ДЖЕЙМС БАКЕР ИЛИ НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОРОЛЕВСКИХ МУШКЕТЕРОВ
ГЛАВА I
Мать и сын
Случилось это в начале ноябре 1634 года. Восемнадцатилетний юноша и женщина лет сорока продвигались вдоль открытой бухты и направлялись к одному из тех неприметных рыбацких домишек какие еще, и поныне можно увидеть в рыбацкой деревне Полпэрро.
Юноше было лет восемнадцать; судя по всему он был южанин. У него были черные волосы, карие глаза, твердые черты лица и нежная детская кожа. Смугловатый оттенок лица придавал ему некую яркость и мужественность. Сложен он был, впрочем, как нельзя лучше: изящный и сильный, гибкий, и крепкий. Правда одет он был просто, как обычный крестьянин описанного нами времени, однако это было даже будто бы ему к лицу. Ни то чтобы наш герой имел простоватый или дурноватый вид, напротив он выглядел бы настоящим лордом будь бы на нем вместо твидовой куртки — суконный дублет, а вместо деревянных башмаков или клог, как они назывались в Британии — сапоги с блестящими бляшками. Но несмотря на это выглядел он на диву хорошо.
Женщина, идущая с ним рядом, поминутно останавливалась, чтобы вытереть слезы. По своему виду она принадлежала если не к крестьянскому сословию, то, вероятно, к промежуточному слою между крестьянами и буржуа. Юноша несколько раз просил ее опереться на его руку, однако она всякий раз отказывалась, словно по своему положению считала себя недостойной такой чести.
Пока они шли по улице, ведущей к дому, который точно сливался своей белизной со всеми остальными домами и стар, и млад низко кланялись проходящему мимо юноше. Каждый, точно, признавал в нем сюзерена и повелителя. А ведь этот молодой человек, был одет как обычный рыбак.
Минуя бухту, они свернули на дорогу или, вернее, на тропинку, круто ведущую в гору. Идти по ней рядом было просто не возможно, а поэтому – впрочем, только после некоторых колебаний и настойчивых просьб молодого человека – женщина пошла впереди.
Юноша молча двинулся за ней. На его задумчивом лице лежала тень какой-то тяжкой заботы.
Приземистым и глинобитным был дом куда направлялись эти два путника, столь различные по возрасту и одинаковые по положению. Потребовалось четыре века и десять поколений, чтобы вся эта каменная громада сама стала господствовать над горою. Как и большинство строений той эпохи, дом семейства Бакеров представлял собой единый архитектурный ансамбль. Он переходил от отца к сыну, и каждый владелец, исходя из финансовых возможностей, пытался подлатать сие обветшалое строение. Квадратный корпус дома сооружен был еще при короле Генрихе VII-м. Затем на суровые камни стали накладывать глину и краску, тем самым превращая груду валунов в абсолютно гладкие и белые стены. Наконец, щелевидные окна, построенные в конце царствования Эдуард VI и в начале правления Марии I были до приличия расширены тем самым увеличивая свет во всех комнатах.
Но вот путники наши переступили порог вышеописанного дома.
Едва Джеймс закрыл за собою дверь, как тотчас сказал:
– Теперь ты, может, скажешь, что случилось? Признаться ты меня порядком напугала, когда сойдя на берег я нашел тебя в порту всю в слезах и взволнованной. Когда я попытался выпытать у тебя о случившемся, ты ничего не ответив, попросила меня скорей идти домой. И вот мы взобрались на гору, перешагнули порог нашего дома и теперь находимся здесь в этой дорогой мне комнате. Говори же!
– Садись, Джим.
Тот послушно сел на скамью.
– Мой милый Джим! – продолжала Алоиза и села напротив него. – Скоро я не смогу называть тебя так.
– Почему? – спросил молодой человек.
— Ах, я давно должна была тебе все рассказать, но у меня не хватало духа.
Тут женщина снова расплакалась.
— Ну что же ты, матушка, — с беспокойством сказал молодой человек и нежно взял ее за руки.
— Послушай-ка, Джим. Однажды ночью, а это было в 1616 году, в Портсмуте остановилась карета, из которой вышел мужчина, держа в руках сверсток, форму коего из-за темноты было невозможно разглядеть.
Подойдя к двери нашего дома, он постучался в нее три раза.
