Посвящается Мэлу Нойеру и старым генералам…
"...А знаешь, там, за морем,
Иные страны есть: там по вечерним зорям
Сжигает синеву бескровная звезда
И Веспер имя ей, и я хочу туда..." -
Иродиада
"Прежде чем входить, подумай, как ты выйдешь", -
Саади
1. Винить некого.
"Назовите моим именем лекарство от шизофрении, когда я погибну", - заявил своим солдатам генерал Роммель, сидя на возвышении из чугунных радиаторов около забора подстанции однажды ранним утром.
"Железный Эрвин" или в иных случаях просто "Дядя Эрвин" - так и называли больные эти серебристые небольшого размера капсулы, которыми кормили их всех примерно по одинаковой схеме: утро-день-вечер, а кому-то - утро-день, без вечера; по одной-полторы, а кому-то - по две капсулы за один прием.
Ведь настоящего их наименования больным, пока те находились в стенах "дурдома", по тамошним порядкам не раскрывали.
Железный Эрвин... И кто же только выдумал такое?..
Препарат начисто блокировал слезы, замедлял реакции, но первопричинной тоски совсем не истреблял и даже немножко не сглаживал, а наоборот, как ощущал Ян - усиливал ее, пряча внутрь, глубоко под своды сознания. Это и возмущало Яна более всего остального, потому что именно по этой причине ему никак не удавалось из года в год выздороветь - ну, или уж, скажем прямо, не выздороветь, а добиться хотя бы временного улучшения состояния, которое продержится пару-тройку месяцев. Не работает оно так, не работает. Во всяком случае, у Яна почему-то это так не работает: ему позарез надо быть легким, а совершенно неподъемная, занимающая самые низы души, тоска припечатывает его всего к земле, даже голову поднять порой не позволяет.
"Здесь аптеки нет" - читает он объявление на одной из многочисленных дверей маленького, похожего на коробочку, здания, куда направили его за препаратами. Указателя тоже почему-то нет - и где она тогда, как не здесь, аптека эта? Тут - запечатано...
Неопрятного вида бородатый мужик, вывернув из-за угла, орет ему в ухо: "Аптеку ищешь? Обойди вон через ту калитку, а здесь ты не пройдешь, не пройдешь теперь здесь, рвов накопали".
Тут же довольно пожилая женщина, не стесняясь, берет Яна под локоть и, шикая на того мужика, уверенно ведет Яна в противоположную сторону: "Чего болтает, сам не знает, я только из приемного покоя сама, он здесь слева".
"Мне аптека, аптека нужна!" - тихо получается у Яна. И когда женщина, наконец, шагов через двадцать начинает его слышать, то вдруг останавливается и с неожиданным чувством произносит:
"На кой черт ты, дурень, таблетки-то эти жрешь-то? Вон, здоровенный какой - лось! Морда красная! Пошел бы сосульки с козырька лучше посбивал, а то не сегодня-завтра по башке прибьет кого-нибудь!"
Что-то бормоча, женщина резко поворачивается и неуклюже, мелкими шажками двигаясь по заледенелой тропинке, уходит за ворота, в бесфонарную тьму. А Ян, как всегда, застигнут врасплох. Ему вправду есть, что на этот выпад ей ответить, и как ответить (это он тоже, пожалуй, сегодня смог бы). Но крайне наглая незнакомка ушла, оставив его одного, и теперь он отвечает сам себе, так и не дойдя пока до своих препаратов в этом заснеженном лабиринте тупиков и странностей.
"Так и беда в том, что у всякого человека личность есть, какое-никакое эго, и личность эта должна чем-то кормиться, потому и невыносимо пребывать человеку в вакууме, который создает изнутри душевная болезнь, невыносимо ничего не делать. А делать начнешь - руки коротки, опять-таки, все ее заслуга, этой болезни. Вот и жру я поэтому таблетки, тетя, понятно ль тебе это все, или нет, скорее всего... Я урод, и потому пью таблетки. Многим и делать ничего от природы не хочется, и болезни при этом нет - вот так - живи себе не хочу. А если иначе - да еще в таком дуплете - и захочешь, а не поживешь".
"А, впрочем, пожить как раз поживешь. Это все еще при нас, никуда не девалось. Прожить бы с этим удалось - вот другая задача".
"Угугум", - ледяно произнес баритон чуть позади Яна, и тут же из-за его левого плеча вынырнула и направилась по аллее между сосен темная и высокая фигура Мергена.
"Стоя-ять!" - вдруг, как ошалелый, выкрикнул Ян и рванулся за ним. Мерген быстро шел, не оборачиваясь. Мерген ли это вообще, в таком случае, - усомнился Ян, но не остановился, а продолжал пытаться настигнуть его, более того, что-то ему вдогонку кричал.
Но прохожий, которого Ян так явственно принял за своего близкого друга и покровителя из мира духов, шел в наушниках и потому никак не реагировал на отчаянные просьбы Яна, семенящего за ним по гололедице:
"Проведи! Ну проведи меня туда!"
Куда так настойчиво рвался Ян? В больнице врачи сказали бы, что его совсем помрачневший в последние недели разум, который ему самому сейчас представлялся, как разбухший от крови и воспалившийся кусок несвежего мяса, не умещающийся больше в черепе и пронзаемый острой болью от любого малейшего соприкосновения с внешней средой, - это болезнь. В точности то же врачи сказали бы и про этот переезд, который в эти минуты Ян преодолевал в погоне за якобы Мергеном. Не про сам переезд, точнее, а про события, которые происходили здесь чуть более полугода назад с Яном. Этих событий ему теперь так мучительно и недоставало, и сам он, наоборот, четко разделял болезнь и их, а с ними вместе и подобные тем событиям другие события. Ян повторял себе, что он сошел с ума, подразумевая под этим именно болезнь, в его внутреннем понимании, а не во всеобщем понимании врачей, где проживать эти события и означает "сойти с ума". Сам он понимал иначе: болезнь, психиатрия уводила его от этих событий, и он страдал. Лечение плохо справлялось с болезнью, но оно никак не влияло на окружающий мир - ни горячо, как говорится, ни холодно - а события Ян относил именно к окружающему, объективному миру, в отличие от болезни.
Началась метель, переезд закончился, и открылась хорошо освещенная площадка перед автозаправкой, где двигалось много людей, и Яну было бы совсем неприлично на глазах у всех орать в спину незнакомому человеку, да тем более, к тому времени Ян и сам уже понял, что ошибся.
По снегу на спине каталась собака и жалобно скулила, свистела и подвывала, она, видимо, приморозила лапы и пыталась их таким образом отогреть. Ян подозвал ее и открыл перед ней дверь столовой, собака прошла в темный промежуток между дверями, а Ян следом за ней.
Столовая называлась "Колонна-72", и как раз в ту, принесшую Яну счастье пору, он несколько раз бывал здесь в сопровождении Тамары. Удивительное время оставило отпечатки на совсем обыденном месте, и близость этого самого переезда имела особое значение. Да и сама Тамара, но не та, что где-то существует сейчас, а та, что осталась в этих воспоминаниях, была Яну дорога, как еще один след чего-то без преувеличений для него священного.
То состояние, которое он тогда переживал, могло менять в том числе даже некоторых других людей, и это казалось особенно удивительным. Тамара к ним по всей видимости тоже отчасти относилась, и тоже ощущала на себе в то время, хоть и малые, отсветы этого гигантского луча, который освещал для Яна весь мир.
Потом он многократно и видел ее, и пытался разговаривать, но Тамара была уже совсем другая. И столовая была сейчас совсем другая.
"Если бы тела умерших людей не хоронили, а так и оставляли на тех местах, где душа покинула их, зрелище получилось бы ничуть не более удручающее", - думал Ян.
И все же зашел в зал столовой.
Почему колонна? Почему 72-ая? Ян не знал и никогда особо не задумывался, следуя забавной привычке всех маленьких городков десятилетиями, из поколения в поколение называть некоторые места довольно странными, зачастую уже давно отжившими наименованиями. А теперь, когда он совсем разболелся, его мучило буквально все, даже эта мелочь. Он помнил, что где-то существует такое место, которое соединяет и объясняет на свете все - и это изобилие совершенно разрозненных, по непонятной причине терзающих его деталей - тоже, и он помнил, что находился в этом месте еще совсем недавно. Но теперь-то он тяжело болен, теперь ему все крайне, непосильно тяжело, и вспомнить ничего толком невозможно. Пространство тяжелое, как... как... Вот и само это слово ему тяжело, тяжело сейчас вспомнить, хотя это всего лишь одно маленькое дурацкое слово, относящееся к чему-то, связанному с артиллерией.
"...И у меня был край родной..." - звучал в его голове романс, когда он зашел в полупустой обеденный зал и прямо в верхней одежде уселся за один из столов.
"...Я там мечтою чистой, безмятежной
Был озарен,
Я был любим так искренно, так нежно —
Все это сон!
И думал я: на смерть за край родимый
Я обречен!
Но гром умолк; гроза промчалась мимо —
Все было сон!
Летучий ветр, неси ж родному краю,
Неси поклон;
В чужбине век я праздно доживаю —
Все было сон!"...
Он не просидел и минуты, резко поднялся и направился к прилавку с кассой. Одна из двух раздатчиц, молодая девица в вопиюще "не стильном" свитере под фартуком, показалась ему по тем временам знакомой, он узнал ее. И она узнала его, потому что тут же произнесла несколько раздраженно:
- Молодой человек, ваша подруга, или кто она вам, очень просила меня найти для нее один номер, я тогда все перерыла, а она куда-то потом исчезла, передайте ей, пожалуйста.
И она начала перебирать какие-то бумажки у себя в кошельке, а потом протянула Яну клочок с не подписанным телефонным номером.
- Вы ведь с ней пересекаетесь, извините? - переспросила она уже мягче спустя несколько секунд.
- Конечно, я передам ей, не беспокойтесь, - пообещал Ян и стал обводить непонимающим взглядом витрины: ведь он сюда не поесть зашел, а сам вот оказался как-то у прилавка - как будто бы выбирать блюдо теперь надо.
- А можете напомнить, как вас зовут, молодой человек? Я вас запомнила тогда с той подругой, а потом вы ходить перестали, - вдруг обратилась к нему раздатчица теперь уже совсем непринужденно.
- Ян меня зовут, - ответил тот, на что раздатчица с удивлением заметила, что раньше его имя казалось ей значительно длиннее.
- Что же вы так, часть имени где-то потеряли, один хвост остался... - посетовала она.
- Да мне - чтобы покороче, наоборот… Чтобы подписывать быстрее было, - будто бы пытался оправдываться Ян.
- Что подписывать-то собираешься, писатель? - продолжала раздатчица, усмехаясь.
"Да уж, писатель из меня сейчас, как из кое-чего пуля", - подумал Ян, - "Писатели работают для читателей, писатели материалом крутят и вертят, они все, как есть, уж никогда прямым текстом не говорят. И потом, у всех писателей есть такой специальный язык - на нем и пишут стихи, рассказы - а у меня его сейчас нет, у меня ничего не вышло бы, я тяжелый, меня самоходкой раздавило".
- Не писатель я, - ответил он девушке.
- А почему ж так? - заливаясь, не прекращала она.
- Потому что я уже все, что мог написать - написал, - заявил Ян и отправился на выход.
Около крыльца он снова видел ту замерзающую собаку. Чего и следовало ожидать, ее кто-то снова выгнал на улицу из теплого холла столовой. Вот вопрос: кому и чем она могла там помешать, но люди - это люди. Их тут полно, и каждый имеет вполне ощутимую возможность этой несчастной собаке помочь пережить предстоящую морозную ночь, а там понемногу и всю зиму, или по крайней мере ценой совсем небольших своих усилий облегчить собачье страдание. Могут, а не делают - почему? Природа у людей такая, наверное, натура, закон.
Ян напомнил себе такую же собаку - только ее счастье и горе вершат в большей степени люди, а он погибает в заложниках у самой природы, вполне безличной и бессердечной, которая произвела его в мир с поломанной головой.
"Эх, как жаль собаку! Но разве она виновата в том, что так мучается? Или кто-то конкретный в этом по большому счету виноват? Так и здесь: винить некого. А все равно как-то до конца не верится. Слезы сами накатывают: «да за что же это ей… да за что же это мне… за что - всем?..»
Бессмысленные, бестолковые слезы.
Пишут, что полковник веровал в Бога, победил сначала себя, а уже потом войну, а после того, как погиб, его именем корабль назвали. А на самом деле все было вот как (и это сам полковник говорил, это не выдумки): явление чуда - это явление постижения закономерности. То есть, владея техникой, он веровал в Бога. И себя он иначе победил. Нам всем всегда говорят: расти большой, не будь лапшой, старайся лучше. А технике нас не учат. Вот мы и стараемся изо всех сил, а только жилы себе рвем. Ни к чему больше стараться, я уже и так порядочно... А тем, кто уже и так, как следует, как могли постарались - им что скажете? Вот же, этому нас не учат. Да и Бог, знаете, не всегда прилежненьких выбирает... А порой здесь вообще ничего бывает не понять, и корабль в мою честь так и сяк не назовут, потому что у меня фамилия Стерващук".
Ян так и стоял на одном месте, не отойдя и нескольких метров от здания 72-ой колонны, даже в толстых варежах у него немели от мороза руки, а глаза резало от частых слез, но и сейчас он безотчетно плакал.
Внизу, возле его сапога, постучали. Он увидел только крышку канализационного люка, не замерзшую в этот минус, зияюще черную на сплошном белом снегу.
Крышка приподнялась, выталкиваемая снизу головой человека. Изнутри проглянуло его лицо, которое показалось Яну смутно знакомым. Вскоре он вылез полностью. От его мокрой одежды и волос валил пар.
- Пускай ты и Стерващук, с ума сходить не надо, - хрипло, без эмоций произнес человек и привычным взглядом посмотрел Яну в заплаканные глаза.
- Что полковник тебе этот дался? - спросил он, весь сотрясаясь после горячей воды на сильном холоде, - Ты его всего на запчасти уже разобрал, а зря. Он - это он, а ты страдаешь из-за своего собственного: из-за того, что тебе жить не в чем. Всем ведь необходимо в чем-то жить, а ты потерялся, вот и изводишься поэтому.
Ян смотрел на него сверху вниз, его было нетрудно в подробностях разглядеть - они разговаривали, находясь прямо под мощным фонарем.
- Что означает "жить не в чем"? - наконец, произнес Ян, сглатывая откуда-то постоянно подступающую слюну и заглядывая в отверстие, откуда появился его собеседник.
- Не спрашивай. Ты и сам сейчас все поймешь, погоди немного. Сейчас, сейчас, не спеши, все поймешь. Всему свой час, - добродушно приговаривал он, при этом опоясывая себя длинным ржавым тросом.
- Можно вас сфотографировать? - спросил Ян.
- А это еще для чего?.. Ну хорошо, давай, мне в общем-то не жалко.
Собеседник прикрыл крышкой люк, встал на нее сверху, потопал сапогами и приосанился, глядя Яну в объектив с широкой улыбкой.
- Ну, готово?
- Да. Спасибо вам большое за это ваше одолжение.
- Правильно мыслишь: одолжение, - уточнил собеседник и начал как ни в чем не бывало спускаться обратно в люк.
Ян провожал его растерянными глазами, но и не думал упрашивать задержаться здесь или, тем более, о чем-либо большем. Он ждал: скажет ли человек что-нибудь ему на прощание, но человек, не говоря ни слова, проворно юркнул туда, откуда несколько минут назад и пришел.
Ян быстро огляделся по сторонам, отошел немного в сторону и с опаской протер экран телефона. Фотография действительно осталась, хотя и слегка размытая. Первое, что пришло в голову Яну - это переслать ее Тамаре, сейчас же.
А стоит ли? - спросил самого себя Ян.
Не стоит! - последовал внутри четкий ответ, после чего он тут же отправил Тамаре эту фотографию.
Вслед за тем он вернулся к крышке люка и встал на нее постоять, припоминая отчего-то историю про то, как в годы Второй Мировой войны где-то в области Памира под одним немцем стали расходиться литосферные плиты. Поначалу тот немец все пытался удержать себя на них обеих, балансируя двумя ногами. Когда же это стало невозможным, он пробовал перепрыгивать с одной плиты на другую и обратно, дабы сохранить под собой ощущение твердой и при том привычной почвы. Когда величина разлома под ним превзошла все физические возможности растяжки и прыжка человека, немец на какое-то короткое время повис над пропастью, не держась, можно сказать, вообще ни на чем материальном.
Но, тем не менее, несмотря на такой, казалось бы, успешный опыт победы над законами земной физики, довольно скоро он все же провалился.
Это весьма случайное воспоминание породило за собой еще одно: про то, как два советских самолета неожиданно повредили в воздухе «мессершмитт» не абы кого, а именитого Ралля, вследствие чего он был вынужден совершить посадку. Раллю тогда чрезвычайно не повезло, его позвоночник оказался сломан в двадцати местах, и насколько это знал по историческим данным Ян, он еще долго, очень долго и тяжело лечился, прежде чем начать пробовать снова совершать вылеты. Однако кое-кто из знакомых Яна считал совершенно иначе, не столь давно пересказывая ему эту историю и настрополяя Яна ступать немедленно на фронт, уверяя при этом, что якобы Ралль продолжил летать в тот же вечер, переломанный в двадцати местах и нисколько при этом не "раскисая мордой в салат, как это делаешь ты".
Ян тогда пытался утверждать в свою защиту, что на фронт у него просто нет ни малейшей возможности попасть, хотя бы потому, что Вторая Мировая война уже почти восемьдесят лет как закончилась... Про свое пребывание в базе данных сети государственных психиатрических лечебниц он уже даже и не упоминал...
Но его знакомый был неумолим и отвечал на это тем, чтобы тот летел тогда воевать в Америку, Израиль или еще куда угодно, лишь бы не сидеть на месте и не ныть.
Тамара уже успела прочитать сообщение, она очень долго, как показалось Яну, набирала ответ.
"Спасибо, забавно", - пришло после нескольких минут волнительного ожидания.
"И все же не зря я рожден сюда человеком", - думал Ян, медленно передвигаясь в направлении дома, - "Ничего хорошего опять не выйдет из того, если я в очередной раз слишком высоко задеру себе планку. Полковник, к примеру, очень хорошо сознавал свои допустимые масштабы, и в понимании этого также заключалась немалая часть его силы. Вот и я: прикажи я себе тотчас прервать все эти многочисленные, загадочные и зачастую больно ранящие связи с окружающими людьми - стану ли я от этого хоть на полшага ближе к цели? Да я ведь и не выдержу такого испытания, снова поплыву, снова раскорячусь, как старый драндулет на пригорке, и начну в отчаянии взывать о помощи. У кого начну? У них же: этих самых "отверженных" мною лиц, которые так тормозят со всех сторон мой и без того нелегкий путь. Возможно, это все самооправдания и отговорки, но я ведь искреннейше, почвенно бессилен! Пока в мире не откроется некий зазор, и оттуда не явится хотя бы малая помощь, я не смогу вообще ни на что в самом себе повлиять, уже не говоря о других людях. Эх, люди, люди... Почему же я так зависим от вас? Моя способность при должном обращении может приподнять вас следом за мной самим чуть выше, но это, пожалуй, и все, чем я могу быть полезен вам. Я же напрочь зависим от вас. Без вас я даже не справлюсь с собственным бытом, но гораздо хуже то, что без вас я никогда не смогу быть реализован полным образом".
