На следующий день я работала в мастерской. Пришёл батя и стал на полном серьёзе на меня наезжать, что Наташа влюбилась в Трошкина. Я оправдывалась, что это глупая клевета. Мало ли, что придёт больному Трошкину в голову. Он постоянно лез ко всем со своими тупыми советами. Провоцировал конфликт и обязательно общение, которого все старались избегать. А Наташа - серьёзный человек, мы с ней много лет жили в одной келье, трудились на одних послушаниях.
Уж я бы заметила, если б были странности. Тем более, когда возникали настоящие странности у матери Екатерины, матери Елены, Татьяны, батя предпочитал ничего не видеть. А сейчас сидел и внушал мне всякий бред. Повторил, наверное, раз десять. Мне уже тошно было ему объяснять и растолковывать такую чепуху. Было впечатление, что у него самого не всё в порядке с Трошкиным. И он ревнует. Это было более правдоподобно, если знать батю.
Чтобы он отстал от меня, я сказала следующую фразу: «Батюшка, даже если влюбилась, она ж не лезет ни к кому, спокойно делает послушания. А Трошкин проходу не даёт. Не только ей, но и всем паломницам и даже старухам!» Батя в один миг переменился в лице, встал и ушёл. Я подумала, что пошёл совещаться с братией, наверное. Но у этой моей опрометчивой фразы были тяжкие последствия.
Началась пора игнора. Батя перестал приходить в мастерскую вообще. Мы не сразу заметили. Но когда прошла неделя-другая, приехала и уехала ИВ, а батя так и не зашёл, мы поняли его намерение. Даже обычные мирские мужики могут такое устроить своим женщинам в случае очень серьёзной провинности, измены, например. Но тут на ровном месте без объяснений такая душная месть!
Мы писали деисусный ряд. По мере готовности икон, по батиному благословению, всегда приходили братья и переносили иконы в храм. Но теперь эти огромные двухметровые и многокилограммовые иконы мы должны были сами возить в храм на тачке по снегу, закутывая их одеялом, чтоб не поцарапать свежую олифу и золото. Это было и тяжело физически, и очень унизительно морально. Батя сидел на кухне игуменского дома и поглядывал в окошко, как мы корячимся с тачкой. Из тёмного окошка игуменского дома, словно из аквариума, отчётливо высвечивался его лысый лоб. Он не присылал братьев перенести иконы в собор. Хотя круглое катать, квадратное носить всегда было их обязанностью. Логика настоятеля была очень странной. Он как бы ставил нас перед фактом, что наша работа нужна нам самим, но ни в коем разе не ему.
Далее наступил Великий пост. У бати было правило: все насельники, кроме повара, должны были ежедневно посещать службу на первой седмице. Я думала, к нам это не относится. Всё-таки мы ездим в Дорогобуж на Великий канон Андрея Критского. А в их храм мы не ходили принципиально, чтобы не «соблазнять» своим присутствием больных на голову братьев. Это считалась их территория. Короче, утром в понедельник первой седмицы на службу я сознательно не пошла.
Юля прибежала из храма возбуждённая и стала кричать, чтобы я одевалась и срочно шла в храм. Отец А ругается, спрашивает, где я, грозится раздеть и снять с меня клобук. Я засмеялась, потому что клобук я надевала только на постриге. (В Дорогобуже нам было запрещено ходить в клобуках и рясах. Только скуфейка, подрясник, жилет.) Хоть выпад отца А и казался комичным, всё-таки я решила подчиниться. Пришла и простояла всю службу, мне это было несложно. Он меня видел, но ни слова не сказал. Игнор продолжился.
Во вторник первой седмицы мы стали искать, кому поисповедоваться, чтобы причаститься в среду. Подошли к бате с этим вопросом, он обиженным голосом сказал: «У вас Силуан есть». Мы пошли к отцу Силуану, который не боялся батю. И эта мышиная возня в монастыре не трогала его вообще.
И вот в конце Литургии Преждеосвященных Даров в среду мы пошли причащаться. Братья свесили головы с клироса и затихли. Чувствовалось, что нас осуждает весь храм. Будто это ересь какая-то причащаться в этот день. Такого я ещё не чувствовала никогда и нигде. Как будто причащаясь, ты совершаешь грех. Даже мать Вера высказалась нам в спину: «Как можно причащаться в среду? Блины ещё не вышли». (Это вообще дикость, мы весь год причащались, держа пост максимум два дня. Почему Великий пост должен быть другим?)
Для полноты картины отмечу, что у них было заведено не причащать никого на сплошных седмицах, на масленицу, на Светлой седмице. Объясняли тем, что поста нет, значит нельзя. В Дорогобуже всегда отказывали в причастии на Пасху, потому что им было так удобно. Но ради чего тогда совершается служба, если не ради Причастия?! Сами они никогда не постились. Священники не держат евхаристический пост, но иеромонахи нарушали пост даже в пост. Это не считалось за грех вообще. Такого вольного отношения к посту я тоже нигде не видела. В общем, это всё напоминало сектантские вероучения, настолько сильно братья входили в противоречие со своими коллегами, из соседних церквей, монастырей, епархий.
Причастившись, мы немного пришли в себя. Но не тут-то было. В пятницу вечером отец А пришёл благословлять нам трапезу, чего раньше никогда не бывало. Приходили всегда младшие священники. И он заявил, что сегодня на вечернем правиле будет исповедовать. Все желающие могут прийти. Мы немножко впали в ступор. Только смиришься с тем, что ты никому не нужен, как они начинают лезть, как говорится, в окно. Татьяна Викторовна, благодетель монастыря, которая приехала на пост, сказала нам: «Оо! Батюшка это для вас сказал! Он так никогда раньше не приходил и не предупреждал об исповеди».
Сёстры не хотели причащаться опять, но я их уговорила. Я подумала, что батя делает шаг нам навстречу. Поэтому мы поисповедовались и причастились ещё раз. К примирению это не привело. Батя по-прежнему нас игнорил. Травля даже усилилась в каком-то смысле. Приходилось и дальше возить на тачке иконы в собор. В мастерскую стал приходить Тимофей и разведывать обстановку. Один раз он завёл провоцирующий разговор о Трошкине. Стал сватать мне его. Я скоропалительно заявила, что уж лучше даже Чердаков, он посерьезней что ли будет. Позже за это мне досталось так, что вспоминать не хочется.
Тимофей сразу передал мои слова бате, будто бы я влюбилась в Чердакова. Батя на службе рассказал об этом Аньке, когда они пели в хоре. Анька, зная меня, не поверила. Дословно батя ей сказал: «Надька замуж собралась. Чердака ей подавай!» Я пошла в игуменский дом, решила поговорить с батей. Он довёл меня до слёз и получал кайф, смотря на то как я плачу. Я сказала ему, что если бы правда влюбилась и собралась замуж, ни одна собака бы не узнала, не то что Тимофей. И что он, батя, не разбирается в людях вообще, раз верит в любую чушь без разбора. Разговор с ним меня очень вымотал и я ушла, чувствуя себя хуже, чем когда-либо. Общение с ним походило на диалог со стенкой.
Фото из личного архива. ИВ и Наташа во время работы