Тот самый Гилберт, кого вы столько лет милостиво называли отцом, отворил дверь и впустил путника. Путник поздоровался, откинул плащ, и стало видно, что на руках у него красивый ребенок, завернутый в голубое шерстяное покрывало. Его круглое, свежее и румяное личико свидетельствовало, что это здоровый, крепкий, трехмесячный мальчик.
Старательно расправив помятый чепчик на его головке, путник положил ребенка так, чтобы его хорошенькое личико было хорошо освещено, и подозвал нас.
Мы подбежали к нему.
«Госпожа Бакер, — обратился он ко мне, — Вы известны во всей округе своей добротой и порядочностью. Именно эти ваши качества подсказали матери, вынужденной срочно покинуть Англию, передать своего ребенка вашим заботам. Я даю вам двести тысяч фунтов в качестве компенсации за неудобство, которые я буду присылать вам каждый год через одного моего пастыря».
Вытащив из-под камзола кожаный мешочек, полный золотых монет, он попытался вручить его Гилберту. Но тот отказался.
«Спрячьте ваше золото, сэр; нежность и хлеб в этом доме не продаются».
Слава моего мужа будто бы даже обрадовали его. Он убрал свои деньги назад, отдал мне ребенку, а сам, не прощаясь, ушел.
Больше мы его не видели в наших краях.
— Что сталось с ребенком? — твердо спросил молодой человек, в чьей душе появлялись дурные предчувствия.
— Мы оставили его себе и воспитали как родного сына; то были вы, дитя мое.
При последних словах Алоизы Джим вздрогнул.
— Так я не ваш сын?
— Увы, — в слезах сказала Алоиза, — но клянусь, что если бы ты был мне сыном, вряд я могла любить тебя больше.
Джим схватился за голову.
— О, матушка.
— Ах, право, сын мой, я хотела сохранить это в тайне, потому что была уверена, что твоя настоящая мать о тебе позабыла. И вот, пять лет назад, из Лондона прибыл курьер и вручил мне письмо и полный кошелек денег. Меня это насторожило. Вскрыв конверт, я по вине малограмотности с трудом прочла письмо, которое я помню наизусть:
«Дорогая хозяюшка.
В течении последних тринадцати лет, по причине моего пребывания во Франции у меня не было возможности отправить письмо в Полпэрро, и вы не получали от меня вестей. Но хорошо зная ту, которой я доверила ребенка, я убеждена, что сын находится в надежных руках.
Вернувшись недавно по неотложным делам во Францию, я вынуждена оставаться на некоторое время в Париже, и, возможно, мое пребывание здесь затянется. Посылаю вам моим доверенным лицом десять тысяч восемьсот фунтов стерлингов, которые я Вам задолжала за долгие годы.
Отныне до моего возвращения, дату которого я не смогу сейчас Вам сообщить, Вы будете регулярно получать тысячу двести фунтов стерлингов на содержание моего сына».
С того дня я стала с ужасом ожидать когда госпожа Карлайл даст о себе знать. И вот месяц тому назад тот же курьер, помимо тех денег, что он ежемесячно мне присылал, сообщил, что через месяц госпожа графиня будет иметь честь увидеть своего сына у себя в замке.
— Вот еще! — заявил молодой человек. — Что я там не видел. Столько лет обо мне не помнила, и тут здравствуйте я ваша мама.
— Кто знает, может быть она тебя и не забывала никогда.
— А тогда зачем отдала меня тебе, кто в десять раз ее беднее? Нет, матушка, та мать, что оставила меня в младенчестве, не может быть мне матерью.
— О, бедный мой сын, ты сам не понимаешь от чего отказываешься. Что может дать тебе стареющая вдова. А там ты будешь счастлив. Ах, так и вижу тебя богатым и всегда счастливым; на местные праздники ты приводишь за руку прелестнейшую даму, которая зовет тебя супругом: она одета, как принцесса, и прекрасна, как роза, а ты, так и светишься от удовольствия и гордости!
Джим невольно засмеялся, а потом загрустил.
— Не нужно мне такого счастье, матушка. Ибо по-настоящему я счастлив только здесь в Полпэрро, вместе с тобой.
Но едва он это сказал, как со двора послышались детские крики: «Карета! Смотрите-ка карета!».
— Ах, это они! — воскликнула Алоиза и снова сжала руки Джеймса.
В этот миг послышался приближающийся цокот копыт. Вскоре показалась и сама карета в сопровождении бегущих за нею ребят. Она въехала во двор и остановилась возле самого входа. С запяток соскочили один из лакеев и отворил дверцу экипажа. Из него вышел рослый человек лет сорока-сорока пяти. Он вошел в дом и поклонился.
