Волчонок. Часть II. Приютская жизнь

Глава XVIII

Франц был готов беспомощно взвыть от отчаяния: его ограбил этот гадёныш, так ещё и он теперь виноват! Торговка всю дорогу бранилась, попрекала Франца неблагодарностью и грозилась тюрьмой. Мальчик молчал — знал, что бесполезно убеждать. Он покорно плёлся рядом с женщиной с выражением полного безразличия.
В отделении Франц сидел, опустив голову. Мимо него сновали фигуры в форме — все явно куда-то спешили. Дежурный не сводил глаз с Франца, впрочем, сама торговка, только что буквально прокричавшая на всё отделение, что этот негодный мальчишка её обокрал, крепко держала Франца за руку, чтобы не улизнул.
— Эй! — Франц вдруг почувствовал толчок в плечо. — Ну-ка глянь на меня… Ну точно! За что попался-то?
— Ни за что, — буркнул Франц.

Он мельком увидел худощавого мужчину со светло-серыми глазами и вьющимися светлыми волосами. Даже спустя год, он узнал в нём того человека, кто помог ему похоронить любимца.
— Как же, ни за что! — взвизгнула торговка. — Обнёс меня, да ещё и врать вздумал!
— Фрау, мы уже слышали, — хохотнул инспектор. — Незачем повторять по сто раз. Вот придёт инспектор Пец, пусть он с ним и разбирается.
— А вы сами?
— А я что? Мелочь у нас Маркус собирает, — беспечно хохотнул инспектор. — А ты, кажется, допрыгался? — обратился он к Францу.
— Да пошёл ты! — шикнул мальчик. — Выпустили этого гадёныша… А я ещё сижу из-за него!
Он со злости попытался задеть инспектора, но тот увильнул.
— Ишь, злой какой! Как зовут-то?
— Не ваше дело!
— Верно — не моё, — кивнул мужчина. — Этим делом займётся Пец, как только вернё… А вот и он! Маркус, кажется, тебе сегодня придётся задержаться.
— Что случилось, Роберт? — устало спросил молодой полицейский, ростом повыше самого Роберта. Он немного покраснел от быстрого бега, и когда снял шапку, стало видно, что волосы его растрепались.
— Слушай, Хунек, вот дубликаты… Слава богу, Кляйн согласился задержаться. Положи пока в стол. А ты, — он повернулся к Францу. — Иди за мной в кабинет. Будем разбираться.
— Чего тут разбираться… — вновь зашипела женщина, а Хунек демонстративно закрыл руками уши, и Маркус понял, что от этой темпераментной дамочки у него ещё долго будет звенеть в ушах.

Маркус вошёл в кабинет, провожаемый криком рассерженной торговки. Скинув куртку, он уселся за стол, пытаясь собраться с мыслями. Он велел Францу сесть напротив него, и, стараясь пропускать мимо ушей брань заявительницы, начал обдумывать вопросы. Конечно, в такой нервной обстановке работать было сложно, но куда сложнее — сосредоточиться.
— Фрау, я вас понял. Теперь покиньте кабинет — в такой обстановке я не смогу работать — смотрите, как вы его напугали! Он же ничего сказать не сможет!
— Да как же… О воришке вы заботитесь… Хороши, ничего не скажешь…
— Читай по губам, хабалка базарная! — резко вышел из себя инспектор. — Я. Не. Собираюсь. Работать. В. Таком. Шуме. Значит так, немедленно покинула кабинет, или я сейчас же велю тебя арестовать за нарушение порядка и препятствование расследованию!
Торговка аж опешила от такого резкого скачка настроения у инспектора. Она медленно попятилась к выходу и остановилась не в силах сказать ни слова. Маркус удовлетворённо кивнул, чувствуя, что контроль над ситуацией к нему возвращается. Приказав одному из полицейских проводить заявительницу и принести вещи Франца, он вернулся в кабинет и, порывшись в столе, достал несколько папок.

Маркус из всех был самым молодым в отделении. Он только три года назад заступил на службу, и почти сразу стал «собирателем мелочи», как его окрестил Хунек. Пец лучше всех умел работать именно с малолетними преступниками. Местные хулиганы его боялись и уважали.Наверное, не меньше, чем Дитриха, его непосредственного начальника.
Маркус его уважал, и, кажется, даже копировал его манеры. По крайней мере, старшая сестра Диана не раз отмечала, что Маркус «всё больше похож на своего деспотичного начальника», но самому инспектору такое сравнение даже льстило. А Диана — что с неё взять? Она и Яну, невесту своего брата, считала дурочкой, и в этом, пожалуй, была даже права: простодушная недалёкая девица, всё так же идеалистически смотрящая на мир, была полной противоположностью серьёзной Диане, оставшейся вдовой во время войны. Не миновала эта участь и Марион, всего год пробывшей замужем. Но Марион в другом городе, далеко, а Диана осталась в Тироле.

Маркус даже как-то неожиданно для себя самого принял решение служить в полиции, и с тех пор ни разу не пожалел о своём выборе.
— А я тебя ещё вот таким помню, — сказал ему как-то Дитрих.
Но если у Кляйна подобные слова вызывали улыбку, Маркуса же бросало в дрожь. Познакомились они не в лучших обстоятельствах — события двенадцатилетней давности прочно врезались в память инспектора. Ему тогда было двенадцать лет, и эта осень стала для него настоящим кошмаром: сперва он узнал о том, что Диана и Марион при смерти, а затем — о гибели лучшего друга, который пошёл встречать сестру.
— Так… — Маркус перевёл дух, стараясь отогнать навязчивые воспоминания. — Назови-ка своё имя.
— Франц, — ответил мальчик, крепко сжав боковины стульев.
— Фамилия?
— Нойманн.
«Что ж, многого он не скажет, — решил Пец. — Ничего, разговорим».
— Руки на стол!
Опешивший от такого приказного тона Франц съёжился. Он не понимал, зачем Маркус это приказал. Что, наручники наденет? Или думает, что он что-то украл?
— Руки на стол, — повторил Маркус, и Франц подчинился.
Маркус сделал то, что не было прописано ни в одном уставе, но работало всегда безотказно — он положил руку на пульс Франца и продолжил допрос, ведущийся, конечно же, не по форме, но сейчас это вряд ли кого волновало.

Внешне почти не волнуясь, Франц рассказывал, как он пошёл на рынок. Пульс был ровный. Но вот, он стал учащаться. Маркус насторожился: наступал кульминационный момент.
— Ну вот, пошёл ты на рынок. Может, заметил кого?
— Каспера! — воскликнул Франц. — Он был такой радостный, сказал, что итальянцы ушли. А отца выпустили…
— Его фамилия, случаем, не Дитрих? — вмешался Хунек, до того просто стоявший в дверях.
— Н-не помню. Но отец… Он был его командиром…
— А выглядел он как? Ну, Каспер?
— Ну… Тёмный такой, здоровый… Только какой-то бледный стал.
«Ну точно Дитрих», — подумал Маркус. Он знал только одного Каспера, попадавшего под подобное описание. Вряд ли одиннадцатилетний мальчик мог бы дать точный словесный потрет человека.
— Трезвый был?
Франц замотал головой и смущённо пробормотал, что от Каспера сильно тянуло. Маркус смачно плюнул — придётся отложить допрос назавтра. А он нутром чуял, что мальчик не лжёт — его действительно обокрали. Об этом говорили и надорванный рукав его куртки, и грязь на руках, лице и одежде Франца, и здоровенная шишка на его голове. Сам себе он нанести такие повреждения не смог бы.
— Ну, что дальше было?
— А дальше… — Франц начал задыхаться от гнева. — Этот мерзавец Тиль появился! Обокрал меня!
Пульс мальчика зашкаливал, Маркус видел в его глазах неподдельный гнев. Хунек на минуту скрылся, а потом принёс папку и развернул её перед лицом Франца.
— Это он! Он! Он и Клауса тогда ранил! И собаку мою отравил! Тварь! Ненавижу!
Роберт и Маркус переглянулись. Хунек покачал головой: да, это он — Тиль Хауфф, малолетний щипач, которого под шумок выпустили на волю. Вместе с множеством других уголовников.

Вскоре патрульные принесли вещи Франца. Мальчик кратко пояснил, что это и для чего ему нужно. Он уже помаленьку успокоился, и от нервов просто мял в руках какую-то бумагу.
Маркус встал из-за стола и вышел из кабинета, оставив Франца под присмотром патрульного.
— Слушай, Роберт, ты можешь в лавку сбегать? Парень голодный, накормить бы его.
— Это можно. А куда его денем-то?
— Ну… Пока пусть в участке останется. А я пока побеспокою фрау Вернер. Или кого-то ещё. Должен же уже открыться этот чёртов приют…

Глава XIX

Вскоре патрульные принесли вещи Франца. Мальчик кратко пояснил, что это и для чего ему нужно. Он уже помаленьку успокоился, и от нервов просто мял в руках какую-то бумагу.
Маркус встал из-за стола и вышел из кабинета, оставив Франца под присмотром патрульного.
— Слушай, Роберт, ты можешь в лавку сбегать? Парень голодный, накормить бы его.
— Сделаю, — кивнул полицейский и покинул участок.
Хунек с удивлением смотрел то на Маркуса, то на заявительницу. Конечно, он мог просто оставить Маркуса наедине со своим подопечным и заняться бумажной работой, что не успел перед отлучкой закончить Кляйн, но любопытство брало верх. Хунек решил, что и ночью он вполне может поработать здесь.
— Ну что? Куда его денем-то?
— Ну… Пока пусть в участке останется. А я пока побеспокою фрау Вернер. Или кого-то ещё. Должен же уже открыться этот чёртов приют!
Франц так и остался сидеть в кабинете с выражением полного безразличия. Он видел, то инспектор ему верит, поэтому был спокоен. Он не обращал внимания на то, куда он звонит и с кем разговаривает. Франц вздохнул и снова убрал руки в карманы. Голову тоже опустил. В таком положении он просидел минут двадцать.

— Можно?
В участок вошла невысокая рыжая женщина в светло-сером пальто. Она сняла шляпку, и, поприветствовав постового, прошла к кабинету Маркуса.
— А, фрау Вернер! Я вас ждал. Как хорошо, что вы не успели уйти!
— Здравствуйте, господин инспектор, — кивнула женщина. — У вас, значит, ещё один?
— Да. И такой ещё вопрос: вы добились открытия приюта?
— Да, конечно! Вот, недавно приняли первую партию!
— Замечательно! Что ж, кажется, у вас скоро будет на одного больше.
Фрау Вернер попросила Франца повернуться к ней. Мальчик послушался. Затем она попросила его встать и повернуться сперва лицом, затем — спиной. Словом, устроила тут какие-то смотрины. Франц избегал пересекаться с ней взглядами. Он молчал, стиснув зубы, чувствуя напряжение, исходящее от женщины.
Когда она спросила о месте рождения, мальчик сквозь зубы ответил:
— Триест, — и, наконец, поднял голову.
Он смотрел на фрау Вернер диковатым, отрешённым взором, и та невольно поёжилась от него. Женщине казалось, она уже где-то видела этого мальчика. Кого-то он ей усиленно напоминал.

Франц беспомощно молчал. Сейчас он молчал не потому что хотел что-то скрыть, хотя скрывать было что, а потому что ответить на все эти вопросы было слишком сложно.
Чем дольше молчал мальчик, тем большее неприятие он вызывал у фрау Вернер. Она могла бы поклясться, что никогда раньше не видела этого ребёнка, но ощущение узнавания было настолько сильным и неприятным, что женщина вздрогнула. А Франц между тем решил ответить на последний из заданных ею вопросов.
 — Мои родители умерли.
 — Скажи мне, а кто они были? Они были беженцы?
Франц вскинул голову в некотором даже возмущении:
 — Нет, конечно! Они не были беженцы. Мой отец герой войны. Он погиб на поле боя.
 — А твоя мама?
 — А мама… — Франц вздохнул, — она умерла.
Маркус ещё раз проверил пульс мальчика, и понял, что Франц что-то скрывает.
 — А как она умерла? — спросил он вкрадчиво.
Мальчик неожиданно вскочил и крикнул, сверкая глазами:
 — Это не ваше дело! У неё было больное сердце. Какое вы имеете право спрашивать о ней?
 — У нас, понимаешь ли, полиция, — иронично улыбнулся Маркус, — а ты подозреваешься в краже серьёзной суммы денег, поэтому я имею право задавать любые вопросы, а ты должен на них отвечать в точности. За проступки детей твоего возраста отвечают их родители. Где твои родители? И если они умерли в Триесте, каким образом ты очутился в Инсбруке?
Серьёзно-ироничный тон Маркуса произвёл должное впечатление.

Франц снова сел и ответил почти спокойно:
 — Я искал родственников.
 — У тебя есть родственники в нашем городе? Как их фамилия? Как фамилия твоих родителей?
 — Фамилия моих родителей Майерхофф. А родственники… Я не знаю, наверное, Нойманны.
 — Послушай, мальчик, — ласково произнесла фрау Вернер, — так не бывает, чтобы у твоих родителей была другая фамилия. Сам подумай, если у папы и мамы фамилия Майерхофф, у тебя не может быть фамилии Нойманн.
Ласковый тон давался женщине с трудом, поэтому голос звучал фальшиво, и Франц сразу это почувствовал.
 — Мало ли, что у кого-то не бывает? — строптиво ответил он, — ну, а у меня — вот так.
 — Понятно, — подытожил Маркус, — значит, родители у тебя были приёмные.
 — Ну и что? — тут же вскинулся Франц, — они были даже лучше родных.
 — Никто не сомневается, мальчик, — снова встряла фрау Вернер, — плохие люди не станут брать на себя обязательства по воспитанию чужого ребёнка. А что ты знаешь о своей настоящей матери?
 — Ничего не знаю, — буркнул Франц, и тут же добавил с прежними искрами ненависти в глазах:
 — И знать ничего не хочу! Я её ненавижу! Она бросила меня, как котёнка!
 — Твоя настоящая мать живёт в Инсбруке? — продолжал допрос Маркус.

Франц молчал.
В отличие от фрау Вернер, Маркус не испытывал никакого мистического страха перед этим мальчишкой. Таких мальчишек он за время войны перевидал десятки. Сначала они врут про отцов-героев войны, а потом выясняется, что их основным промыслом является воровство кошельков, и этому промыслу научили их собственные спившиеся родители, которые умерли от пьянства где-нибудь под забором. Конечно, встречались и просто несчастные дети, родители которых умерли от испанки или погибли в огне войны, но таких было меньшинство.
 — Ну что ж, фрау Вернер, — вздохнув, сказал инспектор, — я всё-таки сейчас попытаюсь выяснить судьбу денег почтенной пекарши, а вы можете быть свободной. Мальчика я передам вам уже завтра.
Женщина с видимым облегчением поспешила к двери.

Глава XX

Едва дверь за нею закрылась, тут же в коридоре раздались новые шаги, и в кабинет бодро вошёл полицейский с пакетом снеди в руках. Он уже успел сбегать в ближайшую лавку, принёс несколько пирожков с капустой и полкило ветчины. У Франца при виде еды загорелись глаза. Заметив это, Маркус велел коллеге принести для всех кофе. Вместо патрульного с большим кофейником, полным желудёвого кофе, в кабинет вошёл Хунек.
 — Ах, какой запах, — усмехнулся Маркус, — пахнет это «кофе» почти так же, как и настоящее, а вот по вкусу — настоящее… дерьмо.

Но Франц так не считал. Мальчик вцепился в свою кружку и начал жадно откусывать одновременно от пирога и огромного ломтя ветчины, который ему отрезал Маркус, при этом шумно прихлёбывая. Он прекрасно понимал, что ведёт себя некрасиво, и мама Фрида явно бы сейчас посмотрела на него неодобрительно, но ничего с собой не мог поделать. После того, как еда была полностью съедена, а кофе — выпит, Маркус продолжил допрос.
 — Как ты видишь, в полиции не так уж и плохо. Мы здесь просто выполняем свою работу и стараемся сделать её как можно лучше. Так что, пожалуйста, помоги нам и расскажи, как всё было на самом деле.

Сытый и слегка расслабившийся Франц кивнул головой и начал уже совсем другим тоном:
 — Так я же и рассказываю. С утра мне хозяйка дала корзину. В ней лежали деньги. Она мне доверяла, потому что я никогда не беру ничего чужого. Я ведь у неё уже давно, всё делал, во всём помогал. И за продуктами шёл не первый раз.
Маркус насторожился: наступал кульминационный момент. Внешне почти не волнуясь, Франц рассказывал, как он пошёл на рынок.
    — Ну вот, пошёл ты на рынок. Может, заметил кого?
    — Каспера! — воскликнул Франц, — он был такой радостный, сказал, что итальянцы ушли. А отца выпустили…
    — Его фамилия, случаем, не Дитрих? — вмешался Хунек, до того просто стоявший в дверях.
    — Н-не помню. Но отец… Он был его командиром…
    — А выглядел он как? Ну, Каспер?
    — Ну… Тёмный такой, здоровый… Только какой-то бледный стал.

    «Ну точно Дитрих», — подумал Маркус. Он знал только одного Каспера, попадавшего под подобное описание. Вряд ли одиннадцатилетний мальчик мог бы дать точный словесный потрет человека.
    — Трезвый был?
    Франц замотал головой и смущённо пробормотал, что от Каспера сильно тянуло. Маркус смачно плюнул — придётся отложить допрос назавтра. А он нутром чуял, что мальчик не лжёт — его действительно обокрали. Об этом говорили и надорванный рукав его куртки, и грязь на руках, лице и одежде Франца, и здоровенная шишка на его голове. Сам себе он нанести такие повреждения не смог бы.
    — Ну, что дальше было?
    — А дальше… — Франц начал задыхаться от гнева, — этот мерзавец Тиль появился! Обокрал меня!

    Пульс мальчика зашкаливал, Маркус видел в его глазах неподдельный гнев. Хунек на минуту скрылся, а потом принёс папку и развернул её перед лицом Франца.
    — Это он! Он! Он и Клауса тогда ранил! И… И собаку мою отравил! Тварь! Ненавижу!
    Роберт и Маркус переглянулись. Хунек покачал головой: да, это он — Тиль Хауфф, малолетний щипач, которого под шумок выпустили на волю.
 — Ну что ж, — Маркус кивнул Францу, — я тебе верю, но пока ты должен побыть у нас, потому что когда мы приведём Тиля, ты должен будешь подтвердить при нём свою историю, иначе как мы можем доказать, что деньги украл именно он.
 — Да, конечно! — Франц горячо закивал, — я это смогу! Он должен получить по заслугам, это будет справедливо?..
Постановка фразы показалась Маркусу необычной для одиннадцатилетнего бродяжки, и он посмотрел на Франца с всевозрастающим интересом.
 — Ты учился в школе? — спросил он.
 — Нет… — с сожалением ответил Франц, но тут же добавил:
 — Но мой отец научил меня читать, а здесь я ходил на уроки к фрау Лауэр.
 — Ингрид Лауэр? — заинтересованно переспросил Хунек.
 — Да, — кивнул Франц, — она мама моего друга Оскара.

Франц тут же заметил, что упоминание учительницы произвело на присутствующих благоприятное впечатление. Её явно здесь знали с положительной стороны, и то, что она давала ему уроки, служило своего рода гарантией его порядочности.
 — А давно ты встречал фрау Лауэр? — спросил Маркус.
 — Нет, совсем недавно, — ответил Франц, — я заходил к Оскару в прошлое воскресенье и видел её. К сожалению, она сейчас не может давать мне уроки, потому что работает в доме каких-то богачей и учит их детей, но она сказала, что скоро в городе снова откроют школу, и я пойду в третий класс вместе с Оскаром, так как летом она меня хорошо подготовила.
При последних словах Франца Маркус ещё раз проверил его пульс и убедился, что мальчик говорит чистую правду. В этом вопросе ему скрывать было абсолютно нечего, и ничто его не волновало.

Все как-то забыли, что в коридоре на стуле до сих пор дожидается возмущённая торговка пирожками, не потерявшая надежды получить обратно свои деньги. Когда она увидела, что Маркус выводит из кабинета Франца, при этом весьма дружески с ним беседуя, тётка даже почти задохнулась от ярости.
 — Надеюсь, вы ведёте этого малолетнего преступника в тюрьму? — закричала она, — вам удалось выведать, куда он спрятал мои деньги?
 — Фрау, известно ли вам, что преступником человека можно назвать только после приговора суда? В результате допроса нам удалось узнать, что этот мальчик является только свидетелем преступления, ваши деньги украл совсем другой человек — тот, который его ограбил. Мы, конечно, сделаем всё возможное, чтобы разыскать этого грабителя и постараемся вернуть вам ваши денежные средства.
 — Да он же врёт вам! — продолжала возмущаться торговка, — он, небось, дружкам своим деньги отдал! И они их сейчас тратят! Вы прижмите его, он и скажет!
 — Мы сами знаем, как нам вести расследование, — ровно и терпеливо проговорил Маркус.
Торговка презрительно плюнула себе под ноги:
 — Тьфу, а ещё «полицией» называются!
 — А вот плевать в помещении полицейского участка запрещено. Выйдите, пожалуйста.
Маркус взял торговку под локоток и мягко, но настойчиво, увлёк её по направлению к входной двери, чему Франц был несказанно рад. Про себя он недоумевал, как же так, он прожил с ней несколько месяцев, ни разу не подвёл, она держала его впроголодь, он помогал ей во всём, и таскал тяжёлые корзины, куда она прикажет, и покупал продукты, и месил тесто, и вставал в четыре утра посмотреть, подошло ли тесто, и вдруг, после этого всего, она объявляет его вором!

Мальчик ещё не знал, что так называемые «добрые люди» очень охотно верят во всё плохое, и почти никогда не верят ни во что хорошее. Маркус привёл Франца в небольшую комнатку в конце коридора. Здесь стоял старый потрескавшийся диван с клеёнчатой обивкой и не менее старый письменный стол, изрезанный перочинными ножами. Окно было забрано решёткой.
 — Это комната отдыха для сотрудников, — сказал Маркус, — здесь ты будешь ночевать. Здесь никто тебя не обидит.
 — А когда вы найдёте Тиля? — спросил Франц. Он справедливо полагал, что если даже его и не привели в тюрьму, то всё-таки, полной свободы действий у него нет, ведь на входе дежурит патрульный, а на окне решётка.
 — Не волнуйся, мы быстро его вычислим, — улыбнулся Маркус.
Он не хотел говорить Францу, что для того, чтобы мальчика определить в приют, убедившись в его полной невиновности, нужен не столько Тиль, сколько Каспер. Каспер частично может подтвердить алиби Франца, но разговаривать с Каспером можно только в случае, если он будет трезвым. О склонности Каспера в последние месяцы к горячительным напиткам в полиции знали, и очень сочувствовали его отцу, инспектору Дитриху.

Глава XXI

Для Каспера все дни слились в один беспросветный мрак. Мать давно махнула на него рукой, и он стал чаще пить. Постепенно зелёный змий всё туже затягивал петлю на его шее, утягивая его в мир, где нет ответственности и обязанностей, а есть только тупая расслабленность и мутное спокойствие — как-то оно будет. Осунувшийся и ещё больше поседевший Каспер уже не походил на того щеголеватого солдата с карточки, которую у него так и не дошли руки сжечь.
От матери он слышал, что в одной камере с его отцом сидит и его сослуживец — Дитер Ланге. Он попытался сжечь арсенал, не желая сдавать врагам оружие. А Лиферс, кажется, подался к богу… Да, кто же знал, что именно так всё закончится? Эта война стала лебединой песней не только для Австрии, но и для всех её граждан.
— Помру спокойно, — говорил Каспер, — а там и друзья меня встретят, и Сандра тоже… Чёрт бы вас всех драл!
Пистолет мать заблаговременно спрятала, опасаясь, что Каспер в пьяном кураже может и застрелить кого-то, а то и себя самого убить.
Снова и снова он судорожно опустошал бутылку. Он уже не помнил, какой по счёту стакан, наполненный до краёв мерзким пойлом, дожидался своего часа, как в дверь кто-то позвонил. Мать с кем-то поговорила, а потом торопливо убежала, ничего никому не сказав. Каспер был уже как следует пьян, поэтому ни звонка, ни разговоров, практически не слышал.

Он спал, уронив голову на стол. Внезапно он почувствовал, как к горлу подкатывает приступ тошноты. Это его на секунду привело в себя, но попытка встать тут же закончилась неудачей: Каспер с грохотом рухнул на пол, неуклюже размахивая руками.
— Ой, мамочки… Меня сейчас… Ик… Ой…
С большим трудом он смог дотянуться до тазика, стоящего под раковиной. Он не обратил внимания на скрип двери и не услышал шагов за порогом.

— Ну, где этот горе-вояка? — послышался знакомый голос.
Шаги всё приближались, и вскоре в дверях показались две фигуры. Каспер всё ещё страдал над тазом.
— Эй, дурень! — парень даже опешил, услышав знакомый сиповатый голос. — Опять пьян?
— К-кто это? — Каспер не мог до сих пор понять: кажется это ему, или это действительно отец.
— Кто-кто, конь в пальто! Смерть твоя!
— П-папа…
Каспер для верности ущипнул себя. Нет, ему не кажется! Его отец жив, и на свободе! Каспер готов был кричать от радости, но крик комом застрял у него в горле. Он мигом протрезвел, и на радостях крепко обнял отца. Тот выглядел не лучшим образом: так резко постарел!
— Ну что, как там?
— Всё! Ушли итальянцы! Я ж говорил — подавятся, собаки мёрзлые! — торжествующе продекламировал Дитрих-старший. — Твой товарищ Ланге жив, к счастью, его испанка не тронула. А там-то… Половина нашей камеры в тот мир ушло. Но этот гадюка Диц здоровее всех! Вот почему, а? Почему такие твари так долго живут?
— Закон подлости, — отвечал Каспер.

Не узнать было его: недавно апатичный и безразличный ко всему парень мигом ожил, с удовольствием делился с отцом своими историями, переживаниями, выслушивал про его жизнь в камере, про то, как он уживался с уголовниками — теми, кого сам раньше в тюрьмы сажал, и как изворотливый Диц строил ему козни, и что теперь он непременно вернётся на службу. Каспер был рад за отца, но заметил, что за время, проведённое в тюрьме, он стал хуже соображать, и порой был заторможен.
— Пап, может, подождёшь, пока отходняк пройдёт? — с сочувствием спросил парень.
— Вот как раз от безделья я скорее покроюсь плесенью, чем от работы, — заверил Дитрих-старший.

У Каспера как будто выросли крылья. Наскоро умывшись, он по-быстрому оделся и поспешил в город — где-то там и его друзья! Ланге, вроде, пока не должен никуда уехать. Поболтают с ним по-свойски, заодно справятся о сослуживцах.

Этот день пролетел совершенно незаметно. На следующее утро Дитрих пришёл в участок, и, к своему удивлению, обнаружил, что почти все полицейские на месте. Когда Дитрих вошёл, повисла немая сцена. Все полицейские, как один, вытянулись в струнку, не веря своим глазам.
— С возвращением вас! — прервал тишину голос Кляйна.
Полицейские вытянулись в струнку, приветствуя начальника. И тот с торжествующим видом прошёл к кабинету, казалось, заскучавшему без него. Туда, откуда его два года назад увели в наручниках.

***

Нельзя сказать, что два года заключения прошли для Дитриха бесследно. Да, он, на первый взгляд, не потерял свою волю, оставался в прекрасной умственной форме, но на деле же он стал другим человеком. У него некоторое время кружилась голова, он забывал элементарные вещи. Мир для него надолго сомкнулся в четырёх стенах каменного мешка. Момент, когда на его запястьях сомкнулись наручники, он помнил отчётливо.
В кабинет тогда вошли трое — офицер в сопровождении двух солдат. Дитрих смотрел на них со смесью удивления и иронии. Вот так-то — у него гости, да без доклада!

— Полковник Фаббри, — представился офицер на довольно хорошем немецком. — Приказ коменданта: выдать все подшивки дел для дальнейшего распоряжения!
— С какой радости? — ухмыльнулся Дитрих.
В его голосе не было ни тени страха или растерянности. Он себя сейчас вёл, точно маршал Ней, или Овод перед расстрелом.
— Распоряжение администрации и лично коменданта, — повторил офицер, но Дитрих буквально смеялся ему в лицо.
Смотрел всё так же уничижительно.
— Я подчиняюсь приказам тех, кому давал присягу. Не припомню, чтобы я давал присягу вам, синьор. К тому же, выполнять приказы врага не следует — «там», — он демонстративно ткнул пальцем в потолок, — не оценят.

Инспектор с удовольствием заметил, что лицевые мышцы офицера дрогнули. Он явно был раздражён поведением начальника участка, который сейчас буквально смеётся им в глаза.
— Вы сняты с должности и арестованы! За неподчинение приказам! — продекламировал Фаббри, и в следующий момент Дитрих спокойно подставил запястья под наручники.
Теперь он оказался в положении тех, кого когда-то сам ловил. Что ж, это было ожидаемо: враги не станут с ним миндальничать — на то они и враги. Вот только Марту жаль, конечно — как она переживёт эту новость? Внутри инспектора бушевал ураган: это были и воспоминания из детства и юности, все самые яркие моменты жизни, а местами — и сожаление о том, что он не жил иначе.
Внешне же он никак себя не выдавал: шагал с высоко поднятой головой, словно намекая, что если его ведут на расстрел, командовать он будет сам.
И тут итальянцы вздрогнули: полицейские переполошились, и заблокировали выход. На их лицах была написана мрачная решимость отстоять своего начальника. В случае, если дойдёт до перестрелки, исход будет предсказуем. Медленно, но верно, полицейские сжимали кольцо окружения, а рослый комиссар уже потянулся к кобуре.
— Разойдись! — вдруг скомандовал Дитрих.

Комиссар остановился в оцепенении и с непониманием посмотрел на своего начальника. Что это? Он так легко сдаётся в плен и не использует шанс вырваться? Не может быть!
— Мартин, не стоит. Не делай Монику вдовой прежде времени.
Это и был Мартин Кляйн — некогда напарник Дитриха.
Знакомы они были давно, ещё когда Мартин был мальчиком. Бывало, в фотоателье отца полицейские обращались за помощью, и иногда там появлялся сын фотографа — Мартин, с интересом слушавший разговоры полицейских. Как летит время! Сегодня он уже комиссар, хотя кто знает — возможно, его тоже лишат должности. А что будет с остальными? А со страной? Всё, пропала Австрия. Это конец.
В этом Дитрих убедился, когда за его спиной лязгнуло железо, и закрылась дверь камеры.

Глава XXII

— Вас можно поздравить, господин комиссар, — услышал Дитрих ехидный голос. — У вас новое место службы! Моё уважение!
Дитрих уже по голосу понял, кто это.
 — Не обольщайтесь, герр Диц, это ненадолго.

    Да, это был он — Эрвин Диц. Уже в четвёртый раз он попал в тюрьму, и вряд ли в последний. Дитрих ещё нескоро забудет такого изворотливого и привередливого преступника. Он готовился в службу разведки, но был выгнан за нарушение дисциплины, и тогда пустил свои навыки в русло криминала. Начинал он с мелочей — оформлял липовые сделки, словом, отмывал деньги. А потом занялся и изготовлением липовых векселей. Время от времени его ловили и сажали в тюрьму, но на пользу это не шло — Диц вовсе не собирался отказываться от лёгкого заработка, и продолжал свой промысел. Случай свёл его с «ночными тварями», и однажды он решил одним выстрелом убить двух зайцев: навёл воров на дом ростовщика Лейзермана, а также выкрал гроссбух, где он сам числился должником.

    Казалось, всё прошло удачно, но он снова попался — на этот раз за то, что попытался расплатиться фальшивой купюрой, и опять сел. А как пришла война, занялся контрабандой, и буквально пару месяцев назад попался. Теперь по какой-то иронии судьбы рядом с ним находился тот, кто с успехом его разоблачал и рушил его безупречно выстроенные схемы.
Эта камера была уже третьей, в которую попал инспектор.
Представители оккупационной администрации не могли определить, по какой же статье следует судить инспектора. Открытого неповиновения властям в виде отказа передать представителям итальянской армии на инспекцию все уголовные дела было мало. Ведь инспектор Дитрих не призывал своих сотрудников ни к агрессии, ни к публичным акциям протеста, наоборот, он призывал их к порядку.

Оккупационная администрация, хотя и создавала видимость управления, на самом деле работала спустя рукава. Итальянские солдаты, особенно в первые два месяца своего пребывания в городе, вели себя столь безобразно, что даже матёрые уголовники, попавшие в эти дни в тюрьму, осуждали подобное поведение. Мародёрство было обычным делом, на центральных улицах ограбили всё, что можно было ограбить. И за грабёж арестовывали только местных, тогда как итальянцы производили его вполне открыто. Именно это сплотило бывших противников. К инспектору Дитриху, который держался твёрдо и независимо в рамках закона, как на работе, так и в положении заключённого, его бывшие подопечные испытывали уважение. Сейчас все они были на одной стороне.

Расследования уголовных дел буксовали, как настоящие преступники, так и попавшие в тюрьму случайно люди сидели без всякого разбирательства месяцами, и их несчастным родственникам приходилось проявлять чудеса изворотливости, стараясь прокормить своих попавших в беду родных, так как во времена итальянской оккупации в тюрьме не кормили.
В тюрьме Дитрих продолжал соблюдать привычный для него режим дня. Вставал с рассветом, выполнял физические упражнения, побуждая к этому и своих товарищей по камере. Ему удалось организовать совместное питание заключённых — одно его присутствие заставляло матёрых единоличников делиться своими припасами, а сам Дитрих практически всё без остатка из того, что приносила его жена, отдавал тем, кто был болен или ослаблен больше остальных.

Что дома не всё хорошо, Дитрих чувствовал. Но он понимал, что Марта ничего ему не скажет, пока он находится в тюрьме, сколько он ни спрашивай. У Марты тоже был характер, и если в обычное время у них случались значительные ссоры и недопонимания, то в тяжёлый момент на Марту можно было положиться, она ежедневно приносила ему обычный бумажный свёрток с едой, не утруждая себя рассказом о том, откуда эта еда взялась, и не утруждая его выслушиванием этого приключенческого рассказа.

То, что Марта практически ничего не говорит о Каспере, кроме самых общих сведений о том, что невеста сына умерла, а он сам вернулся домой, давало Дитриху догадку, что беда случилась именно с Каспером. И было бы странно, если бы такой трагический поворот в своей жизни Каспер пережил бы спокойно. Но что-то подсказывало Дитриху, что дело не только в смерти невесты. Выяснение этого Дитрих решил отложить на будущее. И вот теперь, оказавшись уже в третьей по счёту камере, он столкнулся в первый раз за всё своё время пребывания в заключении с агрессией со стороны Дица.

— Тебя тоже с прибытием, Эрвин, — ядовито усмехнулся Дитрих, проходя в камеру.
Заключённых было довольно много. Кто-то просто лежал на нарах, кто-то оглядывал новоприбывшего, а кто-то гладил кошку на своих коленях. В тюрьме кошки не возбранялись — кто-то ведь должен бить крыс.
— Ну, господин комиссар, как делишки? — злорадствовал Диц. — Долг, честь… Ха! Вот это ирония! Быки здесь долго не живут.
— Как и стукачи, — добавил Дитрих, отчего Диц побагровел.
— Ты, легавый, на кого тут очку катишь? Да я тебя…
В следующий момент в руке у Дица блеснула заточка, и Дитрих, не готовый к этому, не успел уклониться. Остриё прилетело ему точно в бок. Не сильно, но довольно чувствительно.

Диц с видом триумфатора оттащил его в стороны и приставил заточку к горлу.
— И чему тебя только в школе легавых учили, а?
Другие заключённые с изумлённым видом наблюдали за потасовкой. Диц уже успел обзавестись личной «свитой», и явно намеревался стать главным здесь. Одних он давил авторитетом, с другими старался наладить контакт. Но вот с тем здоровяком он так и не смог сойтись — тот был сам по себе, и почти не общался с другими. Сейчас он тоже безучастно наблюдал за схваткой, продолжая гладить кошку, сидевшую у него на коленях.
Дитрих чувствовал острую боль в правом боку. Диц крепко сжимал ему горло, и инспектор чувствовал холод стали на своей шее. Осознание близкой смерти придало ему сил, и Дитрих, превозмогая боль, изловчился и двинул локтем Дица. Тот явно не ожидал ответа и ослабил хватку. Дитрих навалился на врага, и вскоре обезоружил его.
— Вот, чему нас учили в школе легавых! — торжествующе продекламировал он, придавив поверженного Дица коленом к полу.

Но не успел он насладиться моментом триумфа, как почувствовал сильный удар в спину. На секунду ему показалось, что ему сломали хребет — так всё болело!
— Ах ты, скотина…
Дитрих ждал следующего удара, но его не случилось. Вместо этого он услышал чей-то резкий крик и звуки ударов. С трудом перевернувшись, он разглядел того самого здоровяка, что минуту назад с безучастным видом наблюдал за потасовкой, а теперь вдруг решил вступиться за него. С какой-то необычайной лёгкостью он завалил сперва одного, затем — другого врага. Он оглядел всех заключённых, как бы спрашивая: кто ещё? Никто не решился выйти.
— Спасибо, — пробормотал Дитрих, когда заключённый помог ему встать. — Ещё немного, и я бы с тобой не разговаривал.
— Мне следовало бы сразу его ушатать, — без удовольствия ответил товарищ по несчастью. — Меня там, в Карпатах чуть не пришибли в рукопашной. Как из меня тогда мозги не вышибли…
— За что сидишь-то?
— Да… — замялся заключённый. — Нас окружили и потребовали сдаться, заодно сдать оружие. А я отказался и попытался поджечь арсенал. Сопротивляться? Куда там — я только издалека насчитал двести голов. Сражаться уже некому — Хоффманн слинял в Линц, мы сами разбегались, как тараканы… И вот, добегались! Фендрик недаром говорил, что уплетут итальянцы на завтрак Триест, на обед — Тироль, а потом — и всей Австрией закусят… Прав он был! Тут вот слухи ходят, что скоро всех немцев отсюда выселят. Да, выгонят, как скотину… Это ж то, что мы в Сербии творили… Вот тебе и бумеранг…

Парень совсем уж разоткровенничался. Дитрих судорожно вспоминал письма сына с фронта. Только вот кто бы это быть? Точно не офицер — манеры другие совершенно. Сверхсрочник, наверное.
— Имя и звание? — спросил Дитрих, не вставая с нар.
— Дитер Ланге, фельдфебель! — неожиданно громко отчеканил заключённый. — Четырнадцатый армейский корпус!
Точно! Вот ведь как тесен мир — это он, тот самый Ланге, о котором упоминал Каспер. Тот, благодаря которому Каспер быстро дослужился до фельдфебеля, а потом — и до фендрика. Как ни крути, а раненому командиру нужна замена, пока он не вернётся в строй.
— Каспера помнишь?
— А то! Отличный парень! — ответил Ланге. — Говорил мне, что вы — лучший сыщик Тироля. В общем, хорошо отзывался.
— Да… Это, конечно, хорошо.

То, что жена ничего не говорила о Каспере, наводило на мысли о том, что Каспер ведёт не вполне достойный образ жизни. Дитрих вспомнил, как когда-то, в подростковом возрасте, Каспер, будучи в гостях у родных Марты в деревне, пристрастился под вечер заглядывать в подвал, где хранились бутыли с самодельным вином. Вино это приготовлялось очень просто — в остатки старого, никому не нужного, варенья добавлялась горсть риса, а сверху всё заливалось водой, и на горлышко натягивали резиновую перчатку. Дядя Марты, сельский фельдшер, привозил эти перчатки из города как будто бы для работы. Но все они торчали надутые на больших бутылях с домашним вином, как огромные руки какого-то чудища. После окончания брожения, вино процеживалось и опускалось в подвал.

Бутыли никто не считал. Пока дядя и тётя думали, что Каспер с деревенскими ребятами пропадает на рыбалке, любимый племянник, которому на тот момент едва исполнилось четырнадцать, проводил целые дни в подвале, дегустируя различные домашние напитки.
Приехав за сыном, Дитрих был изумлён сложившимся положением. Он никак не ожидал такого от Каспера. В их семье не было пьяниц. Списав всё на подростковую глупость, инспектор увёз сына в город, и с тех пор Каспер к дяде и тёте по матери в деревню не ездил.
Сейчас Дитрих вспомнил этот случай, и ему как будто кто-то подсказал — Каспер опять начал пить. Поводом, конечно, является смерть невесты от испанки и арест отца. Он, инспектор Дитрих, подвёл свою семью, своих коллег. По сути, он подвёл и свой город, проявив неуместную строптивость. Если ещё и сын окончательно сопьётся — это будет катастрофа — бесславный конец некогда уважаемого семейства.
— Вы, папаша, не волнуйтесь — руки у них коротки, не полезут, — говорил Ланге, вставая с нар.
Слова Дитера подействовали — Дитрих почувствовал, словно у него свалилась с плеч гора. Да, вряд ли Диц рискнёт испытать на себе силу удара кадрового унтер-офицера — Ланге ещё не потерял хватку.

Глава XXIII

Раны заживали долго — никто и не собирался лечить заключённых, да и нечем было. Часовые время от времени менялись. Дитрих слышал про переговоры, про жизнь оккупированного города, и чувствовал, словно семимильными шагами деградирует. Некогда выдержанный и спокойный мужчина стал дёрганым, у него даже появился нервный тик, обострилось чувство беспокойства. В камеру скоро пришла «гостья». Заключённые один за другим падали, как подкошенные. Горячечный бред товарищей по несчастью запомнился Дитриху надолго, как и синюшные лица умирающих.
Но беда миновала — Дитрих не заболел. К его счастью, Ланге тоже был жив, а из всей небольшой уголовной шайки в их камерев живых остался только Диц. Шестёрки отошли в мир иной, и в одиночку некогда бравый заключённый быстро присмирел. Они с Дитрихом просто игнорировали друг друга, а сам инспектор думал: «Что же тебя, гадюку, бог никак к рукам не приберёт? Почему такие твари живут долго?»

А скоро его перевели в другую камеру, отдельно от Ланге. Больше с Дицем инспектор не пересекался. До самого освобождения. Ему никогда не забыть, как в коридоре раздалась немецкая речь, а вошедший в камеру унтер-офицер скомандовал: «С вещами на выход!» Наверное, не было большего счастья для него, чем снова увидеть над зданием тюрьмы австрийское знамя. Дитрих едва держался на ногах от переполняющих его чувств.
Нельзя сказать, что два года заключения прошли для Дитриха бесследно. Да, он, на первый взгляд, не потерял свою волю, оставался в прекрасной умственной форме, но на деле же он стал другим человеком. У него некоторое время кружилась голова, он забывал элементарные вещи. Мир для него надолго сомкнулся в четырёх стенах каменного мешка.

Этот день пролетел совершенно незаметно. На следующее утро инспектор Дитрих пришёл в участок, и, к своему удивлению, обнаружил, что почти все полицейские на месте. Когда Дитрих вошёл, повисла немая сцена. Все полицейские, как один, вытянулись в струнку, не веря своим глазам.
— С возвращением вас! — прервал тишину голос Кляйна.
Мартин уже всё знал, да что там — он ещё вчера зашёл на огонёк!

Кляйн даже с трудом до конца рабочего дня досидел. Хунек вызвался помочь разгрести дела, и Мартин с облегчением оставил напарника — он был уверен в нём. Роберту, правда, пришлось задержаться из-за инцидента с обворованной торговкой, но сегодня он выглядел вполне обыденно, не было на его лице и тени недовольства. Роберт вообще был хорошим сотрудником и верным товарищем. Единственное, что не нравилось Кляйну, это чрезмерная увлечённость Роберта историей «Волчицы». Роберт слишком увлёкся этим делом, и благодаря ему, комиссар и сам не мог забыть это нашумевшее дело.
— Хунек, рад, что ты выжил!
— Дела у меня ещё здесь остались, — развёл руками Роберт, поприветствовав начальника, — а «туда» я всегда успею.

Вот подошёл и Пец, за эти два года изрядно заматеревший, и, как только Дитрих произнёс короткую речь о том, что работы в ближайшее время прибавится, в участке начался обычный будний день. В кабинете Кляйна Хунек с грохотом грузил папки в ящик. Он любил это делать — избавляться от дел с удовольствием и с чувством, как он сам это называл. Кляйн какое-то время был занят беготнёй по кабинетам, и вскоре очутился в кабинете Пеца. Инспектор был занят допросом какого-то мальчика, и Кляйн невольно встретился с ним взглядами.
— Повтори ещё раз, — сказал Маркус, — какие отношения связывали тебя с Хауффом?
— Никаких! — процедил сквозь зубы мальчик, — он мою собаку отравил! Тварь! Ненавижу его! Поймаю — руки оторву!
Этот огонёк, зажёгшийся в глазах мальчика, его перекошенное от злости бело-зелёное лицо и жесты заставили Кляйна вздрогнуть. Курносый нос, круглое лицо, тёмные густые волосы, плотная фигура, большие глаза и этот полный злости взгляд он помнил слишком хорошо. Даже много лет спустя.
— Не может быть… — тихо произнёс Кляйн и вышел из кабинета, смахивая крапинки пота со лба.
Никогда прежде ему не хотелось оказаться неправым.

