Краткое содержание: В частной психиатрической лечебнице для несовершеннолетних появляется бунтарь по имени Патрик, его соседом по палате оказывается индейский подросток, которого все зовут Вождь...
Примечание: время действия — недалекое будущее
Ретеллинг повести Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом» и одноименного фильма
Кто из дому,
Кто в дом,
Кто над кукушкиным гнездом.
(Детская считалка)
* * *
«Я так устал, какого хрена, Боже...»
Рик с размаху всадил колун в валявшийся рядом берёзовый чурбачок и пошёл к дому, машинально обтирая ладони о свои рабочие штаны. Поленья пускай сестрицын муж собирает и складывает аккуратненько, как всегда требует от Рика.
Слишком многого они от него хотят. Мать их, двадцать первый век, а он тут дрова колет на растопку котла! И как можно было доверить такому девианту, как он, топор, ведь он запросто зарубит тут всех, начиная с кур, и глазом не моргнёт.
Рик мрачно ухмыльнулся. Как же, трудотерапия, полезно, в кровь попадает дофамин и всё такое прочее. Он так же машинально пригладил растрёпанные тёмно-русые волосы. Он был бы совсем не против того, чтобы ему в кровь попало что-нибудь покруче дофамина, выработанного разделкой чурбаков на поленья, но какое там. Приходилось терпеть. Он сплюнул в пыль.
— Рики, — тут же раздался резкий голос сестрицы Анны, возникшей на крыльце, как по волшебству. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты так не делал!
— Как? — лениво осведомился он и снова цвикнул слюной в пыль. Ему нравилось дразнить свою старшую сводную грымзу-сестру. От этого хоть немного легчало на душе.
— Зайди в кухню, — помедлив, сказала Анна. Она пропустила мимо ушей провокационный вопрос и даже не разразилась монологом на тему его вопиющего поведения с привлечением цитат из писания. — Зайди, я напекла коричного печенья.
Час от часу не легче, что-то в лесу сдохло. Рик потянул воздух носом: в самом деле, из кухни пахло сладко и приятно. Чудеса!
Им что-то от него нужно. Следовало держать ухо востро. Но, пока Анна начнёт свои с ним этические манипуляции, можно нажраться печенья от пуза.
Рик довольно хмыкнул и взбежал на крыльцо. Из гаража, где муженёк Анны Дерек устроил мастерскую, доносились удары молотка по железу. Рик невольно поморщился — он ненавидел резкие звуки. Он плотно прикрыл за собой дверь.
В кухне на стенах повсюду висели библейские изречения. Бог правду видит, да нескоро скажет типа. И рядом огромный плоский телик на полстены. Но в кресло-качалку перед ним нельзя усаживаться, ни-ни. Это кресло Дерека. Хрен с ним, не больно-то и хотелось.
Рик плюхнулся на табурет, и Анна немедленно с укором на него воззрилась. А, да. Руки. Он поднялся и послушно поплёлся в ванную. Всё тело ломило. Он бы с удовольствием разделся и залез под горячий душ прямо сейчас, но нет. Всё по распорядку. Мыться перед сном. Сначала — ужин. Но печенье с какао перед ужином — тоже не по распорядку, тоже что-то из ряда вон. Ладно, он послушает.
Он сразу же набил полный рот, когда вернулся, не обращая внимания на брезгливую гримасу Анны. Он прекрасно знал, какие чувства вызывает у сводной сестрицы, вынужденной заботиться о нём. Если бы он не был таким бесчувственным чурбаном, как она его называла, он бы посочувствовал ей. А, да. Не бесчувственный чурбан. Отсутствие эмпатии на грани психопатии — вот как это называлось.
Анна встала напротив него, держась за изогнутую спинку стула, и сразу, без предисловий, апелляции к Писанию или детским воспоминаниям (которых почти и не было, кстати), начала:
— Рики, чтобы ты без дела не болтался, мы хотим определить тебя на трёхмесячный курс в экспериментальном учреждении для девиантных подростков. Называется «Гнездо». Это частное заведение, и оно…
— Гнездо?! Гнездо, точно? — прыснул Рик, едва не поперхнувшись печеньем. Ты не шутишь? Что это за хренотень такая?
Сестра и её муженёк всё время стремились впихнуть его то туда, то сюда, под крыло душевправляющей системы, и иногда это им удавалось. Он ведь был недееспособным в глазах закона. Недееспособный с диагнозом. Если бы мать с бабкой не умерли так рано, не оставили его на попечении Анны, возможно, и диагноза бы не было. Но Анна и Дерек сразу сказали, что он странный, какой-то не такой. За пять лет с ними он стал ещё более не таким и сам это признавал.
Так что с новым специализированным заведением — с «Гнездом», господи-боже-ты-мой! — ему оставалось только смириться.
Анна что-то возмущённо кудахтала, протестуя против его выпада, расписывала достоинства своего нового приюта для умалишённых, но Рик её уже не слушал. Он демонстративно развернулся к телевизору, продолжая наворачивать печенье за обе щеки. Что-что, а готовить Анна умела, этого было не отнять. Следовало нажраться получше, прежде чем его посадят на больничную баланду.
И ещё придумать себе парочку новых воображаемых друзей. Навряд ли в этом «Гнезде» у него найдутся настоящие.
* * *
Солнце-лампочка горит над головой всегда, а солнце-Ви за окном встаёт и садится, встаёт и садится, как я, ему это нетрудно, а мне иногда бывает просто невыносимо вставать из койки и садиться на стул, тогда я остаюсь лежать в постели, натянув на голову колючее одеяло, чтобы избавиться от всепроникающего света солнца-лампочки. Одеяло воняет дыханием тех, кто уже лежал на этой койке, хотя нас уверяют, что лечебница эта новая; ну, значит, одеяла старые, вывезенные откуда-то ещё, собранные из всех психушек этого штата.