— Добрый вечер, господин Нортумберленд, — сказал он. — Меня зовут Джон Рут Пим. Я прибыл по просьбе графини Карлайл, дабы иметь честь проводить вас домой к вашей матушке.
— Вы зря проделали столь долги путь, сэр, — проговорил Джим, — ибо и моя матушка, и дом мой находятся здесь.
— Должно быть вы не осведомлены, сударь, — проговорил Пим, — что это женщина вам не приходится матерью.
— А кто же тогда моя мать?! — яростно воскликнул Джеймс. — Кукушка, что бросила меня в младенчестве?
— Джим! — с кротостью упрекнула его Алоиза.
— У нее на то были веские причины, — сказал Пим. — Впрочем, вам лучше самому отправиться к ней и обо всем поговорить. Едемте.
— Поезжай, Джим, — стала уговаривать его Алоиза. — думаю будет лучше если ты сам во всем разберешься.
— Ну а как же ты, матушка?
— А я буду ждать и надеяться, что когда-нибудь ты вспомнишь обо мне и приедешь.
— Поспешите, господин Нортумберленд, — поторапливал его Пим.
— Прощай, сын мой, — проговорила Алоиза, нежно отстраняя его от себя.
— Скажите лучше до свидания, матушка. Надолго я не задержусь.
— Поскорее, молодой человек, поскорее.
Джеймс еще колебался, но Пим окликнул со двора лакеев и те с силой вытолкнули Джеймса из дома и затолкали в экипаж; Пим сел рядом с ним. Карета вздрогнула и покатила со зловещим грохотом.
Юноша посмотрел на окна. Сквозь густую изморозь на стеклах он все же разглядел, что его повезли по улице Корнуолла, затем миновали римский мост и выехали загород.
Дальше, когда дома родной деревни скрылись из вида и начинали бесконечные заснеженные поля, сменявшиеся лесами, показалось, что время замедлило свой первичный ход.
Пим, судя по всему, решивший, что его попутчик заскучал, попытался его разговорить.
— О чем вы задумались, сударь? — спросил он.
— Да, так, не о чем, — Джеймс подышал на окно и потер рукавом. — Скажите, сударь, долго ли нам еще ехать?
— До Трелона один только час. В нем мы останемся на ночь.
— А до Лондона?
— При благоприятных обстоятельствах двое-трое суток, а если, к примеру, сломается ось у кареты или, не дай Бог, на нас нападут разбойники, то в дороге мы можем задержаться на месяц, а то и на полтора.
— Черт, никогда еще не оставлял свою матушку так надолго.
— Ну, не вашу, а какого-нибудь рыбака. Отныне вы – виконт, сударь. Хоть этот титул и не самый высший, тем не менее дает вам великое будущее. С этого дня вы обязаны забыть ваше прошлое.
— Забыть! — воскликнул Джеймс. — Что значит забыть, сударь?
— А то и значит, сударь, что теперь вас не должна заботить судьба, воспитавшей вас женщины. О ней позаботятся без вас.
— Вот еще! Если вы думаете, что я отправляюсь с вами в Лондон для того, чтоб оставаться с этой самой графиней… Как ее там?
— Графиня Карлайл.
— Вот, вот с графиней Карлайл, то вы глубоко ошибаетесь. Я еду туда, чтобы посмотреть ей в глаза. Мне интересно знать, что чувствует мать оставляющая своего ребенка.
— Одно могу сказать леди Карлайл ни в чем не виновата.
— Я не собираюсь ее ни в чем упрекать. Мне просто интересно, что она чувствует?
— Скорбь, молодой человек. Безутешную скорбь.
На это Джеймс ничего не сказал. Он отвернулся к окну и снова начал глядеть на пробегающие мимо леса и поля.
Ровно через час, как и говорил Джон Рич Пим, они въехали в город Трелон и поселились в гостиницы «Львиный король». Туда же внесли сундуки, содержание которых для виконтов до сей поры оставалось в тайне. Но вот проводив носильщиков за дверь Пим открыл ключом сундук и вынул из него белоснежную рубашку с кружевными манжетами, расшитый черного цвета камзол с сильно завышенной талией, такого же цвета были чулки и панталоны, и наконец, кафтан и плащ.
— Это все передает вам ваша матушка, — сказал с поклоном он.
— Что это? — сказал Джим даже не взглянув на вещи. — Мне ничего от нее не нужно.