    Невысокий седовласый человек с несвойственной ему энергичностью изучал служебные документы. Ему уже шёл шестой десяток, но он и не думал уходить на заслуженный отдых. Да и куда сейчас деться — город наводнён беспризорниками, беженцами и разорившимися крестьянами, ворующими всё, что плохо лежит. Таковы были реалии послевоенной Австрии. Некогда могущественная империя пошла прахом, и уж кто-кто, а инспектор Дитрих был совершенно не удивлён.
    — Эта война для Австрии была ошибкой с первого до последнего дня, — говорил он, — нам надо было отпустить славян и объединяться с Германией. Так надёжнее. А эти, чехи, хорваты, сербы, зачем им умирать за интересы немцев? Они всегда на Россию смотрели.
    Он до сих пор был верен своим пангерманистским идеям. Сын его, Каспер, своё отвоевал. Сержант Дитрих прекрасно проявил себя на итальянском и балканском фронтах. Несколько раз он вёл отряд в, казалось бы, самоубийственные атаки, и ведь всегда выживал!
    — Ну не дурень ли — под дула так и лезет, — смеялся иногда инспектор, вспоминая, как раньше называл сына «дурнем» к недовольству жены.

    За свою жизнь инспектор немало повидал, переживал собственные взлёты и падения. Его некогда напарник, пришедший в полицию ещё совсем зелёным, сейчас дослужился до комиссара. Уже и жена, и дети есть. Как время-то летит! А главное, Кляйн сильно изменился внешне: он сильно похудел за время войны. Теперь вряд ли бы у кого повернулся язык назвать его «толстяком». Но что показательно, с Моникой, своей женой, он тоже периодически скандалил — ей не нравился трудоголизм Мартина. «Не водитесь, дети, с такими, как Дитрих», — усмехался инспектор про себя.
    Стук в дверь.
    — Войдите… Мартин? Какими судьбами?
    Дитрих общался с подчинёнными, как с равными себе. Особенно с теми, с кем работал в паре.
    — Послушайте… Вы должны это видеть! — Мартин от волнения глотал и звуки, и целые слова. — Там один этот… Идёмте!
    — Ну, хорошо. Что же я должен вот прямо сейчас увидеть?
    Ответа не последовало. Мартин резво проводил начальника в кабинет инспектора Пеца, который занимался делами несовершеннолетних, и, осторожно приоткрыв дверь кабинета, в котором вальяжно восседал инспектор, казалось, играющий в гляделки с понурым мальчиком, произнёс:
    — Знаете, это единственный случай, когда я бы хотел ошибиться. Маркус! Покажи-ка мне мальца!
    — Развернись! — рявкнул инспектор Пец.

    Франц был в шоке от того, что полицейский, прежде беседовавший с ним в нейтрально-деловом стиле, вдруг резко сменил тон на приказной. Обескураженный мальчик повернулся лицом к гостям — высокому молодому блондину и брюнету в чёрном.
    Оба подошли к инспектору и что-то шепнули ему на ухо. Пец посмотрел на Франца как-то настороженно, затем, прокашлявшись, вышел в коридор.
    — Знаешь, Маркус, — начал Кляйн, — раньше я бы счёл это дурной шуткой. Но… Погляди-ка!
    Комиссар достал из папки газетную вырезку за 1908 год. Пец долго смотрел в снимок, где была запечатлена девушка с довольно приметным круглым лицом и тяжеловатой фигурой, но главное — глаза… Этот затравленный и злобный взгляд…
    — Не может быть! — произнёс шокированный инспектор Пец, — разве у неё были дети?
    — Как видишь, да. Но тебе об этом знать необязательно, — небрежно ответил Дитрих, и, подойдя к мальчику, решил снова обкатать привычные уже методы. Он даже успел соскучиться по допросам, по молчаливым преступникам и по оперативной работе.
— Постойте, а кто же отец его? — спросил Маркус, но Дитрих только скептически усмехнулся. Он умел держать язык за зубами, а Кляйн лишь насмешливо ответил:
— По-моему, господин инспектор, мы вам и так сказали больше, чем следовало бы.

Дитрих потёр виски пальцами, вспоминая, как отсылал в Триест телеграммы, и как встречался с родственниками Анны Зигель. Согласились ли они забрать ребёнка? Или испугались дурной славы его матери? Не время гадать на кофейной гуще — главное, чтобы теперь эти только что открывшиеся сведения не вынеслись за стены участка.
Он обратился к Пецу:
— Дайте-ка мне протокол допроса.
Получив требуемое, он некоторое время внимательно вчитывался в бесстрастные чернильные строчки, а затем произнёс:
    — Так, значит, тебя зовут Франц Нойманн, так или нет?
    — Да, — пролепетал мальчик, не поднимая взгляд на инспектора.
    — Откуда родом?
    — Ниоткуда! — буркнул Франц.
    — Ну что ж… Безотцовщина, значит… И мать, наверное, кукушка, а? — насмешливо спросил Дитрих.
    — Да чтоб она в тюрьме сдохла! — резко взорвался чуть ли не спящий на допросе Франц, — из-за неё меня всю жизнь травят!
    — Травят? Как это?
    — Выродком называют! И в игры не берут! А всё из-за неё! Лучше бы она меня сразу придушила!
    — А что тебя в Инсбрук привело? Зов крови?
    — Да мне плевать! Я не хочу обратно!
    — Куда это?
    — В Триест.
    Дитрих плотно сжал губы, и, повернувшись к бывшему напарнику, покачал головой. Уж слишком много совпадений в этом бесхитростном рассказе.

Глава XXIV

Дитрих глубоко вздохнул и снова посмотрел на мальчика, чьи черты лица ему казались такими до безобразия знакомыми. Он в своё время интересовался, куда именно был отправлен младенец, родившийся у Анны Зигель.
— Ты вырос в приюте при женском монастыре Пресвятой девы Марии города Триеста? — как бы мимоходом спросил он мальчика.
— Сначала — да, а потом — нет, — буркнул мальчишка.
— Значит, потом тебя усыновили? — спросил Дитрих даже с некоторым удивлением.
Он никак не думал, что у этого ребёнка остаётся шанс быть усыновлённым. Но судьба — причудлива.
Франц молчал. Он инстинктивно чувствовал силу этого человека. Как будто он знал его уже давно.
— За что он задержан? — спросил Дитрих у Пеца, — за бродяжничество?
— За кражу, — усмехнулся Пец.
Дитрих слегка удивился и вскинул брови. Хотя… В это военное время… Что странного, что голодный мальчишка решил взять то, что плохо лежит.
Он опять опустил глаза на листок с протоколом допроса Франца Нойманна, стараясь внимательно вникнуть в произошедшее.
Затем его брови поползли вверх ещё больше:
— Каспер? Подтвердить твои слова может Каспер?
— Да, господин инспектор, — голос Маркуса звучал почти извиняющимся, — мы вызвали вашего сына как свидетеля по этому делу сегодня на одиннадцать часов утра. Этот мальчик говорит, что он может подтвердить его алиби.
Инспектор Дитрих вытащил из кармана старые отцовские часы и мимоходом глянул на них.
— Через десять минут он должен быть на месте. А куда вы определяли подследственного на ночь?
Маркус замялся, но потом довольно твёрдо произнёс:
— Этот мальчик, по нашему мнению, не виноват в случившемся, что видно из протокола его допроса, поэтому он провел ночь в комнате, оборудованной для отдыха сотрудников.
— Ну-ну, — неопределённо пробормотал инспектор Дитрих.

У него было твёрдое убеждение, что судьба снова закручивает вокруг него свои вихри, как двенадцать с половиной лет назад, и он ничего не может с этим поделать.
Вид отцовских часов вызывал досаду. Нет, старый надёжный хронометр старательно отсчитывал время, но где его собственные часы, подаренные сослуживцами к юбилею? Те, которые были изъяты у него при аресте? Они так и не были возвращены при освобождении, и теперь, наверняка, служат какому-то итальянскому офицеру, беспечно следующему к новым приключениям.
Раздался стук в дверь. Каспер пришёл даже немного раньше срока, на который его вызывали. Быстро окинув комнату взглядом, он одними глазами и улыбкой поздоровался с отцом, по-военному доложил о своём прибытии и обратился к Францу:
— Так это ты тот человек, ради которого меня вызвали? Не бойся, друг, я всё расскажу по совести.
Инспектор Дитрих криво усмехнулся и сухо заметил:
— Ну что ж, я буду в своём кабинете.

Почему-то ему неприятна была та теплота, с которой его сын общался с этим мальчишкой. Коллега Кляйн и раньше был натурой впечатлительной. Процентов пять, а то и меньше он мог поставить на то, что неизвестный мальчик с довольно распространённой фамилией Нойманн мог быть сыном знаменитой Инсбрукской волчицы, а всё же… Ему неприятно было поведение Каспера, его горячая готовность предоставлять алиби этому воришке. Слишком сильным было воспоминание об Анне Зигель, слишком разительным было сходство.
«Нет, не может быть. Что со мной?» — инспектор потряс головой и помял лицо руками. Оказывается, он и не подозревал, насколько большой след оставила Инсбрукская волчица в душах всех тех, кто имел когда-то отношение к этому делу. Да, она была чудовищем, не заслуживающим снисхождения. Но до сих пор множество людей задавали себе вопрос: «А что я мог бы сделать, чтобы трагедии не произошло?» Многие люди испытывали настоящие муки совести, вспоминая историю Анны Зигель.
Инспектор Дитрих сейчас уговаривал себя, что неизвестный мальчик имел только отдалённое сходство с этой знаменитой преступницей, просто её след в его жизни был столь заметен, что теперь любой подходящий по возрасту оборвыш, будет ему казаться её сыном. И это открытие его отнюдь не радовало.

Между тем, в кабинете Кляйна происходил допрос свидетеля Каспера Дитриха. Франца на время допроса вывели в соседнее помещение, но он успел со всей горячностью приветствовать своего давнего приятеля, в котором не сомневался.
Алиби, которое мог предоставить Каспер Францу, было слабым и неполным. Он только и мог сказать, что встретил Франца, которого знал ещё по Триесту, на входе на рынок. И Франц очень уважительно отзывался о своей хозяйке, высказывал твёрдое намерение приобрести на порученные ему деньги продукты и направлялся к торговым рядам.
Ещё Каспер уверенно подтвердил, что мальчик является приёмным сыном его товарища по оружию Вильгельма Майерхоффа. Точнее настояла на усыновлении жена Вильгельма — Фрида, но в данном случае это не имеет такого уж большого значения. Каспер, слегка отвлёкшись, рассказал, как Майергофф мечтал в перерывах между боями о том, как после войны посвятит себя полностью семье, тем более у него вскоре должен был родиться и собственный ребёнок.
Каспера не перебивали, может быть, потому что присутствующие вспомнили свои мечты о том, что они будут делать после войны. В кабинете повисла тишина. Больше сказать Касперу было нечего.

Строго говоря, этого было маловато. Ведь Каспер не видел, как на Франца Нойманна напал малолетний воришка Тиль Хауфф и отобрал деньги. Что касается высказываний Франца на рынке, они могли быть и ложью. Но сын инспектора Дитриха, который клятвенно убеждал присутствующих полицейских, что Франц намерения похитить деньги не имел, был уважаемым свидетелем, несмотря на некоторые слабости, проявленные им во время итальянской оккупации. А возможно, и благодаря этим слабостям. То, что пьянство Каспера закончилось с уходом оккупационных войск, говорило о многом. Да и сами полицейские видели, что Франц не врёт.

Каспер, расписавшись в протоколе, отправился домой. В коридоре он несколько мгновений раздумывал, не зайти ли ему к отцу, но потом решительно протопал к выходу из участка — семейные отношения и безграничную радость по поводу освобождения отца из тюрьмы не следует выносить на всеобщее обозрение. В этом Каспер был прав. Уже открывая дверь, он вдруг услышал позади себя какие-то странные звуки.
Обернувшись, Каспер увидел инспектора Хунека — чрезвычайно бледного, медленно сползающего по стенке на пол.

— Что с вами?! — Каспер рванулся назад и едва успел подхватить Хунека сзади, иначе тот бы крепко приложился затылком о плиточный пол. Этот человек с первого взгляда показался Касперу больным и усталым и вот — обморок.
— Помогите! — крикнул Каспер патрульному, стоящему у входа.
Рослый патрульный, которого звали, как и Хунека, Роберт, отнёсся к происшествию довольно равнодушно.
— А он уже не в первый раз падает, — флегматично бросил он Касперу, берите его за ноги, а я за руки. Давайте, положим его в приёмную на диван, скоро оклемается.
— Что с ним? — повторил свой вопрос Каспер, — чахотка?
— Да кто ж его знает, — пожал плечами здоровяк Роберт, — после того, как он переболел испанкой, вот так уже раза три или четыре падает. Хилый стал совсем. Да разве он один? Вот на что инспектор Кляйн был толстяк — и то совсем на нет сошёл. Испанка да война — всех подкосила. Хорошо, что ещё живы остались, а то сколько умерло…

«А то сколько умерло», — повторял про себя Каспер слова патрульного по дороге домой. Перед глазами вставал образ Сандры. Но, к его удивлению, этот образ уже не приносил с собой тоску и отчаяние, только тихую грусть. И ещё лёгкое чувство стыда и недовольства собой. Это же сколько дней он потратил впустую, пьянствуя и жалея себя!
Ещё не дойдя до центра города, он увидел новенькое, только что повешенное на тумбе объявление о наборе молодых людей, отслуживших в армии, в городскую пожарную команду.
Не заходя домой, Каспер решительно направился в сторону восточного края города, где с давних пор находилась пожарная каланча, и квартировал начальник пожарной команды.

Глава XXV

После ухода Каспера, Маркус схватился за голову. В газетной вырезке красовалось фото арестованной больше десяти лет назад Анны Зигель, той самой Волчицы, от рук которой погибло столько людей. Сам Маркус тогда был ещё подростком, и ему навсегда запомнился роковой день — 22 октября. Он вышел в коридор, где всё ещё находился комиссар Кляйн.
— С ума сойти… — пролепетал Пец, инстинктивно засунув руки в карманы. — Господин комиссар, вы уверены? Разве у неё были дети?
Кляйн потёр шею, и, нервно сглотнув, ответил:
— Да, Маркус. Сомнений никаких: это он, волчонок. Ты вряд ли знаешь, но Зигель предстала перед судом уже будучи беременной. Как видишь, теперь он здесь. Да… Жаль, конечно, что его приёмные родители умерли. Может, и не потянуло бы его сюда… И знаешь, Маркус, я бы не хотел с ним встретиться вновь.
Комиссар прямо намекал, что возлагает на Пеца ответственность за то, чтобы Франц не вырос преступником. Но что здесь может поделать молодой и ещё не совсем опытный инспектор? Втереться мальчику в доверие, или как-то повлиять на него? Его придётся отдать в приют, и, видимо, «подкорректировать» его досье, чтобы никто и никогда не узнал, чей это сын.

Пец кивнул и на ватных ногах отправился обратно в кабинет. В его памяти снова всплывал роковой четверг.
В тот день они рано закончили уроки — последний отменили. Маркус пересчитал мелочь и решил по дороге забежать в кафе Кауффельдта, где он был частым гостем.
— Эй, Маркус! — позвал его кто-то из мальчиков. — Пойдёшь в футбол играть?
— Конечно! — радостно отозвался мальчик, и, забыв о своём намерении, ринулся на площадку.
Макс, его друг, был особенно горд. Ещё бы: новый мяч, пахнущий кожей — его собственность.
— Давайте, делитесь уже на команды! — с нетерпением крикнул Макс, готовясь дать старт матчу.
Мальчики быстро бросили жребий и вскоре началась игра. Долго они ещё гоняли по площадке мяч. Бились с азартом, и казалось, у них никогда не иссякнут силы. Но вскоре радость юных игроков была омрачена: появились старшеклассники, и мяч, отскочив от Маркуса, улетел в их сторону.
— Эй, мелочь, не ваш, а? — хитро улыбнулся один из них.
— Отдай! — крикнул Маркус.
— Отбери! — парировал мальчик и давай закладывать финты.
Только Маркус подберётся, он тут же ловко уходит вместе с мячом под всеобщий смех старших.
— Слабак! Ну ладно, держи уже мяч!
Последовал хлёсткий удар, и вскоре мяч улетел далеко за пределы площадки, и, попав в провода, выбил из них дружную стайку электрических искр.
Гимназисты, смеясь, удалились, а Маркус остался в расстроенных чувствах.
— Ну вот, испортили такой мяч! — обречённо вздохнул мальчик.
— Ну, ничего, — успокаивал его Макс. — Поцарапан, но цел. И вообще, не куксись — мы сегодня на день рождения Ирмы идём!
— Ага, — вздохнул Маркус. — И как назло, столько всего задали…
— Успеешь! Ну, давай, пошли уже! Ребята, расходимся!

Маркус молча побрёл домой. По этим приземистым мощёным улицам Инсбрука он проходил уже сотни раз, наблюдая за опоясывающей город горной цепью, вокруг которой, точно живые, двигались облака. По выходным они часто покидали свой дом и шли отдыхать на природу. Отец ловил рыбу в реке, а Маркус с сёстрами пёк картошку в костре. С вершин гор Инсбрук казался совсем уж крошечной деревушкой. И не скажешь, что это — главный город Тироля.
Миновав знакомые уже переулки, Маркус остановился у своего дома, отпер входную дверь и вошёл внутрь. Прислуга у семьи Пец была приходящая, сейчас дома никого не было. Мальчик походил по кухне, пожевал что-то, не разогревая, и уселся за уроки. Очень уж хотелось отделаться от них поскорее — скоро ведь важное торжество! Ирму Маркус видел лишь пару раз, обменивался с ней сухими приветствиями, и каждый после этого занимался своими делами.

Сегодня же, помимо Маркуса, Макс пригласил ещё несколько друзей. Ирме исполнялось семнадцать, и по этому случаю семья Штоклаза готовилась к шикарному банкету. Маркус с нетерпением смотрел на часы, и это мешало ему делать уроки. Он не сразу заметил, как пришла мать, и потому не среагировал на привычные вопросы от неё.
— Маркус, будь здесь! — послышался голос фрау Пец. — Мне
надо забрать Диану и Марион.
— Ой, не маленькие! Сами дойдут! — отмахнулся Маркус. — Я давно один хожу!
— Ну да, побоялся, что тебя будут «маменькиным сынком» дразнить, — усмехнулась фрау Пец, а Маркус в ответ густо покраснел.
На его памяти так дразнили одного мальчика, которого мама поцеловала на прощание, и с тех пор Маркус, боясь, что и его будут точно так же дразнить, постоянно говорил: «Я сам! Не маленький уже»!
Маркус, вновь сделав над собой усилие, заставил доделать домашнее задание, и, не зная, чем себя занять, вышел во двор. Внезапно он услышал вдалеке какой-то шум. Со стороны женской гимназии поднималось чёрное облако дыма, и мальчик, желая узнать, что там случилось, накинул куртку и побежал прямо туда.

На месте он застал чудовищную картину: из окон рвались языки пламени, внизу кричали и метались люди, работали пожарные. От такой какофонии звуков у мальчика зазвенело в ушах. Он слышал душераздирающие вопли тех, кого охватило пламя, слышал невообразимый грохот, видел, как пожарные выносили то одного, то другого из огненного капкана.
— Мама! — закричал перепуганный мальчик. — Диана! Мари!
Он хотел было рвануться прямо в здание, но чья-то мощная рука остановила его.
— Пустите! Там моя мама! — захныкал Маркус.
— Нечего тебе там делать! Уведите его!
Но Маркус был не согласен с этим. Всю дорогу он брыкался и ревел, прося отпустить его к маме, которая, видимо, сама рванулась в здание — искать его сестёр.
Он ничего не помнил потом. Дрожащего и плачущего от страшного шока мальчика отвели домой, где прислуга отпаивала его валерьянкой, пока Маркус не уснул тяжёлым сном. Ночью он слышал рыдания матери, рассказывающей, как Диану и Марион нашли в здании. У Дианы была разбита голова, а Марион чуть не сгорела в огненном капкане. Бедняжки в панике метались из стороны в сторону, падали, задыхаясь в дыму, и лишь некоторые пытались искать выход. Кто-то рванул на свой страх и риск через огонь.

Позже Маркус узнал, что его сёстры и несколько других девочек остались в живых, благодаря героизму пожарных и двух молодых парней, добровольных спасателей. Филипп Хагер не успел уйти — погиб при обрушении, а Маттиас Ройль стал настоящим героем. Двое пожарных — Тобиас Ридль и Герман Хюбш также погибли. Но самым страшным для Маркуса было воспоминание о том, как ему сообщили, что вся семья Штоклаза погибла. Отец, мать, Ирма, Лизль и Макс не смогли выбраться. С тех пор Маркус стал молчаливым, реже улыбался, всё был погружён в свои мысли. Ежегодно он приходил на могилы семьи Штоклаза и тех трёх, что пожертвовали собой ради его сестёр.
И вот, спустя больше десяти лет, он встречает его, сына той самой твари, едва не отнявшей жизни Дианы и Марион. И жизнь его лучшего друга.

То и дело он смотрел то на мальчика, то на фотографию в газетной вырезке. И чем больше он смотрел на Анну Зигель, тем больше знакомых черт улавливал в лице Франца. Тот же дикий, совершенно пустой взгляд, та же тяжёлая фигура, и даже форма лица — та же. Он очень был похож на свою мать, пусть и был немного светлее. Но в том и дело, что Зигель обладала не типичной для немцев внешности и её гены по-любому сильнее.
— Волчонок… — пробормотал Маркус.
Внутри него всё клокотало. Он вспоминал, как мучилась от ожогов Марион, как долго пребывала при смерти Диана. Вся забинтованная, каждое движение для неё отдавалось сильной болью. Она не могла даже плакать, лишь жалобно стонала от кошмарных мук. Тогда Маркус, как мог, старался развлечь сестру. Что он только не делал! Когда Марион слабо улыбалась, на душе у мальчика отлегало.
А вот его лучший друг, Макс Штоклаза, так и остался там… Ещё недавно живой, весёлый мальчик, умер от страшных ожогов на руках у пожарных. Ирма выпала из окна, и вскоре умерла от травм.

Глаза Маркуса потемнели. Он теперь видел в этом мальчике копию жестокой и циничной убийцы, твари, которая оборвала столько молодых жизней, зверски расправившись с десятками людей.
— Выродок… — пролепетал Маркус.
Кулаки его инстинктивно сжались. Он медленно подошёл к Францу и посмотрел на него с высоты своего роста, с трудом сдерживая себяя от того, чтобы не обрушить весь свой гнев на этого мальчика.
А Франц, напуганный такой резкой переменой в настроении инспектора, испуганно съёжился. Он теперь беспомощно дрожал, трясся, как осиновый лист.
— Я ничего не сделал! — слабо пискнул мальчик.
Что ни говори, а настроение инспектора он уловил очень хорошо.
Недавно ещё доброжелательного мужчину точно подменили, и мальчик не мог понять столь резкого изменения.

Резкий шум заставил Маркуса вздрогнуть. В кабинет вошёл Хунек.
— Маркус, ну так что, выяснил?
— А? Ну… Как видишь, да…
Пец почувствовал, как постепенно отступает чудовищный туман, заполонивший его разум.
— Слушай, Роберт, не экономь на обедах — скоро в мумию превратишься.
— Ну, было бы, когда есть, — хохотнул Хунек.
— Яна отлично готовит — заходи на огонёк!
Хунек заверил, что зайдёт непременно и покинул кабинет. Маркус снова остался с мальчиком наедине. Инспектор ухватил Франца за подбородок, и, нагнувшись, заглянул в его глаза, полные слёз. Пец уже сам ужаснулся от того, что он только что хотел сделать.
— Всё в порядке, Франц! — успокаивал он мальчика. — Кто бы ни была твоя мать, ты с ней даже не однофамилец. Я верю, что ты не вор. Я помогу тебе. Обещаю.

Глава XXVI

Когда в кабинете снова стало тихо, Маркус вдруг вспомнил вопрос о Минке. Несколько дней назад она попалась в очередной раз: снова сбежала из церковного приюта и наотрез отказалась идти обратно. Фрау Вернер только разводила руками: больше некуда.
Сначала у Маркуса не было по поводу очередной «мелочи» никакого другого варианта, как городской приют. Тем более, что дело по поводу открытия этого заведения при активном участии полиции, наконец, сдвинулось с мёртвой точки.
Но перед отправкой девочку необходимо было проверить на причастие к правонарушениям последнего времени. С первого разговора Маркус понял, что Минка тоже была членом загадочного «клуба» беспризорников, который организовал в своё время безвременно умерший Бруно.
Девчушка значительно добавила деталей в представление инспектора о том, как данная организация существовала, как дети выживали в самые трудные месяцы итальянской оккупации. В очередной раз восхитившись талантами юного организатора, и пожалев о его гибели, Маркус внимательнее присмотрелся к самой Минке.

Несомненно, что этот ребёнок выделялся среди остальной массы голодных и завшивленных оборвышей. Прежде всего это чувствовалось в благородстве движений, гордой посадке головы, правильности речи. Девочка вряд ли опережала свой возраст в развитии, но держалась и смотрела она совсем не так, как уличные попрошайки, которых Маркус перевидал в последние годы немерено.
— Скажи, ты родилась в Инсбруке? — допытывался Пец.
— Нет, — ответила девочка после небольшой паузы, как будто припоминая, — мы переехали. Сначала жили в другом городе, потом долго ехали на колючем сене, в потом приехали сюда и папа снял квартиру.
— Твои родители умерли?
— Да, — девочка вздохнула и не опустила глаза.
Маркус понял, что говорит она правду, скорее всего, родители малышки умерли от испанки. Она не была похожа на ребёнка из семьи воров или алкоголиков.
— Ты можешь мне сказать, как назывался город, из которого вы приехали? Может быть, у тебя там остались родственники? У тебя были дедушки, бабушки? Может быть, тёти или дяди?

Девочка отрицательно покачала головой.
— А почему же ты сбежала из церкви святой Сусанны, где добрые люди пытались заменить тебе родителей?
— Какие же они родители? — спросила девочка с неподдельным изумлением, — они же только и делают, что заставляют учить псалмы! А кормят какими-то помоями.
— Сейчас война, всем людям трудно. Но в нашем городе люди делают всё, чтоб такие малявки, как ты не воровали и не попрошайничали на улицах. Разве твои мама и папа были бы рады, увидев, как ты клянчишь деньги у прохожих?

Минка уже с трудом сдерживала слёзы. Маркус задавался целью вызвать у неё светлые воспоминания, и, может, хоть немного пробудить в ней ту, прошлую личность — домашнего ребёнка, имеющего любящую семью. Но он только растравил ей душевную рану.
    Минка вспоминала долгие вечера в компании родителей, как отец читал им с маленьким братом книжки по очереди с матерью, как они вместе играли, как ходили зимой в лес и катались на санках. Минке всё казалось таким светлым и радостным… Пока вдруг мама не слегла в кровать с сильнейшим жаром. Затем — и отец, и сама Минка. Действительность мешалась с горячечным бредом. Можно представить, что почувствовала девочка, увидев в доме несколько фигур в масках и халатах. От испуга она начинала плакать и звать родителей. Она ещё не знала, что болезнь забрала обоих, и когда она, ещё не выздоровев, вышла из своей комнаты, увидела в гостиной три чёрных гроба. Это было ночью, и девочка, обессилено ползая, плакала:
    — Мамочка, папочка! Где вы? Вас заперли? Выпустите их из деревянного ящика, пожалуйста! — хныкала девочка обессиленно вцепляясь в крышку гроба, — Фриди, они и тебя заперли?

    Да, увы, малютка тоже заболел и умер. Как выжила сама Минка — загадка. Сначала её забрали соседи, но она сбежала от них и потом целыми днями ходила по кладбищу, прося, чтобы вернулись и мама, и папа, и брат. А потом ей встретились бродяжки из «клуба» Бруно.
    — Маркус, я тут… — Хунек застыл на входе, увидев своего товарища спокойно заполняющим бланки, пока рядом, уткнувшись лицом в стул, рыдала эта маленькая бродяжка.
    — Девочка, что случилось? — как можно ласковее спросил Роберт.
    — Мелочь, сделай милость — заткнись, — раздражённо сказал Маркус. — Не отвлекай.
    — Маркус, ты зачем грубишь? — вдруг спросил Хунек, — не видишь — горе у неё!
    — Вот придёт фрау Танненбергер, пусть она с ней и разбирается. Моё дело сделано, — отмахнулся инспектор. Что дальше — меня не волнует.
— Ну-ну, — усмехнулся Роберт, — можно подумать, что я не вижу, что судьба этой «мелочи» очень даже тебя волнует. Поэтому ты и возишься со всеми ними. Поэтому они тебе и доверяют.

Товарищ вышел, так и не задав вопрос, с которым приходил, а Маркус вдруг почувствовал, что ему совсем не всё равно, что будет с этой девчушкой. Он представил огромное, холодное здание бывшей мужской гимназии, почти полностью разорённое квартировавшими там около двух лет итальянскими солдатами. Именно это помещение и было решено отдать под приют. Конечно, со временем там будет очень неплохо, но сейчас…
Он попытался вообразить, как будет себя чувствовать там эта гордая и очень одинокая малышка. Пожалуй, там ей, среди разного рода беспризорников, на первых порах будет намного хуже, чем на улице. Маркус улыбнулся, отметив про себя, что, по крайней мере, от ежедневного пения псалмов там она будет избавлена. Приют организовывался принципиально как заведение сугубо светское, так как среди беженцев было множество людей самых разных вероисповеданий, и навязывать их осиротевшим детям какую-то одну религию было бы неправильно.

Раздался стук в дверь. На пороге появилась внушительная фигура фрау Танненбергер.
— Что тут у нас сегодня? Опять беспризорный мальчик? — проговорила она почти басом.
Впрочем, голос звучал вполне оптимистично. Это была высокая, плотная женщина, примерно одного роста с Маркусом. Фрау Хельга Танненбергер состояла в попечительском совете, и к своей работе относилась педантично и строго. С фрау Вернер её связывала дальняя дружба: они вместе учились, и дружили уже довольно давно.
Что ещё бросалось в глаза — великанша хромала.
— Нет, в этот раз девочка, — поправил её Маркус, — только она уже однажды сбежала с временного приюта в церкви святой Сусанны, и я ума не приложу, что с ней делать. Сегодня доставили в полицию. Как будто у нас нет других забот. Свалилась же на нашу голову… Вот красота! Как будто котёнка какого-то пристроили, — ворчал Маркус.
     Фрау Танненбергер лишь беспомощно развела руками и предложила Маркусу забрать девочку к себе, хотя бы на время.

— Я не могу, вы же в курсе моего положения, — трубно вещала она, — а ребёнок нуждается в хотя бы кратком периоде привыкания. Ведь видно, что девочка домашняя, на улице оказалась недавно, ну, а этот временный церковный приют…
Великанша картинно закатила глаза. Это лучше всех слов говорило о том, что она, ярая атеистка думает о церковных приютах вообще и о приюте при церкви святой Сусанны в частности.
В глубине души Маркус был с нею согласен. Но ещё сегодня утром у него совсем не было в планах тащить к себе в дом какого-то бездомного ребёнка. Хотя девочка его зацепила своей необычностью и беззащитностью.

    — Вы же не думаете, что я просто хочу на вас спихнуть всю ответственность? — смущённо поинтересовалась великанша.
    — Я вас слишком хорошо знаю, фрау, чтобы допустить подобную мысль, — серьёзно проговорил Маркус.
— Ну что ж, — жизнерадостно закончила разговор Фрау Танненбергер, — рабочий день у вас, как я полагаю, давно уже закончился, я могу проводить вас с девочкой домой. Чтобы наша милая гостья опять не сбежала.
Великанша игриво улыбнулась и попыталась шутливо ущипнуть девочку за щёчку. Минка увернулась.

Маркус закрыл кабинет, сдал ключи и они втроём направились к дому инспектора.
Минка смиренно шла за своими нежданными благодетелями. Шла, опустив голову, как под конвоем. Действительно, выглядела она, как арестант: её с двух сторон опекали хромающая фрау Танненбергер и Маркус, старающийся быть начеку.
После того, как великанша на очередном перекрёстке попрощалась и свернула в сторону, девочке стало легче.
В квартиру вошли поочерёдно. Это было небольшое, тесноватое жилище, более чем скромное, но вполне комфортное для одного человека. Тем более, для двух.
Присутствие Яны в квартире Минку не обрадовала, скорее насторожило. Она в эту минуту явно не ждала от жизни ничего хорошего.

Маркус усадил девочку на стул, и, включив свет, стал внимательно осматривать её голову.
    — Вши, — последовал лаконичный вывод.
    — Я сейчас.
    Яна вооружилась гребёнкой и ножницами, но только поднесла их к голове девочки, та с криком вскочила и юркнула под кровать.
    — Так, мелочь, а ну-ка вылезай! — прикрикнул Маркус и схватил её за руку, — не дам тут тебе заразу разносить.
    Девочка в голос заревела, когда, вытащив из-под кровати, усадили её на стул, а Яна стала состригать спутанные пряди девочки.
    Так Минка оказалась острижена коротким «ёжиком». Голову обработали керосином, а через час она уже лежала абсолютно чистая, в такой же чистой пижаме, которая принадлежала Яне. Девочка никак не могла смириться с мыслью, что её остригли под гребёнку.
    — Милая, не надо плакать, — ласково шептала Яна, гладя девочку по её стриженной голове, — отрастут волосы. И вшей у тебя не будет. И жить ты будешь в чистоте и в тепле. Всё будет хорошо, милая — мы тебя не бросим. Давай, дорогая, пора спать.

    Яна бережно прикрыла Минку одеялом, и, продолжая осторожно поглаживать её по голове, напевая едва слышную колыбельную. Минка постепенно разомлела, и, кажется, на её измождённом личике появилась улыбка. Этот ласковый убаюкивающий голос напомнил ей о маме с папой, о тех старых временах, когда ещё все были живы, когда мама играла с ней, когда родители читали ей на ночь книжки, и как они вместе мечтали, чтобы Минка поскорее выросла. Она не помнила, чтобы родители когда-либо повышали на неё голос и позволяли себе резкие, грубые слова. Может, и Яна такая же? А что, если её послали к ней родители? Они ведь смотрят на неё, видят с небес, что происходит с их дочкой, и может, это они выбрали Яну?
    Девочка не заметила сама, как её веки отяжелели, и она уснула, чувствуя, словно она летает — она так давно не спала на нормальной постели! Всё какие-то тухлые подвалы, улицы, камни… Неужели это в прошлом?
    Девочка ухватилась покрепче за руку Яны, обнимая, точно игрушку.
    — Спокойной ночи, милая, — прошептала Яна, целуя Минку в щёку.

Когда малышка заснула, Яна ещё долго сидела рядом с нею, думая о своей тайне и представляя себе, как будто это её ребёнок.
Но очарование было грубо нарушено Маркусом после того, как Яна вышла к нему в соседнюю комнату.
Он скептически посмотрел на её размягчённое лицо и увлажнившиеся глаза и сказал:
— Значит так, Яна, прячь всё, что можешь спрятать. А лучше — запирай. Завтра проснёшься — бац, и окажется, что она нас обокрала!
— Ой, Маркус, опять ты за своё?
— Яна, избавляйся от этой сентиментальщины! — Маркус начал уже и на невесту раздражаться, — это такая публика: соврут — недорого возьмут. Каждый бродяга, которого ты из сентиментальности пожалеешь, отблагодарит тебя украденным кошельком, или даже дыркой в горле, — Маркус сделал жест, имитируя удар ножом.

— Маркус, прекрати, пожалуйста! — умоляюще взглянула на него Яна. — Это так сложно что ли — присмотреть за ребёнком?
— Сложно, — отрезал инспектор. — Я на работе весь день, ты тоже не сидишь на месте.
— Я сама о себе позабочусь! — послышался сзади сердитый голосок Минки. — Больно надо было… Пустите меня!
Девчонка, оказывается, вовсе не спала, а если и спала, то чутко, как заяц.
— Тише, милая, — начала утешать её Яна. — Всё хорошо, просто Маркус устал. Да, он грубоват, но он добрый, уверяю тебя. Будешь ведь слушаться?
Минка ничего не ответила — лишь стояла, насупившись, и зло зыркая по сторонам.
Ещё пять минут назад она верила этим людям, и вот опять — они считают её воровкой и хотят прятать от неё свои вещи! И что тут можно прятать? Да знали бы они, как хорошо она жила с мамой и папой, какие у них с братом были красивые игрушки до тех пор, пока… пока…

Слёзы не прошенным потоком заструились у девочки по щекам.
— Ну вот видишь! — воскликнула в досаде Яна, — ты её разбудил, напугал и обидел!
— Ой, да не переживай ты так, — цинично ответил Маркус, — она ещё та артистка, а слёзы вырвать — это для неё пустяк. Мне рассказывали, что какая-то малявка при итальянцах такие спектакли на площади устраивала, пока её дружки карманы чистили… Наверняка, это была она.
Яна не удостоила жениха ответом. Негодующе дёрнув головой, она обняла девочку за плечи и повела её обратно в спальню.
— Не обращай на него внимания, — ласково увещевала Яна, он хороший человек, но иногда бывает таким глупым… Работа у него очень сложная, понимаешь?
Минка, насупившись, молчала и только шмыгала носом. В этот раз она засыпала отвернувшись к стене. Ей больше не хотелось держать Яну за руку. Какое право имеет эта женщина оправдывать этого своего… кто он ей? Муж? Вот уж хороши она сделала выбор! Этот грубиян может обвинить человека в воровстве на пустом месте! Ну да, она просила подаяние. А что ей было делать? Посмотрела бы она на этого «умника», который обозвал её воровкой, если бы он был голодный. Тоже, небось побежал бы подаяние просить. Зачем её привели сюда? И стерегут. Лучше бы отдали этой страшной тётке в приют. Она бы опять убежала оттуда и стала бы жить, как ей нравится.

***

Утром Минка проснулась поздно. Она отвыкла от нормальной кровати и тепла, поэтому спала дольше, чем в привычных ей в последнее время подвалах и дровяных сараях. Ещё не открывая глаз, она вдруг подумала: «А что, если все ужасы последнего времени — болезнь, смерть всех близких, война, бродяжничество, смерть Бруно, к которому она была привязана, как к старшему брату, голод, попрошайничество на улицах — всё это лишь сон?»
Она представила, что сейчас откроет глаза и увидит, что лежит в своей кроватке, в детской комнате, услышит весёлый лепет маленького братика и ласковый мамин голос. «Пусть будет так!» — подумала Минка, крепко-крепко зажмурившись, и резко открыла свои огромные глаза.

Перед ней была незнакомая комната. Вчера, при тусклом свете одной только свечки, девочка не смогла рассмотреть её подробно. Да рассматривать было в общем-то нечего. Обстановка была вполне спартанской: у окна стоял комод, на нём подсвечник и стакан с водой, у стены — кушетка, на которой она спала этой ночью, а рядом с ней старый венский стул, на котором вечером сидела Яна. Даже занавесок не было на окне в этой неприветливой комнате. Снаружи окно было затянуто простой решёткой, непритязательно изображающей солнечные лучи. «Как в настоящей тюрьме», — вздохнула девочка. Ни комнатных цветов, ни безделушек…
Яна не показалась вчера Минке человеком, которому может понравиться такая суровая обстановка. «Значит, эта комната этого полицейского, — сделала вывод сообразительная девчонка, — и он ей не муж, просто она к нему приходит. Если бы они жили вместе, здесь было бы уютней»

От этой мысли Минке стало ещё тоскливей. Зачем её привели сюда? Хотя… А заперты ли двери? И есть ли решётки на окнах в соседней комнате? Этаж первый, так что… Полицейский наверняка с утра на службе, ловит тех, кого ещё не успел отправить в приют, а Яна… Яну можно и обхитрить. Только вот в чём идти на улицу? Её одежда, которую она вчера сняла, перед тем как залезть в ванну, исчезла.
Минка осторожно приоткрыла дверь и сунула нос в соседнюю комнату. Комната была просторней, чем та, в которой она спала, но обставлена была так же убого, а на окнах красовались такие же железные «солнышки». Внезапно Минка услышала тихое пение. Она, ступая легко и неслышно, пересекла большую комнату и прихожую и оказалась в просторной кухне. Здесь было очень тепло. Горела огромная пузатая плита, стоящая посредине помещения. Вокруг плиты хлопотала Яна, напевая слабеньким, но приятным голоском какую-то незамысловатую песенку. На Яне был передник с оборочками, про который можно было точно сказать, что он её собственный, принесённый из дома, так как подобных вещей в квартире Роберта явно не водилось.

Заметив девочку, Яна вздрогнула:
— Как ты тихо ходишь, настоящий котёнок!
Минка невольно улыбнулась ей, но тут же нахмурилась. Ей пришло в голову предупреждение полицейского, которое он оставил своей… жене? Невесте? «Прячь от неё всё!» Небось, сейчас Яна подумала, что Минка научилась тихо ходить, чтоб было сподручнее воровать кошельки у зазевавшихся прохожих. А ведь она не украла в жизни ни одного кошелька! То, что она активно помогала это делать мальчишкам из «клуба», разыгрывая на улице свои сценки, Минка предпочитала не вспоминать.
Между тем, Яна продолжала улыбаться:
— Садись за стол, сейчас будем завтракать. Ты любишь блинчики?

Блинчики. Блинчики были когда-то в далёкой-далёкой довоенной жизни. За последние два года Минка, пожалуй, не то что не ела их ни разу, но даже не слышала этого слова.
Как заколдованная, девочка прошла к большому, ничем не покрытому, столу и уселась на табуретку, не сводя глаз с Яны. В глубине сознания шевельнулась мысль: «Вот поем, найду себе какие-нибудь вещи и сразу уйду». Минка догадывалась, что то рваньё, в котором она пришла в этот дом, наверняка уже сожжено при розжиге этой замечательной плиты. А ведь там был вполне хороший, очень тёплый шарф… и огромная кофта, видимо раньше принадлежавшая какой-нибудь толстухе. Минка когда-то нашла эту кофту в полуразрушенном сарае и вполне была ею довольна, так как, несмотря на дыры, могла завернуться в неё три раза. Вспомнив о своём погибшем имуществе, девчонка загрустила, но не очень. Полностью отдаться печальным мыслям мешал запах блинчиков. Яна, не замечая настроения своей маленькой гостьи, щебетала:
— Мы временно не накрываем стол в гостиной, едим на кухне. Это быстрее и удобнее. Хотя, конечно, потом, когда мы поженимся, я хочу, чтобы у нас было всё, как следует. Чтоб был настоящий семейный дом. Может быть, тогда Маркус сможет получить более просторную квартиру, и мы сможем нанять какую-нибудь добрую девушку мне в помощь для ведения хозяйства. Я ведь тоже работаю. Пока. Ну и потом не собираюсь сидеть, сложа руки.
Говоря всё это, Яна поставила на стол большую плоскую тарелку с горкой блинчиков, мисочку с патокой, две красивые чашки на блюдцах, какую-то коробочку с трухой непонятного предназначения и большой чайник с кипятком.
— У нас сейчас нет чая, — объяснила девушка извиняющимся тоном, — поэтому мы завариваем травяной сбор. Ты попробуй, получается очень вкусно. Вот смотри.
Яна взяла щепотку травяной трухи из коробочки, насыпала в одну из чашек и залила кипятком. По кухне тут же расплылся приятный аромат.
— Заварить тебе? — предложила Яна.

Минка быстро засунула блинчик в рот и неожиданно спросила, не отвечая на заданный вопрос:
— Ты зачем с ним живёшь?
Яна в недоумении посмотрела на неё, не донеся чашку до рта:
— Ты имеешь в виду Маркуса?
— Ну да, этого полицейского.
Девушка мягко рассмеялась:
— Тебе он не понравился, да? Уверяю тебя, это только поначалу. Я тоже, знаешь, как боялась его сначала! А потом поняла, что он самый лучший человек на свете. Самый добрый, умный и самоотверженный. А сначала — да. Он кажется иногда циничным. Но это лишь маска. Уверяю тебя, только внешняя оболочка. А живу я с ним потому, что он мой жених, а скоро станет мужем.

Минка слушала вполуха. Эта Яна казалась ей не особо умной. Что такое маска, она понимала. Она сама как бы надевала маску, когда ей нужно было отвлечь на себя внимание итальянских солдат. Она надевала маску маленькой, испуганной, беспомощной девочки, на которую напала огромная и злая собака.
Но зачем надевать маску жениху этой дурочки? Конечно, незачем! Вот выйдет она за него замуж и наплачется с ним. Сразу поймёт, что маска, а что нет. Хотя дурочка делает отличные блинчики. Минка мгновенно умяла целую стопку, а сама Яна съела только один.
После еды Минку разморило. Живот стал круглым и твёрдым, как барабан, а глаза сами собой стали закрываться.
— Пойди, полежи, — подмигнула ей Яна, — я поищу тебе что-нибудь из одежды и потом, если ты захочешь, мы с тобой сходим в лавку.
«Ходить, значит, я буду теперь только с нею, — сделала про себя вывод Минка, — интересно, что она может предложить из одежды? Полицейский мундир своего жениха? Или свой передничек в оборочках?»