Чем дальше Ян углублялся в своих теориях и практиках за последние месяцы, тем сильнее у него непроизвольно обострялось ощущение своей несвободы, зажатости между двумя, а то и тремя, четырьмя - некими вполне объективными преградами. Еще недавно он по старинке мыслил их как "обыденный" мир и "настоящий", но теперь ему все чаще казалось, что пролегающая между грань - намного тоньше, искривленнее, и возникающие на этой почве "внутри и снаружи" него взаимодействия - непостижимо сложны. По крайней мере, это задача совсем не для его нездоровой головы, которую эти вещи раскачали так, что она устраивала Яну ежедневный бунт, отказывалась служить ему в самых простейших рутинных делах. Ян ощущал себя все время продирающимся через невидимые, но от этого не менее трудные заслоны, нагромождения, протискивающимся через становящийся все более узким и узким лаз. Ему казалось, что чем сильнее он оказывает сопротивление инерции, чем глубже он себя на зубах протаскивает, тем тяжелее и тяжелее ему становится.
Он мог бы не продолжать движения, повернуть обратно... Но в том и дело, что превратившийся в сдавливающие со всех сторон слепые тиски туннель уже никуда его не пропускал. Никакого "обратно" уже не существовало.
- Эхееей! - услыхал он задорный возглас. Навстречу ему спешил своей разболтанной походкой человек с небольшой хозяйственной тележкой. Это был его достаточно неблизкий знакомый, принадлежащий как раз той самой нации, которую инспектор истребительной авиации Адольф Галланд мог бы, наверное, как вдруг подумал Ян, охарактеризовать как наиболее преуспевающую в сочетании полезного с приятным.
Еще свежа оставалась у Яна в памяти история, как этот самый неблизкий знакомый непостижимым образом привлек Яна к разгрузке мешков с цементом. Надо понимать, что ни те мешки, ни сам этот человек, ни какая-либо иная прямая связь с тогдашними целями Яна никоим образом себя не обнаруживала... Денег, естественно, ему тоже за ту пыльную работку знакомый так до сих пор и не предложил.
Теперь, видя его с тележкой, Ян смекал, что история вполне может повториться, и был твердо намерен этого избежать.
"Добрый вечерок! Как дела, дорогой?" - приподнятым тоном спрашивали Яна, на что тот легко разразился потоком всевозможных жалоб на свое самочувствие. Яну кивали, соболезновали и желали самых лучших докторов и как можно больше покоя и отдыха буквально весь путь, пока они вдвоем двигались в перпендикулярном изначально выбранному Яном направлении, и Ян катил по занесенному снегом тротуару чужую телегу.
На перекрестке знакомый сказал:
- Умоляю тебя, только не поколоти фарфор, он очень ценный! Мне надо срочно заскочить в этот магазин, а иначе он закрывается уже через две минуты. Я буду очень благодарен, если ты довезешь до сквера, там Наталия Дмитриевна уже ждет, извини, пожалуйста, я так не хотел тебя беспокоить!
"Куда вы прете на красный?" - словно разбудил Яна грубый окрик водителя, едва успевшего затормозить на переходе, и Ян резко остановился и начал оглядываться кругом: сам-то он уже перешел, оказывается, дорогу, но немалая кучка людей и вправду двигалась позади его наперерез ползущему по снегопаду транспорту.
Ян сделал неконтролируемый рывок вперед, всей силой навалившись на ручку тележки. Вдруг он ощутил внутри себя несказанную ярость, какой-то праведный гнев на все и вся его окружавшее, и на себя самого в том числе. Он побежал, насколько это было возможным делать с не особо легкой поклажей и к тому же в разгар пурги. Он миновал нахально осаждавшую его и всех остальных прохожих пару трехметровых кенгуру с листочками рекламы; сухо бросив "здравствуйте", проехал мимо настроенной на щекотные разговоры бывшей начальницы и вырвался на малолюдную, но при этом более просторную улицу, которая приводила кратчайшим путем к скверу.
Никакой Наталии Дмитриевны поблизости пока не было видно, или даже не пока, но Ян вдруг начал смотреть на весь акт своей подмоги с несколько другого угла.
Он не почувствовал бы никаких угрызений, если ему пришлось бы и бросить ценный фарфор прямо здесь и сейчас. Но верхушки деревьев в туманно-снежной дымке привлекли внимание Яна, и он уже был занят их рассматриванием, а передачей фарфора оставался занят лишь постольку-поскольку.
Он сделал вдох. Вдох получился коротким. Тогда он чуть подождал и попытался сделать второй, более глубокий вдох. Он был здесь совершенно один, никто не мог помешать ему, и Ян принялся дышать изо всех сил, открытым ртом, как овчарка. Он стоял на тропинке между фонарями и дышал, дышал, дышал, пока у него не заболела челюсть. Он решил для себя, что не перестанет дышать, пока не дойдет до того состояния, когда уже не сможет выдохнуть. Та самая злость, которая, возможно, охватывает на каком-то высшем пике мучения умирающего больного, совершенно внезапно завладела тогда Яном. Он накачивал себя этим ни к чему не годным вечерним выхлопным воздухом, как мяч, как воздушный шар, он хотел бы перегреться и взорваться.
Боль. Не человеческая кровь, а сама воплощенная в природе боль текла по его телу.
"Веспер", - сказал он вслух, сам уже не отдавая себе отчета в том, что произносит.
Совершенно неожиданным образом реальность ответила: из полной и долгой внешней тишины раздалось близкое воронье карканье. Ян подхватил ручку телеги и отправился дальше в путь.
2. Помочь некому.
На хорошо освещенной главной магистрали городка было светло, почти, как днем. Ян как-то легко, несмотря на растущие в никак не стихающую метель на тротуаре сугробы, проскочил мимо здания дворца культуры. На торцевой стене рядом стоящего дома Ян заметил находящееся под запретом изображение орла, которого здесь точно никогда до этого не было.
Проследовав еще несколько метров, Ян увидел невдалеке сдававшую задом фуру, которая привезла на разгрузку продукты в местный супермаркет и перегородила пешеходам всю дорогу.
Когда Ян приблизился со своей тележкой к этому трудному участку, он понял, что не проедет здесь теперь никак: слева все было перекрыто большими стеллажами на колесах, полными товара, и толпились сотрудники, завозя эти стеллажи через служебный вход, а справа проходу препятствовал длинный и высокий сугроб.
В другой раз, иди он один, без тележки - таких затруднений у него не возникло бы, но Ян решил не сдаваться и начал упорно протискиваться между фурой и сугробом вместе с тележкой. Щель была столь узка, что у Яна разгорелся даже определенный азарт в ее преодолении - насколько очевидно невозможным это выглядело бы для всех, настолько занимательным это тогда показалось Яну.
Упрямствуя, он пролезал и пролезал с фарфором меж двух преград, как античный герой между Сциллой и Харибдой. Сзади выстроилась очередь.
Один из грузчиков не выдержал и крикнул Яну: "Да пройди ж ты уже что ли через подсобку! Иди сюда, давай, сейчас пропустим!"
Грузчик открыл перед Яном дверь и поторопил его жестом, чтобы тот не мешкался. Ян поспешил и не забыл, конечно же, вкатить за собой бесполезную тележку с фарфоровыми вазами.
Подсобное помещение магазина было слабо освещено и захламлено. Рабочий в полутьме подталкивал Яна под локоть по довольно тесным поворотам, пока не вывел в чуть более просторный коридорчик.
- Лютцов! - чуть не вскрикнул Ян, но сдержался, внезапно узнав в его лице еще одного своего - насколько возможно вообще такое представить - близко знакомого инспектора истребительной авиации Гюнтера Лютцова.
- Да, Лютцов. Дальше что будем делать? - произнес тот, прямо глядя Яну в глаза.
- Это ты! Да не может быть! Я уж и не рассчитывал! - чуть не плача, хотел броситься ему на шею Ян, но тот его резко отстранил.
- Ты где был? Ты в чем весь? - изображая на лице величайшую брезгливость, Лютцов взял большую автомобильную щетку и начал охаживать ею всего Яна сверху донизу.
Ян совершенно искренне не замечал на своей одежде и даже обуви ни намека на какие угодно загрязнения, но безоговорочно повиновался Лютцову. Пока тот чистил его, не переставая брюзжать, какая же он поразительная свинья, Ян полными счастливых слез глазами обводил его всего, хватаясь за все подробности его безвозвратно утерянного, как уже почти убедил себя Ян, облика.
- Мельдерс где-то рядом? - долго не решаясь, все же задал Ян свой вертящийся на языке основной вопрос, хотя он и без того уже чувствовал, что тот где-то рядом, но просто хотел бы слышать об этом от Лютцова.
Как-то тяжело вздохнув и с глубокой укоризной взглянув на Яна, Лютцов отвечал:
- Рядом-то рядом... А вот тебя только за смертью посылать! И где ты шатался, изволь ответить, столько времени? Выпрями спину! У тебя из брюк вся подкладка торчит, погляди! Ну совсем, совсем, как беспомощный!..
Продолжая всюду оправлять и поддергивать Яна, он открыл еще одну, до этого не заметную, дверь и, как следует наподдав высоким сапогом, выпнул тележку на улицу, и та с дребезжанием покатилась вниз по пригорку.
- На землю обетованную, - махнув рукой, сказал Лютцов, - Пускай катится.
- Дай же мне его! - довольно нетерпеливо заявил Ян.
- Обождете, - осадил его Лютцов, - Ты это все тут развел, теперь не мечись.
И он подвел Яна, еще и не подозревающего даже, что же он тут такого развел, и как - к закрытой деревянной двери.
Из глубины того, что находилось за ней, доносились будоражащие воображение звуки.
Там словно бы рыдали, причитали, всхлипывали, выли - как при старинном обряде погребения в языческих общинах.
Лютцов захватил со стеллажа подсобки четыре бутылки какого-то алкоголя, скрестив их за горла, и втолкнул Яна внутрь. Маленькое, задымленное, под завязку наполненное людьми помещение напоминало курную избу. Поначалу у Яна сперло дыхание.
В центре стоял деревянный стол, за которым не то сидел, не то лежал Мельдерс. Он был вусмерть пьян! Справа от него относительно ровно сидел на сундуке Галланд, и Ян заметил, что на левой руке, которой он поддерживал и периодически возвращал на место сползающего Мельдерса, лежала белая столовая салфетка. Ян догадался о ее назначении: Мельдерс пытался удержать большой пластиковый стакан, наполненный, по всей видимости, пивом, и то и дело ронял его прямо себе на колени, отчего вся его форма была замызгана темными и липкими потеками. Галланд же, насколько было известно Яну, всегда отличался опрятностью. По стенам стояли, жавшись, летчики - как знакомые Яну, так и нет, и все горевали. Казалось, по всей комнатенке разливались реки не очень-то, прямо сказать, приятно благоухающего спиртного. Один из офицеров, не знакомый Яну, ползал под Мельдерсом то ли с махровой тряпкой, то ли с полотенцем, поднимая поочередно его ноги в блестящих сапогах и, позволяя себе довольно сдержанную брань в его адрес, протирал за ним расплесканные пивные лужи.
Всех находящихся в помещении объединял смертельно уставший вид. На их лицах, казалось, оставались одни глаза. Но при этом все они очевидно нисколько не страдали от своего положения, а принимали его, похоже, как должное.
- Явился? - сухо и совсем не гостеприимно спросил Яна один из летчиков.
- Его самоходкой придавило, - язвительно заметил в ответ на эту реплику знакомый Яну офицер со смутно припоминаемой им фамилией, оканчивающейся точно на -лофт.
Лютцов, который был по натуре более отходчив, заступился тогда за Яна:
- Следует справедливо заметить, что служба доставки не привезла ему препараты вовремя. Поэтому его, как пить дать, и полощет.
- Да-да, вас поняли: именно это событие вынудило его возомнить себя наместником ишака валаамского на земле, причем на неопределенные сроки, - продолжал высмеивать Яна оканчивающийся на -лофт.
- Давайте будем выражаться все же точнее: этот изначально не глупый малый уютно укутался в теплый полосатый плед своей психиатрии, пытаясь прикрыться им от колющих игл ветра реальности, - продолжал за него Галланд, пристально глядя на Яна, - Но кое о чем, как всегда, запамятовал...
- Я помнил! - с твердой уверенностью воскликнул Ян, выступив на шаг вперед.
Мельдерс, с той самой минуты, как в комнатенку втолкнули Яна, не переставая размазывать по себе пиво вперемешку со слезами, не сводил с него выражающих крайнее волнение глаз. Но при этом он молчал, и Яну было трудно хотя бы приблизительно понять, какое чувство он затаил.
- Ну у него в действительности шизофрения! - снова заступился за Яна Лютцов.
- Ежели человек со всего размаху усаживается голой задницей на дикобраза волшебства, а потом в отместку лупит палкой этого самого дикобраза - то будь он болен хотя бы полным авитаминозом, удивляться последствиям будет излишним, - все же поставил запятую в разговоре Галланд и подозвал Яна к себе.
- Иди, садись рядом, только осторожно: с него запросто может капать, - предупредил он, промокая салфеткой Мельдерса.
Сомнений не было: Ян находился сейчас в 51-ой эскадре. "Я сейчас нахожусь в 51-ой эскадре", - вслух и очень членораздельно произнес тогда Ян. Пробираться к столу ему пришлось долго, и пробираясь, он поймал себя на мысли, что подтверждением его местопребывания является также и расширенно-зауженное пространство, которое явно давало о себе знать. Летчики, которых он на пути к столу преодолевал, продолжали тем временем всячески его костерить, и он чувствовал большую радость и от этого тоже.
Но все-таки чего-то важного в составе происходящего он недоощущал. Когда он уселся между Мельдерсом и Галландом, он сперва потрогал пальцем поочередно их обоих, потом понюхал воротник Мельдерса и опять узнал в его особом шерстяном запахе 51-ую эскадру.
Он разглядывал его совсем близко и, если не брать во внимание его не поддающийся объяснениям пьяный, унылый и сильно потрепанный вид, тоже вполне хорошо узнавал. Глаза его были наполнены влагой и опечалены, но Ян, еще раньше подметивший за ним эту особенность - уметь смотреть таким невинным и глубоким взглядом, какие бы ужасные вероломства он только что, за минуту до этого не совершал - не мог верить в его печаль до конца. Более того, он продолжал довольно остро чувствовать себя обманутым и, самое главное, явственно сознавал нехватку какой-то одной, но важной детали, которую обозначить более конкретно у него пока не получалось.
- Что произошло, происходило и происходит? - начал он первым разговор.
- Плохо тебе? - спросил тогда Галланд.
- Да, очень плохо.
- Как следует плохо?
- Хуже вряд ли возможно.
- Ну вот, ты сам себе и отвечаешь.
Галланд, который до этого почему-то сидел и не курил, достал сигару. Но вещи так и не спешили становиться на свои места.
Галланд начал говорить:
- Ты долго пролетал на союзническом топливе. Пора начинать вырабатывать собственное. Прошлой зимой, почти год назад, как ты сам прекрасно помнишь, дойдя до глубочайшего распада и загнав себя в угол, ты, не имея тогда иных вариантов, принял предложение Мельдерса, который тебя уже к тому времени несколько лет ждал и безуспешно пытался заловить - пойти прогуляться. Ты был сильно напуган, но двигался за ним - видимо, по той лишь одной причине, что тебе на тот момент сделалось уже совсем невмоготу. Вы шли, и ты думал, что тебе удается совершать, хоть и чрезвычайно трудный для тебя, подъем. Ты ошибался по сути только в одной детали: в той, что тот подъем был якобы чрезвычайно труден. Это было отнюдь не так, потому что всю ту дорогу тебя тащил Мельдерс, и те твои колоссальные усилия, какими ты их ощущал, на самом деле не являлись таковыми. Он прожил некогда, как ты прекрасно помнишь, свою, заключенную в определенные довольно своеобразные и жесткие условия жизнь, и теперь все, что он может передать тебе - это так или иначе проецирование его прожитой жизни на пока еще не прожитую твою. Теми самыми специфичными условиями, о которых идет речь, является в большой степени сущность его натуры, иными словами - это та сила, которая заставляла его двигаться, и сам характер этой силы. По природе он был слугой огня. Он был наделен даром сгорания и реализовал этот дар через все аспекты своей прижизненной судьбы.
Недавно на твоих глазах он повторил это: прогорел наподобие бенгальского огня, и энергия, производимая процессом его сгорания, какое-то время почти даром могла приводить твою неповоротливую махину в движение.
Как ты прекрасно помнишь, в конце июля мы пришли за тобой. Никто не хотел тебя уничтожать, ты по-прежнему излишне очеловечиваешь и демонизируешь природу мира в естественных ее проявлениях. Но Мельдерс не мог предложить тебе ничего другого, кроме как, еще раз повторяю, повести тебя своим собственным путем, иначе выражаясь, сжечь тебя. Тебе же такой исход, который ты не мог тогда не предощущать, пришелся не по душе, и ты ответил отказом. Вполне себе объяснимым отказом, замечу я.
Ян помнил то утро в конце июля, помнил тот нависший над ним выбор и, конечно же, помнил, как в итоге так и не смог его сделать. Глядящий из ветвей березы у него за окном ужасающий роковой лик войны, как тогда это ощущал Ян. Бездна, которая смотрит на тебя, не мигая. В нее невозможно смотреть, не отводя глаз.
Ян четко знал, что - либо потеряет, либо умрет. Он потерял и долго еще ходил, продолжая терять.
Галланд, как бы следуя за ходом его мыслей, продолжил:
- Как ты прекрасно помнишь, тебя не оставили. Но того божественного сияния стало меньше - ты уже не можешь подпитываться его силой, тебе придется использовать свою. Ты был убежден и продолжаешь оставаться убежденным в том, что законы реальности привели в ход некое наказание для тебя за их нарушение твоими поступками. Ты все еще находишься в ожидании неких суровых, но справедливых дядек с ремнями, которые пришли и будут тебя направлять по проторенной дороге. Ты погряз не только в наносных константах человечества, примеряя их поочередно, как брошки на свое платье - в виде вины, расплаты, каких-то правильных и каких-то неправильных действий. Кроме них ты погряз в заблуждениях, будучи почти с самого детства скован представлением о приобретении возможности настоящей жизни непременно путем учительствования, обязательной модели преуспевшего и догоняющего - но это далеко не всегда бывает так.
Те силы, что тебя посещают, могут быть самыми разными, даже такими, как мы. Чтобы не становиться шалтаем-болтаем - ведь это мучит тебя - тебе надо бы начать овладевать контролем над бесчисленными потоками, которые окружают тебя, перебрасывают друг от друга и затягивают. Тебе необходима непрерывность сознавания, которой будет способствовать приведение твоего состояния к нулю. Для последнего же в свою очередь нужен камертон, роль которого уже никак не может выполнять для тебя Мельдерс. Наилучшим вариантом теперь было бы отыскать его в самом себе.
Ян находился в 51-ой эскадре, которую ему теперь почему-то стало хотеться называть слегка иначе, 51-м гешвадером. Он сидел в окружении немцев и имел возможность говорить с ними, смотреть на них и трогать. Периодически он для чего-то, сам не зная, не очень сильно толкал Мельдерса, и тот всякий раз готов был от этого обрушиться, как тяжелый и неодушевленный мешок, но его удерживала находящаяся в двадцати сантиметрах бревенчатая стена. Избу через все ее щели пронизывал ровный, сильный и белый, но не дневной, свет. Ян невольно пропускал через всего себя теплые, успокоительные и радостные, которые было ни с чем нельзя сравнить, плывущие волны 51-го гешвадера. Он находился в нем, плыл в нем весь, как тогда. Но что не давало Яну покоя, это то самое радикальное изменение. Теперь, слушая слова Галланда, он начинал осознавать, что будто бы утрачено чувство полета, невесомости. А ведь именно это чувство около года назад подхватило и понесло Яна по этому опасному и тупиковому - как в последние месяцы, да и сейчас, не сомневался он - пути.