— А вы гордец, милорд. Упрямый гордец. И если бы у меня хоть на йоту зародились бы сомнения по поводу вашего родства с леди Карлайл, то вслед за вашими словами, оно рассеялось само по себе; вы истинный сын вашей матери. Ну что ж, не желаете переодеваться как вам угодно. Вы можете поужинать и в ваших лохмотьях.
С этими словами Пим позвонил в колокольчик. На этот зов прибежал хозяин гостиницы и вопросил, что ему угодно. На это Пим распорядился принести им пунша, курицы и хлеба. Вот такой предпочел скромный ужин Пим, который, впрочем, Джиму показался праздничным, о чем он поспешил сообщить сотрапезнику.
— Ну, помилуй бог, какой же это праздник? — с улыбкой возразил Пим, разделывая курицу. — Самый что ни на есть обычный ужин. Присоединяйтесь
— И вы так каждый день питаетесь? — все больше удивлялся Джеймс.
— Ну почему же каждый день. Вчера, например, я отведал в этой же гостинице нежную баранину под луковым соусом. Вы когда-нибудь пробовали баранину?
— Нет, — признался молодой человек, чей живот стал предательски издавать голодные звуки.
На это Пим радушно заулыбался.
— Ничего, ничего, — проговорил он. — еще успеется.
И принялся за трапезу. Джим, в свою очередь, все никак не мог решиться последовать его примеру. Заметив это колебание лидер Долгого парламента, о котором мы еще поговорим, настоятельно просил его покушать. Наконец молодой человек сдался и принялся вкушать то блюда, которое они с его приемной матушкой могли себе позволить лишь на великие праздники.
Покончив с ужином, Пим оставил Джима в его комнат, а сам пошел в свою. Оставаясь в ней, молодой человек осмотрелся. Никогда ему еще не приходилось бывать в подобных гостиничных апартаментах, в которых начищенный паркет сиял как золото, мебель обитая сукном и бархатом, а дверные ручки выглядели точно золотыми.
« Неужели мне все это не снится? — с улыбкой спросил сам себя наш герой и повалился на кровать, чья лебяжья перина приняла его в свои объятия.
Никогда ему еще не приходила лежать на таких. А так как усталость от пережитых событий проворно взяла все свое, Джеймс, так и уснул безмятежно.
Проснулся он лишь на следующие утро когда в его комнату вошел лакей Пима.
— Меня прислал к вам хозяин, — проговорил он, — дабы сообщить, что он уже давно позавтракал и ждет вас внизу.
— Передай своему хозяину, что я сейчас спущусь, — ответил Джеймс. — Только где моя одежда?
— По приказу моего хозяина я отнес ее в печку.
— Что!
— Не сердитесь, ваше сиятельство, лучше позвольте мне помочь вам надеть ваше новое платье.
— Черт с вами, — сдался Джеймс и при помощи лакея облачился в шикарный костюм.
В след за тем лакей без всякого предупреждения пригласил в ту же комнату трелонского цирюльника, и тот в одно мгновения преобразил нашего героя до неузнаваемости.
— Узнаете себя, ваше сиятельство? — спросил с улыбкой лакей.
— Нет, — честно признался юноша, любуясь своим отражением в зеркале.
— А теперь завтракать.
С этими словами лакей одним движением руки снял со стола накрахмаленную салфетку, и перед взором нашего Джеймса открылся великолепный натюрморт, заслуживающий нашего описания: на белоснежной кипенной скатерти стояли золотой турецкой работы кувшин, наполненный отличным, испанским вином, серебренная ваза с вишневым варением, фарфоровая вазочка с мочеными оливками, а также на глиняном блюде шпинат и наконец поджаристый каплун.
— Ух ты! — не сдержанно воскликнул Джеймс, приближаясь к столу. — Это все мне?
— Вам, — ответил слуга.
На это Джеймс улыбнулся, быстро сел за стол и ловко отделил ножку каплуна от тела. — Боже мой, как вкусно! Неужели знатные люди всегда так питаются?
— Всегда, — подтвердил лакей, закладывая салфетку под воротник новоиспеченного виконта.
— А вы почему не едите? — озабоченно спросил молодой человек.
— Мне, ваше сиятельство, не полагается.
Сказав это, лакей смущенно опустил глаза.
— Глупости какие. Садитесь и ешьте.
На это лакей невыразимо удивился.
— Его сиятельство шутить изволит?
— Нет, я абсолютно серьезно. Садитесь, садитесь.