Когда я вот так лежу в колючем душном полумраке, то вспоминаю, что я Мато — медведь, я в тепле и покое своей берлоги, которую сам вырыл под выворотнем — корневищами вековой сосны, сваленной ураганом. Я рыл усыпанную хвоей землю своими изогнутыми когтями, я стаскивал внутрь сухие листья и хворост для подстилки, я старался есть как можно больше, чтобы поднакопить жиру под шкурой. Годится всё: жуки, личинки, черви, мыши, лягушки, которые тоже сейчас готовятся к зимней спячке, но их ещё можно отловить в заболоченных овражках. Я и ловлю, зачерпывая воду когтями, и грязные струйки бегут меж ними. Я доволен, я спокоен, мне хватит сил до весны, я буду спать, свернувшись в бурый неопрятный клубок, весь в сухих листьях, прикрыв нос лапой с чёрными когтями, и никто, никто в целом свете меня не потревожит…
Но мне никогда не давали остаться Мато-медведем в своей берлоге. Прислужники Старшей Медсестры каждое утро врывались, стаскивая меня с койки, чтобы утащить в душевую, и из моего горла вырывалось рычание, когда они сдёргивали с меня зелёную пижаму и заталкивали под острые струи душа, колошматящего меня по голове.
Старшая Медсестра почти всегда заглядывала в душевую, привлечённая моим рыком, и говорила:
— Опять?
Она печально улыбалась и качала белокурой причёской, очень красиво и аккуратно уложенной, волосок к волоску, завиток к завитку. Она бы была даже красивой, не будь такой оплывшей, а её рот напоминал кроваво-красную разверстую рану.
Я боюсь её, и мне не стыдно в этом признаться, здесь все боятся её, хотя я Мато, медведь, и я должен быть храбрым, я и есть храбрый.
Когда-нибудь я убегу отсюда очень быстро. Но для того, чтобы это сделать, для того, чтобы меня выпустили, я должен перестать быть Мато-медведем.
* * *
Рик лежал на своей койке в двухместной палате. Старшая медсестра мисс Рейчел, приторно улыбаясь, просила называть это место домом, а палату — спальней. Рик смолчал. У этой мисс Рейчел были глаза-сосульки с крошечными точками зрачков, губы — накачаны силиконом и ярко накрашены, как у проституток, голосующих вдоль дорог и пытающихся подсесть в проезжающую машину.
Мысли о проститутках помогали отвлечься от мыслей о поганом месте, куда он попал. Куда его привезли сегодня утром сестрица Анна и её муженёк, так же приторно улыбавшиеся, как и мисс Рейчел.
«Гнездо».
Какого хер, Господи, за что?!
Все они тут нежно улыбались ему, а глаза — злые. Темнокожие санитары в зелёных робах, двигавшиеся нарочито плавно. Эта гадюка мисс Рейчел. Доктор-псих, принимавший его в своём кабинете, увешанном дипломами и благодарственными письмами в золочёных рамочках.
А едва только сестрица Анна с Дереком отчалили и он уселся на стул, как случилось это. Плавно двигавшееся санитары наклонились к нему, словно хотели поцеловать или укусить, и крепко прижали его руки к бокам. А док Стиви, так, кажется, звали психа, подкрался сзади и всадил Рику в шею иглу. Потом выдернул шприц и долго стоял, странно усмехаясь — и остальные тоже стояли и глазели на то, как Рик приходит в себя. Да он и не отрубался вовсе, просто сознание на несколько минут замутилось. Но он всё видел — и как стоят санитары-верзилы, будто зелёные столбы, а между ними — старшая медсестра и док с приклеенными улыбками на благостных лицах, похожих на маски. Маска раз и маска два.
— Теперь ты один из наших птенцов, — ласково проговорила мисс Рейчел.
А потом он так же, на раз-два, очутился на койке в «спальне», и всё тот же мелодичный голос объявил над его головой, что наступает время послеобеденного отдыха и выходить в коридор запрещено.
Может, ему всё это просто померещилось? Ведь он же ненормальный. Или же то, чем его накачали, вызвало такие глюки.
Пальцами он нащупывал на своей шее какую-то блямбу — будто бы шишку или кнопку прямо под кожей. Что это могло быть?
На соседней койке калачиком свернулось чьё-то большое тело.
— Эй, ты! — хрипло позвал Рик, приподнимаясь на локте. Белые пластиковые жалюзи на окне были опущены, но на потолке тускло горела лампа, и в этом тусклом свете видно было, что сосед его не шевелится. — Ты вообще там как, живой?
В ответ не раздалось ни звука.
Да и хрен с ним, решил Рик и снова беспокойно ощупал шею. Он понятия не имел, что ему такое вкатили, но, если разобраться, без его согласия никто не имел права этого делать.
Так он и объявил им всем, едва только его и остальных ребят собрали в холле перед столом мисс Рейчел, чтобы раздать лекарства. Соседа его, когда он проснулся, уже не было на койке — значит, либо живой и сам ушёл, либо мёртвый и унесли.
Больница новая, а всё тут такое старомодное. Пластиковое окошко, за ним — медсестра с подносом, уставленным пластиковыми же стаканчиками.
— Объясните мне, что это за таблетки! — громко и чётко потребовал Рик и даже заложил руки за спину, когда медсестра сунула ему его стаканчик. — И объясните, что это за хрень вы вкатили мне в шею вчера. Вы не имеете права! Вы должны мне всё объяснять перед тем, как…
— Мы всё объяснили твоим родственникам, Патрик, — ласково прервала его мисс Рейчел. — Они подписали согласие на любые препараты и процедуры, которые будут необходимы для твоего лечения. Выпей лекарство и проходи в общую комнату. Мы будем передавать там добро по кругу.
Рик сперва на миг онемел, потом гневно фыркнул. Добро по кругу, ещё чего! И это убожество сестрица Анна называла лучшими, новейшими методиками лечения? Да она сама крышечкой съехала!
— Ничего подобного, — процедил он. — Я не хочу.
— Чего ты не хочешь, Патрик? — ещё ласковее спросила сестра Рейчел. — Объясни нам. Ты один из наших птенцов, мы внимательно слушаем тебя.
— Никакой я вам не херов птенец! И ничего я не хочу! — гаркнул Рик, чувствуя, как кровь бешено шумит в ушах. Что ему хотелось, так это отломать от стула ножку и вертеться вокруг своей оси, подобно берсерку, отоваривая всех, кто под руку подвернётся. — Нет, я хочу — вернуться домой! То есть выйти отсюда!