- Со мной происходит нечто невыносимое, я испытываю страшные мучения, - заговорил Ян, - Я полностью выжат, я больше не в состоянии как-либо жить. Все мои усилия, рывки, размышления оказываются каждый раз напрасны. Знаете, я ничего больше, кажется, не могу хотеть. На самом деле. Если уж так, я мечтал бы прерваться, чтобы ничего, вообще ничего не сознавать, никоим образом. Старой жизни не стало благодаря вам или тому, что вы во мне открыли. Никакого пути исправить положение и перестать сильнейше страдать я тоже не нахожу. Я зажат. Меня с двух сторон давят две громадные тяжелые плиты, две реальности, но я не способен по-настоящему войти ни в одну из них. У меня уже и сетовать сил не осталось: «да за что, да почему...» Но если бы мне кто-нибудь из вас что-то попытался прояснить, я бы послушал.
Лютцов сказал:
- Случалось ли тебе когда-нибудь, может быть, в годы детства, отрывать паукам их лапки, чисто ради потворства своему любопытству и не более того? Теперь реальность проделала один в один ту же процедуру с тобой, но поверь, у нее не было злого умысла. Это к вопросу: за что и почему. Ты хорошенько отрешился за эти месяцы, это правда, и привычный мир - такая шарообразная планета, раздутая до своих размеров газом твоего эго - неприятно лопнул. Ясное дело, что после этого ты почувствовал себя сироткой. Но поверь мне, человеку опытному, ты драматизируешь все происходящее с такой силой и самоотдачей, что вот-вот, глядишь, надуешь новую аналогичную планету, состоящую на сей раз из соплей и дерьма, и улетишь на ней, обретя свое потерянное притяжение.
- Друзья, гляжу я на него, гляжу, - вдруг заявил, прищурившись, Бееренброк, - И замечаю, что он, конечно, большой молодец. Вообще, гляжу, красавец! Сидит тут, угрюмый, как на похоронах и еще и не стесняется выражать экзистенциальные терзания. Просил Мельдерса - вот, держи. Тебе все - а ты в ответ кислую морду строишь.
- Да, наглая сволочь, - пренебреженительно, закуривая от сигары Галланда, бросил Штеффенс.
- Да как он вообще смеет еще тут хныкать! До чего он довел нашего полковника! - возмущался Гронк, щелкая зажигалкой.
- А до чего я его, кстати, довел? Почему он стал выглядеть, как человек, спустившийся в социальные низы? - спросил с интересом Ян, обращаясь в первую очередь к Лютцову, но ответил ему Галланд.
- Не одному же тебе во всем мире Господом Богом дозволено быть ослом, - задумчиво произнес он, стряхивая на салфетку пепел с сигары.
Мельдерс тем временем уже отдыхал на столе, улегшись, выражаясь буквально, в тарелку лицом. Во сне он видел что-то хорошее, судя по тому, что он улыбался и порой даже начинал хохотать так, что стол трясся.
Галланд помолчал и продолжил:
- Ты, может быть, успел задуматься об этом, а может быть, еще нет, в эти нелегкие месяцы... Пламя погасло, а мы никак не уходим... Почему?.. Тебе не приходила мысль, что наша нынешняя судьба оказывается чем-то связанной с твоей судьбой? Или даже та мысль, что мы в какой-то мере оказываемся от тебя зависимы? Вообще-то - и ты имел неоднократную возможность удостовериться в этом на деле - любая история имеет свойство весьма моментально заканчиваться после того, как человек совершает отступ. Любая история ограничена в самой себе, и она просто-напросто лишена способности быть столь же гибкой, как человек, который ее осуществляет.
Если бы между тобой и нами тогда было все окончательно завершено, мы бы не продолжили к тебе приходить - подчеркиваю: ничего личного - нас бы у тебя не стало.
- Жизнь - она вроде эскадренной столовой, - перебил его Бруннер своим раскатистым басом, - Заходишь: тут тебе всего-превсего полно, а ты уж гляди, выбирай. Много только не набирай, а то обожрешься.
- Да, он по сути дела прав, - продолжал Галланд, - После нас у тебя могли бы начаться какие угодно новые переживания, но другие, с нами уже никак не связанные. Ты же испытал тоску. Ты переживал послевоенный синдром, хорошо мне тоже знакомый. То состояние, когда, как говорят, цирк уехал, а клоуны остались. Ты приспособился к бытию в контексте войны, а к другим его формам оказался не готов, но это не означает, что их не существует, и они недоступны. В конце концов, это был все же твой, пусть и не полностью осознанный, выбор. В свое время я испытал ощущение, что случился конец света - это произошло, когда завершилась Вторая Мировая. Мне оставалось еще долго жить, но жить мне было негде, не в чем... Однажды ты просыпаешься утром, и тебе исполняется восемьдесят лет - какое неприятное событие. А ты все еще, как мальчишка, пытаешься нацепить на себя свои выцветшие детские распашонки.
Мы не идеальны, Ян. Мы бывшие люди. Мельдерс был невоздержанным, фанатичным человеком, о чем нисколько не говорят его внешние, мало значащие для него поступки, но ярко говорят все проявления его подлинной, внутренней жизни.
Между вами образовалась связь наподобие любовной, и поверь, это случилось не только благодаря одним твоим недоработкам. Ты можешь не доверять тому, что я сейчас рассказываю, и это твое право, но я говорю совершенно искренне, я отвечаю на твой часто задаваемый мирозданию риторический вопрос: "зачем они пришли". Мельдерс также связан и со мной, и с Лютцовым, но уже другими кругами, и мы не можем тебя покинуть так легко, как ты этого, возможно, хотел бы.
Тео Остеркамп и Эрнст Удет - старые генералы, персоны, от природы наделенные грандиозной силой и при том в крайней степени одержимые. Они могли довольно легко проделывать удивительные, несусветные вещи чисто на своей дармовой силе, но в своих поступках были нерациональны, они были обуреваемы разнообразными страстями, одержимы настолько, что в результате оба закончили незавидной участью. Линии Остеркампа и Удета на определенном этапе подверглись разветвлению по инициативе второго, но надо понимать, что тот сильно преувеличивал кардинальность их различия, и в итоге и сам потерпел крах чисто по тем же причинам, по каким потерпел его Остеркамп на своей ветке. Лютцов наиболее достоверно проследовал пути Остеркампа, Мельдерс - пути Удета, а я смог значительно отклониться от их традиции, в конце концов все равно претерпев неудачу. Мы все являлись объединенными по горизонтали - общностью своего основного двигателя, и ни один из нас не смог обуздать свою огненную сущность, вследствие чего каждый прогорел в своем же пламени. Отсюда и предельная сжатость и ускорение текстуры той действительности, в которую мы можем легче всего сопровождать. Проживание полной жизни в нашей действительности в силу самой ее некогда сформированной нашими жизнями природы, то есть нерушимой цепи закономерностей, требует аналогичной скорости бытия и ухода в посмертие через подобный подвиг. 51-ый гешвадер - от и до плод воображения Теодора Остеркампа. Он выдумал его и передал Мельдерсу, как раз в то время, когда эта затея начала самому ему надоедать и частично выходить из-под контроля. Мельдерс длительный период кормил этих выдуманных Остеркампом, в общем-то от скуки, чудищ самим собой, получая взамен от них и их общности тот самый необходимый ему камертон.
Галланд закончил говорить, а летчики все уставились на Яна, как ему показалось, виновато захлопав глазами.
- И что же теперь нам делать, а, Галланд? - спрашивал Ян.
- Тебе - приобретать навык удерживания непрерывности сознавания. Ты должен научиться не терять контроль над попаданием не только во враждебные потоки, но и в дружественные! - Галланд подчеркнул последнее.
Ян, уже в силу своего опыта неплохо владеющий магической смекалкой, сразу же понял, что это следует отнести и к непосредственно происходящему в сию же секунду, то есть, необходимо попытаться взять контроль над приятнейшими ему волнами 51-го гешвадера и приложить все свои усилия, чтобы не отдаться опять его водовороту, что произошло с ним в столь болезненной форме летом.
- Понимаю. А иначе ведь и вправду - чем эти изыскания тогда будут отличаться от того, чтоб, допустим, нюхать клей... - вслух подумал Ян.
- Какой ты разумный стал, парень… Слушай: нам тебя случайно в дурдоме не подменили? - поглядел на него, изображая волнение, Лютцов.
Все летчики принялись неистово хохотать.
- А теперь забирай его отсюда и тащи, куда хошь, лавочку пора на сегодня закрывать, - Галланд неожиданно поднялся с сундука, выволок из-за стола Мельдерса и переложил его на плечи Яну.
- Могу назначить тебя временно исполняющим обязанности, если тебе от этого будет легче, мало ли, - предложил Галланд и начал убирать посуду со стола.
Ян стоял в открытом дверном проеме, поудобнее приспосабливая у себя за спиной тяжелого Мельдерса, и смотрел туда, откуда он сейчас выйдет на улицу и куда никогда больше не вернется. Он чувствовал если не прояснение, то по крайней мере, начинающие собираться в его уме отдельные очаги освещенности. Их необходимо было умножать и соединять. Самостоятельно. Одному.
- Ступай! Не теряй времени! - поторапливал его Галланд.
На краткие мгновения у Яна собрались, словно в пучок, все сказанные сегодня Галландом слова. Он понимал, что этого не стоит говорить, но все же сказал со вздохом:
- Как же хорошо все тогда начиналось!..
- Так ли добры были те старые времена, о которых ты любишь с придыханиями вспоминать? - сказал ему Галланд в ответ на это, поглядел на него несколько секунд пристально и закрыл за ними деревянную дверь на засов.
Самостоятельно. Одному... Медленно, еле-еле влача на себе громоздкого и неудобного Мельдерса, Ян направился вдоль по улице. Метель нисколечко не ослабла за то время, что провел он у немцев, теперь к летящему снегу присоединился еще и дождь. Ян шел, испытывая необычайное сиротство, но это была уже не совсем та вязкая всепоглощающая жалость к самому себе, которая мучила его так долго до этого. Передового нет, - думал он. Есть исполняющий обязанности...
- И я, как есть, на роковой стою очереди... - произнес он вслух, а затем обратился к Мельдерсу, - Не устал виснуть на мне? Может, ножками чуть пройдешься?
- Прости, совсем сил нет, я еще не просвежился, вот просвежусь и обязательно сам попробую, - пробормотал тот.
Еврейская тележка была, пожалуй, в некотором роде и лучше. Так и будет он теперь за мной тащиться, как собачий хвост? - подумал Ян, а еще он подумал, что, кажется, перестал испытывать к нему то исступленное обожание, в котором прожил почти круглый год, а испытывает скорее нечто, больше похожее на жалость и даже где-то на раздражение.
- Повыше! Пониже! Помедленнее! Побыстрее! Чуть левее, тут кость! - просил его из-за спины Мельдерс, которому вечно что-то не нравилось - то темп, в котором передвигался Ян, то положение, занимаемое им у него за плечами.
- Какая ж ты тварь нежная! - не выдержав, заявил ему Ян, - Мы сейчас тут завалимся, у меня уже все суставы трещат.
Тогда тот, наконец, попросил опустить его на землю и попытался пойти самостоятельно. Метель была густая, почти непроглядная, и видеть что-либо представлялось возможным не далее пары метров. Тропинка между снеговыми заносами, по которой они шли, была предельно узкая, и Ян шел первым, ведя Мельдерса за руку позади себя. Яну было в кои-то веки спокойно и внутренне тепло, но умом он понимал, что это все кратковременно. Он проникся смыслом сказанного Галландом и уже поставил себе задачу любой ценой теперь не поддаваться никаким влияниям извне - потокам, и враждебным и дружественным, как Галланд выразился. А это означало, что пускать слишком глубоко в себя корни этого возобновившегося сияния нельзя, как бы ему того не хотелось. А иначе станет снова плохо, невыносимо плохо, так плохо, как было вчера. Образ всех проведенных вне 51-го гешвадера дней, недель и месяцев внезапно сложился у Яна в нечто единое и предстал в виде черных бархатистых гостевых тапочек, что стояли у Яна в прихожей. Почему именно их? - это было бы трудно объяснить логически, да и вовсе не нужно. Важно было то, что Яна пробило с сильнейшей остротой нежелание возвращаться к этим "тапочкам", оно казалось ему подобным самому страшному кошмару, который только мог бы он себе вообразить.
3. Исполняющий обязанности.
"Смертельная опасность является эффективным противоядием от навязчивых идей", - заявил генерал Роммель своим солдатам, сидя на возвышении из чугунных радиаторов около забора подстанции однажды уже другим ранним утром.
Ян и Мельдерс пробирались через метель по улицам вечернего города молча, да им было бы и физически трудно разговаривать, они плохо слышали друг друга, следуя узкой тропинкой один за другим. Ян поймал себя на мысли, что разъедающая ностальгия по тому относительно недавнему, но кажущемуся недостижимо далеким - времени, когда Ян изъявил намерение пойти за Мельдерсом, полностью отсутствует. Неужели Яну удалось-таки полностью оплакать и отпустить своего фигурального покойничка в мир иной? Теперь Яна более всего занимал вполне определенный вопрос: как же ему смочь не разорвать снова эту цепочку, которая сейчас в нем самом и между ними всеми тянется? Надо было за что-то держаться. Приведение состояния к нулю, камертоны... Ян понимал, о чем говорил ему Галланд, но совершенно, даже отдаленно не понимал, где же в себе он может найти этот независимый камертон. Где он в нем - в сердце, в почках? Хвататься за страх подобного смерти возврата в обыденный мир? Невозможно. Ему понадобится отдых. Рано или поздно Ян устанет и ему понадобится отдохнуть. Но тут его затянут вихри сна, полусна - из них он уж точно не выйдет трезво мыслящим. Что уж говорить про другие, не столь очевидные способы отдыха, которыми сотни раз на дню пользуются все живые люди! Хвататься за долженствование? В чем оно, Ян не понимал. В нем не возникло бы этого понимания, дай ему и взаправду под руководство целый полк, Ян не мог найти в себе такого твердого чувства долга, которое смогло бы его удержать и повести.
Они с Мельдерсом вышли на городской каток, где играла музыка, и шли теперь рядом, держась за руки, но Ян замечал, что Мельдерс прямо буквально по-прежнему плохо держится на ногах, никакой опоры не наблюдалось и в нем самом - какую же опору он мог теперь предложить Яну? Они шли, хватаясь друг за друга, по скользкому накатанному льду, чуть припорошенному метелью. Им обоим было не за что держаться. Новое, до этого ни разу не испытанное Яном холодящее оцепенение накатывало на него. Как с этим жить? На чем это тащить? До ночи он еще, быть может, и протянет, но вот к утру точно не вынесет.
- Проклятье! - внезапно остановившись, вскричал Мельдерс, залезая себе под куртку и что-то там нащупывая.
- Что случилось?
- Кажется, у меня потерялись листья!
- Какие листья? - уставился на него с непониманием и испугом и без того весь трепещущий от неуверенности и безопорности Ян.
- Дубовые! К кресту!
Ян теперь понял, о чем идет речь, и выдохнул с облегчением. Эта пропажа не казалась Яну чем-то существенным. Но Мельдерс думал совсем иначе.
- Ты слышишь?! Листья! Где же они? Надо срочно что-то предпринимать! О нет! - не унимался он, распаляясь все сильнее.
- Что же тут можно теперь предпринять?
- Как что! Надо вернуться той же дорогой и поискать их там с максимальным пристрастием, одолжив у кого-нибудь на время собаку! - объяснил он это Яну, как будто объяснил прописную истину клиническому дураку.
- Нет, это исключено, - спокойным голосом проговорил Ян, сам удивляясь, как ему удается держать свою шаткую внутреннюю оборону.
Мельдерс в негодовании выпучил глаза. Заламывая руки, он семенил по льду, так, что сапоги его разъезжались, и кричал на Яна:
- Ты покидаешь друга в беде! Я никого тут не знаю! Где просить собаку? Где брать телефон? Надо немедленно звонить в рейхсканцелярию! Немедленно звоним, слышишь?! Нам надо бежать и просмотреть внимательно всю дорогу, пока их не подобрала какая-нибудь шалупонь!
- Я сказал: нет. Это не обсуждается. Иди один, если считаешь нужным, - отрезал Ян.
- Но я пропаду! Я не могу один!
В его глазах читалось такое отчаяние и страх, что Ян интуитивно больше склонялся верить ему, хотя от них всех можно было ожидать всего, чего угодно, и сцена эта в его исполнении ну уж слишком походила на спектакль.
Мимо проехал на коньках какой-то рослый и слегка поддатый парень и, ухватив на секунду Мельдерса за выпирающие галифе, уезжая, с конским смехом прокричал: "Ну и портки у тебя! Где такие взял?"
Следом за ним тут же промчались какие-то девки, столь же раскованные, как тот парень, и чуть не сшибив Яна с ног, успели и его ухватить за галифе. "Колядуют что ли, придурки", - услышал Ян комментарий, сопровождаемый всеобщим смехом. Надо заметить, что Ян ведь тоже был одет в галифе, обут в армейские сапоги, а на голове носил подшлемник из-под шлемофона, купленный у кого-то с рук - он одевался так постоянно с тех пор, как глубоко и безвозвратно потерялся в немцах.
Тогда, увидев похоже, что Ян тоже не лыком шит и на его истерику не поддается, Мельдерс немного помолчал, после чего спокойно и миролюбиво сказал Яну:
- И все же, нам необходимо их найти.
Легендарное упрямство друга раньше все время особенно умиляло Яна и было не раз воспето им в литературных сочинениях, но почему-то сейчас оно больше не казалось Яну хорошим качеством. Цель Яна была в поддержании непрерывности сознавания, в недопущении захвата себя любыми внешними потоками, и поэтому он решил уступить Мельдерсу и пойти с ним в обратном направлении - ведь это действие не являлось чем-либо значимым в данном ключе. Они повернули и пошли назад к входной калитке, так же плохо балансируя на льду и барахтаясь в своей безопорной внутренней неуверенности. Мельдерс заметил что-то блестящее под снегом, встал на колени и принялся копать. Ян подумал, что потерянный знак отличия не мог за такое короткое время оказаться столь глубоко погребен под снегом, но не стал ничего возражать и просто молча стоял рядом, глядя кругом.
Тут его взгляд упал на торчащие из-под снега два темных предмета, находящиеся в нескольких метрах от них. Ян пригляделся и увидел, что это башмаки. Картина открывалась его взгляду частями: он начинал различать вслед за башмаками тянущиеся из них голые икры, почему-то несуразно удлиненные - такие вряд ли могли принадлежать человеку. На икрах были все же надеты светлого цвета колготы, из-за чего Ян решил, что это женские ноги, но сами башмаки были, хоть и с небольшими каблуками, но при этом на женские туфли не походили. Икры приводили к темному подолу, прикрывающему колени, а дальше - дальше ничего не было, вернее, там был высокий сугроб.
- Что это? - указывая на странный труп, шепотом спросил Ян у Мельдерса.
- Не знаю, - ответил тот безразлично, мельком взглянув туда, куда показывал Ян. Видимо, его мысли были настолько плотно забиты своими медалями и орденами, что он не придал ужасному зрелищу необходимого значения. Яна же словно парализовало. Его пугал не сам труп, и не факт нахождения здесь этого трупа, и даже не уродливый неестественный облик этого трупа - его пугало как бы само изображение в целом, составленное из всего того, что попадало в окоем его зрения, но при этом он вглядывался во все это и не мог отвести глаз.
Тот самый звериный панический ужас, абсолютно ирреальной природы, тот, который заставляет людей выбрасываться в окно, при том, что в комнате нет никакой реальной угрозы - этот ужас был Яну знаком. Летом, в июле, когда события, происходившие с Яном, продуцируемые его немцами, полностью вышли из берегов - ему довелось не раз испытывать этот ужас. От нервов, расшатанных длительным отсутствием сна и всем тем, что испытывал тогда благодаря немцам Ян, у него разыгрались необоснованные бояки - порой он боялся чуть не собственной руки, всех вещей в квартире, и вообще, всего, что видел вокруг. Но это была не совсем та паника.
