Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
Однажды в один из августовских дней девяносто первого - иначе говоря, в раннесредневековую пору моих отношений с Люси, когда господство ее церкви над моей душой было почти абсолютным (ее крохотная, неистребимая часть по-прежнему принадлежала идолу по имени Лина), мы лежали с ней после жаркой возни, и наш союз казался мне чудесным итогом взаимных притяжений и отталкиваний, непостижимым никаким другим способом, кроме художественного. Взволнованное воображение порывалось написать большой, глубоководный роман.
"Когда-нибудь я напишу о нас книгу..." - самонадеянно пообещал я, нисколько не задумываясь о том, что с другого, благополучного конца пришел к тому же, что и обремененный мелкобуржуазным одиночеством герой "Тошноты" - то есть, к потребности написать что-то, "что было бы неподвластно существованию, было бы над ним. Скажем, история, какая не может случиться, например сказка. Она должна быть прекрасной и твердой, как сталь, такой, чтобы люди устыдились своего существования". Безликая истина "крайности сходятся" обрела подтверждение своей универсальности.
"Напиши, Юрочка, напиши..." - ничуть не удивившись, отвечала Люси с моей груди.
С тех пор отдельные события стали эскизами большой картины, а коллекция персонажей пополнилась горячими образами других моих женщин. Оставалось лишь окрылить вдохновение. Кстати о крыльях. Не кажется ли вам, что литература очень похожа на авиацию? Ведь подобно тому, как отдельные части самолета могут летать только будучи скрепленными определенным образом, так и бескрылое слово полетит, только соединившись с другими словами. И пусть слова по самой своей природе несовершенны, но создать из них совершенную конструкцию возможно.
По моему мнению, золотой век литературы, как и авиации пришелся на начало двадцатого века. В летательных аппаратах и литературных произведениях той поры куда больше вдохновения, чем расчета, потому что и те, и другие создавались ради самого факта полета. Когда же их крылья обрели собственное самосознание, они обрели и утилитарность, отчего, например, сегодняшние Су-35 и F-18 именуются не летательными аппаратами, а тактическими истребителями, также как, например, детектив и любовный роман - это уже не части единого литературного тела, а субжанры массовой литературы, сконструированные по шаблонам и калькам литературных технологий. Летчики стали роботизированными придатками техники, а писатели - заложниками вавилонского столпотворения вкусов. По мне роман - это песочные часы. В песочных же часах важен процесс, а не точное знание времени. Честно говоря, я и сам порой не доверяю песку моих воспоминаний, которые память-фармазонщица выдает за россыпи драгоценностей. Но другой почвы, кроме любовной у меня под ногами нет.
Итак, на исходе второго тысячелетия новозаветного жития я делил себя с тремя женщинами, каждую из которых по-своему любил. При этом о существовании жены знали все, а о двух любовницах - никто. Кроме того я владел большой квартирой в районе Чистых прудов, двухэтажным домом в Голицыно с прудом, лужайкой, баскетбольным щитом, черным роялем и высоким крыльцом, БМВ последней модели, доходным местом и свободными денежными средствами, достаточными, чтобы обеспечить пожизненную независимость моей семье и двум моим любовницам.
Кочуя от женщины к женщине, я невольно их сравнивал.
Мое свинцовое отношение к жене, пять лет назад оторвавшееся от презрительного дна, далее всплывать отказалось и поддерживалось в полузатопленном состоянии лишь моим дутым притворством. Внешне, однако, все выглядело пристойно, и признательное уважение ее родителей было мне обеспечено. Мы никогда не ссорились, и нашему сыну, должно быть, казалось, что улыбчивая сдержанность и есть главная семейная добродетель. Изрядная часть моих гормональных запасов тратилась теперь на Люси и на Нику, отчего моя супружеская задолженность росла не по дням, а по часам, и когда приходило время красноречиво-обидчивых взглядов, я спохватывался и с лихвой возмещал затянувшееся ожидание. Жизнь наша в постели и вне ее текла размеренно и предсказуемо, и за это время ни одно событие не стало для меня поводом к прощению. Словом, Лина была для меня чем-то вроде табельной вагины, в которую я постреливал по штатной нужде. Ее такая рутина, кажется, устраивала, и в хорошем настроении она могла даже развеселиться. Как бы я к ней не относился, но наши ампутированные по колено отношения составляли основу моего самочувствия.
Моя мужественная нежность и сердечная признательность, которыми я не мог поделиться с женой, доставались Люси. С ней я советовался, ей жаловался, ей оглашал свои мысли. С Валькой она встречаться перестала, что позволяло мне в ответ на Валькин вопрос как поживает Люси пожимать плечами и говорить: "А черт ее знает!" Так продолжалось почти два года - вплоть до появления Ники. Увлечение Никой безусловно охладило мои чувства к Люси, однако не настолько, чтобы испытывать кощунственное желание расстаться с ней друзьями. Мне по-прежнему было с ней легко и спокойно, как бывает, когда тебя понимают с полуслова, но теперь, провожая ее на вокзале, я испытывал не грусть, а преступное облегчение.