Сестра Рейчел покачала белокурой головой:
— Ты уже дома, мальчик мой. Помнишь, мы это обсуждали? Ты в своём Гнезде. Немедленно прими свои таблетки или…
— Или что? — процедил Рик, стискивая кулаки. Краем глаза он уже видел, как к нему спешат, хищно улыбаясь, санитары. Что ж, пускай. Он только радовался возможности наподдать им. В глазах темнело от знакомого прилива ярости, сердце бешено стучало о рёбра.
— Или ты примешь их другим способом, — елейным голосом закончила мисс Рейчел.
* * *
Конечно, они сломали его, они всех ломали, хотя он дрался как чёрт. Но их было больше, и они были сильнее. В конце концов один чернокожий прислужник Старшей Медсестры уселся ему на грудь и зажал нос двумя пальцами, а второй ловко забросил ему таблетки в судорожно раскрывшийся рот. А потом все они стояли и плотоядно ухмылялись, глядя, как новичок давится и кашляет. Но, едва отдышавшись, он заявил, что ни в какую общую комнату не пойдёт, и тогда снова началась буза — его туда втащили и привязали к стулу, вместе с которым он упал на пол, тогда его опять подняли и поставили в общий круг.
— Да вы тут все сумасшедшие, что ли? — прохрипел он, растерянно тряся головой.
— Отнюдь, — Старшая Медсестра и нежно улыбнулась кровавыми губами. – Мы любим тебя и хотим, чтобы ты был с нами.
Мне надо было кое-что объяснить этому новичку, который к тому же стал моим соседом по комнате. Но не сейчас, когда мы все должны были чинно сидеть каждый на своём стуле и изливать душу по очереди, передавая друг другу огромную красную плюшевую подушку в форме сердца. Кроваво-красную, как рот Старшей Медсестры. Все, кроме меня, я же Мато-медведь, медведи не разговаривают, они рычат.
И я громко рычал, когда подошла моя очередь, рычал, сжав подушку в лапах. Я стоял на высоченной красной скале, глядя, как над миром поднимается утреннее солнце-Ви, как золотятся в его лучах верхушки сосен, в которых носятся белки, тоже приветствуя восход, а в лицо мне дует западный ветер. Я рычал и рычал…
— Довольно, Вождь, спасибо, — оборвала меня Старшая Медсестра. — Теперь ты, Билли.
Билли, тощий, мелкий, курносый, страшно заикаясь, краснея и пряча глаза, принялся рассказывать, как мать заставляла его спать, положив руки поверх одеяла. Я перестал его слушать, потому что это было слишком больно, но я видел, что новичок, сдвинув брови, пытливо смотрит на Билли и шевелит губами, будто пытаясь помочь ему произнести каждое с трудом выдавливаемое им слово. Глаза у новичка были серые, и под левым сиял свежий синяк.
— Почему вы не можете научить его говорить? — внезапно и громко спросил он, перебивая Билли. — Господи, да что вы за коновалы такие, вы как в каменном веке. Есть же методики.
— Не хочешь ли на моё место, Патрик? — подняв брови так, что они почти упёрлись в причёску, осведомилась Старшая Медсестра. — Что касается Билли, то он говорит.
Билли тем временем беспомощно переводил взгляд с неё на новичка, его круглые светлые глаза-блюдца медленно наливались слезами. Его сосед Мартин протянул к нему руку, пытаясь вроде как успокоить, но, посмотрев на улыбающееся лицо Старшей Медсестры, тут же опустил.
— Вы это называете «говорит»? — бросил новичок. — Если бы он рассказывал о чём-то хорошем, у него получалось бы куда лучше.
— Что ж, тогда твоя очередь, Патрик, поведать нам о чём-то хорошем, — прервала его Старшая Медсестра, внезапно выхватив у Билли красную «сердечную» подушку и бросив её новичку. Тот рефлекторно сдвинул колени, руки-то у него были прикручены к стулу, но тут же опомнился, дёрнулся, и подушка упала на пол.
— Нечего мне рассказывать, — отрезал он. — Выпустите меня отсюда, мне нужно в туалет.
— Сначала ты расскажешь нам самый запомнившийся эпизод из своего детства, — голос Старшей Медсестры звучал уже не медоточиво, он был как скрип лезвия по стеклу.
Новичок сперва заморгал, он был явно ошарашен, а потом негромко осведомился:
— Вы рехнулись тут все, что ли?
— Ай-я-яй, Патрик, — в очередной раз покачала аккуратной причёской Старшая Медсестра. — Пожалуй, тебе стоит вымыть рот с мылом, как считаешь?
— Выпустите меня! — побагровев, заорал он.
Я снова перестал слушать и смотреть, я был Мато-медведем, таким же свободным, как ветер, я большими прыжками спускался со скалы, на которой стоял, приветствуя Ви-солнце, и ветер ерошил шерсть у меня на загривке, а ноздрями я ловил сладкий запах ягод малины в разогретых солнцем кустах. Я бежал и бежал, прочь отсюда, из этой пропахшей хлоркой комнаты, где прислужники Старшей Медсестры спешили, чтобы взять в болевой захват пытавшегося сорваться со стула парня, а все остальные жалко и испуганно пятились к стенам, выкрашенным грязно-жёлтой масляной краской.
* * *
Когда из динамиков раздался мелодичный голос мисс Рейчел, возвещающий отход пациентов — «птенцов», мать их, — к ночному сну, Рик осторожно вытянулся на своей койке, подтаскивая одеяло до подбородка. Всё тело саднило внутри и снаружи, глаза болели от непролитых слёз унижения и ярости, но он гордился тем, что сумел не зареветь. Сумел поддать всем, кто подвернулся. Во рту всё ещё стоял отвратительный вкус липкого мыла, которым его щедро попотчевали суки-санитары.
Что это такое было?
Ни в одном спецучреждении, где ему доводилось торчать раньше по милости сестрицы Анны, с пациентами так не обращались. В конце концов, он жил в свободной стране, не в Северной же Корее какой-нибудь!
— Послушай, эй! — не вытерпев, позвал он соседа, вновь скорчившегося на койке рядом. — Я знаю, ты не спишь. Ты очутился в этом гадюшнике раньше моего. Когда? И объясни, что тут происходит.