А та паника, которая снова овладевала им сейчас, была пережита Яном в условиях совершения аварийной посадки своего истребителя после того, как его подбили зенитным огнем. Тогда Ян, не очень удачно, но вовсе не катастрофично приземлившись, видимо, получил небольшую контузию от удара и на какое-то время потерял сознание. Когда же он очнулся, то первым, что он увидел, было необъятное золотистое поле, все засеянное каким-то злаком, и скачущего по этому полю всадника на коне. Всадник приближался, и тогда Ян начал узнавать в нем Рудорффера. Ян лежал на земле, смотрел на него и почему-то думал в те мгновения, что преставился. Образ Рудорффера, скачущего по полю на коне, вызвал тогда у Яна по каким-то причинам зловещее чувство разрыва, нарушения всех жизненных основ, а следом за тем наоборот - пугающей всеувязанности. Ян понимал в те короткие мгновения все, вообще все. И от этого испытывал такой страх, что готов был застрелиться, лишь бы это прекратилось.
Сейчас, в этой картинке, что видел Ян, отсутствовало это уничтожающее его понимание всего и вся, всех связей, пребывающих в мире - но присутствовало нечто подобное по своему роду. Не понятно, как и почему, Ян видел в этой картинке прямую угрозу чему-то в себе ключевому, основополагающему и с чувством сильнейшей паники пытался перевести эти чувства в вербальное, и у него получалось почему-то выражение страха потери Мельдерса.
- Мне страшно, - сказал он Мельдерсу, дернув его за рукав, - Пойдем куда-нибудь отсюда.
Мельдерс ничего не отвечал, взял его за руку и крепко сжал ее, и они стали уходить. Отойдя от этого места несколько метров, Ян увидел, что его штаны спустились и сидят не на поясе, а болтаются значительно ниже. Он понял, что вот-вот потеряет штаны. Это усугубляло всю мучительную безопорность. Резинка, что служила вместо пояса его галифе, сымпровизированным какими-то необузданными фантазерами в милитаристском духе, была безобразно растянута.
- В моих ногах больше нет правды, - изрек Ян и начал лихорадочно думать, чем же закрепить штаны. Он увидел рядом отопительные трубы, нарвал с них стекловаты и напихал ее побольше себе в штаны в области живота. Штаны больше так не спадали.
- Ты похож на Геринга, - заметил Мельдерс, и они потихоньку отправились дальше.
"Эффект Рудорффера" слегка ослабевал, но не уходил. Увиденная в большой зеркальной витрине своя собственная пузатая фигура каким-то образом тоже дополняла в сознании Яна дьявольскую картинку, начавшую собираться на катке.
Помня завет Галланда никаким вихрям не поддаваться, Ян, конечно же, отдавал себе отчет, что нарушает этой паникой свою выбранную стезю. Но все же никак не мог на себя повлиять. Ничуть не менее своего нежелания подвергаться панике Ян не хотел снова обуться в черные тапки обыденной реальности.
- Что ты думаешь о сегодняшних высказываниях Галланда? - задал Ян вопрос Мельдерсу, рассчитывая отвлечься разговором от своего страха и остановить захват.
- Думаю, что во многом он прав. Но значительная часть правды от него все время куда-то ускользает, - ответил Мельдерс, чуть подождав.
Яну его ответ показался скользким.
- А как бы нам с тобой теперь вот попрощаться таким образом, чтобы это ничего не нарушило и не оборвало для дальнейшего? - спросил тогда его Ян.
- Откуда вдруг у тебя взялось такое желание со мной прощаться, да еще и прямо сию минуту? - Мельдерс посмотрел на него подозрительно, - Ведь может запросто так статься, что это - наша последняя прогулка.
Ян подумал, что Мельдерс говорит заведомую неправду, желая сыграть на чувствах.
Тогда Ян задумался: сколько бы он так смог в теории еще прошататься с ним вдвоем по городу? И понял, что не знает ответа на этот вопрос. Но учитывая свойство, присущее обыденному миру, в котором все хорошее оказывается крайне недолговечным, подумал, что все же, скорее всего, какой-то ограниченный срок. Ян так не хотел бы свою любовь замылить, что предпочел бы даже и впрямь никогда больше не увидеться с ним, но только не пропустить все это через железные челюсти обыденности.
Он сказал:
- Когда мне становилось совсем плохо, и я уже ничего не соображал, я иногда так страдал от того, что ты не здесь, не среди людей. Какие же бредовые идеи!
- В люди меня затаскивать, конечно, не стоит, но вот пойти туда, куда тебя летом звали, ты бы мог, если б действительно так этого хотел.
Он помолчал и с грустью добавил, выражаясь словами Яна:
- То, что ты этого не сделал, явилось для меня неожиданностью. Честно говоря, я чувствовал себя обманутым...
Ян подошел к нему ближе и начал нюхать его воротник, от которого сильнее всего почему-то пахло гешвадером.
- Вот тогда бы тебе не пришлось нюхать мой воротник, - завершил он свою мысль.
Они пошли дальше и вышли на обочину большой трассы, уводящей за город. Невдалеке стояла будка автобусной остановки, и Ян предложил зайти в нее и сесть посидеть на скамейке. Он уже очень устал.
- А когда же мы виделись вот прямо таким образом в последний раз, не припоминаешь? - стало интересно Яну.
- Полагаю, не позднее двадцатых чисел июля.
Яна это устроило, его воспоминания с этим совпадали.
- А чем ты занимался потом?
- Когда мы разошлись, я сел на поезд через всю Россию, но не доехав даже до Улан-Удэ, передумал и решил сменить направление, повернув на Западную Европу.
Ян живо представил, как он ехал, почему-то именно в плацкартном вагоне, через всю Россию, и начал смеяться.
- Что же с тобой происходило в дороге?
- О, я видел много самозванцев!
Ян не понял, что он имеет в виду, но уточнять не стал.
Сидеть было холодно, причем Мельдерсу было холодно только так, как может быть холодно духу - его пронизывали вихри ледяных энергий, а Яну было одновременно холодно и тем же образом, что ему, и своим, вполне человеческим.
- И все же я должен как-то отдохнуть, - вернулся он снова к тому своему разговору.
- Ты можешь отпустить меня сейчас, но главное, как-нибудь так, чтобы нить не оборвалась? Все же тебе должно быть это виднее, - попросил Ян.
- Могу, - несколько разочарованно вздохнув, пообещал Мельдерс, - Просто оставайся пока здесь, а я уйду. Когда перестанешь видеть меня, можешь подниматься и тоже идти.
Сказав это, он поднялся со скамейки и взглянув на Яна боковым зрением вскользь, вышел на трассу и пошел по ней, не оглядываясь. Ян тоже вскоре встал со скамейки и отправился к дому.
Поздним вечером, незадолго до сна, ему начали звонить один за другим самые разные телефонные номера. Звонила Марина Тимофеевна, звонила Оксана Сидоровна, звонил Колян, звонили французы из французской компании, которые очевидно являлись мошенниками, звонил даже очень давний, полузабытый Яном товарищ с вызывающей фамилией Достоевский... И всем им Ян находил в себе мужество отвечать коротко, вежливо и чисто по делу, безо всяких лишних слов. Тяжелее начало становиться Яну, когда пришло время ложиться спать, которого он так опасался, ибо никак не нащупывал ни одного подхода к этой задаче - как же так заснуть и поспать, чтобы отдохнуть и при этом проснуться на утро ничего в уме не утратившим.
Понятно было только самое малое: думать ни о чем нельзя, волноваться тоже, равно как и мечтать, и вспоминать. Чисто отключиться, чисто в целях отдыха - не более того, что бы ни происходило!
Ян лежал и слушал пролетающие где-то высоко-высоко над крышами самолеты. Тепло 51-го гешвадера стало окутывать его, он успокаивался, он засыпал.
Поймав себя в промежутке между сном и явью в незнакомом лесу, Ян немного удивился, но не придал этому значения. Он помнил свою цель и был вполне удовлетворен этим.
Ян находился за нешироким стволом дерева, когда в поле его зрения по тропинке из-за других деревьев вышел сначала Мельдерс, а затем Гитлер. Тонкий ствол березы, за которой стоял Ян, никак не мог спрятать его фигуру от их взглядов. Они заметили его, но не обратили на него большого внимания, чего-то обсуждая. Они вышли на середину маленькой полянки, образованной между деревьев, встали друг напротив друга, после чего Гитлер протянул Мельдерсу правую руку, а тот ее взял и тут же бросил, резко сказав, что не пойдет за ним никуда. Гитлер начал ходить вокруг него кругами, заложив руки за спину и будто бы что-то ему доказывал, но Ян не мог расслышать его слов. Потом он остановился, взглянул на Мельдерса, а тот снова четко произнес слово "нет", и тогда Гитлер пожал плечами и не спеша углубился в чащу.
Мельдерс стоял в центре поляны, смотрел на листья себе под ноги и чему-то усмехался. Вдруг он обернулся к той березе, за которой совершенно безуспешно пытался укрыться Ян и позвал его выйти и идти к нему. Ян не стал сопротивляться, несмотря на большую тревогу. Тогда Мельдерс взял его тем же манером за правую руку, как до этого брал его самого Гитлер, крепко сжал и начал зачем-то пытаться его кружить. Ян ощутил неладное и пытался вырваться у него, но это было трудно сделать. Он говорил и "нет", и "отпусти", но его никто не слушал, и воронка, в которой Мельдерс его раскручивал, вскоре заняла собой все пространство сна - лесная сцена полностью исчезла.
Попав в этот нежелательный вихрь, Ян изо всех сил пытался из него выбраться, ведь его ум, к превеликому счастью и удивлению, исправно работал и помнил все, что задал себе перед сном выполнить Ян.
"В обратную сторону! В обратную сторону!" - кричал Ян, но куда там - вращение приобрело такую мощь, что эти слова вообще ничего не могли значить и изменить. Яну было невообразимо хорошо. Он понимал, что Мельдерс его, вероятнее всего, таким образом забирает, и не исключено, что и заберет. Он не мог точно предвидеть возможного исхода происходящего, но очень четко осознавал смертельную опасность. Собрав всю волю, он еще раз выкрикнул "нет!", в этот раз вложив в свой крик всю свою решимость не уходить за ним. Ян задал себе задание, он выполнял это задание! Вихрь стал слегка ослабевать, до Яна донеслись знакомые голоса, которые принадлежали, как ему показалось, точно Лютцову, возможно Галланду и еще кому-то третьему:
- Ты сейчас убьешь его, остановись.
- Пожалуйста, прекрати это, он сейчас не выдержит.
Ян выполнил задание. Ян медленно просыпался.
4. Оно само.
Тяжело как с ними... С какого боку не зайди - а все равно будто бы проигравшим выйдешь... Ян должен был, казалось бы, если и не радоваться своему первому маленькому успеху в следовании пути, то хотя бы подпитывать сознаванием этого свои силы... Но как бы не так.
Ему было бы чрезвычайно трудно обозначить хотя бы какими-то словами то, что он чувствовал после этого эпизода.
"Гнать надо еще сильнее" - единственная мысль, которая вертелась у него. "Надо еще скорее гнать, иначе я за этим не поспеваю".
Ян, похоже, был действительно, без преувеличений, умственно и физически вымотан и недееспособен. Он застрял на своем огорчении, которое касалось того, что отдохнуть, поспать ему не удалось. Было два часа ночи, и Ян с трудом поднялся и отправился на кухню выпить чаю и чего-нибудь съесть.
Опять-таки, даденная ему былым опытом магическая смекалка подсказывала, что слишком уж досконально следовать выводам, полученным из недавнего разговора с Галландом, который так его чем-то потряс - неправильно, гиблое дело. К великому сожалению, этот мир не терпел прямого приведения каких-либо вещей к каким-либо постулатам. Он требовал феноменальной гибкости, скорости переключений, за которой Ян пока даже близко не мог поспеть. Его ужасали проявления той силы, которая называлась Мельдерсом, а некогда ранее другими своими именами.
Ему не давала покоя идея, что он во что бы то ни стало должен остатки этой ночи поспать. Опять же - и он сам это понимал - такая убежденность в этой необходимости основывалась у него на его горьком летнем опыте, когда он на протяжении нескольких недель почти полностью лишился сна из-за своих занятий и чуть физически не умер.
Сейчас Ян пытался разными способами заснуть, но уже не мог. Как бы то ни было, в итоге он поднялся и сел записывать то, что с ним за день случилось.
Утром, после краткого сна, в котором немцы точно присутствовали, но близко Яна не касались, что в этот раз его только обрадовало, он проснулся, хоть и сбитый с настроек, но к своему удивлению, не измотанный.
На телефон пришло сообщение: "Доброе утро. Лиза придет". Ян невольно сосредоточился на нем, и оно показалось ему угрожающим.
Спустя несколько минут случился звонок с неизвестного номера:
"Штабсгефрайтер Комельков-Стерващук? Вы - уклонист!" - сказанная фраза, взбудоражившая Яна, была произнесена незнакомым голосом, но Ян решил, что это говорил Лютцов.
Медленно, словно собирая, включая себя по частям, Ян пытался ухватить себя или окружающее за ту нить, что должна была быть протянута им со вчерашнего, так скажем, дня. У него очень плохо что-либо в этом направлении получалось. Он решил снова двигаться маленькими шагами от примитивной конкретики. Для начала он запланировал заняться уборкой.
Как только он взял в руки веник и совок, в квартире образовался Лютцов. Ян старался к нему не приближаться, и вообще, во всех смыслах держаться от него на некотором расстоянии, продолжая планомерно подметать полы.
Лютцов, который будто бы по ходу времени все яснее рядом с ним прорисовывался, будто бы тоже, как и он сам, медленно "включался" - теперь начинал определяться в сознании Яна в форме человека. Теперь он ходил за ним по пятам и настойчиво предлагал свою помощь в уборке.
- У тебя тут грязь, милый мой. Ты сам такую грязь не победишь, тут только клининг вызывать, - говорил он озабоченно.
Ян был невесел и от него отмахивался.
- Я сам разберусь. На клининг денег надо.
- Позволь нам тебе помочь, - осторожно предлагал Лютцов.
Ну нет, пускать их в свою квартиру Ян больше категорически не хотел. Он вспоминал с содроганием, как летом они разгромили ему ее буквально всю. Про грибы, плесень, трупный запах, про чебурек, который он, как бедный родственник, поедал, стоя под березой во дворе у себя же под окнами, дабы немцы его не отобрали - он тоже хорошо и четко помнил. Но главное - погром был лишь малой частью всех бед, которые в тот раз принесли они ему своим нашествием. Треснула, не выдержала психика - вот что было страшно и опасно.
Лютцов оказывался крайне настойчив. Ян терял силу сопротивления.
- Сколько вас будет? Кто именно? - поймал он себя на том, что задавал Лютцову эти вопросы, чего изначально делать категорически не собирался!
Квартира потихоньку наводнялась немцами, каждого из которых Ян видел в прямом человеческом облике. Он решил больше наблюдать и меньше вдаваться, раз уж ему не удалось этот набег сдержать.
Вскоре тут был и Мельдерс, который "сам прекрасно помнил", выражаясь вчерашними словами Галланда, о том, что сотворил с Яном ночью - это Ян замечал по его взгляду. Вопрос пока никак вербально не затрагивался.
Ян начал говорить о том, что его в данный момент беспокоило - а беспокоило его многое, и сменялись эти объекты очень быстро. Речь дошла до некоего "ДХО" и на нем застряла.
- "ПВО" - слышал, а то, что ты произносишь - ни разу.
- Это дирижерско-хоровое отделение! - пытался объяснить Ян, для которого эта аббревиатура означала постоянно включающиеся у него голоса внутренних критиков, которые поносили его всеми чертями, и которые он хотел бы научиться хоть сколько-то укрощать.
- Да это же просто самозванцы какие-то, - высказал на это Мельдерс, - Их надо элементарно уничтожать!
Яну казалось, что он его не понимает.
Уборка шла полным чередом, отодвинули холодильник, за которым обнаружилась сгрудившаясь армада тараканов. Ян испытал шок, глядя на это - у него в квартире не было тараканов!
Мельдерс взял помойное ведро, улегся на пол и начал их с остервенением давить дном ведра, обзывая при этом самозванцами, из-за чего они только разбегались в разные стороны.
Несколько ребят также крутились вокруг да около и вытворяли различную подобного рода дребедень.
Яну это все крайне не нравилось, он не находил это с июльских времен ни сколько милым.
- Почему ты столько времени не убирался? - спрашивал его Лютцов.
Ян объяснял:
- У меня долгое время было терзающее меня состояние, от которого я вчера решил начать избавляться. Как бы выразить... Это состояние, обратное прокрастинации.
Ян вдруг подумал, что Лютцов слабо гуманитарно развит и вряд ли знает значение слова "прокрастинация", но тот напрягся, подумал и сам подсказал Яну:
- Голизм!
- Точно! Когда мне было совсем плохо, меня начинало со страшной силой туда-сюда качать, и я не мог ни на одном деле, пусть даже мельчайшем, остановиться. При этом я был убежден, что все на свете зависит лично от меня, и я должен все и одновременно успеть! Беспокоило все, каждое пятнышко на обоях.
- Сочувствую, - покачал головой Лютцов, потянув на себя дверцу холодильника.
В полнейшей пустоте на верхней полке лежал на тарелке чебурек, один-одинешенек. Лютцов потянулся к нему.
- Этот чебурек принадлежит мне! - резко и строгим тоном остановил его Ян.
Лютцов непонимающе на него посмотрел.
- Это - мой чебурек, - прояснил для него Ян.
Он уже пару суток ничего не ел, только ночью одну конфетку съел - в него то ли не лезло, то ли было некогда. От этого чебурека он сейчас бы не отказался.
В кухню, как стая пчел на мед, тут же налетели немцы.
Летом, хотя они и прописались здесь всего лишь втроем, они уничтожали такое количество продуктов питания, что Ян на свою скромную пенсию по инвалидности просто не успевал их приобретать.
- Иуда! - говорил с величайшей укоризной ему сейчас Лютцов, - Ты готов продать всю свою бессмертную совесть за какой-то чебурек! У тебя солдаты сидят голодные, а ты вознамерился набить себе брюхо чебуреками!
- Съесть один единственный чебурек раз в четыре дня - это, по-вашему, называется "набить себе брюхо"? - негодовал на это Ян, но в глубине души действительно чувствовал себя Иудой, ощущая необъяснимый жгучий стыд.
Высказывание про голодных солдат было чистой манипуляцией. В бытность, когда Ян сам служил в 51-ой эскадре, он наблюдал, какие громадные чаны варились ежедневно для их столовой - такие он видел только в приюте для собак - причем только половина всего объема предназначалась летчикам, вторую же добрую половину съедал персонально Мельдерс. О каком Иуде после этого тут может идти речь!
Как-то раз на одном форуме Яну попалась даже такая версия смерти Мельдерса, овеянной многочисленными мистификациями: будто бы в рейхсканцелярии, подсчитав колоссальные убытки, которые тратились из государственной казны на его содержание, приняли непростое решение по-тихому, чисто в целях экономии его ликвидировать. Источники утверждали, что на собрании тогда присутствовал лично Гитлер, и он же подписывал окончательный вердикт. При этом в веках осталась сказанная им фраза: "Живая легенда всегда обходится дороже, чем мертвая легенда". Все это якобы происходило еще чуть ли не за месяц до официально заявленной позднее даты гибели Мельдерса, а это значит, что Удет был на тот момент еще жив. Тяжело восприняв эту, просочившуюся к нему по потайным каналам, угрожающую циничную информацию, Удет сделал выводы, что та же участь вскоре ожидает и его. Погулял еще месяц на геринговых харчах, ну и скрепя сердце застрелился.