Девочка нарочно растравляла свою злость, но злиться после такого вкусного завтрака почему-то не хотелось. Едва передвигая ноги, она доползла до своей кушетки, и снова свалилась спать. Последней была мысль: «Вот посплю немного, а потом сразу уйду».
На обед была перловая каша со шкварками. И всё тот же напиток из травяной трухи. Впервые девочка заметила, что Маркус и Яна живут материально более чем скромно. И спартанская обстановка квартиры является не только отражением полного равнодушия хозяина к домашнему уюту, но и крайне скудного его материального положения. Минка прекрасно знала людей, которые и сейчас, и при итальянцах имели на обед свиную вырезку и белый хлеб. Она часто наблюдала за ними на улице, как они ходят по рынку и покупают дорогие продукты. Некоторые из таких людей даже давали ей монетку-другую.

А Яна рассказывала:
— Маркус меня тогда просто спас. Ты знаешь, перед приходом итальянцев, никто ведь не знал, что происходит. Наверное, ты маленькая была ещё, не помнишь… Такое творилось … А я одна в городе. Родители с младшими братьями успели выехать, я осталась, мы хотели эвакуировать городской архив. Почта, как ни странно, ещё работала. И вот, прибегает мальчишка нашего почтмейстера, говорит, что мне посылка от дяди из Баварии. А с продуктами уже тогда плохо было. Я подумала, что может быть, там что-то съестное, мне на дорогу будет. Кстати, я так и не успела тогда уехать… Так вот. Прибегаю я на почту, там полное разорение, но посылку вроде бы получить можно. Я так обрадовалась, обо всём забыла, кошелёк на стойку положила, когда за хранение тюка платила, тюк взяла, да и домой пошла. А кошелёк оставила. Через минуты две спохватилась, тут же повернула назад, прихожу, а там жена почтмейстера — гадкая баба такая… Может быть, знаешь её?

Минка только отрицательно помотала головой. Рассказ Яны интересовал её не очень. Он только подтверждал, что Яна — дурочка. Вот даже свои деньги зачем-то на почте оставила. Гораздо больше интересовала Минку каша. Она и налегала на неё. А Яна продолжала.

— Говорю почтмейстерше: я тут кошелёк оставила, вы убрали его? А она мне: ничего такого не знаю, никакого кошелька не было! А я же знаю, что это она его убрала. В помещении почты никого тогда не было, вернулась я очень быстро. Что делать? Заплакала я и пошла в полицию со своим тюком. Я бы и не пошла, но деньги были последние, а я же думала, что мне ехать… В полиции ещё инспектор Дитрих был, порядок там был, как будто в городе ничего и не происходит. Позвал меня, выслушал, а Маркус тут же был, разбирался с бумагами какими-то. Потом инспектора Дитриха позвали, грабёж случился какой-то, он Маркус меня и передал. Сказал сразу, что кража — это не его дело, что он в полиции «подбирает мелочь». Я сначала не поняла, думала, что он так шутит про своё маленькое жалованье. А на самом деле он занимается, в основном, детьми. Ну, то есть, потеряшками, или правонарушениями, которые совершают дети. Поэтому вот… мелочь. Ты не обижайся, когда он так тебя называет. Это у них там принято так… Ну вот. Приходим мы на почту. А там уже закрыто. Хотя ещё не поздно, и всегда в это время почта работала. Маркус обошёл вокруг здания и стал стучать в дверь чёрного хода и требовать, чтоб нам открыли именем закона. Я, если честно, уже не верила, что получу назад свои деньги. Просто совестно было уходить, сказать, что напрасно всё. Получается, что я человека зря от дел оторвала. Серьёзного человека — полицейского… Наконец, открыли нам. Маркус, строго так, позвал эту фрау и сказал, что ему есть, что сказать ей наедине. А мне тоже очень строго приказал ждать на улице. Я ждала, ждала… уж стемнело совсем. Я плакала, потому что замёрзла и не верила, что мои деньги можно вернуть. А уйти не могла, потому что мне полицейский сказал ждать.

Минка фыркнула: уж она-то не стала бы ждать понапрасну, если её никто не сторожил. Что толку стоять на холоде. Она бы точно ушла, а эта дурочка торчала на улице!
— Уж не знаю, что он им говорил. Только поздно уже вышел Маркус, а за ним почтмейстер и сказал мне: «Я прошу прощения за мою жену. Завтра же ваши деньги мы вам вернём. Чёрт её попутал. А кошелёк прямо сейчас вернём». И протягивает мне мой старенький кошелёк. Пустой. То есть деньги они уже успели на что-то потратить. Ну, я только усмехнулась про себя, потому что всё ещё не верила, что вернут мне деньги. И утром я не верила. А было это как раз то утро, когда в город итальянцы вошли… Но всё равно деньги вернули! Прибежала спозаранку почтмейстерша и всё до геллера принесла! Очень просила меня, чтоб я про эту кражу никому никогда не говорила. Я и не говорила… А вечером Маркус пришёл, спросил, так ли всё было, как они пообещали. С тех пор мы с ним и начали встречаться. Он очень мне помог во время оккупации. Без него бы я не выжила, наверное…

— А что было в тюке? — спросила Минка, которую этот вопрос занимал с самого начала рассказа Яны.
— В каком тюке?
— Ну, в посылке, которую прислал дядя из Баварии?
— А, это… Да так, ерунда всякая, вещи, которые мы оставили, когда к ним в гости ездили, подарки.
— И ничего съедобного?
Яна рассмеялась:
— Орехи были съедобные. Они мне пригодились, конечно, но стоили они намного меньше, чем деньги, которые могли пропасть.

Глава XXVII

Возвращения со службы Маркуса Яна ждала с некоторой нервозностью. Конечно, он сам вчера привёл эту девочку. Но кто знает, какое у него будет настроение сегодня. Вдруг он скажет: «Ну что, мелочь, погостила, пора и честь знать. Собирайся-ка в приют» А Яне очень не хотелось, чтоб девочку забирали. Дело было не в том, что Минка ей нравилась. Да, конечно, она ей нравилась, и как может не понравится такое красивое создание? Но главным было желание отдать кому-нибудь свою просыпающуюся материнскую нежность, попробовать себя в роли матери — весёлой, доброй, понимающей, иногда строгой, но справедливой.

Минка же, наоборот, была совершенно безмятежна. Она периодически, как заклинание, повторяла про себя фразу: «А если мне не понравится, я сразу уйду». Чем её можно было испугать? Что могло быть хуже, чем жизнь на улице? Приют? Но если ей там не понравится, она сбежит оттуда, как сбежала из церкви святой Сусанны.
Когда Маркус вошёл в дверь, он сказал почти то же, что ожидала Яна: «Ну что, мелочь, не утомила ты ещё мою невесту?» По его лицу Яна поняла, что настроение у жениха хорошее. Радуясь этому, она поспешила разуверить его:
— Нет-нет, что ты, Маркус! Мы очень хорошо провели время! Правда, милая?

Минка посмотрела на девушку с лёгким недоумением. Положим, сама Минка действительно проводила время неплохо — ела да спала. А Яна только и делала, что готовила да убирала. А ещё рассказывала ей, какой у неё хороший жених.
— Нуда, ну да… — непонятно ответил Маркус и втащил в комнату какой-то узел.
— Держи, — сказал он невесте, — приодеть её надо. Не будет же она всё время разгуливать в твоей пижаме.
Яна живо развязала узел. Там были детские вещи. Все они были не новые, но вполне чистые и предназначались для девочки возраста, примерно, Минки.
— Как хорошо! — воскликнула Яна, — где ты это взял?
— Фрау Танненбергер постаралась, — объяснил Маркус, — послала к нам сегодня девчонку из приюта и вот, передала всё это.
Затем он критически оглядел притихшую девочку и обратился к ней:
— Ну что, мелочь, чего стоишь? Примеряй обновки.

После ужина Маркус достал из-за зеркала, висящего в прихожей, какую-то тоненькую книжечку и подозвал маленькую гостью:
— Ну-ка, иди сюда. Сейчас посмотрим, годишься ли ты в школу. По возрасту вполне подошла бы в первый класс, буквы знаешь.
Минка смущённо потупилась. Обучение грамоте в церкви святой Сусанны, на уроке которого она присутствовала пару раз, произвело на неё самое неприятное впечатление. Дети галдели, вскакивали, что-то пели хором, Минка тогда чувствовала гораздо более одинокой и потерянной, чем когда-либо. Самое главное, что она искренне не понимала, зачем ей грамота. Разве нельзя жить без чтения книг?
— Ну же, милая? — ласково подтолкнула её к столу Яна.
Девчонка решила показать характер. Она нетерпеливо дёрнула плечом и пробубнила себе под нос:
— Да не хочу я, не умею. Зачем это?
— Но ты же хочешь быть умной образованной девочкой? — спросила Яна с улыбкой.
— Нет, я совсем не хочу быть образованной, — ответил строптивый ребёнок, — а умная я и так!
— Вот так умная! — деланно захохотал Маркус, — а буквы выучить не можешь!
— Не «не могу», а не хочу!
— Все так говорят, кто не может, — Маркус хитро прищурился, — пробовала, и не получилось, да?
— Ничего я не пробовала!
— Так попробуй, — голос полицейского звучал серьёзно и вполне доброжелательно.

Артистически вздохнув, Минка закатила глаза и подошла к столу. Весь её вид говорил следующее: «Конечно, мне это всё неинтересно. Но вы мне так надоели, что я попробую выучить эти ваши буквы только для того, чтоб вы от меня отстали».
Маркус подмигнул невесте. Девчонка его забавляла.
После урока грамоты (у девочки оказался и правда живой ум, но никудышная память) Минку отправили спать, а Маркус сказал невесте, что перед тем, как определить девочку в приют, он всё-таки попытается найти её родных. Для этого он планировал посетить квартиру, где жила семья Кречмеров на тот момент, когда их поразила испанка. Было это всего 2 года назад, девочка никуда не выезжала из города и должна была помнить свой прежний дом.
— Но почему же она там не живёт? — робко спросила Яна, — почему она оказалась на улице?
— Она упоминала, что квартира была съёмная.
— Но неужели хозяин решился выгнать малышку на улицу? — ужаснулась девушка.
— Вот это мы завтра и посмотрим, — заверил её Маркус.

Для Минки этот поход был очень тяжёлым. Несмотря на никуда не исчезнувшее недоверие, приближаясь к знакомому дому, она почти машинально взяла Маркуса за руку.
Прошло без малого два года, с того момента, когда она, ещё слабая после болезни, опухшая от слёз после потери родных, нашла хозяйку дома фрау Кёлер холодную и окоченевшую в её комнате.
А ведь ещё вчера это добрая старушка уверяла, что не бросит Минку, будет заботиться о ней, как о внучке, испечёт ей штрудель, только вот чуть-чуть отступит проклятая болезнь.
Тогда малышку охватил такой ужас, что она выбежала на улицу, забыв одеться. Пришла в себя Минка только на противоположном конце города. Она не могла объяснить, как там очутилась. И никогда-никогда за прошедшее с того дня время она не пыталась вернуться в этот дом, окутанный тайной смерти.
Когда Минка жила с «клубом», там тоже ей приходилось видеть смерть. Члены клуба умирали с печальной регулярностью. Но такого дикого ужаса это в ней уже не вызывало. Пожалуй, только неожиданная смерть Бруно сильно потрясла её именно потому, что была такой внезапной. Но, когда девочка за руку с Маркусом шла в свой старый дом, ей казалось, что к ней оттуда тянется какая-то огромная, длинная, холодная рука со стальными пальцами. И эти пальцы уже готовятся схватить её за горло.

Чем ближе они подходили, тем медленнее были шаги девочки. В конце концов Маркус поймал себя на том, что почти насильно тянет за собой малышку, которая едва переставляет ноги. Он остановился и строго спросил:
— Так. В чём дело?
Обычно бойкая девчонка опустила глаза и едва слышно прошептала:
— А можно я туда не пойду? Я покажу, куда заходить, а потом вас на улице подожду.
— Ага, знаю я, как ты подождёшь, только тебя и видели, — пробормотал Маркус, но взглянув на лицо девочки, вздохнул:
— Ладно, жди. Но если вздумаешь куда-нибудь улизнуть, завтра же окажешься в приюте. Сейчас не итальянская власть, бродяжничать тебе никто не позволит.
— Нет-нет, я не уйду! — горячо заверила Минка, честно моргая огромными глазищами. Пожалуй, слишком честно. Впрочем, этот явно ранее отрепетированный взгляд мог быть использован по привычке. Маркус и сам полагал, что Минка никуда не уйдёт.
Бывшее жилище фрау Кёлер было давно заброшено и разграблено. Дом выглядел, конечно, намного лучше, чем печально известный в городе особняк Зигелей, но впечатление оставлял тоже удручающее.

Всё, что имело хоть какую-то ценность, было вынесено ворами за эти два года. Пол был густо усыпан битым стеклом и фарфором, а также различными бумагами, которые как раз и нужны были Маркусу. Среди старых писем и фотографий, он надеялся найти хоть какое-нибудь упоминание о том, откуда в город прибыла семья Кречмеров, об их корнях, о родных, которые, возможно, где-то остались у маленькой сироты.
Работу Маркус проводил методично, как будто просеивая все обнаруженные в доме обломки и обрывки бумаг сквозь мелкое сито. Увлёкшись этим делом, полицейский на время забыл, что девочка ждёт его на улице. А Минка стояла, не в силах пошевелиться. Ещё вчера она снисходительно смеялась над рассказом Яны, которая в своё время вот так же ждала Маркуса на улице. Теперь она сама вот так же стояла, смотрела, как стылый день быстро переходит в вечер, вытирала ладонью холодные слёзы, и понимала, что уже никуда не уйдёт.

Когда Маркус, наконец, вспомнил о своей маленькой спутнице, у него на руках было вполне целое брачное свидетельство четы Кёлер, счета за древесный уголь, выданные на эту же фамилию, множество писем от некого Альберта, адресованных некой Эльвире, пару писем от неизвестной тёти Эвы и ни одной бумажонки, на которой стояло бы имя Кречмер.
Полицейский задумался. Полное отсутствие каких-либо документов, указывающих на квартирантов, было странным. В одной из комнат всё ещё стояла заваленная сломанными вещами детская кроватка, по углам валялись игрушки. Маркус подобрал тряпичного зайца и плюшевую крыску и сунул их в свой широкий карман. Хотел отправить туда же и хромоногую куклу с отбитым носом, но передумал: лицо у куклы было сейчас пугающим.
Минка так и стояла там, где он её оставил, на углу улицы. Надеясь её порадовать, инспектор достал крыску из кармана и протянул девочке. Но Минка только пуще залилась слезами.

— Эй, мелочь, почему потоп? Твоя зверушка?
— Братика, — прошептала Минка и, наконец, взяла игрушку. Маркус отдал ей и зайца.
— Бери, бери, не бойся, вся зараза за такое время уже вымерзла и выветрилась. А мы вот домой вернёмся и попросим Яну их постирать. Будет у тебя память о брате. Как его звали, кстати? А как звали отца и мать, помнишь?
С разговорами девочка немного успокоилась. Но рассказ её мало что дал инспектору. Имя матери она знала, имя отца — нет. Кто же они были, эти господа Кречмеры?

Между тем, Франц обживался на новом месте. Этот приют разительно отличался от того, в котором он провёл своё детство в Триесте. Во-первых, день начинался не с чтения молитв, а с общей зарядки. Мальчики и девочки по отдельности выполняли физические упражнения на свежем воздухе. Если же шёл дождь со снегом, что в эту зиму было не редкостью, зарядка переносилась в гимнастический зал для мальчиков и в актовый зал для девочек. Питание было скудным, но и монашки кормили не лучше, хотя во время пребывания Франца в монастырском приюте положение страны было намного более устойчивым. Этим приютом руководил напрямую магистрат при участии полиции, так как некоторые полицейские служащие погибли на фронте, и в приюте находились их дети. Администрации не приходилось задабривать случайных благотворителей, а детей не водили на станцию встречать богатых горожан. Обращение было строгое, но и это казалось Францу скорее плюсом, чем минусом.

Особых друзей в приюте у него не было. Он привык держаться особняком. Но и какой-то особой вражды к отдельным своим товарищам он пока не испытывал.
А вскоре началась школа. Как и предполагала Ингрид Лауэр, Франц оказался в одном классе с Оскаром. Мальчики очень обрадовались друг другу, но саму Ингрид это совсем не радовало. К Францу она относилась по-прежнему с подозрением. Между тем, все учителя были в восторге от его недюжинных способностей. У него была отличная память, а быстрота его мышления просто поражала.
Но при всём этом во многих вещах мальчик был очень наивен. Сказывалось монастырское воспитание, которое не смогли перебить даже годы бродяжничества. Едва Франц замечал малейшую несправедливость или ложь, он тут же кидался отстаивать правду, и не всегда гуманными способами.

Это иногда пугало даже Оскара. Если в первый день он с радостью кинулся к своему давнему приятелю, то в последующие дни он от него всё больше отдалялся.
Оскар был обычный, добрый, домашний мальчик, мама-учительница привила ему основные нравственные понятия, воспитание его было полностью светским, хотя на полке над кроватью и стояла Библия для детей. Поэтому этот ребёнок с ужасом смотрел на драки, которые с первого же дня стали возникать вокруг Франца, и все они начинались с того, что Франц замечал в классе какую-нибудь несправедливость.

Не то, чтобы Оскару это казалось неправильным, но сам он был не готов отстаивать справедливость, проливая кровь. Сам Франц, между тем, вовсе не казался агрессивным или кровожадным. Но как-то так получалось, что его горячие слова возбуждали присутствующих мальчишек, обостряли все конфликты, все противоречия.
Дети в этом возрасте вообще очень подвержены влиянию более сильных, опытных, нравственно стойких сверстников. Вокруг Франца начала образовываться довольно-таки крепкая группировка школьников, но если в этой группе между собой дети крепко дружили, то Франц, как их идейный вдохновитель, по-прежнему был одинок. Противостояла этой группировке другая, состоящая из отъявленных хулиганов. Здесь предводителем был Михи Вайсс.

Глава XXVIII

Первая ночь прошла спокойно. Утром Франц, как кокетка, крутился перед зеркалом, примеряя одежду, которую ему вчера передала хромоногая великанша. На её фоне фрау Вернер выглядела совсем уж миниатюрной, при этом видно было, что общаются они не как коллеги, а как лучшие подруги: великаншу фрау Вернер называла просто Хельгой, а она её — Симоной.
— Если бы не твой отец, мы бы не решили вопрос так быстро, — сказала великанша. — Можно сказать, на всё готовое пришли!
— Только вот людей не хватает, — посетовала фрау Вернер.
— Это решаемо, — махнула рукой великанша.
Франц снова задумался: фрау Вернер кого-то узнала в нём? Может, она знает его родственников или хотя бы предполагает, кто они? Ответить на этот вопрос могла разве что сама попечительница, но Франц бы не решился спросить у неё напрямую.

В школу он шёл в компании других детей. Уже на входе он встретился с Оскаром, который очень обрадовался старому другу. При этом на других приютских он внимания не обратил. Ну ясно же — не его они круга.
— Учителя здесь хорошие, — говорил мальчик. — Знаешь, мама мне рассказывала про своего коллегу — он всех нагибал! Все по струнке ходили! А тут таких, слава богу, нет. Познакомишься сегодня с нашим Херцогом — он так рассказывает — заслушаешься!
Они шли по коридору, и тут кто-то бесцеремонно толкнул Оскара.
— Эй, шиш, чего раскапустился? Дай пройду! Оп-па! А это ещё кто?
— Конь в пальто! — огрызнулся Франц и с готовностью поднял кулак.
Перед ним возник высокий белобрысый мальчик с прищуренными серыми глазами, которыми он внимательно оглядывал Франца. Последний смотрел ему в глаза, не моргая, подспудно чувствуя исходящую от него опасность.
— Ну чего ты сразу драться-то, а? — притворно заныл мальчик. — Я ж тебя не трогал.
— А я ждать буду? — хмуро ответил Франц.
— Дождался! — задорно воскликнул мальчик и отвесил Францу подзатыльник.
Тут Франц не стерпел и налетел на обидчика. Завязалась борьба, которую, впрочем, быстро пресекли.
— Ну только попадись мне ещё! — прошипел сквозь зубы белобрысый и скрылся в толпе учеников.
Франц вернулся к Оскару.
— Кто это?
— Это Вайсс, — без удовольствия сказал мальчик. — Держись от него подальше — он задира.
— Ага, задира и подлипала! — поддакнул другой, не знакомый Францу мальчик. — Ко всем подряд лезет.
— Ну, ничего — пойдёт на меня, я ему всыплю, — пожал плечами Франц.
В его голосе звучала мрачная решимость, и другие дети, почувствовав это, даже отстранились.

Позже Франц узнал, что Михи Вайсс слывёт отъявленным задирой. Чуть что не по нему — сразу наезжает, нередко доводя дело до драк. Особенно достаётся новичкам, в чём Франц убедился на большой перемене. Михи подкараулил его в рекреации, и снова началась драка. Франц был не робкого десятка, потому смело дал отпор хулигану. Но и Михи не намерен был сдаваться, и когда их, наконец, разняли, оба были изрядно покалечены: они наставили друг другу немало синяков и ссадин. У Фраца красовался фингал под глазом, у Михи была рассечена губа.
Так и началась вражда между Францем и Михи. Вайсс, чувствуя в новичке угрозу своему положению, то и дело устраивал всякие подлянки, а Франц неизменно давал ему отпор. Казалось, весь класс разделился на два лагеря: одни поддерживали Франца, другие — Михи.
Неудивительно, что Оскар как-то отдалился от Франца — он был не конфликтным мальчиком. Но Францу всё было до фонаря. Он спокойно учился и жил. Время от времени в приют приходил Маркус, расспрашивал своих бывших подопечных обо всём, да и уходил. Франца он тоже не обходил вниманием. Франц спокойно делился с ним новостями, рассказал о драках с Вайссом, о новом классе, о учёбе.
— Вайсс… Хм… Не знаю такого. Но раз лезет — вломи ему посильнее в следующий раз, — подмигнул Маркус своему подопечному. — Ладно, пора мне.
— Постойте! — Франц ухватил инспектора за руку. — А где же Минка? Куда она делась? Вы нашли её?
Маркус крепко задумался. Около минуты он молчал, а затем уклончиво ответил:
— Думаю, скоро ты с ней свидишься.

***

— Ты посмотри, что ты натворил! — причитала Яна, растирая закоченевшие ладошки Минки.
— Да, я время потратил впустую, найти не удалось буквально ничего, — ответил Маркус.
— Да разве в том дело! Девочка совсем замёрзла! Одежда, которую принесли из приюта, не приспособлена для того, чтобы часами стоять на холоде! Как только в твоём полицейском участке тебе доверяют детей!
Яну иногда пугало поведение её жениха. Часто он казался ей грубым и абсолютно бесчувственным. И только потом, узнав причины его поступков, Яна понимала корень этой мнимой «бесчувственности». Но в этом случае объяснения у неё не было. Зачем было столько времени держать девочку на улице? Ведь логичнее было бы отправить её домой.
— Что же ты сама не ушла? — спрашивала она Минку, стаскивая с неё промокшие ботинки.
Девочка молчала и только шмыгала носом.

Под утро у Минки начался жар, а потом и сухой кашель. Маркус с утра ушёл на службу, а Яна, сбегав ненадолго в свой архив, предупредила, что несколько дней на работу ходить не будет по семейным обстоятельствам. Начальница скривила кислую мину при этих словах. В архиве уже все знали, что родителей Яны в городе нет, а живёт она с молодым полицейским инспектором, невенчанная. «Ну что ж, надеюсь, они, наконец, решили узаконить свои отношения. Если не в церковь, то хотя бы в мэрию сходят», — пробормотала начальница, но вслух Яне ничего не сказала.
Между тем девушка и не думала о свадьбе сейчас. У неё на руках неожиданно оказался больной ребёнок. Раньше ей никогда не приходилось заботиться о больных. Наоборот, этим самым больным ребёнком довольно часто раньше бывала она сама. В своей семье во время своих недомоганий она всегда получала максимум любви, ухода и внимания.
Теперь Яна вспоминая, что делала её мать во время болезней дочери, старалась повторять это всё в отношении Минки. В подсознании жила тёплая тайная мысль, что все эти навыки очень скоро могут пригодиться ей для ухода за своим собственным малышом.
Она так и не сказала Маркусу о своей беременности. Как-то всё не выпадало подходящего момента. А время шло. Потом Яне пришла в голову смешная мысль, проверить, насколько вырастет её живот до того момента, когда Маркус, наконец, его заметит.

Маркус в эти дни очень много работал. История Минки добавила ему хлопот. Люди не могут появляться ниоткуда, это он знал твёрдо. И если никаких следов нет, значит, кто-то очень хотел, чтоб их не было. Кто-то? А может быть, сами Кречмеры? Он изучил все сводки преступлений по всему Тиролю, новые и старые, до которых мог добраться. Ни малейшего упоминания о людях с такой фамилией. Попытки что-то выяснить у самой девочки были абсолютно безрезультатными.
Внезапно оказалось, что Минка неплохо рисует. Слабой от болезни рукой она выводила на оборотах старых полицейских протоколов, которые Маркус таскал в изобилии для неё со службы, портреты своих близких. Особенно хорошо получался маленький брат, но толку от этих портретов не было. Всё-таки это были детские рисунки, а не работы профессионального художника.

Болела Минка тяжело и долго. Сказывалось общее истощение организма и отсутствие нужных лекарств. Яна целыми днями подбрасывала хворост в маленькую железную печку, которую поставили в комнату девочки. Минка всё равно мёрзла и надсадно кашляла от дыма. О том, чтобы отправить её в таком состоянии в приют и речи не было, хотя Маркус побаивался, что девочка умрёт прямо сейчас, находясь в его служебной квартире. Но что он мог поделать? Доктор, которого пару раз приводила Яна, делал такие невыполнимые назначения, что его просто перестали приглашать. А потом Минка начала медленно выздоравливать.
Она сидела в постели и часами рассматривала картинки в старых модных журналах, которые Яна приносила ей из библиотеки.

Постепенно девочка начала читать подписи к этим картинкам. Буквы, которые раньше никак не хотели запоминаться, теперь сами собой всплывали из памяти и складывались в слова. Сначала слова, которые она могла прочесть, были очень короткие, потом стали длиннее. Проблемой было то, что Минке лень было дочитывать слово до конца, она, прочтя его первую половину, часто заканчивала совсем не так, как было на самом деле написано. Это часто вызывало у них с Яной приступы неудержимого хохота.
Пришёл день, когда Яна встретила Маркуса на пороге загадочной лукавой улыбкой.
— Пойдём, мы что-то тебе покажем, — проговорила она и увлекла его в комнату Минки. Девочка сидела на кровати в новом халатике, который Яна сделала ей из старой рубашки Маркуса, и держала на коленях журнал.
— Новые модели летних дамских шляп сезона 1908 года! — прочла Минка с выражением.
— Ты что, мелочь, — усмехнулся Маркус, — хочешь сказать, что ты читаешь? Нет, меня не обманете, небось, выучили одну надпись заранее, весь день репетировали.
— Да как ты… — задохнулась от обиды Минка, — ну и не надо!

Девчонка яростно швырнула журнал в угол.
— А ну, подними, — сказал Маркус таким тоном, что девочка не посмела ослушаться.
Она мрачно сползла с кровати, прошаркала в угол, подняла журнал и сунула его в руки Яны, не глядя ни на кого. Маркус вышел на пару минут и вернулся с толстой книгой в скучной серо-зелёной обложке.
— А ну, читай! — приказал он Минке.
Глаза девочки блеснули. Она взяла книгу и, прищурившись, долго смотрела на её обложку. Губы Минки шевелились. «Давай же, давай, милая!» — шептала рядом Яна.
Когда Маркус уже хотел саркастически высказаться по поводу небольшого розыгрыша, который они с Яной устроили для него, девчонка произнесла победно и вызывающе:
— Уголовный кодекс Австро-Венгерской империи!
— Да ты и правда научилась! — удивился Маркус, — тебе в школу пора!
— Что ты, куда ей в школу, — воскликнула Яна, — она слабая ещё совсем после болезни.
— Ну, вот окрепнет — и в школу. А ещё её глаза надо показать врачу, что это она всё щурится.

Щурилась, впрочем, Минка из чистого кокетства. Когда-то в довоенной жизни она видела кого-то, кто так же щурился. Это была не её мама, а какая-то невероятно красивая женщина, одетая, как принцесса, вокруг которой было волшебное сияние и сказочный аромат. Только теперь уже Минка не могла сказать, видела она эту женщину в реальной жизни или во сне.
Между тем, Маркус не прекращал поисков её родных, хотя и никому не говорил об этом. Он обошёл все дома, которые находились по соседству с домом фрау Кёлер, у которой они снимали квартиру.
Некоторые жители помнили молодую приличную семью с двумя детьми, которая появилась в городе незадолго до начала войны. Но как их звали, и чем занимался глава семейства, никто сказать не мог. Одна соседка припомнила, что у Кречмеров вроде бы был южный акцент, но верить ей Маркус не торопился, так как у самой Минки никакого акцента не было.

Девочка чувствовала себя уже намного лучше. Однажды она заметила у Яны красивую маленькую сумочку из бисера. От сумочки веяло такой стариной, таким покоем довоенного времени, что Минка даже не хотела выпускать её из рук.
— Что, котёнок, тебе нравится моя сумочка? — ласково спросила Яна.
Минка только кивнула.
— А ты знаешь, что я её сделала сама? Когда-то, когда я была не намного старше тебя.
— Не может быть… — восхищённо выдохнула Минка.
— Может-может, — засмеялась Яна, хочешь, я тебя научу плести из бисера такие же красивые вещи.

С тех пор Минка часами сидела, нанизывая на шёлковую нитку разноцветные бусинки. Она втайне от всех готовила подарок Яне на Рождество — собственноручно сделанный кошелёк.
Перед самым Рождеством Яна первый раз решила её отпустить погулять.
Минка шла по знакомым улицам и чувствовала, как предательски дрожат ноги. По иронии судьбы за всё время бродяжничества она ни разу не болела, даже насморка никогда у неё не было. Она недоедала, одета была в лохмотья, ночевала в холодных сараях и сырых подземельях кладбищенской церкви вместе с несколькими десятками таких же малолетних бродяг, многие из которых были заражены, но была здорова. А теперь, оказавшись в человеческих условиях, в тёплом доме, получив нормальное питание и одежду — заболела.
Яна попросила далеко не ходить, но Минка, которая больше месяца провела в постели, шла вперёд, как заколдованная, к центральной площади. Город готовился к Рождеству. Несмотря на всеобщую послевоенную бедность, витрины лавочек уже были украшены гирляндами из мишуры, перед некоторыми домами стояли вылепленные из скудного снега этой зимы рождественские фонари.

Людей на улице было мало, а те, что попадались ей навстречу, шли очень быстро, пряча носы в воротники пальто. Впереди показался величественный городской собор с чахлым сквериком перед ним. Минка решила было повернуть обратно домой, но тут на лавочке в скверике она увидела сгорбленную фигурку, которая показалась ей знакомой. На лавочке сидел мальчик года на два-три старше её самой и читал книгу. Несмотря на морозную погоду, на мальчике была короткая куртка, а шапки вообще не было. Чёрную копну волос лениво шевелил ветер. Минка ускорила шаги и вдруг радостно воскликнула:
 — Франц!
Мальчик внимательно вгляделся в приближающуюся к нему девчонку. Поначалу он её не узнал. Личико вытянулось, побледнело, потеряло детскую округлость и озорные ямочки. Но всё-таки это была Вильгельмина Кречмер собственной персоной!

— Где ты была? — возбуждённо расспрашивал её Франц, — я у всех спрашиваю, но никто не знает — ни малыши из нашего бывшего «клуба», ни этот инспектор Пец…
Минка сделала эффектную театральную паузу, стала в картинную позу, подперев бока руками, и торжествующе произнесла:
— Так вот как раз у самого инспектора Пеца я и живу! У него и его невесты Яны! И они пока совсем не собираются отправлять меня в приют. Если, конечно, я сама этого не захочу.
Последнюю фразу она добавила на всякий случай: а вдруг Маркусу прямо завтра придёт в голову таки отправить её в приют. Она никогда не могла понять до конца, что на уме у этого человека, хотя вообще-то считалась большим знатоком психологии взрослых и думала, что всегда сможет вертеть ими, как ей надо. С Маркусом такие штучки не проходили, а вот с Яной — пожалуйста.

— Я думал о тебе, беспокоился, — серьёзно произнёс Франц, — почему же инспектор Пец ничего не сказал мне?
— Ну он такой… скрытный, — объяснила Минка, как могла.
Она сама понимала, что слово это не вполне точное, но по малолетству не могла подобрать другое.
— А почему ты такая тощая, они что, плохо тебя кормят? — спросил Франц.
— Кормят отлично, — похвасталась Минка, — иногда мне дают столько, что я даже не могу съесть. Просто я болела, а теперь выздоровела. Меня первый раз гулять отпустили. Кстати, мне уже пора домой. А то Яна ещё искать меня побежит. Знаешь, как она меня любит? Жить без меня не может, я серьёзно.

Минка картинно закатила глаза, и Франц рассмеялся. Он был очень рад, что встретил свою маленькую подружку, с которой провёл самые трудные годы оккупации.
Они вместе пошли вдоль по улице по направлению к дому Маркуса, смеясь и вспоминая особенно интересные моменты своей жизни в «клубе» — Бруно, Медведя, итальянцев…
— А пойдём ко мне в гости! — неожиданно предложила Минка, когда они уже дошли до самых дверей.
Франц остановился в нерешительности.
— Не думаю, что инспектору Пецу понравится, что я пришёл без приглашения, — сказал он.
— Да инспектора Пеца и дома-то никогда не бывает! Он приходит почти ночью уже. Там одна только Яна, а она добрая и глупая, пойдём! — уговаривала его Минка.
Франц, может быть, так и не решился бы переступить порог квартиры полицейского, инстинктивно, по старой памяти, опасаясь полицию, но их довольно громкий разговор Яна услышала из-за двери.

Она выглянула на лестницу и, увидев, что Минка привела с собой друга, тут же пригласила его в квартиру.
Франц с первого взгляда понял то, что не понимал Маркус, Яна ждала ребёнка. Именно так выглядела его названная мама Фрида, когда ждала Вилли. Он с удивлением смотрел на женщину, неужели она такая же добрая, и согласна вместе со своим ребёнком воспитывать ещё и Минку. А Минка, не замечая этих взглядов, потащила своего друга в свою комнату, с гордостью продемонстрировала ему свои успехи в бисероплетении и книжки, которые она читает. «Да-да, я теперь умею читать!»
— А почему же ты не ходишь в школу? — спросил Франц.
— Ну, я болела и ещё слаба… — туманно проговорила девчонка и взялась рукой за лоб, закатив глаза.
Франц и Яна расхохотались.
— Не мог бы, как её друг, позаниматься с нею? — предложила Яна, — а то мы с Маркусом целый день заняты, он — в полиции, я — в архиве. А она не слишком любит учиться.

Глава XXIX

Франц задумался. Он и сам не ожидал, что встреча с Минкой его настолько обрадует. И Яна тоже понравилась ему с первого взгляда. Но добровольно ходить в дом полицейского… Впрочем, инспектора Пеца действительно ведь нет дома. А в школе через два дня начинаются рождественские каникулы.
— Я не знаю, смогу ли я, — пробормотал Франц смущённо, но я попробую.
— Так можно прямо сейчас и начать, — улыбнулась ему Яна.
К удивлению Минки, заниматься с Францем оказалось легко и приятно. Она не чувствовала никаких барьеров между ними, как это было с Маркусом, или даже с Яной. Но куда большее отторжение вызывала у неё Диана — сестра Маркуса, которая в эти дни стала часто появляться в их доме. Эта властная строгая женщина не шла ни в какое сравнение с милой простодушной Яной. То, что Диана — настоящая бой-баба, Минка поняла по тому, как засуетилась Яна с её приходом.

— Так… Я смотрю, у вас пополнение? — кивнула женщина на Минку, которая тут же метнулась за диван, испугавшись строгого взгляда Дианы.
— Ну… Да… — смутилась Яна, точно нашкодивший ребёнок, застигнутый матерью.
— И что делать будете с ней?
— Ну… Пусть пока у нас поживёт. Я знаю, у Маркуса хорошо получается с детьми ладить.
— Умеет, — губы Дианы скривились в саркастичной усмешке.
Когда-то она попросила брата посидеть со своим сыном. Маркус согласился и заверил, что справится. Но почему-то взял с собой рабочую папку.
— Это ещё зачем? — удивилась Диана, зная о манерах брата уходить с головой в работу.
— Да так… Поработаю просто, — пожал плечами Маркус, — дело само себя не раскроет.
— Маркус, — Диана хлопнула себя по лбу, — ты говоришь словами своего деспотичного начальника!

«Говоришь так, будто это что-то плохое», — подумал про себя Маркус.
Он искренне восхищался своим начальником, и считал, что на таких, как Дитрих, земля держится. Он видел в нём умудрённого опытом человека, про каких ещё говорят «рыцарь в ржавых доспехах». Дитрих источал здоровый цинизм и неиссякаемую энергию. Если он брался за дело, не мог думать ни о чём другом. Точно так же и Маркус. Хотя он и был «собирателем мелочи», всё же принимал участие в расследовании более серьёзных дел. Комиссар Кляйн высоко оценивал потенциал своего подчинённого, говоря, что они с Хунеком — два сапога пара.
— Да всё будет в порядке! В самом деле, убежит что ли твой Алекс куда-то? — успокаивал сестру Маркус.
Недавно овдовевшая Диана теперь разрывалась между работой и воспитанием сына. Так получилось, что он был ещё совсем крошкой, когда Диане пришла похоронка.
— Я рассчитываю на тебя, — с некой опаской произнесла Диана и ушла, оставив сына на попечении брата.
Она вернулась под вечер, и буквально обомлела: она увидела, как мальчик ест во дворе песок, а Маркус, развалившись за столом, спокойно посапывает, подложив под голову папку, с которой и явился.
Ох, и кипятилась тогда Диана… Маркусу с тех пор сына она не доверяла, и обмолвилась, что заранее соболезнует его будущим детям.
А вот, кажется, они и появились: по крайней мере, этот приёмыш. В ней видно вчерашнюю оборванку, ночевавшую на улице, несмотря на некоторые особенные признаки, по которым можно понять, что первые годы девочка воспитывалась во вполне благополучной, обеспеченной семье.

Диана относилась к Минке, скорее, настороженно, чем надменно. Но Минка всё равно чувствовала себя неуютно рядом с ней, и когда по настоянию Дианы она вчера позанималась с её знакомой учительницей, та сказала своей маленькой ученице:
— Учти: есть такие, кто не будет с тобой минадальничать. Например, наш математик: он к разгильдяйству безжалостен. И скоро ты с ним познакомишься.
Стоит ли говорить, что после этого у Минки пропадала всякая мотивация учиться? А вот с Францем она чувствовала себя в своей тарелке и усваивала на «ура» весь материал.
Она и не заметила, как пролетел час, и вскоре скрипнула дверь, и на пороге показался сам Маркус.
— Вот так новости! — воскликнул он, — я смотрю, у нас гости?
Франц молча повернулся к инспектору. Он был рад его видеть — Маркус стал ему хорошим другом и наставником. Он регулярно приходил в приют — побеседовать со своими подопечными, коих было немало.
— Чего ж ты других сторонишься? Не устал быть сам по себе? — сокрушался Пец.
— Не, — отвечал Франц, — мне и так хорошо.
— Ах, дружище, — с улыбкой говорил Маркус, — ты неисправимый волчонок. Знаешь, что матёрый волк всегда сторонится стаи?
И опять Франц обнаружил, что фрау Вернер вздрогнула при слове «волчонок», и вообще она как будто боится его. Чего нельзя было сказать о великанше, которая, как ведьма с клюкой, ходила по приюту, гремя костылём и таким же громовым голосом раздавала указания. И чем больше Франц смотрел на неё, тем больше находил у себя общих черт с ней. Он тоже был выше и крупнее большинства своих сверстников. Кастелянши ворчали, когда обнаруживалось, что вся одежда Франца становится ему мала менее, чем за месяц, а иногда даже рвётся по швам.

— Ну что, котёнок, как учёба?
Это было обращено к Минке, и Франц снова почувствовал, что попал к хорошим людям: они любят своего приёмыша так же, как и родного ребёнка, который ещё не родился.
— Всё хорошо у меня! — похвастала Минка, — с Францем лучше!
— Ну что ж, проверю обязательно, — поднял палец Маркус, — кстати, Франц, если хочешь — заходи на огонёк почаще.
Занятия были окончены. Франц неустанно болтал с Минкой о своих приключениях, о том, как в приют доставили здоровенную ёлку, и как дети делали своими руками игрушки.
— И у нас скоро будет, — сказала Минка, — слушай, а ты не придёшь на Рождество?
— Ну… Да, — отчего-то смутился Франц.
— Не стесняйся, милый, — подбодрила Яна. — Всё будет хорошо, ты что же, в гостях никогда не бывал?
— Да так, моментами, — развёл руками Франц.
Он попытался припомнить, когда и кого он бывал в гостях. Вспомнил маленького больного мальчика, которого звали так же, как и его, вспомнил ужасное положение, в которое попал из-за желания ему помочь… потом вспомнил Давида и его хлопотливую жену и ужасную ошибку Давида, который на какое-то время поверил, что Франц способен на воровство… Да, хождение в гости, обычно, не приводило ни к чему хорошему.
— У нас будет весело, — соблазняла его Минка, — Яна обещала испечь пироги, а Маркус недавно принёс такую штуку…
Девочка приблизила губы к уху Франца и прошептала громко и таинственно: «Граммофон!»

— Ах, ты ж маленькая чертовка! — засмеялся хозяин дома, — а я-то думал, что сделаю всем сюрприз! Ладно, что ж поделаешь, если вы уже всё знаете, принесу сейчас граммофон сюда из кладовки.
— Какой граммофон? У нас в кладовке граммофон? — ненатурально удивлялась Яна, и по её виду любому стало бы ясна, что и она уже давно всё знает.
Граммофон установили на табуретке в углу комнаты, и Маркус, опустив на чёрный суконный круг блестящую пластинку, начал крутить ручку. Из огромной трубы, перемежаясь непонятным кашляньем и скрипом, раздались чудесные звуки вальса Штрауса.
Лицо Яны засияло от восторга.
— А… А не пригласишь ли даму на танец, а?
Предложение прозвучало несколько неожиданно. Уж чего Франц не умел, так это танцевать. Яна заметила растерянность мальчика и, улыбнувшись, подала ему руку.
— Я научу тебя. Надо делать вот так… Вот так… — они принялись разучивать шаги, и если поначалу Франц то и дело наступал партнёрше на ноги, то вскоре у него стало лучше получаться.
Маркус всё крутил и крутил ручку, второй рукой перелистывая служебные бумаги, которые принёс с собой. В дальнем конце комнаты, потеряв всякое ощущение реальности, растворившись в музыке, танцевала Минка. Пластинки с вальсами, числом три, сменяли друг друга, затем снова возвращались, голова у Франца кружилась и основная мысль, которая звучала в его голове, была: «Только бы не толкнуть её»
— А ты быстро учишься, — подмигнула Яна, закружившись так лихо, что Франц испугался.
— Яна, осторожно! Вам сейчас нельзя кружиться так резко! Это может повредить…
Франц смутившись замолчал и уставился в пол.
— Так-так… Это почему ей нельзя «сейчас»? Это почему ей может повредить? — встрепенулся вдруг Маркус, до того спокойно смотревший в свои бумаги.

 Он бросил ручку граммофона, поднял глаза на невесту и брошенная музыка, замедлившись в невразумительную какофонию, смолкла.
Яна, стоя посреди комнаты медленно краснела. Сначала стали красными виски, потом щёки, потом краска залила всё лицо.
— Что? Что, скажи! — допытывался Маркус.
Яна бормотала что-то по поводу того, что она сама ещё не уверенна, что может быть, это и ошибка…
Франц схватил нечего не понимающую Минку за руку и потащил её в другую комнату.
— Знаешь, я ещё раз хочу посмотреть на твои бисерные штучки, — сказал он ей.
— Да ну, их, — сопротивлялась девчонка, которой очень хотелось узнать, что же здесь такое происходит.
Но Франц держал её крепко, пришлось подчиниться. Через несколько минут, покидая квартиру, Франц слышал из-за двери возмущённый голос Маркуса:
— Но почему, почему ты предпочла сказать незнакомому мальчишке, которого видишь в первый раз, но ничего не сказала мне?!
И слабые возражения Яны:
— Но я ничего не говорила ему! Клянусь, но он сам откуда-то догадался!

Расследование появления семьи Кречмеров в Инсбруке буксовало. Маркус никому не говорил, что такое расследование вообще ведётся. Тем более, что в эти дни у полиции было полно дел. Перед Рождеством участились кражи. На городские дома уже несколько раз подряд совершала набеги странная банда, о которой ранее ни разу не слышали. Самое неприятное в этом для инспектора Пеца было то, что по описанию пострадавших, в банде был ребёнок, не старше десяти лет, который протискивался в оконные решётки и впускал в квартиры зажиточных горожан своих товарищей.
Но среди всего этого, Маркус не забывал о намерении найти родственников Минки. Все бумаги, которые обнаружились в съёмном жилье Кречмеров, инспектор приказал собрать и принести ему в кабинет.