Сосед молчал как убитый. На паршивом «сеансе добра» в общей комнате Рик хорошо разглядел его. Высокий, смуглый, с чёрными волосами, заплетёнными в две косы, с ничего не выражающим лицом и всегда полуприкрытыми глазами, он будто вглядывался куда-то внутрь себя. И ещё он рычал по-медвежьи, прижимая к сердцу красную подушку. Сука Рейчел назвала его Вождём.
Всё, происходящее тут, что-то Рику до боли напоминало, он просто не мог припомнить что, проклятые таблетки туманили разум.
— Вождь, — шёпотом позвал он. — Колись же, давно ты тут? Не молчи, я точно знаю, что ты умеешь говорить, ну или по крайней мере рычать, так что отвечай хоть как, — он натужно усмехнулся.
Кулёк на соседней койке пошевелился, развернулся, и высокий парень, отбросив одеяло, сел на постели. Был он в одних трусах. Лампочка под потолком по-прежнему светила тускло, но так, что можно было разглядеть почти всё вокруг, кроме теней, прятавшихся в углах комнаты.
Рику нравился свет и не нравилась темнота. Он знал, что там может таиться всё что угодно.
— Давно ты в этом вонючем Гнезде обретаешься? — настойчиво повторил он.
Парень, которого мисс Рейчел назвала Вождём, посмотрел на него ничего не выражающим взглядом и разлепил губы.
— Третий месяц. Я из первой партии, — голос его оказался низким и тихим.
— Из первой партии? — Рик слегка оторопел. — Из первого набора сюда, что ли?
Вождь кивнул и подтвердил:
— Я остался один. Остальные выбыли.
— Куда выбыли? — выпалил Рик, но парень только пожал широкими худыми плечами. Все кости и жилки отчётливо вырисовывались у него под кожей, хоть анатомию учи.
— Почём я знаю. Их постепенно заменяют на новых. Вот ты — новый.
— Угу, я заметил — едко бросил Рик и тоже сел на койке. — Слушай, они всегда здесь так с людьми обращаются? Мне много где пришлось ошиваться, но тут просто звездец какой-то… Ледяной душ и смирительную рубашку они не практикуют, случаем?
— Душ бывает каждое утро, — тихий голос Вождя по-прежнему был совершенно бесстрастным. — Тебя ведут в душевую, раздевают догола и моют.
— Чего? — Рик в очередной раз обалдел, потом со свистом втянул в себя воздух. — Я сам могу мыться. Я не парализованный и уж, конечно, обойдусь без посторонней помощи. Мне не надо, чтобы какие-то ублюдки на меня пялились и трогали меня.
Вождь снова пожал плечами и безразлично проронил:
— Они сами моют всех.
— Твою мать, это же… какое-то сексуальное домогательство! — голос Рика вибрировал от возмущения и ужаса, но он ничего не мог с этим поделать. — Я… я… мне надо позвонить!
— У тебя забрали мобилу, забыл? — сосед провел рукой по собранным в косы волосам. — Звонить домой можно раз в неделю под присмотром Старшей Медсестры из кабинета дока Стиви или из её кабинета. И если ты думаешь, что тебя кто-то будет слушать на том конце сети (провода?) , ты очень ошибаешься. Очень, — он впервые посмотрел прямо в ошалелое лицо Рика. — Билли, например, сюда сдала его собственная мать. Мартина — вся его семья. Меня — совет нашего племени. А тебя кто?
— Моя сестра, Анна, — проглотив слюну, ответил Рик — не сразу. Всё, что он слышал, было так дико, что он не верил своим ушам. — А… а почему тебя сдали?
Парень моргнул и на миг отвёл глаза.
— Я — Мато, медведь, — невнятно пробормотал он. — Неважно. Важно то, что ты теперь здесь и подчиняешься их правилам. Правилам Старшей Медсестры.
— Я не подчиняюсь, — зашипел Рик, сжимая и разжимая кулаки. — Слышишь, Вождь?! Я. Не. Подчиняюсь.
— Тебе придётся, — Вождь слышал, но не слушал. — Иначе…
— Иначе что? — яростно выдохнул Рик.
— Иначе познакомишься с электрошоком.
* * *
За эти три месяца я впервые встретил такого упрямого и гордого зверя, каким был этот Патрик, или Рик, он попросил называть себя Рик, и, когда я рычал в своей душевой в руках прислужников, потому что был Мато, медведь, купающийся в водопаде, и брызги воды радугой вставали у меня за спиной, он тоже рычал и выл за стенкой. Но совсем по-другому: он бешено сыпал ругательствами, половину из которых я раньше не слышал и плохо понимал. Им пришлось связать его, прежде чем вымыть, и я увидел его снова в палате — голого и мокрого до кишок, ему не дали даже полотенца, как мне, так и волокли по коридору в чём мать родила. Он уже не орал, а едва хрипел надорванным от воплей и ругательств горлом.
Прислужники швырнули его на койку и вышли. Руки у него всё ещё были скручены сзади.
— Развяжи меня, Вождь, — процедил он, сползая с койки и поворачиваясь ко мне спиной. Тощей спиной и тощим задом, отчасти прикрытым связанными кистями рук.
— Не могу, это не по правилам, — пробормотал я, хотя мне хотелось зажмуриться от стыда, особенно когда он вдруг повернул голову и посмотрел на меня через плечо — не злобно, а как-то грустно.
— Они тебя сломали, — заключил он почти шёпотом.
Так оно и было, но у меня язык не повернулся подтвердить, я только сказал:
— Они и тебя сломают.
— Хрен им, — бешено выдохнул он, раздувая ноздри.
— Ты здесь всего два дня, — напомнил я, и, конечно же, после второй драки на следующее утро за ним пришли, чтобы отвести его в кабинет электрошоковой терапии, а он снова дрался и выл как зверь, но куда ему было, такому худосочному, против троих прислужников. Старшая Медсестра стояла и глядела на катавшийся по полу клубок из тел с настоящим блаженством на оплывшем лице, пока не поймала мой взгляд. Я попытался увернуться от него, но она пригвоздила меня им к потёртому, в разводах, линолеуму и подошла поближе, стуча каблуками — цок-цок-цок. Каждое «цок» выжигало дырку у меня в мозгу — дырку с обожжёнными краями, постепенно заполняющуюся кровью. Она подошла вплотную и заглянула мне в глаза.