Ян достал из холодильника тарелку с чебуреком, поставил ее на разогрев, после чего сел за стол и, стараясь при этом не спешить и не давиться, съел его. Немцы же все это время стояли вокруг него и глядели на него с величайшим любопытством, будто бы он сотворял на их глазах некое чудо.
Ян отдавал себе отчет, что сейчас находится в 51-ом гешвадере, а точнее, в его власти или, если выражаться более нейтрально - в его сети. Также он прекрасно отдавал себе отчет, что ничего не понимает, и, несмотря на, казалось бы, наиявственнейшее присутствие рядом своих немцев, отчего-то страдает. Еще он знал, что в любой момент все может обрушиться столь же неожиданно, как и началось - чего он, собственно, и старался всеми силами со вчерашнего дня избегнуть. Пока цемент, связывающий всю ту действительность, которую он в данный момент переживал, был по ощущениям прочен, но Яна терзал вполне рациональный страх все это не удержать, допустив какое-либо неправильное действие. Полное отсутствие понимания чего бы то ни было никак не способствовало в его представлении непрерывной череде правильных действий, которая была необходима.
- Иди купи чего-нибудь сладенького к чаю, будемте чай пить, - посылали его немцы в магазин.
Как будто и впрямь из голодного края!
Ян глядел на них и задавался совсем не праздным вопросом: вот пришли к нему некогда эти буйные, но забавные дурачки из темного исторического прошлого... И пускай бы они толпились тут со своими прибаутками и дальше, кабы не зависимость, в которую Ян от них попал. Сколько раз он уже за последние полгода, едва не бьясь головой об стену, кричал в пустоту в припадках невыносимой боли и отчаяния о том, что зря, зря связался с ними. Как бы он мечтал мочь вернуться к прежней жизни - скучной, серой, тяжелой, однообразной - той жизни, где он обычный шизофреник, которого большинство хоть никогда полностью и не поймет, но кто-нибудь близкий приголубит и пожалеет. К той жизни, где возможно поступательное движение куда бы то ни было. Где совершаемые усилия так или иначе приводят к росту. Где он спокойно пишет свои стихи и прозу, что у него превосходно получается... Это было невозможно! Как только он терял связь с гешвадером, или с Мельдерсом, или со всем этим вместе, или вообще с чем-то необъяснимым и потусторонним - если бы он сам понимал, с чем именно! - он моментально превращался в агрессивное тупое животное, которое непомерно мучилось и мучило этим всех окружающих. Он вообще не мог больше существовать в привычном, условно говоря, "обыденном" мире. И хотел бы, а не мог - какие-то механизмы сломались окончательно.
Ян поднялся со стула и заявил, что пойдет в магазин за сладким только в том случае, если все собравшиеся здесь авиадружки пойдут вместе с ним. У него было какое-то нехорошее предчувствие, он не хотел бы ни одного из них оставлять в квартире в свое отсутствие. Они поворчали немного, но все же начали выходить друг за другом на лестничную клетку под его чутким наблюдением: как бы какой-нибудь из них не затаился в одной из комнат.
Как ни старался, после услышанного от Галланда рассказа о происхождении воинов 51-го гешвадера, являющихся плодом воображения Остеркампа, Ян не мог больше воспринимать их как людей, пусть даже умерших.
Повинуясь минутному всполоху какого-то исследовательского любопытства, Ян целенаправленно прищемил Вестнеру палец металлической дверью, ибо тот как раз в этот момент подвернулся рядом. Незамедлительно получив по лицу, да так, что у него свезло набок всю челюсть, Ян услыхал вопль: "Ты чего, сдурел совсем?"
Выставив их всех за дверь, Ян быстренько снял свои пижамные брюки и надел галифе, пояс которых так и оставался растянутым - кто бы его за ночь починил! А не исключено, что Ян просто-напросто похудел за это время так, что галифе стали обыкновенно велики, а с резинкой все было в порядке, но так или иначе, он закрепил их первым попавшимся в шкафу ремнем и вышел из квартиры вслед за немцами.
Был выходной день, дорога до ближайшего магазина шла по довольно многолюдной улице, преодолевая которую, Ян и дюжина немцев - считая его самого, целая эскадрилья - двигались гуськом. Ведь метель так до сих пор и не унималась. Периодически Ян делал остановки и зачем-то их, как нянечка в детском саду, пересчитывал.
- А тебя не беспокоит вопрос, как на нас смотрят люди? - не без ехидства спрашивал его Лютцов.
- Да вот как-то, видишь ли, больше не беспокоит... - не без горечи отвечал Ян.
- Ничего себе! Смотрю, у тебя, кажется, куда-то совсем исчезло, наконец, желание пощекотать веником ноздри спящего дракона! - изображал восхищение Лютцов.
Надо заметить, люди-то и впрямь особого интереса к их движущейся шеренге не проявляли. Люди в наши времена ко всему уже привыкли...
Без происшествий они купили в магазине сладостей и, вернувшись к Яну домой, сели пить чай.
- Давай обсудим твою литературу, - сказал Мельдерс.
Конечно же, Ян любил обсудить литературу, но не теперь. Она ведь ему ни на йоту не принадлежала! Равно как и все, чего он смог "добиться" за неполный год своего контакта с немцами. Какой подлый закон мироздания вступает в силу с теми, кто серьезно, не играя, посвящает себя этому волшебству! У Яна прошлой зимой все дела пошли в гору: он, наконец, убрал свои ненавистные почти тридцать килограмм веса с фигуры; он смог разлюбить одну непутевую девицу, взаимности от которой добивался уже треть своей жизни - и стоит ли уточнять, что девица сама тут же прибежала к нему, что называется, "кланяться в ножки", как только ему удалось выбросить ее из головы... За что бы он теперь ни взялся, у него все несказанным образом получалось. Был бы он по натуре своей сребролюбив, он и разбогател бы запросто - в этом тоже он сам ни разу не сомневался.
Но вся загвоздка была в том, что получить ту радость или же удовлетворение, которую эти вещи дали бы ему в обыденном мире, этот мир никак в силу самой своей природы не позволял. В этом мире отсутствовало эго, которое можно было бы такими подачками напитать, и они, получается, порождаемые нечеловеческой материей, в нее же и возвращались, никому и ничему не принадлежа. То же самое касалось и написанной Яном литературы, которая после встречи с немцами явно начала превосходить и количеством, и зачастую качеством все, написанное им же до этого.
- Что бы ты хотел обсудить? - спросил он Мельдерса без особого воодушевления.
- Расскажи, как тебе далась поэма о моей сестре?
Ян начал рассказывать, и они какое-то время обговаривали вполне конкретные места из этого сочинения, которые Мельдерс прочитывал наизусть, что было Яну, откровенно говоря, приятно.
Лютцов неожиданно прервал их беседу и заявил, обращаясь к Яну, нисколько не шутя:
- Умоляю тебя: не переусердствуй с этой писаниной. Знаю, что кое-кто в этом вопросе придерживается другого мнения, но я очень прошу: будь осторожен, не спишись! Списаться в твоем положении может быть не менее опасным, нежели даже спиться!
Мельдерс возразил Лютцову, тоже вполне серьезно:
- Не беспокойся в этом за него, тут он все правильно понимает. Это его молитва и пост.
И продолжил, обращаясь к Яну:
- Что ты пишешь в настоящее время, кроме следующей поэмы обо мне?
- Пытаюсь записывать прозой то, что со мной второй день происходит. Но, честно говоря, я не совсем успеваю. И, потом, я не могу составить концепцию своего замысла полностью - я ведь сам понятия не имею, когда и как вы меня в итоге уничтожите...
- Уничтожим? - переспросил Мельдерс.
- Ну, конечно! А как еще выразиться? У меня осталась одна единственная возможность выжить - не допустить потери связи с этим состоянием. Но получается, что мне приходится искать спасения единственно у той самой силы, что меня же для чего-то уничтожает.
- Ты стал какой-то грустный и буквальный, - посмотрев на него с нежностью, сказал на это Мельдерс.
- Ну не могу же я всю жизнь следом за вами идти по стопам Карлсона, который живет на крыше! - самопроизвольно вырвалось у Яна.
- Собственно, почему?
В этот момент Яну еле удалось сдержать себя, чтобы не повести разговор о ночном верчении. Однако он и умом, и сердцем догадывался, что сейчас ему следует вести себя слегка хитрее, насколько это было возможным в его положении. Вынудить их юлить, а то и вовсе все разрушить - было не тем, чего требовалось достичь Яну.
- Знаете, что я вам скажу, - начал он, - То, что со мной творится, больше всего напоминает мне передвижение в наполненной персонами и событиями электричке, находиться в которой долго - неописуемо трудно, но которая в случае естественного для человека желания позволить себе хоть маленькую передышку, незамедлительно выбрасывает едущего на ходу в окошко. От удара, как водится, он какое-то время лежит на обочине без чувств и пытается оклематься, но не успев это как следует сделать - вынужден снова вставать и изо всей своей прыти догонять уезжающий состав, запрыгивая в него на полной его скорости. Чем дольше он, соответственно, там проваляется, тем сильнее ему потом приходится поднажать... Думаю, вы тоже можете подозревать, что двигаться путем таких перемещений - совсем не адекватный выход. Летом я нырнул во все происходящее с головой - меня хватило ненадолго. Теперь же у меня и вовсе, из самой стартовой точки - исключительно мало сил. Раньше я отдавался этому - все закончилось катастрофой. Теперь я пытаюсь усилиями воли исповедовать более рациональный подход - но, гляжу, все точно так же рушится. Слова Галланда имели силу только вчера, а сегодня они превратились, кажется, во внутренне опустошенную грузную схему, в которой я, как в клетке, натыкаюсь со всех сторон на стены и углы. Как же поспеть за этим, когда ум не рабоч?
Ян пустился рассуждать о своей проблеме вслух, при этом глядя на внимательно слушающих его немцев, которые смотрели на него как-то слегка нахмурившись и прищурив глаза. Они молчали, а Яна продолжало непомерно расстраивать все происходящее. При этом он чувствовал пронизывающие все пространство биения гешвадера, которые были для него, как опора, и при этом они были теплыми и такими, казалось, родными, каким никогда не воспринималось им хоть что-либо ранее встреченное в этой жизни. От его слов эти золотистые, как он их видел, волны тихо закачались, пространство слегка повело, после чего оно, когда Ян замолчал, снова стало приходить в успокоение.
- Расстраиваться тебе, дружок, в твоем положении уже не из-за чего, кроме, разве что, своих собственных ошибок. Но расстраиваться из-за допущенных ошибок абсолютно бессмысленно и непродуктивно, так что живи со спокойной душой в полной радости, - ответил ему на его высказанные сомнения Лютцов, - Ты сам с чего-то решил для себя, что непременно должен либо кидаться со всего разбега в костер, либо ходить и недоверчиво проверять палкой каждый куст, как бы не уколоться об его колючки.
- Я бы на твоем месте начал с того, чтобы поменьше есть печенья, - наставительным тоном внезапно закончил он.
- Поменьше есть?
- Да. И поменьше спать, - спокойно произнес Лютцов.
- Ну а, вообще, жить мне еще позволяется? - спросил Ян, которому к тому времени уже просто хотелось лечь, закрыть лицо руками и разрыдаться. Хотя, кому он этот вопрос задавал? Начисто непостижимой умом бессердечной вселенной?
- Природа - лишена любви... Природа - лишена рассудка... - он процитировал вслух строчки из своей поэмы "Улыбка Нойера", тяжело вздохнув.
- Ответь мне что ли, друг, произносил ли ты когда-то взаправду эти слова? - обратился он с грустью к Мельдерсу.
- Произносил бы, последуй я в свое время пути не Стерващука, но Комелькова, - ответил тот.
- Кстати, коли уж мы весь день сегодня крутимся вокруг русской литературы, я хотел бы поделиться своим наблюдением одной ее таковой черты, что меня все время изумляла, - вдруг сказал Лютцов, усмехаясь в салфетку.
- Каковой черты?
- Той, что у всех ее наиболее значимых героев все всегда так чудовищно сложно на пустом месте. Ну просто берут и высасывают из пальца проблемы, которые решаются при наличии хотя бы одной более-менее здоровой головы в окоеме - ну в один миг! Я бы посоветовал этим несчастным собрать вещмешки и пойти на войну, будь они живыми людьми, а не художественным вымыслом. Но они вместо этого все страдают и поголовно вешаются... Вот я смотрю на тебя, и прямая связь напрашивается у меня сама собой... Может, приятель, все дело в твоем русском происхождении?
Ян не мог припомнить, как ни старался, такого количества поголовных самоубийц в русской классике, причем тех, кто бы именно повесился...
- Что за ересь ты говоришь... Как с этим всем может быть связано мое русское происхождение?
- Русский, немец и еврей котят на рынке раздавали... Дальше продолжать? - начал было Лютцов.
- Ни в коем случае! - оборвал его Ян.
Часы, висевшие над дверью маленькой кухни, где Ян сидел в окружении духов немцев, демонстрировали трудную поломку. Стрелки то слишком быстро вращались, то останавливались подолгу на одном делении, дезинформируя начинающего по новому очередному кругу уставать Яна.
Квартира была как бы прозрачна, лишена внешних стен, и от этого словно растянута - впрочем, пытаться описывать эту трансформацию словами, наверное, было бы не самой лучшей сейчас затеей. Взгляд Яна упал на простирающиеся из-под стола наружу чьи-то из присутствовавших ноги, туловище и голову которого закрывал от него стол. Ян мельком скользнул взглядом по этой "картинке", а спустя несколько секунд вернулся к рассматриванию ее, начиная наблюдать в ней нечто необычное.
Вскоре Ян понял, что это отчасти напоминает ему то, что он рассматривал вчера на катке... Сходство было чисто визуальное и довольно притянутое за уши, как отмечал сам Ян. Но, тем не менее, тот нечеловеческий дикий ужас снова начинал колыхаться в нем, когда он возвращался короткими прерывистыми взглядами к этим ногам.
Ян вылез из-за стола, отозвал Мельдерса и с величайшей тревогой прошептал ему так, чтобы никто посторонний, желательно, не мог слышать:
- Мы сейчас рассыплемся!
Ян очень, на этот раз слишком, устал - он уже не мог держать себя в узде. Он ходил по коридору и повторял, что уже не может держать себя и гешвадер в узде, ему было страшно, он повторял, что теряет вожжи. Наконец, он перестал ходить и попросил Мельдерса, чтобы тот уложил его поспать.
Ян лег в свою кровать, а Мельдерс сел на табуретку рядом с ним и что-то "отвлеченное" рассказывал, как Ян попросил его делать. Немцы, по-прежнему наводняющие квартиру, тоже каждый по своим делам в ней перемещались, о чем-то друг с другом разговаривали. В спальню заходил Лютцов и тоже, в качестве колыбельной, ненавязчиво рассказывал о чем-то Яну:
- У меня была тяжелая смерть, - говорил Лютцов.
Ян вспоминал, что в прошлом уже не раз слышал от него историю про то, как тот якобы вышел в открытый космос на своем реактивном "мессершмитте", которую Лютцов, не приемля никаких доводов примитивной логики, очень любил повторять. Слушая ее теперь снова, Ян думал, что в чем-то духи необыкновенно похожи на людей.
Он закрыл глаза и начал пытаться настроиться на сон. Совсем скоро что-то заставило его встрепенуться и открыть глаза - проверить, сидит ли на месте Мельдерс. Тот никуда не девался и, не глядя на Яна, читал что-то про себя на каких-то неизвестно откуда взятых отдельных листках. Ян снова закрыл глаза и начал пытаться спать. Тревога никуда не девалась: Ян то и дело открывал глаза, проверяя - не ушел ли Мельдерс. Наконец, тот первым не выдержал и спросил:
- А что ты все время вскакиваешь? Хотел спать - спи. Не спится - вставай. В чем дело?
- Да, похоже, мне не заснется. Можно ли мне не спать сейчас? - спросил Ян у него.
- Да делай все, что тебе необходимо! Почему ты постоянно напрашиваешься на какую-то субординацию, как будто операция "Трамонтана" до сих пор не завершилась нашей победой?
Когда он упомянул "Трамонтану", Яну совсем сделалось невмоготу, да так, что окончание этой фразы - "завершилась нашей победой" - он даже сразу как-то упустил, вспомнив его только в будущем, ближе к вечеру.
Обыденный мир, в котором все состояло из несвязных кусков, фрагментов и обрывков, это воспоминание вполне бы выдержал. Этот мир, в котором было взаимосвязано по-своему непрерывно все происходящее - в прошлом, настоящем и будущем - проведения таких параллелей Яну не позволял. Он начинал раздавливать ношей этого непостижимо переплетающегося сложнейшего материала, особенно сейчас, когда силы Яна были на исходе. Едва не ползком, неестественно пригнувшись, Ян направился к двери ванной комнаты. Он уже имел относительно недавний опыт укрывательства там от немцев...
Это был то ли телефонный звонок, то ли выстрел в спину - все оборвалось. Болталось гроздьями больных умственных конструкций на все еще слишком яркой атмосфере гешвадера, как на кости, но уже не существовало. Ян и поплакал, и позлился на себя, стоя под душем.
Он отдавал себе отчет в том, что какие бы вещи с ним вперед не произойдут - он - это уже только он сам, а полковник - это полковник. Хотя это было и невыразимо больно, внутри себя он больше не пытался с этим спорить.
Ян был уже не тот, Ян был битый.
Наученный предельно горьким опытом, он уже при всем желании, казалось, не мог себе позволить, что неоднократно делал прежде, заявлять: "Оно само".
5. Темная ночь.
Вечером он шел по отдаленному району городка, находящемуся на отшибе, чтобы увидеться со своим другом Михаилом. Там в здании бывшего общежития располагалась контора, где его друг, который был по специальности психиатром, вел частные приемы. К нему Ян сейчас шел не как к врачу, а как к другу. Тем более, что сам Миша непосредственно его лечением никогда не занимался, передав его на всякий случай другому доктору.
Темные высокие небеса, сказочно красивые хвойные деревья по обеим сторонам дороги, искрящиеся золотом сугробы... Все имеет какую-то форму, пусть даже и очень сложную - в той действительности, где Ян сейчас находился, нельзя было встретить ничего бесформенного. Самое длинное произведение тоже обязательно имеет свою форму, и понять ее возможно, лишь полностью его пройдя. Гешвадер не угасал внутри Яна, он своим необыкновенным образом подсвечивал ему всю дорогу, весь мир и узенькую тропинку на снегу впереди. Пока гешвадер не прекращал сиять - не было ничего безвозвратно потерянного, Ян был ведом и оберегаем. Он был, в общем-то, по-настоящему неуязвим. Еще по весне, находясь на гребнях этого удивительного океана, Ян любил ходить вечерами на прогулки за город, в заброшенное садоводство, на заброшенный завод, в близлежащие деревни... Возможная опасность этих походов не могла быть Яном преувеличена - он осознавал ее прекрасно, но тем не менее, ходил в эти места встречаться там с Мельдерсом, Галландом и Лютцовым. В самом начале ему было страшно, он готов был повернуть, но тогда довольно-таки странной ему же самому показавшаяся мысль о том, что некогда в войну Мельдерс и все они переживали чуть не ежедневно прямую угрозу жизни, заставляла Яна продолжить двигаться дальше. Вскоре он начал сознавать, что немцы просто не допустят с ним никакой "физической" беды, пока он доверяет им.
Ян зашел в небольшой и скромный кабинетик к Мише, дождался, пока тот разложит по местам свои бумаги после окончания рабочего дня и, когда Миша заявил о своей готовности вести беседу, начал сбивчиво, стараясь не углубляться во всевозможные детали, говорить. Миша о "практиках" Яна был уже хорошо и давно наслышан, в его "теориях" при том ни бельмеса не понимал, но, что являлось самым важным - относился ко всему этому, как бы ни казалось странным, без малейшей доли негативизма и скепсиса. Поэтому Ян, понятное дело, и делился с ним своими переживаниями, если уж и не имея возможности получить от друга равноправный обмен опытом, то по крайней мере видя в нем не поверхностного и не глупого собеседника.