Лакей растерянно пожал плечами и неуверенно подсел к виконту. Джеймс сам разделил пополам каплуна и часть от него положил на отдельную тарелку.
— Вот, это вам.
— Право, — проговорил лакей, вытирая от пота обильную плешь. — сколько лет хожу в лакеях, а такого видать не приходилось. Чтобы господин приглашал обычного смерда за стол.
— Ну, во-первых, я тебе никакой не господин, а такой же обычный человек, как и вы, а во-вторых моя матушка меня учила всегда делиться хлебок со страждущим.
— Назовите имя этой святой госпожи, дабы вовремя молитвы помянуть перед Господом ее имя.
— Ее зовут Алоиза, только она никакая ни госпожа, а обычная жена рыбака.
— Как это так?
— Да вот так, ведь вы вероятно и сами ее видели в Полпэрро.
— Это та миловидная женщина от которой мы вас забрали?
— Да, да, леди Карлайл отдала меня ей на воспитания когда я был еще ребенком.
— Ну тогда это много объясняет, — с каким-то облегчением сказал престарелый лакей. — Только вот трапезничать с нами со смердами вам, ваше сиятельство, теперь не к лицу.
— Почему?
— Я и сам не знаю, но так говорят.
Расправившись с завтраком, Джим вместе со слугой спустились вниз. Там, как и говорил последний, виконта поджидал Джон Пим. Вместе с ним Джеймс снова отправились в путь, а к вечеру все точности повторилось, как и в предыдущий день. Снова они поужинали и легли спать. А утром вновь отправились в дорогу. Так уже на третий день они добрались без особых приключений до столицы Великой Британии — Лондона!
Прибыв к дому леди Карлайл, Джеймс и Пим уверенно вошли внутрь.
Дворецкий проводил их через длинную анфиладу комнат и остановился перед закрытой дверью. Он сделал им знак, чтобы те подождали его здесь.
Затем он открыл дверь и доложил о Джемсе Нортумберленде и Джоне Руте Пиме.
Графиня де Карлайл, о которой мы часто говорили в нашем романе «Юность мушкетеров», выводя ее на сцену под именем леди Персис, как и говорил Пим, была еще вполне себе красивой женщиной. На вид ей можно было дать не больше двадцати пяти – двадцати семи лет, тогда как на самом деле ей уже минуло тридцать пять. У нее были все те же чудные рыжие локоны, холодные, но умные глаза, которые так часто узко суживались, когда графиня вела какую-нибудь интригу, вроде той, что едва не привела к эшафоту кардинала Ришелье, и вложила нож в руку несчастного Фелтона, опосля убившего высокомерного первого министра короля Джорджа Вильерса 1-го герцога Бекингема.
Иными словами это было все то же изворотливое существо, умевшая плести интриги, менявшие исход событий во всех Европейских странах.
Графиня сидела в маленьком будуаре, окна которого выходили в сад.
Когда дворецкий доложил о лорде Нортумберленде и сэре Джоне Руте Пиме, графиня приподнялась с тафты, на которой она возлежала все это время и с любопытством взглянула на дверь.
Вошел Джим. Следом за ним последовал и Пим
При виде первого графиня побледнела как полотно тафты, на которой она лежала, и, как ни велико было умение держать себя в руках, она невольно вскрикнула.
— Что такое? Что с вами? — спросил в недоумении Пим.
— Возможно, что мое появление вызвало у ее сиятельства дурные воспоминания, — ответил холодно Джим.
— Нет, — поспешила возразить графиня, чувствуя, что вся холодеет от страха. — просто вы поразительно похожи на одного человека, которого я хорошо знала… Подойдите ближе, сын мой.
Но Джим воспротивился:
— Нет, госпожа графиня, позвольте мне остаться там, где я стою. Я не умею лгать и лицемерить, поэтому от вас не утаю: мне дико считать вас матерью, ибо до недавнего времени, как впрочем и во все другие, я буду называть своей матерью ту, которая меня воспитала.