— Ты и вполовину не так интересен, как он, — презрительно выплюнула она, повернулась и снова в упор уставилась на Рика, которого подняли с пола и поволокли прочь по коридору.
Я знал, каким его вернут в палату — связанным, без сознания и обделавшимся. Все обделываются. И таким его оставят лежать на койке до следующего утра, пока не поволокут в душевую.
Так и случилось: несло от него знатно, когда его свалили на койку, как мешок, и ушли, гнусно посмеиваясь: все трое прислужников и Старшая Медсестра.
Я сел на край его постели и поглядел в серое заострившееся лицо. Тёмно-русые волосы прилипли у него ко лбу, глаза ввалились, казалось, что ему не шестнадцать или сколько там ему было лет, а все девяносто.
Но он медленно поднял веки и посмотрел на меня в ответ.
И сказал:
— Хай, Медведь. Мато.
Вот что он сказал.
Я почувствовал, что у меня в горле встаёт комок. А он всё глядел на меня своими проницательными живыми глазами, теперь-то я точно видел, что ему не девяносто лет, это уж точно, и что все эти крысы не сломали его.
— Привет, Чакси, Волк, — отозвался я. Я никогда ещё не встречал человека, которому бы так подходило это имя.
— Какие новости в нашем гадюшнике, то есть, прости, Гнезде? — хрипло спросил он, выпрастывая руку из-под простыни, которой был укрыт. — Меня не было неделю, наверное. По крайней мере, похоже на то. И я воняю, как куча дерьма на заднем дворе.
Я невольно ухмыльнулся.
— Тебя не было три часа: десять минут на процедуру и остальное на отходняк, чтобы они убедились, что ты не трупак. Воняешь ты будь здоров.
— Можешь отвести меня в душ? — попросил он. — Я кучей дерьма валяться не собираюсь.
Я открыл было рот, чтобы сообщить, что это не по правилам и что нас загонят обратно в палату, когда увидят, как мы ползём по коридору, но не сказал. Стоило рискнуть. Я поднял его на руки, всё ещё завёрнутого в грязную простыню, я был Мато, медведь, легко несущий в зубах своего медвежонка, нет, своего друга, Волка-Чакси, которому досталось от охотников, он попал в капкан, в ловчую яму, но теперь всё кончилось, всё прошло, и мы спешили к моему заветному водопаду.
Нас никто не остановил. Это было поразительно, но мы прошли через весь коридор и свернули за угол к душевой, и никто нам не встретился: ни Старшая Медсестра, ни её прислужники, ни другие болящие. Это было очень, очень странно.
* * *
Рик фыркал под душем, смывая с себя воспоминания об унижении и белой слепящей боли, проткнувшей ему голову и сердце в кабинете с электрошоком.
— Эй! — крикнул он Медведю, высунувшись из-за белой пластиковой занавески. — Зато у меня все мозги прочистились! — Он прыснул и сквозь смех выдавил: — Я даже помню, в каком году в Америке, мать их, высадились отцы пи… пилигримы… — от смеха у него заплетался язык, но башка и в самом деле стала удивительно ясной.
— В каком же? — невозмутимо поинтересовался Медведь, и они захохотали уже вместе, хотя смеяться было особо не над чем, им стоило биться в истерике, биться головами о стены, биться, как мотыльки в оконное стекло в тщетных попытках вырваться наружу. «А вот хрена», — торжествующе подумал Рик.
Кроме того, он больше не был Риком, Патриком Донелли, он теперь был Чакси-Волк!
Он испустил воинственный клич, эхом разнёсшийся по душевой, нимало не заботясь, что его могут услышать санитары, и объявил:
— В тыща шестьсот двадцатом. Уйму лет назад. Ты и правда из краснокожих, Медведь?
Вождь степенно кивнул.
— А из какого племени? — живо поинтересовался Рик.
— Оглала, — неохотно вымолвил тот и после паузы в свой черёд спросил: — Тебя почему сюда законопатили? Ты же не выглядишь психом.
Рик запрокинул мокрую голову — с волос на спину капало — и снова расхохотался:
— Это я-то? Да брось. Я же бешеный, не видишь? Я дерусь. Всегда дрался. У меня повышенная возбудимость, повышенная агрессивность, расстройство аутического спектра, бла-бла-бла... Так они говорят.
Медведь задумчиво почесал макушку, а Рик прибавил:
— Это ладно, но почему они меня не обследуют? В других местах сразу начинают глушить разными тестированиями и опросниками. А тут им этого как будто и не надо. Тебя обследовали?
— Я не помню, — честно сознался Медведь, нахмурив чёрные брови. — У меня с башкой нехорошо.
Они снова хохотнули, но уже невесело.
— Ладно, — бодро вымолвил Рик и содрал с крючков пластиковую занавеску. — Ладно. Голым шляться не буду, хватит уже трясти яйцами по коридору. Пошли, может, вернёмся незаметно.
Тогда-то всё и случилось — едва только они вышли из душевой.
* * *
За углом кто-то тихо болтал, и, вслушавшись, я узнал голос одного из чернокожих прислужников, толстого и гнусного, кажется, его звали Сэм Деверо. Мы с Волком замерли на пороге душевой, бесшумно отступая назад, потому что они нас ещё не заметили, мы были как два зверя, настороженно вытянувших шеи, два загнанных охотниками зверя возле ручья, мы готовы были дать дёру во все лопатки, только вот куда?
А Сэм Деверо сказал своему напарнику вот что:
— Мисс Рейчел не велела их трогать. Мисс Рейчел сказала — пусть пока делают что хотят. Она сказала — зрители голосуют за эту пару, эти двое набирают рейтинг.
Его собеседник что-то неразборчиво пробормотал, и мы услышали удаляющиеся шаги.
Мы с Волком продолжали стоять, вцепившись друг в друга, потом переглянулись: глаза у Волка стали громадными, но он беззвучно приложил палец к губам, и мы пошли, крадучись, вдоль выкрашенных белой краской стен обратно к нашей палате и юркнули туда, как звери в берлогу под выворотнем.