С большим напряжением, стараясь ничего ключевого не упустить и при этом не раздуть, Ян донес до Миши свое видение событий последних дней, не преминув параллельным образом нырнуть и во взаимосвязанные с этим более давние события.
- Трудно тебе на это что-либо ответить... Извини меня, но ты же вроде говорил всего неделю назад, что намереваешься снова лечиться? - поглядел на ожидающего реакции Яна Миша-психиатр.
- Нет!!! - вскричал Ян, чуть не подпрыгнув. Он рассказал, что и впрямь - неделю назад он не обманул и начал было "лечиться"... Три дня попринимав таблетки, на четвертый Ян лег в постель и понял, что он умирает. Боль в его душе была такова, что Ян чуть не на физическом уровне ощущал, как будто бы с него живьем сдирают кожу. Он словно не мог уже подняться. Его душа - и он в эти часы, увы, прекраснейше четко сознавал, где конкретно она в его теле обретается - вопила, верещала от непереносимой боли.
Ян еще раз терпеливо объяснил Мише, что прием любых препаратов, против которого ранее сам он ничего не возражал, и более того, регулярно сам в течение нескольких лет его осуществлял - ныне стал невозможен по непонятным, но от этого не теряющим своей объективности причинам.
- Ну, тогда у тебя, будем говорить - наступил определенный творческий кризис, который рано или поздно обязательно закончится...
Человек произнес словосочетание "творческий кризис" и в одночасье перечеркнул этим все то поистине необъятное напластование гигантских глыб сознания, которое с таким колоссальным трудом едва удавалось раздвигать перед собою Яну.
- Ты сидишь тут и ни черта ни в чем не понимаешь! - не сумев сдержаться, закричал Ян, - Как баран, ей-богу! Эти вещи невозможно упрощать, ты все этим рушишь!
Но тут Ян вспомнил, что в общем-то сам, добровольно явился к Мише и попросил его выслушать все это и, возможно, дать какое-либо свое видение ситуации... Ян подумал, что будь у него при себе "юнкерс", он снес бы с лица земли и этого дегенерата Мишу, и множество других, ему подобных, и сам бы после этого всего разогнался и врезался на скорости в скалу...
- Но ты же не хочешь, чтобы я тебе врал? Со стороны совсем очевидно, что ты круто заморочился, у тебя в башке тянется жвачка. Но это свойство любой психики: большое, как говорится, видится на расстоянии... Ты в этом всем внутри сейчас сидишь - ясное дело, что ты не можешь охватить это целиком, - возражал ему, не теряя самообладания, Миша.
- Ты говоришь со мной, как психиатр! - Ян стукнул кулаком по столу.
- Нет же, как раз! Я говорю, как человек! Мне самому это все интересно, ты же в курсе. Просто, думаю, ты не совсем типичный больной. Любой другой больной, хоть раз пережив состояние острого психоза, в следующий раз бежит от его предвестников, как черт от ладана. Но не ты. Ты - атипический больной. У тебя - вольнотекущая шизофрения! - выдал Миша.
Он продолжил:
- Но что бы ты ни говорил, все твои описания прекрасно ложатся в парадигму многих оккультных учений: йоги, суфизма, Франциска Ассизского, Кастанеды, дона Хуана...
- И доньи Соледад! - раздраженно перебил Ян его формалистические перечисления, - Это у тебя парадигма вместо мозга!
Яна охватывало уже чуть ли не бешенство. Зачем он приплелся к этому своему так называемому другу и, тратя остатки сил, насильно пихает ему то, что тот никогда не поймет, хотя бы даже весь извернется? По его сокровенному словно потоптались грязной обувью - так он чувствовал теперь, поделившись им с Мишей.
Но тот, в ответ ничуть не злясь, мягко продолжал:
- Ну хорошо, попробуем зайти с другого бока: медикаменты ты теперь отвергаешь - хорошо, тебе виднее. С точки зрения, кхм, эзотерики ты тоже это не видишь. Ну, может быть, тогда пришло время помолиться? То, что ты рассказываешь, извини, очень напоминает какую-то бесовщину, религиозные люди увидели бы ее в этом, сто процентов. Эти духи тебя куда-то пытаются утянуть, завлечь, не дают нормально выспаться... И ради чего?
Это было еще дальше от истины. Ян терпеть не мог всю эту "булгаковщину" саму по себе, и тем более - не наблюдал ее здесь.
Миша был безнадежно скован путами обыденного мира, его прямолинейного и косного мышления... А Ян был столь же безнадежно одинок. Вот Миша этот сейчас вернется домой, насмотрится окаянных новостей и завалится спать. А захочет - так сделает что угодно совершенно иное. Он волен выбирать! Ян же хуже наркомана: тот хотя бы какое-то время веселится, когда накурится... Куда возвращаться ему? У него нет дома, у него вместо дома - полигон. У него кругом, повсеместно - полигон. И его в этом всем одиночество. Ян прямо лицезрел воочию свое одиночество, натянутое, как тонкая дребезжащая жила. Ян молчал и сидел за столом напротив Миши, уставившись в одну точку на столе.
А сквозь это одиночество глядит, не сводя с него своих синих всепонимающих глаз, неотвратимая гибель.
По щеке у Яна поползла медленная слеза. Его гибель словно протягивала ему руку, говоря: иди же за мной, все равно от меня не убежишь!..
Яну вдруг резко сделалось иначе...
Миша тем временем, пока они в горести молчали, кажется, в самом деле смог проникнуться его муками, пусть даже не поняв до конца их причины. С большой тоской глядел он на плачущего друга и внезапно решил поделиться с ним своей собственной нынешней болью, не находя иных подходящих способов его утешить.
- Скажу я тебе, у меня у самого в последнее время одна сплошная апатия... Вроде бы так, внешне - особо ничего плохого не происходит, все, как всегда. Ну, по крайней мере, нас здесь близко ничего такого дюже страшного пока не касается... А мне - понимаешь, ну тоже, как и тебе - вся жизнь поперек горла встала. Вот: народ спивается, у всех кредиты сумасшедшие, вчера вот только узнал, что Сашка, оказывается, повесился, еще летом... А я и не знал. Помнишь Сашку? Что повесился, отчего - никто не говорит. Родственникам, мать их, и тем по барабану. Сашка-то чисто финансово неплохо в последнее время был устроен, а вот кто его знает - что там человека скосило. Может, тоже какая неудовлетворенность была, может, болезнь... Мы ж теперь не узнаем, он особо не жаловался. Так что ты давай уж лучше жалуйся, друг, а то, мало ли - не приведи Господь, конечно... Но давай уж лучше при жизни как-то проблемы стараться решать...
Ян выслушал эту сентенцию и, совершенно искренне, вовсе не желая обидеть друга, заявил ему в ответ:
- А я вот знаю, почему этот Сашка повесился.
Миша посмотрел на него вопросительно.
- Потому что вовремя не собрал вещмешок и не потопал на фронт воевать.
- На какой еще фронт он должен был топать?
- Да на любой - хоть в Америку, хоть в Израиль. Мало ли по миру фронтов!
Теперь уже Миша изо всех сил удерживался от того, чтобы не пришибить Яна...
Ян догадывался об этом. Его ошарашивающее своей внезапностью двуличие и не могло вызывать у нормальных людей других эмоций. Люди вряд ли могли такие его перемены чем-либо уважительным для себя объяснять, и Ян даже слышал в свой адрес, причем уже неоднократно, упреки в высокомерии. Ах, какая это была ошибка: как раз в этом-то состоянии, где Ян начинал подобным образом рассуждать, ни малейшего высокомерия в нем не существовало, просто не могло существовать. Если он и демонстрировал миру проявления своего воспаленного местами эгоизма, то это происходило как раз в обыденной реальности.
- Вернемся к немцам, - спокойно, но безапелляционно сказал он Мише.
- Чего ты от меня еще хочешь услышать? - Миша тяжело вздохнул.
Ян начал сызнова вдоль и поперек трепать его своими немцами.
Разговор продлился еще дополнительных полтора часа вдобавок к тем полутора, на которых временно остановился.
В итоге Миша сказал:
- Предложение у меня такое: раз уж тебя, как я вижу, в настоящее время так несет - не попробовать ли тебе как-то повлиять и на меня? Вдруг получится?
- Каким образом?
- Ну, я не прочь бы повстречаться с твоими духами, допустим, во сне. Наяву-то, пожалуй, пока не стоит... А, что думаешь? Если я сегодня попытаюсь настроиться на то, чтобы тоже их во сне увидеть, и ты мне параллельно тоже чем-нибудь поможешь - авось, и выйдет?
- Мне не жалко, настраивайся, - усмехнулся Ян, - Сам-то я и так по жизни хожу настроенный, поэтому попробовать можно. Не переживай только слишком сильно, если ничего не получится.
- Ну уж, это как-нибудь переживу, если даже и не получится.
Смертельно уставший, на каждом шагу зевающий Ян возвращался домой, продолжая пребывать в смятении, несмотря на все свои отчаянные попытки что-либо нащупать. Так или иначе приближалась ночь, и почему-то Ян прекрасно знал, что спать ему сегодня снова не дадут. Он шел обочиной шоссе, и не столь часто проносящиеся мимо автомобили, как легкие пощечины, словно будили его, выталкивали из вязкой дремотной спутанности в более твердо стоящую на ногах явь. Как бы замедленное, не в своем привычном ритме, отсчитывало секунды время.
Одна из машин, явно завидев идущего Яна и чуть обогнав его, затормозила в нескольких метрах впереди него. Это была машина скорой помощи. Не без волнения Ян приближался к ней. Дверь кабины водителя открылась, и оттуда выпрыгнул человек в медицинском халате, торчащем из-под синей стеганой куртки. Вторая дверь открылась, и из салона спустился еще один, в таком же облачении.
- Молодой человек! - обратился один из них к Яну, - Извините, вы сильно торопитесь?
Вид у обоих при этом был озабоченный.
Не дав Яну ответить, второй затараторил:
- Прошу прощения, извините, тут проблема такая - водитель новенький у нас, сам я тоже не местный, сетка не ловит... Помогите, пожалуйста. Психдиспансер - знаете, где здесь? Там дедуля буйный, в общем-то, родственники переживают, надо бы как-то... это... побыстрее нам туда.
Яна, конечно же, прохожие на улицах спрашивали в бытность, и не раз - как пройти в психоневрологический диспансер... Но сейчас, когда они были на машине, а кругом тянулся пустырь... Ян с трудом сдерживал себя, чтобы не дать деру, но куда бежать - в голые поля? И притом, может быть, этим людям на скорой помощи действительно самим сейчас требовалась его помощь...
- Садитесь впереди, будете мне подсказывать, - пригласил его водитель.
И только Ян занес ногу на высокую ступеньку, ведущую в его кабину, из салона до него донесся громкий женский возглас:
- Ээээй, какие люди! Как тесен мир!
Ян увидел в салоне Автандиловну - вахтершу с его бывшей работы. Очевидно, в этот раз кто-то из ее родных сошел с ума... Яну пришлось пересесть к ней поближе, в салон. Автандиловна была не одна, с ней была ее невестка - маленького роста, суетливая и всегда казавшаяся Яну какой-то неприятной барышня. Сопровождали они, собственно, ветхой наружности дедушку, который лежал на носилках привязанный и, взаправду, кипишевал.
- Маразм! - разведя руками, констатировала Автандиловна.
- Этот поворот или следующий? - раздался голос водителя.
- Следующий! - отвечал Ян.
Дед что-то шептал, настойчиво повторял, улюлюкал своим надтреснутым старческим голосом. Вытаращенные глаза его смотрели тем особым, жутковато-пустым и при том фиксированным взглядом, который бывает присущ многим тем, кто находится по ту сторону рассудка.
- Долго до туда еще? - спросила Яна невестка.
- Нет, совсем немножко.
- Надо же, где встретились! - восклицала Автандиловна.
И она, и ее невестка, хотя и пытались это скрывать, совершенно очевидно, были воодушевлены, особенно когда узнали от Яна, что пункт назначения близок. Впрочем, если задуматься, их приподнятое настроение можно было понять.
- А я говорила, что это он идет! - не скрывая радости, со смехом воскликнула невестка.
- Мда, а я сначала и не поверила...
- То есть, вы меня со спины узнали? - стал уточнять Ян, лишь бы что-то говорить.
Все это время его крыло волнами не совсем рационального страха. Он смотрел на своих знакомых и почему-то думал, что они - не-люди. Пытаясь успокоиться и замедлить разогнавшийся пульс, он убеждал себя, что ничего из ряда вон выходящего на самом деле сейчас тут вокруг него не происходит, а это дают о себе знать снова разыгравшиеся из-за немцев его нездоровые нервы. В итоге он сошелся с самим собой на том, что они - все же люди, но для него опасные. При этом ему не переставая казалось, что свое нервическое слегка измененное состояние, свой страх он может как-то наружу выдать, и тогда на самом деле случится что-то жуткое. Они не должны замечать его боязни, не должны замечать в его поведении чего-либо подозрительного. Чтобы это от них замаскировать, он сидел и сдержанно-глупо улыбался на все их реплики.
- Ну, конечно. А ты думал, многие у нас тут гуляют в таком прикиде? - хохотала невестка, - Гляди: еще и автомат игрушечный нацепил!
Она дернула Яна за муляж винтовки, торчащий у него из-за спины.
Автандиловна лишь цыкнула зубом, обведя его всего взглядом.
- А вы думаете, Мария Автандиловна, он почему к нам работать не возвращается? Он летчиком стал! Теперь в ВВС служит, хорошую зарплату получает! - заливалась невестка.
Старик лежал и, пытаясь приподнять голову, повторял:
- Куда вы тянете меня... Куда вы тянете меня...
Ян вспомнил, что так же звучала строка из четверостишия одной его взбалмошной приятельницы, которое называлось "Мурашки".
Ян смотрел на несчастного деда и вдруг подумал, что этот дед - и есть тот самый Автандил... Не факт, но вполне может быть. Мысль показалась ему самому пронзительной и жуткой.
- Ладно, что ты тут шутишь... - одернула невестку Автандиловна.
- Японская мать! - донеслось из кабины водителя, - Мы тут не проедем. Буксует. Толкать придется.
Ян предложил помочь, но медики его остановили, сказав, что сперва попробуют сами.
Невестка, огорчившись, достала из сумочки телефон и начала в нем что-то листать. Сидевший рядом с ней Ян вскользь бросил взгляд на экран и к полному для себя ужасу и неожиданности увидел у нее на экране открытое изображение. На нем было то самое. То. С ногами в башмаках из сугроба. Ян вперился в ее экран, не в силах отвести глаз. Его сердце колотилось, наверное, под двести ударов...
В этой картинке не было ничего, и одновременно в ней было все. Теперь он четко знал: это отберет у него Мельдерса. Он поднялся, протиснулся к выходу, на подкашивающихся ногах выбрался из скорой, миновал мучающихся в снегу медбратьев и, как заяц, пустился в поле.
- Эй, молодой человек! Вы куда? - доносился до него крик.
В чистом поле, где снега было по колено, весь взмокший и задыхающийся Ян позволил себе орать - с криком было не так страшно. Машина скорой помощи так пока и не сдвинулась с места, когда, отбежав порядочно, Ян осмелился повернуть голову. Это вынудило его на свою беду свернуть в посадку. В посадке он, выбросив на снег винтовку, продвигался медленнее и уже боялся орать. Но тишина и раздающиеся в ней слабые щелчки, а также хруст под его ногами были по-своему чудовищны. Ян, конечно же, подозревал, что душа и не должна расставаться с телом легко, но когда этот процесс коснулся его самого - все воспринималось во стократ обостреннее. Ян остановился. Теперь он еще и, судя по всему, заблудился. Где-то поблизости располагающийся психдиспансер, куда его, как видно, сама судьба вела - уже и не так пугал, но и его надо было бы для начала теперь найти...
Ян остановился и умолк. Тишина, щелчки и секунды, секунды, секунды... Медленно утекающие секунды его вечера, его сна, его жизни.
Слабый звук раздался где-то далеко. Гул нарастал, становился осязаем. Это летел самолет. Ян уцепился за этот гул слухом, и это помогало ему приглушить чувство ужаса от всепоглощающей, стоящей кругом тишины. Звук сделался совсем близок, Ян поднял голову и увидел над кронами его. Черный, летящий предельно низко и медленно, он словно что-то выискивал, пролетая над местом, где был Ян, потом отдаляясь и вскоре возвращаясь на следующие и следующие круги.
Между мыслью о том, что это - самолет полковника, и утверждением этой мысли - прошел малый зазор. В нем уместились и страх, и надежда, и пронзающая самое сердце боль какого-то прошлого узнавания...
Все то, что сейчас происходило с Яном; то, что его окончательно поглотило - когда-то давно началось именно с этого самолета. Неисчислимое количество снов, где именно этот самый самолет разыскивает его, пикирует в толпу и его сжигает, садится и забирает его с собой - вариации могли быть разные - припомнилось в эти минуты Яну. Еще задолго до прошлой зимы, задолго до предшествующего ей лета - когда пилот этого самолета впервые у Яна во сне назвал свои инициалы, и когда Ян впервые смог его близко разглядеть - посещал он налетами его тревожные, всегда отчего-то наполненные зловещей враждебностью сны.
Сейчас, наяву, Ян смотрел на него в восторге и ужасе. Он закопался бы в сугроб, хотя это и было бы бесполезным - но у него уже почти отсутствовали силы в физическом теле, чтобы это сделать.
В ушах раздалось:
- Восьмая эскадрилья... Комельков... Выйди в поле... Ты слышишь меня?.. Говорит Саади... Я плохо вижу тебя...
Ян стащил с головы пустой подшлемник и бросил на снег. Голос продолжал звать его:
- Я плохо вижу тебя... Выйди на открытую площадку, Комельков...
- Дайте поспать! - неожиданно для самого себя заорал Ян, весь вжимаясь в сугроб, в котором стоял. Почему он обращался к нему во множественном числе? Ян подумал, что если их там двое - все не так плохо. А если он там один - то все обречено.
Ян выскочил из посадки, все начинало меняться. Кружащий над ним "юнкерс" совсем больше не казался угрожающим, Ян успел сообразить, что переместился из какой-то одной действительности в какую-то другую, смежную.
Ян выволок себя на открытое поле, встал и начал наблюдать за самолетом. Снег подсвечивался бело-зелеными холодными огоньками, лентами. Пространство распахнулось, все осветилось - оно уже не было страшным, узким. Голос в ушах замолчал. Ян следовал за самолетом, пока не вышел к тому месту, где вдалеке начинали уже виднеться городские дома. Самолет набрал высоту и скорость и пропал из виду, превратившись в мерцающий на небе огонек.
Ян с легким чувством направился к дому, по пути зайдя в супермаркет и купив себе поесть на запоздалый ужин.
Когда он лег спать, страха больше не было. Легко и свободно, с чувством полного расслабления, он смыкал веки, уходя в долгожданный, такой необходимый ему теперь, сон. Где-то в квартире, наверное, над дверью кухни - тикали часы - в своем обыденном темпе, ни убыстренно, ни замедленно.
Вскоре Ян попал в воронку. Снова, уже минуя те стадии, что были пройдены в предыдущем сне, явившийся теперь уже вне антропоморфного облика, Мельдерс затаскивал его в свою воронку. Она была не менее опасна, чем в предыдущий раз, но вымотанный Ян не мог уже ее пугаться - у него отсутствовали силы испытывать страх.
Он сопротивлялся ей механистически, лишь какой-то ограниченной частью ума понимая, что в случае захвата этим его ждет окончательный невозврат в человеческую реальность.