— Что ж, полагаю, я заслужила такое обращение. Но не спешите меня осуждать, ибо только непредвиденные обстоятельства вырвали вас из моих объятий. Мой муж и ваш отец был жестоким человеком. Он постоянно меня бил, истязал, а однажды пытался меня утопить. Связав веревкой, он посадил меня в лодку, а сам сел зав весла и начал грести. Когда лодка была уже на середине озера, он взял меня на руки и бросил в воду. Я бы, наверное, утонула, если бы меня не выловил из воды один человек. Он был сутенер и потому не от чистого сердца спасал мою душу, а оттого, что сразу сообразил сколько денег он может на мне заработать. По его словам, он потратил их очень много, прежде чем я имел несчастье не только выжить, но и выздороветь. В обмен на свою «доброту» он потребовал у меня денег, которых у меня конечно не оказалось. Тогда он велел на него работать и отрабатывать те деньги, которые он якобы потратил на мое выздоровление. Несколько раз я пытался сбежать из притона, но каждый раз хозяин возвращал меня обратно и избивал. К счастью, моим первым клиентом стал этот человек сэр Джон Пим.
При последних словах Пим учтиво поклонился
— Узнав мою историю, — продолжала графиня, — он выкупил меня из борделя и увез сюда в Лондон. Здесь он попытался ввести меня в высшее общество и как можно скорее выдать замуж. Но оказалось, что я тяжела, что несомненно препятствовало его затеи. Вскоре родились вы. Я не могла взять вас в изгнание с собой, ибо и сама не представляла свое будущее. Поэтому я решила вас отдать другой женщиной.
— А самой без затруднений, кои я из себя представлял, выйти за богатого человека замуж.
— Да, в тот момент, я не ведала иного выхода. Я вышла замуж за лорда Перси, прожила с ним три года, а потом он скончался. За тем я была вовлечена в интригу, которая едва не стоила мне жизни, что заставило меня уехать из Англии. Когда волнения улеглись, я вернулась в Лондон и, чтобы очистить свое имя, которое мне хотелось передать вам по наследству, снова вышла замуж за лорда Карлайла. Когда два месяца назад мой муж скончался, я написала вашей матери и вот ты здесь. Ах, Джим, вы можете думать, что я плохая мать, но я хочу, чтобы вы знали: с тех пор, как вы попали в чужие руки, не было ни одного дня, чтобы я не думала о вас.
— Очень печальную историю вы мне поведали, сударыня, — сказал на это Джим, — но к сожалению она меня не тронула. Хоть вы и произвели меня на свет, но мать у меня другая, та что меня вырастила.
— Что ж, если вы считаете меня виновной, то позвольте хотя бы искупить свою вину. Скажите, мой друг, что бы вы хотели, чтобы я сделала для вас. Если у вас есть мечта, то с моими возможностями я могу осуществить ее.
— Нет, госпожа графиня, мне от вас ничего не нужно. Разве только несколько гиней, чтобы добраться до Полпэрро.
— Ну что ж, Джим, если вы желаете вернуться, я не буду вам упорствовать. Но прежде чем с вами расстаться, может даже навсегда, мне хочется, что бы вы на меня не сердились. Разве ваша приемная мать не учила вас милосердию, разве она вам не говорила, что Христос учил прощать грехи своим обидчикам. Разве вы не христианин?
Немного подумав, Джим согласился:
— Хорошо, сударыня, я вас прощу. Впрочем, мне и не за что на вас обижаться, ибо вы не сделали мне ничего дурного, как, впрочем, и хорошего. Вы мне чужая, вы ни мать… Прощайте.
Джим повернулся к ней спиной, чтобы уйти, но услышал жалобный голос графини:
— Постойте, Джим. Я знаю, что вы обо мне думаете, и возможно, что я заслуживаю этого, но если вы, как говорите, не питаете ко мне враждебных чувств, то побудьте у меня хоть б то три дня, а там вы можете уехать если хотите. Но если вы намеренны уйти сейчас, сею же минуту, то оставите мня с тяжелым сердцем, ибо я пойму, что вы по-прежнему на меня сердитесь, что мне никогда не вымолить у вас прощение. Я умру от отчаянья.
С этими словами графиня Карлайл упала на колени и залилась слезами.
— Ну что вы, сударыня, — проговорил Джон, опустившись рядом с ней на колени, — Бог с вами, я останусь.
— Спасибо, Джим, — проговорила леди Персис и кликнула слугу: — Эй, Патрик, проводите господина Бакера в лучшую из наших комнат.
— Это не к чему, сударыня, — возразил Джим, — я не привык к роскошествам, для меня хватило б и чулана в которых вы содержите слуг.
— Полно, сударь, вы мой гость, а гостей, как известно, в чуланах не держат.
Джим не хотя согласился с графиней.
Хотя мать Бакер была и обычная женщина, она сумела привить своему воспитаннику чувство такта.
Поэтому он решил подчиниться и проследовать за лакеем в указанную комнату.