Часто до позднего вечера он вчитывался в полинявшие и расплывчатые от сырости нетопленного дома строчки старых писем, пытаясь найти хоть что-то, что давало бы след. Но, как он решил и раньше, при первом знакомстве с ними, все письма относились к хозяйке дома, а не к её квартирантам.
Среди писем было и несколько фотографий. Практически все они были опознаны соседями, кроме, пожалуй, одной. На ней была изображена бледная женщина со страстным, сильно накрашенным лицом, в удивительном, богатом наряде с многочисленными перьями и бусами. Так не могла одеваться обычная горожанка среднего достатка, какой было хозяйка дома фрау Кёлер. Так вообще не могла одеваться ни одна нормальная женщина. Но и на сумасшедшую незнакомка с фотографии похожа не была. В её чертах, особенно в слегка прищуренных, обведённых чёрным, глазах Маркус видел как будто что-то знакомое. Кто она?

Однажды, когда Маркус, закончив дневные дела, в очередной раз достал из особой папки эту фотографию и сидел, всматриваясь в неё при слабом свете коптящей лампы, на пороге возник его начальник инспектор Дитрих.
— Что домой не идёшь? — весело спросил он, — с Яной поссорился?
— Совсем нет, — смутился Маркус, — вот пытаюсь выяснить, кто эта мадам.
— Да тут и выяснять нечего, — фыркнул Дитрих, — я знаю её, артистка она, играла в нашем театре до войны. Вроде как проходила по какому-то делу свидетельницей… Эй, Кляйн!
На пороге тут же появился комиссар. Старожилы говорили, что прежде он был изрядным толстяком, весь в отца. Но война и недоедание не прошли для него даром — он сильно похудел, и сейчас мало походил на себя прежнего.
— А я его ещё мелким помню, — хмыкал Дитрих.
— Скажи-ка, мой друг, кто эта дамочка? Ведь была она у нас когда-то, точно была. И скандалы вроде устраивала…
— Да, — почти безучастно подтвердил Мартин, — и я её помню. Только фамилии не помню. Как-то была связана, мне кажется, с одним из дел…
— Да это я и без тебя помню! — в сердцах воскликнул инспектор Дитрих, — фамилия её какая? Или вспомни хотя бы, по какому делу свидетельствовала. Всех обвиняемых и потерпевших я помню, а вот свидетелей разве упомнишь всех…

От Кляйна добиться ничего не удалось, но Маркус был благодарен и за те крохи информации, которые ему удалось получить. Как же он не догадался сам — артистка! Костюм-то явно сценический. Ни одна женщина не станет разгуливать в таком по улицам. А вот играть на сцене — самое то.
Зажав в руке фотографию, Маркус отправился в театр. Театр в те дни не работал. Чтобы натопить такое большое, старинное здание, требовалось много угля и дров. Средств на это сразу после ухода итальянцев не было. Поэтому было решено, что к Рождеству оставшиеся артисты дадут несколько камерных выступлений в доме бургомистра и наиболее зажиточных горожан, а в самом театре состоится только один большой благотворительный концерт, не требующий сложных переодеваний и допускающий нахождение публики в зале в верхней одежде.
Завзятые театралы, которых в Инсбруке было достаточно, вздыхали: «Куда катится наш город», но, по правде сказать, были рады и этому.

 В эти предрождественские вечера в театре как раз проходили репетиции концерта. Басы и тенора, с покрасневшими носами, замотанные в какие-то невозможные накидки, выводили на сцене рулады под надтреснутые звуки старого фортепиано. Оркестр, не в силах справиться с промозглым холодом в оркестровой яме, репетировал отдельно, в одной из гримёрных, куда на время поставили маленькую железную печку.
Маркус, никогда ранее не бывавший за кулисами, сразу пошёл на звук оркестра. Нежные переливы флейт напомнили ему его юные годы, когда он ходил в этот театр на галёрку в толпе таких же, как и он сам, юнцов и высматривал сверху в бинокль хорошеньких актрис и зрительниц в ложах. Дальше жизнь пошла так, что в театре бывать ему не доводилось. И вот теперь он здесь. Когда-то такое нарядное, сверкающее светом здание, теперь представляет собой почти руину — холодную и мрачную.

Но звуки моцартовской увертюры приближались. И вот, наконец, Маркус увидел полоску света, пробивающуюся из-под одной из дверей. Он открыл дверь, тепло и музыка рванулись ему навстречу и тут же прозвучал резкий, неприятный голос дирижёра:
— Дверь! Закройте сейчас же дверь! Мы только здесь натопили. У музыкантов пальцы не гнутся от холода!
Маркус вошёл, прикрыл дверь и огляделся. Перед ним сидели не более двенадцати человек — жалкие остатки большого театрального оркестра. Кого-то унесла эпидемия, кто-то покинул город перед оккупацией.
Почему-то испытывая стыд, инспектор достал из кармана фотографию незнакомки и предъявил её музыкантам.
— Да это же фройляйн Келлер! — воскликнул один из скрипачей.
— Фрау Келлер, — поправил его ударник, — эта женщина была замужем, и насколько я помню, имела дочь.
— Да, да, — зашумели музыканты, — дочь была, она ещё пострадала в этом страшном пожаре! А замужем нет, не была.
— Нет, была!
— Нет, не была, жила с покровителями…
— Ох, уж эти нравы драматических актрисок…
— Но где она? — попытался вернуть разговор в конструктивное русло Маркус, — вы знаете, где она сейчас? Она в Инсбруке?

Тут мнение музыкантов разделилось. Кто-то говорил, что видел Генриетту Келлер во время оккупации. Она ехала в богатой коляске в сопровождении одного из высших итальянских чинов. Но другие уверяли, что женщина умерла ещё до прихода итальянцев. Так ничего и не добившись от оркестрантов, Маркус взял у дирижёра адрес руководителя драматической труппы и покинул театр.
Посетить господина Леманна он решил на следующий день. Сейчас надо было возвращаться домой, где его уже давно ждали Яна и Минка.

Наконец, это дело сдвинулось с мёртвой точки. Конечно, Маркус был благодарен Дитриху и Кляйну за помощь и хорошую память. Но ему было бы гораздо приятнее, если бы он вышел на след самостоятельно. Он не был уже так молод, чтобы воображать себя героем, задержавшим самолично опасного пре6ступника, но ещё не был так опытен, чтобы понимать, что любое тщательное расследование — это кропотливый труд многих людей, и чем больше людей в нём принимают участие, тем успешнее расследуется дело.
А распахнув дверь в свою квартиру, он сразу увидел озорной, немного прищуренный взгляд Минки. Девочка бросилась к нему навстречу со словами: «А я что-то знаю!» Минка имела в виду вещь вполне невинную: Яна по секрету рассказала ей, что, кроме пирогов с капустой и требухой, которые планировались ранее, будут ещё и пироги с яблоками.
Но этот взгляд… «Я, пожалуй, тоже теперь кое-что знаю», — про себя вздохнул Маркус. Теперь остаётся найти актрису Генриетту Келлер или хотя бы её дочь. Спохватившись, Маркус вспомнил, что даже не попытался узнать у музыкантов имя этой дочери. Хотя они могли его и не знать.
Инспектор неожиданно затосковал. Он сам не мог объяснить себе причину этой тоски. И сам не мог дать себе ответ на вопрос, так ли он хочет искать женщину с фамилией Келлер.

Глава XXX

Однако выбирать не приходилось. Как ни привязались они с Яной к девочке, но держать у себя чужого ребёнка до бесконечности при наличии живых родственников они не имели права. По крайней мере, сейчас у Маркуса была хотя бы фамилия.
Явившись на следующий день на службу, Маркус для начала решил проверить эту фамилию у коллег, не осталось ли у кого-нибудь из них в памяти упоминания о семье Келлер.

 — Ну, конечно же, — весело стукнул себя по лбу Кляйн, — как я мог забыть, такая была яркая личность!
 — Кто, кто?! — нетерпеливо торопил его Маркус.
 — Да актрисуля эта, такие тут концерты устраивала в коридоре, помните, коллега?
 — Да-да, — пробормотал Дитрих, — отлично помню.
 — Так кто она? — недоумевал Маркус.
 — Она мать пострадавшей в пожаре гимназии Эстер Келлер. Девчонка, впрочем, скоро оклемалась, и надо заметить, без всяких усилий со стороны нежной родительницы, которая предпочитала проводить своё время не у постели дочери в больнице, а у нас в полицейском участке — всё что-то требовала.
 — А куда же она делась потом? — Маркус почти приплясывал от нетерпения. Он ещё раз достал фотографию странно одетой женщины и положил на стол перед Дитрихом, — она?
Инспектор прищурился:
 — Трудно сказать, но думаю, что она. Но тут она в гриме… Если всё это смыть… Да, наверное она.
 — Только надо Вас огорчить, — вступил в разговор Кляйн, — её нет в городе. Определённо знаю, что перед самой войной драматическая труппа уехала на гастроли в Вену, да так там до сих пор и осталась, поэтому и сейчас на рождество у нас планируется только выступление певцов и музыкантов, а драматические спектакли отложили до лучших времён.
 — А как же так, — недоумевал Маркус, — а театральный дирижёр сказал мне, что видел фрау Келлер во время оккупации в обществе высших итальянских чинов.
 — Возможно, это была не она. Или же актрисуля вернулась в город самостоятельно, — добавил Дитрих, — хотя мне в это слабо верится.
 — А дочь её, эта самая Эстер?
 — Трудно сказать, — Кляйн задумался, — это ж сколько ей сейчас лет… Она ровесница Симоны Вернер, урождённой Кауффельдт. Возможно, она замужем, и носит теперь другую фамилию…

Поблагодарив коллег за помощь, инспектор Пец занялся своими текущими делами, а после окончания служебного времени снова вернулся к своему частному расследованию. Отправив патрульного Роберта в архив, он вскоре получил на руки несколько пухлых томов дела о пожаре в гимназии. Это дело они в участке уже давно негласно называли между собой «делом Инсбрукской волчицы».
Перелистывая захватанные страницы, он вглядывался в лица фигурантов этого дела. Ну вот и она, Эстер Келлер.
Маркус вгляделся в бледное худенькое личико на старой фотографии. Да, теперь он мог сказать вполне определённо, что эта девочка является родственницей Минки. Но вот что было странно — Минка, которая провела несколько лет на улице, выглядела гораздо более живой и здоровой, чем это бледное создание.

Через несколько страниц инспектор нашёл объяснение этому — твёрдым почерком Дитриха в деле была сделана пометка о том, что Эстер Келлер, по всей видимости, нюхала кокаин.
Удивительно! В таком возрасте?
Маркус покачал головой и тут же рассмеялся, вспомнив свою старшую сестру Диану. Как бы она негодовала по этому поводу.
Эстер присутствовала на суде над Анной Зигель, на тот момент уже вполне оправившись от своих травм. Информация о том, что с ней случилось потом, в деле, разумеется, отсутствовала. Зато здесь был старый адрес, по которому проживали мать и дочь Келлер. Вооружившись им, Маркус отправился на улицу Конрадштрассе недалеко от театральной площади. Дом номер восемь представлял собой большое доходное строение, выстроенное в конце прошлого века. В прежние времена, по всей видимости, здесь был консьерж, а дом считался вполне престижным. Однако сейчас, как и многие дома в Инсбруке, он переживал не лучшую свою пору. Многие окна были выбиты и наскоро заколочены фанерой. Ковёр на лестнице, по всей видимости, был украден шустрыми итальянцами, а медные подсвечники вдоль коридоров отвинчены. Спотыкаясь на ступеньках и зажимая нос от жутких запахов перепревшей кислой капусты и мочи, Маркус, наконец, отыскал нужную ему квартиру.
Стук в дверь ничего не дал. Либо находящиеся внутри люди не желали открывать, либо дома никого не было. Ещё раз в сердцах ударив кулаком по двери, Маркус отправился вниз по лестнице и неожиданно столкнулся со странным старичком в порыжевшем от времени цилиндре.

 — Вы не ходите туда, — пробормотал старик, глядя в сторону.
 — Почему это? — строго спросил Маркус, — мне нужна ЭстерКеллер! Знаете её? Она здесь живёт!
Старик испуганно замахал тонкими, как прутики, ручками и пробормотал:
 — Нет, нет, что вы, она здесь не живёт! Здесь давно никто не живёт!
Инспектор видел, что старик наверняка знал больше, чем говорил, но не хотел пугать его ещё больше.
 — Я занимал когда-то деньги у Эстер Келлер, — начал он снова.
 — И знать её не хочу! — неожиданно тонким голосом провозгласил старик, — и вам не советую с ней водиться! Она… — старик блеснул глазами и приблизил рот к уху Маркуса, затем он сделал паузу и произнёс по слогам, — ко-ка-и-нист-ка!
 — Этого я не знаю, — развязно сказал Маркус, — мне бы деньги ей вернуть, не люблю быть должным.
Лицо старика резко изменилось.Испуг уступил место хитрости.
 — А вы мне оставьте! Я как только её увижу, сразу ей передам!
 — Э, нет, так не пойдёт, — засмеялся Маркус, вы же говорите, что она давно здесь не живёт?
 — Не живёт, — плаксиво подтвердил старик, — не живёт, но иногда приходит! Мне даже кажется, — он таинственно оглянулся по сторонам, хотя вокруг не было ничего, кроме обшарпанных стен и луж неизвестного происхождения, — мне даже кажется, что она связана с криминалом!

Маркус достал фотографию, по всей видимости, более чем десятилетней давности, которую сегодня извлёк из дела Инсбрукской волчицы.
 — Скажите, сильно она изменилась?
Старик дальнозорко отодвинул фотографию подальше от глаз, долго в неё всматривался, а затем убеждённо произнёс:
 — Я бы сказал, что совсем не изменилась. Ну вот ни капельки.
Маркус с сомнением покачал головой:
 — Что, так уж совсем «ни капельки»?
 — Такая же… — продолжал упорствовать старик, — я в этом доме всю жизнь живу и родился здесь, а они переехали лет за пять до пожара. Знаете пожар в женской гимназии?
Маркус уверил его, что знает о пожаре, и старик продолжил:
 — Мать была красавица.
Лицо рассказчика стало масляным. Глазки снова блестели.
 — А как она играла на сцене? Это удивительно! Конечно, ей не всегда доставались достойные её роли. Интриги, понимаете, в провинциальных театрах всегда интриги! А дочка… — лицо старика стало презрительным, — фу, посмотреть не на что! Вечно чем-то болела, худая, прямо истощённая, ну, а как пожар этот случился, так и совсем на «нет» сошла. И кокаин, конечно…
 — А откуда вы знаете, что она принимала кокаин?
 — Так это весь город знает. Служанки жаловались, у них служанки менялись раз в месяц — так точно, никто с нею не уживался.
 — С матерью? С Генриеттой?
 — Да нет же, с дочкой! А Генриетта была красоткой…

 Не желая по второму разу выслушивать похвалы неизвестной ему актрисе, Маркус поблагодарил старика и отправился домой. Завтра надо будет раздать патрульным фотографию, и попытаться всё-таки найти ЭстерКеллер, если она находится в Инсбруке.
— Это мой долг, — уговаривал себя инспектор. Но видит бог, как ему не хотелось этого делать…
Яне Маркус решил пока ничего не говорить. Может, эта Эстер вообще не найдётся, может быть, она не в Инсбруке, зачем волновать напрасно беременную женщину, ведь она с первых дней относится к Минке, как к дочери. Если девочку придётся отдать какой-то неизвестной женщине, да ещё и подозреваемой в употреблении кокаина, для Яны это будет удар.

А между тем, Яна и Минка вовсю готовились праздновать рождество. Это было первое рождество после оккупации и первое рождество Минки в доме её приёмных родителей.
Одновременно Минка не прекращала постигать школьные премудрости под руководством Франца. А после того, как тетради откладывались в сторону, Франц усердно учился танцам. Ему не хотелось ударить в грязь лицом перед Яной, которой он симпатизировал. Яна внешне ни капельки не была похожа на его маму Фриду, однако, может быть, потому что она ждала ребёнка, он испытывал к ней такое же тёплое чувство, желание оберегать и защищать. Если полька у него уже получалась, то с венским вальсом были явные проблемы.
 — Ты должен легче кружиться, — наставляла его Минка, для которой выучиться танцу было так же естественно, как дышать, — что ты крутишься, как медведь?! Это же вальс, посмотри, надо вот так!

И она кружилась, как пушинка, по всей гостиной.
Ещё дети делали ёлочные игрушки. Этому занятию Франца научили в приюте, а он научил Минку. У неё к этому оказался большой талант. Из-под пальцев девочки возникали смешные клоуны, золотистые звёзды, узорные снежинки… Франц удивлялся — такая маленькая, а так быстро всему учится. Но вот что касалось чтения и письма, тут у Минки дела шли намного хуже. Если читать она кое-как научилась, то с письмом были большие проблемы. Самое главное, что она всерьёз не понимала, зачем ей нужно читать и писать, и до сих пор была уверена, что можно прожить и без этого.
Франц до сих пор сомневался, будет ли он приглашён в семью Маркуса на Рождество. Не пройдёт ли праздник, который с таким удовольствием готовили Яна и Минка, без него? А ведь он принимал активное участие в этой подготовке… Спросить прямо Франц стеснялся. Каждый раз он искал для себя новые признаки того, что будет приглашён, и каждый раз у него получалось по-новому. Зачем бы было учить его танцам? Но может быть, Яна и Минка учат его танцам просто так, чтобы он умел танцевать, может, они вовсе и не ждут его на рождество?

Вот Минка сказала про пироги с яблоками: «Мы их будем есть на Рождество». Может быть, под словом «мы» она имела в виду только себя, Яну и Маркуса?
Все эти мысли настолько беспокоили мальчика, что он даже стал плохо спать. А когда засыпал, ему снились какие-то невообразимые танцы, совсем не полька и не венский вальс, как будто он должен их танцевать, но всё время почему-то не попадает в такт.
И вот, наконец, Минка сказала:
 — Приходи пораньше, Маркус обещал принести ёлку, мы с тобой будем её украшать!
В голове ещё шевельнулась коротенькая мысль:
 — А вдруг меня зовут только для того, чтобы установить ёлку, а потом выгонят?
Но тут же Франц понял, что это ерунда, и что его действительно зовут на Рождество. Он был готов прыгать до потолка от радости, но вместо этого солидно спросил:
 — Так в котором часу мне лучше прийти?

В приюте тоже готовили праздник. Разучивали рождественские песни, и ёлка там тоже была, и она уже даже была украшена. Фрау Вернер очень старалась, чтобы у сирот было всё для праздника, как в настоящей большой семье. Она с другими воспитательницами подготовила праздничный стол, пускай и небогатый, но такой, который точно запомнился бы сиротам надолго. На этом столе даже были мясные закуски и сладости. Впрочем, сладостей было немного, так как средств у приюта было мало, но фрау Вернер оправдывала себя тем, что чрезмерное употребление сладкого будет вредно для детских организмов.
Подготовка к празднику захватила её с головой. Она вспомнила своё детство и придумывала всё новые и новые затеи. Неожиданно предпраздничный настрой сбил приход инспектора Маркуса Пеца и его строгая просьба собрать в гимнастическом зале всех воспитанников от девяти до четырнадцати лет. Интонация Маркуса была такой серьёзной, что фрау Вернер немного струхнула, но просьбу беспрекословно выполнила.

Заметив в общей шеренге Франца, Маркус ему кивнул, как своему, и мальчик немного расслабился, хотя общее настроение было тревожным. Инспектор попросил каждого присутствующего рассказать, что он делал вчера после отбоя. Разумеется, все пожимали плечами, и говорили, что после отбоя они отправились спать!
Инспектор, ничего не говоря, выслушивал заявления от каждого и кивал головой. По этим кивкам было абсолютно непонятно, что он думает.
Некоторые из старших мальчиков уже знали, что вчера ночью была обокрадена очередная квартира одного из влиятельных горожан.

Глава XXXI

Маркус расспрашивал ребят совсем не потому, что надеялся, что кто-то из них что-то расскажет ему о кражах. Он больше обращал внимание на поведение детей, их интонацию, чем на их слова. По своему опыту он уже знал, что, если ребёнок говорит неправду, он может быть сколь угодно убедителен, но выдаст себя облегчённым вздохом или плутоватой улыбкой. Причём эти проявления, обычно бывают уже после того, как допрос конкретного мальца заканчивается, и полицейский переключает своё внимание на других детей.
В этот раз инспектору не повезло. Все ребята выглядели одинаково пришибленно, все (пожалуй, кроме Франца) старательно таращили глаза, изображая честность. Конечно, у каждого из них на душе было немало мелких прегрешений, но следовало с огорчением признать, что к недавним дерзким кражам из самых богатых домов приютские дети не причастны.

Маркус на прощание ещё раз тепло кивнул Францу и напомнил ему:
— Так ты же не забудь, мы ждём тебя завтра на праздник!
После его ухода Франц ощутил такой подъём духа, что сидеть на месте ему было совершенно невозможно. Его пригласил сам инспектор! Теперь уже не может быть сомнений, что его действительно ждут. И не только одна Минка, а вся семья!
Но как же быть с подарками? Купить подарки было не на что. С тех пор, как он поселился в приюте и стал ходить в школу, у Франца почти не было свободного времени для того, чтобы заработать хоть какие-то деньги для себя. Приютское начальство следило, чтобы дети не болтались без дела. А ведь он ещё ходил к Минке и занимался с нею. Но идти без подарков на Рождество нельзя. Мама Фрида это точно бы не одобрила. Ничего не стоило отпроситься на время у фрау Вернер и побежать на рынок, может быть, кому-то нужна помощь.
Но с некоторых пор Франц разлюбил там бывать. Слишком много неприятных воспоминаний было связано с этим местом. Да и Маркус когда-то сказал ему очень строго, чтоб он не шатался по рынку, а лучше учился.

И тут Францу в голову пришла чрезвычайно удачная, по его мнению, идея. Учились приютские в обычной школе, среди домашних детей. И вот буквально вчера один такой домашний мальчик — Фриц Петерс хвастался деньгами, которые получил на Рождество от своих многочисленных родственников. Больше Фрицу хвастаться было нечем. Он не отличался ни хорошим здоровьем, ни живым умом, ни старанием в учёбе. Стоит ли говорить, что школьные успехи Фрица оставляли желать лучшего. Школьный математик — строгий и въедливый Бекермайер — дал этому мальчику последний шанс — решить за рождественские каникулы все те задания, которые он не решил в классе. Если же это задание будет, по обыкновению, проигнорировано, то несчастный Фриц, возможно, вообще будет исключён на ближайшие полгода из школы для того, чтобы снова вернуться с сентября в тот же класс.
В классе все знали, что Фриц сам с заданием по математике ни за что не справится. Мальчики даже заключали пари — увидят ли они Фрица после каникул или нет. Некоторые говорили, что за Фрица попросит его отец — богатый, толстый мясник. Но их оппоненты доказывали, что мясник не слишком любит своего сына, который был на него так разительно не похож — худой и бледный, с заносчивым глуповатым лицом.

Зато во Фрице души не чаяла его матушка, а вместе с нею и все её братья и сёстры, которых было очень много. Часто эти тётки и дядья задаривали племянника даже в ущерб своим детям, считая, что мальчик такой слабенький и болезненный гораздо больше нуждается в карманных деньгах, чем их румяные и весёлые дети.
И вот к этому мальчику и отправился Франц с утра с намерением предложить ему сделку: Фриц делится карманными деньгами, полученными от родственников, а Франц делает за него домашнее задание по математике. Математика Францу давалась легко. И даже если в задании будет пара ошибок, Франц справедливо полагал, что это не удивит математика. Вряд ли он ждёт, что Фриц сделает всё отлично.
И хотя время приближалось к ужину, Франц отпросился у дежурной воспитательницы под предлогом помощи товарищу и отправился к Фрицу домой. Он совершенно случайно недавно узнал, где живёт этот мальчик, но дома у него никогда ещё не был, да и в классе разговаривал с ним хорошо, если раза два. Но дело того стоило, больше денег раздобыть было негде.
Сначала всё шло как нельзя лучше, так как двери ему открыл сам Фриц. Щёки у маленького лентяя были вымазаны сахарной пудрой, видимо, он заранее начал пробовать рождественские угощения.

— Я тут хочу предложить тебе кое-что, — начал Франц с независимым видом.
Фриц откусил от булочки, зажатой в левой руке, и посмотрел на одноклассника недоумевающе. А Франц продолжал, стараясь говорить, как можно убедительнее:
— Ты ведь знаешь, у меня неплохо идёт математика. А у тебя задание на каникулы. Давай так — я тебе всё задание решу, а ты мне дашь половину денег, которые тебе надарили на Рождество.
Фриц, продолжая жевать, буднично спросил:
— А ты правильно решишь?
— Не знаю, — честно ответил Франц, — но знаю, что часть из того, что тебе задали, точно будет решена правильно. Это даже лучше. Я думаю, что Жердь не поверил бы, если б всё было сделано верно, и подумал бы, с чего это ты так резко поумнел.
Фриц, всё так же жуя, развернулся и ушёл вглубь квартиры.
Ну и как это понимать? Франц недоумевал. Согласен он или нет? Если согласен, то почему ушёл и ничего не ответил? Обиделся? Да нет, не похоже. Может быть, он пошёл за тетрадью с заданием и деньгами? Минуты шли, а Фрица всё не было. Франц не решался его окликнуть или пройти в квартиру. Он так и переминался с ноги на ногу у дверей, и тут в коридоре показался сам мясник — огромный детина с руками, напоминающими свиные окорока и с такими же свиными глазками. Вслед за отцом, почти полностью спрятавшись за его могучей спиной, шагал тощий Фриц. Франц заметил, что в руке у него уже другая булочка.

— Так кто тебя научил, проходимец, выманивать у детей подаренные им деньги?! — устрашающе взревел мясник.
— Нет-нет, геррПетерс, как можно твёрже ответил Франц, я вовсе не выманивал деньги у вашего сына! Я просто предложил ему помощь по математике!
— Но ведь ты ему говорил про деньги! — наседал на мальчика хозяин дома.
— Я просто думал, что когда я ему помогу с заданием, Фриц сам захочет меня как-то отблагодарить, — попробовал доказать свою правоту Франц.
— Это с каких таких денег? — хохотнул мясник, — мой сын пока сам не зарабатывает, да и зарабатывать будет, как я вижу, нескоро.
Мясник бросил презрительный взгляд в сторону своего сына, но Фрица это ни капельки не обеспокоило, он всё так же продолжал жевать.
 Франц понимал, что дело принимает нехороший оборот. Поэтому начал, как мог, исправлять положение. Он спросил:
— Так вы позволите помочь вашему сыну?
— Отчего же не позволить? — неожиданно миролюбиво ответил мясник, — видит бог, он в этом нуждается. Только и делает, что вот булочки трескает.

При этих словах Фриц получил ласковый подзатыльник, и его голова качнулась на тонкой шейке, как будто собираясь отвалиться.
— Так приходи после праздника, позанимайся с ним, — предложил мясник, — а если дело пойдёт, я тебе сам заплачу. Ну, а если не пойдёт, извини.
Это было совсем не то, на что надеялся Франц. Он-то думал, что получит деньги с Фрица сразу и пойдёт на праздник в семью Маркуса, как порядочный гость, с подарками. А задание за каникулы, уж как-нибудь сделает.
А теперь получалось, что он не только остаётся на Рождество без денег, так теперь на нём ещё и повисла тяжкая обязанность втолковывать математику туповатому однокласснику.
— А нельзя ли нам начать заниматься прямо сейчас? — в отчаянии спросил Франц.
— Нет, сейчас уже поздно, Фриц уже полон булочками, боюсь, что математика в него сегодня уже не влезет, — захохотал великан.
Франц пытался ещё как-то убедить мясника в необходимости срочного начала занятий, но привело это только к тому, что ему неожиданно дали булочку и две горячих сосиски.
— Ты приютский, я же вижу, — объяснил мясник свой порыв, — а в приюте вы всегда, небось, голодные.

Как ни пытался он переубедить герра Петерса в том, что в приюте кормят неплохо, и деньги нужны ему совсем для другого, тот только хохотал и, в конце концов, ласково вытолкал его на улицу со словами:
— После праздника приходи, будете заниматься, а сейчас беги, а то в приюте тебя, наверное, потеряли.
Возвращаясь в приют, Франц не ждал ничего дурного, так как считал, что все неприятности этого дня уже исчерпаны. Особенно стыдно было вспоминать свои беспомощные попытки убедить отца Фрица в том, что приниматься за занятия нужно в этот же вечер. «Ведь видно же было, что он смеётся надо мной, что же это я…», Франц тряс головой, стараясь вытряхнуть из неё стыдное воспоминание.
Но в приюте его ждал ещё один неприятный сюрприз. Там, оказывается, все уже знали о том, что с ним только что произошло! Причём знали в самом извращённом, перекрученном виде.

— Когда ты отпрашивался в город, я и не думала, что ты направляешься к этому несчастному Фрицу Петерсу (прости, Господи). Да, мальчик не семи пядей во лбу, но дурачить его и требовать деньги, которые ему подарили близкие на Рождество, это низко! — возмущалась дежурная воспитательница.
— Но ведь всё было совсем не так! — Франц едва не плакал. Сколько раз за свою короткую жизнь он уже попадал в такие истории, и никогда ему не удавалось что-то доказать взрослым.
— Но как вы… — наконец, начал он задавать вопрос, который вертелся на языке.
— Как я узнала? — проницательно закончила воспитательница.
— Да, я ведь шёл быстро, никуда не заходил…
— Ты, наверное, забыл, что мы живём в двадцатом веке, — назидательно подняла палец воспитательница, — и в нашем приюте на прошлой неделе установили телефон. Очень полезное изобретение, между прочим! Звоню я по телефону мяснику, чтобы заказать потроха к рождественскому обеду воспитанников, и что же я слышу? Что Франц Нойманн только что собирался лишить сына мясника подаренных денег!
— Но ведь я действительно собирался ему помочь, — вздохнул Франц, — а деньги мне были нужны для того, чтоб купить подарки для семьи инспектора Пеца…
Воспитательница фыркнула:
— Я думаю, семья инспектора Пеца вполне обойдётся без подарков от тебя. Что это ещё за дурацкие фантазии?!

Франц решил, что спорить дальше чревато неприятными последствиями завтра. Ещё пара попыток доказать свою правоту, и он вообще будет лишён завтра возможности выйти в город, а значит и пойти к Маркусу. Поэтому он просто пробормотал ожидаемое от него извинение и отправился спать.
Как и просила Минка, Франц пришёл в квартиру Маркуса заранее. Подарков от него, конечно, никто, и правда, не ждал, но он всё-таки пришёл не совсем с пустыми руками.
Он принёс самодельные цепи из цветной бумаги и фонарики из старых конфетных коробок, которые в приюте детей учила делать сама фрау Вернер.
Всё это было с восторгом принято и повешено на ёлку. Ёлка — огромная, под потолок стояла в углу комнаты, и запах от неё был восхитительный.
Так получилось, что это была первая ёлка в жизни Франца. В Триесте в приюте ёлку не ставили по понятным причинам, ёлки в тех краях не растут, и Фрида на Рождество обходилась порой веточек пальмы. Поэтому этот такой красивый семейный обычай был для Франца в диковинку.

Минка же, наоборот — о ёлках знала практически всё. Со знанием дела она рассказывала, что ночью, когда все уснут, на Землю к детям спустится маленький Христос и принесёт подарки.
— А взрослым он подарков не приносит, — делилась своими знаниями девчонка.
Она критически оглядела Франца и добавила:
— Но тебе он, наверное, всё-таки что-то принесёт, ты ещё не совсем взрослый. А потом, на Новый год нам принесёт подарки ещё и святой Сильвестр!
Франц улыбнулся. Он наслаждался теплом, праздничными запахами и предвкушением вкусной еды. И хотя он давным-давно не верил ни в какого святого Сильвестра, ему тоже хотелось верить в чудо.
— Пока маленький Христос соберётся что-то подарить Францу, мы ему сделаем подарок сами, — сказала Яна и повязала ему на шею тёплый шарф, который сама недавно связала.
Франц не помнил, поблагодарил ли он её. Счастье было таким полным и всеобъемлющим, что он плохо соображал.

Потом пришёл сам Маркус и привёл с собой Роберта Хунека.
— А что он в одиночестве, что ли будет Рождество праздновать? — весело спросил он у Яны, — семьёй-то пока не обзавёлся.
Хозяин и гость отправились на кухню варить пунш с корицей — непременный напиток любого австрийского Рождества. Вино было не лучшего качества, но зато корицу достать удалось самую настоящую.
Яна бегала по квартире в нарядном платье, собирала на стол. Вот и обещанные пироги с яблоками. Вытащили граммофон, И Минка уже приготовилась крутить ручку, чтобы усилить праздничное настроение, но вдруг раздался короткий и решительный стук в дверь.
— Это, наверное, Диана, — крикнул Маркус из кухни, — я сам сейчас открою.

Глава XXXII

Франц заметил на лице Минки недовольную гримасу.
— Она противная — жуть! — шепнула она мальчику, когда раздался скрип двери и радостный голос Маркуса, приветствующего сестру.
В гостиной показалась нарядная женщина возрастом постарше Яны. Она оглядела своими внимательными серыми глазами нового гостя, затем присела на диван.
— Алекс, ну хватит стесняться! — сказала она, повернув голову в сторону коридора.
Вошёл празднично одетый мальчик лет шести. Он больше напоминал не живого ребёнка, а куклу или восковую фигуру.

— О, привет, Диана! — воскликнул Роберт, показавшийся из кухни, — а малец твой — прямо куколка.
— Ой, маленькие дети все немного похожи на кукол, — развела руками Диана, — а у тебя, Маркус, я смотрю, новый гость?
Она встала, и, не дожидаясь ответа, подошла к Францу.
Мальчик вытянулся по приютской привычке и представился:
— Я Франц Нойманн, — а затем добавил на всякий случай, чтоб у этой женщины не возникало сомнений, — меня пригласили.
— Диана Хеддль, — представилась сестра Маркуса, окидывая его с ног до головы внимательным взглядом.
Мальчика немного пугала эта официальность, и то, как Диана держит себя в этом доме. Минка сказала, что она ужасно противная? Хм… Вроде пока не ведёт себя, как тётка Юлия. «Пожалуйста, окажись нормальной», — подумал про себя Франци после некоторого замешательства пожал протянутую ему руку.

Диана, между тем, продолжала:
— Кстати, Маркус, тебе письмо от Мари не приходило? Родители поехали к ней, сама она не может приехать сюда, ты же в курсе?
— Надо бы её навестить, надо… — задумчиво произнёс Маркус, — ужин пока не готов, но вы тут располагайтесь. Кстати, Алекс, хорош букой сидеть! Вон, тебе же нравится с Минкой играть? Давай, смелее.
Он заметил, что мальчик явно боится Франца — высокого для своих лет, угрюмого и молчаливого.
— Франц, ну-ка рыкни! Покажи, кто тут хозяин! — рассмеялся Маркус, взъерошив волосы Алекса.
— Маркус, да хватит уже! Ты прекрасно знаешь, что Алекс немного стеснителен. Ему надо привыкнуть. Он и с соседскими детьми не сразу начал играть, — встала на защиту сына Диана.
Франц продолжал с интересом разглядывать гостью. И не скажешь, что она такая уж прямо противная: женщина, как женщина. Только что на темени, справа, волосы как будто более редкие, а на правой руке, у последних двух пальцев, виден уродливый рубец. Похоже на следы от ожогов.

Небольшая компания села за стол. Минка взгромоздилась на высокий стул подальше от Дианы, а Франц сел туда, куда ему указала Яна. Внесли горячий пунш и напиток с можжевеловыми ягодами для детей. Весело спели привычные рождественские гимны. Франц не знал их слов, так как в Триесте на Рождество пели совсем другие гимны. Поэтому он как бы со стороны наблюдал за остальными.
Сейчас было особенно заметно, что Маркус и Диана — брат и сестра. По тому, как раскраснелись их лица, как Маркус обнял, не прерывая пения, сестру за плечи, как весело горланили они припев, можно было сходу сказать, что эти двое росли в одной семье, и детство у них было счастливым. И вот сейчас они поют на ту же мелодию, те же слова, особо не вдумываясь в их смысл, так, как делали когда-то в далёкие годы, когда ещё ходили под стол пешком.
— Эх, хорошо… — блаженно произнёс Маркус после окончания пения и положил себе в тарелку внушительную порцию картофельного салата.
Франц помнил наставления Фриды о том, что мальчик за столом должен ухаживать за дамами. Главная «дама» — Диана сидела довольно далеко от него и была занята разговором с Алексом. Малыш всё никак не мог внятно объяснить, чего же ему хочется съесть. Поэтому Франц решил позаботиться о Яне, хотя её с трудом можно было назвать дамой. Минка же, не собираясь ждать, пока ей кто-то что-то предложит, уже уминала за обе щеки.
Пока Яна с улыбкой наполняла стакан Хунека, Франц быстро схватил её тарелку, намереваясь наполнить её салатом.
— Я положу вам… — пробормотал он.

Его никто не услышал, рука предательски дрогнула, и горка салата шлёпнулась мимо тарелки на праздничную скатерть.
Что делать? Кажется, никто не заметил? Франц подобрал салат ложкой, бросил на свою тарелку, а Яне положил новую порцию. И только он расслабился, думая, что небольшой промах остался незамеченным, как поймал на себе всё тот же внимательный, холодный взгляд Дианы.
— Франц, хочешь пирога с капустой и требухой? — ласково спросила его Яна, подкладывая кусок на его тарелку. Он понял, что и она всё видела.
Настроение испортилось. Францу сразу захотелось спрятаться под стол. Но праздничная трапеза шла своим чередом, на него никто не обращал внимания, и вскоре мальчик опять приободрился.
Алекс и Минка уже наелись и убежали от стола, даже не дождавшись обещанных пирогов с яблоками. Франц уже прикидывал, как бы ему к ним присоединиться. Сидеть со взрослыми было скучно, тем более разговор вёлся про общих знакомых, которых он не знал. Но вылезать из-за стола было неудобно. Яна посадила его в самый угол, и для того, чтобы встать, ему надо было попросить Маркуса и Роберта выпустить его.
— … это было как раз в то лето, перед пожаром, — сказал Маркус по поводу какого-то давнего общего воспоминания.

Франц заметил, как вздрогнула Диана, услышав слова «перед пожаром».
Брат успокаивающе положил ей руку на рукав:
— Прости.
— Да, многое было бы не так, если бы не тот пожар, — глухо произнесла Диана, — он разделил историю нашего города. Мы до сих пор считаем время до пожара и после пожара.
Францу было очень интересно, что это за пожар, о котором все так любят упоминать в Инсбруке. О нём он слышал иногда на рынке, о нём мимоходом иногда упоминали приютские воспитательницы, и вот теперь о нём говорят Маркус и Диана. Но спросить о пожаре прямо сейчас, он, конечно, постеснялся. А разговор, между тем, шёл:
— … или, например, Симона Вильхельм. Она погибла тогда первой, была убита этим чудовищем вместе с Евой Гюнст. А ведь какая талантливая была девочка! Как она пела! Голос, как у ангела.
— Я помню Симону, — неожиданно вмешалась Яна, — да-да, я, конечно, была ещё маленькая, но я помню её. Мы с папой и мамой ходили на какой-то благотворительный концерт, там выступал гимназический хор, и она в нём солировала. Я отлично помню! А ещё там артисты театра показывали какие-то сценки из жизни царя Соломона…
— Кстати, — Маркус обратился к сестре, — о драматических артистах, не знаешь ли ты некую Эстер Келлер? Насколько мне известно, она дочка драматической актрисы и тоже тогда пострадала.
— От чего пострадала, — попытался пошутить Роберт, — от пожара или от драматического представления про царя Соломона?
Но Диана отнеслась к вопросу серьёзно.
 — Келлер… Келлер… фамилия, несомненно, знакомая… Где я слышала её? Возможно, и в театре. Возможно, я её и видела на театральных афишах. Но как её звали, не знаю.
— Актриса не она, а её мать, — уточнил Маркус.

Но сестра покачала головой:
— Нет, не помню. В нашем классе её точно не было, видимо, она была моложе нас… Или старше? Ох… Короткая у меня память, ты же знаешь.
Диана машинально скользнула взглядом по лицам присутствующих и вдруг натолкнулась на внимательные, тёмные глаза Франца. Она снова вздрогнула, не понимая, от чего.
— Слушайте, — вмешался Роберт, — я так подумал: а что, если нам фейерверк устроить! Как смотришь, Маркус?
— Это идея! Так… У тебя ведь есть они? Пошли, возьмём!
Друзья быстро вышли из-за стола, и Франц, наконец, получил свободу.
В доме из взрослых остались только Яна и Диана. Последняя явно имела какую-то незримую власть над Яной. Девушка то и дело спрашивала Диану, правильно ли она приготовила обед, и что ей нужно делать сейчас.
— Я думаю, со стола можно уже убирать, — задумчиво кивнула гостья, — дети, помогите Яне.
Но в целом, Диана не произвела на Франца такого неприятного впечатления, чтобы воротить от неё нос.
— И ничего она не противная, — шепнул он Минке, унося на кухню грязные тарелки.
— А вот увидишь потом! — ответила девочка, — прицепится к тебе, и всё!
— Ой, да ладно… Было бы, к чему. Кстати, а откуда у неё шрамы?
— Да вроде пострадала где-то, — отмахнулась девочка.
— На том пожаре, про который они всё говорят?
— Тебе надо? Спроси у неё!
— Всему своё время, — за спинами детей раздался голос Дианы, — а вот тебя, Франц, явно не учили тому, что шушукаться нехорошо! Хотя… Учитывая, чей ты подопечный… Чему мог научиться мальчик, у которого нет ни отца, ни матери? Который всю жизнь скитался по улице…

 Диана опять критически оглядела Франца и сочувственно вздохнула. В это время её собственный сын Алекс размазывал начинку недоеденного пирога по скатерти, что почему-то очень возмутило Франца.
— Я вовсе не всю жизнь скитался по улице, — тихо произнёс он, глядя на Диану исподлобья. Кулаки его сами по себе непроизвольно сжались.
— Да? — заинтересовалась Диана, — не всю жизнь? А как же было на самом деле?
— У меня были родители, — мрачно сообщил Франц.
— Да, дорогой, конечно, у тебя были когда-то родители. Но это было очень давно. По всей видимости, они умерли и просто не успели научить тебя правильному поведению в гостях.
— Неправда! — вспыхнул Франц, — моя мама умерла не так давно. Я прекрасно помню, как она учила меня вести себя в гостях — и про локти на столе, и про то, что надо предлагать еду дамам, а уже потом брать себе, и про то…
Франц бросил быстрый взгляд на Алекса, который спокойно продолжал своё занятие, и зло закончил:
 — И про то, что нельзя пачкать грязными руками хозяйскую скатерть!
Диана оглянулась на своего сына и тут же кинулась на его защиту:
— Алекс маленький! Он не понимает ещё, что делает плохо! А ты здоровый, наглый хам! Твоя мать, если она у тебя действительно была, (в чём я сомневаюсь), не научила тебя главному — уважать людей!
— Что случилось? — испуганно пролепетала Яна, вбегая в комнату из кухни.

Но на неё никто не обратил внимания. Минка стояла у стены, возле граммофона и смотрела на происходящее так, как обычно дети смотрят цирковое представление, слегка приоткрыв рот и стараясь не упустить ни одного слова.
Алекс оставил скатерть и, чувствуя грозовые разряды в воздухе, стал задом отступать к входной двери. Франц ничего этого не видел.
Внутри мальчика всё кипело: только что Диана задела память Фриды, самого дорогого человека в его жизни. Он бы сдержался, но, задетый за живое, он уже не контролировал себя.
— Главному?! Нет, главному меня как раз научили: тому, что не стоит быть бестактной свиньёй! Не смейте оскорблять маму! Не позволю!
Глаза мальчика сверкнули, и Диана оторопела от его взгляда. Она ухватила его за руку, но он тут же перехватил её руку своей второй рукой, глядя ей прямо в глаза. Мальчик, а хватка просто бульдожья!
— Ну-ка отпусти меня! Не смей мне руки выкручивать!
Диана говорила по-прежнему громко и властно, но что-то в её тоне изменилось. Что-то было невыразимо страшное для неё в крупном лице этого мальчишки, в его яростном, тяжёлом взгляде. Ей даже захотелось, возможно, в первый раз в жизни, отвести глаза.
— А вы не смейте оскорблять маму! Да вам поучиться у неё стоит! — наседал на неё Франц.
— Что тут у вас творится? — изумлённо спросил, входя, Маркус.
Они с Робертом протискивались в дверь, нагруженные коробками с фейерверками, и никак не ожидали встретить в доме, который они оставили мирным и праздничным, настоящий скандал.
— Это мальчик обижает мою маму, — неожиданно ответил звонким чистым голосом маленький Алекс, указав пальцем на Франца, и внезапно заплакал.