- Попасть бы из нее в сон, - думал Ян. Ведь сон, пусть и кошмарный, не был так опасен и, самое основное, дал бы ему возможность отдохнуть.
Но раз за разом, напрягая последние силы, он выбивался оттуда в полную явь, и так по кругу.
Поднявшись с кровати, Ян вышел в прихожую, встал возле входной двери и выкрикнул куда-то в подъезд:
- Перестань мне сниться! Не снись мне больше! Никогда!
С дрожащими коленями он дошел до кухни и поставил кипятиться чайник.
Потом он попил чаю и пошел снова укладываться спать. Когда он лег на постель, он заметил, что отключился от гешвадера. С ним, похоже, случился тогда удар. Тупая, но при этом сильная боль в грудине не позволяла ему повернуться.
Несколько астрономических часов, которые Ян не забудет, скорее всего, уже никогда, сколько бы ни довелось ему в будущем жить - были наполнены болью, которую, как он ни пытался бы разными способами унять - только разрасталась.
- Силы небесные! Военно-воздушные! Господь Вседержитель! Нойер Мэл! - шептал он в мокрую от слез подушку в пять утра.
Вскоре его довольно явственно взял за запястье Мельдерс и повлек за собой в сон - не в промежуточный, а в глубокий, настоящий, крепкий сон - чему Ян, сознавая последнее, был несказанным образом счастлив.
Сначала они прошли сквозь всю его квартиру, которая сохраняла свой первозданный вид и соответственное времени, когда Ян начал засыпать, полутемное освещение, но при этом была лишена всякой мебели. Потом комнаты начали множиться, они образовывали анфиладу, в которой каждая последующая комната становилась просторнее. Во всем пространстве был закован, ограничен в своем перемещении, ветер - его несильные дуновения ощущались лишь на полу, по которому он шевелил конфетные обертки и сгустки пыли, и под потолком, отчего хрусталики на люстрах слегка покачивались. В одной из гулких комнат, выложенной сверху донизу белым холодным кафелем, им встретился стоящий у стены будто бы сонный и немного растерянный Миша.
- Пойдем за мной, мы во сне! - приказал ему Ян, и Миша покорно подался следом.
Ян шел и чуть не пританцовывал на ходу от внезапно прорвавшейся гордости за себя, которую он уже начисто забыл в последние месяцы жизни наяву:
"Какой я молодец! Мишку в сон протащил!"
Вокруг них постепенно вырисовывался уже самый настоящий огромный дворец, напоминавший Яну Абсолютный Эрмитаж - то место, откуда он был родом - как он еще задолго до самой первой встречи с полковником ощущал. У него проскользнула тень досады - неужели немцы смогли просочиться к нему даже сюда? Они продолжали весьма быстро идти, и вскоре Мельдерса рядом не стало, а появился Лютцов, но сейчас это не являлось чем-то для Яна значимым. Здесь, во сне, если сравнивать это положение с тем самым промежуточным - между сном и явью, где он подвергался прямой опасности - он чувствовал себя уже прямо-таки хозяином. Лютцов откуда-то вытащил и протянул Яну странный предмет - маленькую фарфоровую фигурку Рудорффера на лошади, у которой было три ноги, а четвертая была отколота.
- Потрогай. Артефакт, - сказал он Яну со значением.
Ян провел пальцем по ее холодным контурам.
- А там, на поле, тогда чечевица росла? - спросил его Ян, - Или это была какая-то другая культура, ты случайно не знаешь?
- Может быть, и чечевица, - медленно произносил Лютцов.
6. Один из одного.
Место, куда они шли, должно было привести это все к определенному концу - так думал Ян, он знал это.
"Эта операция и не должна по своему замыслу становиться бесконечной..." - будто отголоском, эхом донеслись до него слова, сказанные Нойером в разгар "Трамонтаны". Ян этого ждал. Он предвосхищал в уме, что это завершение позволит происходящему как-либо окуклиться и вылупиться.
Из дворца они попали в питейное заведение, кишащее самыми разными людьми.
Местечко было знамое... Выглянув в окно и увидев родные просторы прибрежной части Сираима, Ян немало удивился и взглянул на Мишу, который так и продолжал влачиться за ним.
Миша глядел в глубь зала ресторана серьезно. По нему было похоже, что он чего-то знает.
Люди тут были разные - среди них и старые знакомые Яна, и вообще непонятно кто - при этом выглядевшие просто поразительно. В углу зала играл вполне заурядную общепитовскую музычку струнный квартет. Ян пригляделся к музыкантам и с немалым трепетом узнал в контрабасе своего старого приятеля - французского космонавта, лейтенанта Натана Бомжова. Если бы не его необычное одеяние и само то, что он играл в квартете, Ян узнал бы его, конечно же, раньше. Он двинулся к Бомжову, помахал рукой, когда тот его в свою очередь заметил. Ян испытывал все возрастающее напряжение, даже некоторую ажитацию от всего того, что начинало твориться с того момента, как он снова, подключившись к гешвадеру, попал в этот сон.
Они с Бомжовым сели вдвоем за небольшой столик, а Миша отправился бродить по залу ресторана. Ян не забывал о нем и поглядывал краем глаза, что он делает. Бомжов, сняв свой нелепый театральный головной убор - клетчатый кепарик с огромным цветком на боку - по своему обыкновению вольготно расположился за столом, положив ноги прямо на него, да так, что они оказывались чуть ли не выше его головы.
"Ему же неудобно, наверное", - проскользнула мысль у Яна. Но он тут же изменил свое мнение, начав, наоборот, видеть в этом его жесте и во всем остальном поведении величайший, скрытый от умов непосвященных, смысл.
Обвешанный с ног до головы всевозможным оружием - одних пистолетов тут, наверное, было не менее трех - Бомжов со свойственной ему пленительной манерой общаться завел с Яном разговор об "Иродиаде" Малларме:
"...Изгнать себя душе холодной тяжело:
Так лебедь мечется и прячет под крыло
Зрачки, что через миг закроются, но прежде
К провалу вечности склоняются в надежде
Увидеть наконец в мучительной тени
Избраннических звезд алмазные огни..." - начал он с прочтения наизусть этого отрывка.
- А ты, Ян, чего не ускоряешься? - спросил он, улыбаясь.
- Куда?
- Ты же - Иродиада.
- Почему на двери написано: "хнхна"?
- Вращающихся дервишей знаешь?
- Заклинания, бессмыслица.
- К Весперу.
- А что это?
- Планида такая.
- "Иродиада" же не закончена у автора?
- Не-а.
- А чем закончится?
Бомжов в ответ на его вопрос стал рассуждать о том, что Малларме, как должно быть известно всем, кто им интересуется, всю жизнь свою стремился подчинить написанию Книги. Ян вспомнил сейчас, во сне, после его слов - о том, что некогда тоже это читал, но никогда, честно признаться, не находил ключа к правильному пониманию этой Идеи - пониманию не в красиво-цитатно-афористическом смысле, а в подлинном. Зато оно было у него теперь. Более того, все в нем сводилось к этому подробнейшему, но совершенно невербальному пониманию. Ян знал, что когда проснется, содержания этого понимания уже помнить не сможет. Тогда он произнес про себя фразу, несколько раз, веля себе пронести в явь хотя бы эти постулаты, основанные на данном понимании:
"Привести себя в полное соответствие Иродиаде. Не отступать".
"...Крещен нездешней славой
Я кланяюсь безглавый
Служенью чей завет
Бессмертья свет..." - продолжал тем временем читать Бомжов.
Ян встал из-за столика, поманил за собой Мишу и повел его на улицу. Он сам оглядывался кругом с некоторым замиранием сердца и посматривал на Мишу: погляди, мол, на мой Сираим, это и есть тот самый Сираим.
Сегодня пребывающий в спокойствии океан проглядывал своей синевой меж стен невысоких зданий. Рыночный пятачок, на котором Ян и Миша стояли, звучал смешением часов, шагов и выстрелов.
- Ты не хочешь подойти поближе к океану? - спросил Мишу Ян, на что тот ответил согласием.
Там они снова встретились с Мельдерсом и Лютцовым. Они и еще несколько летчиков на тот момент уже ждали их у каменной ограды набережной.
- Смотри-ка! - кто-то из собравшихся подошел сзади и развернул шею Яна так, что тот заметил на пристани три немалых корабля. Приглядевшись к ним внимательнее, Ян узнал в них эсминцы, существующие и некогда бывшие на вооружении наяву: "Роммель", "Мельдерс" и ...
Тут возникла маленькая заминка: вместо той фамилии, которая должна была на третьем корабле быть написана, если соотноситься с обыденным миром - была совсем другая. Ян прочитал ее несколько раз, потом закрыл глаза, повернулся вокруг своей оси и после снова прочитал: корабль назывался "Манохин". Ян подскочил на месте и велел себе эту деталь запомнить.
- Ты сюда зачем пришел? - уже допытывался у него Лютцов, - Пинка попросить или дозы чудодейственного эликсира?
Ян ничего не отвечал, а Лютцов, и не ожидая от него объяснений, продолжал говорить, обращаясь к Мельдерсу:
- Твоим именем надо было не кораблик называть, а психушечку! Гляди: ушел ты - у человека припадки начались, пришел - закончились, человек больше не страдает!
- Ой ли... - многозначительно пробасил Бруннер.
- Убери этот тон, - сказал Ян Лютцову, поглядывая на Мишу, который к этому времени будто проснулся, оживился и теперь рассматривал и слушал все с большим интересом.
- Он всего лишь помогает мне избегать слепых зон сознания, в которых мой ум гаснет, и я превращаюсь в мерзейшего подонка. Всего лишь. Но если бы не его же сверхтребования ко мне - самой этой проблемы и не существовало бы, - Ян излагал свои мысли вслух, пока они все неспешно направлялись куда-то вдоль набережной.
- Поднимите мне веки! Опустите мне планку! - "страшным" голосом передразнивал его идущий позади кто-то из летчиков.
Обратив внимание на Мишу, Ян обнаружил, что тот идет и негромко тянет какую-то заунывную песню со словами на не известном Яну языке, состоящую из множества однообразных куплетов.
- Это что за ямщицкая тоска? - спросил его Ян.
- Не знаю, это они меня научили... - пожимал плечами Миша.
- Это траурный марш ведомых восьмой эскадрильи, который они исполняли тогда, когда у них заканчивался керосин, - напомнил Яну Мельдерс.
Ян, хотя и служил раньше именно-таки в ней - в восьмой эскадрилье - таких песнопений там, убей бог, никогда не слыхал.
То место, куда они все на этот раз неспешно направлялись, было не чем иным, как основным их аэродромом, который им удалось сохранить невредимым во время спецоперации ценой своих воистину героических усилий. Теперь этот аэродром, как не трудно предположить, стоял без дела, как памятник - пусть и самой новейшей, но, как ни крути, истории. Зайдя в одно из теперь пустующих помещений, они все наполнили из кулера какой-то отвратительной на вкус жидкостью маленькие стопки и, как водится, выпили за победу. Ян предположил, что эта жидкость была керосином.
- Сыграем в картишки? - предложил Бееренброк, доставая откуда-то из голенища колоду.
Кое-кто согласился, а Ян подошел от нечего делать к игрокам и стал наблюдать за их игрой. Все было бы ничего, но карт в колоде у Бееренброка было всего восемь.
И вот что за карты это были:
Первая, которую он перевернул, изображала Мельдерса. Вторая - почему-то генерала Роммеля, что не могло Яна не удивить. Но полностью он оказался сбит с толка, когда увидел третью карту - с изображением Гитлера. Этот-то здесь что забыл? - недоуменно подумал Ян. Людей, изображенных на следующих трех картах, Ян не узнавал - похоже, он ни разу нигде их до этого не видел. На седьмой был нарисован с какой-то стати Натан Бомжов, а на восьмой - вот это уже было ну совсем чересчур - Эль Манохан. Последний был двойственной природы демоном, которого Ян считал всегда своей матерью, пока не спустился однажды в его ад, где ему так, мягко говоря, пришлось не по душе, что после того случая Ян начал и в этом вопросе сомневаться. Эль Манохан был изображен на этой карте из всех своих многочисленных обличий в образе Мергена - это Ян понял, увидев на его шее колокольчики.
Престранная цепочка никак не могла дать Яну никаких зацепок, чтобы он мог как-то взаимосвязь всей этой колоды для себя понять. Как обрывки поврежденных проводов, висели в его сознании эти разрозненные нити. Даже в действительности сна нащупать их связь оказывалось невозможным, но при том такая связь определенно существовала - в этом не было сомнений.
Тут в помещение зашел с какой-то бумагой тот самый, которого Ян по причине тотальной нехватки времени так и не вспомнил, -лофт. Он был чем-то сильно встревожен.
- Поглядите на это, господин полковник, - и он протянул Мельдерсу бумагу, - Как такое понимать? Что это за грязные намеки?
Мельдерс просмотрел его бумагу и ответил:
- Эти грязные намеки следует понимать так, что нас вызывают на бой, господин полковник.
- Но война же закончилась!
В помещении сперва воцарилась недоуменная тишина, потом все поднялись и принялись взбудоражено переглядываться и перешептываться.
"Война же закончилась!" - мысленно повторял Ян.
- Как бы то ни было, мы же не станем от них бегать, - сказал на это Мельдерс, - Так что...
Воины 51-го гешвадера - эти хищные детища неуемной фантазии Остеркампа - словно комары, почувствовавшие запах крови, начали суетливо собираться в ангары. Глаза их загорелись неподдельным воодушевлением, то же самое чувствовал и сам Ян...
- А мне что делать? Мне тоже? - спросил он несказанно осчастливленного вестью Мельдерса.
- Вы можете поступать, как считаете нужным, но не забывайте прислушиваться к тому, что говорит вам офицерский долг.
Как ни старался прислушаться к своему офицерскому долгу, Ян ничего не слышал - видимо, подобного рода долг в нем просто-напросто по каким-то причинам отсутствовал.
Ощущая сильнейшую, с трудом преодолимую жажду боя, Ян сам объяснил себе все творящееся тем, что: "наверное, реальность Сираима не может существовать вне военных действий, это для нее неестественно, и поэтому война опять началась".
Сказав себе это, он и допустил ту самую ошибку, которую так тщательно все это время подкарауливал и всевозможными ухищрениями старался упредить. Его даже не смутило то, что все войско стройно полетело на истребителях, а они вдвоем с Мельдерсом направились совсем к другому самолету.
Яну было объяснено, что они должны будут обстрелять стратегически важный поезд, который уже через восемь минут прибудет на одну из дальних станций, находящуюся на Столбовской ветке. Так это в действительности было или не так - Ян уже ничего не смог бы поделать: он уже сидел внутри располосованной черным крестом и горящей огненно-красной звездой той самой роковой машины.
Они поднялись, и в голове Яна опять некстати включился его отвратительный, как керосин, внутренний скептик. Устроить кровопролитную корриду Ян, конечно же, любил, но не теперь... Теперь нельзя было терять бдительность - уже на самом деле потерянную - о чем он пока еще не догадывался. Вот и длинный многовагонный тянущийся, как траншея, состав... Они начали пикирование, и в самый неподходящий момент Ян осознал, что они летят с пустыми бомбоотсеками. Спустя буквально несколько секунд их самих начали обстреливать сверху. И не только сверху: их обстреливали сверху, снизу, отовсюду. Наконец, заметив на совсем малом от себя расстоянии самолет противника - большая часть которых, похоже, за эти несчастных четыре месяца претерпела настолько существенные внешние и, очевидно, технические изменения, что Ян с трудом их образец теперь узнавал - он потянул за рукоятки пулеметов: стрелять было нечем.
Ему хорошо, в мельчайших подробностях, запомнился весь вид Мельдерса, поглядевшего в тот момент на него.
Яну приходилось непростительно дорого платить за свою оплошность... Пытаясь дернуться вправо-влево, в пробуждение или в любой, какой угодно, сон - из этой опять возникшей промежуточной реальности - уже неважно - он натыкался на полнейший паралич всех механизмов, которые вокруг него и в нем взаимодействовали. Он не мог покинуть своего сиденья и со стороны, как бы сверху, наблюдал, как внутренности кабины горели. Бесцветное, почти невидимое пламя передвигалось в ней, постепенно стирая все вещи. Сначала обуглилась вся панель, рычаги, потом внутренние стены кабины, в конце - они сами, все это время совершенно спокойно и безучастно, как это выглядело со стороны, в ней сидевшие. Потом все наполнение поочередно будто сдуло ветром, унесло - и остался один пустой каркас, продолжающий лететь.
Ян осознал себя на короткие секунды лежащим дома у себя в кровати, насквозь промокшим, и удивился в этот момент: "если меня сожгли, почему же я тогда весь в воде?" И тут же сам ответил себе не менее идиотической догадкой: "Наверное, пожарные пытались потушить меня из шланга".
Многострадальный Ян снова проваливался в свои бесконечные сны. В темном промежутке между двух неизвестно куда ведущих дверей он наткнулся на что-то на ощупь шершавое. Это был рукав Мишиной куртки, за который Ян немедленно ухватился, коль уж ухватиться за пулеметные рычаги у него толком не вышло. Они были снова в гуще военных событий, теперь уже совсем непонятно, к чему вообще относящихся.
В окна со всех сторон прозреваемого несмотря на свои стены дома глядели и ломились дроны Бомжова. Ян, тянув за собою Мишу, убегал по незнакомой улице. На нем был надет мокрющий, пристывающий к телу льдиной на морозе, верх от пижамы, внизу же пока все оставалось в том виде, в каком положено.
Встретив нескольких прохожих, Ян останавливал их, лихорадочно тряс за плечи и, пытаясь до них донести что-то чрезвычайное, повторял каждому: "Третий был - Манохин!"
Они добежали до белого заснеженного высокого уступа над океаном и почти у самого его края остановились. Немного позади них был вырыт маленький окопчик.
- Это у тебя каждую ночь такой боевик? - спросил Миша Яна, глядя на него с некоторой долей будто бы даже восхищения.
- Да, - коротко ответил Ян.
- Ну ничего себе... Вообще...
- Ты мне давай не вообще расскажи, а во всех частностях: какие у тебя впечатления, есть ли страх? - Яну стало вдруг неподдельно интересно, как это все видит Миша.
- Ну... Такой неслабый эффект присутствия. Впечатляет, - усмехнувшись, ответил Миша, - Нет, страха особого как-то нет...
- А ты понимаешь, кто мы такие и что мы тут делаем? - расспрашивал Ян, имея в виду конкретно данный происходящий момент.
- Не очень. Объясни.
- Мы - наблюдатели. Мы стоим на наблюдательном пункте и ждем наших самолетов. Скоро здесь развяжется бой.
Как только он это произнес, вдалеке показалось шесть самолетов. Они стремительно приближались.
- Это немцы? - спрашивал Миша.
- Да, это наши немцы.
Миша помолчал и слегка напрягся:
- Слушай, а твои немцы нас... не... разбомбят?
- Что за глупости ты говоришь!
Включив свой знаменитый леденящий душу рев, за создание которого, в частности, мы должны сказать «спасибо» не кому-либо иному – а дорогому нашему гораздому на выдумки Удету – о чем недавно узнал из интернета Ян – они пошли друг за другом в пике.
Все это происходило прямо над уступом, где ютились, еще держась подо всеми вселенскими ветрами, Ян с Мишей. Один из самолетов направился прямиком к самой земле, на них... Не узнать его Ян не мог... Остальные его друзья в это время бросали на них бомбы.
- Они бомбят нас! - закричал Миша, кидаясь в окоп.
- Я же говорил! Говорил!!! - продолжал кричать Миша из окопа.
Ян обернулся и мельком застал картину, как Миша, весь скрючившись и кривясь от боли, хватал своей рукой... свою вторую руку, которую ему оторвало.