Там Волк отыскал своё барахлишко, которое с него содрали, прежде чем отправить на электрошок, а мы забыли прихватить в душевую, натянул больничную распашонку и штаны и поманил меня к себе пальцем, забираясь на кровать под пластиковую занавеску. Это точно стало как берлога, как наше собственное убежище, и он заговорил, почти прижимаясь губами к моему уху — этот щекочущий шёпот поднимал дыбом волоски у меня на шее:
— Ты слышал, про что они толковали, мне не померещилась? Чёртова сестра Рейчел действительно не велела нас трогать, потому что зрители голосуют за нашу пару? — глаза его блестели в полумраке пластиковой палатки. — Мне не послышалось, они и правда такое сказали?
Я кивнул.
— Ты понимаешь, что это значит?
Я помотал головой.
— Гос-споди! — с досадой бросил он, и я почувствовал себя виноватым, даже голову в плечи втянул, а он, заметив это, снова придвинулся ближе и пробормотал: — Ладно, извини. Извини, Медведь, но ты что, никогда не смотрел всякие шоу по телику? Реалити-шоу, имею я в виду, где разные команды или отдельные чуваки делают что-то такое, что нравится зрителям, и все голосуют за того или за другого чувака или пару, а те, кто им не нравится, вылетает из игры?
Я снова помотал головой, я действительно не понимал, о чём он толкует, потому что у нас в доме, когда я ещё жил в резервации, телевизора не было, а всё, что мне удавалось посмотреть у соседей, когда я приходил к их пацану, Уэсу, были бейсбольные матчи.
— Я понял, почему тут всё такое странное и ненормальное, почему они с нами так обращаются, — торжествующе зашептал Волк, снова приникая тёплыми губами к моему уху. — Они снимают нас. Всё время снимают на камеры, а потом показывают по телевизору. В реалити-шоу! — голос его дрожал и срывался, его и самого трясло, как в лихорадке. — Вот гады! Вот гады! И эти гады, мои родные, они меня сюда продали, они знали! — пальцы, которыми он вцепился мне в руку, были горячими, как будто у него и правда была температура, он подтянул к груди костлявые колени и требовательно смотрел на меня. — Ты понял? Тебя тоже продали!
— Подожди, — зашептал я, медленно подбирая слова. — Ты думаешь, нас всё время кто-то снимает, а потом показывает по телику?
Он затряс головой:
— Да! Именно поэтому с нами тут так обходятся. Чтобы тем сучарам смотреть было поинтереснее на наше сраное Гнездо, понимаешь? Всё тут не настоящее, это просто декорации. Тут даже и врачей настоящих, наверное, нет!
— Слушай, слушай, — заторопился я, — но зачем? Кто захочет смотреть на таких, как мы?
Он гневно скривил губы:
— Да брось! Смотреть, как голых пацанов моют, таскают по коридору, пихают в них таблетки, унижают? Да таких ублюдков, которые захотят на это пялиться, до фига и больше!
Голова у меня пошла кругом. Я всё ещё не мог до конца понять, про что он толкует, но вспомнил одну передачку, которую мне тоже удалось посмотреть, — там камеру подвесили прямо над клеткой, где держали лисят, и отсняли то, чем занимается лисья семья, которая жила в этой клетке: как лисята вылезают на солнышко, гоняются за мухами, закапывают свои говешки…
— Что же делать? — растерянно спросил я. Спросил такого же, как сам, зверя, сидящего рядом со мною — не в берлоге, а в пластиковом мешке, в пластиковой ловушке, за тонкими стенками которой был мир, жадно пялившийся на нас, и чем нам было больнее или страшнее, тем этому миру было интереснее.
Волк внимательно посмотрел на меня и ответил:
— Я не знаю, Медведь. Они, возможно, и сейчас нас слышат, хотя это вряд ли. Я бы на их месте не давал бы нам вот так сидеть, потому что, если они нас не видят и не слышат, тогда им просто нечего показывать.
Он оказался прав: свет лампы, постоянно горевший у нас над головами, стал более ярким, пронизав пластик палатки, будто каким-то электронным суперлучом, загрохотали ботинки прислужников Старшей Медсестры, и они, все трое, ворвались в комнату, распахнув дверь так, что та ударилась об стену. Они ворвались, отрывисто лая слова команд: «Разойтись по койкам!», «Всем спать!» и всё такое, а потом мне в ляжку вонзилась игла, и я больше ничего и никого не видел.
* * *
Рик сразу осознал, что ему снова что-то вкатили, когда с трудом разлепил веки. Рот пересох, голова адово болела и кружилась. Руки, когда он вытянул их над собой, тряслись, как желе. Но его хотя бы не привязали, и на том спасибо.
Ему стало интересно, где же здесь камеры. Этот интерес пробился сквозь жёлтый мерцающий туман, царивший у него в мозгу, и заставил шевелиться. Он повернулся набок и с беспокойством взглянул на койку своего соседа. Медведь лежал на спине и не шевелился. Но потом Рик с замиранием сердца заметил, что одеяло у него на груди вздымается от мерного дыхания. Он был здоровенным, как настоящий медведь, этот парень, тепло подумал Рик.
Итак, где тут можно поставить камеры? Он медленно обвёл взглядом палату, нет, тюрьму. Реалити-шоу про психушку, вот же уроды! Рик не сомневался, что его догадка верна; по крайней мере, это объясняло все странности, которые здесь происходили, ну или почти все. Если бы он был режиссёром этого сраного шоу, он поставил бы камеры в потолке по углам для лучшего обзора, ну и, конечно, выдал бы их «санитарам» и «докторам» — чтобы снимали с ближней дистанции, но незаметно для пациентов.
Сколько же человек прошло через это шоу, и почему он раньше не видел ничего эдакого. Он вдруг догадался, что подобная хрень могла распространяться по подписке, по платным каналам. Его сестра и её муж никогда такими не пользовались, считали, что это дорого. Зато сейчас небось смотрят вволю, злобно подумал Рик и показал потолку средний палец. Потом осторожно сел на койке. По голове будто молотком били. Он поморщился, ощупав её руками: вроде была на месте.