Франц вдруг с ужасом представил, как всё видится со стороны Маркусу: вот он первый раз пригласил в свой дом на Рождество Франца Нойманна, но стоило на минуту отлучиться, как тот решил напасть на его сестру!
Как вот теперь ему оправдаться? Ведь понятно, что Маркус поверит скорее своей сестре, чем приютскому мальчишке.
А Диана с появлением брата как будто сразу вернула всю свою уверенность:
— Ты посмотри, что твой протеже тут устроил! Гляди, он за руки меня хватает! Ты знаешь, как он меня назвал?!
Напряжение нервов у Франца достигло предела.
— Я назвал вас так, как вы того заслуживаете! Это вы не уважаете людей! Это вы первая обидели мою маму! — истерично крикнул он и, отпустив Диану, рванулся к выходу, едва не сбив с ног Алекса, стоящего у него на пути.
Диана же, не ожидая, что мальчик прямо сейчас её отпустит, сделала несколько быстрых шагов назад, не удержала равновесие и упала, больно ударившись головой о тумбочку, на которой стоял граммофон.
И тут в голове Дианы как будто вспыхнул яркий свет! Она вспомнила, где она видела этот тяжёлый взгляд, это угрюмое лицо, эту неуклюжую, слишком крупную для своего возраста фигуру!
Удар по голове, именно в то место, где у неё остался шрам с достопамятного пожара, показался ей гласом божьим.
— Он не Нойманн, — прошептала Диана бросившемуся к ней брату, — нет! Он не Нойманн, он Зигель!

Остаток вечера прошёл смазанно. Диану подняли, положили ей на голову холодный компресс и успокоили, насколько её вообще можно было в тот момент успокоить.
Она принимала уверения присутствующих в том, что приютский мальчик не имеет никакого отношения к самой известной инсбрукской преступнице, с показной кротостью. Но перед глазами у неё стояла газетная страница с фотографией, изображающей всё то же лицо. И теперь кто бы ей что ни говорил о Франце Нойманне, она замыкалась и вообще переставала разговаривать. Для смелой, активной, всегда уверенной в себе Дианы этот случай был слишком большим потрясением.
Франц вернулся в приют после полуночи, что было вопиющим нарушением правил. Он не сразу пошёл домой.
Некоторое время мальчик бродил по улицам, слабо осознавая, где находится. «Ну почему, почему всегда так? Неужели я всегда буду попадать в такие ужасные положения? К кому бы я ни пришёл в гости, это заканчивается плохо! А тётка действительно очень противная! Минка права!»
Но в глубине души Франц понимал, что Диана не так уж и виновата.
«И чего я опять так сорвался», — с досадой думал он, пряча лицо в воротник от ветра. Он вспомнил, что оставил у Маркуса свой рождественский подарок — связанный Яной тёплый шарф. Теперь уж ему его не получить. Из глаз у мальчика текли слёзы, но он не осознавал этого. Когда, наконец, Франц пришёл в себя, он заметил, что находится очень далеко от здания приюта. Конечно, его ждёт наказание, но это Франца уже не огорчало.

***

Двадцать шестого числа с самого утра Франц остался в приюте. За поздний приход в Рождественскую ночь он был наказан внеочередным дежурством, и теперь честно отбывал своё взыскание. Он не был в обиде ни на Яну, ни на Маркуса. В конце концов, с ними он хорошо провёл время! Вот бы ещё раз там побывать… Но, к сожалению, это, наверное, уже невозможно.

— Франц, чего задумался? — послышался голос Тины, воспитательницы, которая ещё при поступлении Франца в приют сразу же впечатлила его своим громовым голосом и необычной энергичностью.
Когда дети обступили новоприбывшего, она буквально одним словом заткнула любопытных. Эта приземистая толстуха свою работу знала и выполняла добросовестно.
— Да вот… — вздохнул Франц, не зная, что сказать.
Его мысли опять были где-то далеко. Его волновал то Вайсс — вполне сообразительный и способный мальчик, который если бы не был задирой, точно бы стал его другом. Не меньше его беспокоила великанша, с которой он находил всё больше общего. Фрау Вернер неспроста смотрела на него так, словно кого-то узнавала, а с кем она теснее всего общается? По работе, по крайней мере, именно с великаншей! Однажды Франц подслушал их разговор.
— Хельга, пожалуйста, скажи: на кого этот мальчик похож? Он никого тебе не напоминает?
— Ой, опять… Слушай, Симона, мало ли похожих? Он, скорее всего, даже не Нойманн, а какой-нибудь найдёныш, которому дали популярную у нас фамилию! Ты в каждом новичке будешь теперь кого-то узнавать?
— Но… Всё равно, я думаю, что он на кого-то очень сильно похож…
— Слушай, сходи уже, развейся и не думай о всякой ерунде, — вполне доброжелательно ответила великанша.
«Это ты. Ты моя мать! Кукушка!» — зло думал Франц. Он уже сложил два и два и понял, что, вероятно, он был нежеланным для Хельги, и та оставила его где-то там, в Триесте, подкинув на порог больницы, в которой работала Фрида. А может, лежала там?.. Нет ничего невозможного! Только вот как доказать? Как вывести великаншу на откровение?
— Ох, Франц, ты весь в себе. Кстати, ты свободен: только что звонил инспектор Пец и сказал, что ты просто задержался у него, поскольку он попросил тебя помочь с одним делом.

У мальчика как гора с плеч свалилась. Всё-таки он не ошибся в Маркусе, хотя после вчерашнего Франц мог ждать чего угодно.
Франц быстро переоделся в уличную одежду и побежал гулять в излюбленное место — в парк. Атмосфера праздников чувствовалась буквально во всём: даже снег падал как-то по-особому. Франц смотрел на снежинки, точно зачарованный, и снова, как будто инстинктивно, приблизился к яркой витрине ресторана. При итальянцах здесь было пусто: окна были сиротливо заколочены досками, в помещении — пустота и грязь, но, спустя буквально несколько дней после их ухода, помещение преобразилось, а над дверью развернулась вывеска: «Кауффельдт». Самого ресторатора Франц видел лишь однажды, когда тот, выйдя на улицу с чашкой кофе, налетел на Франца, не заметив его.
— Смотри куда прёшь, дядя! — прошипел Франц, пытаясь стряхнуть со своей куртки пятно.
— Ой… прошу прощения! Биргит, — позвал владелец официантку, — чашку горячего шоколада за мой счёт!

Позже Франц узнал, что это место давно облюбовали дети. Кафе Кауффельдта давно славилось кондитерскими изысками. Время от времени проходя мимо витрин, Франц как будто прилипал к ним, разглядывая вазочки с конфетами, пирожные и прочие лакомства.
— Вали отсюда — здесь не подают нищим! — услышал он однажды насмешливый голос Вайсса, — Ну ладно, дам тебе крохи собрать.
Вот скотина! Куда бы ни пришёл — обязательно настроение испортит!
— О, привет, Франц!
До чего всё-таки тесен Инсбрук! Куда ни плюнь, а попадёшь в знакомца!
— Здравствуй, Каспер, — Франц повернулся к старому знакомому.
Каспер понемногу возвращал себе былой лоск: он уже не выглядел несчастным пьяницей больным человеком, напротив — появилась в нём какая-то жизнь, сила.
— Ну, как тебе на новом месте?
— Да нормально, — развёл руками Франц.
— Ну, славно… А ко мне сестра приезжает, представляешь? Так и написала: устала от вечно лихорадящей Вены. Да, нелегко ей там… Но у неё хоть Себастьян под боком был, ну и Ральф тоже. Знаешь, надо бы тебя с ними поближе познакомить. Берта была та ещё оторва. Как и я.
Франц не знал, кто такие Себастьян и Ральф, но спрашивать не решился.
Каспер взглянул на часы и повеселел: до прибытия поезда ещё минут сорок. Почему бы с Францем не поболтать?
— Пошли? — он кивнул на вход.
— Ну… У меня же нет денег, — смущённо пролепетал мальчик.
— Скажешь тоже! — добродушно усмехнулся Каспер, — я угощаю. Поверь, у Кауффельдта такие блюда — пальчики оближешь!
Франц чувствовал себя, словно король на именинах. Действительно, каждый ли день его угощали всякими вкусностями? У кассы хлопотал сам ресторатор, а рядом с ним — сухопарая женщина, как оказалось, совладелица этого заведения.
— Говорят, этот змей выдал её за прежнего владельца, да и прибрал к рукам этот ресторан, — говорил Каспер, — а этот, Рихтер, он пить начал по-чёрному, да и свихнулся. Умер потом, а Эмма, кажется, даже с облегчением вздохнула.
Франц даже впал в полудрёму, слыша детский смех и звон посуды. Всё это создавало у него ощущение праздничного уюта, которое он так любил. Точнее, полюбил за время, пока жил в семье Майерхофф. Скромные, но от того не менее радостные торжества для него, не знавшего любви, были в диковинку.
— А меня Маркус приглашал на Рождество — не удержался от бравады мальчик. Он предусмотрительно не стал рассказывать своему другу, чем закончилось его посещение дома Маркуса.
— А… Знаю, знаю его. И что он какую-то девчонку удочерил… Ну, точнее, взял на время. Мне кажется, уже не отдаст. А я вот теперь в пожарной охране работаю. Знаешь, всякие там есть. Вот главный наш — вот просто человек с большой буквы! Маттиас Ройль его зовут. Знаешь, ты, может, слышал — пожар был? Да, жуткая трагедия. Сколько вот таких, как ты, там погибло… Уйма! А он прямо в пекло и полез! Думал тогда только о своей сестре и об остальных. Веришь, или нет, но на церемонии награждения он плакал. Ему этот орден — так, фитюлька. Двое пожарных так там и остались. И его хороший друг там погиб. Матсу самому тогда крепко досталось. Мне тогда семнадцать было. А сестра тогда с подружками удумала там на следующий день побродить… Вот уж у кого мозгов не было… Но это было тогда — сейчас она другая совершенно.

Каспер явно был не против поболтать, найдя в лице Франца благодарного слушателя. Кажется, он разговаривал даже не с мальчиком, а сам с собой, вспоминая былое.Не узнать в нём было некогда осунувшегося неопрятного пьянчугу.
Франц был молчалив. Рассказывал лишь о конфликте с Вайссом, о школе, о приюте. Хотел рассказать о своих подозрениях относительно фрау Танненбергер, но сдержался. Всё-таки не настолько он привык раскрываться перед взрослыми, хотя и доверял Касперу.
— А вот фрау Вернер почему-то шарахается от меня, — пожал плечами мальчик.
 — Да мало ли, у кого какие мысли могут быть, может быть, просто не нравишься ты ей, может, напоминаешь кого-то… — проговорил Каспер почти равнодушно.
— Слушай, а у тебя болгар в роду не было? Вот у них рожи шире газет! — неожиданно рассмеялся Каспер.
— Я не знаю, — мотнул головой Франц.
— У меня вот бабка итальянка, потому мы все такие чернявые, — сказал Каспер.
 — Меня тоже называли «Итальянцем», — вспомнил Франц недавнее прошлое. Бруно, клуб в подвале кладбищенской церкви… прошёл всего лишь год, а как, кажется, давно это было!
Настало время уходить. Каспер поздравил Франца с прошедшим праздником и пообещал принести ему подарок. Дальше их пути разошлись — юноша поспешил на вокзал, куда вот-вот должен был прибыть поезд, на котором приезжала его сестра, а Франц ещё некоторое время сидел за столиком кофейни, вдыхая в блаженной истоме сладкие запахи.

Хозяин кофейни, пробегая мимо по своим делам, то и дело оглядывался на него, но Франц этого не замечал. Каспер заплатил за них двоих, и поэтому он был вполне спокоен. Ему пока не хотелось выходить на холодную улицу, и он сидел в тёплом, сверкающем полированным деревом, конфетной фольгой и медью помещении, освещённом яркими свечами, ещё редкими в это время электрическими лампочками и разноцветными бумажными фонариками. За окном носились люди в плащах и котелках. Некоторые из них напоминали толстых городских голубей, объевшихся хлеба в парках и овса на конюшнях, а некоторые — сухопарых, высоких, немного пугающих чёрных воронов.
Франц пытался представить, о чём думают эти люди и куда они спешат. У каждого из них наверняка есть семья и тёплый дом. А вот ему опять придётся возвращаться в приют.

Глава XXXIII

Глядя на улицу, Франц почти не обращал внимания на то, что происходило вокруг него в кофейне. Вечерело и при свете цветных фонариков лица посетителей казались особенно интересными и загадочными. Волшебные запахи кофе и сладостей делали эти лица расслабленными и мечтательными. Казалось, что все присутствующие здесь на какое-то время забыли о трудностях послевоенного времени, и просто наслаждаются праздничной атмосферой.
Но всё-таки пора было уходить. После недавнего скандала в доме Маркуса и наказания в приюте, Франц решил не рисковать и вернуться в приют вовремя. Он уже собрался выходить из ароматного тепла кофейни, но обернувшись к двери, увидел странную женщину.

Незнакомка была очень маленького роста. Кроме того, она была чрезвычайно худа и бледна. Франц в последние годы повидал немало больных и истощённых людей, но эту женщину среди них выделял необычно яркий, прямо-таки сверкающий взгляд огромных, густо подведённых глаз. Обычно, люди, которые от недоедания и болезни доходили до истощения и глаза имели потухшие, тусклые. А тут…
Несмотря на щуплость фигуры, посетительница привлекала всеобщее внимание, и, похоже, ей это нравилось. Она красиво откидывала голову назад, картинно смеялась, что-то лукаво шептала на ухо своему спутнику — угрюмому субъекту в чёрном, и щурила свои сияющие глаза.

«Странная она какая», — подумал Франц, пробираясь между столиками к выходу. В то время, как ноги несли его к двери, голова как флюгер оборачивалась к незнакомке. Когда он уже открывал дверь, женщина, наконец, обратила внимание на его пристальный взгляд и улыбнулась ему почти покровительственной улыбкой. Эта улыбка как бы говорила мальчику: «Да, я знаю, что я очень хороша. Я понимаю твой интерес. Он естественен, потому что ты мужчина, хоть и маленький. А я красивая женщина. Всё правильно»
Улыбка незнакомки подействовала на Франца, как удар тока, который прошиб его от макушки до пяток. И не только потому, что женщина была удивительная, и она на него обратила внимание. Эта улыбка и прищур подведённых глаз вдруг в один миг показались Францу такими родными, что он испугался.
«Что это? Кто она? — вертелось в голове у мальчика, пока он шёл к зданию приюта, не замечая летящего ему в лицо снега — уж не заболел ли я? Сроду со мной такого не было!»
Ощущение и правда было непривычным и волнующим. А когда Франц потянул на себя огромную, тяжёлую приютскую дверь, он сразу увидел Минку, которая дожидалась его внизу в коридоре.

— Ну где ты ходишь! — возмущённо накинулась на него девчонка, — жду тебя здесь, жду… Эй, Франц, что с тобой?
— Ничего… — пробормотал Франц, глядя на неё, как на призрак.
Дело было в том, что теперь и улыбка Минки, и прищур её огромных блестящих глаз показался ему таким же волнующим, как у неизвестной женщины в кафе.
Девочка недовольно нахмурилась, не понимая, что происходит с её другом, но тут же оживилась:
— Ты у нас свой подарок забыл! Держи! — Минка протянула Францу шарф, связанный Яной, — а ещё вот угощение. Для приютских. Пойди, раздели всем по-честному.
И она сунула ему в другую руку увесистый узелок со съестным. Франц смотрел на неё пристально и даже с некоторым облегчением. То, что улыбка Минки вызывает у него такую же реакцию, как улыбка незнакомки, показалось ему хорошим признаком.
«Это же Минка. Я знаю её сто лет. Она такая же, как всегда. Всё нормально, видимо, я просто немного простудился, и у меня небольшой жар»

— Да что с тобой такое! — наконец всерьёз разозлилась Минка, — я это всё притащила, в такую погоду, а узел, между прочим, тяжёлый потому что там кастрюля (вернёшь её потом), а ты и не рад?! Ты заболел что ли?
— Да, — произнёс наконец Франц задумчиво, — наверное я заболел, наверное, у меня жар.
Минка тут же деловито положила ему на лоб свою маленькую тёплую ладошку.
— Неправда! — провозгласила она со знанием дела, — нет у тебя никакого жара. Лоб у тебя совсем холодный. Вот когда я недавно болела, у меня был горячий… А ты здоровый совсем. Нечего столбом стоять, неси наверх угощение. А завтра Яна зовёт тебя опять в гости. А противной Дианы не будет. Ты её так напугал! Она сказала, что ты какой-то Зиндель или Бимбель, я не запомнила. А Маркус сказал, что она выжила из ума, если такое говорит. Она и замолчала. Сидела надутая, как курица на яйцах и компресс к голове прижимала!
— Зачем компресс? — спросил Франц.
— Так она же ударилась сильно головой. Ты ей отпустил, а она не ожидала этого, упала и ударилась. Сама виновата — надо было на ногах стоять!
— Сильно ударилась?
— Ага, кровь текла. У неё шрам там под волосами, она им и ударилась.

Франц почувствовал, что идти к Маркусу после случившегося, несмотря на то, что инспектор специально звонил сегодня в приют, чтоб избавить его от наказания, ему совершенно не хочется. Даже, если там не будет Дианы. Диана была ему глубоко неприятна. Он не мог простить её за то, что она сказала о его приёмной матери, даже не зная её.
Но и себя простить он тоже не мог. Он испортил семье инспектора праздник. Если бы он повёл себя более умно и сдержано, можно было бы разрешить конфликт миром. Ведь не зря ему не раз говорила мама Фрида, что в споре всегда побеждает самый спокойный человек. А Бруно, помнится, говорил, что самый успешный человек — это самый спокойный человек. Зачем он так вспылил? Что теперь делать? По-хорошему надо было бы извиниться перед Дианой, но Франц понимал, что не сделает это никогда в жизни. А вот извиниться перед Яной и Маркусом… Почему бы и нет. Ведь они не сделали ему ничего, кроме хорошего, а он нарушил их покой в праздничный вечер.

Минка уже давно убежала, а он всё стоял, раздумывая внизу лестницы, положим у ног принесённый Минком узел.
— Франц, а ты чего здесь стоишь, почему не идёшь к ребятам? — услышал он позади голос фрау Вернер.
Она прибежала на работу по какой-то неотложной надобности и увидела своего воспитанника с выражением глубокого раздумья на лице.
Франц не спешил отвечать и оборачиваться на её голос. Он подумал: а вдруг теперь все особы женского пола будут производить на него такое необычное впечатление, как незнакомка в кофейне. Но нет. Фрау Вернер — это была просто фрау Вернер. Никакого «удара тока» от её взгляда и её деловитой улыбки Франц не испытал.
— Семья инспектора Пеца передала нам угощение, — пробормотал он поднимая узел.

— Замечательно! — просияла начальница, — так чего же ты стоишь? Неси скорей всё наверх, — она сама взялась за край узла, и они вдвоём внесли его в столовую.
Франц молча шёл за фрау Вернер. Опять в его голове всплыла Диана и доселе неизвестная ему фамилия: Зигель.
Правда, Минка назвала фамилию неточно, но он ведь слышал её раньше, только не мог вспомнить, где. Интересно, а как девичья фамилия фрау Танненбергер? А что если…
— Скажите, фрау… — мальчик осёкся. Интуиция подсказывала ему, что эту фамилию ему лучше не упоминать.
— Да?
— А вы… Вы давно знаете фрау Танненбергер? — его уверенность в том, что хромоногая великанша и есть его мать, несколько пошатнулась в последнее время, но он хотел хотя бы для очистки совести проверить всё сам.
— Со школы ещё. А ты зачем интересуешься?
— Да вот… Напоминает мне она кого-то…
— Ох… И кого же? Знаешь, ты мне тоже кого-то усиленно напоминаешь.

«И я даже знаю, кого», — подумал Франц, а женщина на секунду застыла. Её лицо стало белее мела.
— Что ты сказал?
«Неужели я это вслух произнёс»? — подумал мальчик. Судя по выражению лица начальницы — да.
— А? — изобразил удивление Франц.
— Ты что-то сказал?
— Да так… Задумался просто. Я ведь не Нойманн вовсе… Может, даже и не найдёныш…
Теперь подозрения окрепли. Вот, даже сама начальница приюта пугается, когда заходит разговор о его происхождении.

Даже когда дети шумной ватагой кинулись к Францу, мальчик не перестал думать о великанше. Нацепив улыбку, он торжественно объявил, что это им — от Яны, от Маркуса, от Минки и от всех остальных. Товарищи по приюту радостно кинулись разбирать угощение, а Франц отошел в сторону. Он считал, что это правильно. Ведь он уже ел разные вкусные вещи в гостях. Франц просто любовался общей радостью, стоя у стены.
И опять в его голове всплыл образ хромоногой великанши — единственной из тех, кто ему до сих пор не говорил, что он похож на кого-то, кто не смотрел на него, как на неведомую зверушку и не отводил глаза. Попалась, кукушка! Если ты моя мать…
Франц и сам не мог сказать, что будет, если он убедится в том, что его матерью является именно эта женщина. Но чувствовал, что ничего хорошего не будет. Его и самого иногда удивляла собственная реакция на некоторые вещи. «Мало ей не покажется», — думал Франц, засыпая в этот вечер.

Шли весёлые, суматошные дни зимних каникул. Каждый день приютских детей ожидали сюрпризы. Однажды булочник прислал им целую большую корзину коржиков. А на следующий день фрау Вернер решила повести своих подопечных кататься с гор. Благо погода для этого была самая подходящая. Какой-то знакомый начальницы выделил детям большие старые сани, в которые они могли поместиться почти все и в которые потом все вместе впрягались, чтобы тащить их обратно в гору.
А у Франца появился странный секрет. Каждый вечер он отпрашивался у дежурной воспитательницы и посещал площадь у кафе Кауффельдта. Заходить внутрь мальчик не решался, так как у него не было денег. Эту проблему он собирался решить в самом скором времени с помощью уроков с толстым Фрицем — сыном мясника. Но пока он просто смотрел сквозь витрину, надеясь увидеть в кафе ту женщину, которая так его поразила, когда он был здесь с Каспером.
Торчал у витрины не он один. Так как в ней были выставлены все возможные сладости, которые могла предоставить горожанам послевоенная зима, витрина всегда была, как мухами, облеплена маленькими детьми. Франц выглядел постарше большинства из них, но, в общем-то, и он смотрелся тут вполне естественно. Но только он сам знал, что интересовали его совсем не кренделя с маком и даже не торты со взбитыми сливками.
Удивительная женщина всё не приходила. Почему-то Франц был уверен, что это только вопрос времени — она обязательно придёт в то же самое кафе и сядет за тот же самый столик.

Незнакомка даже снилась мальчику — её маленькая, хрупкая фигурка и лукавый прищур застряли у него в мозгу острой занозой. Во сне казалось, что ещё немного, ещё пару секунд, и он, наконец, поймёт, откуда он знает эту женщину, но именно в этот момент он обычно просыпался.
И вот, наконец, Францу повезло. В этот день он пришёл к кафе позже обычного. Разноцветные фонарики загадочно и заманчиво перемигивались за стеклом. Маленькие горожане всё так же стояли, облизываясь, у витрины, но было их сегодня немного, видимо, некоторые уже ушли по домам. Франц глянул в окно поверх голов малышни и тут же увидел свою незнакомку.

Она сидела совсем за другим столиком, боком к окну, и её тонкий профиль казался насквозь просвеченным праздничным освещением.
Женщина оказалась ещё более миниатюрной, чем он её запомнил с прошлого раза. Глаза её так же густо были подведены чёрным и так же сияли. Казалось, что от этих глаз идут лучи по всему небольшому помещению.
В этот раз за столиком вместе с незнакомкой сидели несколько человек весьма интересной наружности. Здесь был старый лавочник в клетчатом, побитом молью шарфе, который смотрел на прекрасную женщину подобострастно, были два молодых человека, которые, наоборот, обращались с нею панибратски. Франц никого из них не замечал, глядя только на женщину. Каждое её движение казалось ему невыразимо прекрасным, а от лукавого, манящего взгляда он сходил с ума.

Разговор за столиком шёл довольно оживлённый. Спутники женщины активно жестикулировали, периодически взрывались громким смехом и, очевидно, подшучивали над старым лавочником. Видимо, они были небедными людьми, так как перед ними стояли бокалы для шампанского, маленькие пузатые рюмочки и несколько бутылок с ликёрами, а дама два раза заказывала себе разные пирожные.
Франц забыл о времени. Он очнулся только тогда, когда небольшая компания, расплатившись с хозяином кафе, направилась к выходу. Оглянувшись, Франц увидел, что остался перед витриной совсем один. Все маленькие сладкоежки, наверное, отправились спать.

Мальчик думал, что женщину проводит домой кто-то из её спутников, но оказалось всё не так. Компания распрощалась у входа, и каждый отправился своей дорогой.
Франц шёл за ней, как привязанный. Где-то на краю его сознания шевелились какие-то оправдания в том духе, что сейчас женщине лучше не ходить по улицам одной, а он крепкий и рослый мальчик, сможет, если что, её защитить, но на самом деле он шёл за ней просто потому, что не мог идти в другую сторону.
Женщина свернула в старую часть города и стала петлять в узких переулках. Франц отставал от неё шагов на семь-восемь. К ночи похолодало, и небольшой снежок, который накануне засыпал улицы, поскрипывал под ногами. Мальчику казалось, что впереди него идёт не взрослая женщина, а маленький, хрупкий ребёнок. Но он тут же вспоминал её взрослый, лукавый взгляд, и его прошибал пот, не смотря на морозную погоду.
Внезапно женщина остановилась и резко обернулась. Франц, не ожидавший этого, почти налетел на неё.

— И зачем ты идёшь за мной, мальчик? — спросила она заинтересованно и немного насмешливо.
— Я… — Франц не мог ничего сказать от неожиданности.
— Что «я»? — переспросила женщина уже немного сердито, — тебя кто-то попросил следить за мной?
— Нет-нет, — яростно замотал головой Франц, — совсем нет! Меня никто не просил. Я сам!
— Что сам? Сам решил следить? Зачем? — голос её звучал странно, в нём явно чувствовались какие-то потусторонние нотки.
Незнакомка нетерпеливо стучала по заснеженной мостовой носком хорошенького сапожка с меховой опушкой и хмурила брови. И вдруг Франц с изумлением понял, что она чего-то боится!

Это его настолько поразило, что он даже схватил незнакомку за рукав:
— Нет, не думайте! Я не хулиган, я наоборот!
Женщина выдернула свою руку и засмеялась:
— Что «наоборот»? Не хулиган, а хороший мальчик? Но всё-таки скажи, хороший мальчик, зачем ты за мною следишь?
Франц вздохнул. Объяснить истинную причину своего поведения он не мог, незнакомка ему бы всё равно не поверила.
— Я увидел, что вы совсем одна, — наконец, сказал он упавшим голосом, — и решил вас немного проводить. Ведь уже поздно…
— Ты всех одиноких женщин провожаешь? — спросила она по-прежнему насмешливо.
Франц молчал. Молчала и женщина, как будто о чём-то размышляя. Затем она неожиданно весело тряхнула головой, отчего из-под меховой шапочки выпал белокурый локон и сказала:
— Впрочем… Я не против. Можешь проводить меня. Ты знаешь, где я живу?

Франц хотел сказать, что знать это он никак не может, так как видит её во второй раз в жизни, но он только отрицательно покачал головой. Незнакомка сверкнула на него своими огромными глазами с подозрением, но ничего не сказала и, не торопясь, пошла дальше. Теперь Франц шёл рядом с нею, разве что на шаг позади, так как действительно не знал, куда идти.
Постепенно женщина развеселилась. Она поглядывала на мальчика со всё большим удовольствием, как будто ей в голову прямо сейчас пришла очень удачная шутка, которая должна повеселить и его тоже.
— Расскажи-ка мне о себе, — предложила она.
Франц начал рассказывать, сначала очень сбивчиво и малопонятно, потом увлёкся, и речь его потекла рекой.
— Приютский, значит… — задумчиво пробормотала она, а затем с интересом спросила, — а есть у тебя здесь родные или друзья?

Франц, не вдаваясь в излишние подробности, рассказал ей, что в Инсбруке, по слухам, жила когда-то его мать, и что, возможно, в этом городе и остались его родственники, но найти их пока ему не удалось. А друзья… После случая с Дианой он так и не отважился сходить к Маркусу и теперь предполагал, что они с Яной вряд ли захотят считать Франца Нойманна своим другом. Поэтому в разговоре с незнакомкой он ограничился только фразой про то, что есть в городе пара семей, где к нему отнеслись хорошо, но этих людей вряд ли можно считать его друзьями.
Услышав всё это, незнакомка как будто ещё больше повеселела, стала держаться намного развязнее.
— И я, знаешь, тоже одна на всём белом свете, — призналась она.
— Но у вас-то друзья есть, — заметил Франц, имея в виду её спутников, с которыми она угощалась в кофейне.
— Да, — быстро подтвердила женщина, — когда я говорила о том, что совсем одна, я говорила о своих бедных мамочке и папочке, которые погибли от рук жестоких итальянцев.
Голос женщины задрожал, и Франц вдруг понял, кого ему напоминает незнакомка. Она сейчас была очень похожа на Минку! На его маленькую подружку, когда та разыгрывала свои небольшие представления перед итальянскими солдатами!

Поэтому в тот день, когда он увидел в первый раз эту женщину, такой же самый «удар током» он почувствовал и при встрече с Минкой. Вот что не давало покоя ему все эти дни!
Но ведь родители Минки умерли. Франц когда-то сам видел на кладбище их могилы. Кто же тогда эта женщина? Родственница? Может быть, родители Минки прибыли в город незадолго до войны именно для того, чтобы найти родных? Ведь Минка всегда твердила, что они не были местными и «приехали из другого города»
Пока все эти мысли вихрем проносились у мальчика в голове, его спутница продолжала болтать. Она уже рассказывала о своих друзьях, которые все весьма уважаемые люди, всегда поддерживают её в тяжёлые моменты.
Услышав эту фразу, Франц подумал: «Такие хорошие друзья, что никто из них даже не захотел проводить вечером домой?» Но вслух он ничего не сказал, продолжая размышлять, какое отношение имеет эта женщина к семье Минки. Что имеет, он был полностью уверен, достаточно было посмотреть на то, как она щурит глаза — вовсе не потому, что у неё были какие-то проблемы со зрением, а просто из кокетства. Мелькнула неприятная мысль о том, что незнакомка, скорей всего, с ним не вполне честна, и явно имеет на него какие-то виды. Так как именно так всегда выглядела Минка, когда помогала Тилю и остальным потрошить карманы итальянцев. Но по большому счёту Францу было всё равно. Ему просто нравилось идти рядом с этой женщиной. Он даже не особо вслушивался в то, что она ему говорит. Какая разница? Не прогоняет — и ладно.

А вопрос о том, что незнакомке было от него нужно, выяснился довольно быстро.
— Понимаешь, — говорила она, — мои друзья всегда помогают друг другу. Вот завтра, например, один наш друг переезжает, и мы все сговорились помочь ему перенести вещи. Только не знаю, успеем ли мы. Друг освобождается от своей службы только в девять вечера, а новый хозяин квартиры хочет въехать в одиннадцать. Мебель и некоторые другие вещи он уже перенёс на новую квартиру, остались мелочи, которые мой друг собрал в узлы, но я даже не знаю, успеем ли мы перенести всё…
Франц молчал. Его спутница поглядывала на него с некоторой досадой. Видимо, она ждала, что мальчик сам предложит свою помощь. А он не делал этого не потому, что боялся работы или не привык помогать людям, а только лишь от смущения перед этой женщиной. В этот самый момент в его голове вертелось множество вопросов: почему новый хозяин хочет въехать именно в одиннадцать часов вечера, ведь ничего бы не случилось, если бы он переселился в новую квартиру на следующий день утром, почему друг женщины не перенёс свои вещи сегодня вечером, вместо того, чтоб беззаботно сидеть в кафе, и наконец — чем в таком физически тяжёлом деле, как переноска домашнего скарба, может помочь такая низкорослая, хрупкая женщина, больше похожая на ребёнка.

Но Франц опять не проронил ни слова, пока незнакомка сама не предложила ему в конце концов:
— Не хочешь ли ты поучаствовать в нашем общем деле? Ты познакомишься с моими друзьями и станешь нашим верным товарищем. У нас один за всех и все за одного. Читал про мушкетёров?
Про мушкетёров на тот момент Франц ещё не читал, но девиз ему был понятен. Примерно то же самое говорил членам своего «клуба» Бруно.
— Ну так ты согласен? — тормошила его незнакомка.
И тут Франц, наконец, разлепил губы и горячо ответил:
— Да, конечно!
Женщина ласково ему улыбнулась и потрепала его по плечу:
— Как тебя зовут, малыш?

«Малыш», который был ростом даже немного повыше незнакомки, представился:
— Франц Нойманн.
— А я Э… Эльвира, — быстро произнесла женщина, — вот мы договорились. Это хорошо, потому что мне уже, если честно, надо убегать. Я тебя буду ждать в половине девятого завтра у входа в кафе. Смотри не опаздывай.
Она быстро обернулась, широкая юбка мазнула подолом Франца по ногам, и женщина исчезла в одном из ближайших парадных, причём произошло это так быстро, что Франц даже не заметил, в каком именно.

Глава XXXIV

Размечтавшись, Франц сам не заметил, как дошёл до приюта. Конечно же, он опять опоздал! Он уже предвидел унизительное объяснение перед дежурной воспитательницей, которая была вынуждена из-за него отпирать запертые на ночь двери, но, как ни странно, всё прошло очень тихо. Сыграл свою роль недавний звонок Маркуса. В приюте все знали и о звонке, и о приходе Минки, и о приглашении. Никому из взрослых даже в голову не могло прийти, что Франц этим приглашением не воспользуется, а пойдёт куда-то по своим непонятным делам.
В спальне было холодно. Конечно, это здание было роскошным — огромные помещения, высокие потолки, лепнина и старинный паркет. Но высокие изразцовые печи, стоящие в углу каждой комнаты, не могли как следует согреть спальни воспитанников, тем более, что дрова жёстко экономили. Каждый раз, забираясь под одеяло, Франц думал, что лучше бы приют открыли в каком-нибудь менее помпезном, зато более тёплом здании и с некоторой ностальгией вспоминал своё место у печки в домике торговки пирожками. Он часто вертелся не в силах заснуть от холода до самого рассвета.
Сейчас, вспоминая сегодняшние приключения, Франц почувствовал, что образ незнакомки греет его почти физически. «Завтра, завтра я снова увижу её и всё узнаю», — думал он, не вполне отдавая себе отчёт, что имел в виду под словом «всё».

Хорошо, что были каникулы. Франц в этот день точно не смог бы учиться. Каждые полчаса он бегал в столовую, где сейчас стояла ёлка, и малыши беспрестанно вели какие-то свои тихие игры. Там, над дверным проёмом висели большие часы с тяжёлым маятником. Их каждые два дня заводил истопник — угрюмый молодой инвалид с оторванными пальцами левой руки и посеченным осколками лицом. Он, ворча под нос, становился на стул и подтягивал маятник. При этом часы издавали свои звуки, тоже похожие на ворчание.
В половине седьмого Франц стал собираться. Бежать до площади, где находилось кафе Кауффельдта, было, максимум, минут десять. Но, во-первых, если бы он уходил куда-то позже, к нему неизбежно возникли бы вопросы, а во-вторых, у него уже не было терпения ждать условленного часа.
Легко соврав воспитательнице, что идёт к инспектору Пецу заниматься с Минкой, Франц выскочил на заснеженную улицу. Снег в этот день шёл, не переставая, что для Инсбрука было не таким уж частым явлением. Вдоль дорог, у заборов уже образовались небольшие сугробы. Несмотря на тяжёлое послевоенное время, за некоторыми окнами горели ёлки и мелькали силуэты счастливых людей. Кое-где слышались пение и музыка.
Франц испытывал небывалый подъём духа. Ему казалось, что сейчас он может взлететь и парить над толпой, как птица. Обычно не отличающийся особо приветливым выражением лица, он радостно улыбался всем встречным прохожим, и они охотно отвечали на улыбку доброжелательному мальчику.

У витрины кафе Кауффельдта, как всегда, толпились ребятишки. В этот вечер, готовясь к Новому году, ресторатор выставил какой-то особо большой и пышный торт, которого не было даже на Рождество. Торт произвёл на жителей города огромное впечатление, так что сейчас поглядеть на него останавливались не только дети, но и их родители.
Франц краем уха слышал, как горожане обсуждают причины, по которым хозяину кафе удалось так быстро поднять свое дело после оккупации. Но его самого это не интересовало, как, впрочем, не интересовал его и новый богатый торт. Он чувствовал себя серьёзным, важным человеком, которого чудесная взрослая женщина попросила помочь в неотложном деле, и держаться старался соответствующе. Только радостная улыбка предвкушения выдавала Франца в этот вечер, когда он с независимым видом прогуливался недалеко от кафе, сунув руки в карманы.
Время шло. Зная, что пришёл намного раньше условленного срока, Франц сначала терпеливо ждал, любуясь огнями и праздничной толпой. Но потом он очень сильно замёрз. Улыбка как будто примёрзла к его лицу и уже не выглядела такой открытой и радостной.
По его внутренним часам назначенное время уже наступило, но та, которая вчера назвалась Эльвирой, всё не появлялась. В глубине души он чувствовал, что имя не является подлинным. Общаясь с беспризорными и приютскими детьми, Франц с самых ранних лет умел чувствовать ложь. Он знал, как изменяется взгляд у человека, как ускоряется его речь, когда он лжёт. Слишком быстро эта женщина говорила, когда называла своё имя. Да и небольшая заминка после буквы «Э» говорила о том, что незнакомка в последний момент передумала называть своё настоящее имя. Но мальчик не видел в этом ничего предосудительного.

«Не забыла ли она обо мне», — с тревогой думал Франц. У него в жизни случались такие ситуации. Когда-то один крестьянин нанял его помочь перетащить непроданный товар с рынка в повозку, которую оставил у маленькой пивной. Франц ждал этого человека несколько часов, пока тот не пронёсся на своей повозке мимо него, сильно пьяный. А весь товар был уже уложен. Видимо, крестьянин уже забыл, что нанял мальчика, и после посещения пивной договорился с кем-то другим.
Францу очень не хотелось, чтобы история повторилась с этой женщиной, которая ему так понравилась. Он даже не думал о том, что крестьянин тогда обещал ему неплохо заплатить, а женщине он вызвался помогать совершенно бесплатно.
Ещё через некоторое время Франц решился спросить, который час, у какого-то солидного господина в меховом пальто, справедливо полагая, что у такого важного господина должны быть карманные часы. Прохожий смерил его подозрительным взглядом, на всякий случай отступил на пару шагов, но потом, решив, что мальчик не похож на карманника, сообщил, что сейчас без десяти девять.

Вообще-то Франц считал, что провёл на улице гораздо больше времени. Но с другой стороны, условленный час уже прошёл. Пока ещё можно было спокойно вернуться в приют, не нарушая распорядка и не подвергнуться наказанию. Что ему делать — оставаться на площади ждать Эльвиру или возвращаться в приют? И тут Франц почувствовал, что вернуться никак не может. Пусть он даже примерзнет к мостовой и превратится в ледяной столб. Он не мог подвести эту женщину, которая так весело и доверчиво предложила ввести его в круг своих друзей. А друзья — это как раз то, чего ему очень не хватало в этой жизни. В семью инспектора Пеца после случая с Дианой он приходить боялся, а в приюте у него так и не появилось ни одного настоящего друга.
Когда Франц уже так отчаялся и замёрз, что готов был заплакать, он заметил, что неподалёку, в тени стены крутится какой-то мальчишка примерно его возраста или на год-два моложе. На парне были мешковатые тёплые штаны и огромная кепка, надвинутая на лицо. Франц знал почти всех беспризорников Инсбрука. Стараниями Маркуса их осталось немного. Но этого мальчика Франц не знал. Хотя разглядеть его лицо в темноте позднего вечера было невозможно. Посмотрев на него некоторое время, Франц отвернулся и снова уставился на кафе Кауффельдта, откуда в это время как раз выходили последние посетители. Кауффельдт закрывал своё заведение в десять, не поощряя ночных гуляк.

И тут Франца слегка ударили по плечу, и знакомый завораживающий голос весело произнёс:
— О, я смотрю, ты тут совсем окоченел, малыш! Прости, я должна была немного задержаться. Ну и погода сегодня — просто зимняя сказка, да?
Франц стоял и изумлённо хлопал глазами: это была она — Эльвира! Только сейчас она была одета не в широкую юбку и отороченные мехом изящные сапожки, а в грубые башмаки и мальчишескую одежду.
Радость при её появлении была настолько сильной, что Франц мигом перестал чувствовать холод. Тёплая волна хлынула из сердца и согрела его с головы до ног.
— Пойдём, пойдём, пора! — затормошила его женщина, — а ты молодец, что меня дождался. Я думала, что ты сбежишь.
Франц молчал, потрясённый.
Они долго шли по каким-то узким переулкам, среди запертых на ночь старинных дверей, пока не оказались в высокой арочной подворотне, где ворот не было, а был сквозной проход во двор.

— Ты постой здесь, я принесу вещи, которые нужно будет нести на квартиру, — бодро сказала женщина, — ты чего молчишь-то всё? Подождёшь, да?
Франц хотел спросить, почему он не может пройти с женщиной прямо в старое жилище её друга, и взять свою ношу там. Ведь странно, что тащить тяжести в эту подворотню женщине придётся самой. Но присутствие незнакомки действовало на него странно. Язык словно примёрз к нёбу, и Франц только преданно кивнул.
И только когда женщина растворилась в темноте двора, он сам стал придумывать для себя объяснения её непонятному поведению. Может быть, дело не в ней, а в этом её друге, который переезжает на новую квартиру? Может быть, это он не хочет, чтобы неизвестный мальчишка знал его и новый, и старый адрес. Ведь за время оккупации развелось так много воришек. Конечно, человек хочет убедиться, что он, Франц, не такой. Вот познакомятся они и тогда уже…
Время опять тянулось невероятно долго. Франц опять мерз на улице. Разница была только в том, что здесь не у кого было спросить время; вокруг не было ни души.
Внезапно он услышал шум шагов и негромкий разговор. Это была незнакомка с каким-то закутанным в женскую шаль мужчиной. На мужчине были высокие зимние сапоги, тёплая куртка и шерстяные гетры. Франц, удивившись такому странному наряду, опять промолчал, а пара скинула ему под ноги два узла каких-то вещей.
— Ну вот, сказала Эльвира по-прежнему весело, хотя и несколько устало, — половина здесь, а вторую сейчас принесём. Тогда со всеми и познакомишься.
И снова Франц остался один. От нечего делать, он нагнулся и попытался прощупать сквозь ткань толстой бархатной скатерти, в которую были завёрнуты вещи, содержимое узлов. Мелькнула мысль, что хозяин вещей поступил не слишком-то умно, используя для увязывания вещей такую дорогую скатерть вместо обычной рогожи. Под пальцами выступали какие-то твёрдые вещи, подсвечники, что ли…

И тут со двора донеслись громкие крики, свист, хлопанье дверей и топот множества ног.
Насколько Франц мог судить, люди бежали в другую сторону, где был другой выход со двора. Не зная, что ему делать, мальчик заметался на месте. Он не мог бросить чужие вещи, но и стоять на месте, когда Эльвире и её друзьям, возможно, нужна помощь, он не мог. Шум стал тише, а затем навстречу Францу устремились два человека, в одном из которых мальчик с удивлением узнал Роберта Хунека.
Заметно было, что удивление было взаимным. Хунек чуть не упал, увидев в подворотне Франца. Глаза полицейского мгновенно окинули два узла, которые лежали у ног мальчика, и с невероятным разочарованием остановились на лице Франца.
— Так вот оно что… — тихо и сурово произнёс Роберт, — представляю реакцию Маркуса.
И тут Франц внезапно всё понял. Как он мог не понять раньше! И незнакомка, и её друзья — это обычные квартирные воры!
Его резко затошнило. Франц положил в рот комок свежего снега и опустился на запорошенную землю. Ему хотелось кричать, что он тут ни при чём, что его нагло и коварно обманули, но он только хватал ртом воздух.
— Хорошо, — сухо произнёс Хунек, — этот парень всё равно не достиг возраста ответственности, мы допросим его завтра с утра, — а пока отведи его, Роберт, в приют, он оттуда.

«Надо же, второго полицейского тоже зовут Роберт», — вяло удивился Франц. Все его чувства вдруг сразу притупились, перед глазами лежала пелена. Потрясение было слишком сильным.
Франц не слышал, что говорил полицейский дежурной воспитательнице и не слышал, что она отвечала. Приведённый в спальню, он тут же лёг и накрылся одеялом с головой. Его морозило, перед глазами мелькали картинки этого бесконечного вечера, в ушах всё звучал голос незнакомки: «Подождёшь, да?»
Почему он не догадался! Он ведь стреляный воробей, не малыш какой-нибудь! Объяснение было одно — он потерял голову, увидев эту женщину. Такое с ним было в первый раз. И женщина наверняка это поняла. Использовала его вслепую. Как это мерзко!
Не уснув в эту ночь ни на минуту, Франц поднялся пораньше и твёрдо потребовал, чтобы его отпустили в полицию. У него было, что там сказать. Прокручивая ночью в голове случившееся, Франц начал подозревать, что герр Кауффельдт, вполне возможно, знает, кто такая Эльвира. Не зря же она встречалась со своими «друзьями» именно в его кафе.

