Продолжение.
В первый день муж принес ей творожок и, как ему и сказали, поставил его в полупустой холодильник на полочку, чтобы можно было, когда все закончится, съесть – «подкрепиться и восстановиться», по рекомендации сестер. Все так сделали. И потом так делали, когда бегали в магазинчик через дорогу и приносили себе перекусить – просто открывали дверку и кидали в холодильник колбаску, кефир, йогурты.
Но Вера ничего не покупала, потому что и есть не хотела, и потому что – это не холодильник.
Он только с виду был обычный, абсолютно простой, как дома. Но вечером того дня, когда все закончилось, и Вера, вспомнив про творожок в холодильнике по дороге из туалета решила забрать его и съесть…
Она открыла дверь… Сразу не увидела творожок… Чей-то кефир, коробочки, пакетики… Куда же он положил? Девушек на этаже немного, но холодильник полный, как дома перед праздниками… Вряд ли тут что-то хранят врачи… И столовая на другом этаже – и у них, наверное, свой холодильник. Тогда что это? Почему так много и плотно? Что там такое внизу, на нижних полках? И в выдвижном контейнере? Что-то непонятное совсем, что-то странное, но почему так страшно…
И все. Не вглядываясь. Еда и они. Там же. Неопознаваемые. Но это они.
И больше она не подходила. Только наблюдала, как кто-то берет оттуда еду, кладет после магазина, говорит «пойду в холодильнике пошарю». От одних слов все мутилось в голове. «Поедатели…», а чего - даже про себя не договаривала, боялась, вырвет.
Может там уже ничего и не было, может странно так не подходить. Но даже если бы и не было, она бы все равно теперь их увидела там. Она их и без этого теперь все время видит везде. Ей просто нужно жить с закрытыми глазами или смириться уже с тем, что к ее глазам цепляется все – намертво, и не уходит уже никуда. Картинки, превращающиеся в неисчезающих призраков. Призраки не преследуют, не пугают, просто уже никогда не уходят. Стивен Кинг знает, как это бывает.
Поэтому Вера тогда послушалась, когда ей сказали «не смотреть». Лежала с закрытыми глазами, или с открытыми, но как слепая. Не видела тогда ничего, в страшной палате с красивым, но злым врачом - глаза сами отказывались смотреть. Сейчас она думала, что у нее так специально. Организм сам придумал щит от призраков прошлого, чтобы потом картинки не стояли перед глазами, как эти. Чтобы она, вспоминая, не сошла потом с ума. Щит придумал, а оружие нет. Воин со щитом, но без меча. Без возможности сопротивляться злу. Бессильный воин. Где твое оружие, воин?
Единственным оружием, которое она могла позволить себе сейчас, были рождающиеся в образовавшейся пустоте вопросы. Одни к ней самой: почему все так получилось? Почему именно с ней и ее самым лучшим и заботливым мужем? Что она сделала не так? Как не смогла уберечь? Может упала, ударилась животом, повредила ему, такому хрупкому, что-то? Другие к ним: почему они такие равнодушные – может они не ознакомились с ее делом и не в курсе ее горя? А если ознакомились, то почему до сих пор ни разу не посочувствовали, не поддержали? Почему в тот день нельзя было делать все то же самое, но не в общей палате? Почему ей нельзя было материться – как это мешало происходящему? Почему, почему, почему…
И почему они не убрали этот страшный холодильник к себе, где он не был бы в общем доступе, а здесь для всех не поставили другой, обычный, пусть и маленький?! Или не ставили бы никакого! Они же не ставят здесь открытые шкафы с медикаметами? Или медикаменты – это нужно и важно, их нужно беречь и прятать, а это, в холодильнике – просто отходы, они никому не нужны?
Кто тот безумец, который придумал все эти правила и знает все ответы на эти и другие «почему»? Да, тут все было по правилам и это тоже: никому не нужные больше контейнеры и пакеты были подписаны. Наверное, на них были указаны даты, время и что там еще надо писать в таких случаях.
Они подумали обо всем, но ни разу не подумали о том, что будет чувствовать такая же, как Вера бывшая мама, которая столкнется с этим. В каком аду она окажется и сможет ли восстановиться после всего этого? Они подумали - думать они могли, но у них полностью отсутствовала эмпатия. Куда они дели свои чувства? Может спрятали там же, на дне холодильника? А может весь это дом – вся эта больница – один большой холодильник? Утром из дома на работу выходят люди, а входят внутрь – дверца холодильника за ними захлопывается и их чувства замерзают, тепло уходит из них, они становятся твердыми, как погружаются в ледяной сон.
Вера думала, что в той палате, в той страшной комнате закончится весь ее ад, и что за дверью - жизнь. Но она ошиблась.
Иногда ей казалось, если бы она только заранее могла знать, что и такое может произойти. Совсем заранее. Не сейчас – эти мамские страшилки на форумах. А заранее когда-то давным-давно. Про то, что в жизни не всегда все бывает гладко и дальше по списку. А потом разбор ситуаций и что с этим делать, чтобы не было так больно от внезапного удара.