Что же им делать? Он уже и в мыслях не отделял себя от Медведя. Подчиниться этому грёбаному порядку, сделать вид, что они ничего не поняли, — всё в нём восставало от такой мысли. Бежать? Как? Куда? Он не сомневался, что, вернись он к сестре, а Медведь — в резервацию, их обоих немедля отправили бы обратно в Гнездо. Ведь тогда эти гады лишились бы своего бабла, а зрители — зрелища. Если дела и в самом деле обстоят именно так, не имело смысла требовать телефон для связи с родными или что-то в этом духе. Помощи от семьи никому из них было бы не дождаться.
Он внезапно вспомнил, что Медведь говорил: его, мол, сюда сдали не родичи, а совет племени. Следовало бы расспросить его поподробнее. Рику в очередной раз показалось, что он что-то упускает в происходящем. Что-то очень важное.
Он поднялся с койки и подошёл к окну. Оно было затянуто снаружи проволочной сеткой, как и другие окна, что он успел увидеть в этом гадюшнике. В Гнезде. По крайней мере, в комнате для общего сбора, в душевой, в кабинете для электрошоковой, мать их, терапии, было именно так.
Кабинет сестры Рейчел? Кабинет дока?
Он не помнил.
Но это можно было бы проверить.
Конечно, камеры стояли и там. Мать их, камеры здесь наверняка были понатыканы повсюду.
Господи, он не знал, что делать! Рассказать всё другим ребятам? Но это же были чистые овощи, стадо послушных блеющих овец без малейшей тяги к сопротивлению, эта тяга была из них выбита, выжжена, потому-то их постепенно заменяли на других, сообразил Рик. Стать таким же, как они, покорно ждать своей участи, тогда рано или поздно их с Медведем выпустят?
Нет!
Никогда!
Должно быть, он и в самом деле девиант.
Мелодичный голос суки-Рейчел из динамиков позвал их на обед. Выходит, они с Медведем пропустили чёртово мытьё, завтрак, утренний приём лекарств. Прекрасно. Но в любом случае их ждали обеденные таблетки.
Он растолкал Медведя, дождался, пока у того из карих глаз исчезнет белёсая муть, и прижался губами к его уху:
— Не пей их грёбаные таблетки. Сделай вид, что пьёшь, прячь за щеку или под язык, а потом выплюнь в кулак и выброси.
— Они проверяют, — еле слышно возразил Медведь.
— Не найдут, — уверенно сказал Рик. — Вот увидишь.
Он поставил себя на место режиссёров этого клятого шоу. Ведь им же надо, чтобы там было побольше событий. Увидев, что два девианта, две их, чёрт побери, звезды что-то мудрят с таблетками, он дал бы команду не мешать им и посмотреть, что получится. Ведь их тут на самом деле не лечили! Никого из них.
Вышло всё так, как Рик и рассчитывал. Таблетки он не проглотил, а спрятал под язык, который старательно высунул, проходя перед чернокожим санитаром. Взгляд у этого урода был непроницаемым. Рик оглянулся на Медведя — тот сделал то же самое.
Что дальше? Их в очередной раз собрали в общей комнате для групповой терапии, ах, простите, для «сеанса добра». Вошла мисс Рейчел, цокая каблуками — как она умудрялась это делать, если тут повсюду был линолеум? Рик не представлял. Она величаво опустилась на свой стул, одёргивая узкую юбку, и мягко оглядела всех поочерёдно. Ребята ёжились и втягивали головы в плечи под этим взглядом. Некоторые что-то невнятно бормотали себе под нос. Медведь вообще глядел в пол, а Рик — Рик посмотрел на дверь, которая вела из общей комнаты как раз в кабинет этой старой суки, что сейчас так приторно улыбалась всем кровавыми губами и кивала белокурой, тщательно уложенной причёской.
Ослепительная догадка вдруг молнией вспыхнула у Рика в мозгу — так ярко, что он стиснул зубы, чтобы не выдать себя.
Он понял.
Он всё понял.
Следовало немедля это проверить.
Не раздумывая, он выхватил у заики-Билли, сидевшего напротив, уродливую плюшевую подушку-сердце и сжал её в руках. Посмотрел в блёклые голубые глаза мисс Рейчел — что, они не могли ей цветные синие линзы поставить, что ли?
— В чём дело, Патрик? — тепло улыбнулась она всеми своими фарфоровыми зубами, но улыбка вовсе не коснулась глаз, в которых забрезжило беспокойство и острый хищный интерес. — Ты хочешь сегодня начать? Пожалуйста, я очень рада.
Рик едва не закричал. На него накатывал боевой азарт, приливной волной вскипал в крови. Но он заставил себя говорить как можно спокойней:
— Я в детстве… ну, когда был маленький, — он коротко усмехнулся, — посмотрел один фильм. Давно. И уже тогда этот фильм был очень старый, но знаменитый. Там играли известные актёры, и он мне очень понравился. По правде сказать, он меня просто ошарашил. Оглушил, как обухом по башке, — он замолчал, оглянувшись на Медведя, который уставился на него в упор. Все они уставились.
— Что же это был за фильм, Патрик? — благожелательно осведомилась мисс Рейчел. — И почему он произвёл на тебя такое впечатление? Продолжай, нам очень интересно.
Да, им было интересно, ещё как. Круглые кляксы глаз на бледных оладьях лиц, обращённых к нему.
— Это был фильм про психушку, — чётко проговорил Рик. — Там были овощи, просто овощи, а не люди, запуганные до потери сознания. Их запугивала медсестра, её звали мисс Рэтчед. Пытала их электрошоком, манипулировала ими. И ещё там был один индеец, притворявшийся глухонемым, его звали Вождь, они сделали его уборщиком, они глумились над ним, называли Шваброй. — Он передохнул. — И был один парень, его прислали туда из тюрьмы для освидетельствования, и он решил разрушить все эти сволочные порядки. Его звали Патрик Макмерфи. А фильм назывался «Над кукушкиным гнездом». Ничего не напоминает?
— А что мне это должно напоминать, Патрик? — высоко подняла брови мисс Рейчел, сестра Рэтчед, мать её, чьё лицо более чем когда-либо начало походить на напудренную маску.