- Сссуууукааа!!! - долетел до него протяжный Мишин вой, и Яну, пусть на одно мгновение, стало его невозможно жалко.
"Юнкерс" полковника пикировал прямо на него. Ян выпрямился на краю обрыва и ждал, когда они соединятся... Он испытывал экстатический ужас.
Внезапно, словно проснувшись, Ян дернулся с места и сам полетел в окоп. Он полз в этом крошечном, узком окопе, со всех сторон зажатый. Сверху над ним продолжалась эта дрянная кинохроника, и Ян полз и не понимал: откуда, откуда оно вот вообще в его жизни все взялось? Вроде бы, и историей никогда особо не интересовался, и уж фильмов такого рода, подавно - ни разу даже не смотрел - до того, как, опять-таки, с этим всем лично не познакомился.
Кругом был огонь. Только узкий, как чулок, окоп пока не горел. Яна пронзила мысль, что - куда ему не кинуться - он снова и снова - проползает и проползает. Препятствия - разные, ситуации - разные, лишь он один все время проползает...
Как ни странно, и этот окоп закончился. Ян видел краем глаза океан - он был уже океаном огня, а не воды.
Кое-как пробравшись сквозь пылающий участок леса, Ян выбежал на открытую местность, что пока еще не была охвачена горением.
Надо было срочно, незамедлительно что-то с этим предпринимать. Впору было уже звонить в рейхсканцелярию. Если б он только имел представление - как в нее звонить, и в состоянии ли даже там помочь его проблеме...
Перед ним была тропинка, и где-то вдалеке виднелись здания города. Ян пошел по тропинке, что вся была словно усыпана какими-то зеленоватыми световыми блестками, которые у него под шагами медленно ослабевали и потухали.
Вскоре он увидел группу людей. Человек тридцать толпились у высокого непроницаемого металлического забора. Ян подошел, остановился чуть поодаль и стал на них смотреть. Генерал Роммель, которого он не сразу, но все-таки узнал, что-то говорил для этих граждан, встав на небольшое возвышение, чтобы его было лучше видно и слышно.
Заметив подошедшего Яна, генерал Роммель поманил его к себе, продолжая при этом явно настропалять куда-то этих по-военному одетых людей.
Так же бессловесно он указал жестом на одного из слушающих человек, и тот обернулся, взглянул на Яна и, отсоединившись от всей толпы, направился к нему прямиком.
- Пройдем этими дворами, а потом я тебе все расскажу, - сказал ему человек.
Миновав короткий проулок, в центре которого бушевала ожесточенная перепалка между штатскими, Ян с этим человеком вышли на широкий проспект и вскоре оказались в небольшом, но оживленном кафе. Человек заказал себе и Яну какую-то закуску и по бокалу, чтобы ее запить.
- В чем дело? - неожиданно громким голосом спросил он у Яна.
Ян принялся излагать ему суть проблемы.
Вокруг них творилась словно предпраздничная суматоха: официанты сновали, сидящие в кафе возбужденно беседовали, смеялись.
- Скажи: как ты действуешь, если, предположим, некий продавец пытается втюхать тебе втридорога некий ненужный тебе товар? Покупаешь ли ты его? Как ты себя ведешь? - выслушав Яна, спрашивал у него собеседник.
- Разумеется, я от этого уклоняюсь.
- Как неожиданно приятно бывает поговорить с человеком, у которого есть голова на плечах!
Ян, перед которым стоял узкий и высокий прозрачный бокал, наполненный каким-то малиновым коктейлем, сидел и наблюдал за своим собеседником, чьего имени он даже не знал, через эту прозрачно-розовую слегка искажающую призму. Яну хотелось будто бы укрыться от него за этим бокалом, словно бы он прятался от него в лесу за стволом дерева - но бокал был такой тонкий, такой прозрачный.
- Так и тут. У вас могут быть разные, в чем-то даже противоречащие друг другу цели, это нормально. Ненормально то, что между вами все никак не находится компромисс. И тут уж твоя забота - как основного недовольного, - продолжал собеседник.
- Скажи: сильно ли ты хорошо понимаешь карканье ворон за окном, или чириканье воробьев? Станешь ли ты сам читать Малларме санитарам? С любым существом - кем бы оно ни являлось - целесообразно вести разговор только на понятном этому существу языке. Поговори с ним на его языке: огонь, из которого сам он полностью состоит, со всеми вытекающими последствиями, ему от и до понятен. Сожги его первым: так тебе удастся донести до него свои недовольства быстрее, - отыскал для него простой выход его собеседник.
- Ну как я его сожгу?.. - спрашивал Ян то ли про себя, то ли вслух.
Не сумев все полностью доесть, вдвоем они поднялись из-за стола и куда-то направились. Полуоткрытые длинно тянущиеся веранды кафе, несмотря на зиму и холод, были все сплошь полны людьми и искусственной пышной растительностью.
Человек привел Яна к двери, и Ян узнал в этой двери вход в министерство авиации. Там, уже в одиночестве, он поднялся по лестнице и, постучавшись, зашел в кабинет Галланда. Тот был на тот момент один и, кажется, не слишком занят.
- Выслушай меня, - попросил Ян и рассказал ему, чуть не в слезах, весь тот ужас и мрак, что ему довелось переживать.
- Ты был среди них? Ты бомбил нас с самолета?! - чуть не в истерике, вопрошал он Галланда, с мольбой заглядывая ему в глаза.
Галланд спокойно отвечал:
- Я никогда не имел никаких непосредственных связей с 51-й эскадрой.
Он повторил:
- Никогда не имел никаких непосредственных связей с 51-й эскадрой.
- Ну а кто тогда, как не ты, командует свыше всей этой... - Ян не находил слов, - ...Камарильей?!
Галланд, начиная, похоже, слегка этим всем раздражаться, заявил:
- Откуда ты это все берешь? Такое чувство, что ты сам сидишь это все придумываешь, вот прямо на ходу сочиняешь! От меня, конечно, что-то зависит, но далеко не все!
И, встав из-за стола и пройдясь несколько кругов по кабинету, Галланд остановился и неожиданно пообещал Яну, что в том случае, если они с Мельдерсом "по-серьезному схлестнутся", то он еще подумает и не исключено, что примет, пожалуй, все же сторону Яна.
Ян обратил внимание, что на стене висел плакат с угрожающей надписью
"Правило Галланда". На нем был изображен сам Галланд, стоящий в поле в широких галифе и подпоясанной летной блузе. Честно говоря, он немного напоминал в этом антураже пастуха - тем более, что в руке у него была хворостина.
Дальше Ян передал ему содержание своей беседы с человеком Роммеля.
- Если ты намереваешься его сжечь, тебе понадобится взрывное устройство, иначе не выйдет, - рассуждал Галланд, - Завтра у них там в части будет этот... ну, ты понял, какой... рейхсмаршал который...
Он произносил это, отковыривая ножиком от пепельницы какую-то налипшую грязь.
- Небольшая бомба, - Галланд уточнил этот момент, взглянув на Яна, - Маленькая. Килограмма на три... А там - они ж через весь строй пойдут - и ты... упаковав, естественно, как положено - передашь потихоньку до самого командующего четвертой частью, параллельно с... идущим, так сказать, Герингом: там оно все и подвзорвется. Заодно и дело хорошее сделаешь в кои-то веки.
Ян слушал это, в некотором роде, как параноидный бред. Он не понимал: как вообще такое может быть осуществимо на практике и возможно. Но Ян и сам понимал, что это, фигурально выражаясь, побоище за Сираим - должно теперь было чем-либо так или иначе закончиться: и вариантов было всего два.
- Ты должен понимать, что в этом вопросе я не могу действовать за тебя. Ожидать от меня конкретной материальной помощи со снабжением тебя данным механизмом ты можешь. Но, извини, ты же, надеюсь, понимаешь, что участвовать в таком деле лично, - и он поморщился так, как будто проглотил что-то очень кислое либо горькое, - это...
Ян ожидал, что сейчас он произнесет что-то наподобие "гнусность", либо "подлость", но он завершил начатую фразу:
- ...это совсем не мой масштаб.
Ян повернулся и направился к двери. Галланд окликнул его:
- И помни, что пока я буду способствовать тебе в поиске подходящего устройства, у тебя в течение всего дня будет время подумать... -
И Ян ожидал, что сейчас он скажет "стоит ли все-таки совершать это или нет", но он сказал:
- ...как дезориентировать полк.
Утром, едва ли не первым делом, Ян стал звонить Мише. Он волновался за него, хотя умом и понимал, что того все же маловероятно прямо так досконально разбомбили.
- Как ты себя чувствуешь сегодня? - осторожно поинтересовался Ян.
- На меня снизошла Тень Великого Глухаря! - благоговейно произнес Миша и нажал, по всей видимости, на отбой, не желая растрачиваться на всякие суесловные разговоры с Яном в столь просветленном своем состоянии ума.
Яну необходимо было ненадолго выйти на улицу, сделать одно маленькое чисто бытовое дело.
Он шел по городу и размышлял: тут висит мемориальная табличка, тут стоит обелиск... Здесь, на этих самых улицах, его предки некогда воевали с немцами... Теперь он сам воюет здесь с теми же немцами...
Сделав свое дело и повернув обратно к дому, Ян на мгновение понял, что сейчас он находится, стоит на том самом месте - где почти точно так же стоял в конце января, одиннадцать месяцев назад!
Он огляделся вокруг: тот же двор, те же снеговые кучи, собранные с парковок бульдозером и приспособленные детворой в качестве оборонительных укреплений...
Все как тогда - в те дни, когда он, такой же висящий на грани разума и чего-то несоизмеримо большего - только начал свое тесное общение с полковником. Он вспомнил, что тогда - как раз стоя посреди этого самого двора, глядя на эти же кучи снега - он записывал, чтобы не забыть, какие-то внезапно пришедшие ему строки для поэмы про самолет Нойера, в котором сегодняшней ночью он заживо сгорел. И тогда же, через пару каких-то дней, случайным образом он сопоставил полковника, назвавшегося Нойером, и существовавшего некогда наяву Мельдерса. Но теперь это все - столь долгое время казавшееся Яну значительным - стало совершенно неважно... Все замыкалось в некий круг: сейчас.
И, казалось, вот-вот было готово в нечто вылиться и Яна отпустить, помиловать, разрешиться...
"Свобода, новая жизнь, воскресенье из мертвых... Экая славная минута!" - сама пришла ему фраза из «Мертвого дома» Достоевского.
Это и впрямь было, как выход из каторги!
Ян двинулся с места и совсем не спеша, внимательно проживая каждое мгновение, каждый свой шаг, направился к дому. Идти ему было совсем недалеко. Яснейшим образом он сознавал тот пик, на котором в те минуты находился. И одновременно с этим он так же ясно чувствовал накаленнейшую угрозу, направленную на него, на все его состояние - идущую из обыденного мира. Одно неловкое движение, одна маленькая неточность - и произойдет взрыв, который снесет всю его жизнь уже окончательно. Теперь эта враждебность обыденного мира воображалась им не в виде бархатных черных тапочек, а в виде той машины скорой помощи, в которой застрял он накануне в обществе Автандиловны и ее родни. Они сожрут его, не оставив от него и волос - если он сейчас оступится...
Все напоминало тот сон, где они с Мишей стояли на самом краю океана. Если он сейчас оступится - он рухнет в пучину. Остается либо встать под немецкие бомбы, либо... продолжать свое проползание в тесном окопе. Жизненно необходимо было теперь позволить этому всему пойти в каком-то смысле на самотек. Но как же это сделать?
Дома он сел и начал, вернее, продолжил все это записывать. Он писал все это, имеющее крайне мало общего с какой угодно литературой - не для кого - в полный вакуум. Но оно отчасти помогало ему самому. Через то, что он записывал, он сам проходил, как через некое очистное сооружение.
Что было дальше делать? Конечно же, никого во сне упредительно, да и вообще, сжигать, он совсем не собирался. Но что было делать? Как же это что-то было делать?
Когда вечером он заснул, тикающая и за него кем-то подготовленная бомба в пакете в его руке уже была. Ян прошел по всему коридору и зашел в кабинет Лютцова. Там он спрятался в шкаф, чтобы поменьше с кем угодно пересекаться и ничем не выдать своего замысла.
Вскоре сам Лютцов появился в кабинете, как догадался Ян по его тяжелым шагам и ворчанию себе под нос. Лютцов подошел прямиком к шкафу.
- Тук-тук! Можно к вам туда зайти? - спросил он.
- Нет! Я сейчас сам выйду!
Когда Ян выбрался из шкафа, Лютцов сказал:
- Я тут для Геринга написал и хочу при всех прочесть ему дифирамбу. Сегодня круглая дата с того дня, когда он угодил в авиацию... Пришел вот к тебе, хочу услышать критику. А то тут - кому не прочти - все какие-то полуграмотные.
Развернув перед собой большой лист бумаги - громко, выразительно, но с запинками, он прочитал:
"Избранником вы стал небес,
Суть лезло естество,
Попам в воздушные войска
Один из одного!"
Такая поэзия завела Яну ум за разум. Он попросил у Лютцова листок и несколько раз сам перечитал по тексту.
- Не "вы стал", а "вы стали" - это во-первых... Какое естество? Откуда и куда оно лезло? Боже... Каким попам? - Ян не находил, за что тут можно зацепиться.
- Не попам, а... ну... как это выразиться...
Ян догадался:
- Кто-то куда-то должен попасть?
- Не кто-то куда-то, а Геринг - в воздушные войска!
- Да понятно, что он. Понятно, что в них! Нет такого деепричастия - "попам". Так не говорят.
- А как говорят? Попанув?
- Попавши... Попадя... - Ян сам запутался.
- А попадья-то здесь при чем?
- Тьфу, попав! - разобрался Ян, - Попав в войска!
Но это все еще ладно, а вот как вообще понимать выражение "один из одного"?
- Это безнадежно, - поморщившись, Ян отдал Лютцову листок обратно.
Полк стоял, выстроившись в шеренгу. Ян подошел к ней, держа за спиной тикающую бомбу, и встал крайним слева. Слева же должно было явиться и верховное командование. Бойцы были настроены, равно как и основную часть времени, несерьезно и были явно не прочь похулиганить.
- Эй, передай ему ряженку!
- Кому? Куда?
- Гронку! Он просил ряженки!
Гронк, весь запыхавшийся, прибежав откуда-то еще позднее Яна - стоял, соответственно, теперь еще левее него, и ряженка очевидно должна была идти к нему через руки Яна, занятые бомбой.
- Часики-то тикают! - сказал Бруннер, постукав пальцем по своим часам, - Уже должны бы и появиться...
Тут и взаправду, командование показалось невдалеке.
Это сразу стало понятно по тому, как все моментально по струнке вытянулись. Мельдерс, Венцель и Геринг шли втроем.
"Досадно. Не хотелось бы уничтожать Венцеля", - вдруг подумалось Яну.
Следом его взгляд упал на Лютцова, что тоже неподалеку от Яна занимал свое место в строю. Ян смотрел на него, и ему было так нестерпимо его видеть!.. Лютцов стоял со своим непередаваемым видом: только он один мог принимать такой вид, когда рядом было начальство - эдакой лихой подобострастности - что было невозможно смешно наблюдать, зная, какой он по правде безудержный остолоп.
Ян чуть было не начал в голос плакать. Все эти товарищи, которых он мельком обвел сейчас взглядом, были ему самыми родными и близкими на всем белом свете существами...
Но пора было начинать передавать на ту сторону бомбу. Первое время она шла хорошо. Но недолго. Уже на пятом бойце начались дурацкие препоны. Этому болвану захотелось знать, что в пакете.
Тем временем Геринг тоже особо не спешил, подробно останавливаясь чуть не у каждого третьего.
- Это кто у нас? А это? - спрашивал он, с каким-то гастрономическим, гурманским наслаждением глядя на каждого и выслушивая объяснения Мельдерса.
Звучали они примерно так:
- Это - гауптман ***. Я перетащил его сюда почти из полного небытия, когда мне захотелось выпить настоящего бурятского кумыса - и правильно: он прекрасно умеет его варить. А это - ***, оберлейтенант, но какой-то недоработанный - времени и сил пока на все не остается.
Пакет с бомбой и пакет с ряженкой в один момент встретились, чего было не миновать. Дураки все снова перепутали и ряженку послали в тот, дальний, конец, а бомбу - обратно в сторону Яна.
Тут один из бойцов - кто именно - Ян даже не понял, не узнал его - выступил на шаг вперед и обратился к начальству с просьбой дать ему слово. Он что-то сказал - чего Ян не смог расслышать - и передал Мельдерсу пакет с бомбой.
Что было дальше, Ян не мог знать, потому что он пошел прочь. Он шел, хотя ему и хотелось побежать - в сторону леса.
Он отчетливо слышал, как скрипит снег под его шагами.
- Это означает, что стало совсем холодно, - подумал он.
Вскоре он услышал, что его кто-то догоняет. Ян продолжал идти, не оборачиваясь, но и не ускоряясь. Мельдерс взял его под локоть, а в другой руке - Ян сразу же это заметил - у него был тот пакет.
- Что это? - шепотом спросил Ян.
- Не знаю, - безразлично ответил Мельдерс.
Они прошли немного, а потом Мельдерс остановил его у кромки леса. Почему-то Ян подумал, что сейчас он поставит его лицом к какому-нибудь дереву и расстреляет. Но этого не происходило.
Вместо этого он сказал:
- Может быть, есть у тебя где-нибудь такой человек, которого ты любишь настолько сильно, что готов ждать его дольше, чем продлится вся твоя жизнь?
- Такого человека у меня нет... - Ян говорил правду.
- А у меня, увы, есть.
Ян подошел к нему и крепко его обнял, уткнувшись лицом в воротник, а тот обнял его в ответ. Бомба продолжала где-то тикать, это было слышно. Они стояли так, и Ян все думал: "Ну вот и все. Сейчас оно рванет".
И в самом деле - раздался взрыв, но это происходило где-то далеко, не здесь, не с ними. А потом, спустя какое-то время - еще один такой же дальний взрыв.
Ян уже не думал, что оно рванет.
Он просто ждал, когда неизбежно проснется.
Было утро, был день. Надо было выйти в магазин за продуктами, и Ян еле шел по замерзшей за ночь на тротуаре колдобинами слякоти в своих тяжелых а-ля солдатских сапогах. Он шел на смерть. Как все в мире, он шел на смерть, но почему-то один единственный так этим мучился.
Но было уже по-другому. Чтобы плакать, бояться, сопротивляться - нужны силы. А их у него теперь взаправду - ну теперь уже точно взаправду - совершенно точно - больше не оставалось. И поэтому он, хоть и плакал, хоть и боялся, хоть все еще чему-то и сопротивлялся - был при том при всем какой-то удивительно пустой... Словно каркас самолета, продолжающий сам по себе лететь... Словно комната, лишенная мебели...
Ему надо будет вернуться домой, разобрать сумку с продуктами, чем-то закончить эту повесть. Повесть - закончится. А жизнь?
- Как было бы славно сейчас, будь я в полном смысле слова писателем! - подумал Ян, - Как жаль, что я не писатель. Но не писатель я.
Потому что я - летчик.
И не повесть это, а жизнь. А жизнь, к сожалению - никогда, никогда, никогда не закончится...
Хоть Ян и со всей отдачей чувствовал это в те минуты и никак не мог предвидеть всего, что будет - но где-то очень глубоко внутри он знал, что Нойер ждет его, оберегает и останется ждать - что бы еще с ними со всеми ни случилось. И потом, чтобы уж излишне не драматизировать, Ян подсчитал, что за эти-то - по крайней мере, последние дни - только один единственный раз он по-серьезному отключался от гешвадера. Он и сейчас был, как и прежде, пока еще к нему подключен - разве что не чувствовал этого, потому что смертельно устал.