Глава XXXV

Дневная смена в этот день выпала Тине, которая отнеслась к требованию Франца скептически.
— Нет уж, хватит, нагулялся, — сказала она, — вот придут за тобой из полиции, тогда и пойдёшь, тем более кто-то из нас с тобой идти должен — такой порядок.
— Так пойдёмте же! — не терпелось Францу, — как вы не понимаете, то, что я знаю, может быть, поможет поймать воров!
— Что, я, по-твоему, должна бросить всех детей и вести тебя в полицию? Это непорядок. Вот если бы был вызов официальный — тогда другое дело, я могла бы попросить кого-то на замену, и фрау Вернер назначила бы в вашу группу на сегодня другую воспитательницу.
Проснулись дети. Уже раздавался по коридорам привычный утренний запах переваренной овсянки, а Францу так и не удалось уговорить упрямую воспитательницу. Он представлял, что подумают о нём Маркус и Яна, узнав о случившемся, и его щёки мгновенно заливала краска, как будто бы он и правда был виноват. Почему-то мальчику казалось, что если он явится в полицию немедленно и всё объяснит, подозрений на его счёт будет гораздо меньше, чем если он станет дожидаться вызова. Он и не подозревал, что у полицейских в связи с очередной ночной кражей достаточно срочных дел и помимо допроса Франца Нойманна.

Стоя после завтрака в дальнем конце коридора второго этажа, Франц смотрел в окно на площадь и прикидывал, как бы можно было сбежать из приюта, минуя центральную лестницу, у подножья которой старая фрау Фогель вязала чулок. И тут он увидел полицейского, который деловой походкой направлялся прямо к приюту.
«Ну, наконец-то!» — Франц бросился в спальню, и когда полицейский объяснил цель своего прихода, уже сбегал вниз, полностью одетый.
— Однако… — посланец удивлённо поднял брови, удивляясь такой оперативности.
Но всё равно пришлось ждать, пока соберётся Тина. Её всё-таки отправили сопровождать воспитанника, и она наставительно сказала Францу, когда они, наконец, вышли из здания:
— Вот теперь всё по закону. Хотя на твоём месте я бы не рвалась так в полицию.
— Почему? — наивно спросил Франц.
— Считаешь, что всё в порядке? Ну-ну… — неопределённо пробормотала воспитательница. Вообще и она сама, и все остальные взрослые в приюте не верили, что Франц Нойманн причастен к краже. У этого воспитанника были свои недостатки — он был слишком независим, скрытен, необщителен, не по возрасту сосредоточен, но все сразу заметили его болезненное отношение к вопросу справедливости. Но тогда как мог этот мальчик оказаться на месте преступления с узлом чужих вещей?

 Когда сменщица сказала Тине утром об этом, она едва поверила. И вот теперь сопровождает Франца в полицию. Зная его строптивый, независимый характер, Тина не задавала Францу прямой вопрос относительно вчерашнего происшествия, справедливо полагая, что всё скоро выяснится само, но для себя она решила изо всех сил отстаивать интересы своего воспитанника. Мало ли что бывает. Может быть, мальчик оказался на месте кражи случайно, просто проходил мимо.
Франц же в это время думал о другом. Несмотря на огромное возмущение и даже омерзение, которое теперь вызывал в нём подлый поступок незнакомки, он вдруг понял, что не сможет свидетельствовать против «Эльвиры». Это было превыше его сил. Единственное, чего ему хотелось, это вернуть время вспять. Он бы ни за что не стал торчать в кафе Кауффельдта после ухода Каспера, ни за что не пошёл бы туда на следующий день, и тем более, не стал бы ввязываться в сомнительное предприятие по просьбе незнакомой женщины.
Но делать было нечего. Надо было доказать в полиции, что он сам никакого отношения к краже не имеет, и единственная его вина в глупости, в том, что он попался на банальный обман. Уже в дверях полицейского участка Франц решил, что будет говорить только о «друзьях» незнакомки, не упоминая её саму.

В коридоре участка, где стояли несколько стульев для посетителей, было людно, шумно и грязно. Грязь несли на своей обуви полицейские, которым пришлось целую ночь преследовать членов банды квартирных воров по городским окраинам. К утру потеплело, такой чистый и приятный вчерашний снег растаял и превратился на немощёных окраинных улицах в непролазную грязь.
Так же грязно было у Франца на душе. После вчерашнего подъёма, когда ему хотелось летать и любить весь мир, это было особенно неприятно.
По указанию полицейского, который их привёл, они сели на стулья у стены, и о них как будто бы все забыли. Из кабинета в кабинет перебегали с какими-то бумагами сотрудники полиции, мимо них провели грязного с головы до ног мужчину со скрученными позади руками, из дальнего кабинета раздавался визгливый старушечий голос, а их никто не вызывал. Тина просто отдыхала, прикрыв глаза и облокотившись о спинку стула, а Франц никак не мог усидеть на месте. Он несколько раз вскакивал, намереваясь заглянуть в ближайший кабинет и напомнить о себе, но воспитательница дёргала его за полу пальто, вынуждая сесть.

Вдруг в начале коридора появился Маркус. Франц рванулся к нему, но полицейский мазнул по нему равнодушным взглядом, как будто бы Франц был пустым местом, и быстро скрылся в одном из кабинетов.
Сердце мальчика упало. «Значит, все они думают, что я вор, — подумал он, — опять! Опять одно и то же, чуть ли не с самого рождения!»
 Он никогда не хочет сделать ничего плохого. Наоборот, он всячески старается помогать людям и восстанавливать справедливость, а его раз за разом обвиняют в самых разных преступлениях. Почему так? Не потому ли, что с рождения на нём стоит клеймо выродка, родившегося от матери-кукушки, которая совершила преступление, выбросив его, как ненужный мусор? Или она сделала что-то похуже?
Наконец их пригласили в кабинет, где стояли три стола. За одним прыщавый молодой человек стучал на новенькой печатной машинке Ундервуд, поминутно поправляя падающую на лоб сальную прядь. Второй стол был занят спокойным полицейским в очках, Франц не помнил его имени. Однако он видел его, когда давал показания по делу Тиля. За третьим сидел Хунек.

Лицо Роберта было очень усталым и имело серый оттенок. Сразу было заметно, что в эту ночь он не спал.
Полицейский указал мальчику и его воспитательнице на две табуретки, стоящие перед столом, и начал допрос.
После вопросов об имени, фамилии, возрасте и происхождении, Хунек, который держался так, как будто видит Франца в первый раз, задал вопрос, которого мальчик боялся больше всего:
— Что ты делал вчера в десятом часу вечера во дворе дома фрау Шлотгауэр?
— Меня попросили помочь отнести вещи, — ответил Франц, таращась в глаза Роберта. Своим прямым и твёрдым взглядом он хотел передать ему убеждение в своей невиновности, но этот взгляд как будто даже больше заставлял полицейского хмуриться.
— Не те ли вещи, которые мы нашли в узле у твоих ног?
— Да, те вещи. Мне сказали, что один человек переезжает на новую квартиру, и ему надо помочь с вещами.
Следующий вопрос был для Франца неожиданным:
— И сколько тебе заплатили за эту услугу?
— Мне нисколько не заплатили, — ответил Франц, понимая сам, как глупо звучит его ответ.
— То есть, тебе обещали заплатить потом, когда ты отнесёшь эти вещи? Тогда почему ты стоял в подворотне, а не выполнял поручение?
— Мне не обещали заплатить, — сказал Франц упавшим голосом, — я вызвался помогать бесплатно.

Хунек иронически хмыкнул:
— Ты хочешь сказать, что мальчик вроде тебя может вызваться бесплатно работать грузчиком, нарушая установленный в приюте распорядок, рискуя нарваться на наказание, просто по просьбе каких-то незнакомых людей? Или люди были тебе знакомы?
Франц тяжело вздохнул и едва слышно ответил:
— Нет, они не были мне знакомы. Просто попросили… Я встретил этих мужчин в кафе Кауффельдта.
Хунек продолжал допрос:
— А вот по словам воспитателей и детей, ты ушёл вчера из приюта, когда ещё даже не стемнело. Тебя отпустили потому, что ты сказал, что идёшь на дом к инспектору Пецу заниматься с его приёмной дочерью. Но в доме у Пеца ты не появлялся. Где ты провёл несколько часов. Ну же, Франц?
Мальчик молчал. Как он мог передать то радостное возбуждение, то нетерпение, которое охватило его вчера вечером перед встречей с незнакомкой? Разве можно было рассказать об этом? А если он даже попытается, разве его кто-то поймёт?..

Но во фразе Хунека что-то показалось ему неожиданно приятным. Только спустя пару минут он осознал: Роберт назвал Минку приёмной дочерью Маркуса. За девчонку можно было порадоваться, что нельзя сказать о нём самом.
Между тем, отчаявшись получить ответ на этот вопрос, Хунек перешёл к следующему. Он выложил на стол перед мальчиком несколько фотографий каких-то людей и попросил выбрать из них те, на которых изображались люди, попросившие его вчера о помощи.
Франц внимательно осмотрел каждую фотографию и на одной из них с ужасом увидел «Эльвиру». На фото у женщины была другая причёска, глаза были густо подведены, на голых плечах лежал пушистый мех, но это, безусловно, была она — маленькая, хрупкая незнакомка.
Остальных людей Франц не узнал. Да он и не видел их как следует. Поэтому, стараясь, чтобы его голос не дрожал, объявил, что никого не узнаёт. Может быть, кто-то из этих мужчин (он нарочно сказал слово «мужчин», отсекая саму возможность участия в банде женщины) и разговаривал с ним вчера, но было темно, и он не видел ясно их лица.
От Роберта не ускользнула перемена в выражении лица Франца, но он не смог определить, какая именно фотография эту перемену вызвала.

Хунек попробовал надавить на мальчика, слегка повысив голос, но тут же нарвался на гневное вмешательство Тины. Она попросила не повышать голос на её воспитанника, ведь он и правда мог не разглядеть лиц в темноте.
В это время дверь соседнего кабинета открылась, и вошёл ещё один полицейский. Франц его тоже помнил — это был знаменитый инспектор Дитрих, теперь уже начальник участка. В городе ходили легенды об этом человеке, о его профессиональных успехах, а ещё о том, что он просидел почти всю оккупацию в итальянской тюрьме, но не изменил своему долгу.
— Послушайте, Кляйн, — обратился Дитрих к полицейскому в очках, — а где же показания, о которых мы вчера говорили?
Кляйн, наклонившись, стал рыться в тумбочках своего письменного стола и попутно кивнул с иронией на Хунека, пытающегося безуспешно получить полезные показания от Франца Нойманна.

Дитрих подошёл поближе и остановился за спиной Франца и Тины. Мальчик почувствовал неловкость от этого, но сделать ничего не мог. Если бы он повернулся лицом к Дитриху, ему бы пришлось сидеть спиной к Хунеку.
Послушав некоторое время безнадёжные вопросы своего коллеги, на которые Франц окончательно перестал отвечать, Дитрих внезапно предложил:
— Роберт, я возьму у тебя нашего гостя на некоторое время, мне надо кое-что показать ему наедине.
— Как это, наедине? — встрепенулась Тина, — не по правилам это! Я должна находиться с ним во время допроса, он несовершеннолетний!
— Успокойтесь, фрау, — мягко ответил ей Дитрих, — разговор будет частный, не для протокола, мы просто немного побеседуем с Францем по душам. Пойдём, Франц.
Сама не понимая, почему, Тина отступила. Она не нашла в себе смелости перечить этому человеку.

В кабинете Дитриха не было других столов. Франц был усажен на старый диван с лопнувшей кожаной обивкой, а начальник участка Дитрих, сев на своё место, тут же погрузился в какие-то бумаги.
Мальчик недоумевал, зачем начальник позвал его, если не собирается допрашивать. Сначала он сидел, напряжённо глядя в пол, потом немного освоившись, стал смотреть по сторонам, а потом глянул напротив, в бумаги, которые перебирал Дитрих. Это были тоже фотографии. Вглядевшись в них, Франц обомлел. На фото были изображены явно убитые люди. Они лежали среди каких-то разбросанных вещей в совершенно неживых позах. Таких фотографий было не меньше десятка.

Поймав взгляд мальчика, Дитрих перекинул фотографии ему:
— Интересуешься? Глянь-ка поближе, если интересно.
— Нет, нет, не надо, не интересуюсь, — испуганно отшатнулся Франц.
— А зря, — проговорил Дитрих светским тоном, — это дела как раз той банды, которой ты вчера помогал. Они ведь не только воровали вещи в богатых домах, но и убивали людей.
— Неправда! — невольно вскрикнул Франц.
— Ну почему же неправда? — Дитрих говорил, как будто отдыхая, так, словно рассказывал просто любопытные факты, — там был в банде мальчик какой-то. Мелкий, в форточку пролезал. Так он на тебя похож немного. Такие вот дела…
Проговорив всё это, Дитрих снова взялся за бумаги, как будто Франца в кабинете и вовсе не было.
Украдкой поглядывая на страшные фотографии, мальчик решился:
— Это не мальчик…
— Да? А кто же? — Дитрих удивлённо приподнял брови, не отрываясь, впрочем, от бумаг.
— Это… Это женщина.

Глава XXXVI

— Да? — спросил Дитрих, будто недоверчиво.
Франц молчал.
— Так почему же ты не рассказал о ней инспектору Хунеку?
— Я не хотел, чтобы у неё были неприятности, — вздохнул Франц.
— Но у неё ведь и так неприятности, не так ли? Причём ввязалась в них она без твоего участия. Напротив — из-за неё теперь неприятности у тебя, у меня, у Роберта, у твоего покровителя Маркуса, а уж у этих людей, — Дитрих кивнул на фотографии, — такие неприятности, скажу я тебе…
— Но она могла и не участвовать во всём этом… Она могла не знать…
— То есть ты думаешь, что она залезала в форточку, впускала в дом бандитов, а потом стыдливо удалялась? Кстати, как её зовут, она хоть представилась тебе?
Франц молчал.
Дитрих хищно улыбнулся, и, порывшись в столе, достал вырезку. И снова шокирующий кадр: детский труп, лежащий на прозекторском столе.

— Как видишь, твоя таинственная незнакомка — фигура не слишком-то щепетильная. Может, убивать эту несчастную девчонку она и не хотела, но кто-то из сообщников имел неосторожность стянуть с себя маску. А оставлять свидетеля в живых было нельзя. Малая совсем была — подруги твоей младше даже. Ну что, готов дать показания под протокол? — спросил Дитрих, встав из-за стола.
Он подошёл к мальчику так близко, что ему стало неловко.
— Да, — обречённо ответил Франц, чувствуя, как холодеют его руки.
— Отлично! Что ж, теперь ты знаешь, что встретил настоящую… Хм… Волчицу, — он сделал акцент на этом слове, — в овечьей шкуре.
Волчицу… Франц вздрогнул. Где он слышал уже это слово? Кого так называли? И ведь не раз называли…
А Дитрих уже распахнул дверь кабинета и бросил в сторону Хунека почти весело:
— Давай, Роберт, принимай гостя обратно. Он уже хочет тебе что-то рассказать.
Подчинённый смотрел на своего начальника с предельным удивлением. Как же ему удалось разговорить этого строптивого мальчишку? И лицо у мальчишки не заплакано, хоть и немного испуганно. Что же ему сказал начальник отделения? Было заметно, что даже такой легендарной личности, как Дитрих, приятно восхищённое удивление присутствующих. Один только Франц чувствовал себя подавленно. Но уж если решил говорить, то надо говорить.
Он сел на ту же табуретку рядом с Тиной и приготовился отвечать на вопросы. Впрочем, первый же его ответ разочаровал Хунека. Франц не знал, как на самом деле зовут незнакомку. Имя «Эльвира» было произнесено, но сам Франц честно признался, что не думает, что это имя настоящее.

Фотографии подозреваемых были продемонстрированы Францу повторно, и теперь он указал на изображение женщины.
— Так я и думал, — пробормотал Хунек и крикнул патрульному в коридоре, чтобы он позвал инспектора Пеца.
Когда Маркус появился на пороге, Франц втянул голову в плечи, стараясь быть очень маленьким, совсем незаметным. Но Маркус заинтересовался совсем не им.
— Что, всё-таки она? — спросил он Хунека.
— Да, похоже, что она, — сочувствующе ответил коллега, — и что ты теперь собираешься делать?
— А что делать? Делать я собираюсь вот что: завтра же начну готовить официальное удочерение.
— И это тебя не смущает? — кивнул на фотографию незнакомки Роберт.
— Наследственность? — Маркус задумчиво вгляделся в фотографию, на которой незнакомка кокетливо щурила глаза, — нет, не смущает. У каждого из нас в семье есть сомнительные личности. Вот ты можешь поручиться, что в твоей семье их нет?
Хунек усмехнулся:
— О, да — за сомнительными личностями мне далеко ходить не надо, достаточно вспомнить моего дядюшку Курта, который при посещении Лондона однажды разделся догола на станции лондонского метро. Настолько его поразило сие изобретение, что дядя совсем потерял рассудок.

Прыщавый юнец за пишущей машинкой тихонько захихикал, затем засмеялся сам Роберт, а уж потом к нему присоединились все присутствующие в кабинете, кроме Франца.
— Вот и я говорю, — отсмеявшись, снова заговорил Маркус, — если на наследственность обращать внимание, то нас всех надо изолировать. Кстати, задержали уже её? — он опять указал на фото «Эльвиры»
— Дело нескольких часов, — ответил Роберт и озабоченно добавил, — но свидетелей у нас маловато.
— А что ресторатор?
— Да вот, послали за ним, ждём.
Как раз в этот момент в коридоре раздался шум, и знакомый уже Францу тонкий голос Кауффельдта громко спросил, где найти инспектора Хунека.
— Ну вот, лёгок на помине, — усмехнулся Маркус, — хорошо, не буду вам мешать.
Уходя, он неожиданно потрепал Франца по голове со словами:
— Что ж ты, Франц, так? Вот пришёл бы к нам в гости, в это всё и не вляпался бы. Ну ничего, это тебе наука, ты заходи, Минка скучает.
Так что, Маркус на него не сердится?! Он опять приглашает его в гости? Франц никак не мог этого понять. И где-то в глубине души даже чувствовал, что такая доброта к нему со стороны инспектора, пожалуй, несправедлива.

А в дверь уже входил возбуждённый ресторатор Кауффельдт. Карикатурная тирольская шапочка с пером была сдвинута на затылок, тёплая куртка распахнута, лицо раскраснелось.
Роберт попросил Франца и Тину пересесть на стулья у стены, а ресторатору указал на табуретку, с которой только что встал Франц:
— Садитесь, пожалуйста.
— Мне некогда сидеть, я оставил кафе на глупую девчонку-продавщицу, а сейчас самое продажное время, — возмущенным голосом вступил Кауффельдт, — я вообще не знаю ничего, зачем меня вызвали?
— Успокойтесь, — Роберт, после вопросов об имени, адресе и происхождении, выложил перед ресторатором несколько фотографий, — знаете ли вы этих людей?
— Да не знаю я эти криминальные рожи! — возмутился посетитель, — вот только эту…
Кауффельдт держал на весу за уголок фотографию женщины, как будто боялся об неё испачкать руку.
— Да-да, что вы можете о ней сказать? — доброжелательно обратился к нему Хунек.
— Что о ней можно сказать — только то, что она кокаинистка! Опасная личность, скажу я вам!
«Какой же ты гад! — думал Франц, — а ведь два дня назад с медовой улыбкой таскал ей за столик пирожные, и тебя не смущало, что она опасная личность!» Несмотря на тот ужас, который он испытывал теперь перед незнакомкой и её друзьями после просмотра фотографий в кабинете Дитриха, поведение ресторатора казалось ему отвратительным.

— Назовите имя этой женщины, если его знаете, — продолжал допрос инспектор.
— Конечно, знаю! Это Эстер Келлер. Я и мать её знал, известная была личность в городе, хотя актриса так себе. Дочь на неё, кстати, очень похожа.
Франц заметил, что Хунек ни капли не удивлён, услышав имя женщины, как будто уже знал его раньше.
«Может, и знал, — подумал он грустно, — а от меня и этого дядьки хотел только подтверждения…»
А между тем Хунек неожиданно переключил своё внимание снова на него:
— Знаете ли вы этого мальчика? — спросил он Кауффельдта, указывая на Франца.
Ресторатор бегло оглядел фигуру мальчика и ответил ворчливо:
— Откуда я могу его знать? Это просто мальчик. У меня возле кафе каждый вечер толпится с десяток таких мальчиков! Я что, должен каждого из них помнить? Я могу, наконец, идти?
Расписавшись в протоколе, недовольный посетитель удалился. Хунек отпустил и Франца с Тиной.
— Ты теперь свидетель по этому делу, — сказал он мальчику, — вызовут тебя ещё не раз, и, пожалуйста, отвечай на вопросы сразу, без участия начальника отделения. Иначе очень просто из свидетеля ты можешь превратиться в обвиняемого, не забывай, что узел с украденными вещами лежал прямо у твоих ног.

Едва за Францем и воспитательницей закрылась дверь, Хунек в нетерпении рванулся к кабинету Дитриха. Позади него в проёме двери блестели очки Кляйна, и даже прыщавый секретарь не усидел на месте. Постучав, они чуть ли не хором спросили у своего начальника:
— Как?! Как вам удалось разговорить этого мальчишку?
Дитрих небрежно махнул рукой:
— Без всяких проблем. Я просто показал ему фотографии из дела «Трансильванских мясников», а ещё «Ночных тварей».
— Но ведь «мясники» …
— Да, в расследовании этого дела я участия, само собой, не принимал, но был наслышан. А ещё у меня есть полезная привычка хранить фото и вырезки из газет обо всех сколько-нибудь заметных преступлениях. И привычка эта мне в очередной раз пригодилась.
Начальник отделения победно оглядел своих подчинённых.

— Но ведь и Ночные твари», и «Мясники» убивали своих жертв, а за нашими воришками такого не водится, — удивился Хунек.
— Да, — подтвердил Дитрих, — если «Ночные твари» применяли оружие только в крайних случаях, то главари «мясников» — братья Рац, считали, что в убийстве ничего необычного нет.
— И вы показали мальчику фото, где запечатлено дело рук «мясников»?
— Да. Это произвело на него должное впечатление, — самодовольно ответил Дитрих.
— Но ведь это нечестная игра, — удивился подчинённый.
Начальник отделения нахмурился:
— А это вовсе не игра. Я не играю. Я расследую преступление. А в этом деле все средства хороши, если они помогают разоблачить преступника.
Хунек промолчал и сёл на своё место. Впервые он видел начальника таким. Некоторое время он размышлял на тему: где та грань, которую нельзя переступать в расследовании преступления? Но затем текущие дела снова поглотили его — задержали Эстер Келлер.
Роберт впервые видел эту женщину и, как и Франц, был поражён её маленьким ростом и хрупкостью. Кроме этого, женщина отличалась загадочным налётом таинственности. Держалась она так, как будто не совсем понимала, где находится. На бледных, красиво очерченных губах бродила слабая улыбка, а огромные глаза смотрели как бы внутрь себя.

— Вот ведь… — Хунек прищёлкнул языком, вспомнив, что Кауффельдт назвал Эстер Келлер кокаинисткой. Да, вполне похожа. Некоторое время он размышлял, а не вернуть ли Франца Нойманна, чтобы сразу устроить опознание, но потом решил отложить это на следующий день.
Дитрих вышел за порог, и, закурив, с удовольствием огляделся. Да, пришлось пойти на блеф, чтобы разговорить Франца, но иного выхода не было. Он — ключ. После, когда результат допроса узнал Маркус, Дитрих заметил на его лице смятение.
Даже когда точно выяснилось, что Франц ни при чём, Маркус только ещё больше забеспокоился. «Сам скажет», — думал инспектор, выдыхая светло-серый дым.
И действительно, Пец скоро вышел за порог.
— Господин начальник, у нас проблемы.
— Да? Какие? Твой друг, как видишь, ни при чём. Что тебе ещё надо?
— Дело серьёзное, — покачал головой Маркус, — Диана узнала его. Вернее, думает, что поняла, чей он сын! Я, конечно, пытался разубедить её, но вы же знаете, какая она упрямая!

Дитрих от неожиданности поперхнулся. Он повернул лицо к Маркусу и посмотрел ему прямо в глаза. Видно было, что эта новость вызывает у него неподдельную тревогу. Вот же как судьба порой шутит: сперва головной болью Дитриха была сама Волчица, а теперь — её предполагаемый сын, который и не подозревает даже, кем она может быть. А что, если его узнает, например, фрау Гюнст, живущая буквально через дорогу от Хунека и за квартал от Дианы? Дитрих во время оккупации был в тюрьме, но был наслышан о гуляющих по Инсбруку слухах касательно возвращения Волчицы, и о том, какую панику это вызвало у свидетелей и пострадавших. Чёрт возьми, теперь, получается, они — единственные, кто сможет помочь Волчонку?
— Кому ещё ты об этом рассказывал? — спросил Дитрих со всей серьёзностью.
— Никому. Только Кляйну. И вам тоже, — заверил Маркус.
— Это хорошо, что ты не явился на следующий день, — меланхолично произнёс Дитрих, — ко мне дочь вернулась, вот я бы обрадовался таким вестям-то…

Докурив папиросу, Дитрих сплюнул, и, покрутившись на пороге, резко развернулся к Маркусу и вполголоса произнёс:
— Значит так, Маркус, никакой паники. Продолжай наблюдение за этим мальчиком и веди себя, как будто ничего не произошло. У твоих подопечных низкий процент рецидива, поэтому я рассчитываю на тебя. Рано или поздно он узнает правду. И лучше, чтоб от тебя. Но я всё же надеюсь, что нам удастся сохранить тайну, — добавил он, чуть погодя.
— Но, может быть, это простое совпадение, и Франц Нойманн не имеет никакого отношения к Инсбрукской волчице? — Маркус задал начальнику вопрос, который не давал ему покоя уже несколько дней.
— Может быть, и так. В своей жизни я повидал немало совпадений, — задумчиво ответил Дитрих, — но нам лучше быть во всеоружии. Для нас по сути дела нет никакой разницы, является ли мальчишка её сыном или нет. Достаточно одного слушка, чтобы порядок в городе был нарушен, а уж что ждёт этого несчастного мальца, трудно представить. Хотя я всё-таки думаю, что он её сын. Уж слишком похож внешне, и прибыл к нам из Триеста… А ведь я несколько лет назад узнавал, что случилось с ребёнком Анны Зигель!
— И что? — с неподдельным интересом спросил Маркус.
— Был отдан в сиротский приют города Триеста. Теперь, как ты сам понимаешь, мы не можем проверить, там ли он находится в настоящее время, но достаточно посмотреть на него, чтобы возникли подозрения.
Внутри него смешалось чувство досады и страха. Кажется, Волчонок теперь связан с его семьёй какой-то невидимой нитью. Это чувство зародилось в нём ещё тогда, когда Берта сообщила, что собирается идти работать в школу. Ту самую, где сейчас учится Франц Нойманн.

Между тем Каспер не имел ни малейшего понятия, что случилось с его маленьким приятелем. Несколько дней назад, оставив Франца в кафе Кауффельдта, он поспешил на вокзал, куда должна была приехать из Вены его сестра Берта.
Он подоспел вовремя — к платформе уже подъезжал локомотив, испуская клубы ядовитого дыма. Отец и мать уже были на перроне.
— О, а мы думали, забыл про нас, — одобрительно кивнула Марта.
— Да, заскочил по дороге в кафе, — пожал плечами Каспер, — о, надо же, папа оставил рабочее место!
— Спешите увидеть, — чуть заметно усмехнулся Дитрих-старший.
На перроне яблоку негде было упасть. Железнодорожное сообщение с Инсбруком возобновлено было недавно, и в город возвращались вчерашние беженцы, которых радостно встречали родственники и друзья.
Вскоре перрон заволокло белым паром, из которого, как рыба из воды, высунулся нос паровоза.

Поезд остановился, и вскоре из третьего вагона показалась женская фигура в чёрном пальто, с двумя пузатыми саквояжами.
Каспер с удивлением разглядывал сестру. Она, безусловно, изменилась — похудела, постройнела, лицо стало более бледным и серьёзным.
Заметив на брате мундир пожарной команды, она усмехнулась, но не стала отпускать свои обычные шуточки, что не преминула бы сделать раньше.
После сумбурной встречи и шумного семейного ужина, Дитрих спросил дочь:
— И что ты собираешься делать на родине?
Берта легкомысленно откинула назад волосы:
— Пойду работать в школу. Ведь здесь уже открыли школы? Возможно, выберу женскую частную гимназию…
Но следующий день оптимизма у Берты поубавилось. Во всём послевоенном городе открыты были только три школы, среди которых не было ни одной женской гимназии. Единственное место, которое ей предложили — это было место учительницы естествознания в народной школе для мальчиков.
Каспер, хоть и сочувствовал сестре, но не спешил её жалеть. Он четко понимал две вещи: во-первых, Берта справится, во-вторых, такая работа, возможно, даже будет ей полезна после пребывания в Вене в семье дядюшки.

Что касается родителей, то они отнюдь не были в восторге от такой перспективы. Особенно отец. В тот вечер, когда дочка заявила, что, по всей видимости, пойдёт в народную мужскую школу, он, нарушив своё правило не вмешиваться в жизнь детей, спросил:
— Может быть, всё-таки репетиторство?
— Что это ты, отец? — Берта скосила на него свои круглые насмешливые глаза, — стареешь?
Конечно, работа в народной школе учительницей естествознания не была пределом её мечтаний. Она с детства помнила присказку матери во время всех её озорных выходок: вот выгонят тебя из гимназии, и придётся идти в народную школу. В народную школу ходили дети самых бедных горожан, так как обучение там было бесплатным, или же совсем отпетые мальчики и девочки, у которых что-то не заладилось в гимназии.
Но со времени её детства многое изменилось. Так как во время оккупации городские учебные заведения практически не работали, и только самые богатые люди могли нанимать учителей своим детям, состав учащихся народных школ сильно изменился, став более пёстрым.
Поэтому, входя после зимних каникул в первый день своей работы в класс, Берта с удивлением увидела там и детей вполне обеспеченных горожан, и ребят с городских окраин, и приютских мальчиков, которые держались вместе, заняв последние парты.

Глава XXXVII

Опытным взглядом Берта оглядела класс. Особенно её внимание привлёк белобрысый мальчик с третьей парты, шушукающийся со своим соседом и совсем не стесняющийся учительницы. Кажется, это Вайсс, тот самый, о котором говорил математик.
Берта уже успела познакомиться с коллегами и составить своё представление об учениках.
— Поверьте, фройляйн: нет ничего сложного в том, чтобы держать в классе дисциплину. Главное — вкладывать душу в свой предмет, — заверял её Херцог. — Не поверите, но я никогда не повышал ни на кого голос.
Математик лишь согласно кивал — у него были свои взгляды на педагогику.
— А вы где раньше работали? — спросил Бекермайер, подозвав к себе Берту.
— В приюте. Ещё когда училась, — лаконично ответила Берта.
— Приютские тут тоже есть, — развёл руками математик. — И знаете, с ними отлично работает метод кнута и пряника. Это — вчерашние бродяги, и миндальничать с ними нельзя. Если я не буду держать их в ежовых рукавицах, они просто сядут мне на голову — и всё.
Берта в ответ промолчала. Только что Херцог, молодой историк, говорил, что просто старается быть добрым ко всем, что дети ценят хорошее обращение, а вот Бекермайер говорит прямо противоположное.

— Я смотрю, у вас когнитивный диссонанс? У нас с Эрнстом на этот счёт есть определённые разногласия, но чьи методы вам ближе — решайте сами. Хотя…
Бекермайер хитро прищурился, намекая, что он знает, чья она дочь и какими методами намерена держать порядок в классе.
— Знать бы ещё, с кем придётся иметь дело… По расписанию у меня там в первый день третий класс.
— Ха, это можно! — бодро ответил Бекермайер. — Так… Вот этот, Петерс, учиться не хочет и не желает. Он или на второй год останется, или вылетит из школы — третьего не дано. Конечно, каждый заслуживает шанса, но я ему и так дал больше, чем следовало бы. А вот Вайсс… — математик вздохнул и покачал головой. — Видели ли вы где-нибудь отпетого хулигана и хорошего ученика в одном флаконе? Вот Вайсс — как раз из таких. В моей практике такие встречаются нечасто… Сообразительный парень, но у него прескверный характер.
— И не такие звёзды гасли, — ответила Берта, намекая, что принимает вызов.
— Если поставите его на место, это будет замечательно. Меня он боится и ведёт себя тихо: знает, что срывать уроки — себе дороже. Вас, как новенькую, он обязательно попробует на зуб.
— Подавится, — уверенно ответила Берта.

Ей приходилось иметь дело с настоящими хулиганами, детьми-дикарями, и она знала, что им нужно авторитарное воспитание. Их надо держать в ежовых рукавицах, и не забывать наказывать, но, конечно, только по делу.
— А приютские что?
— Ну, за них особенно сказать нечего. В принципе, всю работу давно выполнила полиция. Точнее, местный «собиратель мелочи». Все они, — Бекермайер поставил галочки карандашом напротив фамилий учеников, — подопечные инспектора Пеца. Он свою работу знает. Вот с этим мальчиком, — математик указал на фамилию «Нойманн», — никаких проблем не будет. — Он на уроках сидит тихо, быстро всё схватывает.
— Ну что ж… посмотрим, что из этого выйдет, — задумалась Берта.
Вот, они перед ней. Весь класс.
— Так… Поскольку я вас не знаю, давайте проведём перекличку, — она уверенно зашагала к столу и достала журнал.

Она называла фамилии и имена, и каждый ученик вставал.
— Так… Михаэль Вайсс! — прочитала она уже совершенно иным тоном.
Мальчик, тот самый болтун, встал. Берта приподняла бровь, и тот лишь невинно развёл руками. Он без всяких слов понял, что новая учительница прекрасно осведомлена о его «подвигах».
— Садитесь.
Знакомство было окончено. Теперь ученики молчали, с любопытством, глядя на Берту. Та, как ни в чём не бывало, расхаживала между рядами и спокойно рассказывала.
    — Записали? Отлично. А сейчас повторим тему предыдущего урока. Надеюсь, вы за каникулы не забыли ничего. Так, — она открыла учебник, и, пробежав глазами по параграфу, начала задавать вопросы.
    Три или четыре мальчика тянули руки, но никто не выкрикивал с мест. Вайсс наверняка знал ответ на вопрос, но молчал, продолжая сверлить учительницу взглядом.

    — Так, одни и те же работают. Плохо, ребята, плохо — они одни за вас отдуваются. Что ж, попробуем по-другому, — в голосе Берты чувствовались твёрдость и уверенность в себе.
    Она вовсе не хотела сыпать двойками на первом уроке, потому отстающих спрашивать вовсе не собиралась. А что же тот мальчик с задней парты? Бекермайер говорил, что он очень способный ученик. Но почему-то не стремится отвечать на вопросы по теме. Видимо, думает, что ему нет смысла беспокоиться за оценки.
    — Франц Нойманн!
    Мальчик резко встал и, после секундного замешательства, ответил. Берта нахмурилась: с этим мальчиком явно что-то не так. Но вот что её насторожило? Может, ей резанул слух акцент? Здесь, в Тироле, почти у всех южнобаварский говор, а этот мальчик точно не местный. И ещё — внешность. Темноволосый, круглолицый парень с большими тёмными глазами, имеющий привычку втягивать шею и неуклюже наклонять голову, кого-то ей усиленно напоминал. Кого-то, кто врезался ей в память на долгие годы.

    Как только закончились уроки, Франц засобирался обратно в приют. Он уже успел позабыть о своих стремлениях заниматься с отстающим Фрицем — внезапное злоключение с полицией затмило все прочие проблемы. Он думал сначала зайти к Маркусу, как сделает уроки, может, поиграет с Минкой, поболтает с Яной. Он и правда соскучился по ним. Но когда он уже подходил к гардеробу, его окликнули.
    — Да?
    — Франц, нам надо поговорить, — перед ним возникла фигура в чёрном — фройляйн Дитрих.
    Не та ли это самая Берта, о которой говорил Каспер? Если да, то разница между ними очень даже ощутимая: Берта, в отличие от брата, выглядела сдержанно и строго. Но разговаривала с Францем вполне дружелюбно.
    — Что-то случилось? — Франц удивлённо вытаращил на неё свои глаза, а Берта, накинув пальто, мотнула головой в сторону выхода. Уже за порогом она снова посмотрела в глаза мальчику и спросила:
    — Ты откуда к нам попал?
    — Из… Из Триеста, — немного растерялся Франц.
    Сейчас Берта очень напоминала отца: тот же прищур, тот же тон, те же жесты.
    — Так… А что же тебя сюда занесло? Ты просто бежал, куда глаза глядят, или тебе нужно было именно сюда?
    — Ну… Я знал, что моя мать родом отсюда, — Франц выглядел сконфуженным, — подумал… Подумал, что у меня есть ещё родственники… Ну, мамы когда не стало… Моей приёмной мамы Фриды… Не хотел там больше быть…
    Берта ещё больше посерьёзнела. Вот, что бросилось ей в глаза! Даже отрывочного рассказа Франца хватило, чтобы сложить два и два и понять, кого он ей напоминает!
    — Так, значит, ты ничего не знаешь о настоящей матери?

    Мальчик только удивлённо развёл руками. Называть фамилию Зигель, которая начала его преследовать, он не решился: всё же едва знает эту женщину, и не уверен пока до конца, можно ли ей доверять.
    — Возможно, ты родился в тюрьме, — предположила Берта, и Франц почувствовал, как по его спине пробежал холодок.
    — Не говорите никому об этом!
    Но Берта поспешила его успокоить:
    — На то я и преподаватель, чтобы держать язык за зубами, когда надо.
Она вышла за ворота, а Франц — вслед за ней.
— Мне резанул слух твой акцент. Я в Приморье не была, конечно, но сталкивалась с жителями тех мест. Надо сказать, акцент очень заметный.
    Франц закивал, не зная, что ответить. Он просто шёл рядом с учительницей, хотя ему надо было в другую сторону. Оба молчали, но тут перед ними возник полицейский.
    — Франц Нойманн? — уточнил он, поздоровавшись.
    — Да, — ответил мальчик, подняв голову.
    — Тебя-то нам и надо! Пройдём в участок.
    — Так, он что-то натворил? — всполошилась Берта.
    — Нет-нет, фройляйн, — поспешил заверить полицейский, — он свидетель, воспитательница из его приюта уже ждёт его у нас.
— А что случилось-то? — продолжала допытываться женщина.
    — Это вам лучше уточнить у вашего отца, — хмыкнул полицейский.
Распрощавшись с Бертой, Франц поспешил за патрульным. Действительно, в участке его уже ждали. В этот раз у кабинета Хунека снова собралась целая толпа — сам начальник участка, патрульные, Маркус и Тина.

— Франц, вот ты где! А мы уже хотели идти тебя искать! Ты же давно должен был в приют вернуться, — напустилась на подопечного воспитательница.
— Простите, — пожал плечами мальчик. — Мы тут это… Ну… С учительницей заболтались.
Дитрих даже зубами скрипнул: он прекрасно знал, о какой учительнице речь. «Ведь как знал, как знал!» — думал раздосадованный начальник.
Франц удивлялся, почему все эти люди стоят у двери и не заходят в кабинет. Но он ничего не спрашивал, справедливо полагая, что всё выяснится со временем. И действительно, вскоре дверь приоткрылась, Хунек выглянул в коридор, и, поймав глазами взгляд начальника отделения, отрицательно покачал головой.
— Что, не признаётся? — сочувственно, но слегка насмешливо спросил Дитрих.
Хунек только вздохнул. Затем встрепенулся, взял за плечо Франца, кивнул Тине и пригласил их в кабинет.
Войдя в светлое помещение из тёмного коридора, Франц не сразу понял, кто сидит перед столом Хунека на той табуретке, которую вчера занимал он сам.
Инспектор подтолкнул его к стене и указал им с Тиной на два стула, которые уже были там приготовлены.

Мальчик сел, поднял голову и вздрогнул — перед ним сидела Эльвира.
Эта женщина всегда казалась ему очень маленькой, но сейчас она вообще была похожа на какую-то мелкую птичку. Сейчас она выглядела не настолько отстранённой, как день назад. В поведении её, в мелких движениях, взгляде, мелькала некоторая нервозность, даже кончики тонких пальцев слегка подрагивали.
Франц почувствовал, что не может смотреть на эту женщину прямо. Ему почему-то было стыдно, как будто бы это он втянул её в сомнительное предприятие, а не наоборот.
Женщина сидела к нему боком, у стола инспектора Хунека и рассеянно смотрела в окно.
Роберт, переговорив вполголоса в коридоре со своим начальником, вернулся на своё место и начал допрос.
— Итак, Франц, расскажи, где ты впервые встретил эту женщину.
— Я встретил её в кафе Кауффельдта, — глухо ответил Франц, стараясь не встречаться с «Эльвирой» взглядом.
Она же после его слов, наоборот, приподняла брови и стала разглядывать мальчика с насмешливым вниманием.
— Когда это было? — спросил Хунек, — назови число и месяц.
— Это было недавно, месяц декабрь, а число…
Франц задумался. Число он не помнил точно. Но тут ему пришла в голову интересная мысль.
— Я был тогда в кафе с Каспером Дитрихом, сыном вашего начальника. Он говорил, что потом пойдёт на вокзал встречать свою сестру. Можно спросить у начальника отделения Дитриха, он ведь, наверное, помнит, какого числа вернулась домой его дочь. Или я могу спросить у неё самой завтра в школе. Она наша новая учительница естествознания.
Маленькая женщина у стола нетерпеливо пожала плечами и демонстративно закатила глаза, словно хотела сказать: «О чём это вы тут толкуете, какое это имеет значение?»

— Фройляйн Келлер, — обратился к ней Роберт, — вы подтверждаете, что познакомились вот с этим мальчиком — Францем Нойманном — несколько дней назад в кафе-кондитерской Кауффельдта?
— Ну, конечно же, нет! — капризно ответила «Эльвира», — этот оборвыш напал на меня на улице! Он меня преследовал, наверное, хотел украсть сумочку или ещё что!
— Что это такое вы говорите! — подхватилась Тина, — это когда это он на вас напал?!
Её не столько возмутили несправедливые обвинения в адрес её воспитанника, сколько то, что Франца обозвали оборвышем. В приюте прилагали огромные усилия, чтобы дети выглядели прилично. Фрау Вернер проявляла чудеса изобретательности, чтобы собрать подходящий по размеру комплект одежды для каждого ребёнка, а воспитательницы частенько проводили часы ночного дежурства за штопкой и глажкой детских вещей. И вот какая-то воровка называет её воспитанника оборвышем!
— Тише, тише, — Хунек сделал в сторону Тины успокаивающий жест, — разрешите, мы продолжим. Так вы утверждаете, что этот мальчик вас преследовал, когда вы шли домой из кафе?
— Да, — с видом оскорблённой невинности кивнула женщина, — так и было.
— Франц, ты и правда преследовал эту женщину?
Франц онемел. Ведь, если подходить к ситуации отстранённо, можно подумать, что он и правда шёл за незнакомкой с целью грабежа, а на самом деле, он просто за неё боялся и не хотел от неё уходить…
— Так что же? Почему ты молчишь? — голос Роберта стал строже, а глаза смотрели в лицо мальчика с удивлением.

Франц вздохнул и попробовал объяснить:
— Это было уже потом. Не в тот день, когда я увидел её первый раз. Это было четыре дня назад. Или пять. Я снова увидел её, как она выходит из кафе. С ней были люди…
— И что сделал ты?
Франц молчал. Получалось, что он, и правда, преследовал эту женщину. И никто не поверит, что он шёл за нею просто так, не с целью ограбить. Но Франц недооценивал Хунека. Роберт был очень понимающим и совсем не чёрствым человеком.
— Она тебе понравилась, да? — тихо спросил он.
— Да, — вздохнул Франц, — я просто боялся, что на неё нападут хулиганы, ведь было уже поздно, а она шла одна.
— Вот ещё! — с негодованием передёрнула плечами женщина, — он же малолетний воришка, это сразу видно! «Защитник»! Да я еле отбилась от него! Он хотел отобрать у меня меховую муфту!
— У вас не было в тот вечер муфты, — ясным голосом сказал Франц. Он уже не боялся смотреть ей в лицо. Своими лживыми обвинениями она разрушила ореол очарования, который покрывал её в глазах Франца.
— Так говоришь, муфты не было? — чему-то улыбнулся Роберт, — а что было? Опиши, во что она была одета.
— Ну, на ней были сапожки… такие… со светлым мехом. Юбка длинная со складками, короткая шубка и маленькая меховая шапочка. А когда она меня встретила в последний раз, она уже была одета, как мальчик.
— Она тебя встретила последний раз случайно?
— Нет, — ответил Франц, — мы договаривались.
И он довольно последовательно и почти спокойно изложил историю о друге «Эльвиры», которому требовалась помощь в переноске вещей на новую квартиру.
— Эстер Келлер, — обратился Хунек к женщине, — подтверждаете ли вы слова Франца Нойманна?
«Эстер, — подумал Франц, — а ведь мне сразу имя «Эльвира» показалось ненастоящим»
— Вот ещё! — презрительно передёрнула плечами женщина, — мало ли чего он наговорит! Это же бред! Какой друг? Какая помощь? Уверяю вас, мои друзья — весьма почтенные и уважаемые люди. Если им понадобится куда-то перенести вещи, они наймут носильщиков, а не будут договариваться через меня! И с кем? С каким-то малолетним проходимцем! Зачем мне это?!
Интонации её голоса были настолько убедительными, что даже Тина, которая всецело была на стороне Франца, на секунду подумала: «А не придумал ли мальчик всю эту историю, чтобы оправдать себя?»

