. Пусть сама думает, там такая мутотень! Мужик этот…Я откуда приехал? У меня в руках и палка выстрелит!
- А у тебя, значит, никогда на стороне никого не было? Не где-то там, далеко отсюда, а здесь прям, у неё под носом? Не было. И не собирался?
- А-а, вон ты как вспомнила… – он задёргал руками и ногами, как стреноженный конь.
- Иди к детям и …жалей их, жалей, прощения проси.
- За что?
- Они страдают больше. У них сразу ни отца, ни матери. А они любят вас, родителей-дураков! Кого Бог по своему образу и подобию создал? Тебя или жену? Ты - глава семьи, с тебя спрос будет и за неё, и за детей.
- А с твоего умника чё ж тогда не спрашивается? – посмотрел - секирой резанул, - как сыр в масле катается…
- Срок придёт - все ответим.
И замолчали.
- Не пойдёшь, значит, за меня? Одна будешь?
- Не одна, с детьми.
- А как вырастут?
- Замуж выдам. Бабы каются, а девки собираются.
Эпилог
Новая церковь в пригороде, богато украшенная разноцветными куполами и золочёным крестом, кованой оградой и райским полисадничком в глубине двора. Мощёная розовым резным кирпичом узкая дорожка ведёт от широко раскрытых ворот к высокому крыльцу церкви.
Вдруг в центральный вход, переполошив пеших прихожан, с визгом чуть не вкатывается носом кортеж из трёх машин. Во втором автомобиле гремит музыка. Из первого не доносится ни звука. Третья машина, панически захлопав дверцами, выбрасывает на площадку перед церковью дружных хлопцев, похожих на охрану.
Из первого, танкообразного, автомобиля, тяжело ступая на некрепкие ноги, вываливается грузное тело хозяина, примятое и совсем скособоченное на левую сторону. Сделав три шага по направлению к церковной ограде, оно вдруг падает на колени. Музыка во второй машине, осипло всхлипнув, обрывается. Прихожане, смущённые образовавшейся толкотнёй у церкви, останавливаются кто в замешательстве, кто в испуге, кто в трепетном восторге, видя во всём Промысел Божий. Кто-то, перекрестившись, начинает читать: «Богородице, Дево, радуйся…»
Сделавшееся почти уродливым, непропорциональное тело решительно двигается по розовой рифлёной дорожке, не замечая никого.
- Смотри, как усердствует!
- Размозжит коленки-то… - колышется сочувствие в народе.
- Эт чё натворил?
- Натворил, небось…
- Мож, и убил кого?
- Кого-кого, а себя, видать, хорошо поистязал!
- Как ты, деда, определишь его? – сразу несколько прихожан поворачиваются к белоголовому старцу.
- Душу свою испытует молодецкая сила. Ох, и тяжко ему будет, коли выживет! А не выживет – тьма совсем. Одинокая погибель. По кусочкам – по дерьмочкам раздражнил в себе супостата, вот он теперь его и мает! Ну, дойдёт до конца, так, мож, и отмается. Прости его, Господи!
- Ничо, сдюжит.
- Силища вон какая!
- Не силищей человек-то спасается, а молитвами.
- Будет кто молиться, так и спасётся.
- Так. Ну, и ежели добра успел наработать вокруг себя…
- Спасёт его это добро?
- Бог всех раскаявшихся спасает!
Подкосолапив к церковному крыльцу, новообращённый размашисто крестится и в земном поклоне звонко прикладывается лбом к первой ступеньке.
- Разобьётся, – горько поджимает выцветшие губы немолодая женщина.
- Выдюжит! – оскаливается щербатый.
- Лишь бы крыльцо сдюжило, а то вон нас сколько! – улыбается заходящему солнцу, прихожанам и всему миру русоволосая высокая красавица в золотисто-оранжевом полушалке.