— Всю творящуюся здесь хрень, — отчеканил он, видя, как сужаются у этой суки зрачки. — Вы снимаете здесь шоу и показываете его толпе уродов, — он снова обвёл взглядом каждого из заворожённо уставившихся на него ребят, — вы измываетесь над нами им на потеху, но им требовалось что поострее, и вот я сгодился, правда? — Он с шумом перевёл дыхание. — Но по-вашему не будет!
— Нас снимают в шоу? — пролепетал Билли, потерянно озираясь по сторонам. — Всё это время?
— Он бредит, Билли, не обращай внимания, — ласково проворковала мисс Рейчел, приподнимаясь со своего места, и в этот момент Рик изо всех сил запустил в её ухоженное, тщательно накрашенное лицо плюшевой подушкой.
Медсестра на миг потеряла равновесие и беспомощно замахала руками, как курица, тщетно пытающаяся взлететь, и всё-таки плюхнулась на задницу. Рик кинулся вперёд, но не на неё, а к дверям в общую комнату, молниеносно заперев их изнутри. Всё-таки в настоящей психушке им бы так не повезло, там все замки были бы электронными, открывающимися с карточки, машинально подумал Рик. Он схватил ошарашенного Медведя за руку, волоча его за собой в кабинет мисс Рейчел, пока из холла снаружи в дверь общей комнаты ломились санитары.
— Вы показывали нас по телевизору? Ме-меня, — пробормотал Билли, продолжая изумлённо озираться, как заблудившийся в лесу ребёнок. — Меня?!
Его рука вдруг взметнулась, и он вцепился старший медсестре в волосы. Её белокурая, прекрасно уложенная причёска осталась у него в пальцах. Это был парик! Парик, мать его!
Кто-то из ребят засвистел, кто-то захохотал и захлопал, а Билли вдруг выхватил откуда-то зажигалку, и все расступились, и среди всего этого гама и грохота Рик и Медведь проскользнули в кабинет мисс Рейчел и заперли за собой дверь.
* * *
Шум, царивший в общей комнате, сразу будто ножом отрезало, и я оцепенело наблюдал, как Волк бросился к окну, выдохнув только:
— Ага, я так и думал, сетки нет. Помоги мне!
И я был словно Мато-медведь, стоящий на скале, нет, я сам стал скалой, красной громадной скалой, а он ловко карабкался на меня, направляя из угла в угол кабинета, и выдирал потолочные панели найденным на столе канцелярским ножом, выдирал вместе с крохотными камерами, у которых беспомощно гасли их злобные красные глазки.
— В том фильме Патрик умирает, — с болью выдохнул Волк, спрыгивая наконец на пол. — Вернее, Вождь убивает его, душит подушкой. Они дружили, как мы.
Я даже покачнулся:
— Но почему?!
— Потому что Патрику сделали лоботомию, — он провёл большим пальцем по лбу, будто показывая, как это произошло. — Вырезали ему мозги. Понимаешь? Тому до конца жизни предстояло мычать и мочиться под себя. Вождь этого не стерпел. Он задушил своего друга, а потом вышиб окно, спрыгнул вниз и убежал в горы. Вот так кончается этот фильм.
Глаза его были как чёрные провалы, как бездонные озёра, губы дёргались, когда он выпалил:
— Я лучше сам умру.
— Наш фильм так не закончится, — сипло возразил я. — Отойди-ка.
Окно вылетело вместе с рамой с первого же удара, когда я метнул в него тяжеленную тумбочку из красного дерева, стоявшую возле письменного стола. Снаружи, оказывается, уже стемнело.
И мы спрыгнули вниз. Прямо на забор, прямо на колючки, обмотавшись пурпурными бархатными занавесями, сдёрнутыми с этого чёртова окна.
— Почему они нас не ловят?! — задыхаясь, выпалил я. Мы бежали, бежали изо всех сил — по старой грунтовке к холмам, черневшим вдали в неясном свете Луны-Ханви, и на дороге не было ни одной машины. Ни единой!
Почему сюда не катят полицейские?
— Потому что они нас всё ещё снимают! — Рик оскалился, как настоящий волк, зубы его блестели в темноте. — Я же говорю тебе, что это бесполезно! Они снимают… я не знаю, как они это делают, но они прямо сейчас смотрят, все эти уроды смотрят, как мы бежим тут… а потом будут смотреть, как нас поймают! — Он остановился, уперевшись руками в колени, и надорванно выдохнул, повернув ко мне растрёпанную голову. — Всё бесполезно, Медведь.
В руке его сверкнул нож, и он поднёс его к своему горлу.
— Нет! — заорал я во весь голос. — Подожди! Дай мне! Отдай же!
Я выхватил у него нож, блестящий и острый, и вдруг успокоился. Я точно знал, что нам сейчас нужно сделать, чтобы уйти отсюда.
Я нашарил у себя на шее под кожей твёрдую горошину, которая появилась там, когда я попал в Гнездо. Она была в опасной близости от становой жилы, но я полосовал её лезвием, стиснув зубы, пока не вырвал вместе с куском собственной плоти. Кровь заливала мне пальцы и капала вниз.
— Это чип, — прошептал Волк, ошалело глядя на меня. — Это чёртов чип! Или камера. Дай сюда!
Он протянул руку за ножом, но я не позволил ему кромсать себя вслепую, я сделал это сам, быстро и почти нежно вскрыв его белую кожу, и теперь уже вниз капала, смешиваясь, наша общая кровь. Капала на землю, которая теперь принадлежала мне.
Нам обоим.
Навсегда.
Я откинул голову и зарычал. И мне вторил вой Волка.
Позади нас, за поворотом, в небо поднимался сизый слоистый дым. Пахло гарью.
* * *
«Пожар, произошедший вчера вечером на севере штата в одной из частных психиатрических лечебниц для несовершеннолетних, почти полностью её уничтожил. Среди пациентов и персонала жертв нет, двое подростков пропали без вести. В ситуации разбираются соответствующие федеральные службы. Пациенты распределены по другим специализированным учреждениям и проходят обследование.
И в заключение: в стороне от федерального шоссе несколькими водителями замечены два крупных зверя, быстро продвигавшихся в сторону Чёрных гор. Свидетели уверяют, что это медведь-гризли и необычайно крупный волк».