Но тут инспектор Хунек спокойно спросил:
— Фрау Келлер, а как вы объясните то, что вчера вы были задержаны на квартире некого дважды судимого Курта Лемке, в обществе ещё двоих личностей того же пошиба, которые уже давно находятся на заметке полиции? Кстати, на вас был точно такой же мальчишечий наряд, который сейчас нам описал Франц Нойманн.
— Но я не имела ни малейшего понятия, что эти люди судимы, — ответила Эстер.
Её голос и манера поведения мгновенно изменились. Глаза широко распахнулись, ресницы затрепетали, как у маленькой девочки, голос звенел тихим колокольчиком, и казалось, что ещё мгновение, и по её щекам потекут чистые невинные слёзы.
Тина отвернулась к окну и возмущённо хмыкнула. Выросшая в предместье, она повидала в своей жизни множество не вполне честных людей, но эта женщина превосходила в наглости, хитрости и преступном артистизме их всех вместе взятых.
Между тем, Эстер продолжала:
— Я зашла на эту квартиру просто потому, что её хозяин предложил мне на продажу некоторые вещи, которые принадлежали его умершей сестре. Бедняжка умерла, а брату женские вещи ни к чему, вот он и распродаёт их. Я и не подозревала, что он имеет отношение к преступникам. А одежда мне очень нужна, за время оккупации я так обносилась! Даже вынуждена иногда носить мужской костюм.
— Вот врёт-то! — вполголоса отозвалась Тина, с трудом удерживаясь, чтобы не плюнуть под ноги Эстер.

Роберт глянул в её сторону неодобрительно и произнёс:
— Я думаю, что на сегодня хватит. Вы можете уже идти. Возможно, на днях мы ещё вызовем Франца, чтобы он подтвердил личности других членов шайки.
— Да я и не видел их почти, — пробормотал Франц, — правда, не видел. Темно было.
— Всё-таки ты должен посмотреть на них. Знаешь, так бывает со свидетелями — им кажется, что они никого не помнят, но стоит увидеть подозреваемых, и они безошибочно узнают того, кто действительно виноват. А пока иди, и постарайся быть более разборчивым в знакомствах.
Всю дорогу до приюта Тина внушала Францу мысль о том, что, если бы он не нарушал приютского распорядка и не обманывал воспитателей, он бы не попал в такое неприятное положение, и ей самой не пришлось бы сегодня находиться в обществе такой аморальной особы, как эта Эстер Келлер.
Что Франц мог ответить? Конечно, воспитательница была права. Он молча слушал её выговор, опустив голову. Но мальчик понимал, что то, что заставило его пойти за Эстер, сильнее его воли. И Франц не был уверен, что если бы ситуация повторилась, он не поддался бы на её чары.

Между тем Берта вернулась домой после своего первого рабочего дня озабоченная.
— Как твои ученики? Относятся с уважением? — спросила Марта, придвигая к дочери тарелку с супом.
— Ещё бы, — хмыкнула Берта, — они относились бы без уважения! У меня не забалуешь.
Но мать видела, что дочку что-то гнетёт. После обеда она несколько часов хваталась то за одно, то за другое дело, не заканчивая ни одно из них, и нервно переходила из комнаты в комнату. После того, как домой вернулся её отец, Берта постучала к нему в кабинет с довольно решительным выражением лица.
— Что-то случилось?
Вопрос для Дитриха был нетипичным. Он редко беспокоился о своих детях, полагая, что они сами смогут решить свои проблемы. Обычно так и бывало. Ещё со времён расследования пожара в гимназии и поисков «волчицы», к Берте инспектор Дитрих относился более внимательно, чем к Касперу. Шальная девчонка могла натворить что угодно. Чего стоила хотя бы глупая и крайне опасная затея отправиться ловить Анну Зигель с подружками в лесу, при помощи вещей погибших на пожаре девочек. Так, как в ту ночь, он никогда больше не боялся за своих детей. Удивительно, что всё прошло гладко. Но, надо сказать, что после того случая отношения с Бертой у них стали намного ближе и теплее.

— Да, в общем-то, ничего…
Берта прошла в кабинет и села в кресло напротив отца.
— Ничего, кроме того, что у меня в классе, кажется, учится сын Анны Зигель.
Берта боялась, что отец ей не поверит, и ждала он него недоверчивых, насмешливых вопросов. Но его реакция удивила Берту.
— Ну что ж, — вздохнул Дитрих, — то, что ты его узнала сразу, говорит о верности нашего предположения.
— Так ты знал?! — удивилась девушка.
— Не знал, — отец строго поднял указательный палец, — а предполагал. Кто может знать в этом случае на сто процентов? Всегда остаётся вероятность, что это только совпадение.
— Но какое же это совпадение, — горячо заговорила Берта, — его лицо, его акцент, и то, что он прибыл сюда из Триеста! Помнишь, ты говорил, что Анну Зигель отправили рожать в Триест!
— Помню, — тон отца показался Берте очень усталым, — мне, наверное, надо было меньше распространяться дома на эту тему. Откуда ты это знаешь? Ведь ты была ещё совсем девчонкой.
— Да разве дело в том, откуда я это знаю? — воскликнула Берта, и, встав с кресла, начала нервно ходить по комнате, — вопрос в том, что мне с этим делать?
— А почему что-то с этим должна делать именно ты? — строго спросил Дитрих, — парень определён в городской приют, там у него есть воспитатели, содержание которых, поверь, немало стоит городскому бюджету. А ты всего лишь должна учить его естествознанию.
— Но ведь он, как я поняла, прибыл в Инсбрук именно с целью найти свою мать! Мы, учителя, не можем делать вид, что мы ничего не знаем. В этом случае дело может закончиться очень плохо. Мальчику грозит опасность, если он начнёт расспрашивать по городу про свою мать.

— Я думаю, что он уже это делает, — задумчиво проговорил Дитрих, — но гораздо больше меня беспокоит совсем не это.
— А что? — спросила Берта, приоткрыв рот, как ребёнок.
— А вот что.
Отец выложил перед ней несколько листов бумаги. Вчитавшись, Берта поняла, что это заявление в полицию Ингрид Лауэр, написанное около года назад.
В заявлении тоже фигурировала фамилия Зигель и злополучный дом Зигелей, который так и торчал посреди города, как гнилой зуб.
— Ты думаешь, это она? Волчица? — спросила Берта отца, чувствуя, как холодеют её руки, а лоб покрывается испариной.

Глава XXXVIII

— Всё может быть, — сурово ответил её отец.
— Но ведь она должна быть в тюрьме, — воскликнула Берта, — ей дали пожизненное.
— Да, — Дитрих вздохнул, — только в тюрьме случился… как ты думаешь, что?
— Пожар? — поражённо выдохнула Берта.
— Да, именно пожар. Что само по себе интересно. Но что ещё интереснее — среди тел погибших при пожаре тела Анны Зигель не нашли. Некоторые тела обгорели настолько, что опознать их не смогли, но что-то мне подсказывает, что её не было и среди этих неопознанных. Её сокамерница, которой удалось выжить в том пожаре, допускает, что Анна не только спаслась, но и вернула себе свободу таким вот привычным для неё способом. Причём, что особенно необычно, она не только спаслась сама, но и спасла эту самую сокамерницу с риском для собственной жизни! Хотя ранее Анну Зигель можно было заподозрить в чём угодно, но уж точно не в альтруизме.
Всё, рассказанное отцом, ещё больше растревожило девушку.

— Ты думаешь, что пожар в тюрьме — это тоже дело рук Анны Зигель? — спросила она.
— Судя по отчётам, нет. Пожар начался в особом помещении, куда скидывали солому со старых тюфяков, заключённым туда доступа не было. Но зная Анну, я бы не удивился, если бы она и к этой трагедии приложила руку. Тем более для неё это был единственный способ выбраться из заключения. Поэтому, будь моя воля, я бы вообще убрал этого вашего Франца Нойманна из города, не разбираясь, её ли он сын. Но, к сожалению, это не в моей компетенции.
— Ты думаешь, она сейчас там живёт? В этом мерзком разрушенном доме? — спросила Берта с расширенными от ужаса глазами.
— Не живёт, — ответил ей отец, — мы заколотили все возможные входы и регулярно проверяем дом, но… скажем так — наведывается. Либо она, либо кто-то другой, кто предпочитает скрываться от людских глаз. Заколоченные двери кто-то регулярно открывает обратно. Хотя, повторяю, не поручусь, что это она. Даже наоборот — думаю, что не она. Так что займись своей педагогикой или естествознанием, или чем там ты занимаешься сейчас в этой народной школе и не забивай себе голову. Тем более я на днях подал заявление в магистрат о сносе дома Зигелей.

— Это хорошо, что его снесут, — сказала Берта с облегчением.
— Не всё так быстро, — иронично хмыкнул Дитрих, — ты же знаешь, что у нашей администрации всегда находится масса неотложных дел. Когда ещё дойдёт дело до моего заявления…
На следующий день Франц некоторое время колебался: пойти сразу после уроковв приют, или подождать, пока Берта появится? Вчерашний разговор он отнюдь не считал законченным.Он какое-то время покрутился у учительской, и вскоре дверь открылась. На пороге стоял историк Херцог.
— Кхм… Скажите, а фройляйн Дитрих здесь? — спросил Франц, глядя учителю в глаза.
— Да-да, проверяет тетради, — ответил Херцог, и Франц задумался: стоит ли беспокоить учительницу?

Впрочем, Берта вскоре отложила перо в сторону, и пригласила Франца войти. Мальчик послушно зашёл и некоторое время стоял рядом со столом, на котором лежала стопка тетрадей. Ему упорно казалось, что Берта явно что-то знает о его настоящих родителях.
— Скажите, фройляйн, вы ведь не знаете ничего о моём происхождении? Может, ваш отец что-то рассказывал?
— Зачем отцу делиться со мной рабочими моментами? — приподняла бровь Берта и тут же поняла, что проговорилась: откуда же она знала, что с Францем её отец встретился именно в участке? И откуда же она знала, что отец кого-то в мальчике узнал?
— Я понял, что он кого-то во мне узнал. Каспер говорил, что я, может, вообще не немец…
— А кто тогда? Хорват, что ли? — насмешливо спросила Берта, вспомнив эти труднопроизносимые хорватские слова и долгие вечера над словарём и разговорником.
— Нет. Он говорил, что у меня «морда шире газеты». А такие, вроде, в Болгарии живут.
И снова Берта оторопела от такого совпадения. Её брат, сам того не зная, попал в десятку: она уже успела навести справки о биографии Анны Зигель, и знала, что по отцовской линии в её роду были болгары. Марика Зигель, урождённая Стойкова, была из семьи болгарских беженцев. Именно от неё Анна унаследовала такую внешность, столь нетипичную для немцев.

— Хотя я уже знаю, кто моя мать, — вдруг заявил мальчик, а Берта почувствовала, как холодеют пальцы.
Да, рано или поздно мальчик узнал бы всё, но что делать теперь, когда слишком много людей узнают, кто он такой и кто его мать, когда в городе, вполне возможно, прячется сама Волчица?
— Так, и кто же?
— Фрау Хельга Танненбергер, — отчеканил мальчик, а Берта почувствовала, как у неё отлегло от сердца.
Она старалась не показывать волнения, и сейчас просто старалась выдохнуть, ожидая, когда сердце перестанет так бешено колотиться.
— К сожалению, Франц, ты ошибаешься, — мягко ответила учительница, — она не может быть твоей матерью.
Повисло неловкое молчание. Уверенность в голосе Берты разваливала собранную Францем головоломку, но ему не хотелось верить, что столько времени он заблуждался. Он вопросительно посмотрел на женщину, как будто требуя обосновать свои предположения.

— Фрау Танненбергер — очень порядочная женщина. Она не стала бы скрывать от тебя правду и в меру сил, всегда бы заботилась о тебе. Да, она бы и физически не смогла тебя выносить и родить: в тот год она получила тяжёлую травму, и долгое время была прикована к инвалидной коляске. Она встала на ноги, но, как видишь, с тех пор хромает. В таком положении выносить и родить ребёнка невозможно. Кроме того, она никогда не покидала Инсбрук. Так что, Франц, ты ошибся.
Сложно описать силу разочарования, охватившую Франца. В его голове всё уже сложилось, и хотя его уверенность после ссоры с Дианой пошатнулась, он не сбрасывал со счетов великаншу, которая, как он считал сначала, и есть его настоящая мать. До сегодняшнего дня.
— Да, наверное, вы правы… — вздохнул мальчик, — а вы? Вы ведь что-то знаете о моей матери? А об остальных родных? Они живы?

Такая напористость Франца тревожила Берту: мальчик и сам не знает, насколько жестокой и горькой будет правда. Да, он знает или предполагает, что его мать сидела (а может, и сейчас сидит) в тюрьме, но про то жуткое преступление он вряд ли даже догадывается. А сам-то он ничего — умный, выдержанный, вполне безобидный, способный. И ведь не знает, бедняга, что за зверь его породил…
— Пока нет… Но я точно всё выясню, — задумчиво произнесла Берта. — Ты не стесняйся: если понадоблюсь — заходи. Не бойся — я не кусаюсь.
Франц вышел из учительской, а Берта продолжила проверять тетради. Она могла бы это отложить назавтра, но обстоятельства вынуждали её подкорректировать свои планы, совет отца заниматься только естествознанием, лишь подстегнул её любопытство — она хотела наведаться в приют и попросить личное дело Франца. Заодно сообщить начальнице, что возможно, Франц Нойманн — сын Анны Зигель. Вероятное пребывание Волчицы в городе не оставляло ей выбора, руководство приюта должно было быть начеку и особенно внимательно следить за этим воспитанником. Симону Вернер она лично не знала, но предполагала, что это довольно впечатлительная особа, и надо её как следует подготовить. Но был риск, что она разболтает всё, а значит, подвергать мальчика неоправданному риску не стоит. По крайней мере, пока. Всё это она думала, продолжая корпеть над тетрадями. Наконец, закончив, размякла на стуле и машинально хрустнула суставами.

— А вы просто генерал в юбке, я посмотрю, — подал голос Херцог.
— Такая я, — пожала плечами Берта, — а вы, Эрнст, очень напоминаете мне моего историка — вот он тоже не повышал голос, а рассказывал как — заслушаешься!
— Учителя, как это часто бывает, похожи и на всех, и ни на кого, — ответил Херцог, — мать у меня была такая, говорила: не любить детей — неестественно. Родственников у нас много, часто приезжали со своими детьми, а я им легко придумывал занятия. Просто удивительно, как они тянулись ко мне! Вот знаете, фройляйн, мама меня учила так: думай, что оставишь своим потомкам. Набожная была. Покинула нас ещё три года тому назад… Испанка, сами знаете…
— Ваше счастье, коллега, что вы с моим контингентом не общались, — мрачно пошутила Берта, — сели бы вам на голову и свесили ноги. Дикари. К ним нужен свой подход.
— Странно — у меня даже «дикари» на уроках не шумят, — рассмеялся Херцог.
— Ваше счастье, — не стала спорить Берта, — но принцип коллективной ответственности никто не отменял. Вот как в армии, — призадумалась Берта, вспоминая письма от брата, — там провинился один — отвечает весь взвод. Никому не захочется сомнительной славы.
— За одного — весь класс? — Херцог даже немного растерялся.
— Да. Считайте, что пуля в голове заразна, — с иронией ответила Берта, собирая свою сумку.
Кажется, она отобрала пальму первенства у Бекермайера и теперь считается самой грозной из всех преподавателей. А вот Францу она почему-то понравилась. Интересно, ему ли одному?
— Мне не дают покоя лавры Калигулы, — продолжала женщина, накидывая пальто, — он слыл безумным и жестоким императором. Но народ его любил. Мы уже оставили своим детям, — презрительно хмыкнула Берта, — рожки, да ножки. Была империя, стал — огрызок. Вот у русских и у турок ещё есть шанс. Как думаете, там, на Востоке, рождается новый Рим, или новая Парфия? Войны вечны, как стихийные бедствия. Сейчас Россия проходит через стадию становления своего, нового мира. Я никогда не верила россказням про все эти ужасы. Ку-ку, люди — страна войну проиграла! Ещё бы там голода не было… А туркам что, слаще пришлось? Но у русских нашёлся Ленин, а у турок — Кемаль. А вот у нас — никого. А попади я в Россию или в Турцию сейчас… Кто знает, может, сама бы под ружьё встала.
— Дело говорите, — согласился Херцог. — У Рима был Аэций. Он сам, наполовину варвар, верил в непобедимость Рима и этой верой заражал сограждан. И кто знает, не убей его Валентиниан, может, и не разорили бы варвары Рим.
— Родина часто беспощадна и несправедлива к своим спасителям. Вы, как историк, это знаете.

В глазах Херцога ожидаемо зажглись огоньки. Он узнавал в Берте своего коллегу — Бекермайера. Конечно, Берта, как ему казалось, перегибает. Он помнил, что Бекермайера старшеклассницы, ещё когда он в женской гимназии работал, уважали, а малявки наоборот — боялись. Видимо, ко всем с годами приходит осознание, что нет смысла роптать на преподавателя, если наказывает он только за дело. Лишь бы только эта молодая учительница не перегорела раньше времени.

Франц не прогадал, направляясь прямо в приют. Буквально через пять минут после своего прихода он услышал в коридоре тяжёлые шаги Тины, и вскоре дверь распахнулась, и на пороге возникла её грузная фигура.
— Франц, это за тобой! Пойдём!
Мальчик даже вздрогнул от её громового голоса. Он всё никак не мог к нему привыкнуть.
Путь в участок прошёл без приключений. Они снова сели у двери кабинета комиссара Кляйна. Слышимость была превосходная, и мальчик ловил каждое слово.
— Послушай, Курт, — наседал Хунек, — так дело не пойдёт. Или мы говорим с тобой откровенно, или за тебя заговорят улики. Откуда у тебя вот эти вещи дома?
— Нашёл. Не пропадать же добру, — спокойно отвечал подозреваемый.
— Отлично! Может, и эту женщину видишь впервые?
— Да, впервые. Чем там она занималась — не знаю. Я в чужие дела не лезу.
— А вот в чужие дома — очень даже лезешь! — резко повысил голос Хунек.
— Поберегите нервные клетки, господин инспектор, — усмехнулся обвиняемый, — они не восстанавливаются. Если вы решили повесить на меня все нераскрытые дела, боюсь, вам придётся поднапрячься…
— Зря упрямствуешь, Курт, — с ухмылкой ответил Роберт, — себе же хуже делаешь.

Он приоткрыл дверь, и, увидев, что Франц с воспитательницей уже на месте, пригласил войти. Франц увидел, как резко изменилось выражение лица арестанта. Очевидно, тот его без труда узнал. Франц его лица в тот раз не разглядел и теперь пытался вспомнить что-то, что могло бы помочь следствию.
— Это кто? Вы зачем сюда их привели? — с некоторым удивлением спросил задержанный, и Франц тут же всполошился — шепелявит! А один из этой троицы точно шепелявил!
Франц запомнил этот пришепётывающий голос ещё с того раза, когда шёл за Эстер по улице, надеясь защитить её от хулиганов. Когда женщина прощалась на крыльце кафе Кауффельдта со своими спутниками, голос этого человека звучал особенно заметно.
— Я не знаю, кто он, — сказал мальчик, — но я уже встречал этого человека.
— Не он ли принёс к тебе узел с ворованными вещами? — спросил Роберт.
Франц отрицательно покачал головой и сказал:
— Нет, вещи нёс другой — он и ростом ниже, и вообще не такой… Но вот что он не знает эту женщину, он врёт!
— Объясни! — Роберт кивнул секретарю, который тут же застучал по клавишам пишущей машинки.

Франц, как мог подробно, описал сцену на крыльце кафе. Ему удалось даже вспомнить несколько фраз из того разговора. Женщина на прощание попросила передать привет какому-то Клаасу.
— А вот этот, — Франц указал на готового вцепиться ему в глотку Курта, — обещал, передам, мол, сам давно его не видел, буду рад встретиться, если такое дело намечается.
— Та-а-ак, — весело потёр руки Хунек, — ну какое намечалось дело, мы теперь знаем, а вот, кто такой этот Клаас, попрошу объяснить.
— Не буду я ничего объяснять, — буркнул себе под ноги Курт, — не знаю я никакого Класса.
Неожиданно Эстер, которая до этого сидела абсолютно безучастно и глядела в окно, вмешалась.
— Неужели вы, инспектор, не видите, что этот мальчик просто выдумывает, чтобы придать себе значительности?

Голос женщины звучал завораживающе мягко. Из чуть прикрытых огромных глаз по комнате разливалось синее сияние. За сутки она побледнела и выглядела как будто больной, под глазами залегли круги, кончики тонких пальцев непроизвольно дёргались, но голос… Голос преступницы остался таким же волшебным. Правда Франц с удивлением заметил, что волшебство это совершенно не действует на Тину. Если все присутствующие в кабинете мужчины при её первых словах замолчали, и даже прыщавый секретарь перестал стучать по клавишам Ундервуда, то Тина тут же презрительно бросила:
— Помолчала бы, бесстыдница! Сама ты всё врёшь!
— Тише, тише, — почти машинально бросил Хунек воспитательнице, как будто жокей успокаивал норовистую лошадь.

А Эстер, нимало не смутившись выпадом Тины, не торопясь, продолжала:
— Вы только представьте: мальчика вызывают в полицию, как важного свидетеля! Как это должно быть волнующе для него! Какие нетерпеливые вопросы будут ему задавать его товарищи по приюту, едва он вернётся! Как он будет задирать нос перед ними, ведь он свидетель, а они нет. Конечно же, он захочет это всё повторить, и не раз, и не два. Но как это сделать? Конечно же, надо выдумать новые подробности происшествия, «вспомнить» новых людей, ведь это так просто, да, малыш?
Франц вздрогнул от этого «малыш». Он и раньше слышал это слово от Эстер, но если тогда оно звучало для него даже приятно, теперь показалось оскорблением. Больше всего Франц ненавидел, когда его несправедливо обвиняют в нечестности. Сколько уже пришлось ему пережить таких несправедливых обвинений!
— Как вы смеете говорить, что я выдумываю! Я говорю каждое слово, которое помню, каждое! Вы лживая, гадкая женщина! — закричал мальчик, вскочив на ноги.
И тут случилось неожиданное. Только что спокойно, даже лениво, сидящая на стуле, Эстер вдруг повалилась на пол. Глаза её закатились, изо рта пошла пена, а из носа почему-то кровь. Тело женщины стало биться о грязные половицы.

— Да что ж это такое! — с досадой воскликнул Роберт, — кажется, у неё эпилептический припадок, врача!
— Убили! Убили женщину! — не растерявшись, тут же заорал Курт.
Инспектор кинулся в коридор за помощью, прыщавый секретарь так и сидел за своим столиком, открыв рот от неожиданности, в дверном проёме показались любопытствующие лица полицейских, а Франц вдруг ощутил непередаваемый ужас. Это всё случилось из-за него! Он опять виноват. Его обвинения стали для этой женщины таким большим потрясением, что у неё начался припадок! А что, если она умрёт?
И в это время Тина, о которой все забыли, не торопясь, сняла с ноги довольно-таки потрёпанный башмак и с размаху шлёпнула его подошвой припадочную по щеке.

— Да как ты смеешь! Ботинком! Да ты… Да я… — Эстер мгновенно пришла в себя и кинулась на обидчицу.
— Ах, вот оно что! — расхохотался Кляйн от двери. Он быстро вбежал в кабинет и подхватил Эстер под локти.
— Да, эта дамочка — актриса, пожалуй, более умелая, чем её мать, — произнёс начальник отделения Дитрих, входя следом за ним.
— А как вы догадались, что она… того… ну, притворяется? — робко спросил у Тины прыщавый секретарь.
— Да, тут и думать нечего, — ответила воспитательница, надевая башмак обратно, — когда я была ещё ребёнком, моя мать работала горничной у одной актрисы. Так у неё дочка была. Совсем малая, а тоже такое умела… Вот этот самый номер всегда проделывала, когда не хотела в школу ходить. Такая была болезненная — ужас. Только, скажу я вам, никакой болезни у неё не было. Притворство одно.
— Но как же пена, кровь? — шокировано спросил вернувшийсяХунек.
— У неё сосуды, что ли, слабые в носу были, стоило ей дыхание задержать, так тут же кровь носом идти начинала. А пену и я вам показать могу — надо с утра, при умывании маленький кусочек мыла незаметно за щёку положить, а потом и выдать пену, когда надо.
— А не помните, как звали артистку эту и её дочку, — с подозрением спросил Дитрих, — что-то мне эта история кажется знакомой.
— Не помню, — ответила Тина с искренним огорчением, — давно это было, да и мать недолго работала у них. У этой артистки горничные вообще не задерживались, вздорная она была, и, говорят, что нюхала порошок. Хоть я настаивать на этом и не буду, сама я этого не видела. А дочка у неё была мамаше под стать.
— Склоняю голову перед вашей находчивостью, — с шутливой галантностью произнёс Дитрих и неожиданно, к немалому её смущению, поцеловал воспитательнице руку, — такая шикарная дамочка скорее могла стерпеть физическую боль, к которой наверняка была готова, но не такой унизительный способ приведения в чувства.

Эстер, наконец, перестала вырываться в крепких руках Кляйна, и её опять посадили на табуретку перед столом.
— Итак, продолжим, — весело проговорил Хунек, — что вы, фрау Келлер, можете сказать нам о неком Клаасе, имя которого было произнесено вами в разговоре с вашими подельниками на крыльце кафе Кауффельдта, в конце декабря прошлого года.
Допрос тянулся невыразимо долго. Если кто-то из приютских ребят, как высказалась Эстер, действительно завидовал Францу, его статусу свидетеля и возможности ходить в полицейский участок на допросы, то Франц бы с полным убеждением сказал этому человеку, что завидовать нечему. Никакого интереса к этому делу у него не осталось. И единственное, что он испытывал — это было чувство лёгкой гадливости к Эстер и её «друзьям».

Видимо, это же чувство разделял и Хунек. Закончив допрос, который принёс только уточнение мелких деталей, но не дал никакой стоящей информации относительно загадочного Клааса, он бросил на женщину взгляд, в котором читалось презрение и одновременно жалость.
— Возьми её, — обратился Роберт к секретарю, отведи, пусть она умоется, почистится, а затем мне нужен фотограф, надо её сфотографировать.
— Но ведь её уже фотографировали после задержания, — напомнил секретарь, — и в фас, и в профиль…
— Это немного не то, что мне требуется, — поморщился инспектор, — мне нужна обычная фотокарточка, которая даёт представление о том, какая это личность. Это личная просьба Маркуса.
— Тогда её надо было фотографировать, когда она тут с пеной на губах по полу валялась, — засмеялся Кляйн.
— Всё впереди, — загадочно бросил Хунек. Затем он обратился к Тине:
 — Вы можете забирать мальчика, сегодня он нам больше не нужен. Скорей всего, мы ещё раз вызовем его, если этот Клаас, о котором сегодня говорилось, будет пойман. Но, возможно, мы обойдёмся и без него. Но, конечно, ему надо будет присутствовать на суде, где он должен будет дать показания.
— Да, я понимаю, — ответила Тина с достоинством.
Её похвалил сам начальник отделения — знаменитый Дитрих! Тина была на седьмом небе от счастья.

А Маркус, вернувшись в этот вечер домой, был особенно молчаливым и непривычно ласковым с Минкой. В конце концов, девчонка высказала Яне, что её жених, кажется, слегка тронулся, получила шутливый подзатыльник и гордо отправилась спать.
Маркус обнял Яну за плечи и посадил её рядом с собой на стул у обеденного стола.
— У тебя неприятности? — с тревогой спросила девушка.
— Нет, у меня расследование очередной квартирной кражи, и вот по этому поводу я и хотел с тобой поговорить.
Брови Яны от удивления поползли вверх –Маркус никогда не обговаривал с нею свои служебные дела.
— Смотри, — инспектор выложил перед девушкой фотокарточку.
— Как похожа на нашу Минку! — воскликнула Яна. — Только волосы светлее. Ты всё-таки нашёл её? Это родственница?
От Маркус ане скрылось огорчение в голосе невесты, видимо, она, как и он сам, втайне надеялась, что родные Минки никогда не найдутся, и девочка навсегда останется с ними.
— Я думаю, что да, родственница, — ответил Маркус.
— И что же теперь?
— А теперь мы с тобой, если ты не против, займёмся оформлением наших отношений. На очереди у нас свадьба и удочерение.
— Но как же… Если нашлась родственница… — растеряно проговорила Яна.
— Поверь мне, такую родственницу Минке лучше не знать.

Яна обняла жениха и крепко поцеловала, а затем тихонько спросила:
— Она причастна к этой квартирной краже, которую ты расследуешь?
— Да, — сурово ответил инспектор.
— Но имеем ли мы право ничего ей не сказать, — сомневалась девушка.
— Но ведь мы не знаем точно, является ли эта воровка действительно родственницей девочке, которая практически стала нашей дочерью, — лукаво парировал Маркус.
— Какой ужас… — вздрогнула Яна, услышав слово «воровка».
А Маркус продолжал:
— Хотя я, конечно, почти уверен, что это её тётка. Но как мы можем это доказать? И как это доказать может она сама? Думаю, что она вообще не знает о существовании племянницы, родители Минки умерли до того, как её нашли. А мы ничего ей не скажем. Ведь не скажем?
— Не скажем, — эхом подтвердила Яна.

Глава XXXIX

Конечно, Яна, как все девочки, иногда думала в детстве о собственной свадьбе, представляла её. В её фантазиях появлялись образы, навеянные детскими книжками: прекрасный принц — её жених, нарядные, весёлые гости и она сама — красавица в сверкающем белоснежном платье.
И вот теперь она понимает, что всё будет совсем не так. Женщины, с которыми она работала в архиве, отнеслись к идее устраивать свадьбу в пост со сдержанным неодобрением.
«Конечно, — перемигивались они, — невеста-то подпорчена. Живот скоро начнёт на нос лезть, вот и торопятся». Разумеется, о главной причине спешки — желании поскорей узаконить удочерение Минки — Яна никому не говорила. Зачем говорить, если почти все знакомые относились к тому, что Минка живёт у них с Маркусом, резко отрицательно.
— Зачем тебе эта побирушка? — недоумевали подруги, — смотри, ещё обворует вас! А у тебя ведь скоро будет свой ребёнок!

Поначалу Яна увлечённо опровергала всеобщее мнение, рассказывала о том, какой Минка чудесный ребёнок, но потом махнула рукой: какой смысл убеждать в чём-то людей, которые не хотят, чтобы их убедили.
После того, как Маркус показал ей фотокарточку Эстер, Яна потеряла покой. Она впервые по-настоящему почувствовала, насколько ей стала дорога эта малышка. А что, если найдутся вдруг ещё какие-то родственники, и девочку придётся отдать? Страшные картины разлуки вставали у Яны перед глазами. Ей даже снилось, как Минку уводит с собой какая-то высокая женщина под вуалью, а девочка протягивает к Яне руки и умоляет не отдавать её.
Маркус тоже понимал, что вопрос с удочерением нужно решать срочно. Хотя бы ради спокойствия Яны, которой в её положении лишние волнения были совсем ни к чему. Но дело упиралось в отсутствие у девчонки хоть каких-нибудь документов. Маркус ещё раз посетил дом, в котором снимали квартиру родители Минки, но там его ждала уже совершенно другая картина, нежели та, которая встретила его в первый раз.
В Инсбрук приехали наследники старой хозяйки. Они, вселившись в дом, выбросили все старые вещи. Инспектор почти и не надеялся отыскать в этом разорённом жилище какие-нибудь бумаги, удостоверяющие личность Вильгельмины, ведь и в первый раз он всё осмотрел достаточно внимательно. Теперь даже призрачная надежда растаяла окончательно. Документы надо было справлять заново. Но заниматься этим у Маркуса совершенно не было времени.

Несмотря на то, что с открытием городского приюта беспризорников на улицах города стало намного меньше, почти каждый день в полицию приходили горожане, жалуясь на подростков, совершающих дерзкие, бессовестные ограбления на улицах. Заявители, обычно, рассказывали о шайке малолетних преступников, но по некоторым признакам Маркус понял, что речь идёт об одном человеке, у которого, возможно, есть парочка сообщников, а может быть, и нет.
Яна, повздыхав о том, что ни сверкающего платья, ни большого количества радостных гостей на её свадьбе не будет, занялась сама подготовкой и свадьбы, и удочерения. В конце концов, она и сама сейчас мало напоминала прекрасную принцессу. Лицо покрывали тёмные неровные пятна, живот уже заметно выпирал, а походка стала медленной, враскачку. «Ну и что, — думала она, — сейчас время такое. Самое главное, что мы любим друг друга»
Ни в одной церкви венчать их в пост не согласились. Поэтому Яна и Маркус решили просто зарегистрироваться в ратуше и в тот же день получить свидетельство о том, что Минка отныне их дочь.

После регистрации планировали скромно посидеть в квартире Маркуса. Он обещал привести гостей — своих сослуживцев. Некоторые должны были прийти с жёнами, так что совсем уж без гостей не обойдётся. Яна до сих пор не знала, смогут ли приехать на свадьбу её родители и родители Маркуса. Её мать в эту зиму сильно болела, и отец, скорей всего, не отважится оставить её одну. А родители Маркуса — люди, по мнению Яны, довольно консервативные, кажется, не одобряли поведение сына — их общую жизнь в его квартире, удочерение девочки и их поспешный брак. В ответ на робкое письмо Яны с оповещением о скорой свадьбе, пришла открытка с изображением Венской ратуши и сухим, коротким пожеланием счастья. Видно было, что родители жениха вовсе не жаждут знакомиться с невестой. После этого Яна проплакала тайком несколько ночей, стараясь не разбудить Маркуса, но дела всё-таки шли своим чередом. Пришло очень тёплое письмо от сестры Маркуса Марион, которая собиралась быть на свадьбе обязательно. Новая Минкина метрика была, наконец, готова, молоденькая портниха, которую Яне посоветовала сама фрау Марта Дитрих, сшила хорошенькое просторное платьице, в котором подросший живот был почти не виден, дата бракосочетания была назначена.

Несмотря на важность этого дня, Маркус с утра убежал на службу, так как ночью, наконец, взяли одного из подростков, нападавших на людей на улицах.
Яна даже была рада, что жениха какое-то время не будет дома, она хотела навести красоту без него. Втайне от Маркуса она верила в некоторые старые народные приметы, главнейшей из которых был запрет на то, чтоб жених видел до начала обряда невесту в готовом свадебном платье. С помощью молоденькой портнихи и двух таких же соседок она красиво уложила волосы, надела своё свадебное платье и маленькую белую шляпку с узорной вуалью. В зеркале отразилась незнакомая женщина, очень красивая, ну пусть и не принцесса, но…
Раздался звонок в дверь.
— Это, наверное, Марион, — крикнула Яна, — она обещала приехать утром.
— Я! Я открою! — звонко закричала Минка и бросилась в коридор, расталкивая женщин.
Девчонка с шести утра была на ногах. Она возбуждённо бегала по квартире, поправляя немудрящие украшения, приподнимая крышки кастрюль с угощением и любуясь в зеркало своим новым розовым платьем с широким поясом.

Но за дверью стояли вовсе не сестра Маркуса, а Франц Нойманн в сопровождении какой-то женщины.
— Фрау Перхта… — выдохнула Минка, отшатнувшись назад.
— Никакая это не фрау Перхта, — смущённо произнёс Франц.
Мальчику было неудобно перед этой женщиной за свою подругу, но, если честно сказать, одета незнакомка была и правда, странно — множество пёстрых юбок, надетых одна на другую, несколько накинутых на плечи платков и полное отсутствие верхней одежды. Это, наверное, и заставило Минку принять её за мифический персонаж австрийских сказок — злобную старуху, которая наказывает за лень нерадивых женщин.
— Мальчик, ты зачем цыганку привёл? — с недоумением спросила одна из соседок.
Франц недоумённо оглядел женщину и возразил:
 — Но я не приводил её! Она сама спросила меня у входа в подъезд, где здесь свадьба! Она говорит, что ей надо к невесте, я думал, что её пригласили!
 — Кто там? Это Марион? — крикнула из комнаты Яна.

Соседка недовольно прошла к ней и сообщила, что в квартиру хочет попасть какая-то цыганка.
 — Цыганка! Цыганка! — радостно запрыгала молоденькая портниха, хлопая в ладоши, — пусть пройдёт, она нам погадает!
Соседка неодобрительно махнула рукой:
 — Ещё чего, будет тут носить грязь.
Яна неуверенно произнесла:
 — Да, да…
Но потом всё-таки решилась:
 — Пусть пройдёт! Интересно же!
А цыганка, не дожидаясь приглашения, уже входила в двери. Вид у неё был весьма решительный. Пёстрые юбки развевались, а цветастые шали сползали с плеч.
Начались гадания. Цыганка брала женщин по очереди за руки, всматриваясь в тонкие линии на их бледных ладонях.

Минка, соскучившись, потащила Франца на кухню, показывать угощения.
 — Вот, смотри! — говорила она, — суп из бараньих потрохов, картофельный салат, венгерское рагу, два вида яблочного штруделя, я сама для него резала яблоки. Посмотри, у меня даже мозоль от ножа!
Несмотря на скромность свадебного угощения, обусловленную тяжёлым временем, Франц был впечатлён.
Кухня заполнилась женщинами. Невеста пожелала остаться с цыганкой наедине, чтобы услышать персональное гадание про её будущую семейную жизнь.
Одна из соседок тут же нашла для детей работу, вручив каждому по стопке тарелок, которые надо было протереть. За разговорами они не заметили, как вернулся Маркус. На вытянутых руках он держал какой-то свёрток, завёрнутый в обёрточную бумагу, а когда бумагу сняли, под ней оказался горшок с цветущей геранью. По зимнему времени букета цветов достать не удалось.

 — Яна пойдёт к алтарю с горшком? — захихикала Минка.
 — Яна вообще не пойдёт к алтарю, — с лёгким неодобрением поправила её одна из соседок, она просто сходит в мэрию. Кстати, нам уже пора собираться.
 — Марион приехала? — спросил Маркус.
 — Нет, — ответил Франц, ставя наверх стопки последнюю тарелку, — только пришла какая-то цыганка, вся в платках…
Маркус расхохотался.
 — О, узнаю свою сестру, она всегда любила мистификации…
 — Цыганка — это Марион? — открыла рот Минка.
 — Да, это её любимый образ, — с удовольствием рассмеялся Маркус, — помню, как однажды она выступала в таком виде на именинах нашей матери.
 — То-то я смотрю, она какую-то чепуху мне говорит, — улыбнулась портниха, — сказала, что у меня будет три жениха, а у меня ещё ни одного никогда не было!
 — А мне богатство посулила…
 — А мне — троих детей… — делились наперебой соседки.

И тут опять зазвенел звонок.
Маркус быстро прошёл к двери и распахнул её.
На пороге стояла запыхавшаяся Марион с большим саквояжем.
 — Еле успела, — выдохнула она, распутывая платок, — так, где наша невеста?
 — Но кто же там в комнате с Яной? — недоумённо спросил Маркус, рванувшись к закрытой двери.
Когда дверь распахнулась, все увидели цыганку, которая резво собирала разложенные прямо на полу потрёпанные карты. Яна сидела у зеркала, бледная, как полотно, и смотрела в противоположную стену.
 — Милая, что с тобой?! — кинулся к ней Маркус, — что она тебе сказала? Она тебя обидела?
Яна отрицательно покачала головой, продолжая сидеть с таким же отрешённым выражением лица.
 — Откуда вообще взялась эта цыганка? — в сердцах воскликнула Марион, бросаясь к невесте, — неужели вы не видите, она её расстроила! Видимо, Яна не смогла ей достаточно заплатить, и гадалка наговорила ей какой-то чепухи. Маркус, да задержи же ты её, ты полицейский, или кто?

Но цыганка уже вышла за дверь квартиры.
 — Откуда она вообще взялась? — негодовал жених.
 — А её привёл вот этот мальчик, — указала на Франца портниха с невинным детским недоумением.
 — Франц? — удивился Маркус, — где ты взял цыганку?
Франц устало вздохнул. Вот опять, как всегда, виноват он.
 — Я не приводил её, она пришла сама. Я не знаю, откуда она узнала о свадьбе.
Его почти не слушали. Яну затормошили, заторопили, Маркус убежал в другую комнату одеваться, и вскоре появился во взятом напрокат фраке с искусственной бутоньеркой в петлице.
 — Ну же, милочка, возьми себя в руки! — обнимала Яну Марион, — это всего лишь бродячая цыганка, надо было гнать её отсюда, да и всё! Зачем ты стала её слушать? Что она тебе сказала?

Бледная и растерянная Яна только качала головой.
Маркус продолжал бушевать:
 — Как жаль, что мои сослуживцы встретят нас только у мэрии! Как бы я хотел отправить эту цыганку в участок! Наверняка за ней числятся нехорошие делишки!
Наконец, Яну успокоили, поправили на ней вуаль, накинули на плечи шубку. Приехал нанятый Маркусом заранее экипаж. В него влезли Маркус, Яна, Марион и Минка. Все остальные остались дома, расставлять столы для торжества.

Сидя в тесном экипаже, Маркус грел в своих руках холодную ладонь своей невесты.
 — Что она тебе сказала? Расскажи мне! — просил он её вполголоса.
Яна вновь и вновь отрицательно качала головой.
 — Но я же уже, можно сказать, твой муж, и ты должна быть со мной откровенна! — настаивал Маркус.
  — Она сказала, что у меня родится сын, — без всякого выражения ответила молодая женщина.
 — Так это же замечательно! — с преувеличенным воодушевлением ответил Маркус, — так в чём же дело?
 — А ещё она сказала, — продолжала Яна, — что мой сын вырастет без меня.
 — Ерунда какая-то, — ворчливо заметила Марион, — я знаю, что вы с Маркусом ни за что не допустите того, чтобы ваш сын жил вдали от вас, и не отправите его в какой-нибудь интернат.
— Это не поэтому, — заплакала, наконец, Яна.
 — А почему? — хором спросили Маркус, его сестра и Минка в нетерпении.
— Она сказала, что я умру сразу же после рождения сына… — вздохнула Яна.

Глава XL

Между тем, в квартире, покинутой хозяевами, кипела работа. Накануне Маркус и Яна, посчитав предполагаемых гостей, решили, что их будет, максимум, человек тридцать. Однако они ошиблись. Маркуса в городе хорошо знали. Он помог многим семьям разыскать детей, а детям найти своих родителей, унесённых суровым вихрем войны. Теперь эти люди, откуда-то узнав о свадьбе, шли в небольшую квартирку «собирателя мелочи» с подарками и провизией. Ещё до возвращения новобрачных из мэрии, пришлось идти собирать столы и стулья по всем окрестным домам.
Франц старался изо всех сил. Это он придумал взять в угловом дворе на время длинные доски, приготовленные для ремонта, чтобы положить их между стульями, сделав импровизированные лавки. Рабочие, которые занимались ремонтом, с удовольствием согласились одолжить доски и сами явились встретить новобрачных и пожелать им счастливой семейной жизни.

Наконец, всё было готово. Франц с восхищением смотрел на накрытые столы. Как много всего принесли люди! Он и не знал, насколько Маркус — уважаемый в городе человек.
Сослуживицы Яны по городскому архиву, несмотря на их демонстративное неприятие гражданской церемонии, тоже явились на праздник. Причём каждая из них принесла завёрнутый в полотенце большой пирог.
«Вот Минка обрадуется», — думал Франц, расставляя всё это на столе. Мальчику даже не верилось, что Минка через каких-нибудь полчаса вернётся в этот дом уже полноправной дочерью Маркуса и Яны. Со вздохом он вспомнил своё усыновление, и на глаза навернулись слёзы.
Но тут в конце улицы, наконец, появился экипаж, украшенный белыми и розовыми бумажными цветами. В гривы низкорослых лошадок были вплетены разноцветные ленты, а у кучера за отворотом шапки торчал ритуальный трилистник, вырезанный из зелёного картона — сразу видно, что едут новобрачные. За первым экипажем ехали ещё три с сослуживцами Маркуса. Завершал процессию новенький лакированный автомобиль, принадлежащий полицейскому участку.