Но этому никогда не учили, а учили примерно «будь хорошей девочкой, старайся, не опускай рук и все у тебя получится». Она так и делала, пока не случилось это. И Вера не справлялась. Она не могла перестать чувствовать – холодильник не действовал на нее. Может потому, что чувства – единственное, что напоминало ей, что она жива.
И она просто не знала теперь, как с этим быть дальше. Понятно, что ее случай - это не тот, о котором рассказывают дома родители, чтобы уберечь детей от тяжелых последствий и разочарований в будущем, с этим не знакомят в школе и даже когда ты уже выросла и забеременела или только планируешь – об этом не говорят врачи. Это не те риски, которые лежат на поверхности и никому даже в голову не придет рассказывать, что думать и как поступать, если такое все-таки случилось. Хотя в самолете говорят о страшном и даже показывают: если что - вот маска, вот жилет, дерните, дуньте. И внимательно познакомьтесь с инструкцией, лежащей в спинке сиденья. Но в этом случае так не принято.
Вера искала и не могла найти ни внутри себя, ни снаружи того, на кого бы сейчас она могла опереться. Кто бы в этом случае просто понимал ее. И просто отвечал бы ей: ты все чувствуешь правильно. Это не безумие. Это действительно страшно. Просто очень страшно. И то, что в тебе сейчас есть этот страх – это нормально. А теперь пойдем – я буду рядом и все буду тебе объяснять. Ей вдруг захотелось, чтобы кто-то просто сказал ей, что она хорошая, что у нее все получится.
Но этого не было. Даже сейчас с ними никто не говорил. Ни о происходящем, ни о чем. Никто из тех, кто знал, что происходит, но кто был в другом положении. Кто не пережил все это совсем недавно, не потерял близкого, кто может трезво оценивать ситуацию.
«Не потерял близкого» - даже это не Верины мысли. Ей тогда ни на минуточку не пришло в голову то, что она потеряла близкого. О смерти она думала, когда он умирал. А потом сразу стала думать об этом, как о чем-то несостоявшемся, неполучившемся. Так думали все вокруг. Ей так казалось, потому что ничто не напоминало про смерть, скорее про болезнь и исправление ошибок. «Ну вы тут накосячили – придется исправлять. В следующий раз так не делайте, пожалуйста». Где здесь место для переживания смерти близкого? Желание идти и не косячить больше гнало отсюда и мысли не было, что речь тут может идти о смерти близкого.
Правильно ли это? Облегчает ли это дальнейшую жизнь? Это массовое отрицание смерти и подмена смерти чем-то совсем неподходящим? Обесценить смерть, сказав, что и не было ничего – просто у вас болезнь, болячка, нарыв. Прокололи и все вышло. «Не смотрите», когда все произошло – разве это не об этом? Не видели ничего – значит и не было. А как же то, что там было в ней, внутри? И не только шевелилось и показывалось на УЗИ, а то, что уже полностью заполняло жизнь, жило в ее фантазиях полноценной уже жизнью: помогало выбирать коляску, одежду – и уже имело свой голос в выборе, ездило в первый отпуск, радовало дедушек и бабушек милой мордашкой? Это же было? Получается – там оно было, потом это «не смотрите… это болезнь», и все делаем вид, что беременности не было, а была болезнь и сейчас ее полечили? Или беременность была, но потом произошло… Почему не признать, что в действительности произошло потом?
Не смотреть, не видеть, чтобы не напугало – это гуманно, это попытка заботы. Она засчитана, но это неправда. Нужно не помочь быстрее забыть, а помочь пережить, помочь справиться с горем, не бросая наедине с непонятным холодильником. Ведь он жил. И его не стало. Смерть не красила никого и никогда. Смерть – это страшно. Но близкие все равно прощаются. Что происходит тут? Непонимание? Или равнодушие к чужому горю? А может ошибка? Ошибка за ошибкой, потому что никто не задумывался?
И механизм этой ошибки, запущенный здесь, в больнице, должен будет раскручиваться и дальше. Одна нескончаемая ошибка, как одна незаживающая рана. Вера и не думала, что, уходя сейчас отсюда, в жизнь, она уносит в себе тоску. Недочистили.
Тоску и все время возвращающиеся мысли, что она что-то сделала не так. Что просто бросила его, а надо было хотя бы попрощаться. Но ей никто не предложил попрощаться, ей никто не сказал, что это можно и нужно. А она не могла понять. Она же чувствовала, что это не просто безликое содержание холодильника. А что с этим делать – додуматься не могла. Страх не давал. И все шло по плану, как должно было идти. Как принято тут. А как еще?
Заглянуть туда и попрощаться? В эту бездну? А может бездна была только у нее в голове, а там все понятно и просто?
Просто… Одиночество. Была любовь, а вместо нее осталось одиночество. Когда совсем один, и когда больше ничего не предполагает воссоединения. Вечное одиночество и только память внутри. И невозможность быть вместе – тоже там. Просто невозможность быть вместе никогда, несмотря на то, что так хотелось, что были совсем другие планы, что уже были вместе и должны были быть потом. Но что-то пошло не так и не получилось и теперь все и навсегда. И назад никак от слова совсем. Потому что его больше нет. Потому что нет больше их двоих. Нигде, кроме как в ее голове, в ее прошлом.