Квартира сразу наполнилась людьми и гомоном поздравлений. Франц принимал у гостей пальто и шубы и таскал их в спальню на кровать. За этим занятием он даже не успел поздравить молодожёнов и перемолвиться словечком с их новоиспечённой дочерью.
Когда все относительно нормально разместились за столами, Франц примостился у дальнего конца одного из столов у двери. Отсюда он отлично видел довольного, счастливого Маркуса, Яну, со щёк которой всё ещё не сошла подозрительная бледность, и Минку, которая была шустрой и озорной, как всегда. Но человек, который сидел рядом с Яной, заставил Франца вздрогнуть — Диана. С утра, собираясь к Маркусу, он старался не думать об этой женщине, решив, что как-нибудь всё обойдётся, если держаться от неё подальше. Сейчас только он заметил, что Диана и Марион — близнецы. Их одежда, причёска, выражение лица и манера разительно отличались, поэтому даже при одинаковых чертах лица, за близнецов их принять было сложно. Во-первых, Марион казалась на несколько лет моложе и полнее своей сестры. Во-вторых, в ней было гораздо больше радости жизни и женской привлекательности, несмотря на уродливый шрам на шее, который она не вполне успешно пыталась прикрыть лёгким шарфом и ожерельем из искусственного жемчуга.
А кстати, где же Марион? С момента возвращения новобрачных она не появлялась. Франц завертел головой, рассматривая гостей. Справа сидели галдящие, как сороки, женщины — подруги Яны по архиву и соседки, напротив них полицейские, некоторые из них с жёнами. Вот Роберт с каким-то незнакомым человеком в светло-сером костюме ведут непрерывную оживлённую беседу.

Начальник отделения Дитрих уже встал с бокалом, поздравляя новую семью, и тут хлопнула дверь, и в комнату просунулась фигура Марион. Она держала за руки двоих малышей лет пяти-шести. В мальчике Франц узнал Алекса, а девочку он до той поры ещё ни разу не видел.
— Вот и мы, почти успели! — весело воскликнула Марион. Она подтолкнула ребятишек к столу, и они втиснулись на самодельную лавку рядом с Францем. Себе же Марион живо принесла кухонную табуретку, спустив с неё ведро с водой. Так получилось, что сидели они так тесно, что Францу было даже трудно вытащить руку, чтобы взять свою вилку.
Заметив это, Марион обратилась к сидящим с другой стороны от Франца рабочим со стройки:
 — Не могли бы вы, господа, чуть-чуть подвинуться? А то нас тут совсем зажали!
Строители, рабочий день которых неожиданно проходил так замечательно, с удовольствием выполнили её просьбу, но было заметно, что они уже успели продегустировать домашние наливки, стоявшие на столе.

 — Спасибо, — сказал Франц, улыбнувшись.
 — Ты — друг Минки? — спросила Марион, накладывая детям в тарелки еду.
— Да, — ответил Франц, — а ещё я друг Маркуса и Яны.
 — Я вижу, ты им очень хороший друг, — продолжала беспечно улыбаться женщина, — во всём помогаешь, нашим с Дианой карапузам можно у тебя поучиться. Это вот дочка моя, Саския, — она мимоходом кивнула на девочку, которую привела с собой.
Франц расслабился. Марион совершенно не была похожа на свою сестру. В её голосе не было ни капли поучающих интонаций, на мир она смотрела весело.
Но подняв глаза, Франц снова натолкнулся на острый, как кинжал, взгляд Дианы. Увидев, что мальчик на неё смотрит, Диана демонстративно отвернулась к окну.
Тосты следовали один за другим. Обстановка была самая непринуждённая. Кто-то из молодых полицейских предложил выставить граммофон на подоконник и устроить во дворе танцы. Но Диана категорически запротестовала:
 — Комната тогда насквозь промёрзнет, а ведь новобрачной в её положении никак нельзя простуживаться.
Поэтому любителям веселья пришлось ограничиться пением тирольских песен. Внезапно песня была оборвана резким стуком в двери. На пороге, меча молнии, стоял хозяин строящегося углового дома, который, явившись на объект, не обнаружил на месте ни досок, ни своих рабочих.

 — Это что вы здесь делаете, бездельники? — закричал он, — небось, уже пропили доски!
 — Да мы — ничего… У людей вот свадьба… Мы только поздравить зашли, на минутку…
 — А доски где?
 — Да вот они, доски, с нами, мы их взяли с собой, чтобы никто не украл, на них вот люди сидят. Вот этот малец нас попросил и пригласил на свадьбу…
По гостям распространился хохот. Хозяина досок пригласили присоединиться к торжеству, и через минуту он уже старательно выводил рулады вмести со всеми.
 — И вот так всегда, — с ироничной улыбкой сказал Франц Марион, — я не знаю, почему, но что бы где ни случилось, виноват получаюсь я.
 — Не бери в голову, — махнула рукой женщина, — у меня тоже так было, всё моё детство. Диана у нас была вся из себя правильная, чистюля и отличница. А я вечно в истории вляпывалась.
Франц машинально опять взглянул на Диану. Никаких сомнений не было — эта женщина смотрит на него со страхом, смешанным с ненавистью. Ей не только не нравится, что они с Марион вот так непринуждённо разговаривают — она в ужасе от этого!
Часть женщин-соседок разошлась по домам. Женщинам надо было встречать с работы своих мужей. Общество распалось на отдельные группки. Стало посвободней, и Франц, наконец, смог выбраться из-за стола. Пробираясь к Минке, он услышал, как Роберт Хунек горячо что-то доказывает своему спутнику:

— Нет, Эрик, ты неправ. Наш город можно назвать вполне культурным. И если в какой-то замшелый довоенный год городская типография отказалась печатать твои статьи, это вовсе не значит, что все мы здесь необразованные простолюдины.
 — Может быть, может быть… — характерно выговаривая слова, протянул его товарищ.
Франц резко остановился и вздрогнул. Где он слышал такой же характерный говор?
Мужчины между тем продолжили разговор.
 — Моя книга, — объяснял Эрик, будет не просто биографией Инсбрукской волчицы, она раскроет глубинные причины её поступков, заставит читателя задуматься, что должно сделать общество, чтобы подобное больше не повторялось.
Франц вслушивался в каждое слово, и с каждым словом его окутывал всё больший ужас. Он понял, что ему напомнил этот странный выговор. Та страшная женщина, или призрак, с которой он столкнулся в полуразрушенном доме. Это она говорила с таким же характерным акцентом.
 — Франц, ты чего стоишь, как столб? — неожиданно одёрнула его за руку Минка, — меня сегодня все поздравляют, а ты что же, не хочешь?
 — Хочу, — ответил Франц неловко, — я тоже тебя поздравляю!
Загадочный Эрик притягивал его как магнит.

 — Да ну тебя, какой-то ты сегодня скучный, — обиделась девчонка, — пойду, подразню Алекса.
Она упорхнула, а Франц остался, прислушиваясь к разговору мужчин.
 — … моя сестра ведь была с ней в тюрьме, надуманное обвинение, малышка ни в чём не была виновата.
 — Что с ней сейчас? — озабоченно поинтересовался Роберт.
Эрик помолчал:
 — К сожалению… её уже нет на свете.
 — Тот пожар в тюрьме?
 — Нет, в том пожаре она выжила, и вот, что интересно, спасла её как раз Анна Зигель!
 — Но как же тогда…
 — Она погибла уже потом, чахотка доконала её. Я бы хотел поговорить здесь ещё с другими свидетелями.
 — Ну, я не знаю, — задумчиво протянул Роберт, — вот, например, Эмма Гюнст. Её дочь Ева была убита одной из первых. Анна Зигель зарезала её вместе с подругой в женском туалете на первом этаже. Девочке было всего одиннадцать. Эмма сейчас живёт совсем рядом, насколько я знаю, у неё двое близнецов, и кто их отец, никому не известно.
Франц с удивлением увидел, что упоминание Эммы Гюнст произвело на Эрика неприятное впечатление, а слова о близнецах так вообще поразили его.
 — Она вышла замуж? — быстро спросил он.
 — Нет, — отрицательно покачал головой Хунек, — живут на пособие. Иногда берёт на дом какую-то работу по шитью, страшно бедствует.

Эрик побледнел. Франц снова украдкой посмотрел в сторону Дианы. Женщина, наконец, взяла себя в руки и что-то спокойно говорила Яне, поглаживая её по животу.
Минка, Алекс и Саския заливисто смеялись за спиной, обдумывая какую-то очередную шалость. Марион рассказывала всем желающим смешные случае из детства Маркуса. Это тоже немало веселило гостей. Только он, Франц, и неизвестный ему Эрик были как будто связаны непонятной, загадочной тайной. Только они чувствовали себя страшно, неловко и скованно.
Услышав речь этого незнакомца, Франц как будто снова увидел страшный призрак наяву.
Он больше не мог ни есть, ни веселиться. Беззаботный смех и весёлые голоса начинали тяготить его. Франц разыскал среди груды одежды своё пальто и незаметно выскользнул из квартиры…

***

Франц чувствовал какую-то необъяснимую тягу к новой учительнице. Она чётко разделяла работу и свободное время. Иногда он забегал к ней в учительскую, иногда они шли вместе, болтая о мелочах жизни. Берта сама испытывала противоречивые чувства. Она читала его личное дело. В общем-то, мальчик, как мальчик. Сообразительный, спокойный. И надо же — его даже усыновляли! А ведь Фрида явно знала, чей он сын… Косвенно это подтверждал и Каспер, когда Берта попросила его вспомнить что-то про Майерхоффа. Да, действительно, Вильгельм упоминал, что прежде, чем его отправили в Карпаты, он служил в тюремной роте охраны в Триесте, а его жена работала там медсестрой. Знала ведь, прекрасно знала, какой шлейф тянется за этим мальчиком! Но может, хотела как раз максимально обезопасить его от прошлого? Франца она не спрашивала о Фриде, подозревая, что это больная тема для него, но мальчик сам упомянул приёмную семью и своего сводного брата, с которым его разлучили. Вот тогда она увидела в его глазах настоящую, неподдельную боль от самого осознания, что он никогда больше не увидит брата, которого считал родным. «Надо ему помочь», — думала женщина, вертя в руках перо. В это время зашёл математик.

— Как-то вы непрофессионально себя ведёте, фройляйн, — покачал головой Бекермайер.
— Что вы имеете в виду? — Берта приподняла бровь.
— Ну, наше дело — учить, а вы…
Математик сказал это с довольно заметной иронией, а Берта почувствовала, как краснеет. Она клялась просто учить детей, а не проникаться хоть к кому-то из них малейшей симпатией.
— Вы про Нойманна? Видите ли, он сам ко мне приходит. Что мне его, прогонять что ли?
Явно лукавит — видно же, что её волнует судьба этого мальчика, что их отношения давно перешагнули порог «учитель — ученик».
Франц тоже это чувствовал. В то время, как «цыганку», как уже успели окрестить фройляйн Дитрих, все боялись и ненавидели, он наоборот — чувствовал какое-то мистическое уважение к ней. Ни разу она никого не унизила, наказывала только по делу. Может, и за мелочь, но не без повода же! А вот одноклассники стали шушукаться. Часто Франц слышал в свой адрес такие слова, как «фискал» и «подлиза». Особенно старался Вайсс, но Францу было всё равно. Он старался игнорировать все эти выпады в свой адрес.
Вскоре напряжение достигло точки кипения.
После нескольких пройденных тем молодая учительница решила устроить контрольную. Идея была не самая хорошая, но Берте действительно хотелось узнать, насколько быстро дети усваивают материал, что остаётся у них в головах после её уроков.
Контрольные в народной школе практиковались редко. Поэтому класс встретил известие явным недовольством. В день, когда контрольная должна была состояться, Михи Вайсс, явившись утром в школу, предложил одноклассникам:

 — Мы просто не дадим ей говорить.
 — Но как это? — недоумённо спросили некоторые мальчики.
 — А вот так, — подмигнул Михи, и раздув щёки, загудел, — если так сделают все, это будет довольно громко. Чем громче будет говорить она, тем громче будем гудеть мы. А помнишь, мы так уже делали? — кивнул он второгоднику Нильсу. С этим мальчиком они учились вместе ещё до войны.
 — Да, да, — поддержал Нильс, — пришла к нам такая учительница, новая, молодая, зазнайка, и называла нас «деточки».
Класс взорвался смехом.
  — И мы все так сели и стали «У-у-у!»
 — Да что она вам сделала? — неожиданно вмешался Франц, — она нормальная учительница и хороший человек!
 — Только попробуй ей сказать, — угрожающе надвинулся на него Михи.
 — А то что? — насмешливо спросил Франц.
 — А вот увидишь…
Видно было, что Михи чувствует себя не вполне уверенно, поэтому смысл угрозы не расшифровывался.
Франц не боялся одноклассников, как никогда не боялся слишком общих угроз. Он чувствовал свою правоту, и очень симпатизировал Берте. Как-то незаметно естествознание стало его любимым предметом.
Тайны природы интересовали его и раньше. Но он и не подозревал, что их можно открыть с помощью науки.
И вот теперь эта женщина легко и просто ввела его в загадочный мир, полный неожиданных открытий.

На следующий день Франц, придя в школу, услышал из-за двери:
— …да что нам будет?! Если мы все объединимся, она ничего не посмеет нам сделать!
— Зачем это? — сомневался кто-то.
— Затем! Тебе приятно, что тебя клюют?
— Нет.
 — Ну вот! А я о чём!
Франц хотел войти тихо, но нечаянно толкнул дверь, чем выдал себя.
— Ага, подслушиваешь! Ну, давай, настучи на нас, подлиза! — агрессивно подлетел к нему Вайсс.
— Сейчас получишь, — тихо произнёс Франц, предупредительно подняв кулак.
— Фискал! Подлиза! — послышалось со всех сторон, и во Франца полетела жёваная бумага.
Мальчик сперва старался уворачиваться от этих импровизированных снарядов, но тщетно. Наконец, потеряв терпение, он перескочил через одну из парт и ринулся в самую гущу обидчиков.
— Вот я тебя…
Франц щедро раздавал тумаки. Его не смущало ни то, что обидчиков больше, ни то, что он может задеть кого-то, кто ни при чём. Вайсс явно сам не ожидал такого поворота, но вмешиваться не торопился. Просто удивлённо таращился на потасовку, как на увлекательное зрелище.

— Так, ну-ка прекратить!
Михи и не заметил, как в дверях возникла фигура математика. Все мальчики мигом утихли. Они стояли и таращились на учителя, ожидая, что он скажет.
— Так… Из-за чего драка?
— Он нас задирал, — плаксиво воскликнул один из мальчиков, подумать только — мелкий, а до чего противный!
— Так… И жёваной бумагой он сам в себя стрелял? — с иронией спросил математик, указав пальцем на «снаряд», прилипший к занавеске. — Не умеете вы врать, ребята. Мы ещё разберём вашу ссору.
Франц, подавляя в себе гнев, откинул прядь волос со лба и вернулся за парту. Бекермайер спокойно осматривал всех «раненых».
— Эх вы — толпой с одним справиться не можете. А вот ты, Вайсс, сегодня ответишь перед всеми.
— Он ни при чём, — вдруг подал голос Франц, чем удивил всех, и, в первую очередь, математика.
— Ни при чём?
— Он не стрелял.
— Так… Не заболел ли наш Михаэль? — с иронией спросил математик, — в любом случае, Франц, будь осторожнее. Чувствую, это только начало.

Глава XLI

Естествознание было третьим уроком. Пока Франц размышлял, не сбегать ли на перемене в учительскую, предупредить Берту, математика закончилась, и в класс неожиданно заглянул директор школы с объявлением, что учитель немецкого герр Шуберт заболел, и замещать его на второй урок придёт фрау Шлотгауэр. Директор особо попросил мальчиков вести себя хорошо на её уроке. Франц удивился такой просьбе, а по рядам школьников пронеслось тихое оживление. Те, которые учились в народной школе ещё до войны, понимающе перемигивались.

Внезапно Франц вздрогнул. Он вспомнил фрагмент допроса и слова Хунека: «Что ты делал вчера в десятом часу вечера с узлом ворованных вещей во дворе дома фрау Шлотгауэр?» Неужели женщина, которую обокрали Эстер с подельниками, была учительницей?
Когда же прозвенел звонок, и фрау Шлотгауэр вошла в класс, он испытал жгучий стыд. Вот вроде бы и стыдиться ему не за что, и история с кражей завершилась вполне благополучно — участники банды пойманы, а вещи найдены полицией, но само осознание, что он, Франц Нойманн, мог участвовать в краже у такой женщины, заставило Франца густо покраснеть. Учительница была маленькой, седенькой старушкой, в старомодном платье с белым воротничком из версальского кружева. Видимо, эта женщина ранее преподавала в школе, но по возрасту уже ушла на покой. Теперь её привлекали к урокам только в случае крайней необходимости, когда кто-то из учителей заболевал. Лицо учительницы было похоже на старый помятый пергамент, голубые глаза почти совсем выцвели и глядели на мир с детской беззащитностью, а голос звучал надтреснуто. И вот у этой женщины Эстер с товарищами хотели похитить какие-то домашние вещи?! А ведь, судя по страшным фотографиям, которые демонстрировал начальник отделения Дитрих, они могли её даже убить… А он сам, пусть и по незнанию, чуть не стал частью этого ужасного преступления!

Франц от стыда низко опустил голову и уставился в парту, не замечая происходящего в классе. А в классе, между тем, происходили необычные вещи. Ученики перешёптывались, белые клочки записочек мелькали то тут, то там. Слабый голос учительницы был почти не слышен. И вдруг его вообще заглушил тихий гул. Гул возник как будто ниоткуда. Почти все мальчики сидели ровно, с закрытыми ртами и преданно смотрели на учительницу. А гул постепенно нарастал. Старушка подслеповато поморгала и беспомощно оглянулась вокруг. Она даже подошла к окну, проверить, не идёт ли этот странный гул с улицы. Но нет — на улице всё было, как обычно. Увидев её реакцию, некоторые школьники прыснули в кулаки, но гул усиливался. Вести урок было совершенно невозможно.
Поняв, наконец, что происходит, старушка стала из бледно-жёлтой густо-пунцовой.
— Что это за шум? Перестаньте! Да как вы смеете, негодяи! — прокричала она слабым голосом и выбежала из класса.
Гул тут же прекратился. Ученики засмеялись и стали, посмеиваясь, предполагать, что же скажет фрау Шлотгауэр директору. На что она может пожаловаться? Ведь никто из присутствующих в классе даже не разомкнул губы.

— Тише, не орите, сейчас они придут, мы должны сидеть, как примерные дети, — снисходительно увещевал одноклассников Михи Вайсс. Франц не верил своим глазам и ушам. Почему? Почему с этой старушкой поступают так жестоко? В первый раз он задумался, а знает ли он ребят, с которыми ему приходится учиться? Намного ли они лучше взрослых, которые несколькими днями ранее хотели обокрасть эту женщину? И почему был сорван урок немецкого языка, а не естествознания? Ведь он явно слышал, что отомстить собирались Берте Дитрих за чрезмерную, по мнению ребят, строгость и внеплановую контрольную. А события развивались.
Вскоре в коридоре послышалась уверенная поступь директора и дробные, семенящие шаги фрау Шлотгауэр. Школьники тут же притихли.
Они дружно хлопнули крышками парт, вставая, когда директор с учительницей вошли в класс.
Не предложив ученикам садиться, директор тут же спросил:
— Кто устроил беспорядок на уроке немецкого языка?
Мальчики молчали и недоумённо пожимали плечами.
— Я жду, — директор нахмурился.
— Они все! Они все… гудели, — с выражением крайнего возмущения лепетала фрау Шлотгауэр.

Директор под руку усадил престарелую учительницу на стул и продолжал задавать вопросы, адресованные всем сразу. Однако, через некоторое время он решил сменить тактику, и обращаться к каждому мальчику отдельно, начав с первых парт. Франц, который сидел за последней партой в среднем ряду, понимал, что до него очередь дойдёт вряд ли. Урок немецкого успешно приближался к концу. Все ребята говорили одно и то же: «Фрау Шлотгауэр объясняла материал у доски, потом вдруг замолчала и стала оглядываться по сторонам. Затем, стала жаловаться на шум (а между тем никто и рта не открыл) и вдруг выбежала в коридор, хлопнув дверью.
Прозвенел звонок с урока, но директор и не думал распускать класс, продолжая попытки выяснить истину.
— Понимаете, господин директор, — с выражением снисходительного понимания ситуации вещал Михи Вайсс, честно глядя директору в глаза, — фрау Шлотгауэр… она… это… ну она уже немолодая. Ей могло что-то почудиться. Ведь мы все не кричали, и не шептались. Мы все слушали урок и смотрели на учительницу.
— Да, да, так и было, — раздались реплики со всех сторон класса.
— Но ведь это подло! — наконец, не выдержал Франц, проталкиваясь вперёд, мимо своих более рослых одноклассников, которые стояли перед ним.

Но слова Франца утонули в общем шуме. Прокричав ещё раз своим слабым, надтреснутым голосом: «Негодяи!», фрау Шлотгауэр схватилась за сердце и лишилась чувств. Тело старушки сначала сползло на бок, а потом мягко упало со стула на пол, как мешок с опилками.
В классе поднялась жуткая суматоха. Мальчишки бросились к учительнице, несмотря на грозные окрики директора, кто-то притащил из приёмной графин с водой и попытался привести фрау Шлотгауэр в себя, тыча ей в лицо воду, кто-то махал над её головой тетрадью, создавая сквозняк, несколько мальчиков бросились открывать окна.
Звонка на следующий урок никто не услышал. Директор послал одного из мальчиков в соседний дом, где была приёмная доктора по женским болезням. В виду внезапности ситуации специализация доктора не имела большого значения.

В разгар суматохи от двери раздался громкий голос Берты:
— Что здесь происходит?
Конечно, ни о какой контрольной по естествознанию и речи быть теперь не могло. Урок почти закончился, когда несчастную фрау Шлотгауэр на санитарной карете отправили в больницу. Врач, который осматривал её ещё до прибытия санитарной кареты, высказал сомнение, что старушка скоро оправится и вообще сможет когда-либо продолжать педагогическую деятельность.
Когда Берта, наконец, осталась со своими учениками одна, она оглядела ряды мальчишек с выражением крайнего презрения и сказала:
— Я знала, что мало кто из вас склонен к усердной учёбе. Ещё меньшее число склонны к примерному поведению. Но я считала вас вполне обычными школьниками и, в общем-то, порядочными людьми. Я ошибалась. Порядочными людьми я вас больше не считаю. К сожалению, не в моей власти выбирать себе учеников, я вынуждена продолжать уроки в вашем классе. Контрольная переносится на завтра. Да-да, на завтра.

Берта заметила выражение недоумения на лицах некоторых мальчиков. Кто-то из них даже робко произнёс:
— Но ведь следующий урок естествознания у нас только в понедельник…
— Так как ваш учитель немецкого языка болен, а заменяющая его фрау Шлотгауэр вашими стараниями отправлена в больницу, я попросила себе завтрашний урок немецкого. Ведь мой урок был сорван, и это будет справедливо, не так ли?
Францу показалось, что Берта смотрит прямо на него, и этот взгляд достаёт его до печёнок. Её молодая, крепкая фигура излучала силу и уверенность. «Так вот в чём состоял их план, — думал он, с ненавистью глядя на белобрысый затылок сидящего впереди Вайсса, — они вовсе не хотели устроить свой фокус с гудением на уроке естествознания, — они договорились сорвать предыдущий урок, зная, что учитель немецкого заболел, а замещает его эта старушка. Может быть, они и не хотели доводить старую учительницу до сердечного приступа, но предполагали, что старушка обязательно побежит к директору, инцидент, несомненно, вызовет разбирательство, которое затянется и на следующий урок, и естествознание тоже будет сорвано. Косвенно эти догадки подтвердил и Оскар, с которым Франц в этот день шёл со школы.

— Я не знал, что хочет Михи, честно, — уверял Франца добрый мальчик. Он тоже испытывал стыд и неловкость по поводу случившегося. Мать с детства внушала ему, что с товарищами надо жить в дружбе, а ябедничать очень нехорошо. Поэтому в этот день Оскар оказался перед непростым выбором, и то, что он не сказал правду директору, и на нём лежало тяжким грузом. Но Оскар знал то, что не знал Франц, который не жил в Инсбруке до войны.
— Понимаешь, фрау Шлотгауэр… она давно немного странная. Когда я был маленький, она уже учила ребят в этой школе и часто приходила к моей маме жаловаться на современные нравы. Она и тогда была очень старая. Всё говорила, что в её время такой распущенности и непочтения к старшим не было.Я сам тогда ещё в школу не ходил, а те, кто начали учиться до войны, её помнят. Всегда над ней подшучивали. Фриц, тот, который сейчас не ходит в школу, рассказывал мне, что до войны в классе был мальчик, у отца которого была майоликовая мастерская. Этот мальчик носил постоянно в школу разные вазы и горшки. В них ставили цветы для украшения класса. Однажды цветы завяли, их выбросили, а вода в вазе осталась. Фрау Шлотгауэр пришла в класс, бросила на стол журнал, ваза перекинулась, вода пролилась на журнал, чернила расплылись…

— Ну и что? — довольно хмуро спросил Франц. Он не мог понять, какое отношение эти давно прошедшие истории могут иметь к сегодняшнему происшествию.
— Знаешь, что сделала фрау Шлотгауэр? Она сначала завизжала, потом стала хватать все эти вазы и горшки и швырять их куда попало! Совсем с ума сошла! Все мальчики попрятались под парты. Но кое-кого задело осколками. Она не такая уж безобидная старушка, неееет… А тут её на время вернули… Вот они и решили… просто Михо и остальные, которые её знают, понимали, что она начнёт очень сильно шуметь, бушевать и сразу побежит к директору. А он-то её раньше не знал, в школе человек новый. Этот случай без рассмотрения не оставит. Естествознания не будет.

Поговорив с Оскаром, Франц несколько успокоился. Поступок одноклассников стал казаться менее чудовищным, скорее глупым, но чувство стыда всё равно не оставляло мальчика.
Вечером он пытался учить естествознание, и хотя любил этот предмет, но строчки учебника расплывались перед глазами. Его пугало то, что, как оказалось, он абсолютно не понимает, на что способны его одноклассники. А может быть, именно сейчас Вайсс со своими дружками строит план, как навредить Берте. Хотя… Кажется, они могут воевать только со слабыми людьми, вроде престарелой фрау Шлотгауэр. А уж Берту ни за что нельзя назвать слабой. И всё-таки Франц решил поговорить с Бертой утром перед уроками.
На следующий день он ждал учительницу возле школы за полчаса до начала занятий. Никто из одноклассников ещё не пришёл. Большинство мальчиков предпочитало являться в класс перед самым звонком на первый урок. Учителя проходили мимо и с хмурыми лицами отвечали на его приветствие. О вчерашнем происшествии, конечно же, знала вся школа.
Наконец, в конце улицы появилась стройная фигура Берты в длинном чёрном пальто. Франц пошёл ей навстречу, он не хотел разговаривать с учительницей прямо у дверей школы. На лице фройляйн Дитрих сохранялось непривычно холодное выражение.

Кивнув на его приветствие, она строго спросила:
— Почему ты ходишь по улице, вместо того, чтобы идти в класс?
— Дело в том, — Франц не знал, как сформулировать свою мысль, чтобы Берта отнеслась к его сообщению достаточно серьёзно, — дело в том, что мальчики… некоторые ученики… в общем они обижены, что будет контрольная и хотят сорвать урок.
— Вот как? — холодно усмехнулась Берта.
Франц молча кивнул.
— Значит, вчерашнего им недостаточно, — что ж, меня уже ничего не удивляет. В любом случае уверяю тебя, в твоих предупреждениях я не нуждаюсь. Я думаю, что в них нуждалась фрау Шлотгауэр. Я — нет.
Берта быстро зашагала по направлению к школьным дверям, а Франц побрёл за ней, чувствуя себя побитой собакой.

Глава XLII

Класс быстро наполнялся учениками. Франц прошёл на своё место за последней партой, поставил чернильницу, вытащил перо. Почему-то ему казалось, что это всё сегодня на первом уроке не понадобится. Когда в классе были уже почти все мальчики, МихиВайсс вскочил на парту и громко спросил:
— Все помнят, что надо делать?
— Я не помню и не знаю, — твёрдо сказал Франц.
— И я не знаю, — раздался с передних рядов звонкий голос Оскара.
— А кто не знает, пусть помалкивает и не мешает, — снисходительно бросил Михи, — без вас всё решим.

Франц хотел возразить, но в это время в коридоре раздался стук каблуков Берты.
— Тихо! Она идёт! — крикнул Вайсс и спрыгнул на пол.
Берта внимательно обвела глазами учеников. Они стояли за партами ровно, и вид имели вполне невинный.
— Садитесь, — спокойно сказала учительница, — как я вас и предупреждала, сегодня у нас контрольная.
— Простите, фройляйн Дитрих, — поднял руку Нильс, — мы сегодня не можем писать контрольную. Лично я всю ночь не спал, переживал за фрау Шлотгауэр.
— И я! Я даже думать не мог ни о чём, кроме того, что случилось! Какая контрольная!
— И я тоже! Я тоже не могу писать сегодня, — раздались голоса других мальчиков.
— У меня после того, что с нею вчера случилось, сна не было ни в одном глазу! И теперь болит голова.
— А контрольные нам в середине года никогда раньше не давали!
— Мы учимся в народной школе, а не в гимназии!
— Вы не можете так с нами поступить после вчерашнего такого ужасного события, — ученики изощрялись, кто как мог.
— Ну что ж, — Берта вполне миролюбиво улыбнулась, и Францу показалось, что она хочет сдаться, — по сути, за то, что вы устроили вчера и за то, что сегодня вы пытаетесь опять сорвать урок, вы заслуживаете хорошей порки.

Тон Берты был настолько необычным, вкрадчиво ласковым, что некоторые мальчики всерьёз испугались того, что учительница сейчас откуда-то достанет розги и начнёт их пороть. Вообще инсбрукские учителя обычно не прибегали к такому «варварскому» воздействию на учеников, но Берта вполне имела на это право.
— Нас не бьют в школе, — заметил кто-то с задних рядов.
— Да-да, мои родители будут против, ведь я до войны учился в гимназии, — поддержал его другой.

Заметив тревожные переглядывания учеников, молодая учительница расхохоталась:
— Можете не беспокоиться, я не стану сейчас звать сюда сторожа и просить его принести в класс скамью для порки, зачем мне лишние выяснения отношений с родителями некоторых из вас. Я просто выставлю отсюда тех, кто настолько переживает за фрау Шлотгауэр, что сейчас не в состоянии писать контрольную. И сделаю это самым простым способом.
Всё с той же улыбкой Берта подошла к парте Нильса и взяла в руки его ранец. Мальчик с изумлением наблюдал за её действиями. Он никак не мог взять в толк, что собирается делать учительница с его вещами. Берта же, не торопясь, прошагала к окну, открыла его и вытряхнула все вещи из ранца на улицу со второго этажа. Пустой ранец она отправила следом за его содержимым.

Класс замер. Такого никогда не делал ни один учитель. Берта сделала широкий приглашающий жест, обращаясь к хозяину ранца:
— Ты можешь идти. Хочешь в двери, хочешь в окно, так быстрее будет, я тебя не задерживаю. Возможно, ты захочешь пойти проведать фрау Шлотгауэр, которая вашими стараниями вчера оказалась в больнице.
На глаза мальчика навернулись слёзы. Его новые вещи, которые родители купили ему совсем недавно — тонкое стальное перо, цветные промокашки, учебники, за которые отец отдал немалые деньги, фарфоровая непроливайка, которая наверняка теперь разбилась — всё это валялось в грязном, подтаявшем снегу под окном.
Не говоря ни слова, Нильс выскочил из класса, надеясь спасти хоть часть своего имущества.
— Как вы можете заметить, — с любезной улыбкой продолжила Берта, вышагивая по ряду парт, я и пальцем не тронула этого ученика. Его родители могут быть спокойны. А что касается вещей… Вряд ли они поверят, что их испортила учительница. Скорее всего, нерадивый ученик сам катался с горы на своём ранце и упал вместе с ним в грязь. А нерадивый ученик очень неумело хочет отвести от себя наказание. Именно так подумают достопочтенные родители этого школьника. Итак… Кто ещё тут переживает? Кажется, ты? А, нет, ты!

Мальчишки шарахались от неё, прижимая ранцы к животам.
— Неужели больше никого нет? — произнесла учительница с преувеличенным удивлением.
— Не-е-е-ет, — раздался чей-то робкий голос.
— Вот и отлично! — твёрдо и весело заключила Берта, — и да, оценку «отлично» за контрольную, как и за всю тему, сегодня не получит никто. Я снижаю один балл всему классу за попытку срыва урока. Не знаю, что сделает герр Шуберт, когда после болезни вернётся в класс, его урок вчера вы тоже сорвали. Думаю, что он сделает точно так же, как и я. Я намерена поделиться с ним опытом.
— Это нечестно! — зашумел класс, — это не мы! Мы не хотели! Это он!
Многие стали указывать в сторону Вайсса, который заметно струхнул, помня, что скамья для телесных наказаний, хоть и не используется, но всё-таки до сих пор находится в кладовке.
— Мне это неинтересно, — беззаботно и раздельно, как глухим, — заметила Берта, — итак, контрольная…

Франц написал контрольную без особого труда. Как оказалось, вопросы для него были совсем несложные. «Может быть, даже было бы «отлично», если бы не эти идиоты, — с тоской подумал он, сдавая тетрадь.
Нильс вернулся в класс только после того, как оттуда ушла Берта. Он теперь явно её боялся. А уроки шли своим чередом.
Франц не мог не заметить, как резко сник Михи. Раньше он ходил павлином, а теперь испуганно озирался по сторонам. Одноклассники, недавно признававшие его лидером, либо боявшиеся его, теперь смотрели волком на недавнего заводилу. Похоже, «король» был окончательно низложен. После контрольной кто-то из ребят кинул в него скомканный лист бумаги, прошипев:
— Придурок! Из-за тебя всё!
— Отстань! — Михи хотел было рвануть в бой, но на его пути тут же встало сразу трое мальчиков.
— Подраться хочешь, да? Мы тебя уложим!
— Попробуйте! — Вайсс рванул в самую гущу врагов.

Завязалась потасовка. И хотя Вайсс имел вполне приличные шансы на победу, Нильс, тот самый, что недавно ловил каждое его слово, подкрался сзади и ловко сбил его с ног, сделав подсечку. Михи упал, и тотчас град ударов посыпался на него.
— Уважим его, ребята! — с улюлюканьем кричали мальчишки, отхаживая Вайсса с каким-то особым азартом.
Михи, собрав волю в кулак, сумел приподняться и вырваться из рук обидчиков. Те с боевым кличем понеслись за ним.
— Отделаем его!
— Будет знать, как подставлять товарищей!
— Врежьте ему!
Франц даже растерялся. Конечно, Михи заслуживал такого к себе отношения. Он и сам часто дрался с ним, но когда толпой на одного, да ещё и до крови? Это уже слишком! Они явно не намерены останавливаться.

Мальчик вскочил и побежал за одноклассниками. Михи, тем временем, спасаясь от других, выскочил на улицу. Тут-то его и схватили.
— Что, думал, вечно королём тут ходить будешь? — крепыш по имени Себастьян заломил руку Вайссу так, что он не смог пошевелиться, — ишь, выискался павлин… Будешь знать, как невесть что из себя корчить!
Михи смог только ойкнуть, получив чувствительный удар под дых. Ноги его подкосились, и он упал. Вайсс теперь представлял из себя жалкое зрелище: помятый весь, в крови, в синяках.
— А ну, прекрати! Я тебя сейчас самого отделаю!
Франц отвесил Себастьяну чувствительную оплеуху и оттолкнул его, загородив лежащего на снегу Михи.
— Слушай, итальянец, не лезь, а? Это наши разборки! Наши с Вайссом! Не твоё дело!
— Храбрецы, да? Толпой на одного! Забыли, как ходили у него по струнке? Ну, так я вам напомню!

Умом он понимал, что против толпы не выстоит. Тут нужна хитрость. Мозг лихорадочно подбрасывал одну идею за другой, и Франца осенило. Он быстро собрал подтаявший, грязный снег, слепил снежок и прицелился прямо в окно учительской.
— Только попробуй! — мальчики попятились, видя мрачную решимость на лице Франца. Он без разговоров кинул снежок, но попал в стену. И тут же стал лепить следующий. Толпа сразу бросилась врассыпную, опасаясь, что Франц привлечёт внимание. Когда одноклассники ушли, Франц подошёл к Михи, всё ещё валявшемуся колодой на земле. Всё его тело болело, он не мог отдышаться.
— Ну, давай. Они ушли. Пойдём.
Он протянул руку, но Вайсс демонстративно не заметил её. Кое-как поднявшись, он сделал несколько шагов вперёд.
— Ну, как, может, домой уже?
— Отстань! Больно надо… Фискал… Выдал нас… Думаешь, никто не видел, как ты с Цыганкой перед уроками разговаривал? А мне из-за тебя досталось! — шипел Михи.

Внутри Франца всё закипело. В разговоре с Бертой перед уроком он ни слова не сказал конкретно про Вайса. Да, он предупредил её о том, что урок может быть сорван, но Михи, как зачинщика, не называл.
— Ну и пошёл ты! — Франц от души врезал Вайссу, да так, что он не удержался на ногах.
Его злило всё: и одноклассники, так подло поступившие вчера с учительницей немецкого, а сегодня сорвавшие зло на Михи, и он сам, так несправедливо обвинивший его. Что ж, пусть походит в шкуре тех, над кем раньше издевался. Заслужил. Бить и задирать его теперь будут каждый день. Если, конечно, никто из учителей не вмешается.
Сидя в учительской, Берта одну за другой просматривала тетради с контрольной. Перед нею вставал вопрос: «Зачем эти ребята так упорно пытались сорвать урок? Ведь контрольная написана вполне прилично» С одной стороны её, как молодого учителя, это радовало. Значит, она не зря ходит в класс, крупицы знаний всё-таки остаются в головах этих лоботрясов. С другой стороны ей было обидно — почему ей не удалось наладить контакт со всеми учениками, как, например, с Францем Нойманном.

Вспомнив сегодняшний утренний разговор с этим мальчиком, который с некоторых пор, стал ей совсем не безразличен, молодая учительница нахмурилась. Зная об обострённом чувстве справедливости у Франца, она никак не ожидала, что вчера он смолчит во время травли её пожилой коллеги. Разумеется, в этом классе есть заводила, которому было не так важно избавить всех от внеплановой контрольной, сколько показать своё главенство. И это явно не несчастный Нильс Миллер. Берта вспомнила выражение лица Нильса, после того, как его вещи улетели в окно, и звонко расхохоталась. Благо, кроме неё в учительской уже не было никого. Да, уж доброй учительницей её точно не назовёшь.
Глянув в потемневшее окно, Берта поняла, что и ей уже давно пора идти домой. Она собрала в стопку тетрадки со злополучной контрольной, чтобы ещё раз просмотреть их дома и определить, какие понятия надо ещё раз пройти с учениками в классе, потушила лампу и вышла на улицу.

Погода была отвратительной — с неба сыпался не то снег, не то дождь. Ноги скользили на обледеневшем тротуаре. Улица была абсолютно пуста, только напротив школы у забора маячила какая-то тёмная фигура.
Вглядевшись, Берта узнала Франца. Мальчик, видимо, ждал её с момента окончания уроков и в приют обедать не ходил. Она с досадой поняла, что сделать вид, что его не замечает, не получится. Сейчас она с удовольствием обошлась бы и без разговора с Францем Нойманном. Больше всего девушка хотела оказаться дома, перед тарелкой горячего супа с бараниной. Но тут каблук подвернулся, и Берта наверняка бы крепко упала на скользкий тротуар, если бы мальчик не подхватил её под руку. Тетради выпали у неё из рук и разлетелись по улице. Франц резво бросился их собирать.

— Спасибо. Ты мне что-то хотел сказать, — спросила его Берта, стараясь, чтоб голос её звучал как можно ровнее, и приняла у него тетради.
— Мне хочется, чтобы вы правильно поняли меня, — ответил Франц, шмыгая носом, — я не участвовал в заговоре и не разыгрывал фрау Шлотгауэр. Я даже не знал, что кто-то хочет это сделать.
— Хорошо, — ответила Берта, — я поняла. Ты не виноват. Хотя было бы неплохо, если бы при расспросах директора, ты подтвердил слова фрау Шлотгауэр, а не молчал, как будто тебя там не было, ведь так?
Франц горячо запротестовал:
— Я сначала просто растерялся, нас расспрашивали по очереди, с первых парт, а потом я не молчал, нет! Просто тогда уже все очень шумели, и меня никто не услышал…
Мальчик покаянно повесил голову, и Берте стало его жаль. Она видела, что раскаяние это не показное. А ещё она понимала, что для этого мальчика очень важно её собственное отношение к нему. Вполне возможно, что скоро у него не так уж много останется друзей в Инсбруке, и её поддержка будет просто необходимой.

— Ну, ничего. В следующий раз ты будешь умнее. Ведь так? — спросила она.
— Да, конечно! — Франц быстро закивал.
— А теперь иди в приют, пока тебя не наказали за опоздание. И ещё: контрольная у тебя написана неплохо.
Берта развернулась и быстро пошла в противоположную сторону. Францу хотелось её проводить, и он даже был уверен, что должен её проводить, так как у неё скользкая обувь, а тротуар обледеневший, но он понимал, что учительница на это не согласится.
Беспечно скользя на подошвах своих растоптанных ботинок, Франц приблизился к углу улицы. Здесь ему надо было повернуть налево. И вдруг он буквально споткнулся обо что-то тёмное, какой-то куль, лежащий прямо на дороге. С разбегу Франц чуть не упал, и уже хотел обежать неожиданное препятствие, но заметил, что «куль» слабо пошевелился.
Мальчик наклонился и вздрогнул: перед ним на тротуаре лежал, скорчившись на боку, давний знакомый — Тиль Хауфф. Лицо воришки было мертвенно белым, глаза расширены, бескровные губы слабо шевелились.
— Тиль, Тиль, что с тобой?!

Франц напрочь забыл, при каких обстоятельствах виделся в последний раз с этим мальчишкой. Он в испуге тряс его, стараясь привести в чувства. Но Тиль только слабо хрипел, пытаясь что-то сказать. Франц приблизил лицо к его губам и услышал едва слышный шёпот:
— Это она… Женщина… Страшная женщина…
Больше получить что-то внятное от Тиля Францу не удалось. Он перевернул фигуру воришки на спину и вдруг увидел торчащий у него из живота огромный мясницкий нож.
— Помогите!!! Сюда!!! Здесь умирает человек! — закричал Франц изо всех сил.
Но улица оставалась такой же пустынной. Более того, Франц заметил, как в ближайшем доме задёрнулась занавеска, и погас свет. Жители явно не хотели вмешиваться в подозрительную историю. Чуть не плача, Франц продолжал звать на помощь. Ему казалось, что Тиль ещё жив, но трогать его, тащить в больницу, он боялся. Он хотел вытащить из тела Тиля нож, но едва шевельнул его, заметил, что кровь потекла сильнее. Поэтому нож Франц оставил на месте и стал кричать ещё громче и отчаянней. Его руки и колени, на которых он стоял в пропитанной кровью снежной каше, были все в крови, по лицу текли слёзы, которые он машинально вытирал, пачкая кровью Тиля свои щёки; ничего этого он не замечал.
Через некоторое время, которое показалось Францу вечностью, он увидел, как с той стороны улицы, откуда он пришёл, к нему бегут какие-то фигуры. Через минуту в одной из них он узнал Берту.

— Вы вернулись! Как хорошо! — воскликнул Франц, бросаясь навстречу учительнице, — там мальчик, Тиль, у него нож в животе, скорее, он может умереть, он сначала говорил и двигался, а теперь просто лежит…
Берта нагнулась над Тилем, приложила пальцы к его тонкой шее и только горестно вздохнула.
Вместе с Бертой подбежали одна женщина и двое мужчин, один из которых — огромный толстяк, показался Францу смутно знакомым.
Присев на корточки перед Тилем, этот человек объявил:
— Всё. Отбегался. Уж я-то вижу.
Затем он с подозрением посмотрел на окровавленного Франца и спросил сквозь зубы:
— А не ты ли убил его? Я знаю тебя, ты приютский шалопай. Слово не держишь. Может, и на такое способен. В полицию тебя надо.
— Я? — задохнулся Франц от неожиданности. Он, наконец, узнал этого человека. Это был мясник, отец заморыша Фрица, которого отчислили из школы за неуспеваемость. Да, он обещал позаниматься с его сыном, но ведь отчисление само по себе свело эту договорённость на «нет»…

Но тут же вмешалась Берта. В отличие от большинства горожан, ей, дочке начальника отделения, слова: «В полицию тебя надо» вовсе не казались страшными. Для неё полицейский участок был местом, где во всём действительно разберутся и всё поставят на свои места.
— Пожалуйста, — твёрдо и спокойно обратилась она к женщине, — вызовите полицию. Постовой должен находиться на соседнем перекрёстке, а если его там нет, значит, он зашёл в погреться в угловой дом, поспешите, пожалуйста.
— А вы кто такая, дамочка, что здесь распоряжаетесь? — агрессивно спросил один из мужчин.
Берта так же спокойно и по-деловому ответила:
— Я Берта Дитрих, дочь инспектора Дитриха, в настоящий момент учительница этого мальчика.

После этих слов все присутствующие почтительно замолчали. Об инспекторе Дитрихе в городе знали все.
Берта положила руку Францу на плечо и продолжила, обращаясь к мяснику:
— Я бы поостереглась обвинять кого бы то ни было без доказательств, тем более этого мальчика. Он совсем недавно находился рядом со мной, мы расстались буквально пару минут назад, так что он никоим образом не может быть причастным к этому преступлению. И, пожалуйста, отойдите от тела, вы можете затоптать следы преступника.